Люкимсон П.Е.
Царь Давид

Оглавление

Часть вторая. Меч и корона

Глава первая. Смута

Иевосфей — так звучит имя оставшегося в живых сына Саула в синодальном переводе Библии, и само по себе это слово вряд ли что-либо может сказать русскоязычному читателю. Однако достаточно произнести его в исконном, ивритском звучании, и для того, кто знаком с этим языком, мгновенно становится понятен его смысл. Как понятно и то, что Ишбошет — это, возможно, даже не имя, а прозвище, образовавшееся из двух слов: «иш» на иврите означает «муж», «человек», а «бошет» — «стыд», «срам», «позор». Таким образом, Ишбошет — это не что иное, как «муж позора», «человек, запятнавший себя позором».

Трудно сказать, почему Ишбошет получил такое прозвище. «Хроникон» утверждает, что настоящее его имя было Ишбааль, но «баалями» («ваалами»), как известно, на Ближнем Востоке назывались языческие боги. Так что, вероятнее всего, Ишбошетом этот сын Саула стал просто потому, что у израильтян в какой-то период было принято называть детей на ханаанский лад, добавляя в конце имени основы не слово «Эль» — «Бог», а близкое ему по значению слово «бааль». Однако затем такие имена стали восприниматься как языческие, а значит, позорящие их носителя, и вместо «бааль» в них стали произносить «бошет» — «позор».

В то же время нельзя исключать, что народ дал ему это прозвище за то, что Ишбошет сторонился ратного дела, не участвовал в битвах, которые вел Саул, и, прослыв трусом, как бы позорил свой род. Во всяком случае, в той решающей битве, в которой героически погибли его отец и три брата, Иевосфей-Ишбошет не участвовал, и вообще непонятно, где он в это время находился.

Таким образом, этот сын Саула не обладал не только решительностью, силой ума и харизмой отца — у него не было даже доброго имени в народе. Поэтому Авенир решил не спешить с официальным возведением Иевосфея на трон, а попытаться укрепить позиции дома Саула, проведя ряд успешных операций против филистимлян и выбив их из нескольких захваченных городов, чтобы затем убедить старейшин колен, в которых находятся эти города, присягнуть на верность Иевосфею.

Сама эта тактика показывает, что Авенир был не только искусным полководцем, но и незаурядным политиком, умеющим просчитывать любую ситуацию на несколько ходов вперед и добиваться поставленной цели.

Однако Давид, как мы увидим, оказался достойным противником Авенира — в последовавшие вслед за поражением Саула месяцы он также проявил себя поистине выдающимся политиком и государственным деятелем.

Вскоре после битвы у Гелвуи в Секелаг к Давиду стали собираться уцелевшие воины армии Саула, а также молодежь из различных колен Израиля. Потрясенные поражением Саула, с презрением относящиеся к не участвовавшему в битве Иевосфею, они видели в знаменитом победителе Голиафа единственного лидера, который сможет вернуть евреям и их земли, и национальную гордость. Видимо, в этот период к Давиду присоединились и несколько сотен филистимлян из числа тех, кому нравилось вести жизнь «солдат удачи» — они впоследствии составили основу его отряда наемников.

В результате дружина Давида из шести сотен человек быстро доросла до нескольких тысяч, превысив численность разбитой кадровой армии Саула.

При этом среди тех, кто присоединился к Давиду, были и воины из колена Вениамина, то есть колена, к которому принадлежал Саул, и сам их приход был чрезвычайно показателен — он доказывал, что у Давида есть сторонники даже среди вениамитян, главной опоры Иевосфея и Авенира. Учитывая огромную политическую значимость этого перехода, обычно суховатый «Хроникон» посвящает ему несколько восторженных фраз:

«И пришли воины из сыновей Биньямина и Иуды в укрепление к Давиду. И вышел Давид к ним, и отвечал, и сказал им: если с миром пришли ко мне, чтобы помочь мне, будет сердце мое с вами вместе, — а если для того, чтобы обмануть меня, предав врагам моим, хотя нет насилия в руках моих, да видит Бог отцов наших и рассудит. И дух объял Амасия, главу начальников: твои, Давид! И с тобою мы, сын Ишая! Мир, мир тебе, мир помощникам твоим, ибо Бог твой помогает тебе. И принял их Давид, и поставил их среди глав отряда» (1Пар. 12:16-19).

Как видно, поначалу Давид заподозрил вениамитян в том, что они пришли в Секелаг с некими вероломными целями — войти к нему в доверие, а затем захватить в плен и выдать Авениру. Более того — Давид прямо говорит им об этих подозрениях, добавляя, что, даже если это так, он не собирается поднимать руку на своих братьев-евреев, вверяя это дело суду Бога. И эта честная, мудрая речь вызывает у предводителя перешедших на сторону Давида вениамитян взрыв восторга: «Твои, Давид!»

Историки и комментаторы расходятся во мнении, когда именно Давид решил покинуть Секелаг и вернуться в Иудею. Некоторые, отталкиваясь от Иосифа Флавия, считают, что это произошло примерно через двадцать дней после битвы у горы Гелвуи. Другие, опираясь на слова «Второй книги Самуила», что Давид находился в Секелаге один год и четыре месяца, высказывают предположение, что четыре месяца он провел здесь от момента бегства к Анхусу до гибели Саула, и еще год ему потребовался, чтобы собрать армию, войти с ней в Иудею и предъявить свои претензии на царство. При этом Давид почти не сомневался, что теперь, когда его кровным братьям-иудеям нечего опасаться репрессий Саула, его примут с распростертыми объятиями.

В Библии вопрос о том, в каком именно из городов Иудеи ему следует обосноваться, определяет не Давид, а сам Бог — Давид лишь покорно спрашивает Его об этом через «урим» и «туммим»:

«И было после этого вопросил Давид Господа, сказав: подняться ли мне в один из городов Иудейских? И сказал ему Господь: поднимись. И сказал Давид: куда подняться мне? И сказал Он: в Хеврон…» (2Цар. 2:1).

На самом деле, как видно из самого библейского текста, Давид в данном случае обращался к Богу лишь с вопросом о том, насколько верен тот выбор, который он хочет сделать.

И дело не только в том, что Хеврон был в то время одним из самых больших и укрепленных городов Иудеи и фактически являлся ее столицей. Напомним, что именно в Хевроне, согласно преданию, находятся могилы Адама и Евы, и именно здесь располагается усыпальница праотцев и праматерей еврейского народа — Авраама и Сарры (Сары), Исаака и Ревекки (Ривки), Иакова и Лии. И сегодня эта гробница считается второй по значимости еврейской святыней, а тогда она вообще была главной. Гробница праотцев в Хевроне напоминала двенадцати коленам Израиля о том, что все они произошли от общего корня, и поистине трудно было придумать лучшее место для объединения нации вокруг нового царя.

* * *

Все книги Библии умалчивают, как Давид вошел в Хеврон и при каких обстоятельствах был помазан старейшинами на царство именно над коленом Иуды. «Вторая книга Самуила» говорит об этом предельно кратко:

«И поднялся туда (в Хеврон. — П. Л.) Давид и обе жены его — Ахиноам-Изреэльтянка и Авигаил, бывшая жена Навала-Кармелитянина. И людей, что были с ним, привел Давид, каждого с семейством его, и поселились они в городах Хевронских. И пришли мужи Иудины и помазали там Давида на царство над домом Иудиным» (2Цар. 2:2-4).

Д. Малкин предполагает, что Давид отнюдь не сразу вошел в Хеврон вместе с армией, а сначала направил послов к главам этого города, позвав их собрать совет старейшин колена, а затем явился на это собрание и, сославшись на авторитет помазавшего его Самуила, предложил объявить себя царем колена Иуды. Лишь после того, как совет принял его предложение, Давид привел в Хеврон и окрестные городки и деревни «людей, что были с ним», а затем уже в Хевроне был проведен торжественный обряд его помазания в цари — пока не всего Израиля, а только его родного колена Иуды[49].

Скептики, разумеется, спешат заметить, что если события развивались именно так, то выбор у совета старейшин был невелик. Когда у стен Хеврона стоит целая армия, воины которой по докатывавшимся до Иудеи слухам не просто грабили, но и вырезали до единого человека целые деревни и небольшие города, то, как бы вежливо ни звучало предложение Давида, отклонить его было бы безумием.

Но Яир Закович в монографии о Давиде справедливо замечает, что это предложение упало на благодатную почву. Оно, с одной стороны, гарантировало Иудее безопасность от филистимлян и прочих врагов под защитой мощной армии Давида, а с другой — отвечало амбициям иудеев, убежденности, что, будучи самым многочисленным коленом Израиля, они имеют право на определенные привилегии, включая и привилегию поставить на царство именно потомка Иуды.

Согласно традиционной еврейской хронологии, это событие произошло в 2884 году от сотворения мира по еврейскому летосчислению, то есть в 876 году до н. э. Историки относят это событие, как уже говорилось, к более раннему времени: к периоду между 1055 и 1002 годами до н. э. Наиболее осторожные ученые датируют это событие «концом XI — началом X века дон. э.».

* * *

Одним из первых шагов, предпринятых Давидом сразу после воцарения в Хевроне, стала отправка послов к жителям Иависа Галаадского, в котором он благодарил их за то, что они вызволили тела Саула и его сыновей из рук филистимлян и предали их погребению.

Стоит повнимательнее вчитаться в текст этого письма, чтобы оценить всю мудрость тридцатилетнего Давида как политика:

«И отправил Давид послов к жителям Явеш-Гилада, и сказал им: благословенны вы у Господа, что оказали милость эту господину вашему Шаулу и погребли его. А теперь да окажет Господь вам милость и верность, и я воздам вам за это добро, за то, что вы сделали это. А теперь да будут крепки руки ваши, и будьте мужественны, так как умер господин ваш Шаул; а меня помазал над собой на царство дом Иудин».

Итак, Давид начинает с того, что воздает жителям Иависа должное за их смелый и благородный поступок и беспримерную верность Саулу даже после его смерти. Но, призывая благословение Бога к галаадцам, Давид как бы невзначай роняет, что не только Господь, но и он, Давид, воздаст им за этот поступок, и эта фраза мгновенно показывает, что он нисколько не сомневается в своем царском достоинстве, своем праве карать и миловать, награждать и наказывать. А дальше Давид вновь напоминает галаадцам о смерти Саула и сообщает о том, что колено Иуды помазало его на царство.

Таким образом, не призывая открыто галаадцев признать его преемником Саула и присягнуть на верность, Давид тем не менее напоминает всем о законности своих претензий на трон и о том, что только званием царя Иудеи он не ограничится — иначе ему просто не было смысла писать это письмо.

Хотя официального ответа на свое письмо галаадцам Давид так и не получил, слухи о нем, безусловно, распространились в народе и увеличили число его сторонников. Народ еще раз убедился, каким благородным и возвышенным человеком является победитель Голиафа, бывший военачальник и зять Саула, потом преследуемый им разбойник, а вот сейчас царь Иудеи.

По всей видимости, Давид предпринимал в это время и другие шаги, призванные обеспечить ему поддержку остальных колен Израиля, а также царей ханаанских народов, живших среди евреев.

В частности, во время своего правления в Хевроне Давид, как предполагает на основе агадических источников раввин X. Д. Рабинович, отправился на войну с располагавшимся в южной части Голанского плато царством Гисур (Гешур), покорил его, однако не разорил, а заключил с гисурским царем Фалмаем (Талмаем) союз и взял в знак этого союза в жены дочь Фалмая принцессу Мааху.

При этом внешне Давид продолжал играть роль вассала Анхуса, исправно отправляя своих воинов в разбойничьи набеги на соседей и посылая в Геф часть добычи — Давид чувствовал, что он пока еще не готов к новому столкновению с филистимлянами, и удерживал их от нового похода демонстрацией своей покорности. Именно так в будущем будут вести себя московские князья по отношению к Золотой Орде, скапливая силы для нанесения решающего удара.

Между тем Авенир тоже не терял даром времени, укрепляя позиции Иевосфея и приводя к присяге ему одно колено за другим. Первым делом он, разумеется, добился поддержки Иевосфея его собственным коленом Вениамина, затем коленами Асира и Ефрема. Наконец, о готовности признать Иевосфея царем заявили советы старейшин одиннадцати колен, то есть всех еврейских колен, кроме колена Иуды, после чего Авенир решил, что пришло время возвести Иевосфея на трон.

«Сорок лет было Ишбошету, сыну Шаула, когда он стал царем над Исраэлем, и два года царствовал он, только дом Иудин был за Давидом. И было всего времени, в которое Давид царствовал в Хевроне над домом Иудиным, семь лет и шесть месяцев» (2Цар. 2:10-12).

Из этого отрывка, а также из фразы «И длительна была распря между домом Шаула и домом Давида, и Давид все больше укреплялся, а дом Шаула все больше ослабевал» (2Цар. 3:1) большинство библеистов делают вывод, что Авениру понадобилось долгих пять лет, чтобы привести к Иевосфею одиннадцать израильских колен. Однако, несмотря на присягу совета старейшин, внутри каждого колена находилось немало тех, кто считал Давида куда более достойным звания царя, и по мере того, как Иевосфей демонстрировал свою слабость и бездарность как правителя, таких людей становилось все больше — «и Давид все больше укреплялся, а дом Шаула все больше ослабевал».

Страшные события, последовавшие спустя два года после официального восшествия Иевосфея на трон (на седьмой год правления Давида в Хевроне), были лишь прямым следствием выявившейся полной «профнепригодности» последнего сына Саула как царя.

Другие комментаторы Писания и ученые, остающиеся сегодня в меньшинстве, считают, что два года правления Иевосфея пришлись на первые два года правления Давида в Хевроне и именно столько продолжалась война между двумя царскими домами. Последующие пять лет, по их мнению, Давид правил из Хеврона всеми двенадцатью коленами, по-прежнему совершая разбойничьи набеги на соседей и накапливая силы для полномасштабной войны с филистимлянами.

В любом случае отношения между двумя еврейскими царствами — царством Давида и царством Иевосфея — в этот период и в самом деле были крайне напряженными. И хотя обе стороны явно не хотели вступать в братоубийственную войну друг с другом, избежать ее все же не удалось.

Глава вторая. Игра

«И вышел Авнер, сын Нера, со слугами Ишбошета, сына Шаула, из Маханаима в Гивон. А Йоав, сын Церуйи со слугами Давида вышли и встретили их все вместе у пруда Гивонского; и разместились те на одной стороне пруда, а эти на другой стороне пруда. И сказал Авнер Йоаву: пусть встанут юноши эти и позабавятся борьбою пред нами. И сказал Йоав: пусть встанут. И встали они, и вышли счетом двенадцать биньяминян от Ишбошета, сына Шаула, и двенадцать из слуг Давида…» (2Цар. 2:12-15).

Гивонский пруд, бывший самым большим искусственным водохранилищем того времени, являлся, по всей видимости, еще и одним из излюбленных мест народных собраний. В осенние праздники, когда евреи символически вытряхивают из своих карманов в воду грехи, или в день молитвы о дожде у этого пруда собирались толпы народу из разных колен. Некоторые комментаторы Писания считают, что встреча двух отрядов из двух враждебных лагерей — лагеря Давида и лагеря Иевосфея — произошла там совершенно случайно. Другие убеждены, что армии двух царей заранее договорились встретиться у Гивонского пруда, чтобы в бою выяснить, наконец, кто же именно из этих двоих должен стать полноправным монархом и возродить единое Еврейское царство.

Когда же они встретились, возникла заминка. Каждая армия заняла позицию на своей стороне пруда, но ни одна не желала вступать в бой первой, чтобы именно на нее пало обвинение в начале братоубийственной войны — обвинение, которое могло перечеркнуть в глазах народа результаты самой победы.

В поисках выхода из этой ситуации многомудрый Авенир и предложил, чтобы, подобно тому, как некогда Голиаф хотел решить исход сражения в поединке между двумя сильнейшими воинами, отношения между Давидом и Иевосфеем были выяснены в ходе борьбы между молодыми воинами с обеих сторон. При этом было решено, что каждая сторона выставит по двенадцать бойцов — ведь спор шел о том, кому быть правителем двенадцати колен Израилевых.

Все исследователи Библии подчеркивают, что из самого ее текста следует, что Авенир не хотел кровопролития. Если переводить сказанные им Иоаву слова буквально, то они звучат так: «Пусть встанут юноши и поиграют перед нами». Речь шла именно о военной игре, и не более того. Но слишком высока была ставка в этой игре, слишком уж хотелось каждому из ее участников принести победу своему господину и тем самым заслужить высочайшие почести, так что в результате в какой-то момент игра превратилась в жестокую схватку, в которой обе стороны взялись за мечи. Исход этого поединка оказался трагическим и символичным:

«И схватили они друг друга за головы, и вонзили мечи свои друг другу в бок, и пали вместе. И назвали место это, что в Гивоне, Хелкат-Ацрим — Полем мечей» (2Цар. 2:16-17).

Увидев, что на круге, где шла «игра», остались лежать двадцать четыре трупа, обе стороны в ярости бросились друг на друга, и между ними завязалась ожесточенная сеча. Библия ничего не сообщает о расстановке сил в этом сражении, и нам известно лишь, что в какой-то момент армия Иевосфея побежала, а армия Давида во главе с его тремя племянниками Иоавом, Авессой и Асаилом бросилась ей вдогонку.

Впереди всех бежал юный Асаил, решивший во что бы то ни стало нагнать и убить самого Авенира, являвшегося, как всем было известно, главным оплотом трона Иевосфея. Мидраш сообщает, что Асаил был лучшим бегуном во всей Иудее, он с легкостью не только догонял, но и обгонял оленей, и потому очень скоро Авенир почувствовал у себя за спиной горячее дыхание юноши.

Понятно, что у Асаила, еще только приближавшегося к своему восемнадцатилетию, не было никаких шансов одолеть в честном поединке уже немолодого, но еще полного сил и не раз смотревшего в лицо смерти Авенира. И из рассказа о том, чем закончилась эта погоня, Авенир, сын Нира, предстает перед нами подлинно благородным человеком. Он оборачивается назад, видит Асаила, спрашивает его, правильно ли он узнал в нем одного из племянников Давида, и, получив положительный ответ, советует юнцу отстать от него, свернуть в сторону и выбрать себе соперника по силам.

Но Асаилу в этом добром, почти отеческом совете слышатся насмешка и оскорбление. Уверенный в своей мощи, охваченный жаждой славы, он продолжает преследование. Авенир снова оборачивается к Асаилу и просит отстать от него.

«Зачем мне повергать тебя мертвым на землю и как мне показаться потом Йоаву, брату твоему?!» — говорит Авенир своему неожиданному противнику, но тот не желает прислушиваться к голосу разума. И вот тогда Авенир нанес наступающему на него Асаилу удар задним концом копья.

Стоит отметить, что в те времена задний конец копья у израильтян и филистимлян не был тупым. На нем, конечно, не было наконечника, но его затачивали ножом, чтобы при необходимости этим концом копье можно было воткнуть в землю.

Авенир ударил Асаила таким заточенным концом в пах, и так велика была сила этого удара, что копье прошло сквозь тело брата Иоава и Авессы насквозь. Подбежавшие спустя несколько минут к месту этой схватки другие воины Давида в ужасе замерли перед изувеченным телом Асаила, и эта заминка дала возможность Авениру и его людям оторваться от своих преследователей и собраться в боевое построение на вершине холма Аммы в Гивонской пустыне.

Так с наступлением сумерек два отряда снова оказались друг против друга — отряд Авенира на вершине холма, в очень выгодной позиции для возможной обороны, а отряд Иоава — у его подножия. С вершины этого холма Авенир и воззвал к Йоаву с призывом прекратить братоубийство: «Вечно ли будет убивать меч? Разве не знаешь ты, что горестны будут последствия? И до каких пор не скажешь ты людям, чтобы они перестали преследовать братьев своих?» (2Цар. 2:26).

Авенир, прекрасно помнящий те времена, когда он уже был главнокомандующим армией Саула, а Иоав — рядовым бойцом, а затем младшим офицером, обращается к Иоаву как старший к младшему, как к достойному противнику, но никак не к смертельному врагу, считая, что израильтяне, к какому бы колену они ни относились, являются братьями, а потому по определению не могут быть врагами.

Иоав принимает эти доводы Авенира, но напоминает, что меньше всего тот имеет право на произнесение подобных сентенций — ведь если бы Авенир не предложил молодежи «поиграть», глядишь, не было бы и кровопролития:

«И сказал Йоав: как жив Бог, если бы ты не говорил, то еще с утра перестал бы каждый из людей преследовать брата своего» (2Цар. 2:27).

Очевидно, в ходе этого разговора Иоав спросил Авенира и об обстоятельствах гибели Асаила, и старый вояка рассказал, как было дело, подчеркнув, что он не хотел убивать юношу, несколько раз просил его угомониться и применил копье, лишь когда Асаил стал угрожать его жизни и не оставил ему никакого другого выхода.

«На мне нет вины за кровь твоего брата!» — закончил этот свой рассказ Авенир. Иоав вынужден был согласиться, что тот прав, и дал сигнал трубить в рог о прекращении сражения. Однако то, что Иоав признал правоту Авенира, отнюдь не означало, что он простил его. Нет, скорбь по брату не оставляла Иоава на протяжении всего обратного пути в Хеврон, и жажда мести сжигала его изнутри, доводя едва ли не до исступления. Оплакивая брата, Иоав свернул по дороге в Хеврон в родной Вифлеем, чтобы похоронить Асаила в родовой гробнице. Только после похорон, совершив ночной переход, он со своим отрядом вошел в Хеврон, неся на носилках тела девятнадцати погибших в битве товарищей.

Двенадцать из этих девятнадцати пали во время затеянной Авениром «военной игры», и таким образом в ходе битвы с противником отряд Давида потерял всего семь человек. Как вскоре стало известно, потери армии Иевосфея были куда более тяжелыми: от рук людей Давида погибли 360 человек (включая двенадцать «поединщиков»). Таким образом, победа армии Давида была неоспоримой, что значительно укрепило его позиции внутри Иудеи и увеличило число его сторонников среди других колен.

* * *

Тем временем Давид обживался в Хевроне, проводя время не только в государственных заботах, но и в игре на арфе и в сочинении все новых псалмов.

В этот период его поэтический дар достигает поистине огромной силы; мотивы преследования и спасения сменяются глубокой философской лирикой, пронизанной восхищением перед той мудростью, с какой Бог сотворил мир:

«Руководителю хора. Песня Давида. Небеса повествуют о величии Господа, о деянии Его рук рассказывает небесный свод. День за днем ведут речь и ночь за ночью раскрывают знание. Нет говорящего, и нет слов, и не слышен их голос. По всей земле проходит их луч и до края Вселенной — их слова…» (Пс. 19:1-5).

Этот 19-й [18-й] псалом был одним из самых любимых псалмов великого физика и теолога Исаака Ньютона, утверждавшего, что в нем Давид наилучшим образом выразил мысль, что само гармоничное устройство Вселенной является доказательством существования Бога. В таком же ключе трактовал этот псалом великий Маарал[50] из Праги в своем сочинении «Нетивотолям» («Тропы мира»): «Наблюдая небесные светила и их созвездия, человек может познать Того, Кто приводит их в движение, Его могущество и Его мудрость. И когда он по-настоящему вдумается в упорядоченность и масштаб этих процессов, он неминуемо познает Творца».

Но ведь эти строки о гармоничности Вселенной, о неслышимой обычным человеческим ухом «музыке сфер», реальность которой была открыта совсем недавно, были написаны почти три тысячи лет назад, и эти не только поэтические, но и, если хотите, научные озарения Давида не могут не поражать воображения.

Поэтическое творчество, видимо, доставляло Давиду величайшее наслаждение и, будучи, как и всякий поэт, не чужд тщеславия, он стремился любыми путями распространить свои сочинения в народе. Давид явно желал, чтобы люди по всей стране повторяли их снова и снова, не забывая при этом о том, кто является их автором, — многие псалмы начинаются словами «Мизмор ле-Давид» («Песнопение от Давида») или «Теила ле-Давид» («Восхваление от Давида»).

Другой страстью Давида были, несомненно, женщины. Подражая принятым в регионе обычаям, он вскоре после воцарения в Хевроне завел небольшой гарем, присоединив к первым трем женам Ахиноаме, Авигее и Маахе еще трех местных девушек — Аггифу (Хаггит), Авиталу (Авиталь) и Эглу.

Судя по всему, молодой царь в те дни не обходил ни одну из своих жен вниманием, и они одна за другой подарили ему сыновей. Ахиноама родила ему первенца Амнона, а вскоре после нее настал черед рожать Авигее. Так как Давид поспешил взять Авигею в жены вскоре после смерти ее мужа, то по Иудее поползли слухи, что на самом деле Авигея родила сына не от Давида, а от Навала. Однако когда ребенок подрос, всякие сомнения в том, кто его отец, отпали сами собой; маленький Далуиа (Даниэль) был копией Давида, за что и получил еще одно имя — Килав, то есть «Подобный отцу».

Вслед за этими двумя сыновьями Мааха родила Давиду сына Авессалома (Авшалома), Аггифа — Адонию (Адониягу), Авитала — Сафатию (Шефатью), а Эгла — Иефераама (Итреама). В том, что у Давида в течение столь короткого времени родилось шестеро сыновей, народ увидел особое благоволение Бога к царю Иудеи.

А над домом Иевосфея тем временем все больше и больше сгущались тучи.

Глава третья. «Царь умер. Да здравствует царь!»

Все известные нам еврейские источники сообщают, что причиной ссоры между Иевосфеем и Авениром стала наложница покойного Саула Рицпа — женщина поистине удивительная, с самоотверженностью которой нам еще предстоит встретиться на страницах этой книги.

«А у Шаула была наложница по имени Рицпа, дочь Айи. И сказал Ишбошет Авнеру: зачем вошел ты к наложнице отца моего?» (2Цар. 3:7).

Это, видимо, был первый случай, когда безвольный и трусливый Иевосфей открыто возмутился действиями Авенира, игравшего при его дворе роль и премьер-министра, и министра обороны. Дело в том, что, согласно принятым на Ближнем Востоке обычаям, гарем умершего царя отходил к его преемнику, то есть тот, кто пользовался гаремом царя, его женщинами, и считался законным его наследником. Далее нам еще придется столкнуться с тем, как пытались использовать этот обычай в свою пользу сыновья Давида, так что гнев Иевосфея понятен: «войдя» к Рицпе, объявив ее своей женой или наложницей, Авенир как бы заявил и о своих претензиях на трон, о своем намерении низвергнуть Иевосфея. Именно так трактуют поступок Авенира абсолютно все комментаторы и исследователи.

Однако если это действительно было так, то Авенир не остановился бы только на овладении наложницей Саула, а стал бы предпринимать и другие шаги по захвату власти. В сущности, если учитывать расстановку сил при дворе Иевосфея, устроить дворцовый переворот не составило бы для Авенира особого труда. Но дальнейшие события разворачиваются совсем по-другому:

«И сильно вспылил Авнер из-за слов Ишбошета, и сказал: разве я собачья голова в Иудее?! Неужели отныне буду я делать добро дому Шаула, отца твоего, братьям его и друзьям его? Я не предал тебя в руки Давида, а ты упрекаешь меня в грехе из-за этой женщины? Пусть так накажет Бог Авнера и еще усилит наказание, если я не сделаю того, о чем клялся Господь Давиду: отнять царство у дома Шаула и утвердить престол Давида в Исраэле от Дана и до Беэр-Шевы. И не мог больше тот (Ишбошет. — Я. Л.) ответить ни слова Авнеру, так как боялся его» (И Сам. 3:7-9).

Итак, как мы видим, Авенир в ответ на обвинения Иевосфея приходит в ярость и действительно грозит сбросить его с престола, однако не для того, чтобы усесться на него самому, а возвести на него Давида. Согласитесь, странная логика для человека, который завладел наложницей царя для того, чтобы заявить о себе как о его правопреемнике!

Между тем сам эмоциональный накал разговора между Иевосфеем и Авениром наводит на мысль о том, что последним при женитьбе на Рицпе двигали совершенно другие мотивы. Следует учесть, что в слово «наложница» у евреев вкладывалось несколько иное содержание, чем у других восточных народов. Крайне редко наложница была рабыней — чаще это была свободная женщина, которая сошлась с женатым мужчиной, но при этом (хотя многоженство у евреев и разрешалось) тот не сочетался с ней законным браком, не обвенчался «по Законам Моисея и Израиля». Таким образом, наложница у евреев и в те времена, и позже была чем-то вроде «узаконенной любовницы», «гражданской жены» при наличии другой — «законной жены перед Богом». Как и жена, наложница обязана была хранить верность своему мужу. Как и жена, наложница отнюдь не была целыми днями заперта в гареме, а часто сидела рядом или неподалеку от мужа на пирах.

Будучи главнокомандующим армией и близким другом Саула, Авенир, безусловно, хорошо знал Рицпу и, видимо, давно тайно любил ее. И то, что Иевосфей поставил ему в вину желание соединиться наконец с любимой женщиной, вывело Авенира из равновесия. В словах Иевосфея он услышал в первую очередь черную неблагодарность в ответ за все, что он сделал для него и для его семьи, — ведь именно Авенир возвел его на трон, именно Авенир объединил вокруг него одиннадцать колен, по сути дела, переиграв в развернувшейся битве за власть Давида. И вот сейчас это ничтожество Иевосфей отказывает ему в праве на простое человеческое счастье, указывает на его место слуги, требует, чтобы он беспрекословно придерживался установленных границ — подобно тому, как пес должен есть только под столом, а ни в коем случае не на скамье рядом с хозяевами!

Согласитесь, что после этого Авениру было из-за чего вспылить и начать мстить Иевосфею.

Но дело было, безусловно, не только в этом. Всю свою жизнь Авенир посвятил служению царю, но служил он Саулу именно потому, что был убежден, что сам Бог выбрал его для этой миссии. И Саул с его умом, мужеством и прозорливостью лишь укреплял в нем эту веру. Да, он допускал ошибки. Да, у него были приступы ипохондрии и паранойи, но сомневаться в том, что Саул — великий правитель, не приходилось.

Иевосфей же явно не был тем человеком, который был способен помочь Израилю выбраться из сложившейся ситуации, дать еврейскому народу надежду, вдохнуть в него новые силы, помочь вновь обрести уверенность в себе. С каждым днем разочарование Авенира в Иевосфее росло, и с каждым днем он все чаще думал о Давиде, укрепляясь в мысли, что все происходившее в последний период царствования Саула было не случайным, что Давид и в самом деле избранник и помазанник Божий. Не случайно во время перебранки с Иевосфеем Авенир бросает фразу о том, что он «сделает то, о чем клялся Господь Давиду».

Да, со стороны могло показаться, что Авенир бросил эти слова сгоряча, что никакая сила не может заставить его примириться с Давидом. Но, вырвавшись, видимо и в самом деле случайно, они выражали то, что уже давно было у него на сердце.

При этом Авенир отнюдь не собирался, возведя на трон Давида, уйти в тень. Напротив, он видел себя рядом с молодым царем, снова стоящим во главе победоносной армии и ощущающим на своих плечах тяжкое, но сладкое бремя подлинной, а не призрачной власти.

А потому брошенные Иевосфею угрозы оказываются отнюдь не пустыми. Вскоре после произошедшего между ними разговора Авенир отправляет двух самых надежных своих людей в Хеврон, к Давиду. Отправляет не с письмом, а именно с устным посланием, опасаясь, что письмо могут перехватить или что Давид может использовать потом его как доказательство измены Авенира Иевосфею, если вдруг два царя решат заключить союз друг с другом.

Суть послания Авенира ясна: он готов перейти на сторону Давида и употребить все свои связи и влияние в советах старейшин, чтобы собрать под его властью весь народ. В обмен Авенир рассчитывает получить достойное место при дворе Давида, но что именно это за место и все детали их будущего договора он предлагает обсудить при личной встрече. Чтобы Давид не заподозрил какого-либо подвоха, Авенир выразил готовность прийти в Хеврон, где он окажется целиком в его власти.

Предложение Авенира выглядело, безусловно, крайне заманчиво. Настолько заманчиво, что Давид, помня, что Авенир был его главным противником и ненавистником при дворе Саула, просто обязан был проверить, не таит ли оно в себе некую хитроумную ловушку. Давиду нужны были доказательства честности и серьезности намерений нового союзника, а потому он заявил, что готов встретиться с ним лишь после того, как Авенир выполнит одно «проверочное» условие:

«И сказал он (Давид. — Я. Л.): хорошо, я заключу с тобою союз, только одной вещи потребую я от тебя: ты не увидишь лица моего, если не приведешь Михаль, дочь Шаула, когда придешь увидеться со мною» (2Цар. 3:13).

Смысл этого требования ясен: Мелхола была нужна Давиду как подтверждение родственной связи с Саулом, того, что он является не бывшим, а самым что ни на есть живым и настоящим зятем покойного царя, а потому имеет право претендовать на престол.

Но для этого Мелхола, разведенная с Давидом по повелению Саула, не должна была быть выкрадена или доставлена в Хеврон каким-либо другим сомнительным путем. Нет, она должна была вернуться к нему как законная жена на совершенно законных основаниях. А потому Давид направил Иевосфею официальное посольство с требованием вернуть ему Мелхолу — в задачу же Авениру вменялось убедить Иевосфея выполнить это требование, хотя последний не мог не понимать, что оно означает и к каким последствиям может привести.

Трудно сказать, к каким доводам прибег Авенир, чтобы добиться поставленной ему Давидом задачи. Не исключено, что он стал внушать Иевосфею идею о заключении мира с Давидом и возрождения единого Еврейского государства на основе дуумвирата, совместного правления двух царей, а возможно, и в самом деле искренне верил в необходимость и полезность такого шага — хотя бы в качестве временной меры. Но результат известен: Иевосфей принял это требование Давида. Причем доставить к нему Мелхолу он поручил Авениру, которому, таким образом, не надо было устраивать свою встречу с Давидом тайно — он являлся в Хеврон как личный посланник Иевосфея, прибывший с официальной миссией.

Как уже упоминалось выше, Саул, приравняв Давида к мертвым и объявив дочь вдовой, отдал ее замуж за Фалтия, сына Лаиша. Еврейский закон гласит, что если женщина, бывшая в браке с одним мужчиной, после развода принадлежала другому мужчине, она уже не может никогда принадлежать первому. Так как Давид принял назад Мелхолу, то комментаторы, не допускающие и мысли, что он мог преступить через этот закон, утверждают, что брак Фалтия с Мелхолой был формальным; между ними не было интимных отношений. Мидраш добавляет, что, ложась с Мелхолой в постель, Фалтий клал между ней и собою меч.

«Но отчего же тогда Фалтий плакал, когда от него уводили Мелхолу, и почему, продолжая рыдать, бежал за ней, пока Авенир не прогнал его?!» — с иронической усмешкой спрашивают те, кто не верит в эту несколько наивную версию.

«Да потому, — отвечают комментаторы, — что Фалтий по-настоящему полюбил Мелхолу. Но, полюбив, он так к ней и не притронулся!»

Однако сторонники версии, по которой Мелхола была вполне реальной, а не фиктивной женой Фалтия, в качестве контрдовода напоминают, что дочь Саула была нужна Давиду не как жена, а именно как некий символ. Не случайно свое требование к Иевосфею вернуть ему Мелхолу Давид подкрепляет напоминанием, что в свое время он уплатил за нее полную цену, потребованную ее отцом.

Потому-то, по версии «скептиков», обрисовываемая всего тремя короткими предложениями сцена возвращения Мелхолы к Давиду звучит столь трагично: она возвращается от мужчины, который самозабвенно любит ее, к нелюбящему и никогда не любившему; возвращается, чтобы стать до конца жизни затворницей и отвергнутой женой, чтобы до конца испить ту горькую чашу, которая, увы, и до нее, и после нее была суждена многим отвергнутым мужьями царицам.

Авенир же, явившись с Мелхолой в Хеврон, встречается с глазу на глаз с Давидом и сразу после этого разговора начинает стремительно действовать:

«И был у Авнера такой разговор со старейшинами Исраэля: и вчера, и третьего дня вы хотели, чтобы Давид был царем над вами. А теперь действуйте, ибо Господь сказал Давиду так: » Рукою Давида, раба Моего, Я спасу народ Мой, Исраэль, от руки филистимлян и от руки всех врагов его». То же говорил Авнер и вслух биньяминянам…» (2Цар. 3:17-19).

Будучи опытным дипломатом и политиком, Авенир начинает закулисные переговоры со старейшинами с напоминания о том, как они сами спорили с ним, стоит ли им поддержать сына Саула Иевосфея или пойти на поклон к Давиду в Хеврон, тем более что в народе многие предпочитали видеть царем именно Давида. И вот сейчас, переходил Авенир к делу, он вынужден признать, что они в своей мудрости были правы, а он заблуждался: Иевосфей не способен царствовать; он не в состоянии решить ни одной проблемы, стоящей перед народом, в то время как Давид — это и в самом деле избранник Божий, великий воитель, который принесет евреям мир и процветание.

Таким образом, Авенир представлял необходимость провозгласить Давида царем всего Израиля отнюдь не как следствие своей ссоры с Иевосфеем, а как возвращение к давнему решению самих старейшин, всю верность которого он осознал только сейчас. Особенно большие усилия для того, чтобы убедить поддержать затеянный им переворот, Авенир прилагал на переговорах со старейшинами колена Вениамина — ведь низложение Иевосфея, бывшего плотью от плоти этого колена, означало для них утрату многих привилегий, и значительная часть старейшин активно настаивала на том, что Иевосфей должен оставаться царем.

Разумеется, члены советов старейшин были не настолько глупы, чтобы поддаться на лесть Авенира и просто, без всяких оговорок, принять его предложение. Судя по всему, тайные переговоры между ними и Авениром шли долго. Главы колен обусловливали свое согласие провозгласить Давида царем целым рядом условий, главное из которых заключалось в том, что воцарение Давида отнюдь не будет означать, что его колено, колено Иуды, правит другими коленами — все колена будут признаваться равными, платить одни и те же налоги и в равной степени, без всяких привилегий, разделять свои обязанности по отношению к государству. Колено Вениамина в качестве гарантии выполнения этих условий потребовало также, чтобы столица будущего единого царства располагалась не в иудейском Хевроне, а размещалась бы на его территории — не важно, будет ли эта Гива, бывшая столица Саула, или какой-то другой город.

Все эти требования были самым подробным образом переданы Авениром Давиду:

«И пошел Авнер в Хеврон, чтобы пересказать также Давиду все, чего желает Исраэль и весь дом Биньямина» (2Цар. 3:19).

Когда, наконец, согласие старейшин всех колен на осуществление плана Авенира было получено, он явился в Хеврон вместе с двадцатью своими единомышленниками, и в честь их прихода Давид устроил роскошный пир. Нет почти никаких сомнений, что пир этот венчал завершение переговоров и достижение некоего устного соглашения. Однако чем объясняется то, что с Авениром было именно двадцать человек, кто были эти люди и какие колена они представляли, текст Библии умалчивает, и даже самые осведомленные комментаторы в ответ на этот вопрос лишь, что называется, разводят руками.

Между тем ясно, что переговоры за пиршественным столом завершились полным согласием сторон. «Поднимусь я и пойду, и соберу к господину моему царю всех исраэльтян, и они заключат с тобою союз; и будешь ты царствовать по воле души твоей» (2Цар. 3:21), — говорит Авенир в заключение пира, впервые называя Давида «царем» и «господином».

Пришло время объявлять общий съезд советов старейшин в Хевроне и торжественно провозглашать Давида царем. План Авенира вступал в свою последнюю, решающую стадию, и, чрезвычайно довольный собой, преисполненный надежд, он покинул Хеврон.

Судя по всему, не прошло и часа после отъезда Авенира, как в Хеврон вошла дружина Иоава, воротившаяся из похода с богатой добычей. Из какого именно похода, Библия опять-таки умалчивает, однако Талмуд, как уже говорилось, не скрывает, что, воцарившись в Хевроне, Давид продолжал руками Иоава совершать набеги на соседние земли, отдавая часть добычи царю Анхусу, а за счет остальной части пополняя свою казну и награждая придворных, которых становилось все больше и больше. Вероятнее всего, Иоав вернулся из одного из очередных таких походов, хотя в известном сборном комментарии А. Ш. Хартума высказывается версия, что Давид, зная о том, что Иоав горит желанием отомстить за брата, намеренно отослал его из Хеврона, чтобы тот не мешал подписанию соглашения[51].

Вернувшись домой и узнав, что в Хевроне за время его отсутствия был Авенир, Иоав приходит в бешенство. Не мешкая, он идет к дяде, чтобы выразить ему свое возмущение как тем фактом, что тот вел за его спиной переговоры со своим и его злейшим врагом Авениром, так и тем, что он дал Авениру уйти живым из Хеврона.

Ненависть, которой пылает Иоав к Авениру, как кажется, настолько велика, что он не готов выслушивать никаких объяснений о том, что Авенир, по сути дела, принес и предложил Давиду «на блюдечке с голубой каемочкой» власть над всеми коленами Израиля и дело это уже решенное. Вновь и вновь Иоав твердит Давиду о вероломстве Авенира, о том, что нельзя верить ни единому его слову и, вероятнее всего, тот приходил в Хеврон, чтобы лично осмотреть его укрепления и затем привести объединенную армию одиннадцати колен для штурма города.

Видя, что все эти доводы остаются для Давида неубедительными, Иоав в гневе покинул царские покои, однако отнюдь не для того, чтобы смириться с происшедшим.

Выйдя от Давида, Иоав немедленно написал Авениру письмо, в котором сообщал, что возникли некие новые обстоятельства и царь просит его спешно вернуться в Хеврон для важного разговора. Все эти события, по всей видимости, развивались столь стремительно, что посланный Иоавом с этим лживым письмом гонец нагнал Авенира у «колодезя Сира» (Бор-Асира) — небольшого озерца или пруда, расположенного между Иерусалимом и Хевроном, которое, по преданию, служило миквой[52] еще самой праматери еврейского народа Сарре. Авенир был явно удивлен этим письмом, но развернул коня обратно в Хеврон. Иоав встретил его у ворот города и отвел в сторону для разговора с глазу на глаз. Однако разговор этот на самом деле был коротким:

«И когда возвратился Авнер в Хеврон, отвел его Йоав внутрь ворот, чтобы тихо поговорить с ним, и там поразил его в живот. И умер тот за кровь Асаэла, брата его» (2Цар. 3:27).

* * *

Весть об этом убийстве потрясла все колена Израиля. Само его вероломство ужаснуло народ и оттолкнуло от Давида. Никто поначалу не хотел верить, что Иоав убил Авенира исключительно по собственной инициативе — большинство было убеждено, что это Давид заманил своего старого врага в ловушку и, когда добился от него всего, чего хотел, отдал приказ убрать его. Ситуация усугублялась тем, что Авенира любили — он, вне сомнения, считался в народе великим героем. Да и было за что: он стоял во главе армии Саула в дни ее самых славных побед, он же после смерти Саула, сохранив часть армии, отбил несколько набегов филистимлян и аммонитян, а также немало сделал для возрождения государства и наведения порядка по меньшей мере в землях одиннадцати колен.

Таким образом, Давид, с одной стороны, не мог обвинить Иоава в убийстве и казнить его, так как, согласно закону, тот действовал в рамках своего права на месть. С другой же стороны, он должен был срочно предпринять некие действия, которые сняли бы с него в глазах народа обвинение в убийстве Авенира — иначе все усилия последнего пошли бы прахом.

И Давид предпринимает целый ряд шагов, призванных убедить народ, что он не просто не причастен к этому убийству, но и осуждает Иоава и скорбит по Авениру не меньше, а может быть, даже больше, чем все остальные.

Давид начинает с того, что публично объявляет не только народу, но и Богу, что и не помышлял убивать Авенира и этот грех не должен быть вменен ни ему, ни его потомкам. Затем также публично Давид проклинает за это убийство не только Иоава, но и весь его род страшным проклятием: «Да падет она (кровь Авенира. — П. Л.) на голову Иоава и весь дом отца его; и да не переведется в доме Иоава ни слизеточивый, ни прокаженный, ни нуждающийся в хлебе» (2Цар. 3:29). Однако при этом Давид тут же подчеркивает, что с точки зрения закона он Иоаву ничего сделать не может: «Йоав же и Авишай, брат его, убили Авнера за то, что умертвил он Асаэля, брата их, в битве при Гивоне» (2Цар. 3:30).

Вслед за тем Давид объявляет общенациональный траур по Авениру, устраивает ему пышные похороны в Хевроне, сам идет, рыдая, за его телом, а затем и публично постится в знак своей скорби:

«И сказал Давид Йоаву и всему народу, бывшему с ним: раздерите одежды ваши и опояшьтесь вретищем, и плачьте над Авнером. И царь Давид шел за смертным одром его. И когда погребали Авнера в Хевроне, то царь рыдал в голос и плакал над могилой Авнера; и плакал весь народ. И оплакал царь Авнера и сказал: смертью ли подлого умирать Авнеру? Руки твои не были связаны и ноги твои не были в оковах; ты пал, как падают от руки злодеев. И снова заплакал о нем весь народ. И пришел весь народ предложить Давиду поесть, пока еще продолжался день; но Давид поклялся, сказав: пусть так накажет меня Бог и еще усилит наказание, если до захода солнца вкушу я хлеба или чего-нибудь другого…» (2Цар. 3:31-35).

Если переводить все это на язык наших дней, то ни один политтехнолог не смог бы предложить более эффективной программы действий для того, чтобы не только снять в глазах народа обвинение Давида в причастности к убийству Авенира, но и вызвать к нему по следам этого убийства новую волну симпатии и всенародной любви. Разумеется, до прямых телетрансляций похорон и траурной речи народного лидера оставалось еще почти три тысячи лет, но, как уже говорилось, в то время были свои способы распространения новостей и подачи их в определенном свете, так что Давиду явно удалось добиться желаемого эффекта:

«И весь народ понял это, и понравилось им это, как нравилось народу все, что делал царь. И узнал в тот день весь народ и весь Исраэль, что не от царя исходит убиение Авнера, сына Нера» (И Сам. 3:36-37).

Однако то, что убедило простых крестьян и пастухов, оказалось, вероятно, недостаточно убедительным для старейшин, и они потребовали от царя объяснений, почему он допустил это убийство; отчего не попытался остановить Иоава, хотя не мог не знать, чем закончится его встреча с Авениром. И не случайно за вышеприведенной цитатой в Библии идет следующая фраза:

«И сказал царь слугам своим: вы же знаете, что военачальник и великий муж пал сегодня во Исраэле. Я теперь еще слаб, хотя и помазан на царство, а эти люди, сыны Церуйи, сильнее меня!» (2Цар. 3:39).

Здесь Давид дает уже чисто политическое объяснение случившемуся. Хотя Авенир и привел под его начало одиннадцать колен, говорит Давид, он не знает, насколько может доверять главам этих колен без Авенира. Его же армия находится под началом его племянников, сыновей его сестры Серуйи, и он сейчас слишком зависим от них, чтобы обвинить Иоава в убийстве и таким образом вступить в прямой конфликт со своими родичами и полководцами.

Эти объяснения были приняты, и старейшины колен вернулись к себе домой, чтобы продолжить действовать в соответствии с разработанным Авениром планом — собирать делегации для поездки в Хеврон, где должна была состояться церемония коронации и помазания Давида.

* * *

Весть об убийстве Авенира в Хевроне и решении старейшин, несмотря на это, поддержать Давида быстро докатилась до дворца Иевосфея, породив там настоящую панику.

По дворцу и по отрядам армии царя поползли слухи о том, что Давид жестоко расправится со всеми, кто верно служил дому Саула, и придворная челядь начала разбегаться. Дворец Иевосфея опустел, в нем остались лишь несколько человек прислуги, небольшой отряд стражников да двенадцатилетний племянник Иевосфея, единственный сын Ионафана, калека Мемфивосфей (Мефибошет, он же Мефибааль).

Мемфивосфею было пять лет, когда его дед и отец геройски пали у горы Гелвуи. Когда весть об их гибели и стремительном наступлении филистимлян докатилась до дворца Саула в Гиве, нянька Мемфивосфея в истерике схватила мальчика на руки и бросилась бежать. Но в этой спешке, спускаясь с лестницы, она упала и уронила ребенка, да так, что у мальчика случился перелом обеих ног. Лекаря, который мог бы наложить повязку и проследить, чтобы у сына принца правильно срослись кости, не нашлось, и Мемфивосфей на всю жизнь остался колченогим. Это лишало его права на трон, хотя он и являлся прямым потомком царя — согласно Пятикнижию, царь не может иметь какого-либо физического недостатка, а тем более быть инвалидом. В последующие годы Мемфивосфей рос при дворе своего дяди Иевосфея, который, видимо, любил племянника и заботился о нем.

Когда из дворца Иевосфея начали разбегаться слуги, два бывших офицера его армии братья Рехав и Баана решили, что пробил час, когда они могут расправиться с Иевосфеем и в одночасье завоевать расположение Давида. О том, кем были эти братья, между комментаторами идет ожесточенный спор. Библия говорит, что они были «беэрофянами» («бэйротянами») — жителями хивийского города Беэрофа, располагавшегося в земле колена Вениамина, однако по национальности они были гивонитянами, то есть происходили из Гивона — города, находившегося рядом с уничтоженным Саулом городом священником Новом. Приказ Саула уничтожить всех жителей Нова включал и живших там гивонитян, а кроме того, ударил и по жившим в округе их соплеменникам, существовавшим за счет продажи различных товаров и обслуживания жителей Нова. Так началась смертельная ненависть жителей Гивона к дому Саула, и когда Иевосфей взошел на престол, братья Рехав и Баана попытались организовать на него покушение. Однако их заговор был раскрыт, и им пришлось бежать к филистимлянам. Теперь, узнав о начавшейся смуте, они вернулись в родные места, чтобы свершить задуманное.

Заметив, что возле дворца Иевосфея собралась большая группа торговцев зерном, братья присоединились к ним и таким образом, не замеченные стражниками, проникли во дворец. Здесь Рехав и Баана вошли в покои Иевосфея, решившего немного вздремнуть после обеда, и ударами меча в живот умертвили его. Затем они отрезали голову уже мертвого царя и, выйдя из дворца, поспешили в Хеврон, преодолев за ночь дорогу от Маханаима до столицы Давида.

«И принесли голову Ишбошета к Давиду в Хеврон. И сказали царю: вот голова Ишбошета, сына Шаула, врага твоего, который домогался жизни твоей; а ныне доставил Господь господину моему царю отмщение Шаулу и потомству его…» (И Сам. 4:8).

Не исключено, что какой-нибудь другой владыка и в самом деле наградил бы братьев. Другой — но не Давид, который порой проявлял страшную жестокость, но при этом никогда не преступал через некие неписаные законы чести и, более того, считал тех, кто преступает эти законы, мерзкими людьми.

В ужасе взирал Давид на бескровное мертвое лицо Иевосфея. Да, тот был никуда негодным воином и правителем, но, мягкий и безвольный, он никому не сделал зла и уж точно не был злодеем. У Давида и в мыслях не было казнить Иевосфея — он планировал отправить его в своего рода почетную ссылку, может быть, даже оставив в том же дворце в Маханаиме, просто назначив новую столицу царства.

То, что эти двое рассчитывали, что, принеся голову Иевосфея Давиду, они будут вознаграждены, означало лишь, что они видят в Давиде злопамятного и беспринципного деспота, готового на все ради власти. И мысль эта привела Давида в такую ярость, что он пошел на беспримерную жестокость: велел четвертовать убийц Иевосфея.

«Что если известившего меня, сказавшего «Вот умер Шаул» и считавшего себя благовестником, я схватил и убил его в Циклаге, вместо того, чтобы наградить его, то тем паче теперь, когда люди-злодеи убили человека невинного в доме его на постели его, неужели я не взыщу с вас за кровь его и не истреблю вас с земли?» (2Цар. 4:9-12) — так объяснил Давид свое решение братьям-цареубийцам, после чего их подвергли страшным пыткам, затем отсекли поочередно руки и ноги и, наконец, умертвив, повесили их изувеченные тела возле Хевронского пруда. Голову же Иевосфея Давид тем временем с царскими почестями похоронил в гробнице, устроенной им для Авенира.

Анализируя все эти события, как всегда скептичный Закович считает, что Иоав убил Авенира отнюдь не только из мести за брата. Уяснив из слов Давида, к чему все клонится, он поспешит избавиться от того, кто мог быть назначен на столь вожделенное им место главнокомандующего объединенной армией израильтян.

Но ведь Давид и в самом деле мог хотя бы попытаться помешать Иоаву свершить задуманное — задержать его во дворце, послать за ним соглядатаев, чтобы те следили за каждым его шагом и, по меньшей мере, предупредили Авенира о грозящей ему опасности. Давид все это мог, но ничего не сделал. Может быть, потому, что на самом деле его вполне устраивал такой ход событий и ему совсем не хотелось иметь в качестве военачальника амбициозного и импульсивного Авенира: лучше уж пусть будет Иоав — какой-никакой, а свой, племянник.

Да и с Иевосфеем, считает Закович, Давиду каким-то странным образом повезло: ведь пока Иевосфей был жив, он в любом случае мог претендовать на престол. А тут эта проблема решилась сама собой: Иевосфей был убит злодеями, злодеи казнены — и народ снова славит царя за благородство и справедливый суд!

«Уж как-то слишком везло Давиду в те дни, и не стояло ли за всем этим нечто большее, чем везение, — изощренный ум и железная воля человека, окончательно превратившегося из простого пастуха в типичного восточного правителя, беспощадного и умеющего закручивать хитроумные интриги?» — вот вопрос, который волнует Заковича, да и целый ряд других исследователей.

Однако если Давид и превращался в восточного правителя, то никак не обычного, а подлинно великого, которому еще предстояло удивить многих своих друзей и врагов.

* * *

Наблюдая за тем, как в Хеврон съезжаются представители всех колен Израиля, как первосвященник Авиафар готовился к принесению торжественных жертв и помазанию его на царство, Давид пребывал в легкой эйфории — сбывались самые смелые пророчества, самые дерзкие его мечты. Он становился подлинным вождем, пастырем своего народа и чувствовал, как его захлестывает любовь к этому народу, желание сделать счастливым самого последнего его бедняка.

От предвкушения коронации в груди возникал легкий холодок, у него словно прибавлялись силы, а в движениях появлялась необъяснимая легкость. Давид знал и любил это состояние — оно означало, что скоро к нему придут новые строки, польются сами собой строфа за строфой новые псалмы.

Вот как описывает эту церемонию Библия:

«И пришли все колена Исраэлевы к Давиду в Хеврон, и сказали так: вот мы — кость твоя и плоть твоя. Даже вчера и третьего дня, когда был еще Шаул царем над нами, ты был предводителем Исраэля. И сказал Господь тебе: «Ты будешь пасти народ мой Исраэля и ты будешь главой Исраэля»…» (2Цар. 5:1-2).

Разумеется, под «всеми коленами Исраэля» в данном случае следует понимать именно старейшин этих колен — весь народ просто не уместился бы в Хевроне. Да и следующая фраза Библии это поясняет:

«И пришли все старейшины Исраэля к царю в Хеврон, и заключил с ними союз царь Давид пред Господом, и помазали Давида на царство над Исраэлем. Тридцать лет было Давиду, когда он стал царем; сорок лет он царствовал. В Хевроне был он царем над Иудою семь лет и шесть месяцев и в Иерушалаиме был он царем над всем Исраэлем и Иудою тридцать три года» (2Цар. 5:3-6).

Устные предания и основывающийся на них Иосиф Флавий рассказывают, что церемония помазания была необычайно торжественной и трогательной. Объявив Давиду во всеуслышание «мы — кость твоя и плоть твоя», старейшины таким образом публично отвергли все грязные слухи и домыслы о том, что он является инородцем или незаконнорожденным сыном. Давид объявлялся наделенным царской властью не людьми, а самим Богом («И сказал Господь тебе: «Ты будешь пасти народ мой Исраэля, и ты будешь главой Исраэля»»), и это означало, что уже никто в будущем не мог оспорить его права и права его потомства на эту власть.

Затем представители каждого колена принесли присягу Давиду на верность и объявили о готовности всех боеспособных мужчин своего колена служить в армии под началом Давида. И уже после этого в честь помазания Давида царем над Израилем был устроен грандиозный пир, по окончании которого все старейшины отправились домой.

А вскоре в Хеврон начали прибывать отряды, посланные каждым коленом, и столица Иудеи в одночасье превратилась в огромный военный лагерь.

Глава четвертая. Битва за Иерусалим

О том, каковы были размеры армии, собранной Давидом в Хевроне, мы знаем из «Хроникона», а затем их повторяет Иосиф Флавий в «Иудейских древностях».

Если оставить те броские эпитеты, которыми «Хроникон» награждает воинов каждого колена («люди доблестные, именитые в отцовских домах их», «умеющих понимать времена, знающих, что нужно делать Исраэлю», «умеющих готовить войну, со всем военным снаряжением» и т. д.), то картина получается следующая:

колено Иуды (Иегуды) — выставило 6800 воинов (Флавий утверждает, что речь идет лишь о тяжелых пехотинцах, которые, хотя и принадлежали к колену Иуды, вплоть до коронации Давида сохраняли верность дому Саула; точное же число воинов, которое суммарно выставило колено Иуды, по Флавию, неизвестно).

Колено Симеона (Шимона) — 7100 воинов (по Флавию — 7000).

Колено Вениамина (Биньямина) — 3000 воинов (по Флавию — 4000, но данное число не отражало всей силы этого колена — многие его представители колебались в вопросе, признавать Давида или нет, даже после общего сбора в Хевроне).

Колено Ефрема (Эфраима) — 20 800 воинов.

Колено Манассии (Менассии), его половина, живущая на западном берегу Иордана, — 18 000 воинов.

Колено Иссахара прислало, согласно «Хроникону», «200 начальников» и «всех соплеменников их, действующих по слову их». Последних, по Флавию, было 20 000 человек (то есть первые 200 были сотниками).

Колено Завулона (Звулуна) выставило 50 000 воинов.

Колено Неффалима (Нафтали) — «тысячу начальствующих и с ними, со щитом и копьем, тридцать семь тысяч», то есть суммарно 38 000 воинов (по Флавию, «тысяча начальствующих» — это тысяча хорошо обученных бойцов, вооруженных щитами и дротиками; остальные же бойцы этого колена составляли нечто вроде народного ополчения).

Колено Дана выставило 28 600 бойцов (по Флавию — 27 600).

Колено Асира (Ашера) — 40 000 воинов.

Колена Гада, Рувима (Реувена) и часть колена Манассии, жившие на восточном берегу Иордана, суммарно выставили 120 000 ратников.

Особняком в этом войске стояли 4600 левитов и 3700 коэнов — при том, что они участвовали в сражениях, основными для левитов и коэнов считались священнические функции.

Таким образом, суммарно собравшееся под командованием Давида войско насчитывало, если верить этим источникам, свыше 360 000 бойцов. У большинства историков эта цифра, разумеется, вызывает большие сомнения, и их можно понять — речь идет о поистине огромной даже по современным понятиям армии. Трудно поверить, что вся эта масса людей могла уместиться в Хевроне, где, согласно «Хроникону», она пребывала не менее трех дней, в течение которых шли непрерывные пиры, и теперь уже не старейшины, а воинские подразделения колен присягали на верность Давиду.

Согласно Библии, все эти три дня в Хеврон соседствующие с коленом Иуды колена Иссахара, Завулона и Неффалима непрестанно подвозили в Хеврон провиант — «муку, сушеную смокву, и изюм, и елей; и крупного и мелкого скота множество». По Флавию, «вся эта масса войска явилась со своими запасами хлеба, вина и прочих съестных припасов», однако, по мнению скептически настроенных ученых, сама территория, на которой в тот период обретались евреи, не позволяла прокормить и содержать подобную армию.

В связи с этим они вновь задаются вопросом: правильно ли мы понимаем ту систему счета, которой пользовались древние евреи, и не следует ли под словом «элеф» понимать не тысячу, а отряд из ста — ста пятидесяти воинов, то есть подразделение, соответствующее современной роте?

Однако их оппоненты справедливо указывают, что такое понимание ведет к абсурду, так как обычно в этих же источниках указываются не только «элефим» («тысячи»), но и сотни и даже единицы. Они же напоминают, что согласно Пятикнижию накануне входа в Ханаан еврейская армия насчитывала порядка 600 тысяч воинов. То есть за прошедшие от завоевания Ханаана до воцарения Давида три столетия численность еврейского народа не только не увеличилась, но и существенно уменьшилась — как из-за кровопролитных войн и внутренних распрей, так и из-за ощутимого снижения темпов рождаемости, которыми сопровождался переход от кочевого образа жизни к оседлому.

Три дня пребывания объединенной армии колен в Хевроне отнюдь не были только временем непрерывных пиров и клятв в верности — вне сомнения, Давид устроил в эти дни общий смотр сил и определил каждому колену его место и задачу в ходе будущей войны.

Это были три дня поистине напряженной подготовки к первому и, возможно, самому главному походу Давида — походу на Иерусалим, город, с которым далее будет неразрывно связана вся история еврейского народа.

* * *

Трудно, просто бессмысленно пытаться объяснить словами, что значит Иерусалим для каждого еврея. С этим городом связаны самые прекрасные и вместе с тем самые трагичные моменты его национальной истории — голод и осада, разрушение Первого, а затем и Второго храмов, последовавшее за ними изгнание из родной земли и рассеяние среди народов мира.

Однако, во-первых, если еврейское присутствие в Иерусалиме в течение трех последних тысячелетий и прерывалось, то ненадолго — проходил небольшой период после очередного изгнания, и евреи снова селились в этом городе, готовые ради жизни в нем переносить любые тяготы и унижения.

А во-вторых, духовная, экзистенциальная связь евреев с Иерусалимом сохранялась во все времена. Евреи молились и молятся в сторону Иерусалима, перед обязательным благословением после трапезы еврей читал псалом со словами «Если забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя!» — и эти же слова он повторял и повторяет сегодня на своей свадьбе, разбивая стакан в знак траура по Иерусалиму и Храму. В верности Иерусалиму во все времена клялись еврейские поэты, его образ то и дело возникал в еврейской ритуальной живописи; о нем говорили еврейские мистики. С Иерусалимом же для евреев связано, наконец, не только прошлое, но и будущее — вся эсхатология иудаизма сводится к тому, что в итоге в этом городе снова воцарится потомок царя Давида, который станет во главе всемирного правительства и принесет евреям и всему человечеству долгожданные вечные мир, покой и процветание.

Однако в дни царя Давида значительная часть той территории, на которой располагался древний Иерусалим, евреям не принадлежала. Точнее, Иерусалимом в те дни, видимо, назывался целый район бывшего Ханаана, расположенный на границе между землями колен Иуды и Вениамина. По всей видимости, Нов, Гиву и целый ряд упоминавшихся на страницах данной книги городов входили в этот район, однако он отнюдь не был заселен только евреями. В самом его центре, разрывая земли Иуды и Вениамина, жили иевусеи — один из коренных народов Ханаана, который, вопреки завещанию Моисея, евреи так и не смогли изгнать или уничтожить. И не последнюю роль в том, что иевусеям удалось удержаться на своей земле, сыграла их столица — хорошо укрепленная крепость, которая в одних источниках называется Иевусом, а в других — Сионом. Ни Иисус Навин, ни другие еврейские полководцы так и не смогли взять эту твердыню, и иевусеи чувствовали себя вполне надежно под защитой ее стен.

Чуть забегая вперед, отметим, что и сегодня, когда стены древнего Иевуса раскопаны и выставлены на всеобщее обозрение, нельзя не поразиться их мощи. Таким стенам не страшны даже современные бомбы и артиллерийские снаряды, не говоря уже о каких-либо более примитивных видах оружия. Их высота составляет несколько десятков метров, ширина — свыше двух метров, и эта внешняя неприступность Иевуса объясняет многие последующие события.

Ответ на вопрос, почему Давид сразу после воцарения первым делом обратил свой взор именно на Иевус-Иерусалим, для религиозного человека звучит просто. Он помнит, что пророк Самуил во время ночного урока в Раме открыл Давиду, что именно в этом городе или возле него находится камень Мория, над которым должен быть построен будущий Храм, именно это место должно стать духовным центром и политической столицей еврейского народа.

Что ж, возможно, это и в самом деле так, однако историки считают, что, стремясь во что бы то ни стало овладеть Иерусалимом, Давид преследовал не только религиозные, но и целый ряд военных и политических целей. Вот, к примеру, как объясняют значение взятия Иерусалима М. Гишон и X. Герцог: «Город Иерусалим имел идеальное географическое положение в центре Цисиорданского горного массива. Он имел хороший доступ к морю, где его естественным портом служила Яффа. Также он занимал господствующее положение по отношению к перекрестку двух путей: дороги из Яффы в Равву-бене-Аммон (Равву сыновей Аммоновых), которая была главной артерией, связывавшей средиземноморское побережье с Трансиорданией, и дороги, шедшей по водоразделу с севера на юг через всю Цисиорданию. Город занимал хорошую позицию с точки зрения обороны, так как находился на горе, окруженной со всех сторон долинами. Климат в Иерусалиме мягкий, а зимние дожди бывали столь обильными, что водохранилища наполнялись водой, которой хватало на весь год… Важным политическим фактором являлось то, что Иерусалим не относился ни к одному из израильских колен и при его выборе не были бы затронуты ничьи родственные предпочтения»[53].

Из этого текста становится понятным, что у Давида, если он действительно хотел создать мощное государство с единым территориальным пространством, просто не было иного выхода, как покорить иевусеев и завоевать Иерусалим — без этого нельзя было объединить земли Иуды и Вениамина, да и лучшее место для столицы и в самом деле трудно было придумать.

Но вот с самим завоеванием Иерусалима связано немало вопросов и загадок — при всей внешней простоте библейского текста.

* * *

Вот как звучит рассказ о взятии Иерусалима в синодальном переводе Библии:

«И пошел царь и люди его на Иерусалим против Иевусеев, жителей той страны; но они говорили Давиду: «ты не войдешь сюда, тебя отгонят слепые и хромые», — это значило: «не войдет сюда Давид».

Но Давид взял крепость Сион, это город Давидов.

И сказал Давид в тот день: всякий, убивая иевусеев, пусть поражает копьем и хромых и слепых, ненавидящих душу Давида. Посему и говорится: слепой и хромой не войдет в дом Господень.

И поселился Давид в крепости, и назвал ее городом Давидовым и обстроил кругом от Милло и внутри» (2Цар. 5:6-9).

Уже этот отрывок вызывал многочисленные споры между комментаторами Писания. Ряд из них, в том числе такой авторитет, как Радак, отталкиваясь от мидрашей, утверждали, что эти слова несут в себе потаенный смысл. В древнем Иевусе, по Радаку, было некое языческое капище, жрецы которого посвящали своим богам один из своих органов, либо калечили себя, то есть были инвалидами — «слепыми и хромыми». При этом они верили, что такое изуверство над своим телом наделяет их сверхчеловеческими способностями. Вот почему, когда Давид направил своих послов к царю Иевуса с предложением сдать город без боя, тот якобы ответил, что Давида отгонят от города «его слепые и хромые». Когда Давиду передали эти слова, он в гневе дал приказ своим воинам сразу после входа в Иевус разрушить капища и безжалостно убивать всех калек, то есть жрецов, олицетворявших столь ненавистное язычество. С этой точки зрения становится понятной фраза «Посему и говорится: слепой и хромой не войдет в дом Господень» — если во многих языческих культах жрецам предписывалось тем или иным образом уродовать себя, то по канонам иудаизма священник, обладающий хоть каким-то физическим дефектом, не имеет права участвовать в храмовой службе — к ней допускались только абсолютно здоровые люди.

И. Штейнберг, обобщая мнение более рационально настроенных комментаторов, настаивает на том, что этот отрывок надо понимать буквально. На предложение Давида сдать город, ему с усмешкой ответили, что Иевус совершенно неприступен и его с легкостью защитят даже слепые и хромые. Издевательский смысл этого ответа настолько оскорбил Давида, что он отдал указание вырезать мужское население Иевуса, не щадя даже калек, то есть тех, кто не способен оказать сопротивление. Именно такое толкование, писал Штейнберг, кажется наиболее реальным, а все прочие выгладят не иначе, как крючкотворством[54].

Такую трактовку этого отрывка на протяжении многих десятилетий предпочитали и многие исследователи Библии, хотя из ее дальнейшего текста явно видно, что у иевусеев в ходе этой войны отнюдь не были перебиты все мужчины. Однако не вызывает сомнений, что битва за Иерусалим оказалась необычайно тяжелой.

Чтобы поощрить своих воинов, Давид объявил колоссальную награду тому, кто сам или во главе отряда первым ворвется в крепость — он назначит его главнокомандующим всей армией. Любопытно, что в синодальном переводе «Второй книги Самуила» — во Второй книге Царств — соответствующий оригинальному тексту отрывок вообще отсутствует, а в переводе «Хроникона» звучит так:

«И сказал Давид: кто прежде всех поразит Иевусеев, тот будет главою и военачальником. И взошел прежде всех Йоав, сын Церуйи, и сделался главою» (1Пар. 11:6).

Но каким же именно образом Иоаву удалось проникнуть в неприступный Иевус? Для ответа на этот вопрос не остается ничего другого, как обратиться к более точному по сравнению с синодальным переводу библейского текста. Скажем, к тому же переводу под редакцией Д. Йосифона:

«И пошел царь и его люди на Иерушалаим против Йевусеев, жителей той страны; но они сказали Давиду так: ты не войдешь сюда, пока не уберешь слепых и хромых — то есть не войдет Давид сюда. Но взял Давид крепость Сион — это город Давида. И сказал Давид в тот день: всякий, кто побьет Йевусеев и доберется до трубопровода, и до хромых и слепых, ненавистных душе Давида… Оттого и говорят: слепой и хромой не войдут в дом…» (2Цар. 5:6-8).

Как видим, авторы синодального перевода решили не упоминать про трубопровод, видимо, посчитав эту деталь второстепенной, а между тем, с точки зрения как комментаторов, так и археологов и историков, она является в данном случае важнейшей. Правда, и перевод Йосифона в данном случае, увы, тоже трудно назвать удачным.

То, что в этом переводе называется трубопроводом, в оригинале звучит как «циннор». В современном иврите «циннор» и в самом деле означает «труба», однако в древнем иврите оно еще означало и «туннель», «водопровод». Из оригинального текста Библии следует, что Давид обратил внимание, что под городской стеной вниз по восточному склону к источнику Тихон идет «циннор» — высеченный в скале подземный туннель. Добраться до него было непросто, и тогда Давид пообещал: тот, кто сумеет это сделать и по этому ходу проникнет в крепость, будет назначен главнокомандующим всей армией.

Эту боевую задачу и решил Иоав. Вместе со своими солдатами он сумел войти в «циннор» и через него оказался внутри Иевуса. Понятно, что внезапное появление отрада израильтян внутри города посеяло панику среди его защитников, и Иевус пал, чтобы отныне и навсегда стать Городом Давида, сердцем Иерусалима.

Разумеется, библеистов издавна интересовал вопрос, насколько правдива эта история, существовал ли на самом деле тайный проход, по которому Иоав проник в город и ударил в спину его защитников? И в 1867 году ответ на него вроде бы был получен. Вот как пишет об этом Вернер Келлер в своей считающейся почти классической «Библии как история»:

«Невероятный способ, при помощи которого строго охраняемая крепость Иерусалима попала в руки Давида, выяснился в прошлом веке случайно, благодаря капитану британской армии, обладавшему талантом разведчика.

В Кедронской долине (к востоку от Иерусалима) находится источник «Айн Ситти Мариам» — «Источник Девы Марии». В Ветхом Завете он известен под названием «Гихон», то есть ключ. Он всегда был основным источником воды для населения города. Дорога к нему идет мимо развалин небольшой мусульманской мечети прямо к каменному своду в скале. Тридцать ступенек ведут вниз к маленькому водоему, в котором собирается чистая ключевая вода, текущая из самого сердца скалы.

В 1867 году капитан Уоррен вместе с толпой паломников посетил этот знаменитый источник, где, согласно легенде, Мария стирала свивальники своего маленького сына. Несмотря на сумерки, Уоррен заметил темную щель в своде пещеры, несколькими ярдами выше того места, где из скалы вытекала вода. По-видимому, раньше ее никто не замечал, потому что, когда Уоррен спросил об этом, ему ничего не ответили. Переполненный любопытством, Уоррен вернулся к «Источнику Девы», снаряженный лестницей и длинной веревкой. Он даже не представлял себе, какое ему предстоит слишком смелое и несколько рискованное приключение. Позади источника начинался узкий, прорубленный в стене канал, который шел вначале горизонтально, а затем уходил вверх в скалу. Как опытный альпинист Уоррен был хорошо знаком с лазанием по расщелинам. Он стал осторожно и проворно взбираться наверх. Приблизительно через сорок футов расщелина внезапно закончилась. Двигаясь в темноте на ощупь, Уоррен, наконец, нашел узкий коридор. Он пополз по нему на четвереньках. В скале было высечено множество ступенек. Через некоторое время Уоррен увидел впереди мерцающий свет. Он добрался до пещеры, в которой не было ничего, кроме старого кувшина и стеклянных бутылок, покрытых пылью. Уоррен протиснулся через щель в скале и очутился в центре города, залитого солнцем. «Источник Девы» остался далеко внизу.

В 1918 году в Иерусалим из Соединенного Королевства приехал Паркер и при поддержке Палестинского исследовательского фонда провел тщательное исследование, которое определило, что это замечательное устройство датируется II тысячелетием до н. э. Жители древнего Иерусалима прорубили в скале тоннель, чтобы можно было в безопасности добираться к источнику.

Благодаря любопытству Уоррена обнаружился путь, которым три тысячи лет назад воспользовался Давид, чтобы захватить врасплох Иерусалимскую крепость. Лазутчики Давида, должно быть, узнали об этом тайном проходе, который был, по библейским упоминаниям, ранее неизвестен. Давид говорит: «Всякий пусть поднимается к канаве и поражает Иевусеев…» (2Цар. 5:8)!. В английском переводе Библии еврейское слово «синнор» переводится как «канава», что означало «шахту» или «источник».

Однако Уоррен решил только часть проблемы, так как начало прохода лежит за стенами, которые в его время считались стенами древнего Иерусалима, существовавшими еще до царствования Давида. Всякий, кто проникал через этот проход, точно так же попадал к стенам иевусеев. Все разъяснилось только в 60-е годы XX века, когда Кетлин М. Кеньон провела здесь обширные раскопки. Иерусалимские стены оказались на самом деле не настолько древними, как это считалось. Были обнаружены намного более старые стены, которые датировались периодом, предшествующим времени царствования Давида. Эта стена шла вдоль склона, ниже прохода к источнику. Следовательно, воины Давида, которые пробрались через этот прорубленный в скале ход, вышли не перед древней иерусалимской стеной, а на порядочном расстоянии за ней и очутились прямо внутри города, который собирались захватить. Это подтверждается во 2-й Книге Царств (5:8) и разрешает многие загадки, связанные с этим проходом в стене»[55].

На самом деле, как показали дальнейшие раскопки, с датировкой шахты Уоррена все равно вышла ошибка. Найденный им тайный водовод был построен позже, а воины Иоава прошли по другому, более раннему водоводу. Сегодня оба эти тоннеля открыты для посетителей и желающие могут пройти по любому из них.

Однако один из мидрашей рисует несколько иную, куда более фантастическую и захватывающую картину взятия Иерусалима. Согласно этому мидрашу, «Циннором» называлась одна из башен Иевуса. Услышав клятву Давида поставить первого, кто ворвется в Иерусалим, главнокомандующим, рассказывает этот мидраш, Иоав велел своим воинам пригнуть к земле один из стоявших в Кедронской долине кипарисов, а затем сел «верхом» на его вершину и дал команду отпустить дерево.

С помощью этого своеобразного трамплина Иоав взлетел на самую крышу «башни Циннор». Вслед за ним то же самое проделал и его брат Авесса. Здесь их мгновенно окружило множество иевусейских воинов, но братья отбили эту атаку и обратили защитников башни в бегство.

Согласитесь, что при чтении этого мидраша возникает удивительно зримая картина. Вот с помощью трамплинов-кипарисов искусным акробатом взлетает в воздух Иоав и приземляется на вершине башни. Вслед за ним так же, по воздуху, там появляется Авесса, и два витязя, два брата по крови и духу, став спиной к спине, отбиваются мечами от наседающих на них со всех сторон иевусейских воинов.

Но все это, согласитесь, слишком уж напоминает сцену из какого-нибудь голливудского боевика, все это чересчур красиво, чтобы быть правдой. Что ж, мидраш на то и мидраш, чтобы содержать в себе ту или иную долю вымысла, и верить ему не обязательно.

Именно так автор этой книги и считал до последнего времени. Однако не так давно, придя в очередной раз в археологический заповедник «Город Давида», мне довелось увидеть новый, основанный на последних археологических изысканиях макет Иевуса-Иерусалима трехтысячелетней давности. И на этом макете можно увидеть «мигдаль Циннор» — «башню Циннор», или, как называли ее иевусеи, «дом источника». Это открытие невольно подтверждает, что в основе любого мидраша, даже кажущегося самым фантастическим, все же имеется некая реальная подоплека.

Оказывается, Уоррен раскопал не весь древний водовод — на самом деле потайной туннель тянулся вглубь скалы еще на десять метров и заканчивался большим водным резервуаром, над ним была построена защитная башня, с падения которой и началось завоевание Иевуса-Сиона-Иерусалима. Каким образом Иоав с бойцами захватили дом источника — проникли ли они туда через водовод или же взяли башню штурмом, использовали ли они при этом кипарисы как трамплины или нет, — этого мы уже никогда не узнаем.

Как бы то ни было, Иевус пал, и с этого момента он начинает свою жизнь в истории под новым именем — Иерушалаим, Иерусалим.

Ряд израильских и европейских историков относят это событие к 996 году до н. э., считая именно этот год первым годом царствования Давида в Иерусалиме. Именно на основе их мнения в 1996 году было отпраздновано 3000-летие Иерусалима. Другие исследователи называют иную дату завоевания Давидом Иерусалима — 998 год до н. э. Еврейские же историографы, как уже говорилось, считают, что все эти события происходили значительно позже — в 2991 году по еврейскому летосчислению, то есть в 869 году до н. э.

Спор между сторонниками различных систем датировок библейской истории продолжается, и конца ему пока не видно. Однако стоит вспомнить, что большинство древних артефактов, которые археологи относят к эпохе Давида, датируются именно IX, а не X веком до н. э. Те, кто отрицает существование царей Давида и Соломона как исторических фигур, видят в этом доказательство своей правоты. Сторонники «академической» точки зрения, относящей правление Давида к концу IX — первой половине X века до н. э., разводят руками, не понимая, как факты могут противоречить исповедуемой ими концепции. Но может быть, стоит просто перейти именно на ту хронологию, которой придерживаются еврейские комментаторы Библии, — и тогда многие противоречия и вопросы отпадут сами собой?

…Коронация в Хевроне и взятие Иерусалима в одно мгновение изменили отношение владык окрестных стран к Давиду.

Если прежде он был, по существу, небольшим удельным князьком, промышлявшим разбойничьими набегами, достаточно задиристым, чтобы с ним боялись связываться, то теперь превратился в правителя единого, довольно обширного, по понятиям места и времени, государства, имеющего большую и неплохо вооруженную армию, а это значило, что с ним надо было считаться. Желательно — и дружить.

Первым, кто это понял, был Хирам — царь финикийского города-государства Тира, располагавшегося на территории современного Ливана. В знак дружбы и в качестве предложения союза он прислал в дар Давиду знаменитые ливанские кедры и своих славившихся на весь Ближний Восток зодчих. Эти строители и построили ему новый царский дворец на месте разрушенного по повелению Давида дворца царя иевусеев, который одновременно был и языческим храмом.

Высылая эти дары, Хирам рассчитывал, что Давид оценит их и окажет ему помощь в борьбе с наступающими с севера арамейцами, и, надо заметить, в будущем эти его надежды оправдались.

Но вот филистимляне следили за усилением Давида с нескрываемой тревогой. До них вдруг дошло, что этот еврейчик многие месяцы и годы попросту водил их за нос, накапливая силы для того, чтобы сойтись с ними в решительной схватке. Сидеть и дальше сложа руки, ожидая, когда Давид сам бросит им вызов, было для филистимлян равносильно самоубийству. И, собрав огромную армию, они двинулись к Иерусалиму.

Глава пятая. В Долине исполинов

Узнав о приближении филистимлян, Давид увел всю свою армию за стены Иерусалима, решая, что же ему предпринять дальше — засесть в городе и попытаться вымотать противника в длительной осаде либо вступить с ним в открытую схватку?

Однако и наслышанные о неприступности Иерусалима филистимляне тоже остановились. Не желая штурмовать город, они заняли прилегающую к нему долину Эмек-Рефаим.

Любопытно, что во всех переводах Библии на русский язык название этой хорошо знакомой каждому, кто бывал в Иерусалиме и его окрестностях, долины не переводится — переводчики предпочитают называть ее просто «долиной Рефаим» или Рефаимской долиной. Связано это с тем, что слово «рефэ» в древнем иврите означало и «мертвец», «привидение», и «великан», «гигант», «исполин», и вообще «нечто, наводящее ужас», так что сегодня уже невозможно сказать, какое из этих значений легло в основу названия долины.

По одной из версий, она называлась так еще до завоевания Давидом Иерусалима, так как иевусеи хоронили там своих мертвых, и тогда Эмек-Рефаим следует переводить как Долина мертвецов. Однако чаще всего Эмек-Рефаим переводится как Долина исполинов, и именно на таком переводе настаивал Иосиф Флавий[56]. По версии тех, кто придерживается именно такого варианта перевода, свое название долина получила потому, что жившие здесь туземцы отличались высоким, под два метра ростом. Некоторые считают, что все дело во встречающихся в этой долине мегалитических гробницах, в которых древние обитатели долины хоронили своих умерших: обнаружив их, израильтяне решили, что они принадлежат великанам.

Однако в Пятикнижии для обозначения исполинов используется другое слово — «нафалим», что в буквальном переводе означает «упавшие» (отсюда берет свое начало христианская легенда о падших ангелах), так что не исключено, что Эмек-Рефаим — это все же Долина ужаса или Долина привидений, что опять-таки могло быть связано с имеющимися здесь могилами.

Все военные историки отмечают, что Рефаимскую долину можно назвать долиной очень условно. На самом деле речь идет об ущелье в Иудейских горах, в котором филистимлянам негде было развернуть колесницы и конницу — главные ударные силы их армии. Исходя из этого, они выдвигают гипотезу, что Давид намеренно не повел свою армию навстречу филистимлянам, а терпеливо ждал, когда они окажутся в Долине исполинов, как в ловушке, и только после этого принял брошенный ему вызов. Таким образом, по сути, он использовал ту же тактику, что и в поединке с Голиафом: обратил преимущество противника в недостаток и нанес решающий удар.

Библия повествует, что, определяя ход своих дальнейших действий, раздумывая, отсиживаться ли ему за стенами только что завоеванного города или выйти навстречу противнику, Давид, как обычно, обратился за помощью к Богу посредством уже не раз упоминавшихся на страницах этой книги «урим» и «туммим», и Бог пообещал даровать израильтянам победу в открытой битве:

«И вопросил Давид Господа, сказав: идти ли мне против Филистимлян, предашь ли их в руки мои? И сказал Господь Давиду: иди, ибо несомненно предам Я филистимлян в руки твои. И пошел Давид в Бааль-Перацим и поразил их там Давид и сказал: разбил Господь врагов моих предо мною, как лавина преграду. Потому и назвали то место Бааль-Перацим» (2Цар. 5:19-20).

Как предполагают Гишон и Герцог, филистимляне заняли пересыхающее летом русло реки Рефаим, ожидая, что Давид двинется на них с запада, со стороны Иерусалима. Однако Давиду каким-то образом удалось вывести незамеченной свою армию из города, совершить обходной маневр и ударить с другого фланга. Не ожидавшая этого удара филистимская армия побежала, бросая по дороге идолов своих богов, которые призваны были помочь ей одолеть евреев. По окончании сражения Давид велел, как указывает «Хроникон», собрать этих «истуканов» и сжечь (1Пар. 14:12-13).

В честь своей победы в этой битве Давид сложил согласно традиции 144-й [143-й] псалом, в котором утверждает, что и этой победой, и всеми другими своими успехами он обязан только Богу:

«Псалом Давида. Благословен Господь, моя опора — Он обучил мои руки битве, мои пальцы — войне. Он — мое благоволение, и Он — моя крепость, моя сила, мое убежище, мой щит…» (Пс. 144 [143]: 1-2).

Но, по всей видимости, победа в том бою вряд ли была полной. Потери филистимлян были относительно невелики, они жаждали реванша, и вскоре их армия снова появилась в Рефаимской долине. В Библии Давид снова запрашивает Бога о том, выходить ли ему на открытое столкновение, и Тот через «урим» и «туммим» запрещает идти на лобовое столкновение и велит совершить обходной маневр:

«И опять выступили филистимляне, и расположились в долине Рефаим. И вопросил Давид Господа, и Он сказал: не выступай прямо, обойди их с тыла и придешь к ним со стороны тутовых деревьев. И будет, когда услышишь отзвук шагов в вершинах тутовых деревьев, тогда устремись, ибо вышел Господь тогда перед тобою, чтобы поразить стан филистимский» (И Сам. 5:23-24).

Для верующего человека нет сомнений в том, что успех этой битвы был предрешен тем, что Давид действовал по слову Бога и находился под Его покровительством. Талмуд сообщает, что в решающий момент тысячи ангелов, выполняя приказ Творца, стали так сильно раскачивать деревья, за которыми Давид укрыл свою армию, что филистимляне не услышали за шумом их ветвей и листьев топота шагов приближающихся израильтян, и когда те ударили по ним с тыла, впали в настоящую панику. Сам шум деревьев и был очевидным чудом, явленным Богом Давиду в этом сражении, так как стояла совершенно безветренная погода и никакой естественной причины для раскачивания и шума деревьев не было.

Стоящие же на рационалистических позициях историки видят во второй Рефаимской битве еще одно доказательство полководческого гения Давида, умевшего выгодно использовать все особенности ландшафта местности.

Вот как анализируется ход этой битвы все теми же Герцогом и Гишоном:

«Второе поражение филистимлян в Рефаимской долине снова стало следствием внезапной атаки израильского войска в их тыл. На этот раз израильтяне тайно, через лес, зашли в тыл или во фланг филистимлян. Знатоки военного дела сравнивают боевые действия в лесу с обоюдоострым мечом. Обеспечивая укрытие, леса затрудняют передачу распоряжений и осуществление связи и контроля. Они ограничивают возможность использования тяжелого вооружения. А клаустрофобный эффект от нахождения в лесу часто негативно сказывается на боевом духе войска. Именно это ощущение привело к образованию в греческом языке слова «паника» от имени лесного бога Пана.

В то время как эти отрицательные аспекты лесных сражений заставляли филистимлян располагать свои силы за пределами тутовой рощи (точное ботаническое определение деревьев не известно[57]), войско было обращено к ней (роще) флангом или тылом. Израильтяне же, воспользовавшись укрытием для их проворных и легковооруженных воинов, получили от самой же природной особенности тактические преимущества. Кроме того, Давид умело использовал погоду. Зная, что ежедневный бриз с моря достигает Иерусалима около полудня, он приурочил свое наступление к этому часу, чтобы шелест листвы деревьев скрывал шум шагов приближающихся к врагу израильтян. Снова была достигнута полная внезапность, и Давид не пренебрег разработкой плана последнего этапа сражения: развития успеха. На этот раз он приложил усилия к тому, чтобы перекрыть отступающим филистимлянам прямой путь через долину Дуба. Он смог «поразить» филистимлян на всем долгом пути их отступления «от Гаваи до Газера»»[58].

Разгром филистимлян в этом сражении и в самом деле был грандиозным, а их потери огромными. Газер, или, точнее, Гезер, до которого гнал их Давид, был уже пограничным городом. Теперь этим давним врагам израильтян надо было думать не о нападении, а о том, как защитить себя от столь неожиданно усилившихся и преисполненных воинственного духа соседей.

Глава шестая. Один из народа

Опьяненный победой над филистимлянами, Давид решил как можно скорее внести в Иерусалим главную святыню еврейского народа — Ковчег Завета, а затем тут же приступить к строительству величественного Храма для размещения Ковчега и совершения всех предписанных Торой служб.

И это опять, с какой точки зрения ни посмотри, был поистине мудрый и грандиозный план. Перенос Ковчега в Иерусалим означал превращение этого города не только в военную и политическую, но и духовную столицу объединенного Еврейского царства, в подлинный центр всех сторон народной жизни, и уже ни одно колено, ни один потенциальный мятежник не смог бы отрицать этого очевидного факта.

Но прежде чем начать рассказ о тех удивительных событиях, которыми сопровождался перенос Ковчега Завета, стоит напомнить читателю о том, что представлял собой этот один из самых сакральных артефактов человечества.

Согласно Пятикнижию, Ковчег Завета был изготовлен еврейскими умельцами Веселеилом (Бецалелем) и Аголиавом по указанию Моисея, который, в свою очередь, получил указания по его изготовлению напрямую от Бога. Внешне он представлял собой обычную коробку, или, если употреблять более приличествующее случаю выражение, ларь, сделанный из дерева акации, размеры которого составляли 2,5 локтя[59] в длину, 1,5 локтя в ширину и 1,5 локтя в высоту (то есть 114 x 68,5 x 68,5 сантиметра, или, по другому мнению, 95 x 57 x 57 сантиметров). С обеих сторон — и с внешней, и с внутренней — этот ларь был покрыт слоем золота.

Толщина стенок Ковчега, по наиболее распространенному мнению, равнялась одной ладони, то есть 7,5 сантиметра. На четырех концах Ковчега были закреплены золотые кольца, в которые были продеты два утолщенных с обеих сторон позолоченных шеста из того же дерева акации.

Наконец, венчала Ковчег крышка из чистого золота длиной 2,5 и шириной 1,5 локтя (114 x 68,5 сантиметра) со сделанными на ней двумя фигурками с распростертыми друг другу крыльями, которые как бы скрывали их лица. В Талмуде утверждается, что толщина крышки составляла одну ладонь, то есть 7,5 сантиметра, но в этом случае даже без херувимов она должна была весить 17 талантов (1135 килограммов), что кажется уже совершенно невероятным. Однако такие авторитетные комментаторы, как Саадия Гаон и Ибн Эзра, считали, что толщина крышки Ковчега составляла порядка трех миллиметров, и тогда ее вес составлял всего 1 талант (68 килограммов)[60].

Моисей поместил Ковчег Завета в Святая Святых: особо выделенном отделении сооруженной по его указанию Скинии — Переносном храме, своего рода военно-полевом Храме, призванном играть эту роль до сооружения Храма постоянного. Внутрь Ковчега Моисей сначала положил полученные им на Синае Скрижали Завета с Десятью Заповедями, затем прибавил туда запечатанный кувшин с манной, выпадавшей для евреев в пустыне (в память об этом чуде для будущих поколений), а перед смертью вложил в Ковчег написанный им собственноручно свиток Торы.

Право прикасаться к Ковчегу и переносить его имели только левиты, — всем остальным это было запрещено под страхом смерти. Да и левиты могли это делать лишь в случае перехода еврейского стана на новую стоянку во время блужданий евреев по пустыне либо в случае выхода народа на войну — тогда они с помощью специальных ремней закрепляли шесты Ковчега у себя на плечах и сопровождали с ним армию израильтян в походе, вдохновляя их на победу. Все остальное время Ковчег должен был оставаться в Святая Святых, в которую даже первосвященник входил лишь раз в год — в Судный день, когда, согласно традиции, на Небесах решалась судьба еврейского народа на ближайший год.

История Ковчега после завоевания израильтянами Ханаана оказалась поистине драматичной. Долгое время он стоял в Скинии, установленной в Силоме (Шило). Затем в ходе одной из очередных битв с филистимлянами левиты вынесли Ковчег Завета перед армией, но, говорит Библия, грехи народа Израиля были так велики, что это не помогло, — битва закончилась поражением евреев. Их потери составили 30 тысяч человек и вдобавок ко всему филистимляне захватили Ковчег.

Однако после этого на филистимлян обрушиваются одно за другим страшные бедствия. Спустя семь месяцев они поняли, что таким образом их наказывают за захват Ковчега. Погрузив эту еврейскую святыню на телегу, запряженную быками, они пустили их куда глаза глядят, и быки привезли Ковчег евреям. Затем Ковчег был установлен в иудейском городе Кириаф-Иариме (Кирьят-Яире), где и находился в течение двадцати лет.

Перенося Ковчег из земли колена Иуды в расположенный на границе между землями Иуды и Вениамина Иерусалим, Давид таким образом еще раз подчеркивал, что видит себя не вождем какого-то одного племени, взявшего верх над другими братскими племенами, а именно общенациональным лидером, для которого разделение на племена и кланы не играет никакой роли по сравнению с теми факторами, которые делают израильтян единым народом.

Сама церемония переноса Ковчега Завета в Иерусалим по замыслу Давида должна была превратиться в грандиозное, невиданное прежде празднество с участием значительной части народа, представителей всех колен — короче говоря, всей нации.

С этой целью Давид велел сначала перенести Ковчег из Кириаф-Иарима в бывшую столицу Саула — Гиву, чтобы перенос Ковчега одновременно символизировал и перенос столицы царства, да так, чтобы при этом у народа возникло ощущение преемственности власти от Саула к Давиду. В Гиве Давид временно поместил святыню в доме жившего в этом городе левита Авинадава. Далее, согласно плану Давида, Ковчег Завета должен был двинуться на повозке, запряженной волами, а спереди и сзади него должна была следовать сопровождаемая множеством музыкантов пляшущая и ликующая толпа.

Библия начинает рассказ о перевозке Ковчега следующими словами:

«И собрал Давид всех отборных от Исраэля, тридцать тысяч. И встал Давид, и пошел со своим народом, который был с ним из Баалей-Иуды, чтобы перенести оттуда Ковчег Божий, который назван именем Господа Цеваота, обитающего между керувами…» (2Цар. 6:1-2).

Устное предание, между тем, настаивает, что в первой церемонии по перевозке Ковчега принимало участие 90 тысяч человек, что, в свою очередь, задает новые загадки комментаторам: зачем же тогда текст говорит о тридцати тысячах «отборных от Исраэля»?

По одной из версий, эти 30 тысяч как раз к переносу Ковчега вообще отношения не имели — в данном случае имеется в виду, что Давид собрал армию из тридцати тысяч отборных воинов и, чувствуя себя с такой армией совершенно спокойным, мог заняться государственными делами — в том числе оставив на время Иерусалим на попечение его гарнизона, посвятить себя хлопотам по перенесению Ковчега. По другой версии, речь идет о тридцати тысячах официально приглашенных знатных людей, но вместе с ними на праздник поспешили и десятки тысяч простых израильтян.

Но куда больше загадок задает происшедшая вслед за этим, в ходе переноса Ковчега трагедия:

«И поставили Ковчег Божий на новую повозку. И вывезли его из дома Авинадава, что в Гиве; а Узза и Ахийо, сыновья Авинадава, вели новую повозку. И понесли его из дома Авинадава, что в Гиве; и Узза с ковчегом Божьим, а Ахийо шел перед Ковчегом. А Давид и весь дом Исраэлев играли перед Господом на всяких музыкальных инструментах из кипарисового дерева, и на кинорах, и на арфах, и на тимпанах, систрах и кимвалах. И когда дошли до Горэн Нахона, Узза протянул руку к Ковчегу Божию и поддержал его, так как волы тряхнули его. И воспылал гнев Господа на Уззу, и поразил его там Бог за его оплошность, и умер он там у Ковчега Божья. И опечалился Давид, что Господь побил Уззу; и называют то место поныне Пэрэц-Узза (Поражение Уззы. — Я. Л.)…» (2Цар. 6:3-9).

Перед нами снова вполне зримая картина. Огромная толпа израильтян движется в сопровождении множества музыкантов из Гивы в сторону Иерусалима. Обычный пешеход прошел бы этот путь за несколько часов, но понятно, что такая масса народу движется куда медленнее. В центре толпы находится новая, пахнущая свежим деревом и разукрашенная повозка, на которой стоит Ковчег. Спереди запряженных в повозку волов ведет старший сын левита Авинадава Ахия (Ахийо), а сзади за ней следует младший — Оза (Узза). Дорога начинает идти в гору, движения волов становятся более резкими, и поставленный на повозку Ковчег начинает подрагивать. Затем в какой-то момент повозка накреняется, Озе кажется, что еще вот-вот — и Ковчег может упасть на землю, он хочет поддержать его, подставляет под Ковчег плечо и… падает мертвым.

Внезапная смерть молодого левита, вне сомнения, должна была повергнуть и самого Давида, и всю толпу в трепет, навести на мысль о том, не является ли это дурным предзнаменованием и так ли уж на самом деле угодны Богу поступки царя, как он сам это представляет?

Само собой, представители разных направлений в исследовании Библии объясняют причины внезапной кончины Озы по-разному. Наиболее спекулятивно для слуха современного человека звучит версия, согласно которой от Скрижалей Завета и самого Ковчега исходила эманация некоей энергии, благоприятно действовавшей на тех, кто соответствовал определенному духовному уровню (например, на левитов и коэнов, служивших в Храме), и смертоносной для тех, кто этому уровню не соответствовал. Именно поэтому, дескать, простому, обычному человеку было запрещено приближаться к Ковчегу. Оза, говорят сторонники этой версии, хотя и был левитом, не находился на требуемом духовном уровне, и потому контакт с Ковчегом оказался для него смертельным. Другая, рядящаяся под научную, но наделе не менее спекулятивная версия заключается в том, что принесенные Моисеем с Синая и лежащие в Ковчеге Скрижали Завета были сделаны из радиоактивного материала, и потому непосредственный контакт с Ковчегом был чреват опасностью заболеть лучевой болезнью.

Классические комментаторы Священного Писания сходятся во мнении, что причиной смерти Озы был грех неверия и нарушение предписываемых Торой деталей соблюдения заповедей. Таким неверием и нарушением было уже само решение перевозить Ковчег на повозке, вместо того чтобы поручить его нести левитам, как это предписывает Тора. Давид принял это решение, предположив, что левитам слишком тяжело будет проделать такой путь с Ковчегом на плечах. Но ведь, напоминают комментаторы, хотя вес Ковчега был и в самом деле огромным, предание гласит, что несшие его левиты чудесным образом не чувствовали тяжести — так, словно не они несли Ковчег, а Ковчег нес их.

Но если уж и решили везти Ковчег на волах, то надо было хотя бы последовать примеру филистимлян, понявших, что сам Бог будет управлять волами и приведет их куда надо. И наконец, сам поступок Озы, с точки зрения комментаторов, был уже апофеозом неверия.

«Нет никакого сомнения, что Уззой двигали самые добрые намерения, что он был человеком праведным, — объясняет, суммируя эти комментарии, Шуламит Гад. — Но как он мог допустить мысль, что Ковчег нуждается в поддержке человека, если он поддерживался самим Господом? Как он мог допустить мысль, что Ковчег может упасть?!»

Наконец, сторонники школы библейской критики говорят, что смерть Озы могла произойти по вполне естественным причинам. Скажем, пытаясь не дать упасть весившему сотни килограммов Ковчегу, он мог просто надорваться и скончаться от грыжи, внезапного инфаркта или кровоизлияния в мозг.

Однако ясно, что, каковы бы ни были причины этой смерти, она не могла не вселить мистический ужас в толпу, и сам Давид задумался над тем, а все ли он правильно делает? Наконец, он решил отложить перенос Ковчега в Иерусалим и временно разместить его в находившемся в предместье города доме Аведцара Гефянина (Овед-Эдома Гаттиянина).

Судя по тексту «Второй книги Самуила» и «Хроникону», Аведдар Гефянин входил в ближайшее окружение Давида и был привратником в его дворце. Однако летописец ничего не сообщает о личности этого человека и его происхождении, видимо, считая его слишком незначительной фигурой для истории. Комментаторы предполагают, что прозвище Эдом он получил не случайно — по всей видимости, он был принявшим иудаизм идумеем из Гефа, а может быть, даже идумеем, оставшимся язычником, но при этом преданно служившим Давиду.

Не исключено также, что Давид решил установить Ковчег в доме Аведцара не без «задней» мысли: он хотел удостовериться, что этот артефакт не влечет за собой гнев Бога на того, в чьих руках он находится.

Поэтому он велел своему окружению пристально наблюдать за тем, что будет происходить в доме Аведцара. Вскоре слуги сообщили ему, что нет не только никаких признаков того, что над этим домом тяготеет проклятие, но и наоборот — он явно благословлен Свыше: скот Аведцара дал необычайно хороший приплод, его хозяйство стало еще больше процветать, все шесть его невесток беременны, в том числе и те, что считались бесплодными.

Все это Давид счел добрым предзнаменованием и отдал указание снова готовиться к переносу Ковчега в Иерусалим и установке в городе Скинии Завета.

«И оставался Ковчег Господень в доме Овед-Эдома Гаттиянина три месяца; и благословил Господь Овед-Эдома и весь дом его. И сообщили царю Давиду, сказав: благословил Господь дом Овед-Эдома и все, что у него ради Ковчега Божья; и пошел Давид и поднял Ковчег Божий из дома Овед-Эдома в город Давида…» (2Цар. 6:11-12).

* * *

На этот раз Давид воплотил свой замысел о торжественном внесении Ковчега в Иерусалим до конца.

В строгом соответствии с Законом Моисея Ковчег несли на ремнях левиты. Сотни и сотни людей сопровождали Ковчег и спереди, и сзади, распевая псалмы и танцуя под музыку рассеянных в толпе музыкантов. Хотя от дома Аведцара до стен Иерусалима было, видимо, не больше нескольких километров, а то и километра, толпа шла чрезвычайно медленно, так как, согласно Библии, через каждые шесть шагов, следуя указанию Давида, коэны закалывали жертвенных быка и барана.

У историков эта деталь вызывает сомнение, и не исключено, что под «шестью шагами» следует понимать фигуральное выражение, но в любом случае ясно, что жертв в тот день было принесено великое множество. Сам царь облекся в простой белый эфод[61] рядового священника-коэна на том основании, что, хотя и не принадлежал к касте священников, имел в силу своего статуса право участвовать в жертвоприношении. Однако выбор этой униформы был, безусловно, не случаен — ею Давид хотел подчеркнуть, что видит себя лишь одним из рядовых служителей Бога, ничем не выделяющимся среди остальных и ни в коем случае не посягающим на авторитет первосвященника или пророков. В этом эфоде царь шел посреди толпы народа и самозабвенно пел и плясал вместе со всеми. Время от времени в толпе трубили в шофар — бараний рог, звуки которого, согласно еврейской традиции, имеют сакральное значение и призваны вселить в сердца людей священный трепет.

Жителю современного Израиля эти страницы Библии, безусловно, напомнят знакомую картину: именно так, в сопровождении огромной толпы, с пением и плясками вносится обычно в синагогу новый свиток Торы — написанный на пергаменте текст Пятикнижия, предназначенный для чтения в синагоге со специальной кафедры. Через каждые 15-20 метров эта толпа останавливается, чтобы несущий свиток Торы передал эту честь другому участнику праздника.

Охваченный восторгом Давид сложил в эти мгновения вдохновенный 105-й [104-й] псалом:

«Благодарите Господа, взывайте к Его имени, возвещайте среди народов Его деяния. Пойте Ему, воспевайте Его, рассказывайте обо всех Его чудесах! Гордитесь Его святым Именем, пусть веселится сердце ищущих Господа…» (Пс. 105 [104]: 1-3).

Традиция утверждает, что с тех пор этот псалом во все дни жизни Давида левиты ежедневно исполняли перед Ковчегом Завета. Однако, на взгляд автора этой книги, еще более прекрасен написанный (опять-таки согласно традиционной еврейской точке зрения) в тот же день 106-й [105-й] псалом, и, чтобы читатель ощутил его самобытность, я решился привести транслитерацию его оригинала:

Алиллуйя!
Оду ле-Адонай, ки тов —
Ки ле-олям хасдо!
Ми йималель гвурот Адонай,
Ишмиа коль тэилато?!
Ашрей шомрей мишпат,
Осэ цдака ле-холь эт…

Эти строки довольно легко и красиво ложатся на музыку. А вот как они звучат в подстрочном переводе:

«Славьте Господа! Благодарите Господа, ибо он добр — ведь Его благоволение вечно. Кто сможет выразить могущество Господа, возвестить всю его славу?! Счастливы соблюдающие закон, свершающие милосердие во всякое время…» (Пс. 106 [105]: 1-3).

…Наконец, когда Ковчег был внесен в Иерусалим и установлен в предназначенном для него месте, возле него были снова вознесены обильные жертвы, мясо которых тут же было приготовлено для грандиозного пира, на котором нашлось место и угощение для каждого:

«А когда закончил Давид возносить всесожжения и мирные жертвы, то благословил он народ именем Господа Цеваота. И роздал он всему народу, всему множеству исраэльтян, как мужчинам, так и женщинам, каждому по одному хлебу и по одному куску мяса, и по одному пирогу с изюмом; и пошел весь народ по домам своим».

Мы не знаем, сколько именно человек принимало участие в этом народном празднике, однако не думается, что речь идет о десятках тысячах — с учетом того, что вся территория Иерусалима составляла тогда не больше шестисот соток, а его население — чуть больше тысячи человек. В то же время до десяти тысяч человек вполне могли собраться в тот день в городе, и если учесть, сколько жертвенных животных было забито до того, как установили Ковчег, то каждому из них мог достаться кусок мяса.

В тот день произошло еще одно, может быть, не очень важное для истории, но достаточно значимое для семейной жизни Давида и позволяющее лучше понять саму суть его личности событие. Первая жена Давида Мелхола, увидев, как тот, в простой одежде, забыв обо всем на свете, отплясывает и распевает песни наряду с простыми пастухами и крестьянами, да и просто нищими, решившими принять участие в этой церемонии ради того же куска мяса, посчитала, что подобное поведение не подобает царю и унижает его царское достоинство. Особенно не понравилось Мелхоле, говорит предание, что во время танца Давид кувыркался, вскидывал ноги, и на нем то и дело задиралась одежда, обнажая тело, что считалось крайне нескромным и неприличным.

И когда Давид, все еще возбужденный от пережитой мистерии, довольный тем, что праздник удался, вернулся домой, Мелхола не преминула высказать ему это свое мнение. Это было ее роковой ошибкой — она еще раз показала Давиду, что не понимает его, не в состоянии оценить грандиозных планов и замыслов мужа, и окончательный разрыв между ними стал неизбежен.

Авторы Библии явно не симпатизируют Мелхоле и не скупятся на резкие слова, описывая эту историю:

«И было, когда Ковчег Господень входил в город Давида, Михал, дочь Шаула, глядела в окно и, увидев царя Давида, скачущего и пляшущего перед Господом, презрела его в сердце своем… И когда возвратился Давид, чтобы благословить дом свой, вышла Михал, дочь Шаула и сказала: сколь почитаем был ныне царь Исраэля, когда выставлял себя сегодня перед глазами рабынь и рабов своих, как выставляет себя напоказ какой-нибудь пустой человек!…» (2Цар. 6:16,6:20).

Но если в Библии речь Мелхолы полна унизительного сарказма, который действительно мог глубоко оскорбить Давида и навсегда оттолкнуть его от Мелхолы, то Иосиф Флавий, основываясь на других древних источниках, рисует эту сцену в несколько иных тонах. С его точки зрения, царицей двигало ни в коем случае не презрение, а любовь к Давиду и забота о его царском достоинстве — так, как она его понимала, разумеется:

«Тут пришла к нему жена его Михала, дочь царя Саула, поздравила его и пожелала ему удачи и счастья во всем, чего бы ни дал ему всемилостивый Господь Бог, но при этом стала упрекать Давида в том, что он, такой могущественный царь, неприлично плясал и обнажался при этом перед толпой рабов и рабынь»[62].

Библия утверждает, что Всевышний жестоко наказал Мелхолу за эти упреки: «И не было детей у Михал, дочери Шаула, до дня смерти ее» (2, 6:23). Разумеется, легче всего понять эту фразу так, что Давид с того дня окончательно отдалился от Мелхолы, и вследствие этого она осталась бездетной до конца своих дней. Напомним, что выше уже приводилась версия о том, что Михала была нужна Давиду лишь как подтверждение его связи с династией Саула и права на трон, но так как она была какое-то время женой Фалтия, то Давид считал супружескую близость с ней более невозможной.

Однако Талмуд приводит другую, куда более изящную версию взаимоотношений Мелхолы с Давидом и ее смерти. Исходя из того, что только в отношении четвертой жены Давида Эглы напрямую сказано, что она «жена Давида» (по отношению ко всем другим его женам употребляются те или иные эвфемизмы), мудрецы Талмуда делают вывод, что Эгла и есть Мелхола — именно она имела больше оснований, чем другая, называться «женой Давида».

И в тот момент, когда она выговаривала Давиду за то, что он принижает свое царское достоинство, Мелхола-Эгла была беременна. Эта беременность, вне сомнения, должна была вдохнуть в нее новые надежды: как-никак она была первой женой Давида и дочерью Саула и считала, что в случае рождения у нее сына, несмотря на то что у царя уже были сыновья от других жен, ее ребенок будет иметь куда большие права на трон, чем остальные. Этими надеждами, в свою очередь, можно объяснить, почему она позволила себе упрекнуть мужа: дескать, мы с тобой оба и по положению, и по происхождению отличаемся от всего другого народа, и нам негоже вести себя как простолюдинам.

Но что же тогда означают слова «И не было детей у Михал, дочери Шаула, до дня смерти ее»?

«Все очень просто, — говорят мудрецы Талмуда, — Мелхола-Эгла умерла, когда рожала шестого сына Давида Итраама».

Итраам после смерти матери вырос во дворце, но, видимо, ничем выдающимся так себя и не зарекомендовал и в борьбе за отцовский трон ни на одном из ее этапов не участвовал.

Однако в истории с «выговором», который сделала Мелхола Давиду за его пляски и песнопения перед Ковчегом, наиболее показательным является ответ Давида на претензии жены:

«И сказал Давид Михал: перед Господом, который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, поставив меня вождем народа Господня, Исраэля, — буду веселиться я пред Господом. И я еще больше унижу себя, и стану еще ничтожнее в глазах своих, а пред рабынями, о которых ты говорила, — пред ними я буду славен» (2Цар. 6:21-22).

Слова Давида бьют Мелхолу наотмашь, как пощечины. Он напоминает ей о том, что, несмотря на все царское достоинство, Саул и его наследники потеряли престол, а он, Давид, напротив, обрел его. Но самое главное заключается здесь в том, что, когда речь идет о служении Богу, Давид не видит никакой разницы между царем и простолюдином. Как не приемлет он и мысли, что в самозабвенном служении Всевышнему, когда человек отрешается от всего земного и в состоянии экстаза может даже переступить за принятые рамки приличий, есть что-то постыдное и унизительное. Именно так — в буквальном смысле слова самозабвенно, то есть забывая порой обо всем и вся на свете, — служил Давид Богу на протяжении всей своей жизни, и это было одной из главных и отличительных черт его личности.

Однако был в этой пляске перед Ковчегом вместе со всеми простолюдинами и еще один аспект. Народ чрезвычайно высоко оценил этот демократизм Давида, то, что царь держал себя на равных со всеми, и слух об этом еще больше усилил любовь народа к царю. Возможно, именно это имел в виду Давид, когда говорил Мелхоле: «…а пред рабынями, о которых ты говорила, — пред ними я буду славен».

Таким образом, если взглянуть на все происходившее три тысячи лет назад глазами современного политтехнолога, то Мелхола упрекала Давида в излишнем популизме, на что Давид резонно заметил, что этот популизм повышает его популярность, то есть укрепляет его политические позиции, что крайне необходимо именно сейчас, когда он, по сути, делает первые шаги в качестве царя объединенного Еврейского государства.

Может быть, в этом и заключалась гениальность Давида как политика: безусловно, искренняя, глубокая вера в Бога и в высшие идеалы вполне уживалась в нем с холодным политическим расчетом и умением искусно манипулировать настроениями народа.

Пол Джонсон видит и в самом факте переноса Ковчега в Иерусалим, и в том, как вел себя Давид во время этого переноса, доказательство необычайной политической мудрости Давида. «То, что Давид не стал делать, имеет, пожалуй, не меньшее значение того, что он совершил», — писал Джонсон, имея в виду, что Давид не стал уподобляться остальным восточным владыкам, превращавшимся в небожителей, бесконечно удаленных от народа. Наоборот, Давид всячески подчеркивал, что он — такой же слуга Господа, как и все остальные, и именно Господом и поставлен на царство, что и делало его власть неоспоримой.

«Похоже, что он понимал сущность израильской религии и общества лучше, чем Саул или любой из его собственных преемников, — пишет Джонсон. — Подобно Гидеону, он понял, что это государство теократическое, а не обычное. Поэтому здесь царь не может быть абсолютным владыкой восточного типа. И государство, как бы оно ни управлялось, не может здесь носить абсолютный характер. Именно поэтому даже на этом этапе отличительной особенностью израильских законов было то, что, хотя у всех граждан имеются обязанности и ответственность перед государством, общество, будь то его представители, царь, государство не могут ни при каких обстоятельствах обладать неограниченной властью над личностью. Это — прерогатива одного Бога. Евреи, в отличие от греков, а позднее римлян, не считали город, государство, общину неким юридическим лицом с правами и привилегиями. Вы можете совершить грех по отношению к человеку и, разумеется, к Богу, но нельзя представить себе преступления или греха против государства»[63].

Развивая эту мысль, Джонсон показывает, что дилемма сосуществования государства и религии и разделения между ними властных полномочий является главной дилеммой еврейской истории, справедливо добавляя, что она не разрешена и в современном государстве Израиль. На этом основании Джонсон приходит к поистине потрясающему выводу, что Давид, возможно, вообще не был сторонником монархии и стал царем в какой-то степени поневоле:

«Одно из возможных решений (данной дилеммы. — П. Л.) — продолжает Джонсон, — сводилось к тому, чтобы израильтяне обзаводились монархией и государством лишь на время великих бедствий, вроде вторжения филистимлян. Есть свидетельства, что Давид сначала склонялся к такому решению, но затем счел его непрактичным. Чтобы защитить свой народ и его веру, чтобы гарантировать их безопасность от внешних врагов, ему необходимо было не только создать свое царство-государство, но и нейтрализовать окружающие народы. Это означало, что ему нужно было основать и упрочить Дом Давида с Иерусалимом в качестве столицы и Главным храмом. Но он явно не считал свою монархию идеальным решением. Он понимал религию Яхве; он считал себя религиозным человеком, он охотно брал на себя дополнительную роль пророка-священника и в этом качестве принимал участие во всякого рода музыкальнотанцевальных представлениях как автор и исполнитель. Важно, что хотя он и установил наследственную монархию, но без права первородства… Под старость Давид сам избрал себе преемника. Выбранный им сын Соломон был не военачальником, а судьей и ученым, в традициях Моисея. Он — единственный из сыновей Давида, кто мог совмещать религиозные функции с царскими; Давид явно считал это обстоятельство существенным для сохранения израильского конституционного равновесия»[64].

Безусловно одно: перенос Ковчега в Иерусалим означал начало принципиально нового периода и в жизни Давида, и в жизни всего еврейского народа, и именно так это трактуется всеми историками.

«Провозглашением Иерусалима столицей Израиля фактически завершается первая стадия сплочения всех колен в едином централизованном государстве. Израильское царство растет и укрепляется. Одновременно с ним в Сирии крепнут и усиливаются арамейские государства, образуя вместе с Израилем новый элемент на политической арене Ближнего Востока X века»[65].

Эта смена вех на Ближнем Востоке означала, что впереди Давида неминуемо ждали новые войны, в ходе которых он и раздвинул границы своего царства до небольшой империи.

Глава седьмая. Государь император

Историки, ставящие под сомнение историчность личности Давида и утверждающие, что речь идет о вымышленной фигуре, обычно упирают на тот факт, что кроме еврейских письменных источников у нас нет никаких доказательств, что такой человек существовал в действительности. Но тогда, замечают их противники, верно и обратное: если бы мы безоговорочно принимали на веру только еврейские письменные источники, то нам следовало бы сомневаться в том, существовали ли когда-нибудь на свете фараоны по имени Рамзее, Тутанхамон, Мернептах и все прочие — ведь в Библии имена фараонов не упоминаются; о какой бы эпохе ни шла речь, владыка Египта называется просто «паро» — «фараон».

По той же причине и в египетских, и других хрониках не упоминаются имена еврейских царей — тем более что с точки зрения египтян крохотное еврейское государство и его цари долгое время вообще не заслуживали внимания.

Но ведь и с точки зрения археологии, говорят «отрицатели» историчности личности Давида, в отличие от Египта, нет совершенно никаких доказательств его существования — тех или иных артефактов XI-X веков до н. э., на которых бы значилось его имя. Впрочем, и последнее вполне объяснимо — к примеру, тем, что у археологов и сегодня нет возможности провести полномасштабные раскопки на Храмовой горе в Иерусалиме. Да и не принято было у евреев ставить статуи своих царей, так как это категорически запрещено Пятикнижием. И все же постепенно Иерусалим открывает нам свои тайны, и мы начинаем получать все новые и новые, пусть пока и косвенные подтверждения реальности существования личности царя Давида.

К примеру, в начале 2000-х годов израильский археолог Э. Мазар в ходе раскопок в Городе Давида, то есть в самой древней части Иерусалима, обнаружила несущую стену огромного трехэтажного здания, которое в свою эпоху, видимо, возвышалось над всеми остальными строениями города, так что с него хорошо просматривались крыши и дворы всех остальных домов в пределах крепостных стен. Продолжая раскопки, Мазар наткнулась на останки поддерживавших этот дом колонн, сам внешний вид и орнамент которых однозначно свидетельствовали об их финикийском происхождении. Никогда и нигде прежде на территории современного Израиля финикийских колонн не обнаруживали. Зато в Библии, о чем уже говорилось, рассказывается, что сразу после взятия Иерусалима финикийский царь Хирам направил Давиду в подарок «кедровые деревья, и мастеров по дереву, и мастеров по камню для стен, и построили они Давиду дом» (2Цар. 4:11).

Понятно, что финикийские зодчие должны были строить дом Давида именно в своей национальной традиции, и таким образом, у Э. Мазар не осталось почти никаких сомнений в том, что она обнаружила тот самый дворец царя Давида, который до нее искали многие археологи.

Обосновавшись в Иерусалиме, Давид, подобно другим восточным владыкам, значительно расширил свой гарем и, видимо, продолжал пополнять его едва ли не до последних лет своей жизни:

«И взял Давид еще наложниц и жен из Иерушалаима после того, как пришел из Хеврона. И вот имена родившихся у него в Иерушалаиме: Шаммуа, и Шовав, и Натан, и Шеломо, и Йивхар, и Элишуа, и Нэфэг, и Йафийа, и Эишама, и Элийада, и Элифэлет» (2Цар. 5:14-16).

Это, видимо, далеко не полный список сыновей, которых родили Давиду его восемнадцать жен и множество наложниц. Устное предание утверждает, что всего у Давида было четыреста сыновей, и хотя эта цифра не вызывает особого доверия, она, очевидно, отражает восхищение народа перед тем множеством детей, которых породил царь.

А ведь помимо сыновей были еще и дочери! Вся эта огромная толпа домочадцев, даже если она размещалась не в одном, а в нескольких домах, попросту не могла не сталкиваться друг с другом, не вести борьбу за внимание и любовь Давида, не вступать между собой в те или иные взаимоотношения, и потому в царском дворце постоянно бурлили страсти и интриги.

В число домочадцев Давида вошел и калека Мемфивосфей — сын Ионафана и внук Саула. Специальным указом Давид закрепил право Мемфивосфея на все имущество его деда Саула, поручил старому слуге Саула Сиве (Циве) управлять всем хозяйством, а сам поселил Мемфивосфея с женой и маленьким сыном в своем дворце, удостоив потомка Ионафана чести есть с ним за одним столом. Авторы Библии, а вслед за ними и Иосиф Флавий чрезвычайно комплиментарно описывают этот поступок царя, видя в нем проявление подлинного благородства. Однако если задуматься, то, проявив заботу о Мемфивосфее, Давид лишь выполнял клятву, данную в свое время лучшему другу. Такая верность слову заслуживает уважения, но никак не восхищения. Да и сам Давид, очевидно, относился к своей «милости» по отношению к Мемфивосфею именно как к исполнению клятвы, к желанию быть чистым перед Богом, а не как к велению души:

«И сказал Давид: остался и еще кто-нибудь из дома Шаула, чтобы мне оказать ему милость ради Йонатана? А в доме Шаула был раб по имени Цива; и позвали его к Давиду, и сказал ему царь: ты ли Цива? И тот сказал: я, раб твой. И сказал царь: нет ли еще кого из дома Шаула, чтобы оказал я ему милость по клятве во имя Бога? И сказал Цива царю: есть еще хромой сын Йонатана. И сказал ему царь: где он? И сказал Цива царю: вот он, в доме Махира, сына Аммиэла из Лo-Девара. И пришел Мефивошет, сын Йонатана, сына Шаула, к Давиду, и пал налицо. И сказал Давид: Мефивошет! И тот сказал: вот, раб твой! И сказал ему Давид: не бойся, ибо я окажу тебе милость ради Йонатана, отца твоего, и возвращу тебе все владения Шаула, отца твоего, и ты всегда будешь есть за столом моим. И поклонился тот и сказал: что такое раб твой, что ты призрел такого мертвого пса, как я? И призвал царь Циву, слугу Шаула, и сказал ему: все, что принадлежало Шаулу и всему дому его, отдал я сыну господина твоего. Обрабатывай же для него землю, ты и сыновья твои, и рабы твои, и доставляй плоды ее, чтобы у сына господина твоего был хлеб для пропитания. Мефивошет же, сын господина твоего, есть будет всегда за столом моим… А у Мефивошета был малолетний сын по имени Миха. И все жившие в доме Цивы были рабами Мефивошета. И жил Мефивошет в Иерушалаиме, ибо ел он всегда за царским столом. А он хром был на обе ноги» (2Цар. 9:1-13).

Отрывок этот весьма многозначителен. Оказывается, после убийства Иевосфея Мемфивосфей скрылся в Ло-Деваре — городе-убежище на севере Земли обетованной. И скрылся не случайно, а опасаясь (и, как покажет будущее, небезосновательно) того, что его могут убить вслед за дядей из желания извести весь род Саула.

Все это время управляющий хозяйством покойного царя Саула Цива, видимо, чувствовал себя и хозяином всего его имущества. Таким образом, Давид напоминает Циве его место и велит отныне считать доходы от имения Саула собственностью Мемфивосфея и отчитываться за них перед ним. С другой стороны, он предоставляет Мемфивосфею самое, казалось бы, надежное из всех возможных убежищ — стены своего дворца. Сын Ионафана, по всей видимости, никак не ожидал проявления такой милости от Давида — он явился в царский дворец, трясясь от страха, теряясь в догадках, что же стоит за царским приказом.

Предание утверждает, что впоследствии Мемфивосфей стал близким другом второго сына Давида — Килава и они вместе посвящали большую часть своего времени изучению Торы, став в итоге одними из самых великих ее знатоков в своем поколении.

* * *

В эти первые годы своего правления в Иерусалиме Давид активно занимается созданием тех институтов, без которых невозможно нормальное функционирование государства. Как следствие, у него появляется большой двор, насчитывающий сотни слуг и чиновников, отвечающих за те или иные государственные вопросы и удовлетворяющие нужды непосредственно царского двора и армии.

«Вторая книга Самуила» сообщает о структуре царского двора Давида предельно кратко, ограничиваясь упоминанием имен командующих армией, священников и летописца:

«И царствовал Давид над всем Исраэлем; и вершил Давид суд и правду всему народу своему. Йоав же, сын Церуйи, был военачальником войска; и Иегошофат сын Ахилула — летописцем, а Серайя — писцом…» (2Цар. 8:15-16).

Однако в «Хрониконе» мы встречаем уже куда более подробный список челяди Давида:

«…А над сокровищами царскими поставлен был Азмавэт, сын Адиэйла; а над запасами в поле, в городах, в селениях и в башнях — Йеонатан, сын Уззийау; а над занимающимися полевыми работами и земледелием — Эзри, сын Келува; а над виноградниками — Шимъи, раматиянин, и над запасами вина в виноградниках — Зафди, шимьянин, а над маслинами и смоковницами, что на низменности — Баал Ханан, гедеритянин, над запасами масла — Йоаш. И над крупным скотом в долинах — Шафат, сын Адлайа. И над верблюдами — Овил, ишмеилитянин, и над ослицами — Йедеяху, мейронитянин. И над мелким скотом — Йазиз, агаритянин, все они начальники собственности, что была у царя Давида. А Йонатан, дядя Давида, — советник, человек разумный, он же писец; и Йехиэл, сын Хахмони — при сыновьях царских. Ахитофель же — советник царя, а Хушай аркиянин, приближенным другом царя. А после Ахитофеля — Йеойада, сын Бенайау, и Эвийатар и начальником войска — Иоав» (1Пар. 27:25-34).

Те же хроники чуть выше сообщают, что Давид также составил из левитов хор и оркестр, состоящий из арфистов, цимбалистов и киннористов — этот музыкальный коллектив насчитывал 280 человек. Кроме того, Давид лично проконтролировал распределение обязанностей между священниками-коэнами.

Таким образом, Давид попытался соединить в своих руках судебную («И вершил Давид суд и правду»), духовную (опираясь на первосвящеников Цадока и Ахимелеха), военную (с опорой на Иоава) и административную власть (с помощью писца Серайи, очевидно возглавлявшего канцелярию царя и следившего за порядком в обширном царском хозяйстве).

Как видим, в непосредственное окружение царя также входила группа советников — его родной дядя Ионафан (Йонатан), Ахитофел (Ахитофель), Хусай (Хушай), Иодай (Йоайада) и Авиафар, а также, видимо, наставник царских сыновей Ихиэль. Еще одним приближенным царя считался и летописец Иосафат (Иегошафат), и Келлер видит в самом появлении этой должности еще одну маленькую «революцию», совершенную Давидом.

«Именно во времена царствования Давида, — писал он, — начали вести точные записи Ветхозаветной истории»[66].

Наконец, вместе со всеми вышеперечисленными лицами на самых высших ступенях дворцовой иерархии стояли придворные пророки. Библия упоминает о двух придворных пророках Давида — Нафане и Гаде, сопровождавших его еще в дни опалы и бегства от Саула.

Как видно из самого библейского текста, такие пророки обладали огромным влиянием на царя, активно участвовали во всех политических интригах и при этом играли во дворце самые разные роли. С одной стороны, в их задачу входило как бы постоянное осуществление связи между царем и Богом, передача монарху воли Последнего. С другой, они несомненно выполняли роль политических советников, причем самых приближенных советников, с которыми Давид предпочитал общаться наедине. Наконец, с третьей, они были своего рода «совестью царя», так как только им дозволялось говорить ему все, что они думают, указывая на грехи и ошибки. Были Нафан и Гад, видимо, «по совместительству» еще и придворными писателями — во всяком случае, именно их традиция называет в качестве авторов двух «Книг Самуила» и «Первой книги Царей» (в синодальном переводе — Первая, Вторая и Третья книги Царств).

На следующих ступенях иерархической лестницы располагались казначей (видимо, контролировавшийся писцом), управляющий имеющимися в каждом городе на случай его осады государственными продовольственными складами, и начальники различных хозяйственных служб. Все эти придворные просто по определению не могли уместиться в небольшом Городе Давида и потому так же, как упоминавшийся ранее Аведдар, видимо, проживали неподалеку, за его стенами.

Список придворных Давида показывает также, что значительную их часть составляли иноплеменники — исмаильтянин (то есть араб) Овил, агаритянин (африканец) Йазиз, гедеретянин Баал Ханан, бывший, судя по имени, уроженцем какого-то из хананейских племен. Были среди придворной челяди и филистимляне, идумеи, хетты и представители других народов, что со всей очевидностью доказывает, что Давид считал личные качества и таланты человека куда более важными, чем его происхождение.

Впрочем, к примеру, Ю. Заблоцка считает, что привлечение Давидом на службу инородцев было вынужденным. Сама созданная Давидом система управления государством, отмечает она, при наличии в ней ряда оригинальных элементов, была частично заимствована у египтян, а частично — у хананейских народов. Однако при этом Давид испытывал, что называется, явную нехватку профессиональных национальных кадров — он не мог найти достаточное число израильтян, обладавших необходимым опытом ведения государственных дел, и в этой ситуации и был вынужден приглашать к себе на службу идумеев, хананеев, египтян и прочих. Часть из них проходили гиюр и становились прозелитами, но часть решали сохранить верность религии и обычаям своих предков. Вследствие этого, указывает Заблоцка, при дворе Давида, а затем и Соломона нередко возникали конфликты, так как его приближенным-евреям претили обычаи, верования и сам образ жизни инородцев[67].

Но в любом случае, повторим, не вызывает сомнений, что Давид, как и многие другие великие правители будущего, предпочитал оценивать людей и вводить в круг своих приближенных по их способностям и человеческим достоинствам, а отнюдь не по национальному признаку. Если учесть, что мы ведем речь о событиях трехтысячелетней давности, то для этого нужна была необычайная смелость и широта мышления. Даже куда большая смелость, чем та, которая, скажем, понадобилась Петру I для того, чтобы поставить иных чужеземцев на равных, а то и выше представителей самых именитых боярских фамилий.

И все же, вне сомнения, главной заслугой Давида в деле строительства единого Еврейского государства стала проведенная им армейская реформа, давшая ему в руки мощную и хорошо обученную армию. Сами принципы этой реформы были настолько рациональны, что на них, по сути дела, строится и современная израильская армия.

Суть реформы состояла в том, что каждое из двенадцати еврейских колен должно было ежемесячно посылать в армию две тысячи мужчин боеспособного возраста — относительно немного. В течение месяца эти мужчины несли армейскую службу, упражнялись в воинском искусстве, в то время как их родственники и соседи обязаны были в это время заботиться об их хозяйстве и нуждах их семей. Затем наступал следующий месяц — и каждое колено высылало еще две тысячи человек и т. д. Таким образом, Давид в любое время года располагал армией в 24 тысячи бойцов. Если учесть, что, по оценкам историков, ни одно из окружающих евреев государств, за исключением разве что союза филистимских городов и, само собой, Египта, не могло выставить армию свыше 25 тысяч бойцов, то это была вполне солидная сила. У каждой из этих (назовем их условно так) «дивизий» был свой командир (имена этих «комдивов» приводятся в 27-й главе первой книги «Хроникона»), а внутри они, в свою очередь, делились на тысячи, сотни и десятки, и у каждого из таких подразделений были свои командиры. Остается непонятным лишь то, находились ли «комдивы» и начальники тысяч и сотен на царской службе постоянно или же также призывались только на месяц. В любом случае такая система позволяла Давиду при необходимости легко мобилизовать из народа армию в 576 тысяч человек, каждый из которых умел владеть оружием, знал свое место в строю и своего командира.

Наконец, в случае крайней необходимости Давид мог привлечь в армию вообще все взрослое мужское население колен, составив из него пестрое народное ополчение. И это была уже поистине колоссальная, способная снести все на своем пути военная машина, равной которой в то время на Ближнем Востоке не было.

Другое дело, что Давид за все время своего царствования, видимо, ни разу не прибегнул к такой массовой демобилизации, понимая, что она вызвала бы понятное недовольство в народе, так как помешала бы повседневным хозяйственным работам, обеспечивавшим пропитание крестьянских семей. Но случаи частичной мобилизации, когда Давид за счет резервистов увеличивал свою армию до 50, а то и до 70-72 тысяч человек, видимо, бывали.

Помимо этой «народной» армии у Давида была еще и своя личная гвардия, делившаяся на две части.

Основу первой составляли те самые шесть сотен воинов, которые входили в его дружину, еще когда он считался «беглым рабом» Саула. Эти люди скитались с ним по пещерам в Иудейских горах и по пустыне, были рядом в Секелаге и в первые годы его царствования в Хевроне. Все они были обласканы Давидом и щедро одарены не только своей частью военной добычи, но и земельными угодьями. Наиболее привилегированное положение в этом отряде занимали, разумеется, те самые «тридцать витязей», или «тридцать смелых», с которыми Давид начинал свою военную карьеру после победы над Голиафом.

В первой книге «Хроникона» (1Пар. 11:26-47) опять-таки приводится весь список этой «знатной» тридцатки. По всей видимости, все эти тридцать человек входили в состав военного совета, и каждый из них возглавлял свое подразделение. Вероятнее всего, каждое такое подразделение также состояло из тридцати или чуть менее отборных воинов, то есть представляло собой, по современным понятиям, взвод. Не исключено, что Давид, сам в прошлом командовавший таким отрядом, пришел к выводу, что данная численность боевой единицы является оптимальной для выполнения оперативных задач. Таким образом, общая численность «еврейской» царской гвардии не превышала девятисот человек, и непосредственное командование ею осуществлял племянник Давида, младший брат Иоава Авесса.

Вторую часть гвардии, аналогичную или чуть меньшую по численности, составлял отряд наемников «из керитян и пелитян», то есть, видимо, из критян и филистимлян, командиром над которыми был долгое время филистимлянин Еффей Гефянин (Иттай Гиттянин). Затем после его гибели, уже в последние годы жизни Давида, Еффея сменил на этом посту старый боевой друг царя, Ванея, сын Йоады (Бенаягу, сын Иеодая). Преданность наемников, как и во все времена, покупалась щедрой платой и подарками, но, как мы увидим далее, у них были свои понятия о чести, и этот отряд не бросил своего господина и в самые трудные часы его жизни.

Главнокомандующим же всей царской армии был старший племянник Давида Иоав, которому, в свою очередь, подчинялись и Авесса, и Еффей, и «командиры дивизий», и, само собой, «тридцать сильных».

Таким образом, в обычное, мирное время общая численность армии Давида составляла около двадцати пяти тысяч человек. Вся она была пешей — первая конница и колесницы появились, судя по всему, в составе армии израильтян только во времена сына Давида Соломона, начавшего закупать лошадей в Египте. Да и то эти действия царя, как следует из самого тона библейского текста, вызвали явное неодобрение народа, увидевшего в них нарушение традиций. Однако это вовсе не означает, что пехота была однородной. В нее, как следует из «Второй книги Самуила» и «Хроникона», входили лучники, пращники, легко- и тяжеловооруженные копьеносцы (первые метали дротики, вторые были вооружены щитами и боевыми топорами или копьями). Оба отряда царской гвардии, видимо, имели на своем вооружении мечи, щиты и копья.

Многие факты говорят за то, что именно в эпоху царя Давида в объединенном Израильском царстве начинает постепенно налаживаться «военная промышленность» — у евреев появляются свои кузнецы, изготавливающие в массовом количестве те или иные виды оружия, которыми располагали армии соседних государств.

При этом в своих псалмах Давид подчеркивал, что для него крайне важно обеспечить мир своей стране и народу; объявлял мир высшей ценностью и высшим благом, каким только может Бог благословить людей. Однако сами реалии Ближнего Востока того времени были таковы, что тому, кто хотел мира и независимости для своего народа, надо было не просто готовиться к войне, а порой и выходить на войну и завоевывать соседей прежде, чем они завоевали тебя.

* * *

Для Давида с его широтой души, самого в детстве и юности познавшего, что такое человеческая жестокость и несправедливость, крайне важно было, чтобы народ воспринимал его именно как справедливого и милосердного царя, думающего о благе всех своих подданных.

Видимо, не случайно годы правления Давида воспринимаются евреями как один из лучших периодов их истории. При нем не было произвола властей, а если случаи подобного произвола и имели место, то каждый житель страны, будь он богач или бедняк, мог явиться с жалобой к царю, и Давид лично разбирал подобные инциденты.

Установленный им подоходный налог не превышал 10 процентов доходов каждой семьи. Заподозренных в том или ином преступлении ждало, как правило, справедливое судебное разбирательство, а тот, кого не устраивал приговор, мог обжаловать его в Синедрионе, или в суде самого царя, который уж точно был последней инстанцией.

Сам Давид предельно четко определил принципы, которые он стремился положить в основу своего царствования и отбора приближенных в 101-м [100-м] псалме:

«Давида песня. Милосердие и правосудие воспою! Тебе, Господь, буду петь! Постигаю путь непорочных — когда он откроется мне? Пройду с непорочным сердцем по своему дому — нечестивого изображения не помещу перед глазами. Поступки извращенные ненавижу — не прилипнут они ко мне. Строптивые сердца удалятся от меня, с нечестивыми не буду знаться. Тайно доносящего на своего ближнего уничтожу; смотрящего свысока и с надменным сердцем не потерплю. Мой взгляд на верных земле, живущих у меня. Идущий по пути непорочности будет мне служить. Не приживется в моем доме поступающий лукаво, произносящий ложь не устоит перед моими глазами. Каждое утро искоренять буду всех нечестивцев земли, чтобы искоренить из города Господа всех, творящих беззаконие» (Пс. 101).

Глава восьмая. Первые победы

Война с иевусеями и взятие Иерусалима было только началом целого ряда войн, призванных обеспечить молодому государству территориальную целостность и безопасные границы — так, как это понимал сам Давид, разумеется.

Дело в том, что, как уже говорилось, перед вторжением в Ханаан в своем завещании пророк Моисей твердо наказал евреям уничтожить все населяющие эту страну языческие народы. Однако преемник Моисея, Иисус Навин, так и не смог выполнить этой задачи — то ли по причине того, что у израильтян не было достаточного опыта войны; то ли из-за того, что они не хотели действовать с предписанной Моисеем жестокостью; а может, потому, что само завоевание Ханаана евреями как утверждают некоторые историки, является поздней выдумкой — на самом деле евреи проникали в страну постепенно, если и вели войны за землю, то локальные, и в итоге прекрасно уживались с туземцами. Как бы то ни было, территория, на которой расположились двенадцать колен, даже через пару столетий после Исхода из Египта, напоминала «лоскутное одеяло» — то тут, то там посреди земель того или иного колена находилось небольшое царство того или иного ханаанского царька.

На эти царства и обрушился в первую очередь Давид, добившись их полного подчинения и безжалостно уничтожив те из них, которые попытались оказать сопротивление. Таким образом, именно Давид как бы завершил завоевание Ханаана, выполнив завещание Моисея, что еще больше усилило восхищение царем в народе[68].

Вслед за этим Давид решил обезопасить южные границы своего царства и на этот раз сам бросил вызов давним и самым сильным врагам евреев на западном берегу Иордана — филистимлянам.

К сожалению, библейский летописец крайне скупо рассказывает о ходе этой войны, ограничиваясь лишь замечанием, что «Давид поразил пилиштимян, и покорил их, и взял Давид Матэг-Амма (Гат) из рук пилиштимян» (2Цар. 8:1).

Таким образом, мы не знаем, как развивалась эта война, но ясно, что Давид не мог рассчитывать на полный разгром филистимлян и завоевание их земель — слишком уж сильным противником они были. Но Геф не случайно назван здесь Матэг-Амма, что можно перевести как «город-мать» (в том же смысле, в каком Киев называли «мать городов русских!»). Взяв Геф, Давид напрочь лишил филистимлян не только одного из важнейших городов, но и возможности нанесения ими по его царству внезапного удара, в то время как сам он мог теперь в любой момент внезапно появиться у стен Аскалона, Газы и других филистимских городов-государств. Таким образом, сама стратегическая ситуация в районе между Иорданом и морем стала после падения Гефа принципиально другой. В то же время, так как далее в Библии продолжает встречаться имя Анхуса как царя вассального Гата-Гефа, то становится понятным, что Давид не только сохранил ему жизнь в благодарность за некогда проявленное Анхусом милосердие и благородство, но и оставил его на троне. Просто теперь роли переменились, бывший вассал стал господином, а Анхус превратился в подданного Давида.

Отголоски этой войны мы, видимо, встречаем и в заключительном перечислении подвигов, которые совершили гвардейцы Давида, в «Хрониконе», и в мидраше, повествующем о том, как Давид был пленен филистимским богатырем Есвием и спасен от смерти и плена верным Авессой; и в 9-м псалме, который, согласно традиции, Давид написал после того, как в одном из сражений с филистимлянами одолел в поединке их князя Лабена, а затем разрушил город, которым тот правил:

«Для руководителя хора. Песня Давида на смерть Лабена. Возблагодарю Господа от всего сердца, поведаю все Твои чудеса. Возрадуюсь Тебе и возвеселюсь, воспою Твое имя Всевышний. Обратились враги мои вспять, отступились и сгинули от Твоего лица… Покончено с врагом этим — вечные развалины. Ты уничтожил города, затерялась память о них. А Господь пребудет вечно…» (Пс. 9:1-8).

* * *

Упрочив границу на юге, Давид обратил свой взор за Иордан — на Моав, родом из которого была его прабабка Руфь. И вновь «Вторая книга Самуила» сообщает об этой войне предельно кратко:

«И поразил моавитян, и смерил их веревкою, положив их на землю; и отмерил две длины веревки на убиение, а длину одной веревки — чтобы оставить в живых. И стали моавитяне у Давида рабами, приносящими дань» (2Цар. 8:2).

В этих словах Библии историки усматривают еще одно доказательство якобы имевшей место необычайной жестокости Давида. Действительно, его приказ произвести пересчет моавитян и затем уничтожить две трети этого народа не может не вызывать содрогания.

Надо заметить, что моавитяне, будучи родственным народом, были для евреев не менее, а в каком-то смысле и более страшными врагами, чем совершенно чуждые им по крови и языку филистимляне. Они то и дело совершали набеги на земли колен, живущих как на том, так и на другом берегу Иордана, и при этом нередко уничтожали население целых деревень. Следует помнить и о том, что у Давида был личный счет к моавитянам: относясь к ним как к родственникам, он попытался укрыть в Моаве от преследований Саула отца и братьев с их семьями, и в итоге почти вся его родня была казнена. Так что, покоряя Моав, Давид, безусловно, мстил за их гибель.

Однако при этом большинство комментаторов считают, что массового избиения моавитян на самом деле не было. Давид лишь пригрозил перебить две трети этого народа, но сделал это исключительно для того, чтобы смирить их и заставить платить дань: он «отмерил» моавитян веревкой, определив, кому быть живым, а кому — убитому, но убивать после окончания войны никого не стал.

Вслед за этим Давид, очевидно, без войны или очень малой кровью покорил и соседей моавитян — идумеев, ведших свое происхождение от Исава — брата-близнеца праотца еврейского народа Иакова. Не исключено, что, узнав о победе израильтян над моавитянами, идумеи согласились на предложение Давида стать его вассалами и данниками, отказавшись от сопротивления (2Цар. 8:14).

Разгромив моавитян, покорив идумеев и отбросив филистимлян дальше на юг, Давид обеспечил, наконец, спокойствие на границах своего царства. С царем Аммона Наасом он находился в дружеских отношениях, а жившие севернее исторического Ханаана арамеи и финикийцы предпочитали заниматься ремеслом и торговлей и на израильтян не нападали. После нескольких лет войны пришло время насладиться миром и подумать о главном.

* * *

«И было, когда жил царь в доме своем, и Господь дал ему покой от всех окрестных врагов его, тогда сказал царь пророку Натану: смотри, я живу в доме из кедрового дерева, а Ковчег Божий пребывает под завесами шатра. И сказал Натан царю: все, что у тебя на сердце, иди делай, ибо Господь с тобой» (И Сам. 7:1-2).

Утвердившись в Иерусалиме, который на глазах богател и расширялся, принеся своему народу долгожданный покой, Давид все чаще и чаще задумывался о строительстве в городе величественного Храма Господу, который одновременно позволил бы ему остаться в памяти будущих поколений своего народа.

Разумеется, для представителя, так сказать, рационалистического мировоззрения это желание Давида объясняется стремлением окончательно, на все времена утвердить Иерусалим в качестве не только политической, но и религиозной столицы Еврейского государства и таким образом завершить процесс его централизации. Давид, убеждены историки, верил, что сооружение в Иерусалиме Храма, где будет храниться такая общенациональная святыня, как Ковчег Завета, и который станет единственным местом, где можно совершать священнослужение, окончательно консолидирует еврейский народ. Существование Храма сделает невозможным раскол нации — ведь в любом случае каждый еврей, следуя Закону Моисея, должен будет тогда как минимум три раза в год являться в Иерусалим.

В сущности, по меньшей мере отчасти этот расчет себя оправдал: даже когда после смерти царя Соломона единое царство раскололось на два государства — Иудею и Израиль, — жители последнего все равно связывали свои религиозные потребности с Иерусалимом. Это действительно способствовало сохранению единства — но именно народа, а не государства.

Однако для религиозного человека стремление Давида построить Храм объясняется, разумеется, прежде всего его любовью к Богу, желанием самозабвенно служить Ему, ощущением вины за то, что вот он, царь, живет в роскошном дворце, в то время как Шхина — Божественное присутствие — по-прежнему пребывает, по сути дела, в пастушеском шатре, временном Храме, сооруженном еще в дни Моисея.

К тому же Давид вряд ли мог забыть свою последнюю встречу с Самуилом в Найоте, слова пророка о том, что именно ему предстоит отвоевать для евреев их будущую столицу и заложить основание Храма на том самом месте, с которым столько связано на самом начальном этапе еврейской истории.

Думается, на самом деле Давидом в равной степени владели все эти мотивы. Как глубоко религиозный человек, он жаждал восславить Бога и построить Храм, соответствующий величию Творца Всего Сущего. Сами свои военные победы Давид объяснял не столько мощью армии и своим талантом полководца, сколько — и это в первую очередь! — благоволением к нему Всевышнего, о чем не раз и провозглашал в своих псалмах. Но и политические соображения, и вполне понятное желание увековечить свое имя для будущих поколений, тоже играли в этом намерении не последнюю роль — тем более что захваченная в войнах добыча и дань, поступающая от моавитян и филистимлян, позволяли найти средства на такое строительство.

Достижение поставленной цели виделось Давиду настолько реальным, что он дал обет, что не будет ложиться спать до тех пор, пока не будет построен Храм: «Не войду я под крышу своего дома, не взойду на свое ложе, не дам сна глазам своим и векам своим дремоты, пока не найду места Господу, обители Всесильного Бога Яакова» (Пс. 132 [131]:3-5).

С кем же еще было Давиду поделиться этими своими великими замыслами, как не со своим придворным пророком Нафаном?! И Нафан поначалу приходит в восторг от этих планов царя и выражает им свою полную поддержку.

Однако уже на следующее утро Нафан является к Давиду и сообщает, что Господь в ночном видении открыл ему, что Давиду не дано будет построить Храм и даже запрещено приступать к этому строительству:

«И было в ту же ночь, было слово Господне к Натану такое: Пойди и скажи рабу моему Давиду: так сказал Господь: тебе ли строить Мне дом для Моего обитания? Ведь не обитал Я в доме с того дня, как вывел сынов Израиля из Египта, и до сего дня, а странствовал в шатре и в скинии…» (2Цар. 7:3-6).

Уже в конце жизни, представляя старейшинам Израиля, офицерам своей армии и придворным Соломона в качестве своего преемника, Давид объяснит, почему он не имел права построить Храм:

«Но Бог сказал мне: «Не строй дом для имени Моего, ибо человек воинственный ты, и кровь проливал ты»» (1Пар. 28:3).

Храм, этот символ любви и мира, попросту не мог быть построен человеком, пролившим немало человеческой крови — каким бы богобоязненным он ни был, и пусть даже это была кровь убитых на войне врагов.

Однако, передавая Давиду послание Небес о том, что Храм будет построен не им, а его преемником, который еще только должен у него родиться, Нафан одновременно передает ему благую весть, которая, по сути, является краеугольным камнем как иудейской, так и христианской эсхатологии:

«Когда же исполнятся дни твои, и ты почиешь с отцами твоими, то Я поставлю после тебя потомство твое, того, который произойдет из недр твоих, и упрочу царство его. Он построит дом имени Моему, и Я утвержу престол царства его навеки. Я буду ему Отцом, и он будет Мне сыном; и если он согрешит, то я накажу его палкой по-человечески и наказанием людским, но милостью Моей не оставлю его, как оставил Я ею Шаула, которого Я отверг перед лицом твоим. И упрочится дом твой и царство твое вовеки, как перед лицом твоим сей день; престол твой прочен будет вовеки» (И Сам. 7:8-17).

Итак, Бог обещает Давиду, что, как бы ни складывалась последующая история евреев и человечества, его потомки благополучно пройдут через все катаклизмы и вовеки не утратят своего права на престол — даже если он будет ими временно потерян, рано или поздно кто-то из его потомков снова воссядет на троне. И, осознавая всю грандиозность этого обещания, Давид спешит к Ковчегу Завета, чтобы поблагодарить Всевышнего за проявленную к нему милость в свойственной ему возвышенно-поэтической манере:

«И пришел царь Давид, и сел пред Господом пред ковчегом и сказал: кто я, Владыко Господи, и что такое дом мой, чтобы Ты так вознес меня! И этого мало было еще в очах Твоих, Владыко Господи, и Ты говорил еще о будущем дома раба Твоего; обычно ли это для человека, Владыко Господи?! И что еще может сказать Тебе Давид? По слову Твоему и по сердцу Твоему совершил Ты все, открывая это великое рабу Твоему. Поэтому велик Ты, Господи Боже, и нет подобного Тебе, и нет Бога, кроме Тебя во всем, о чем слышали мы ушами своими…» (2Цар. 7:18-22).

* * *

Талмуд утверждает, что Давид остался верен данному им обету: почти до самого конца жизни он уже не спал, или, точнее, спал, подобно лошадям, стоя (или, в крайнем случае, сидя, облокотившись на подушку), и не больше четверти часа подряд.

Около полуночи, когда на него наваливалась дрема, прохладный ветер с Иерусалимских гор врывался в окно, трогал струны висевшей рядом с царем арфы, и от ее звуков Давид вздрагивал и просыпался, чтобы затем уже до рассвета сочинять новые псалмы для хора левитов, либо изучать Закон Моисеев, либо упражняться с кем-нибудь из тридцати старых боевых товарищей в воинском искусстве.

А между тем на горизонте нежданно замаячила новая война.

[49] См.: Малкин Д. Король Давид. Тель-Авив, 1999. С. 12-16.

[50] Маарал из Праги (1525-1609) — рабби Иегуда Лейб Бецалель, главный раввин Праги и Богемии, выдающийся еврейский философ, с которым связана всемирно известная легенда о Големе.

[51] См.: Танах с комментариями / Общ. ред. М. Д. Касуто: Книга Самуила с комментариями А. Ш. Хартума. Тель-Авив, 1999. С. 111. (Ивр.)

[52] Иудаизм предписывает женщине окунание в микве через семь дней после окончания месячных, и только после такого омовения ей вновь разрешена интимная близость с мужем.

[53] Герцог X., Гишон М. Библейские сражения. С. 99, 100.

[54] Книги Шмуель I и II с дословным русским переводом и комментарием русским и еврейским, объясняющим текст, а также историю, географию и археологию библейского мира, И. Н. Штейнберга, инспектора Виленского еврейского учительского института. Вильна (без указания года издания). С. 14.

[55] В. Келлер пользовался английским переводом Библии.

[56] См.: Иосиф Флавий. Иудейские древности. Т. 1. С. 276.

[57] И. Штейнберг переводит название деревьев "бахаим" как "бальзамные сосны", и, думается, это и в самом деле ближе к истине, чем "тутовые деревья". Сосновые леса, по всем источникам, издревле росли в районе Иерусалима, а вот тутовник здесь относительно редок. Буквальный перевод слова "бахаим" означает "плачущие деревья", поэтому лес, который в большинстве переводов Библии называется "тутовой рощей", Флавий называет "лесом печали". В случае с бальзамными соснами смысл этой метафоры становится понятен: они как бы "плачут" смолой, из которой евреи делали бальзам, высоко ценившийся на всем Ближнем Востоке. — Пром. авт.

[58] Герцог X., Гшион М. Библейские сражения. С. 103-105.

[59] 1 локоть равен 46 сантиметрам.

[60] См.: Живая Тора: Пятикнижие Моисея: Новый перевод на английский, основанный на традиционных еврейских источниках, с примечаниями, вступлением, картами, таблицами, чертежами и библиографией раби Арье Каплана. Нью-Йорк; Иерусалим, 1998. С. 247-250.

[61] Эфод — облачение еврейских первосвященников (коэнов), напоминавшее длинный фартук с поясом, завязывающимся спереди, над солнечным сплетением, и двумя наплечными полосами. По другому мнению, эфод походил на юбку, которая прикрывала жреца до пяток и спереди, и сзади.

[62] Иосиф Флавий. Иудейские древности. Т. 1 С. 278.

[63] Джонсон П. Популярная история евреев. М., 2000. С. 70.

[64] Джонсон П. Популярная история евреев. М., 2000. С. 71.

[65] Очерк истории еврейского народа. Т. 1. С. 45.

[66] Келлер В. Библия как история. С. 223.

[67] См.: Заблоцка Ю. История Ближнего Востока в древности. М., 1989. С. 306.

[68] Большинство историков сходятся во мнении, что этих войн не было вообще. Просто во времена Давида, считают они, "произошла окончательная ассимиляция Израиля с тем древним населением, которое он нашел в Палестине" (История Древнего мира. Т. 1: Древний Восток. С. 350.)

2 комментария

Администратор, 20.03.2017

Спасибо. Исправили.
Ответить »
chubukov2009, 04.03.2023

Дочитал вот до этого места:

«Дело дошло до того, что Мелхола стала подозревать, что ее мужа и брата связывает нечто иное, чем дружба, и установила за ними слежку. Однако очень скоро ей пришлось убедиться в необоснованности своих предположений: как донесли ей нанятые соглядатаи, Ионафан и Давид не только вместе музицировали и наслаждались стихами друг друга, но и время от времени вместе навещали распутных женщин, так что любовниками они точно не были», –

и желание читать дальше пропало. Не смог автор удержаться от того, чтобы не капнуть в текст зловонной грязи, причём совершенно необоснованной.
Ответить »

Люкимсон П.Е.
Царь Давид

Часть вторая. Меч и корона

Глава первая. Смута

Глава вторая. Игра

Глава третья. «Царь умер. Да здравствует царь!»

Глава четвертая. Битва за Иерусалим

Глава пятая. В Долине исполинов

Глава шестая. Один из народа

Глава седьмая. Государь император

Глава восьмая. Первые победы

Комментировать

Отменить ответ

2 комментария

Меню

Текст