К язычникам две книги

Книга 1

Глава 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 19 19 20

Книга 2

Глава 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Свидетельство вашего незнания, которое обвиняет несправедливость в то самое время, когда защищает ее, очевидно; потому что все те, которые прежде вместе с вами ее знали и вместе с вами ненавидели, перестают ненавидеть, потому что перестают не знать, лишь только им удалось узнать. Напротив, и сами делаются тем, что они ненавидели, и начинают ненавидеть то, чем они были. Поэтому вы стонете, что число христиан ежедневно возрастает; поэтому вы вопите, что государство находится в блокаде, что христиане находятся на полях, в крепостях, на островах. Вы скорбите, как бы о военном поражении, что всякий пол, всякий возраст и всякий наконец сан переходит к нам. И однако это самое не заставляет вас предполагать, что здесь скрывается какое-либо благо. Вам нельзя делать справедливых предположений, вам не угодно ближе узнать нас. Здесь только цепенеет человеческая любознательность. Вы любите не знать то, знание чего доставляет другим наслаждение. Вы больше любите не знать, потому что уж ненавидите, как будто наверно знаете, что не будете ненавидеть. Но если не будет никакого основания к ненависти, то откроется, что лучше всего, конечно, оставить прежнюю несправедливость. Если же обвинение подтвердится, то ненависть ничего не потеряет чрез это. Напротив, она еще более возрастет благодаря сознанию справедливости, если только не стыдно будет исправляться, или не досадно будет извиняться. Я хорошо знаю, каким возражением вы обыкновенно встречаете свидетельство нашего обилия. Вы говорите: конечно, не потому что-либо считается благом, что очень многих прельщает и увлекает на свою сторону, Я знаю, что дух уклоняется на сторону зла. Сколько таких, которые покидают хорошую жизнь? Сколько таких, которые переходят на сторону зла? Многие – по доброй воле, большинство же – по затруднительным обстоятельствам. Но здесь сравнения не может быть. Ибо о зле всем известно, что даже сами преступники, которые переходят на сторону зла и, покидая добро, вступают на путь преступлений, не дерзают защищать зло, как добро. Безбожного они боятся; позорного стыдятся; вообще желают скрываться; избегают показываться; будучи пойманы, трепещут; будучи обвиняемы, отрицаются; будучи подвергнуты даже пыткам, они не сознаются легко и всегда; будучи справедливо осуждены, они сетуют; порицают то, что было против них самих; удаление злой воли от невинности приписывают или звездам или судьбе. Они не хотят считать это своим потому, что не могут отрицать в этом зла. Христиане же делают ли что-нибудь такое? Никому из них не стыдно; никто из них ни в чем не раскаивается, разве только в прошлом. Если христианина порицают, то он прославляется. Если его тащат, то он не сопротивляется. Если его обвиняют, то он не защищается. Если его спросят, то он сознается. Если его осудят, то он прославляется. Что это за зло, в котором нет существенных признаков зла?

Да вы и сами судите христиан вовсе не так, как судите злодеев. Ибо вы преступников, конечно, приведенных на суд, принуждаете к сознанию пытками, если они отрицают свои проступки; а христиан, добровольно сознавшихся, вы подвергаете пыткам для отрицания. Какое великое преступление восставать против признания, изменять долг пыток, принуждать виновного уходить безнаказанным, отрекаться против воли? Вы, защитники открытия истины, от одних только нас требуете лжи, принуждая нас говорить, что мы не то, что мы на самом деле, Вы, я думаю, не хотите, чтобы мы были злодеями, и потому желаете освободить нас от этого имени. Действительно, других вы для этого растягиваете на дыбах и мучите, хотя они отрицают то, в чем их обвиняют. Но им, если они отрекаются, вы не верите; нам же, если мы отрекаемся, вы тотчас же верите. Если вы убеждены, что мы великие преступники, то почему вы поступаете с нами не так, как с прочими преступниками? Я говорю не о том, что вы не даете места ни обвинению, ни защите (вы обыкновенно умышленно осуждаете нас без обвинения и защиты), но говорю о том, например: если судят человекоубийцу, то дело оканчивается или дознание считается достаточным не тотчас после того, как он сознается в человекоубийстве. Не смотря на признание его, вы нелегко верите. Вы стараетесь узнать, кроме того, следующее: сколько совершил он убийств? какими орудиями? в каких местах? ради какой добычи? с какими сообщниками и укрывателями? чтобы ничто из содеянного злым человеком преступления не осталось в тайне, и чтобы ничего не доставало для составления истинного решения. О нас, которых вы обвиняете в величайших и многочисленных преступлениях, вы составляете приговоры самые краткие и самые поверхностные. Вы, я полагаю, не хотите обличать тех, которых считаете преступными во всяком деле, или думаете, что не должно расследовать то, что вам известно. Поэтому, если вы принуждаете тех отрекаться, о которых имеете достовернейшие сведения, то это еще преступнее. Кроме того, как много содействовало бы вашей ненависти усиленное старание, при помощи покинутого вами по собственному произволу закона о судопроизводстве, не об отречении, чтобы не освободить тех, которых вы ненавидите, но о признании в разных преступлениях, чтобы тем более удовлетворилась вражда чрез увеличение наказаний, когда откроется, сколько каждый уж отпраздновал известных пиров, сколько совершил во мраке насильственных прелюбодеяний поэтому должно усилить розыски народа, вполне заслуживающего уничтожения; следствие должно простираться на союзников и сообщников.

Пусть будут приведены и инфантарии, и повара, и сами собаки-сводники, и тогда дело уяснилось бы, и дан был бы новый, приятнейший предмет для зрелищ. Ибо с каким удовольствием пошли бы в цирк, если бы кто-нибудь имел сразиться с тем, который пожрал сотню детей! Если говорят о нас столь ужасное и столь чудовищное, то, конечно, должно доказать это, чтобы не казалось оно невероятным, и чтобы не охладела общественная ненависть к нам. Ибо многие слабеют в вере в это, уважая природу, которая воспретила людям стремление как к звериной пище, так и к совокуплению со зверьми.

Поэтому, так как вы, тщательнейшие и неутомимейшие расследователи других весьма малых преступлений, покидаете свою тщательность по отношению к столь ужасным и превосходящим всякое нечестие преступлениям, не принимая сознания, о котором судьи всегда должны заботиться, и не разъясняя следствия, с которым обвинители всегда должны соображаться, то уж очевидно, что против нас направляется обвинение ее в преступлении каком-либо, а в имени. Конечно, если бы были известны действительные преступления, то самые названия их прилагались бы к осужденным. Тогда о нас объявляли бы так: «того человекоубийцу, или прелюбодея, или виновного в чем-либо другом, в чем вас обвиняют, определено отправить в темницу, пригвоздить ко кресту, отдать зверям». Но ваши приговоры ничего не объявляют, кроме того, что христианин сознался. Нет никакого преступления кроме преступления в имени. И действительно, имя есть истинная причина ненависти к нам. Обвиняется имя, на которое нападает некоторая тайная сила благодаря вашему незнанию.

Поэтому вы не хотите наверно знать то, относительно чего убеждены, что вы не знаете наверно, и вы не верите тому, что не доказано, и чтобы не было доказано легко, вы не хотите расследовать, дабы наказывать враждебное вам имя под предлогом преступлений. Конечно, нас принуждают отрекаться для того, чтобы удалить враждебное имя. потом, когда мы отрекаемся, нас освобождают без всякого наказания за прошлое: мы уже не кровопийцы, не прелюбодеи, потому что мы оставили то имя. Но так как в своем месте рассматривается это основание, на которое вы опираетесь, воюя против имени, то скажите: в чем вина имени, какой его недостаток и вред? Ибо есть возражение против вас: нельзя выставлять таких преступлений, которые ни закон не определяет, ни доказательство не подтверждает, ни решение не перечисляет. Я признаю кого-либо виновным в том, что доносится судье, что исследуется о нем, что сопровождается возражением или отрицанием, что читается вслух на совете. Если за что-либо и можно обвинять имена и слова, то разве за то только, что они звучат барбаризмом, что предвещают несчастие, что оскорбляют чувство стыда или выражают что либо иначе, чем прилично говорящему или угодно слушающему. Это вина слов, или имев, как недостаток предложений и речи составляют барбаризм, солецизм и нескладные обороты. Христианское же имя, как показывает его этимология, происходит от помазания. Но так как вы неправильно называете нас хрестианами (ведь вы точно не знаете даже имени нашего), то оно происходит также от приятности или доброты. Итак, вы осуждаете в людях невинных и невинное имя наше, не тяжелое для языка, не резкое для уха, не зловещее для человека, не враждебное для отечества, но – и греческое, и благозвучное, и приятное по своему значению. А имена должно наказывать, конечно, не мечем, не крестом, не зверями.

Но, говорите вы, секта наказывается за имя своего Основателя. Однако есть, конечно, хорошее и общераспространенное право называть секту именем ее основателя. Так от имен своих основателей философы называются пифагорейцами и платониками, врачи – еразистратеями, грамматики – аристархиями. Итак, если секта плоха, потому что плох основатель ее, то она наказывается, как отпрыск худого имени. Но безрассудно было бы так предполагать. Следовало бы прежде узнать Основателя, чтобы узнать секту, чем судить об Основателе по секте. Но теперь вы, не зная секты, потому что не знаете Основателя, или не критикуя Основателя, потому что не критикуете секты, по необходимости напираете на одно только имя, как бы имея в нем секту и Основателя, которых вы совершенно не знаете. Однако же философы пользуются свободным переходом от вас в секту и беспрепятственно принимают имена своих учителей, и никто их не ненавидит, хотя они открыто и публично изливают вою желчь красноречия против ваших обычаев, обрядов, культов и одежд, презирая законы, не обращая внимания на лица, так что некоторые безнаказанно пользуются своею свободою даже против императоров. Но, конечно, философы только стремятся к истине, весьма стесненной в этом веке, а христиане владеют ею, и те, которые владеют ею, более не нравятся, потому что те, которые стремятся к ней, шутят над нею, а те, которые владеют ею, защищают ее. Сократ осужден был потому, что приблизился к истине тем, что ниспровергал богов. Хотя на земле тогда еще не было имени христианского, однако истина всегда осуждалась. И вы не будете отрицать в нем мудрости, так как об этом засвидетельствовал даже ваш пифийсвий оракул. «Сократ мудрее всех людей», сказал он. Истина победила Аполлона, почему сам он возвестил против себя; ибо сам он признался, что он не Бог, признав того мудрейшим, который отрицал богов. Но вы не считаете его мудрым, потому что он отрицал богов, между тем как он потому и мудр, что отрицал богов.

Вы имеете обыкновение говорить нам даже следующее: «Хорош человек Люций Тиций, только что христианин»; или: «Я удивляюсь, что Гай Сей, человек серьезный, сделался христианином». По глупой слепоте хвалят то, что знают, порицают то, чего не знают, и то, что знают, порочат тем, чего не знают. Никому не приходит на мысль, не потому ли кто либо добр пли мудр, что христианин, или потому и христианин, что мудр и добр, хотя разумнее судить о неизвестном по известному, чем об известном по неизвестному. Одни удивляются, что те, которых раньше они знали за людей пустых, низких, бесчестных, вдруг исправились, и однако скорее умеют удивляться, чем подражать. Другие с таким упорством вооружаются против христиан, что жертвуют своими выгодами, которые они могут иметь от обращения с ними. Я знаю, что два мужа, прежде сомневавшиеся в поведении своих жен и не без подозрительного содрогания останавливавшие даже мышей, вползавших в их спальни, узнав причину нового беспокойства и необыкновенного плена, даровали женам полную свободу, отказались от ревности, пожелали быть мужьями скорее блудниц, чем христианок. Себе самим дозволили измениться для зла, а женам не дозволили исправиться. Отец лишил сына наследства, так как перестал жалеть его. Господин заключил в тюрьму раба своего, которого прежде считал необходимым для себя. Лишь только кто узнает христианина, то желает преступника. Ибо и учение наше само по себе проявляется добром, и мы ничем другим обнаруживаемы себя, как добром своим. Такими ли проявляют себя злодеи, благодаря злу своему? Или мы только одни, вопреки законам природы, называемся людьми злейшими за добро свое? Ибо какое знамя мы носим пред собою, кроме высочайшей мудрости, благодаря которой мы не поклоняемся хрупким делам рук человеческих, кроме умеренности, благодаря которой мы воздерживаемся от чужого, кроме скромности, благодаря которой мы не грешим и зрением, кроме сострадательности, благодаря которой мы принимаем участие в бедных, кроме самой истины, из-за которой мы страдаем, кроме самой свободы, за которую мы умеем умирать? Кто хочет знать, что за люди христиане, тому необходимо пользоваться этими показателями.

Так как вы говорите, что христиане люди самые худые, самые низкие вследствие жадности, роскоши и бесчестности, то мы не будем отрицать, что среди них есть несколько и таких. Для защиты нашей достаточно и то, если не все мы таковы, если не большинство вас таково. Как бы ты ни желал, чтобы тело было беспорочно или чисто, однако на нем непременно пли появляется какое-либо пятно, или вырастает бородавка, или пятнит его веснушка. Никакая самая ясная погода не очищает самого неба так, чтобы на нем не оказалось клочка какого-либо облачка. На лбу, одной из главных частей тела, появилось небольшое пятно, от которого все общество свободно. Примеров добра гораздо больше, чем примеров зла. Однако так как вы утверждаете, что некоторые из нас худы, то этим самым объявляете, что христиане вообще не худы. Произведите тщательное следствие над вашею сектою для определения ее зла. Когда что-либо бывает против нас, то вы в беседе сами говорите: почему он не отдает долга, когда христиане бескорыстны? Почему он жесток, когда христиане мягкосердечны? Конечно, вы этим свидетельствуете, что христиане не таковы, так как вы возражаете, говоря: почему таковы те, которые называются христианами? Велико различие между преступлением и именем, между мнением и истиною. Ибо и имена так составляются, что имеют свои границы между названием и бытием. Так сколько людей носят имя философов, и однако не исполняют закона философии? Все носят имена от своих профессий, однако напрасно носят их те, которые не оправдывают их делом. Не всегда существуют те, которые носят то или другое имя. Так как не существуют, то напрасно носят имя, и обманывают тех, которые приписывают имени самый предмет, хотя имя зависит от предмета. И однако такого рода люди не приходят к нам и не имеют общения с нами, сделавшись снова вашими чрез пороки, так как мы не имеем общения даже с теми, которых ваше насилие или жестокость довела до отречения. Ибо, конечно, к нам скорее допускались бы невольные изменники учения, чем добровольные. Но вы без основания называете христианами тех, от которых отрекаются сами христиане, которые не умеют отрекаться.

Всякий раз как совесть ваша, тайный свидетель вашего незнания, бывает смущена и угнетена этими нашими доказательствами и возражениями, которые выставляет от себя истина, – вы в волнении прибегаете к некоторому убежищу, то есть, к авторитету законов, потому что вы, конечно, не наказывали бы этой секты, если бы этого не требовали законодатели. Что же воспрепятствовало и исполнителям законов твердо держаться законов при судопроизводстве нашем? Ведь, на все преступления, кроме наших, преследуемые и караемые законами, не прежде налагается наказание, как произведется следствие. За одно имя человекоубийцы, прелюбодея – не признают виновным, хотя всем известен этот род преступлений. Христианина наказывают законы. Если какое-либо преступление совершено христианином, то оно должно быть открыто: никакой закон не воспрещает производить расследование. Расследование действует, без сомнения, в пользу законов. Ибо каким образом ты будешь соблюдать закон, опасаясь того, что запрещается законом, когда ты лишен опасения вследствие незнания того, что ты должен соблюдать? Всякий закон обязан сознанием своей справедливости не себе, а тем, от которых он требует повиновения. Но закон возбуждает подозрение, если он не хочет критики.

Итак, до тех пор законы против христиан считаются справедливыми, достойными уважения и исполнения, пока не известно то, что они преследуют. Когда же узнано будет это, тогда они окажутся несправедливыми и заслуженно будут отвергнуты с их мечами, дыбами и львами: несправедливому закону нет никакой чести. Я же думаю, что некоторые ваши законы не справедливы, так как вы ежедневно смягчаете их суровость и жестокость новыми определениями и постановлениями.

Откуда же, вы говорите, могла взяться такая молва о вас, свидетельства которой, вероятно, достаточно законодателям? Кто порука или им тогда или вам теперь относительно достоверности ее? Есть молва. Не эта ли «молва есть зло, быстрее которого нет ничего?» Почему зло, если бы она всегда была истинна? Не лжива ли она? Она не отступает от страсти ко лжи даже и тогда, когда сообщает истину. Хотя она тогда не присоединяет лжи к истине, однако она истину увеличивает, уменьшает, перемешивает. Что? Это необходимо для нее. Она существует до тех пор, пока выдумывает. Она живет, пока не докажет чего-либо. После доказательства она пропадает и, как бы исполнивши долг вестницы, исчезает. Потом предмет разумеется, предмет называется, и никто например не говорит: утверждают, что это случилось в Риме, или: есть молва, что он получил провинцию; но всякий говорит: он получил провинцию, и: это случилось в Риме. Никто не называет по имени молвы, кроме сомневающегося, потому что всякий приобретает веру не молвою, а знанием. Никто не верит молве, кроме глупого, потому что мудрый не верит неверному.

Молва, как бы широко ни была распространена, без сомнения некогда произошла от одних уст, потом мало помалу распространяется чрез другие языки и. уши, и первоначальный малый источник ее затемняется общим говором, так что никто не поразмыслит о том, не посеяли ли ложь те первые уста. А это часто бывает или по врожденному свойству к зависти, или по произвольной подозрительности, или по желанию измышлять новости. Но хорошо, что время открывает все, как свидетельствуют ваши философские изречения, пословицы и сама природа, которая так устроена, что ничто не скрывается, даже и то, о чем молва не возвестила. Смотрите, какого доносчика вы снискали против нас. Ведь он доселе не мог доказать то, о чем однажды донес и что, благодаря такому продолжительному времени, довел до достоверности. При императоре Августе имя Христа появилось, при Тиверии учение Его засияло, при Нероне появилось гонение на христиан, так что отсюда уже вы можете судить о личности гонителя. Если этот император благочестив, то нечестивы христиане, Если он справедлив, невинен, то несправедливы и виновны христиане. Если он не враг общественный, то мы враги общественные. Каковы мы, это показал сам гонитель наш, который наказывал, конечно, то, что противно ему. И хотя все законы Нерона уничтожены, однако этот только один остался, конечно, справедливый, как непохожий на своего издателя.

Итак, жизни нашей еще нет 250 лет. В это время было столько злодеев, столько крестов, достигших святости, столько умерщвленных детей, столько окровавленных хлебов, столько ниспровержений светильников, столько прелюбодеяний, и однако доселе судит о христианах одна только молва. Она имеет прочное основание, конечно, в извращенности человеческого ума; она успешнее производит выдумки в людях грубых и жестоких. Ибо чем более они расположены ко злу, тем более способны верить ему. Вообще они легче верят вымышленному злу, чем действительному добру. Если бы однако несправедливость оставила у вас место благоразумию, то, конечно, справедливость при исследовании достоверности о молне потребовала бы обратить внимание на то, от кого она могла бы выйти в народ, а потом и во весь мир. Я не полагаю, чтобы от самих христиан, так как и по существу и по закону всех мистерий обязателен обет молчания. Не тем более ли этот обет молчания требуется от таких мистерий, которые, будучи объявлены, не избежали бы настоящего наказания по человеческому суду?

Итак, если не сами христиане это объявляют о себе, то значит посторонние люди. Спрашиваю вас: откуда знают это посторонние люди, когда даже законные и дозволенные мистерии опасаются всякого стороннего свидетеля? Быть может, недозволенные мистерии не удаляют таких свидетелей? Но сторонним более приличествует как незнание, так и вымыслы. Или любознательность домашних похитила это чрез щели и скважины? Что? Когда домашние предавали вам виновных? Насколько более никто из них не предавал бы никого из нас, хотя и была такая жестокость, которая уничтожала бы всякое доверие к дружбе позорною справедливостью? Впрочем она и не могла бы удержать того, от чего дух затрепетал, чего глаз содрогнулся.

И это удивительно, если и тот, который по великому нраву нетерпеливости быстро донес, а не пожелал доказать, и тот, который услышал, не постарался увидеть, так как одинаковая заслуга была бы и доносчика, если бы он доказал то, о чем донес, и слушателя, если бы он увидел то, что услышал. Вы говорите: тогда, в самом начале донесли и доказали, услышали и увидели, а потом вверили молве. Конечно, превосходит всякое вероятие то, будто всегда делается то, что раз замечено, разве только мы не перестали делать это. Но мы и то же носим имя, и в том же обвиняемся, и со дня на день увеличиваемся. Чем больше нас, тем большим мы ненавистны. С возрастанием предмета ненависти все более и более возрастает и ненависть. Отчего с увеличением виновных не увеличиваются доносчики на них? Что я знаю?... Сношение ваше с нами сделалось чаще. Вы знаете и дни наших собраний, поэтому нас и осаждают, и притесняют, и арестуют в самых тайных наших собраниях. Однако наткнулся ли кто-нибудь когда-нибудь на полуобъеденный труп? Заметил ли кто-нибудь в окровавленном хлебе следы зубов? Увидел ли кто-нибудь какие либо нечистые знаки, чтобы ее сказать прелюбодеяние, рассеяв мрак внезапным светом? Если мы деньгами достигаем того, чтобы не тащили нас таких на общественный суд, то почему нас преследуют? Мы и вообще не можем подвергаться суду, ибо кто или защищает или осуждает имя какого-либо преступления без самого преступления? Но зачем мне устранять сторонних разведывателей и доносчиков, когда вы ставите нам в обвинение то, что не нами самими было громогласно объявлено, что или услышано было вами тотчас, если наперед было сообщено, или открыто было потом, если в то время не было сообщено вам? Ибо, без сомнения, есть обычай, в силу которого желающие посвятиться в мистерии сначала приходят к глане или отцу их. Тогда он скажет: тебе необходим младенец, который еще кричал бы ура, для того, чтобы принести его в жертву; нужно несколько хлеба, чтобы омочить его в крови; кроме того, необходимы подсвечники, которые опрокинули бы привязанные к ним собаки, и куски, которые заставили бы тех же собак броситься к себе; но особенно нужны мать или сестра. А что если не будет ни той, ни другой? Тогда ты, я полагаю, не можешь быть законным христианином. Спрашиваю вас: это, будучи сообщено другими, возбудит ли веру в себя? Но не нужно, чтобы они знали это. Сначала совершается обманное дело. Незнающим предлагаются пышные обеды и браки; ибо они раньше ничего никогда не слышали о христианских мистериях. Однако, им, конечно, придется узнать, в чем состоит служение. Но как можно, что непосвященные знают то, чего не знает сам жрец. Поэтому молчат и ничего подобного не открывают и не объявляют народу трагедии Теста и Эдипа. У служителей, учителей и самих посвященных в мистерии не похищают тайны их сильнейшие мучения. Если ничего такого не доказано, то я не знаю, что должно считать великим, вознаграждение чем стоило бы перенесения таких мучений.

Бедные и достойные сожаления язычники! Вот мы предлагаем вам то, что обещает нам наша религия. Она обещает своим последователям и хранителям вечную жизнь, а непосвященным в нее и врагам ее грозит вечным наказанием вечным огнем. Для того и другого предсказывается воскресение мертвых. О достоверности этого мы узнаем, так как в своем месте это рассматривается. Но теперь верьте, как верим мы. Ибо я хочу знать, решились ли бы вы достигнуть такими преступлениями, как мы? Приди, погрузи нош в младенца, или, если эта обязанность лежит на другом, то ты только смотри на душу, умирающую прежде, чем началась жизнь; непременно лови свежую кровь, чтобы напитать ею хлеб свой; ешь с удовольствием; между тем, садясь за стол, высчитывай места, где возлегла мать или сестра, замечай тщательно, чтобы тебе не впасть в грех, нападая на чужую, когда наступит тьма, возбуждающая, конечно, усердие каждого: ты сделал бы великое преступление, если бы не совершил кровосмешения. Если ты сделаешь это, то будешь жить в век. Желаю, чтобы ты ответил: стал ли бы ты так дорого ценить вечность? Напротив, ты поэтому не поверил бы. А если поверил бы, то я утверждаю, что ты не пожелал бы. А если пожелал бы, то я утверждаю, что ты не мог бы. Если вы этого не можете, то почему же другие могут это? Если другие могут, то почему вы не можете? Сколько, но вашему мнению, стоит ненаказанность и вечность? Или у христиан другое устройство зубов, и другие углубления глоток, и другие нервы для похоти к кровосмешению? Не думаю, ибо достаточно нам отличаться от вас одною только истиною.

Нас прямо называют третьим родом. Не цинопенны ли мы какие-нибудь или сциаподы или какие-нибудь антиподы из подземного царства? Если есть у вас по крайней мере какое-нибудь основание для этого, то я желал бы, чтобы вы сообщили нам о первом и втором роде, чтобы известно было таким образом и о третьем роде. Псамметих действительно полагал, что он своим умом открыл первый род людей. Ибо рассказывают, что, он, удалив новорожденных детей от всякого общения с людьми, отдал их на воспитание кормилице, у которой отрезал язык, для того, чтобы они, совершенные изгнанники, образовали язык, не слыша человеческой речи, но, производя его от себя, указали бы тот первый народ, который научила говорить сама природа. Первое слово было произнесено beccos; им называется у фригийцев хлеб; поэтому фригийцы считаются первым родом. Одно это должно тотчас говорить нам о пустоте ваших рассказов, почему мы желаем указать вам, что вы верите более вымыслам, чем действительности. Можно ли вообще поверить, чтобы по отрезании такого члена, и, конечно, с корнем, по приведении в расстройство органа самой души, по выхолощении глотки, которая и снаружи получает опасную рану, но прилитии испорченной крови к сердцу, наконец по прекращении питания на некоторое время, продолжала жить та кормилица? Но допустим, что жизнь ее продолжалась благодаря медикаментам Филомелы, о которой и самой более благоразумные говорят, что она сделалась немою ее потому, что у ней отрезан был язык, но потому, что она была очень стыдлива.

Итак, если она жила, то могла проболтнуть что-либо глухо, ибо можно из одной только глотки испускать нечленораздельные звуки без плавного движения губ, без открытия рта, при оцепенении языка. Тогда дети, произнося это легче, несколько плавней, так как у них были языки, случайно наткнулись на изобретение каких либо лучших звуков. Пусть теперь фригийцы будут первыми, однако христиане не будут третьими, ибо где же вторые? Но подумайте, не завышают ли первого места те, которых вы называете третьим родом, так как нет ни одного народа не христианского. Поэтому какой бы народ ни был первым, тем не менее он христианский. Вы называете нас новейшими, именуете третьими. Это безумные шутки. Но вы считаете нас третьим родом с точки зрения религии, а не национальности, так что римляне, иудеи, а потом христиане. А где же греки? Или если они в религиозном отношении считаются в числе римлян, так как Рим действительно перетащил к себе и богов Греции, то где, по крайней мере, египтяне и те самые, у которых религия частная и курьезная? Если же так чудовищны те, которые занимают третье место, то каковы те, которые занимают первое и второе место?

Но что мае удивляться вашей пустоте, когда зло и глупость, соединявшись естественным образом и составив один корпус, находятся под властью одного и того же виновника заблуждения? В самом деле, так как я не удивляюсь, то мне необходимо указать на ваше заблуждение, чтобы вы, размышляя, изумились тому, в какую глупость вы впали, полагая, что мы причина всякого общественного бедствия и несчастия. Если Тибр вышел из берегов, если Нил не разлился, если не было дождя, если произошло землетрясение, если произошло опустошение, если постиг голод, то тотчас все кричат: заслуга христиан. Как будто пользуются спокойствием или боятся чего-либо другого те, которые боятся истинного Бога. Полагаю, что мы, как презрители ваших богов, навлекаем эти бедствия.

Жизни нашей, как я выше сказал, еще нет трех сот лет, а сколько до этого времени ниспало на вселенную бедствий, коснувшихся отдельных городов и провинций? Сколько было войн внешних и внутренних? Сколько мир перенес эпидемий, голодов, пожаров и землетрясений? Где были тогда христиане, когда Римское государство претерпевало столь многие бедствия? Где были тогда христиане, когда острова Гиера, Анафа, Делос, Родос и Кеа погибли со многими тысячами людей, или когда, как рассказывает Платон, земля, большая Азии и Африки, была погружена Атлантическим океаном? Где были тогда христиане, когда Волсинии попалил огонь с неба, а Помпеи огонь из его горы, когда Коринфское море было образовано землетрясением, когда потоп истребил весь мир? Где тогда были, не говорю, презрители ваших богов, христиане, но сами боги ваши? Что боги ваши появились после потопа, это доказывают те деревни, города, в которых они родились, жиля, погребены, и те, которые они основали. Если бы все это появилось не после этого бедствия (потопа), то оно, конечно, не существовало бы до сего дня. Но вы не стараетесь собрать хронологические даты и поразмыслить о них, возвещающих вам иное, особенно потому, что не хотите объявить своих богов несправедливейшими, так как они наказывают и своих почитателей из-за их презрителей. Если вы признаете таких богов, которые не отличают вас, почитателей, от нас, презрителей, то не доказываете ли вы этим того, что вы ошибаетесь? Если же они гневаются на вас, как говорят некоторые пустые люди, за то, что вы не заботитесь об истреблении нас, то это прямо говорит о их бессилии и слабости. Ибо они не гневались бы на вас за медлительность наказаний, если бы сами имели какую-нибудь силу. Впрочем вы и сами сознаете это в некоторых случаях, когда, по-видимому, мстите за них, наказывая нас. Если одно защищает другое, то сильнейшее защищает слабейшее.

Итак, стыдно богам пользоваться защитою людей.

Итак, изливайте всевозможные яды, пускайте всякие стрелы каверз на христиан, я не замедлю отражать их и впредь. После они будут поражены изложением всего нашего учения, а теперь я обращу на вас эти самые стрелы, исторгнув их из своего тела; покажу, что те же раны преступлений скрыты в вас самих, чтобы и вы подверглись своим мечам и ремням. Вы прежде всего и главным образом обвиняете нас в том, что мы оставили установления предков; но подумайте внимательнее, не виновны ли и вы вместе с нами в этом преступлении. Ибо я знаю, что вы не только изменили во всем старинную жизнь и старинное учение, но даже совершенно покинули то и другое. О законах уже сказано, что вы с каждым днем заменяете их новыми определениями и постановлениями. Из прочего образа жизни вашей очевидно, насколько вы отступили от предков в культе, одежде, утвари, самой пище и самой речи; ибо вы удаляете прежнее, как что-то зловонное. Древность исключена повсюду в делах торговых и служебных. Ваш авторитет изгнал весь авторитет предков. Особенно вы заслуживаете поругания за то, что древность всегда хвалите, и тем не менее отвергаете ее. По какой такой превратности должны у вас оставаться установления предков, когда вы отвергаете то, что хвалите? Но так как вам кажется, что вы то самое, что перешло к вам от предков, храните в совершенной неприкосновенности и защищаете, за что вы нас особенно обвиняете, чем живет вся ненависть к христианам (я разумею почитание богов), то я покажу, что вы и это также презираете и разрушаете. Нет никакого разумного основания считать нас презрителями богов, потому что никто не презирает того, о чем знает, что его не существует. Вообще, что есть, то может презираться; а чего нет, то не допускает презрения.

Итак, презрение допускается, конечно, теми, для которых что-либо существует. Тем более вы виновны, что вы верите и презираете, поклоняетесь и гнушаетесь, почитаете и оскорбляете. Это можно видеть и из следующего: так как одни из вас почитают одних богов, а другие других, то, конечно, вы презираете тех богов, которых не почитаете. Предпочтение одного не может быть без оскорбления другого, и никакого выбора не бывает без неодобрения. Кто из многих принял одного, тот презрел тех, кого не принял. Но столь многих и столь великих богов нельзя почитать всем. Поэтому уже с самого начала вы презрели своих богов, не убоявшись устроить дело так, что всех их нельзя почитать. Но и те мудрейшие и благоразумнейшие предки, институты которых отвергать вы не умеете, особенно те, которые относятся к богам вашим, и сами оказываются нечестивыми. Я лгу, если никогда не постановляли, чтобы никакой полководец не созидал капища, обещанного на войне, прежде чем сенат одобрит это. Узнать это удалось М. Эмилию, который обещал капище богу Албурну. Конечно, весьма нечестиво, даже весьма позорно поставлять честь Божества в зависимость от произвола и прихоти человека, так что никому не быть богом, кроме того, бытие которого допустит сенат. Часто цензоры, не посоветовавшись с народом, разрушали капища. По крайней мере отца Либера с его тещею консулы, по воле сената, изгнали не только из Рима, но и из всей Италии. Варрон же рассказывает, что и Серапис, и Изида, и Арпократ, и Ануб были удалены с Капитолия, что жертвенники их, ниспровергнутые сенатом, были восстановлены только силою народа. Но однако и консул Габиний в календы январские, когда едва допустил жертвы пред собранием народной партии, потому что ничего не постановил о Сераписе и Изиде, предпочел постановление сената насилию народа и запретил созидать жертвенники. Поэтому в своих предках вы имеете хотя не имя христианское, однако секту христианскую, презиравшую богов. Если бы вы и вполне почитали своих богов, то и тогда были бы виновны в оскорблении религии; но я знаю, что вы единодушно преуспеваете как в суеверии, так и в безбожии. Какими в самом деле великими безбожниками вы оказываетесь? Ибо частных богов, которых вы называете ларами и пенатами после семейного освящения их, вы и по семейному произволу позорите их: вы их продаете, закладываете, когда у вас есть нужда и желание. Конечно, столь дерзкие поругания религии были бы более сносны, если бы они ее были столь позорны, потому что мелки. Но оскорбления частных и домашних богов находят для себя некоторое утешение в том, что с общественными богами вы поступаете еще гнуснее и еще позорнее. Прежде всего тех богов, которых вы вносите в аукционный список, подчиняете откупщикам, и в течение всех пяти лет вписываете их в государственные доходы. Так приобретается храм Сераписа, храм Юпитера; боги отдаются на откуп, откупаются при тех же словах глашатая, при том же требовании квестора. Но поля, обремененные налогами, дешевле; люди, платящие подати, не знатны, ибо это знак плена и штрафа; боги же чем более платят податей, тем более священны, или наоборот; чем более священны, тем более платят податей. Величие выставляется для прибыли, торговля религиею публикуется, святость отдается в наем. Вы требуете платы за место в храме, за вход во святилище, за подаяния, за жертвы. Вы продаете всех богов. Чтить их даром не позволяется. Больше же выручают откупщики, чем жрецы. Вам недостаточно было оскорбления богов, обложенных податями, которое происходило, конечно, из презрения их; вы не довольны тем, что не оказывали чести богам, разве только и ту, которую оказываете им, вы уничтожаете благодаря недостоинству их. Ибо что вообще вы делаете для почитания их такого, чего не делаете также и для своих мертвецов? Храмы вы строите так же для богов, как и для мертвецов. И жертвенники вы строите также одинаково для тех и других. Эпитафии тех и других пишутся одними и теми же буквами, одни я те же формы вы употребляете для тех и других статуй, сообразуясь с искусством, или ремеслом, или возрастом каждого. Сатурн изображается стариком, Аполлон – безбородым, Диана – девою, Марс – воином, Вулкан – кузнецом. Поэтому нет ничего удивительного, если вы мертвецам приносите те же самые жертвы, что и богам, и если сжигаете тем и другим одни и те же благовония. Кто простит это оскорбление, состоящее в одинаковом почитании мертвецов и богов? Для царей также назначены жрецы и религиозная обстановка: и тенсы, и колесницы, и солистернии, и лектистернии, и священные игры.

Так как небо открыто им, то, конечно, и этим оскорбляются боги во-первых потому, что не должно причислять к ним других, если бы и можно было делаться богами после смерти, во-вторых потому, что так свободно и так явно не клялся бы пред народом тот, кто видел человека, взятого на небо, если бы и сам не презирал тех, которыми клялся, и тех, которые допускают его клятву. Ибо сами они согласны, что нет ничего, что подтверждается клятвою, однако даже награждают за то, что он публично презрел судей ложной клятвою. Впрочем много ли у вас свободных от ложной клятвы? Да, исчезла боязнь пред клятвою богами, хотя есть большое благоговение к клятве императором, что весьма уважает ваших богов. Ибо клянущиеся императором скорее могут быть наказаны, чем клянущиеся каким-нибудь Юпитером. Но презрение, имеющее сознание собственного достоинства, почтенно, потому что оно иногда происходит или от уверенности, или от чистоты совести, или от естественной возвышенности духа. Насмешка же чем забавнее, тем больше бесчестит. Поэтому вспомните, как вы осмеиваете своих богов. Я не буду говорить о том, каковы вы сами бываете при жертвоприношениях; но укажу только на то, что вы приносите в жертву то, что изнурено, что исчахло, а из того, что жирно и не повреждено, вы приносите только негодное для пищи: головы, копыта и ощипанные спереди перья и шерсть, и то, что вы дома выбросили бы. Я опускаю то, что невежественный и святотатственный язык поднимает почти вопль против религии предков; но скажу то, что ученейшие и серьезнейшие люди, насколько серьезность и благоразумие зависит от учености, всегда были и есть весьма непочтительны по отношению к своим богам, и писание их не прекращается, пока они не скажут что-нибудь ложного или пустого о богах.

Начну я с самого главного вашего поэта, от которого идет всякое право и всякая справедливость, которого чем более вы почитаете, тем более отнимаете чести у своих богов, так как вы возвеличиваете того, который смеялся над ними. Мы доселе помним Гомера. Он, я полагаю, есть тот, который представляет божественное величие в образе человеческом, подвергая богов человеческим бедствиям и страданиям; который составляет из них, различных по своим расположениям, некоторым образом гладиаторские нары; который пронзает Венеру человеческою стрелою, который Марса тринадцать месяцев держит в оковах, может быть, с целью погибели его; который туда же отводит Юпитера, едва не пострадавшего от низших богов, заставляет его плавать над Сарпедоном и позорить его, утопающего в неге с Юноною, одобряя похоть сладострастия воспоминанием о любовницах и перечислением их. Кто потом из поэтов, по уважению к своему вождю, не был дерзок к богам, извращая истину или выдумывая ложь? Да и трагики и комики пощадили ли их, говоря о их бедствиях и наказаниях? Я умалчиваю о философах. Их, освобожденных от страха вследствие серьезного сознания собственного достоинства и твердости учения, направляет и против богов некоторое предчувствие истинны. Так и Сократ клянется и дубом, и собакою, и козлом с целью оскорбить их. Хотя Сократ был осужден за это, однако, так как, афиняне раскаялись в осуждении его, наказав также обвинителей его, то учение его принимается, и я могу утверждать, что в нем одобрено было то, что теперь не одобряют в нас. Но и Диоген, не знаю, что-то осмеивал в Геркулесе, и Диоген римского покроя, Варрон, представляет триста Евов без голов, или, должно сказать Юпитеров. Прочие забавные остроты также доставляют вам удовольствия, позора богов. Рассмотрите вы безбожные прелести своих Лектулов и Гостиев, над мимистами ли или над своими богами вы смеетесь в строфах и играх. Но вы с великим удовольствием слушаете и актерскую литературу, которая изображает всякую мерзость богов. Пред вами позорятся боги в нечистых телах. Маска какого угодно бога покрывает голову опозоренную и разбитую. Солнце оплакивает сына, убитого молниею, а вы радуетесь; Цибела вздыхает по гордом пастухе, а вы не краснеете и поддерживаете пение елогий Юпитера. В цирке гладиаторов вы, конечно, религиознее. Там они на крови человеческой и на нечистотах убитых также представляют басни и истории ваших богов, истребляя преступников, так что преступники наказываются в лице самих богов. Мы часто видели, что холостили того, который играл Аттека, бога пессинунтского, и сожигали живым того, который представлял Геркулеса. Мы смеялись и над смехом южных игр, в которых Плутов, брат Юпитера, провожает тела гладиаторов с молотком, в которых Меркурий, окрыленный на лысине, огненный на герольдском жезле, пробует железным орудием тела, уже бездушные и принимающие вид смерти. Кто в состоянии был бы доселе раскрыть в частности все то, чем они оскорбляют честь богов и унижают высоту величия их? Боги так ценятся, конечно, потому, что их презирают и те, которые делают это, и те, которые видят и слышат это. Я не знаю, почему бы богам вашим не больше жаловаться на вас, чем на вас?... С другой стороны, вы льстите им, откупаетесь от них, если в чем-либо согрешите пред ними, и наконец вам можно грешить против тех, бытие которых вы признаете; мы же совершено отвращаемся от них.

Из-за имени христианского нас обвиняют не только в том, что мы покинули общую религию, но и в том, что изобрели новую религию. Ибо вы, подобно некоторым, думаете, что Бог наш – ослиная голова. Эту мысль подал Корнелий Тацит. Ибо он н четвертой книге своей истории, где рассказывает о войне иудейской, начав с происхождения народа и сказав как о самом происхождении религии, так и об имени ее, как ему угодно было, повествует, что иудеи, во время путешествия по пустыне, изнемогая от жажды вследствие недостатка воды, спаслись благодаря ослам, шедшим, как они полагали, с пастбища на водопой и указавшим им источник, и что за это иудеи почитают голову этого животного. Отсюда, полагаю я, произошло то мнение, что и мы, как близкие к иудеям по религии, поклоняемся тому же самому изображению. Но тот же Корнелий Тацит, действительно плодовитейший на выдумки, забыв этот свой рассказ, повествует ниже, что великий Помпей, завоевав иудеев и взяв Иерусалим, вошел в храм и, тщательно осмотрев его, не нашел там никакого изображения.

Итак, где был тот бог? Конечно, нигде более, как в храме, столь славном, тщательно запертом от всех, кроме священников, так что они не боялись чужого человека. Но зачем мне защищаться, когда я открыто объявил свое намерение перенести на вас все то, в чем вы обвиняете нас? Пусть верят, что Бог наш – ослиная голова. Но будете ли вы отрицать, что и у вас есть тоже самое? В самом деле, вы боготворите целых ослов с их Еноною, всякий крупный и мелкий скот и зверей с их жилищами. И, вероятно, вменяете нам в преступление то, что мы, живя среди почитателей всех животных, почитаем только ослов.

Но и тот, кто утверждает, что мы представители креста, будет таким же жрецом, как и мы. Крест есть фигура из дерева, и вы почитаете тоже вещество с изображением. Как у вас есть человеческая фигура, так у нас своя собственная, Теперь черты ее важны, так как вещество одно и то же; форма не важна, так как само вещество составляет тело бога. Если же от этого происходит разница, то велико ли различие между продольною частию креста и Палладою Аттическою и Церерою Фарскою, которая изображается без формы, в виде грубого вола, в виде одного только деревянного безобразного истукана? Всякое дерево, поставленное прямо, есть часть креста и притом большая. Но нам приписывается целый крест с его райною и седалищным выступом. Вы, которые боготворите дерево укороченное и обрубленное, тем более виновны, что другие боготворят дерево полное и стройное. Впрочем и у вас есть целая религия целого креста, как и покажу. Вы же не знаете и того, что боги ваши произошли с такой же дыбы. Ибо необходимо, чтобы работа ваятеля предшествовала всякому изображению, вырезывается ли оно на дерене или камне, или отливается из меди, или делается из какого либо другого лучшего материала. Ваятель же прежде всего ставит дерево в форме креста, потому что тело наше имеет тайное и скрытое очертание креста, так как голова высовывается, спина простирается по прямому направлению, и плечи выступают вкось. Если бы ты поставил человека с распростертыми руками, то ты сделал бы изображение креста.

Итак, глина, наложенная сверху на это дерево, как бы на скелет, мало по малу доканчивает члены и образует тело и дает кресту с внутренней стороны такой вид, какой угодно глине. Потом приготовленное изображение переносится или на мрамор, или на церву, или на медь, или на серебро, или на все то, что угодно сделать богом посредством циркуля и свинцовых моделей. С креста – глина, с глины – бог: крест некоторым образом переходит в бога посредством глины. Поэтому вы боготворите крест, с которого берет начало тот, которого вы боготворите. Для примера будет сказано следующее: из ядра маслины, из косточки персика и из зерна перца, положенного в землю, вырастает дерево с ветвями, листьями, в форме своего рода. Если ты привьешь его или с ветвей его употребишь отросток для другого дерева, то кому будет принадлежать то, что появится от этой прививки? Не зерну ли тому, или ядру, или косточке? Ибо как третья ступень соединяется со второю, вторая также с первою, так третья при помощи второй должна достигнуть первой. Больше приводить доказательств на это не следует, потому что по естественной прескрипции всякий потомок ценится вообще по предку, и чем потомок больше ценится по предку, тем более предок заключается в потомке. Поэтому в потомках богов вы почитаете предка – крест. Он будет ядром и первоначальным зерном, из которых происходит у вас множество кумиров. Перехожу уже к очевидному. Вы почитаете виктории за богов и притом настолько священных, насколько радостных.

Итак, в Викториях военная религия почитает и кресты, если боготворит знамена, если клянется знаменами, если предпочитает знамена самому Юпитеру. Но то украшение изображений и та золотая одежда принадлежат крестам. Поэтому в знаменах императорских и в знаменах полководцев, которые воины охраняют не с меньшим благоговением, завесы составляют одежды крестов. Вы, я полагаю, стыдитесь почитать кресты неубранные и нагие.

Другие, конечно, благоразумнее полагают, думая, что Бог христианский есть солнце, потому что известно, что мы молимся на восток, или потому что мы празднуем день солнца. Что? Не делаете ли и вы того же? Очень многие из вас, желая иногда помолиться небесным богам, не шевелят ли губами по направлению к востоку? Вы, конечно, те, которые в число семи дней приняли день солнца, и из этих дней первым избрали этот день, в который вы не пользуетесь банями, или откладываете их до вечера, или заботитесь об отдыхе и завтраке. Конечно, это вы делаете, удаляясь и сами от своей религии к чужой. Иудейские праздники – и суббота, и святой ужин, и иудейские обряды светильников, и посты с опресноками, и береговые молитвы, что, конечно, чуждо вашим богам. Поэтому вы, которые хулите нас за солнце и день его. Признайте родство с нами. Мы не далеки от Сатурна и суббот ваших.

Молва принесла уже новое о нашем Боге: очень недавно один развращеннейший человек, изменивший даже своей религии, иудей по одному только обрезанию, сильно, конечно, покусанный зверями, которые ежедневно совершают обрезание над всем его телом, выставил на посрамление наше картину с надписью: onocoetes. Он был с лошадиными ушами, в тоге, с книгой, с копытом на одной ноге. И червь поверила опозоренному иудею. Ибо что? Наш позор распространяется иным способом.

Итак, во всем городе говорят о нашем Онокоите. Но и это, так сказать, вчерашнее обвинение нас, не имеющее поэтому за собою авторитета времени и слишком слабое благодаря качеству самого виновника его, я охотно принимаю, желая обратить его на вас. Поэтому посмотрим, не виновны ли в этом и вы вместе с наши. Ибо не важно, какая форма, так как мы почитаем бесформенные изображения. У вас есть боги с головою собачьею и львиною, с рогами бычачьими, бараньими и козлиными. У вас есть боги рода козлиного, змеиного и птичьего по подошвам, лбам и спинам. Итак, зачем вы указываете на нашего единственного Онокоита? Ведь у вас их очень много.

Если у нас с вами одинаковы боги, то, разумеется, нет никакого различия между нами и в богослужении или жертвоприношении, так что и здесь у нас с вами вполне достаточно сходства. Мы умилостивляем Бога или служим Ему, совершая детоубийства Если вы забыли то, что, как мы знаем, вы совершали посредством человекоубийства и детоубийства, то об этом вы узнаете своим порядком. Ибо теперь мы многое опускаем, чтобы не казалось, что мы везде говорим одно и тоже. Теперь, как я сказал, нет недостатка в сравнении с другой стороны. Ибо хотя вы убиваете детей не так, как мы, однако и вы детоубийцы: вы новорожденных детей умариваете голодом. Правда, законы воспрещают вам это; но никакие законы не нарушаются так безнаказанно, так спокойно, как эти. Но нет разницы, если вы умерщвляете не по священному обряду и не ради богов. И то жесточе, что вы выбрасываете детей, когда бывает голод, холод или звери, или тоните их: ведь смерть тогда продолжительнее. Но если детоубийство совершается у вас по другим мотивам, то присоедините к этому то, что вы истребляете самые зародыши свои, и тогда дополнится и преисполнится то, чего не достанет из другой области. Но говорят, что мы из той безбожнейшей жертвы устрояем себе ужин. Так как доказывается там, где удобнее доказывать, что эта жертва совершается и вами, то немногим мы отличаемся от вашей ненасытности. Если ваша жертва бесстыдна, а наша жестока, то мы, конечно, по натуре сходимся с вами, так как жестокость всегда находится в согласии с бесстыдством. Впрочем что менее вы делаете? напротив чего более вы не делаете? Мало ли вы раскрываете ртов для внутренностей человеческих, потому что вы пожираете живых и взрослых? Мало ли вы лижете кровь человеческую, потому что вы извлекаете будущую кровь? Мало ли вы едите детей, потому что вы исторгаете из утроб матерей еще не сформировавшихся?

Дошли и до часа светильников, и до служения собак, и до изобретений тьмы. Боюсь, что уступлю вам здесь. Ибо чего такого я не найду у вас? Но вы уж хвалите нас за намерение стыдиться прелюбодеяний, потому что мы изобрели прелюбодейную тьму, чтобы не осквернять ни настоящего света, ни настоящей тьмы, потому что мы думаем, что надо щадить и земные светильники, потому что мы играем и с своею совестью; ибо во всем, что мы ни делаем, сомневаемся, желаем ли этого. Но ваши прелюбодеяния в силу своей свободы находят себе наслаждение и при всяком свете, и при всякой тьме, и при полном знании неба, и одни вы только не знаете того, что в изобилии появляется на свет, потому что вы совершаете прелюбодеяния открыто, при свидетельстне всего неба. Конечно, персы, как говорит Ктезий, свободно сожительствуют с матерями, зная это и не боясь этого. Но и македоняне также доказали, что они явно делают это; ибо когда в первый раз появился на сцене их ослепленный Эдип, то они встретили его со смехом и позором. Смущенный актер, снявши маску, сказал: «господа! неужели я вам не понравился». Македоняне ответили: «ты, действительно, прекрасно играешь; но слишком пуст писатель, если он выдумал это, или слишком глуп Эдип, если он так поступил», и тотчас друг другу говорили: «Мать свою...». Но один или два народа какое ничтожное пятно для всего мира? Мы, конечно, заражаем все солнце, оскверняем весь океан.

Итак, укажите какой-нибудь народ, свободный от того, что влечет к прелюбодеянию. Если какой-нибудь народ свободен и от самого сожития лиц разного пола, и от потребности возраста и пола, чтобы не сказать похоти и сладострастия, тот будет таким народом, который свободен от кровосмешения. Если какая-нибудь натура, свободная от человеческих черт, так устроена, что недоступна и незнанию, и ошибке, и случайности, то она будет такая, которая одна только может дать христианам решительный ответ. Подумайте, отсутствуют ли такие народы, которых доводят до этого преступления многие случайности, когда похоть там и сям носится среди заблуждений, как ветров. Когда вы бросаете своих детей на чужое сострадание, или когда усыновляете их лучшим родителям, то забываете ли вы, сколько устрояется поводов к кровосмешению, какой простор открывается для случайностей? Конечно, вы бываете умерены вследствие какого-либо учения или вы воздерживаетесь от похоти во всяком месте, в своем отечестне и чужом вследствие правильного взгляда на случайности такого рода, так что разбрасывание семени и повсеместные похотливые скачки не производят детей пря мраке неведения, на которых потом наткнутся или сами родители или другие дети, так как даже и умеренный возраст не свободен от похоти. Сколько прелюбодеяний, сколько насилия, сколько сладострастия, совершаемых в пользу казны при неподвижной или подвижкой вывеске, столько кровосмешений, столько родовых совокуплений, столько отсюда отростков для кровосмешения. Отсюда, конечно, происходят басни для мимиков и комиков, Отсюда также появилась эта столь великая трагедия, которую разбирал Фусциан, префект Рима. Мальчик знатного рода, вышедши за дверь по случайной небрежности своих воспитателей, пропал из дома будучи взят мимоидущими. А может быть его взял его воспитатель грек, или кто-либо другой, вошедши в дом, похитил его с порога по греческому обычаю. Говорят, что он, изменившийся в Азии от времени, был потом привезен в Рим среди невольников. Отец, не зная, закупает его и пользуется им, как греком. Потом, по вашему обыкновению, господин юношу посылает в деревню в узах. Там уже давно дядька и кормилица приготовляли мщение. Для них все дело представляется ясным, сообщают они! друг другу свои выводы. Те говорят, что воспитанник пропал с детства, а этот, что он также пропал в детстве и притом происходил из знатного рода. Может быть, открыл он и другие признаки.

Итак, по воле Божией делается то, что столь великие преступления осуждаются и в этом веке: дух с каждым днем более и более снимает покров, время соответствует возрасту, нечто напоминает и глаза своими признаками, замечаются некоторые особенности и на теле. Тщательная забота о столь открытом расследовании волнует господ; нет, уж родителей. Разыскивают торговца невольниками; к несчастию, находят. По открытии преступления родители исцеляют себя веревкою. Префект присуждает имение сыну, на беду пережившему, не по праву наследства, а в вознаграждение за изнасилование и блудодеяние. Достаточно этого одного примера публичного обнаружения преступлений такого рода, скрывающихся у вас. В делах человеческих ничего не бывает однажды. Что касается до тайн вашей религии, то, конечно, они, как я полагаю, могут быть открыты только однажды. Вы нападаете на нас из-за них, а они одинаковы с вашими даже не тайнами.

Что касается до тех упорств или предрассудков, которые вы выставляете против нас, то и они не чужды сравнения с вашими. Первое упорство касается императорского величества, которое признается второю религиею после религии богов, потому что нас обвиняют в том, что мы нерелигиозны по отношению к императорам, так как не чтим статуй их фимиамом и не клянемся их гениями. Нас называют врагами народа римского. А так ли это, когда из вас, язычников, постоянно делаются императоры парфийские, и лидийские, и германские. Теперь пусть увидят римляне, среди кого находятся народы мятежные и враждебные. Однако вы из наших восстаете против нас. Мы, конечно, признаем римскую клятву к императорам. Никогда не вспыхивало никакого бунта, никакая императорская кровь не оставила знака в сенате или в самом дворце, никакого величества не домогались в провинциях. Доселе в Сирии пахнет трупами, доселе в Галлии не моются в ее Родане. Но я опускаю безумные преступления, потому что они не допускают и имени римского. Я обращусь к пустым поруганиям; я напомню о непочтении самого туземного народа, – о тех пасквилях, которые знают статуи, – о тех иногда иносказательных изречениях толпы и о злословиях, которыми оглашаются цирки. Вы всегда производите бунты, если не оружием, то по крайней мере языком. Но, я понимаю, совершенно иное дело не клясться гением императора; ибо сомневаются по праву в клятвопреступниках, так как вы не клянетесь по совести даже своими богами. Но мы не называем императора Богом; ибо мы не издеваемся над тем, о чем повсюду говорят. Напротив вы, называя императора Богом, и насмехаетесь над ним, потому что называете его тем, что он не есть, и возвещаете ему зло, потому что он не хочет быть тем, чем вы его называете: ведь он больше желает жить, чем называться Богом.

Второе наше упорство вы полагаете в том, что мы мужественно противостоим и мечам, и крестам, и зверям вашим, и огню, и пыткам по причине своей нечувствительности и презрения смерти. Но все это лучшие ваши предки, обыкновенно, не только не презирали, но даже восхваляли, как доблесть. Да сколь многих и сколь великих мужей пал меч согласно их желанию! Скучно вести речь об этом. Ваш Регул охотно обрек себя на новые многочисленные и скрытые мучения. Царица египетская воспользовалась своими зверями. Потом сама Дидона научила карфагенскую женщину, храбрейшую мужа Аструбала, броситься в огонь при погибели отечества. Но и пытки афинская женщина утомила, не давая ответа тирану, и наконец, опасаясь измены тела и пола, выплюнула свой язык, откусив его, и таким образом лишив себя возможности признаться. Но своим вы вменяете это в славу, а нам в бесчувственность. Уничтожайте теперь славу предков, чтобы уничтожить и нашу. Будьте довольны, отнимая теперь славу даже у предков своих, чтобы не дать ее нам из-за них. Может быть, и свойство времени грубой древности требовало грубого характера, а теперь при спокойствии мира и характеры мягки, и сердца человеческие нежны даже по отношению к врагам. Пусть будет так, вы говорите, будьте вы равны нашим предкам; но нам необходимо ненавидеть в вас то, чего мы не одобряем, потому что не имеем этого.

Итак, отвечайте на каждый предмет отдельно. Я не требую тожественных примеров. Если, действительно, меч создал славные рассказы о предках ваших потому, что они презирали смерть; то, конечно, продаете себя учителям гладиаторов для меча не по любви к жизни, вы в страхе даете имя смерти своей службе. Если какая то женщина имела славную смерть благодаря зверям, то вы среди мира постоянно по доброй воле идете на зверей. Если доселе никакой из вас Регул не поставил для себя креста, орудия распятия, то однако уже появилось презрение к огню, вследствие чего кто то весьма недавно обязался дойти до определенного места, одевшись в несгораемую тунику. Если женщина скакала от плетей, то тот, который пробежал улицу среди охотников, отсчитывал их же. Я умалчиваю уже о лакедемонской славе.

Доселе, полагаю я, мы говорили об ужасных упрямствах христиан, которые однако есть и у вас. Теперь остается связать нечто о смешных верованиях, ибо мы надеемся на воскресение мертвых. Надежда на воскресение и есть причина презрения смерти.

Итак, смейтесь, сколько угодно, над глупейшими людьми, которые умирают для того, чтобы жить; но чтобы беспрепятственнее вам смеяться, вы, взяв губку, или вытянув язык, уничтожьте теперь все ваши сочинения, которые, подобно нам, утверждают, что души возвратятся в тела. Впрочем, насколько приятнее наше верование, которое утверждает, что души возвратятся в те же тела? Наоборот, как безрассудно то ваше мнение, что дух человека перейдет или в собаку, пли в мула, или в павлина? Мы также возвещаем, что Бог будет судить каждого человека после его смерти по его заслугам. Это вы приписываете Миносу и Радоманту, отказав в этом почему-то справедливейшему Аристиду. Мы говорим, что после этого суда нечестивые подвергнутся вечному огню, а благочестивые и невинные будут вечно находиться в раю. У вас не для иного чего устроен Пирифлегетон и Элизий. О возвращении душ и о производстве суда утверждают не только баснописцы и поэты, но и философы.

Итак, если между нами и ваши, несправедливейшие язычники, нет никакой разницы, если мы и вы одно и тоже, то почему же вы не только не узнаете своих, но даже клянете их? Так как вы не ненавидите то, что вы сами, то скорее дайте нам правые руки, облобызайте нас, обнимите нас, окровавленные – окровавленных, прелюбодеи – прелюбодеев, заговорщики – заговорщиков, упорствующие – упорствующих, и суеверы – суеверов. Одинаково мы оскорбляем величие богов, одинаково вызываем гнев их. И вы имеете третий род хотя не от третьего религиозного обряда, но от третьего пола. Мужчинам и женщинам удобнее иметь связь с мужчиною и женщиною. Неужели мы порицаем вас за самую коллегию? Равенство, обыкновенно, дает повод к соревнованию. Так горшечник завидует горшечнику, ремесленник – ремесленнику. Но уж ты, притворное призвание, прекратись! Совесть вернулась к истине и к непоколебимости истины. Ибо все это только в нас одних будет, и мы только одни, к которым все это проникло, изобличаемся в этом, так как вы признаете в нас противную партию, которою и устроено знание, и воодушевляется совет, и управляется суд.

Наконец, у вас есть постановление, чтобы никакой судья не решал дела, не выслушав двух. Но этим постановлением вы пренебрегаете по отношению к нам только одним. Вы даете удовлетворение природному пороку, хотя то, чего вы не побеждаете в себе самих, вы осуждаете в других, хотя вы на других сваливаете то, виновность в чем сознаете за собою. Вы различны: по отношению к сторонним вы целомудренны, а по отношению к себе самим вы прелюбодеи, совне вы свободны, а внутри рабы. То несправедливо, что нас знающих судят не знающие, нас невинных судят виновные. Выньте из глаза вашего соломинку или бревно, чтобы удалить из чужого глаза соломинку. Исправьте прежде себя самих, чтобы наказывать христиан. Если только вы исправите себя самих, то не будете наказывать христиан, даже сами сделаетесь христианами; или если сделаетесь христианами, то исправитесь. Узнайте то, что вы в вас обвиняете, и вы не будете обвинять. Вспомните, чего вы в себе не обвиняете, и то вы будете обвинять. Уже и здесь усматривается заблуждение и познается истина, насколько мы смогли показать это в этих маленьких книжках. Осуждайте истину, но не иначе, как узнав ее, если можете осуждать ее и тогда. Хвалите заблуждение, но также не иначе, как раскрыв его, если есть у вас способность к мышлению. Если же вам предписывается любить заблуждение и ненавидеть истину, то почему вы не узнаете то, что вы любите и что ненавидите?

Теперь защита ваша желает вступить с вами, жалкие язычники, в состязание о богах ваших. Она призывает саму совесть вашу к обсуждению того, истинны ли боги ваши, что вы утверждаете, или они ложны, чего знать вы не хотите. Ибо в этом предмете люди заблуждаются вследствие заботы виновника его о том, чтобы незнание заблуждения не прекращалось, чтобы вы тем более были виновны. Глаза отверсты, и не видят уши открыты, и не слышат; сердце бьется, и не чувствует; дух не знает того, что познает. Если уж можно было бы уничтожить такую извращенность одним возражением, то запрещение богов было бы готово: так как вы не отрицаете, что все ваши боги обязаны своим происхождением людям, то это уже не дозволяет признавать их за истинных богов, потому что ничто, конечно, не может по праву считаться богом, что когда либо имело начало. Но много есть такого, почему чуткая совесть грубеет до того, что не чувствует произвольного заблуждения. Истину осаждает огромная толпа; но она (истина) безопасна, благодаря собственной своей силе. Как не быть ей безопасной? Из своих противников она принимает к себе в союзники и защитники, кого хочет; а всю толпу врагов своих поражает.

Итак, мы имеем битву против следующего: против учреждений предков, против авторитетов жрецов, против законов повелителей, против аргументаций философов, против древности, привычки, судьбы, против примеров, пророчеств, чудес, так как все это упрочило ваших ложных богов. Поэтому я, направляясь к вашим комментариям, которые вы заимствовали из всякого рода богословия, избрал сочинения Варрона, который, собрав все из всех бывших до него религиозных книг, сделался очень пригодным нам для вашей цели. Если я спросил бы его, кто виновник богов, то он указал бы или на философов, или на народ, или на поэтов, ибо он разделил богов по происхождению на три рода. Один род физический, который признают философы; другой – мифический, который вращается между поэтами; третий – родовой, который принял себе каждый народ.

Итак, поскольку философы составили физический род богов по догадкам, поэты мифический заимствовали из басней, народы родовой привяли произвольно; то где же должна находиться истина? В догадках? Но догадки не верны. В баснях? Но басни гнусны. В принятиях или усыновлениях? Но усыновление беспорядочно и муниципально. Вообще у философов все не верно, потому что различно; у поэтов все недостойно, потому что гнусно; у народов все беспорядочно, потому что произвольно. Но если бы ты размышлял об истинном Божестве, то оно определяется так, что и не связывается с неверными аргументациями, и не пятнится недостойными баснями, и не судится по беспорядочным усыновлениям; ибо Оно должно считаться таким, каково Оно есть, – достоверным, неповрежденным, общим, потому что принадлежит, конечно, всем. Но в какого бога я буду веровать? В того ли, которого придумала догадка? В того ли, которого предложила басня? В того ли, которого пожелало государство? Гораздо достойнее ни в кого не веровать, чем веровать в такого, относительно которого должно сомневаться, или которого должно стыдиться, или который усыновлен.

Но авторитет философов, как владетелей мудрости, покровительствует физическому роду богов. Мудрость философов, конечно, истинна: о несостоятельности ее свидетельствует прежде всего различие мнений, происходящее от незнания истины. Что же это за мудрец, который лишен истины, который не знает Бога, отца и владыки самой мудрости и истины? Ибо и божественное изречение Соломона иначе говорит, а именно: «начало премудрости – страх Божий» (Притч.9:10). Но страх происходит от звания; ибо кто будет бояться того, чего не знает? И так кто убоится Бога, тот, хотя был бы крайним невеждою, приобретет полную и совершенную мудрость, уразумев Бога, источника всякого звания и мудрости. А это философии не вполне удалось. Ибо хотя вследствие стремления изучать литературу всякого рода философы могли бы, кажется, натолкнуться и на божественные книги, как древнейшие, и оттуда заимствовать нечто; но так как они ввели новшества, то этим показывают или то, что они все презрели, или то, что они не всему поверили (ибо и в других делах простая истина не имеет всеобщей веры).

Итак, они с появлением страсти к славе все изменили, чтобы дать работу своему остроумию. Поэтому оказалось неверным и то, что они нашли, и появилось множество рассуждений вследствие постепенного уклонения от истины. Ибо они, нашедши Бога, не открыли Его так, как нашли, потому что заспорили и о свойствах Его, и о природе Его, и о местопребывании Его. Так платоники говорят, что Бог заботится о мире и есть его Промыслитель и Судия, а эпикурейцы полагают, что Он беспечен и недеятелен, – так сказать, никто. Стоики учат, что Он находится вне мира, а платоники, что внутри мира. Не восприняли Его они глубоко и не могли ни познать Его, ни страшиться Его, ни здраво размышлять о Нем, удалившись, конечно, от начала мудрости, то есть от страха Божия. Есть доказательства как того, что философы не знают Бога, так и того, что они сомневаются в Нем. Диоген, будучи спрошен, что делается на небесах, ответил: «я никогда не всходил туда». Он, будучи спрошен также о том, есть ли боги, ответил: «не знаю, разве только для того, чтобы служить». Фалес Милетский Крезу, спрашивавшему его неоднократно о том, что он думает о богах, ничего не сказал после нескольких отсрочек, полученных им от него для зрелого обсуждения. Сам Сократ отвергал ваших богов как будто по убеждению, но он приказал принести в жертву Эскулапу петуха, как будто тоже по убеждению. И поэтому, если философия говорит о Боге так сомнительно и недостоверно, то могла ли она бояться Того, о Ком не имела ясного и точного звания? Мы узнали, что Бог есть мир. До такого бога доводит физический род богословия. Так оно учит о богах. Дионисий Стоик разделяет богов на три рода. Один род, по его мнению, есть тот, который видит, как то: Солнце, Луна; другой тот, который не видит, как то: Нептун; третий род тот, о котором говорят, что он произошел от людей, как например: Геркулес, Амфиарай. Арцезилай разделяет богов также на три рода: на олимпийских, звездных, титанских, произошедших от Неба и Земли. От последних произошли Сатурн и Опа, а от Сатурна и Опы – Нептун, Юпитер, Орк и прочее потомство. Академик Ксенократ делит богов на два рода: олимпийских и титанских, произошедших от Неба и Земли. Очень многие египтяне верят в четырех богов: Солнце и Луну, Небо и Землю. Демокрит предполагает, что боги со всем прочим произошли из небесного огня. И Зенон, подобно ему, полагает, что природа произошла из огня. Поэтому и Варрон считает огонь душою мира, так что огонь, по мнению его, всем управляет в мире так, как душа в вас. Но это совершенно ложно. Ибо он говорит: «когда огонь есть, мы сами существуем, когда же он выходит, мы умираем». Поэтому и огонь когда выходит из мира чрез молнию, то мир умирает.

Итак, изложивши это в немногих словах, мы видим, что этот физический род богов придуман для того, чтобы показать, что элементы – боги, и что боги и те, которые рождены от них; ибо от богов могут рождаться только боги. Хотя мы о последних будем полнее рассуждать в своем месте, когда будет речь о мифическом роде богов, принадлежащем поэтам; однако и теперь касательно настоящего, то есть, физического рода богов вы намерены сказать, что никоим образом не могут считаться богами те, которые, как говорят, рождены от элементов, так что отсюда нужно предварительно решить, что элементы – не боги, когда те, о которых говорят, что они рождены из элементов, – не боги. Равным образом указывая на то, что элементы не боги, мы наперед утверждаем, что нельзя считать богами и тех, родители которых, то есть элементы, не боги. Известно, что Бог рождается от Бога, как не Бог – от не Бога. Мир заключает в себе элементы. Что принадлежит миру, то, конечно, принадлежит его элементам и членам. Но необходимо, чтобы мир или был устроен кем-либо, как полагает идеализм Платона, или никем не устроен, как думает материализм Эпикура. И если мир устроен, то он, имея начало, будет иметь и конец. Что же некогда, до начала, не существовало, и когда-нибудь, после конца, не будет существовать, то, конечно, не может считаться Богом, как не имеющее субстанции Божества, то есть, вечности, которая представляется без начала и конца. Если же мир вовсе не сотворен и должен считаться Богом, так как он, подобно Богу, не имеет ни начала, ни конца; то каким образом некоторые приписывают рождение элементам, которые они считают богами, когда стоики утверждают, что от Бога ничто не рождается? Равным образом на каком основании полагают, что те, о которых говорят, что они рождены от элементов, – боги, когда утверждают, что Бог не рождается?

Итак, что принадлежит миру, то должно приписать и элементам, то есть, и небу, и земле, и звездам, и огню, которые Варрон напрасно объявил богами и родителями богов, не смотря на то, что рождение и происхождение Божества отрицалось. Это же напрасно объявили и те, которые сообщили Варрону, что небо и звезды – живые существа. Если эго так, то необходимо, чтобы они были и смертны, подобно живым существам; ибо хотя известно, что душа бессмертна, но это даровано только ей одной и не дано того же тому, что соединено с нею, то есть, телу. Никто же не будет отрицать, что у элементов есть тело, так как и мы касаемся их, и они касаются нас, и так как мы видим, что известные предметы отпадают от них.

Итак, если живые существа, не имеющие разума, души, смертны, как тварь телесная, то, конечно, они не боги. И однако почему Варрону кажется, что элементы – живые существа? Потому что элементы движутся. И чтобы противною стороною не выставлялось то, что многое другое движется, как например: телеги, фуры и разные машины, то он сам добровольно предупреждает, говоря: элементы признают за живые существа потому, что они движутся сами по себе, так как совне не видно никакого двигателя или побудителя их, тогда как виден бывает тот, который движет, или везет повозку, или управляет машиною. Поэтому если они не были бы живыми существами, то не могли бы двигаться сами собою. Но говоря, что виновник и управитель движения не виден, он этим показывает, что должно было бы искать его; ибо не всегда не существует то, о чем мы не думаем, что оно существует, потому что не видим его. Напротив, тем глубже нужно исследовать то, что не видимо, чтобы могли знать, каково есть то, что видимо. Кроме того, если считают существующим только то, что видимо, потому что оно видимо, то каким образом вы принимаете за богов и тех, которые не видимы? Если кажутся существующими те, которые не существуют, то почему не существовать и тем, которые не кажутся существующими? Я говорю о Том, Кто приводит в движение небесные тела.

Итак, пусть будут они и живыми существами, потому что движутся сами собою; пусть также они движутся сами собою, потому что никто другой не приводит их в движение: однако как то, что существует, не всегда есть Бог потому, что оно живое существо, так и не всегда оно Бог потому, что движется само по себе. Или что запрещает всем живым существам, как движущимся самим по себе, считаться богами? И это возможно у египтян, конечно, по другой пустой причине.

Некоторые говорят, что боги названы «theoi» потому, что «тесин» значит бегать и двигаться. Итак, уж и имя не указывает на какое либо величие; ибо оно взято от бегания и движения, а не от господства Божества. Но так как и тот единый Бог, Которого мы почитаем, называется «theos», и однако не видно никакого Его движения или бега, потому что никто не может видеть Его; то явно, что имя это взято от чего либо другого, и оно есть собственное изобретение Божества, потому что от Него оно произошло.

Итак, оставив это хитрое объяснение, я считаю более вероятным то, что боги названы не от бегания или движения, но что имя это взято от имени истинного Бога, чтобы и вы также «theoi» называли тех, которых вы сами измыслили. Наконец хотя это было бы и так, доказательство против вас все таки имеется, так как вы вообще называете «theoi» и всех тех своих богов, в которых не замечается никакой обязанности бегания или движения.

Итак, если вы называете «theoi» одинаково и тех, которые движутся, и тех, которые не движутся, то одинаково устраняется и объяснение имени и мысль о Божестве, которое уничтожается, так как оно измеряется беганием и движением. Если же то собственное имя божества и простое и непроизводное взято от того Бога для тех, которых вы называете богами, то учите также и тому, что между ниши есть общение и в свойствах, так как общение в имени по праву имеет место при общении в субстанции. Но тот «theoi» по тому одному только, что ее ощутим, свободен от сравнения с теми, которые доступны и для зрения и для осязания. Если элементы открыты для всех, если Бог, напротив, не открыт ни для кого, то каким образом ты из того, что не видел, мог дойти до того, что видишь? Итак, если ты не можешь объединить их ни чувством, ни разумом, то зачем ты объединяешь их словом, чтобы объединить и властью? Ибо вот и Зенон отделяет мировую материю от Бога, или говорит, что Оп прошел чрез нее, как мед проходит чрез соты.

Итак, материя и Бог два слова, два предмета. По различию слов различаются и предметы, и свойство материи следует за названием. Если же материя не есть Бог, потому что так и название показывает, то каким же образом то, что находится в материи, то есть элементы, будут считаться богами, когда члены не могут быть разнородны с телом? Но зачем мне так долго останавливаться на физиологических аргументациях? Ум должен от свойств мира восходить вверх, но не спускаться в неизвестное. По Платону мир имеет круглую форму. Я полагаю, другие измыслили форму квадратную и угловатую. Он обвел мир круглым циркулем, потому что он заботился уверить в том, что только один он (мир) без головы. Но Эпикур, который говорил, что выше нас, то ничто для нас, желая сам заглянуть на небо, представляет круг солнца величиною в фут. Конечно, доселе бережливость производилась и на небесах. Впрочем лишь только увеличилось круговращение, то и солнце увеличило свой круг. Поэтому перипатетики объявили, что солнце есть большой круг. Спрашиваю вас, что уразумевает страсть к догадкам? Что доказывает таким дерзким утверждением спокойствие удовлетворенной мелочной любознательности, подкрашенное искусством красноречия?

Итак, Фалес Милетский, осматривая и исследуя все небо, заслуженно с позором упал в яму. Египтянин его осмеял, говоря: «ты ничего не рассматривал на земле, как же думаешь рассмотреть небо?» Итак, падение его образно показывает, что философы, именно те, которые направляют грубую любознательность на предметы природы прежде, чем на Виновника и Главу ее, имеют упасть в бездну.

Итак, обратимся к мнению более разумному, потому что оно, кажется, взято из всеобщего чувства и простого предположения. Ибо и Варрон упоминает о нем, говоря, что за элементами признается божество потому, что совершенно ничто не может ни рождаться, ни питаться, ни производить жизни человеческой и земной без их помощи. Самые тела и души не могут образовываться без надлежащего соединения элементов. Благодаря этому соединению это население мира, связанное с условиями поясов, сохраняется, если только сильный холод или сильная жара не откажет людям в обитании. Поэтому признаются богами солнце, так как оно собственною силою увеличивает дни, сохраняет плоды теплотою и от него зависит год, – луна, отрада ночная, руководительница в установлении месяцев, – также звезды, некоторые знаки сельским жителям для определения времени, наконец само небо со всем тем, что находится под ним, и сама земля со всем тем, что находится на ней и все то из них, что идет на пользу человеческую. И обыкновенно элементы признаются божествами не только за благодеяния, но и за бедствия, которые происходят от гнева или нерасположения их, как например: молния, град, зной, зараза в воздухе, также наводнения, землетрясения и извержения, и по праву признаются богами те, природу которых должно чтить при счастливых обстоятельствах и страшиться при несчастных, так как она, конечно, есть госпожа помощи и вреда. Но если тоже бывает в жизни граждан, то благодарность или жалоба приносится не на те самые предметы, которые помогают или вредят, но на тех, под руководством и властью которых совершаются действия. Ибо в увеселениях ваших не флейте или цитре вы присуждаете венок в премию, во артисту, который играет на том или другом инструменте. Равным образом, когда кто либо бывает болен, то вы приносите благодарность не шерсти, не противоядиям и припаркам, по врачам, по старанию и знанию которых являются лекарства. Также, когда получают раны от железных орудий, то обвиняют не меч или копье, во неприятеля или разбойника. И те, которых придавливают крыши, обвиняют не кровельные или желобные черепицы, но ветхость. Равным образом и потерпевшие кораблекрушение жалуются не на камни или волны, но на бурю. Это справедливо. Ибо несомненно, что все, что делается, должно быть приписываемо не тому, чрез что́ делается, но тому, ке́м делается; потому что тот есть глава факта, который определил и то, чтобы делалось, и то, чрез что делалось бы. (И во всем есть эти три tituli: что́ существует, чрез что́ существует и от кого́ существует). Прежде есть тот, который хочет, чтобы что-либо делалось, и который может найти то, чрез что оно делалось бы.

И поэтому вы правильно поступаете по отношению к прочему, рассматривая внимательно виновника, а по отношению к природе ваше правило против природы, которым (правилом) вы обнаруживаете благоразумие в остальном, так как вы устраняете высочайшее положение виновника и рассматриваете то, что делается, а не то, чем делается. Поэтому вы и верите, что элементам принадлежит власть и господство, которые на самом деле слуги и рабы. Допуская же Художника и Владыку, не указываем ли мы на рабство элементов в самых делах их, которые вы считаете выражением могущества? Но боги не рабствуют, и те, кто рабы, не боги. Или пусть они объявят, что вообще бывает то, что свобода доказывается из дозволения безразличия, господство усматривается из свободы, божественность – из господства. Если все существующее устроено по известному плану, сообразно с законами, на своем месте, совершается периодически и согласуется с обстоятельствами и тем, что управляет последними; то неужели из постоянства и неизменяемости, а также из периодичности нельзя убедиться, что есть над всем этим какой то Владыка, для Которого, кажется, ясна вся мировая деятельность, направленная к пользе и вреду человеческого рода? Ибо ты не можешь говорить, что элементы все делают и о всем заботятся для себя и ничего не производят для людей, так как ты приписываешь им божество потому, что они тебе или помогают или вредят. Ибо если они все делают для себя, то ты им ничем не обязан.

Хорошо уж. Допускаете ли вы, что Божество не только набегает рабски, но стоит совершенно неподвижно, что Оно не должно ни уменьшаться, ни повреждаться, ни уничтожаться? Впрочем, исчезло бы все блаженство Его, если бы Оно что-либо когда-либо претерпевало. А вот и звезды падают, и они сами свидетельствуют, что они падали. И луна, принимая прежний свой вид, признается, насколько она уменьшалась. Большие ущербы луны вы, обыкновенно, рассматриваете на поверхности воды, хотя я вообще ничему не верю, что волхвы знают. Даже само солнце часто испытывало затмение. Вообразите себе какие угодно причины небесных событий; но Бог не захочет ни уменьшаться, ни прекращать Своего бытия. Итак, пусть возьмут это во внимание защитники человеческого учения, которые выдумывают мудрость и истину, благодаря воображаемым предположениям. Ибо в других случаях есть таков обычай, что кто лучше скажет, тот, кажется, сказал истиннее, а не тот лучше сказал, кто сказал истиннее. Но кто поразмыслит должным образом об этом предмете, тот, конечно, скажет, что вероятнее, что эти элементы кем-либо управляются, когда они даже надают.

Итак, не боги те, которые находятся под властью кого либо другого. Но если в этом заблуждаются, то лучше заблуждаться просто, чем изыскано, как физики. Если же взглянешь на мифический род богов, то скорее можно допустить блуждание людей в физической теологии, так как здесь они приписывают божество, по крайней мере, тем, которых считают выше себя по положению, по величию и по божественности. Ибо что выше человека, то нужно считать весьма близким в Богу.

Но, переходя к мифическому роду богов, который приписывают поэтам, я не знаю, следует ли производить столь важное расследование о ваших незначительных богах, иди должно утвердить, столь великих богов, как Мопс Африканский и Амфиарай Беотийский, по документам на Божество. Ибо теперь должно только коснуться этого рода богов, основательное рассмотрение которого будет дано в своем месте. Что эти боги были люди, видно уже из того, что вы не постоянно называете их богами: вы называете их и героями.

Итак, о чем вам сворить? Если мертвецам должно присуждать божество, то, конечно, не таким. Вот вы хотя позорите небо гробницами своих императоров по той же своевольной дерзости, однако консекрациею такого рода не признаете ли вы их за людей испытанных в справедливости, добродетели, благочестии и во всем добром, стараясь за них наказывать клятвопреступников? Напротив у них, как людей нечестивых и позорных, не отнимаете ли вы и прежних наград человеческой славы, не уничтожаете ли декреты и титулы их, не снимаете ли изображения их, не перечеканиваете ли монету? Но Тот, Кто зрит все, Кто не только одобряет добро, но и награждает за него, отдает ли на публичный позор распоряжение такою своею милостью, не дозволит ли Он людям старательным и справедливым более размышлять при раздаянии божества? Свита царей и императоров будет ли чище свиты высочайшего Бога? Но вы страшитесь и отворачиваетесь от бродяг, ссыльных, бедных, увечных, низких по происхождению, нечестивых, а небу даже законами присуждаете кровосмесников, прелюбодеев, грабителей, отцеубийц. Должно смеяться ли или гневаться на то, что боги представляются такими, какими не должны быть и люди? Этого мифического рода богов вы стыдитесь и вместе с тем защищаете его. Ибо всякий раз, как только мы порицаем в ваших богах то, что есть в них на самом деле жалкого, гнусного, грязного, вы защищаете их тем, что считаете все это за басни, допускаемые поэтическою вольностью. Всякий же раз, когда молчат о такого рода поэтических баснях, вы не только не гнушаетесь ими, но даже почитаете их и выражаете их в потребных для вас искусствах, и чрез эту виновницу литературы вы производите свободные занятия. Платон полагал, что поэты, как обвинители богов, изгоняются из отечества, и Гомера, главу поэтов, должно изгнать из государства. Но так как вы снова принимаете их и защищаете, то почему не верите их рассказам о ваших богах?

Итак, если вы верите поэтам, то почему почитаете таких богов? Если потому почитаете их, что не верите поэтам, то почему вы хвалите жрецов и не боитесь оскорбить тех, унизителей которых вы почитаете? Действительно, поэтам нужно верить. Не вы ли, говоря, что ваши боги сделались богами после смерти, открыто признаете, что они были людьми до смерти? Итак, что нового, если те, которые были людьми, бесчестятся или людскими неудачами, или людскими преступлениями, или людскими баснями. Неужели вы не верите поэтам и тогда, когда на основании их рассказов даже какие-нибудь священнодействия устанавливаете? Почему жрец Цереры похищается, если Церера не терпела этого? Почему Сатурну приносятся в жертву чужие дети, если он щадил своих? Почему обрезывается мужчина Идеи, если никакой горделивый юноша не был для нее оскоплен при скорби о напрасной страсти? Почему ланувинские женщины не отведывают угощений Геркулесовых, если не предшествовала тому вина женщин? Поэты действительно лгут, но не в том, что ваши боги, когда были людьми, делали то, что они рассказали, и не в ток, что мерзости богов ваших приписали к божественным, тогда как вам кажется более вероятным, что это были не такие боги, какими они представляют их, но в том, что представляют их богами, тогда как они не боги.

Остается последний, родовой род богов, принадлежащих народам. Об этих богах, взятых по произволу, а не по знанию истины, имеются частные сведения. Я думаю, что Бог везде известен, везде присутствует, везде господствует, все должны почитать Его, все должны заслуживать Его милости. Но если и те, которых сообща весь мир чтит, не имеют доказательств истинной божественности, то тем более те, которых не знают даже свои муниципы. Ибо какой достойный авторитет предшествовал такому богословию, которое покинула даже молва? Сколько таких, которые видели или слышали об Атаргате сирийцев, о Целесте африканцев, о Варзутине мавров, об Ободе и Дузаре арабов, о Белене нориков, или о тех, о которых говорит Варрон: о Дельвентине казаниенском, о Визидиане нарниенском, о Нумитерне атиненском, об Анхарии аскуланском, достоинство имен которых ничем не разнится от человеческих прозваний? Я достаточно смеюсь над богами, декурионами всякой муниципии, честь которых ограничивается своими стенами. До какого великого успеха дошла эта свобода усыновления богов, это показывают суеверия египтян, которые почитают даже частных животных, кошек, крокодилов и своего Ануба. Мало им того, что они обоготворили человека. Я говорю о том, которого почитает уж не Египет только или Греция, но весь мир, которым клянутся африканцы, и о котором верные сведения можно найти в наших книгах. Ибо тот Серапис, который некогда назывался Иосифом, происходил из священного народа. Он, юннейший между братьями, но превосходивший их умом, был продан в Египет своими братьями по зависти и там служил в доме царя египетского, фараона. Бесстыдная царица пожелала его; но так как он не повиновался ей, то она сделала на него донос царю, и царь заключил его в темницу. Здесь, истолковав некоторым верно сны, он этим обнаружил силу своего духа. Между тем и царь увидел какие-то страшные сны. Так как те, которых призвал царь, отказывались объяснить ему сны его, то Иосиф получил возможность объяснить их. Он был освобожден из темницы и так истолковал царю сны его: семь коров тучных означают семь лет плодородия, а семь коров тощих семь лет неурожая. поэтому советовал царю запастись средствами на будущий голод из предшествующего обильного урожая. Царь поверил ему. События показали и его ум, и его святость, и его заботу. Фараон сделал его начальником над всем Египтом и повелел ему позаботиться о приобретении хлеба и хранении его. Сераписом назвали его за украшение, которым была украшена его голова. Это украшение, имея форму модия, напоминало этим раздачу хлеба. Колосья, находящиеся вокруг головы, показывают, что на ней лежали заботы о хлебе. И собаку, которая находится при входе в ад, поместили под правой рукою его, потому что его рукой были спасены египтяне. К нему присоединяют и Фарию, этимология имени которой указывает на то, что это была дочь фараона. Фараон среда других почестей и наград поместил и ту, что отдал ему в супружество свою дочь. Но так как они решили почитать и зверей и людей, то образ тех и других соединили в одном Анубе, чтобы лучше можно было видеть, что черты своей природы и своего нрава обоготворил народ сварливый, не повинующийся своим царям, презренный среди чужих, действительно самая собачья глотка и самая рабская мерзость.

Эти три рода богословия, сделавшиеся или более известными или более замечательными после того, как Варрон разделил богов вышеупомянутым образом, мы рассмотрели, так что наш ответ на физический, мифический и родовой род богов может считаться достаточным. А так как теперь всякое назначение богов принадлежит уже и не философам, и не поэтам, и не народам, а владыкам римлянам, которым те передали его, которыми оно получено от них и от которых оно приобрело себе авторитет, то нам должно теперь вступить в другую бездну человеческого заблуждения, в лесную дебрь, которую нужно порубить, которая, конечно, затемнила юность заблуждения, принявши семена суеверий. Но Варрон и римских богов разделил на три рода: на богов известных, неизвестных и избранных. Какая пустота! Зачем римлянам нужны были неизвестные боги, если они имели известных? А может быть они пожелали принять афинскую глупость. Ибо у афинян был храм с надписью: «неведомым богам». Но кто почитает того, которого не знает? Если тогда они имели известных богов, то должны были быть довольны ими и не должны были желать избранных. И здесь они изобличаются в не религиозности. Ибо если они избирают богов, как луковицы, то тех, которых они не избирают, объявляют негодными. А мы разделяем богов римских на два рода: на богов общих и частных, то есть, на таких, которых они имеют вместе со всеми другими народами, и на таких, которых они сами изобрели. И неужели они назывались общественными богами и пришлыми? Ибо этому учат жертвенники пришлых при храме Карны и общественных на Палациуме. Поскольку общие боги находятся среди физических и мифических богов, то о них уже сказано. Говоря о частных богах, о римских, мы изумляемся этому третьему роду неприятельских богов, потому что никакой другой народ не принял их столько, сколько приняли они. Всех остальных богов мы разделяем на два вида: одни взяты из людей, а другие придуманы иначе.

Итак, поскольку обоготворяют мертвых будто за заслуги их при жизни, то мы покажем, что они не заслужили этого. Поверили, что Эней был любящим отцом, что он никогда не стремился к воинской славе, что был изувечен камнем. Насколько орудие это вульгарно и свойственно собакам, настолько и рана неславна. Но Эней оказывается изменником отечеству. Он таков же, как и Антенор. И если хотят истины, то пусть знают, что Эней покинул соотечественников своих, когда пылало отечество его, что его нужно ставить ниже карфагенской женщины, которая не пошла за мужем Аструбалом, покорившимся неприятелю, не подумала, взяв детей, сохранить бегством свою красоту и свое потомство, но легла в огонь пылающего Карфагена, как в объятия погибающего отечетва. Эней благочестив ли потому, что он взял с собою единственного сына своего и престарелого отца, когда он покинул Приама и Астианакта? Но римляне должны скорее проклинать его, так как они ради благосостояния императоров и их семейств клянутся во вред своим детям, женам и всему тому, что для них дорого. Боготворят сына Венеры, и Вулкан, зная это, терпит, и Юнона позволяет. Если сыновья достигают неба за почтение к родителям, то не скорее ли должно считать богами юношей аргивских за то, чти они, вопреки обычаю, запрягшись в колесницу парою, привезли мать, чтобы она принесла примирительную жертву. Почему не скорее богиня – та дочь отца, умиравшего от голода в темнице, которая питала его своими сосцами, так как она показала большую любовь? Что другого славного принадлежит Энею, разве то, что его нигде не видно в сражении лаврентинском. Равным образом и Ромул сделался богом после смерти. Если он сделался богом потому, что основал город, то почему же и другие основатели городов до женщин включительно не делались богами? Да, Ромул и брата умертвил, и похитил чужих девиц хитростью. Потому он бог, потому он Квирин, что благодаря ему родители подняли тогда крик. Чем Стеркулин заслужил божество? Если Стеркулин, любя поля, унаваживал их, то Авгей еще более собрал навозу. Если Фави, сын Пика, тронутый умом, поступал против права, то его должно было скорее лечить, чем боготворить? Если дочь Фавна отличалась таким целомудрием, что даже не жила вместе с мужчинами или по дикости, или по сознанию безобразия, или стыдясь отцовского сумашествия, то насколько достойнее ее добрая Деа Пенелопа, которая сумела сохранить свое целомудрие, находясь среди стольких презреннейших друзей? И Санкт получил капище от царя Плотия за гостеприимство. И Уликс мог доставить вам еще одного бога от гуманнейшего Алциноя.

Спешу к более гнусному. Вашим писателям не стыдно было рассказывать о Ларентине. Это была публичная женщина или тогда, когда кормила Ромула, и называлась Ипра потому, что была блудница, или когда была любовницею Геркулеса, и уже умершего, то есть, уже бога. Ибо рассказывают, что смотритель храма его, играя один в храме в камушки, чтобы представить себе игрока, которого не имел, вступал в игру одною рукою от имени Геркулеса, а другою от собственного лица с тем, что если сам выиграет, то возьмет из жертв Геркулеса ужин я блудницу, а если Геркулес выиграет, то есть, другая рука, то предложит тоже Геркулесу. Рука Геркулеса выиграла, и это можно причислить к его двенадцати подвигам. Смотритель храма дает Геркулесу обед, приводит блудницу Ларентину. Огонь, который означает тело самого Геркулеса, обедает и истребляет все на жертвеннике. Ларентина в храме спит одна: женщина тотчас после своднической игры мучится тем, что она пострадала во сне от Геркулеса, и она могла во сне пострадать, созерцая духом, К ней, идущей из храма рано утром, устремляется один юноша, Таруций, другой, как говорят, Геркулес, и приглашает к себе. Она повинуется думая, что ей послужит в пользу то, что сказал Геркулес, конечно, старается соединиться законным браком (ибо иметь дело безнаказанно с блудницею богу не позволительно); супруг также производит наследницу. Потом не задолго до смерти она завещала народу римскому то довольно обширное поле, которое приобрела при помощи Геркулеса. Этим божественная Ларентина приобрела божество и дочерям своим, которых она должна была сделать своими наследницами. Она увеличила богов римских заслугами его. Из столь многих жен Геркулеса, конечно, она одна только дорога, ибо она одна только богата, и гораздо счастливее Цереры, которая понравилась умершему. При таких примерах и при таких желаниях всего народа кто не мог быть признан богом? Кто вообще оспаривал божество у Антиноя? Ганимед был ли прелестнее его или дороже его любовнику? У вас мертвецам открыто небо, вы всюду по дороге от преисподней к звездам гоните их. Туда восходят блудницы, чтобы не думали вы, что вы ставите своих императоров много выше.

Римляне, не довольствуясь тем, что признали богами таких, которых прежде видели, слышали и осязали, изображения которых нарисованы, деяния рассказаны, память о которых распространена, требуют каких-то бестелесных и бездушных теней и названий от вещей и признают их богами, поручая всякое состояние человека отдельным божествам с самого зачатия во чреве. Так, есть какой-то бог Консевий, который охраняет супружеские совокупления; есть богиня Фмовиония, которая питает младенца во чреве; потом Витумн и Сентин, при помощи которых младенец начинает жить и чувствовать; затем Диеспитер, который доводит беременную до рождения. при рождении присутствуют и Канделифера, потому что рождали при свете свечи, и те другие богини, которые получили свое название от тех или других услуг при рождении. Римляне полагали, что при рождении рожденному неправильно помогала Постверта, а правильно рожденному проза Кармента. Назван был богом и Фарин «ab effatu» и Локуций «a loquendo». Кунина оберегает дитя от худого глаза и убаюкивает его. И Левана и Рунцина вместе воспитывают. Удивительно, что боги не озаботились об очищении мерзостей детей. Потом Потина и Едула научают в первый раз употреблять питье и пищу, а Статина учит дитя стоять, Адеона – приходить, Абеона – уходит. У римлян есть и Домидука и Мента, которая учит одинаково добру и злу. Есть также боги желания: Волюмн и Волета. Они имеют и Павентину, богиню страха, и Венилию, богиню надежды, и Волюпию, богиню удовольствия, и Престину, богиню превосходства, и Перагенори от движения, и Конса от совета. Ювента – богиня юношей, надевающих тогу, Фортуна Барбата – богиня мужчин. Если говорить о свадебных богах, то у них есть Афференда от принесения приданого. О стыд! у них измышлены и Мутун, и Тутун, и богиня Пертунда, и Субиг; и Према mater. Боги бесстыдные! уж щадите. Никто не бывает при брачном ложе. Сами брачущиеся краснеют, радуясь на ложах.

Так как должно рассуждать о том, каких богов вы приняли, то зачем рассуждать так много об этих богах? Сколь много вам должно стыдиться? Совершенно не знаю, смеяться ли мае над пустотою, или порицать глупость. Ибо скольких богов и каких притом мае должно представить? Больших ли и малых? Древних ли и новых? Мужеских ли и женских? Холостых ли и женатых? Знающих ли искусства и не знающих? Деревенских ли и градских? Отечественных ли и чужеземных? Ибо столько семейств, столько родов вопрошают о своем происхождении, что нельзя их рассмотреть, разделить, описать. Но чем более широк предмет, тем более нам нужно сузить его, и потому, намереваясь показать, что все ваши боги – люди (не потому, что вы не знаете этого, но чтобы напомнить вам, ибо вы как будто забыли), мы для краткости будем говорить только о родоначальнике их. Ибо природа родоначальника несомненно принадлежит всем потомкам его. Боги ваши, я полагаю, происходят от Сатурна. Ибо хотя Варрон называет самыми древними богами Юпитера, Юнону и Минерву, однако нам не должно отступать от того мнения, что всякий отец старше детей. Поэтому Сатурн старше Юпитера, а Небо старше Сатурна: ведь Сатурн произошел от Неба и Земли. Однако я не буду говорит о происхождении Неба и Земли. Отчего они долго были не женатыми и бездетными, прежде чем сделались супругами и родителями? Конечно, долго было им расти до такой зрелости. Наконец лишь только голос у Неба начал изменяться и сосцы Земли твердеть, они вступают в брак. Думаю, или Небо сошло к невесте, или Земля взошла к жениху. Однако Земля зачала от Неба я родила Сатурна, достойного удивления. Он не был похож ни на кого из родителей. Но пусть она родила. По крайней мере до Сатурна никого они не произвели на свет и никого после, кроме одной только Опы. Отсюда уже произошло потомство. Ибо Сатуре действительно оскопил спящее Небо. Мы Небо считаем мужеским родом. Ибо как отец, если не мужчина? Но чем должно было оскопить? У него был серп. В то время? Ведь тогда еще не было Вулкана, изобретателя железных орудий. Земля же овдовевшая не думала выйти замуж, хотя была молода, другие выходят замуж. Но она не имела другого Неба. Однако что же? Быть может Море любит ее? Но в нем вода солона. а она привыкла к простым водам.

Итак, Сатурн единственный мужчина Неба и Земли. Но сам он, достигши совершеннолетия, вступает в брак с своею сестрою. Тогда еще не было законов, воспрещающих кровосмешение и наказывающих отцеубийство. Потом он пожрал своих сыновей: лучше самому пожрать их, чем волкам, если бы он выбросил их. Конечно, он боялся, чтобы кто-нибудь из них не узнал об отцовском серпе. Тотчас после рождения Юпитера и удаления его он проглотил камень вместо ребенка. Долго находясь в спокойствии, благодаря этому хитрому обману, он наконец подвергся нападению и лишен царства сыном, которого не проглотил и который вырос в неизвестности. Этого патриарха богов родили вам Небо и Земля при помощи повитух поэтов. Но некоторые тонко, физически, посредством аллегорий объясняют Сатурна, а именно: Сатурн есть время, Небо и Земля его родители, так как они ни от кого не происходят; серпом он снабжен потому, что во времени все уничтожается; детей оп пожирает потому, что все, исшедшее от него, он уничтожает в себе самом. Это подтверждают и самым именем: Κρόνος назван по-гречески вместо Ηρόνος. Равным образом причину латинского имени производят от сеяния те, которые думают, что он творец, что чрез него нисходят семена небесные на землю. Опу присоединяют к нему как потому, что семена приносят богатство (opem) жизни, так и потому, что они появляются вследствие труда (opere). Прошу объяснить это аллегорическое толкование. Патриарх ваших богов был или Сатурн или время. Если время, то каким образом Сатурн? Если Сатурн, то каким образом время? Ибо ты не можешь думать, что в нем то и другое находится действительно (corporale). Что же помешало почитать время в его собственном существе? Что же помешало почитать человека или басню о человеке в его же собственном образе, а не в образе времени? Чего хочет такое толкование, разве только того, чтобы гнусный предмет подкрасить ложными объяснениями? Ты не желаешь, чтобы Сатурн был временем, потому что называешь его человеком. Или не желаешь, чтобы оп был человек, потому что считаешь его временем. Несомненно, что ваш бог Сатура у древних писателей представляется человеком, когда был на земле. Бестелесным может быть представлено все, то что не существует, но отнюдь не то, что существует. Когда же известно, что Сатурн жил, то напрасно вы понимаете его аллегорически. Вам не дозволительно понимать его так, потому что вы не будете отрицать, что тот был человек, которого нельзя считать ни богом, ни временем. В вашей литературе беспрестанно говорится о происхождении Сатурна. Мы читали об этом у Кассия Севера, у Корнелиев Непота и Тацита, также у греков Диодора и других, которые занимались изучением древностей. Ибо вещественных памятников нет нигде более достоверных, как в Италии. Ибо после странствования по многим странам и Аттике он поселился в Италии, или, как она тогда называлась, в Энотрии, будучи принят Янусом, или Яном, как сами его называют. Гора, на которой он поселился, названа Сатурнийскою; город, который он основал, существует и доселе под именем Сатурнии. Наконец, вся Италия имела название от Сатурна. Хотя о происхождении Сатурна возникает сомнение, так как об этом свидетельствует такая страна, которая господствует над миром; однако из действий его видно, что он был человек. Итак, если Сатурн человек, то, конечно, не Бог. Если он человек, то, конечно, произошел не от Неба и Земли. Но так как родители его некоторым были не известны, то они легко могли назвать его сыном тех, детьми которых все могут считаться, Ибо кто не называет небо и землю отцом и матерью из почтения? Разве не в обычае человеческом говорить о тех неизвестных, которые являются вдруг, что они пришли с Неба? Поэтому, так как чужестранец явился внезапно, то везде стали называть его небесным. Ибо и мы представляем народу людей неизвестного происхождения сынами земли. Я умалчиваю о том, что тогда люди были невежественны и грубы, и потому легко могли принять неизвестного или человека за Бога. Еще остановлюсь на Сатурне, чтобы для прочих богов приготовить краткую речь, сделав достаточное рассуждение о родоначальнике, и чтобы не опустить важных свидетельств божественного писания, к которому должно быть полнейшее доверие в силу его древности. Ибо Сивилла существовала прежде всякой литературы, именно та Сивилла, которая была истинною предсказательницею истины, слова которой вы влагаете в уста пророков – демонов. Она шестистопным стихом так говорит о поколении Сатурна и его приключениях: «в десятое поколение рода человеческого после того, как был потоп, царствовали Сатурн, Титан и Япет, храбрейшие сыновья Неба и Земли».

Итак, если у вас есть сколько-нибудь доверия к своему божественнейшему и древнейшему писанию, то уже достаточно этого, чтобы видеть, что Сатурн и его потомки были люди. Мы не будем говорить отдельно о каждом вашем боге, ограничиваясь для краткости доводом прескрипциею. Натура потомков видна из натуры предков: смертное происходит от смертного, земное – от земного. Потомки рождаются для того, чтобы в свою очередь произвести потомков. Происходят свадьбы, зачатия, дни рождения. Известны отечества, резиденции, царства, монументы.

Итак, те, которые не могут отрицать рождения богов, должны признать их людьми, не должны считать их богами.

Но, говорят, сила их явно присутствует в них. Тех, о которых не могут утверждать, что они от начала были чем-либо другим, кроме людей, принимают в число богов, утверждая, что они после смерти сделались богами. Так думает Варрон и его единомышленники. Поэтому я держу речь и против этого мнения. Если ваши боги избраны в сонм богов, как бы в сословие сенаторов, то необходимо вам, как людям мыслящим, допустить, что существует какой либо высочайший Владыка, имеющий силу избирать богов, и как бы император. Никто не может даровать другим то, над чем сам не господствует. Но если они могли сами сделать себя богами после смерти, то почему они пожелали сначала иметь низшую природу? Или если нет никого, кто бы творил богов, то почему говорят, что сделались богами те, которых мог сделать только другой?

Итак, нет у вас никакого основания отвергать то, что есть какой то владетель (manceps) божества. Поэтому мы рассмотрим причины избрания людей в богов. Полагаю, что вы укажете дне причины. Ибо тот, кто это раздает, делает это или для того, чтобы иметь или помощников, или защитников, или украсителей своего величия, или для того, чтобы воздать каждому сообразно его заслугам. Иной какой либо причины нельзя и представить. Всякий, награждая кого либо, делает это или для себя, или для того, кого награждает. Но первая причина не может идти к Богу, если в Нем находится такая сила, что Он может делать богов; к тому же Ему усвояется такая человечность, будто Он нуждается в труде и помощи других и притом мертвых. Это тем удивительнее, что Бог с самого начала бытия мог бы сотворить Себе бессмертных богов. И не будет отыскивать еще доказательства на это тот, кто приписал божественному человеческое. Но должно обратить больше внимания на второе мнение, по которому будто Бог даровал людям божество за их заслуги. Но если действительно за это даровано божество им, если, то есть, небо открыто древним мужам за заслуги их; то нужно сказать, что за это никто из них не был удостоен этой чести, разве только никакое другое место не могло принять их. Конечно, быть может такими привилегиями древние заслужили небо.

Итак, будем рассуждать о том, заслужили ли они его на самом деле. Кто говорит, что они заслужили, тот предполагает заслуги их. Если только в первобытное время проступки могли приобретать божество, то вы совершенно справедливо приняли в число богов кровосмесников сестру и брата, Опу и Сатурна. Украденный младенец Юпитер не был достоин кровли и сосцов человеческих и, подрастая на Крите, по заслугам претерпевал великие бедствия. Наконец, достигши совершеннолетия, Юпитер свергает с престола собственного счастливейшего отца, царя золотого века, в правление которого не знали ни труда, ни бедности, наслаждаясь полнейшим миром, и тогда никто не обрабатывал полей, а земля все производила, не нуждаясь ни в чьей помощи. До он возненавидел отца за то, что он был кровосмесник, за то, что он хотел его сесть, и за то, что он оскопил его деда. А вот и сам он совокупляется с сестрою, так что я думаю, что к нему первому относится следующее изречение: «каков отец, таков и сын». В сыне благочестия столько же, сколько и в отце. Если бы и тогда управлялись справедливыми законами, то Юпитера должно было бы разделить на два мешка. После того как Юпитер утвердился в кровосмешении, мог ли он задумываться над совершением всякого другого рода прелюбодеяния? Поэзия шутила над ним так, как почти ни над кем, когда, например, объявила его беглецом. И мы, обыкновенно, продаем его труд чужому покупателю, то изображая его расточительным, так как он уплатил быка или стоимость быка и послал на распутные дома золотой дождь, то есть, открыл к ним доступ деньгами, то изображая его в образе орла, который похищал, в образе лебедя, который пел. Эти басни не составлены ли на постыднейших мерзостях и на величайших преступлениях? Или, может быть, гнусные поступки и вымыслы человеческие у них не считаются развратными? Каким образом демоны, потомство злых ангелов, давно уже появившееся, старались отвратить их от веры путем неверия и подобных басней, об этом говорить здесь пространно нам не должно. Ибо если народ, сдерживаемый и императорами, и начальниками. и учителями, был не таков в этом отношении, то в других отношениях авторитет их требовал подражания. Насколько хуже их тот, который не лучше? Вы Юпитера Optimum называете просто Юпитером, лишив его почетного прозвания. У Виргилия он называется aecus Iupiter. Поэтому все боги ваши кровосмесники по отношению к своим, бесстыдны по отношению к чужим, нечестивы, несправедливы. Кого миф сильно не опозорил, тот не мог сделаться богом.

Но так как они отдельно представляют других богов, принятых из людей в сонм богов, так как у них разделяются боги на рожденных и сотворенных по Дионисию Стоику, то я скажу и об этом виде их. Рассуждение наше будет касаться главным образом Геркулеса: достоин ли он неба и божества? Они присуждают божество, конечно, заслужившим его по доброй воле. Если ему дано божество за храбрость, так как постоянно побеждал зверей, то что в этом удивительного? Невольные и добровольные гладиаторы не вступают ли в бои даже с учеными зверями и не поражают ли их? Если он достиг божества за странствование по свету, то скольких богачей заставила странствовать приятная свобода, а философов – униженная бедность? Не помнят ли они, что циник Асклепиад осмотрел весь свет на единственной корове, которая возила его на спине и которая иногда питала его сосцами? Если Геркулес сходил даже в ад, то кому неизвестно, что путь туда открыт всем? Если вы обоготворили его за очень многие убийства и сражения, то гораздо более совершил убийств и сражений великий Помпей, победивший морских разбойников, которые не оставили целою самую Остию. И сколько тысяч людей было истреблено даже против одного угла Бирзы Карфагенской Сципионом? За эго должно включить в число богов скорее Сципиона, чем Геркулеса. Присоедините поскорее к славным подвигам Геркулесовым растления дев, осквернения жен, омфальские повязки и позорно покинутую войну аргонавтов из-за потери красивого отрока. Присоедините к славе после гнусного бесславия также безумства его; почитайте те стрелы, которые умертвили сыновей и жену. Кто тогда достойнее осудил себя на костер вследствие раскаяния в отцеубийстве? Кто, напоенный ядом за неверность жене, более заслужил того, чтобы умереть позорною смертью? Его вы с костра подняли на небо так же легко, как и другого, убогого божественным огнем. который (другой), научившись несколько медицине, воскрешал мертвых. Этот сын Юпитера, человек и внук Юпитера, правнук Сатурна (или скорее спурий, ибо отец его не известен: он, по свидетельству аргосского Сократа, без сомнения выброшенный был найден и вскормлен позорнее Юпитера – собачьими сосцами), по заслугам был умерщвлен молниею, чего никто не может отрицать. Здесь Юпитер Optimus снова зол, жесток к внуку, завистлив к врачу. Но Пиндар не скрыл вины Эскулапа: он наказан был за корыстолюбие и жадность к приобретению, благодаря чему он умерщвлял живых, не воскрешал мертвых, злоупотребляя продажною медициною. Говорят, что и мать его погибла по той же причине, и по заслугам, так как она родила столь гибельного для мира зверя; и говорят также, что будто они взошли на небо по тем же лестницам. И однако афиняне должны знать, что они приносят жертвы таким богам; ибо они Эскулапу и матери его приносят жертвы между мертвыми в честь своих родителей. Как будто сами они не боготворят своего Тезея, действительно бога. Отчего и не боготворить, если он покинул свою благодетельницу на чужом берегу по причине того же забвения или даже безумия, которое причинило смерть его отцу?

Долго было бы говорить и о тех богах, которых вы скрыли в звездах и которых дерзко доставляете небу. Я думаю, что и Касторы, и персей, и Еригена заслуживают удаления с неба так же, как и возросший Юпитер. Но чему особенно должно удивляться? Вы перенесли на небо даже и собак, и скорпионов, и раков, Я не сравниваю с этими богами тех, которые, как вы полагаете, предсказывают будущее посредством оракулов: в этом они имеют доказательство божественности. Что? Вы думаете, что есть боги такие, во власть которых находится печаль, так, например, есть Видуй, который отделяет душу от тела, которого вы не дозволяете заключать в стены; есть также Цекул, который отнимает у глаз ощущение; есть Орбона, которая лишает потомства, и есть наконец богиня самой смерти. Опуская прочее, скажу, что, по вашему мнению, есть боги и мест города или боги – места: и Ян отец, и богиня Яна для арк, и бог семи гор – Септемонций. Одни из этих богов имеют жертвенники и храмы в тех же самых местах, другие – в чужих местах и на чужие средства. Я умалчиваю об Асценсе, получившем свое название от восхождения (а scansione), о Кливиколе, получившем свое имя от холма (а clivis). Умалчиваю также о богах Форкуле, называющемся от дверей (а forbius), о Кардее, называющемся от крюков (а cardinibus), о Лиментине, называющемся от порогов (а liminibus), или о других, которым соседи ваши поклоняются под именем богов придверников. Ибо что тут важного, когда вы имеете своих богов в публичных домах, кухнях и темнице?

Итак, этими бесчисленными, собственно римскими богами, которым разделяются officia всей жизни, наполняется небо, так что уже нет нужды в прочих богах. Но так как у римлян privatium почитаются те боги, о которых мы выше сказали, и так как они не легко узнаются сторонними, то каким образом все то, что по их мнению, они (боги) защищают, преуспевает во всяком человеческом роде и во всяком народе, когда praedes их лишены не только почести, но даже самого знания.

Но, говорят, некоторые боги открыли плоды и то, что необходимо для жизни. Спрашиваю вас, когда вы говорите, что они нашли, то не заявляете ли этим открыто, что то, что они нашли, существовало раньше?

Итак, почему вы не почитаете Творца этих даров, но вместо Него почитаете тех, которые нашли их? Прежде чем кто либо нашел, конечно, благодарил Виновника, конечно, чувствовал, что Тот есть Бог, которому поистине принадлежит дело Создателя, который создан и сам тот, который нашел, и то самое, что найдено. Никто в Риме не знал зеленой африканской фиги, пока Катон не принес ее в сенат, чтобы выжать из ней сок, так как та провинция была уже враждебна, о покорении которой он всегда настаивал. Гней Помпей первый привез вишню из Понта в Италию. Нашедшие новые яблоки могли заслужить у римлян в благодарность божество. Все это так же несостоятельно, как и то, что божеская природа приобретается за изобретение искусств. Если сравнить художников современных с художниками древними, то скорее должно было бы обоготворять первых, чем последних. Спрашиваю вас: не во всех ли искусствах древность устарела, так как ежедневно повсюду появляются новые произведения их? И поэтому тех, кого боготворят за искусства, оскорбляете в самых искусствах и вызываете их на состязание к непобедимым соперникам.

Наконец, вы не отказываете хранителям вашей религии во всех тех, кого древность признала богами, а потомство уверовало. Поэтому нам остается древнейшее римское религиозное суеверие, с которым мы имеем вступить в прение, воюя против вас, язычники. Говорят, что римляне сделались владыками и правителями всего мира потому, что были необыкновенно религиозны. Конечно, мировое господство даровали им и Стеркул, и Мутун и Ларентина. Римский народ один был избрав своими богами к господству. Ибо я не могу и подумать, чтобы чужие боги пожелали сделать это скорее чужому народу, чем своему, чтобы они пренебрегли, оставили и изменили той стране, где родились, воспитались, прославились и погребены. Поэтому даже Юпитер не дозволил бы римскому оружию завоевать свой Крит, забывши и свою идейскую пещеру, и корибантския медные тарелки, и приятнейший запах своей кормилицы. Не предпочел ли бы он всякому Капитолию свою могилу, чтобы скорее господствовала та страна, которая сокрыла его прах? Неужели Юнона пожелала бы, чтобы сожжен был Карфаген, который она любила и который она предпочла Самосу, и притом потомками Энея? Что я знаю? «Здесь было ее оружие, здесь была ее колесница, уже тогда богиня заботится и покровительствует тому, чтобы народ имел это царство, если как-нибудь судьба дозволит». Несчастная не имела силы противиться судьбе! И однако римляне судьбе, отдавшей в руки их Карфаген, не воздавали столько чести, сколько они воздавали Ларентине. Но царская власть не должна зависеть от ваших богов. Ибо Юпитер царствовал на Крите, Сатурн – в Италии, Изида – в Египте, и люди царствовали которым вручались очень многие совершавшие священнодействия.

Итак, кто раб, тот и делает владык, и сдавшийся на капитуляцию снабжает властью граждан Адмета, римлян погубив свободного жителя, своего Креза, ложным обещанием сомнительного имущества. Почему же Бог побоялся постоянно возвещать, что Он удален из этого царства? Как будто боги, снабженные царскою властью, могли когда-нибудь охранять свои города! Если они имеют силу охранять римлян, то почему Минерва не защитила афинян от Ксеркса? Или почему Аполлон не исторг Дельф из рук Ксеркса? Пусть охраняют город Рим те, которые потеряли свои города, если религиозность римская заслужила этого. Религия римлян с своими обширными обрядами приобретена была не после ли приобретения величайшей власти? Хотя богослужение было введено Нумой, однако религия тогда еще не похищала путем обмана вашего имущества для кумиров и храмов. Религия была бережлива, обряды были бедны, жертвенники случайны, сосуды грязны, дым из них мал и самого бога не было нигде.

Итак, римляне сделались религиозными не прежде, чем великими, и не потому они велики, что религиозны. Напротив, каким образом римляне могли приобрести власть религиозностью и величайшею заботливостью о богах, когда эту власть они приобретали, оскорбляя богов? Ибо, если я не ошибаюсь, всякое царство и власть войнами приобретаются и войнами расширяются. Победители оскорбляют и богов градских. Ибо одинаково разрушаются и крепости и храмы, одинаково расхищаются вещи не священные и священные, одинаково избиваются граждане и жрецы. Столько святотатств римлян, сколько трофеев; столько триумфов их над богами, сколько и над народами. Берутся в плен и кумиры и, конечно, если они чувствуют победителей, то не любят их. Но так как боги ничего не чувствуют, то безнаказанно оскорбляются, и так как безнаказанно оскорбляются, то напрасно почитаются.

Итак, чье величие приобретено победами, те не могут расширять его делами религиозными, или по мере расширения его оскорбляют религию, или по мере оскорбления расширяют его. Все народы, каждый в свое время, имели царства, как например: ассирияне, мидяне, персы, египтяне. Некоторые из них царствуют доселе, и однако и те, которые потеряли царства, не оставались без религии и почитания даже немилостивых богов, пока наконец не перешло к римлянам почти все господство.

Итак, судьба времен владеет царствами. Ищите, кто установил смены времен. Он же управляет царствами, и теперь сосредоточил в руках римлян власть, отнятую у многих народов, как бы деньги. Что от Него зависит она, это знают те, которые к Нему ближе всех.