Риночка
Война накрыла разом, одним махом. Как та волна в далеком Крыму, которая сбила с ног маленькую девочку, залепила глаза, нос, уши… Стало темно и невозможно дышать. И страшно. И крик не пробивается сквозь бутылочную злую воду. И вдруг в голове голос – протяни руку, спасешься. Она слушается, изо всех сил вытягивает вверх ручонку, и большой и сильный папа выдергивает ее из пенного водоворота. Спасена!
Но сейчас все другое. Папы нет в живых. (Ее отец, писатель Алексей Артемьевич Соловьев-Тверяк, был арестован в 1935 году, а в 1937-м осужден тройкой НКВД на десять лет без права переписки. Тогда еще не знали, что это синоним расстрела.) Одиннадцатилетняя девочка играет с подружками в классики во дворе. С упоением прыгает на одной ножке. Мама в окне. Лицо опрокинуто. Зовет домой. И все дети разбегаются. Жизнь разделилась на «до» и «после».
Девочку зовут Ирина. Рина. Риночка. Это моя мама.
В начале июля отчим отправляет одиннадцатилетнюю Рину и трехлетнего своего сына Гришу, ее сводного брата, в Новгород. Война еще далеко, жизнь продолжается, пусть дети наберутся сил… Почему так произошло – не знаю. Человек, работающий в Смольном, должен был бы владеть ситуацией. Но случилось именно так. Двое маленьких детей приезжают на поезде в чужой город к знакомым. Это женщина-врач. Она работает в пионерском лагере, куда забирает и маму с Гришей. С собой чуть-чуть вещей, трусики, кофточки. Немного еды: пара буханок хлеба, консервы. Еще не доехали до лагеря, как началась бомбежка. Мама рассказывала, как от воя самолетов закладывало уши. Дико закричал Гриша, прижался к старшей сестре, спрятался в ее коленях. Она не догадалась упасть или спрятаться. Просто стояла, прижимая к себе малыша, и во все распахнутые глаза смотрела, как взлетают на воздух и горят зеленые деревянные домики, в которых жила ребятня. Мир опять изменился. Только что были люди, живые, они двигались, кричали, размахивали руками– и вот уже ничего и никого нет. Только огонь, вопль боли и ужаса и вой самолетов.
Что такое «наши» и «не наши», девочка поняла сразу. «Не наши» убивали детей и раненых. На некоторых домиках был нарисован красный крест. Там оперировали бойцов. «Наши» спасали из огня. Какой-то мужчина уронил маму с Гришей и накрыл их собою.
Та женщина-врач погибла в деревянном домике с красным крестом на крыше. Надрывно кричала ее маленькая дочь. Она осталась жива, и кто-то из сестричек забрал ее с собой. Память избирательна. Особенно детская. Как они оказались у поезда, мама не помнила. Поезд стоял в поле, спасительные зеленые вагоны. Толпа людей кинулась внутрь. Двоих маленьких детей не затоптали, даже подкинули в тамбур. Им удалось сесть в купе у окна. Но народу набивалось все больше и больше. Какой-то мужчина выдернул их из-за столика и закинул на третью полку. Сам сел на их место. Гриша заплакал. Поезд тронулся. Все вздохнули с облегчением. Июль. Жарко. Наверху неимоверная духота. Потные человеческие тела закрывают окно и воздух. Колеса стучат, поезд набирает ход, и вдруг – душераздирающий крик: «Немцы»! Немецкие самолеты идут на бреющем. Видны лица летчиков, веселые глаза. Они летят вдоль состава и… стреляют. Пулеметные очереди по окнам. Сыплются стекла, вагоны перечерчены пополам. Крики боли и ужаса. Все, кто сидел у окон, погибли. Погиб и тот мужчина, который сел поближе к окну, чтобы дышать было легче. Теперь он уже не дышит. Поезд заскрежетал и остановился. Мама тащит рыдающего Гришу к выходу. Кругом кровь. Боль. Ужас. Дети выпадают из поезда и бегут к лесу.
Под Новгородом очень красивые леса. И ягод полно, и грибов. Но земля там болотистая. И дети, убегая от бомбежки, попадают в такое болото. У мамы на руках малыш и сетка с хлебом и консервами. Это весь их съедобный запас. По тропке с ребенком на руках ей не перейти на другую сторону. Она просит подержать сетку какого-то попутчика, переносит Гришу, хочет вернуться за сеткой – а на том берегу уже никого нет.
Так тоже было. Одни люди помогали, закрывали собой, протягивали руку, чтобы втащить в поезд. Другие отталкивали, забирали последнее.
Но какое-то чутье вело ее домой. И неодолимая сила привела их в спасительное болото, которое не погубило, но спасло, хотя и пришлось пролежать в воде какое-то время, держа на себе малыша. Немцы не улетали, они кружили над погибшим поездом и бомбили и поливали из пулеметов все вокруг, и лес, и болото. Это такая спортивная игра была у доблестных немецких асов: бомбить пассажирские поезда с мирными людьми. Охотиться за бегущими маленькими девочками, стрелять по ножкам маленьким мальчикам.
Риночка и Гриша выжили. Мама всегда потом говорила, что это Господь их вывел. И другого объяснения просто нет. Взрослые люди в такой ситуации погибали. А как без помощи взрослых могли выжить дети? Как пройти этот путь до Ленинграда? Как сесть в другой поезд? И чем, как не Божьей волей, был продиктован жест мужчины, когда он отшвырнул детей от окна? Ведь этим жестоким поступком он их спас.
Дети добрались на другом поезде. Московский вокзал. Оцепление. Их хотели сразу забрать в детдом, но мама настояла и позвонила домой. Благо жили недалеко, на Суворовском проспекте. На вокзал примчалась бабушка, принесла документы, и их отпустили.
Мама была ранена этими событиями на всю оставшуюся жизнь.
А дальше началась жизнь во время войны. Окна, заклеенные бумагой крест-накрест. Она сидит на широком подоконнике и отколупывает ленточку. Та шевелится, извивается. Фонарь качается, и его резкий свет делит комнату на полосы. Свет. Тьма. Белые ночи уже ушли. Темно. Страшно, когда бомбежки. Воет сирена, куда-то надо бежать. Разрывы, грохот, огонь. А одной ночью – зарево в полнеба. И испуганные лица у притихших людей. Бадаевские склады. Что теперь будет?
И пришел голод.
Страшно, когда есть хочется все время. Просто нет такого момента, когда ты забываешь о еде. У них три иждивенческие карточки, то есть, самые маленькие порции хлеба. Их мать, а моя бабушка, Тамара Николаевна, как-то сразу слегла и работать уже не могла. Да и кем она могла работать в такое время: музыкант, пианист? И все трудности выживания легли на детские мамины плечи. Она считала себя уже взрослой. Она заботилась обо всех. Она была самой сильной и выносливой. Это Риночка стояла в очередях за хлебом. Она же собирала щепки и досочки, чтобы топить буржуйку. А то приходилось топить и книгами, и мебелью. Маленький брат – ее неизбывная боль и печаль. Вытащила, спасла и безмерно любила. Яркое воспоминание: мама приходит из булочной, объявили воздушную тревогу, но они всей семьей уже не спускаются в бомбоубежище. Привыкли. Гриша идет по длинному коридору, волочит за собой ушастого зайца и прижимается к мощной капитальной стене. «Ты что?» – спрашивает мама. «Так безопаснее», – отвечает малыш…
Она ходила за водой на Неву. Это было испытание. Осенью еще ничего, но зима пришла ранняя и очень морозная. Нева встала. Во льду прорубили проруби, и люди ходили туда за водой. И тонули часто. Лед, скользко, вокруг проруби от пролитой воды надолбы. Спуск опасен. Но нет другого пути. И некому принести воды. Она одна это может. Однажды случилось страшное. Она опять пошла за водой, замотанная в бабушкин платок, в валенках, скользя и падая со своим ведром на санках. Это день. Белый снег, Нева вся в снегу и торосах, только из прорубей вырывается пар: очень холодно, и вода дышит. Черные тени людей отрываются от берега и медленно бредут к воде. Мама тоже присоединяется к процессии. Тут нужно действовать медленно, а сил нет. Вокруг проруби лед синеет, становится прозрачным. Сотни и тысячи валенок или ботинок его уже отшлифовали. Под ним шевелится живая вода. Мама забрасывает ведро в полынью, тянет его на себя – и вдруг понимает, что вытащить уже не сможет, у нее нет упора и ее саму, такую легкую, в платке и шубейке, тащит в глубину за собой это страшное зеленое ведро.
Вода приближается, свет меркнет, ужас. Господи! Не вскрик. Писк. Мысль. И голос сзади: руку протяни! Руку давай! Руку, спасешься! Я спасу!
В полуобморочном состоянии она протягивает онемелую руку, и мужчина сзади хватает ее за варежку и тянет, тянет на себя изо всех сил. Он вытащил. Он спас мою маму. Он спас меня, моего сына, моих внуков. И «свеча не угасла». А вот был ли он, и кто он был? Пока мама отдышалась, обернулась – вокруг никого не было. Только голос: «Протяни руку – спасешься!»
Мама ушла очень рано, в 63 года. Война ее достала. Ревматизм, полученный в болоте под Новгородом, дал осложнение на сердце. Инфаркт. Дочь своего времени, дочь расстрелянного врага народа, жена офицера, она не ходила в церковь, чтобы никого не подставлять. Но верила всегда. И точно знала, Кто подал ей руку помощи.
Моя мама – Филатова (Соловьева) Ирина Алексеевна. 27августа 1929 – 15 ноября 1992. Место рождения – г. Ленинград, клиника Отто.
Дедушка – Алексей Артемьевич Соловьев-Тверяк. Писатель, родом из Тверской области, г. Осташков, поэтому взял такую приставку к фамилии. Тогда это было принято. 12 февраля 1900 – 31 декабря 1937. Арестован в 1935 г., осужден тройкой НКВД на 10 лет без права переписки, два года провел в Крестах и был расстрелян в ночь на Новый Год… Он писал о русской деревне. Арестовали по делу поэта Клюева.
Бабушка – Тамара Николаевна Соловьева (Попова). Музыкант, пианист, концертмейстер Мариинского театра. Урожденная петербурженка. 25 августа 1908 – 6 апреля 1980.
Мамин брат – Григорий Захарович Столяров. 10 июня 1938 – 4 февраля 2012.
Мамин двоюродный брат – Анатолий Михайлович Балонов. 1925 – 1944. Родился в Ленинграде. Здесь и погиб в 19 лет на Пулковских высотах. Погибла вся его рота. Прямое попадание бомбы на марше. Их отправили на фронт неожиданно. Он прибегал домой попрощаться, но никого не застал. Написал на стене лестничного пролета в подъезде: « Мама! Я ушел на фронт!»
Его отец– Михаил Митрофанович Балонов, 1877–1945, до Победы не дожил. Не смог пережить гибели сына. Врач, доктор медицины, организатор советской медицины в Ленинграде.
Бабушка – Мария Николаевна Попова (Груздева), хранительница семьи, урожденная петербурженка, вдова царского генерала. 1875–1943¸ умерла во время Блокады. Это она ходила в храм на протяжении всей своей жизни. После гибели мужа в 1917 г. уже ничего не боялась. В Бога верила всегда, внуков крестила сама и молилась за них всю жизнь. Думаю, это ее молитвами мы, ее внуки и уже правнуки, пришли в Церковь к Богу. У о. Димитрия Смирнова читала, что приход человека в Церковь – не его личная заслуга. Это кто-то там, наверху, очень за него молится. Потому что из десяти одинаковых людей четверо вдруг идут в Церковь, а остальные проходят мимо. Наш личный пример: я родилась на Камчатке, папа – военный, и меня никто там не крестил. И вдруг в мои уже 33 года и сына моего 9 лет мама берет нас и решает крестить немедленно. И над нами совершается Таинство в Преображенском соборе Ленинграда. Значит, прабабушкина молитва была услышана, ей удалось пробить толщу недоверия и невнимания. А дальше уже пошла внутренняя работа. Но это – другая история.
Война накрыла разом, одним махом. Как та волна в далеком Крыму, которая сбила с ног маленькую девочку, залепила глаза, нос, уши… Стало темно и невозможно дышать. И страшно. И крик не пробивается сквозь бутылочную злую воду. И вдруг в голове голос – протяни руку, спасешься. Она слушается, изо всех сил вытягивает вверх ручонку, и большой и сильный папа выдергивает ее из пенного водоворота. Спасена!
Но сейчас все другое. Папы нет в живых. (Ее отец, писатель Алексей Артемьевич Соловьев-Тверяк, был арестован в 1935 году, а в 1937-м осужден тройкой НКВД на десять лет без права переписки. Тогда еще не знали, что это синоним расстрела.) Одиннадцатилетняя девочка играет с подружками в классики во дворе. С упоением прыгает на одной ножке. Мама в окне. Лицо опрокинуто. Зовет домой. И все дети разбегаются. Жизнь разделилась на «до» и «после».
Девочку зовут Ирина. Рина. Риночка. Это моя мама.
В начале июля отчим отправляет одиннадцатилетнюю Рину и трехлетнего своего сына Гришу, ее сводного брата, в Новгород. Война еще далеко, жизнь продолжается, пусть дети наберутся сил… Почему так произошло – не знаю. Человек, работающий в Смольном, должен был бы владеть ситуацией. Но случилось именно так. Двое маленьких детей приезжают на поезде в чужой город к знакомым. Это женщина-врач. Она работает в пионерском лагере, куда забирает и маму с Гришей. С собой чуть-чуть вещей, трусики, кофточки. Немного еды: пара буханок хлеба, консервы. Еще не доехали до лагеря, как началась бомбежка. Мама рассказывала, как от воя самолетов закладывало уши. Дико закричал Гриша, прижался к старшей сестре, спрятался в ее коленях. Она не догадалась упасть или спрятаться. Просто стояла, прижимая к себе малыша, и во все распахнутые глаза смотрела, как взлетают на воздух и горят зеленые деревянные домики, в которых жила ребятня. Мир опять изменился. Только что были люди, живые, они двигались, кричали, размахивали руками– и вот уже ничего и никого нет. Только огонь, вопль боли и ужаса и вой самолетов.
Что такое «наши» и «не наши», девочка поняла сразу. «Не наши» убивали детей и раненых. На некоторых домиках был нарисован красный крест. Там оперировали бойцов. «Наши» спасали из огня. Какой-то мужчина уронил маму с Гришей и накрыл их собою.
Та женщина-врач погибла в деревянном домике с красным крестом на крыше. Надрывно кричала ее маленькая дочь. Она осталась жива, и кто-то из сестричек забрал ее с собой. Память избирательна. Особенно детская. Как они оказались у поезда, мама не помнила. Поезд стоял в поле, спасительные зеленые вагоны. Толпа людей кинулась внутрь. Двоих маленьких детей не затоптали, даже подкинули в тамбур. Им удалось сесть в купе у окна. Но народу набивалось все больше и больше. Какой-то мужчина выдернул их из-за столика и закинул на третью полку. Сам сел на их место. Гриша заплакал. Поезд тронулся. Все вздохнули с облегчением. Июль. Жарко. Наверху неимоверная духота. Потные человеческие тела закрывают окно и воздух. Колеса стучат, поезд набирает ход, и вдруг – душераздирающий крик: «Немцы»! Немецкие самолеты идут на бреющем. Видны лица летчиков, веселые глаза. Они летят вдоль состава и… стреляют. Пулеметные очереди по окнам. Сыплются стекла, вагоны перечерчены пополам. Крики боли и ужаса. Все, кто сидел у окон, погибли. Погиб и тот мужчина, который сел поближе к окну, чтобы дышать было легче. Теперь он уже не дышит. Поезд заскрежетал и остановился. Мама тащит рыдающего Гришу к выходу. Кругом кровь. Боль. Ужас. Дети выпадают из поезда и бегут к лесу.
Под Новгородом очень красивые леса. И ягод полно, и грибов. Но земля там болотистая. И дети, убегая от бомбежки, попадают в такое болото. У мамы на руках малыш и сетка с хлебом и консервами. Это весь их съедобный запас. По тропке с ребенком на руках ей не перейти на другую сторону. Она просит подержать сетку какого-то попутчика, переносит Гришу, хочет вернуться за сеткой – а на том берегу уже никого нет.
Так тоже было. Одни люди помогали, закрывали собой, протягивали руку, чтобы втащить в поезд. Другие отталкивали, забирали последнее.
Но какое-то чутье вело ее домой. И неодолимая сила привела их в спасительное болото, которое не погубило, но спасло, хотя и пришлось пролежать в воде какое-то время, держа на себе малыша. Немцы не улетали, они кружили над погибшим поездом и бомбили и поливали из пулеметов все вокруг, и лес, и болото. Это такая спортивная игра была у доблестных немецких асов: бомбить пассажирские поезда с мирными людьми. Охотиться за бегущими маленькими девочками, стрелять по ножкам маленьким мальчикам.
Риночка и Гриша выжили. Мама всегда потом говорила, что это Господь их вывел. И другого объяснения просто нет. Взрослые люди в такой ситуации погибали. А как без помощи взрослых могли выжить дети? Как пройти этот путь до Ленинграда? Как сесть в другой поезд? И чем, как не Божьей волей, был продиктован жест мужчины, когда он отшвырнул детей от окна? Ведь этим жестоким поступком он их спас.
Дети добрались на другом поезде. Московский вокзал. Оцепление. Их хотели сразу забрать в детдом, но мама настояла и позвонила домой. Благо жили недалеко, на Суворовском проспекте. На вокзал примчалась бабушка, принесла документы, и их отпустили.
Мама была ранена этими событиями на всю оставшуюся жизнь.
А дальше началась жизнь во время войны. Окна, заклеенные бумагой крест-накрест. Она сидит на широком подоконнике и отколупывает ленточку. Та шевелится, извивается. Фонарь качается, и его резкий свет делит комнату на полосы. Свет. Тьма. Белые ночи уже ушли. Темно. Страшно, когда бомбежки. Воет сирена, куда-то надо бежать. Разрывы, грохот, огонь. А одной ночью – зарево в полнеба. И испуганные лица у притихших людей. Бадаевские склады. Что теперь будет?
И пришел голод.
Страшно, когда есть хочется все время. Просто нет такого момента, когда ты забываешь о еде. У них три иждивенческие карточки, то есть, самые маленькие порции хлеба. Их мать, а моя бабушка, Тамара Николаевна, как-то сразу слегла и работать уже не могла. Да и кем она могла работать в такое время: музыкант, пианист? И все трудности выживания легли на детские мамины плечи. Она считала себя уже взрослой. Она заботилась обо всех. Она была самой сильной и выносливой. Это Риночка стояла в очередях за хлебом. Она же собирала щепки и досочки, чтобы топить буржуйку. А то приходилось топить и книгами, и мебелью. Маленький брат – ее неизбывная боль и печаль. Вытащила, спасла и безмерно любила. Яркое воспоминание: мама приходит из булочной, объявили воздушную тревогу, но они всей семьей уже не спускаются в бомбоубежище. Привыкли. Гриша идет по длинному коридору, волочит за собой ушастого зайца и прижимается к мощной капитальной стене. «Ты что?» – спрашивает мама. «Так безопаснее», – отвечает малыш…
Она ходила за водой на Неву. Это было испытание. Осенью еще ничего, но зима пришла ранняя и очень морозная. Нева встала. Во льду прорубили проруби, и люди ходили туда за водой. И тонули часто. Лед, скользко, вокруг проруби от пролитой воды надолбы. Спуск опасен. Но нет другого пути. И некому принести воды. Она одна это может. Однажды случилось страшное. Она опять пошла за водой, замотанная в бабушкин платок, в валенках, скользя и падая со своим ведром на санках. Это день. Белый снег, Нева вся в снегу и торосах, только из прорубей вырывается пар: очень холодно, и вода дышит. Черные тени людей отрываются от берега и медленно бредут к воде. Мама тоже присоединяется к процессии. Тут нужно действовать медленно, а сил нет. Вокруг проруби лед синеет, становится прозрачным. Сотни и тысячи валенок или ботинок его уже отшлифовали. Под ним шевелится живая вода. Мама забрасывает ведро в полынью, тянет его на себя – и вдруг понимает, что вытащить уже не сможет, у нее нет упора и ее саму, такую легкую, в платке и шубейке, тащит в глубину за собой это страшное зеленое ведро.
Вода приближается, свет меркнет, ужас. Господи! Не вскрик. Писк. Мысль. И голос сзади: руку протяни! Руку давай! Руку, спасешься! Я спасу!
В полуобморочном состоянии она протягивает онемелую руку, и мужчина сзади хватает ее за варежку и тянет, тянет на себя изо всех сил. Он вытащил. Он спас мою маму. Он спас меня, моего сына, моих внуков. И «свеча не угасла». А вот был ли он, и кто он был? Пока мама отдышалась, обернулась – вокруг никого не было. Только голос: «Протяни руку – спасешься!»
Мама ушла очень рано, в 63 года. Война ее достала. Ревматизм, полученный в болоте под Новгородом, дал осложнение на сердце. Инфаркт. Дочь своего времени, дочь расстрелянного врага народа, жена офицера, она не ходила в церковь, чтобы никого не подставлять. Но верила всегда. И точно знала, Кто подал ей руку помощи.
Моя мама – Филатова (Соловьева) Ирина Алексеевна. 27августа 1929 – 15 ноября 1992. Место рождения – г. Ленинград, клиника Отто.
Дедушка – Алексей Артемьевич Соловьев-Тверяк. Писатель, родом из Тверской области, г. Осташков, поэтому взял такую приставку к фамилии. Тогда это было принято. 12 февраля 1900 – 31 декабря 1937. Арестован в 1935 г., осужден тройкой НКВД на 10 лет без права переписки, два года провел в Крестах и был расстрелян в ночь на Новый Год… Он писал о русской деревне. Арестовали по делу поэта Клюева.
Бабушка – Тамара Николаевна Соловьева (Попова). Музыкант, пианист, концертмейстер Мариинского театра. Урожденная петербурженка. 25 августа 1908 – 6 апреля 1980.
Мамин брат – Григорий Захарович Столяров. 10 июня 1938 – 4 февраля 2012.
Мамин двоюродный брат – Анатолий Михайлович Балонов. 1925 – 1944. Родился в Ленинграде. Здесь и погиб в 19 лет на Пулковских высотах. Погибла вся его рота. Прямое попадание бомбы на марше. Их отправили на фронт неожиданно. Он прибегал домой попрощаться, но никого не застал. Написал на стене лестничного пролета в подъезде: « Мама! Я ушел на фронт!»
Его отец– Михаил Митрофанович Балонов, 1877–1945, до Победы не дожил. Не смог пережить гибели сына. Врач, доктор медицины, организатор советской медицины в Ленинграде.
Бабушка – Мария Николаевна Попова (Груздева), хранительница семьи, урожденная петербурженка, вдова царского генерала. 1875–1943¸ умерла во время Блокады. Это она ходила в храм на протяжении всей своей жизни. После гибели мужа в 1917 г. уже ничего не боялась. В Бога верила всегда, внуков крестила сама и молилась за них всю жизнь. Думаю, это ее молитвами мы, ее внуки и уже правнуки, пришли в Церковь к Богу. У о. Димитрия Смирнова читала, что приход человека в Церковь – не его личная заслуга. Это кто-то там, наверху, очень за него молится. Потому что из десяти одинаковых людей четверо вдруг идут в Церковь, а остальные проходят мимо. Наш личный пример: я родилась на Камчатке, папа – военный, и меня никто там не крестил. И вдруг в мои уже 33 года и сына моего 9 лет мама берет нас и решает крестить немедленно. И над нами совершается Таинство в Преображенском соборе Ленинграда. Значит, прабабушкина молитва была услышана, ей удалось пробить толщу недоверия и невнимания. А дальше уже пошла внутренняя работа. Но это – другая история.
