Письмо Мары Самосатского к сыну его Серапиону

Не много дошло до нас, из первого века христианства, посторонних известий или отзывов, относящихся до Церкви христианской, ее начала, е Основателя и первых распространителей проповеди евангельской. Да и в том, что дошло, истина, под влиянием предрассудков, не редко представляется в обезображенном виде. Тем не менее, любознательность сильно возбуждается всяким новым отголоском из такого отдаленного времени. Если в этом отголоске, происходящем не с места самих событий, не от ближайших свидетелей их, истина слышится иногда и в половину только, – недосказанное легко дополнить, искаженное объяснить; но, этот отголосок, эти непонятные или недоговоренные речи служат несомненным свидетельством действительности событий, о которых говорится и представляют в разных, любопытных отражениях их влияние на современников.

В недавнее время, ученым английским, путешественником Куртоном, между различными письменными памятниками, найденными им на востоке, издано письмо Мары, сыны Серапионова, к сыну его Серапиону¹. В этом письме, среди различных наставлений Мары, среди намеков его на обстоятельства своей жизни, среди жалоб на свои несчастья, встречается указание на последние события евангельской истории, хотя и без имени Иисуса Христа.

Мы относим этот памятник не к числу христианских свидетельств, как делает это издатель и не к тому времени, к какому он приурочивает его. И думаем, что имеем основания отступить от его мнения, соображаясь с содержанием самого письма и с отзывом более разборчивой критики немецких ученых².

Мара начинает свое письмо к сыну одобрением его занятий в науках и изъявлением радости о его успехах, о которых получил он сведение от воспитателя Серапионова. Как видно, сын Мары отправлен был отцом из своего отечества в какой-либо из греческих городов, для образования. Но, скоро прекращая об этом речь, Мара говорит, что написал своему сыну это письмо, собственно на память о том, что сам испытал в мире сем. «Жизнь человеческую я испытал», пишет он, – «прошел чрез школу воспитания и все сии наставления греческой мудрости рушились, со времени рождения в жизнь». Последние слова темны, замечает издатель, – и думает видеть в них намек на мысль о возрождении к новой, духовной жизни в христианстве. Но такое объяснение не подтверждается ничем последующим. Идей, собственно, христианских не видно в послании. Есть рассуждения о превратностях жизни, о непрочности земных благ; но они встречаются и не у христианских писателей. И если бы, Мара имел в виду указать на другие утешения, кроме мудрости человеческой, то нельзя удовлетворительно объяснить, почему в последствии не говорит о них, а внушает только заниматься мудростью. Французский ориенталист Ренан, как замечает сам издатель, приведенным неясным словам дает совсем иной смысл: «все, что знаю, узнал я от Греции». Но и держась английского перевода, и допуская, что мысль о возрождении занята писателем из христианства, мы не можем однако сказать, чтобы она была господствующей в душе его, как надлежало ожидать от просвещенного верой Христовой, и собственным опытом, дознавшего над собой ее силу. Может быть, Мара начал только прозревать. Знакомство с истинами христианства должно было довершить образование его христианского характера и мысли; но теперь он был только на пути к этому. Подобно тому, как Климент Римский (в Клементинах), как св. Иустин Философ, как Климент Александрийский, путем знакомства с философскими учениями, были приведены к познанию истины во Христе; так и Мара, знакомый с греческой образованностью, но не удовлетворяясь ей, обстоятельствами жизни, вразумленный в непрочности всего земного, когда услышал о новом учении христианском, которое начало распространяться даже в соседнем с Самасатой городе Эдессе, мог плениться им, но еще не отдавшись ему с полной верой, изъясняя его по своему разумению, ограничился усвоением себе только некоторых его идей и ими воспользовался в письме к сыну, сам не вполне сознавая всю глубину их значения.

Внушая потом следовать урокам мудрости, Мара советует сыну своему укрепляться в том, что уже начал он усвоять себе, не увлекаться пристрастием ни к богатствам, ни к славе суетной. При этом касается он и тех скорбей, какие испытывает любовь родительская в заботах о своих детях и вслед затем, говорит: «о моих товарищах я слышал, что когда они отправлены были из Самосаты, то это опечалило их и они говорили: теперь навсегда мы должны расстаться с своими жилищами, не можем возвратиться в свой город, видеть своих сограждан и молиться своим богам. Не будет неприлично назвать день сей днем сетования, потому что тяжкая скорбь посетила всех их. Со слезами вспоминали они о своих отцах и со вздохом о матерях своих; скорбели они о своих братьях и оплакивали своих невест, которых принуждены были оставить. И когда получили мы это известие о своих прежних товарищах, что идут они в Селевкию, тогда тайно вышли мы на дорогу к ним и соединили наши скорби с их скорбями. Велика была тогда скорбь наша, слезы наши усиливались мыслью об утратах наших. Не было между ними ни одного, кто бы способен был умерить скорбь, тяготевшую над ними. Любовь к жизни боролась с муками смерти и наши бедствия потрясли нас. Ибо мы видели наших братьев и детей пленными, вспоминали о наших товарищах, которые или уже умерли, или отведены в чуждую им страну. И каждый из нас скорбел о самом себе; к одной горести присоединялась другая; одна скорбь шла следом за другой». В этом усиленном описании своих бедствий Мара дает нам некоторые черты, по которым можем несколько определить его личность, его время и его положение. Из слов его видно, что – 1) он происходил из Самосаты, там были его товарищи, братья и сродники, – но, – 2) в ту пору, когда писал он к своему сыну, находился уже не в у городе. 3) Его прежние товарищи увлечены были оттуда каким-то насильственным переворотом; должны были идти пленные в чуждую страну. 4) Но и сам Мара, как видно, не добровольно оставил свой город; вместе с их участью он оплакивал и свою горькую судьбу; только он ранее их должен был оставить свой город. 5) Когда его соотечественники проходили в Селевкию, Мара, находясь в то время близ этого города или в нем самом, конечно, по опасению со стороны наблюдавших за ним, тайно вышел на встречу проходившим пленникам и смешал свои слезы с их слезами. 6) Соотечественники Мары были язычники, потому что, оставляя свой город сетовали на то, что не могут более покланяться в нем своим богам.

Город Самосата был главным городом небольшого Коммагенского царства, на берегу р. Евфрата. Цари его были из рода Селевкидов, господствовавших в Сирии, но во время преобладания римлян на востоке, мало-по-малу, впрочем, позднее других самостоятельных владетелей Сирии, утратили свое владычество. Лукулл, Помпей, Марк Антоний в свое время пользовались их сокровищами, позволяя им именоваться царями. Император Август, за неверность царя коммагенского Антиоха (в 29 г. пред Р. Хр.), вызвал его в Рим и здесь лишил его жизни; но потомки Антиоха, еще около столетия, удерживали за собой отеческий престол. Последним из них был Антиох IV, которого судьбу, довольно обстоятельно, описывает современник его, вероятно, знавший его лично, иудейский историк Иосиф Флавий³. Во время последней войны римлян с иудеями, Антиох, как союзник народа римского, должен был привести против Иерусалима свои войска, носившие славное имя македонцев. Но, когда война иудейская кончилась, правитель Сирии, Цезенний Пет, под предлогом сношений Антиоха с царем парфянским и замыслов против владычества римлян, с разрешения императора, внезапно занял своим войском Коммагену. Антиох с женой и детьми бежал из своей столицы и, остановившись в 130 стадиях от нее, хотел ожидать, пока объяснится несправедливость подозрений против него; но его сыновья считали для себя стыдом уступить насилию без защиты. Тогда, оставив их спорить с римлянами, Антиох, с женой и дочерьми, побежал в Киликию. Здесь, в Тарсе посланный Пета настиг его и в узах отослал в Рим. Но император Веспасиан возвратил его с дороги и, сняв с него узы, назначил ему жить в Лакедемоне⁴. Это было в 72 году по P. X. С той поры Коммагена лишилась своих царей. Веспасиан навсегда причислил ее к империи римской.

Не так легко определить, какой город разумеется в письме Мары под именем Селевкии, потому что в древнем мире многие города имели такое имя. И, во-первых, близ самой Самосаты была крепость с именем Селевкии⁵. Но, конечно, не она здесь разумеется. По словам Мары, город этот должен находиться уже в значительном отдалении от отечества пленников. Известны еще две Селевкии; одна близ столицы сирской, Антиохии, знаменитый приморский город, чрез который Антиохия находилась в сообщении со всеми странами, лежащими при Средиземном море⁶. Другая в Киликии, недалеко от Тарса, где

приостановился Антиох Коммагенский и был задержан римлянами. В отношении к Тарсу, эта Селевкия находилась в таком положении, что следовавшие из Сирии в Селевкию должны были проходить мимо Тарса. Вероятно, эта Селевкия и, разумеется в письме Мары.

Итак, надобно положить, что Мара был из спутников последнего царя коммагенского в его бедственном странствовании. Догадка эта, кроме сообразности с вышеизложенными обстоятельствами, подтверждается и последующим, как увидим. Но, продолжим изложение и рассмотрение письма.

«Что касается до тебя, мой возлюбленный, – пишет Мара, – то не печалься, что ты принужден переходить с места на место, ибо люди рождены на тот конец, чтобы испытывать все случайности времени. Держи в уме своем, что для мудрого, каждое место равно хорошо и для добродетельных, много отцов и матерей в каждом городе. Возьми в пример хотя самого себя. Сколько людей, незнакомых тебе, любят тебя, как своих собственных детей и сколько женщин принимают тебя, и обращаются с тобой, как с своими возлюбленными детьми. По истине ты счастлив в своем странствовании».

Но, от этой успокоительной картины, Мара снова переходит к смятениям в мире сем и из рассмотрения разных положений в жизни, выводит одно заключение: «мы блуждаем на пути неверном». В подтверждение сего, он приводит, слышанные им из уст одного мудреца, слова. «Некто из мудрых некогда говорил нам: на какое из своих стяжаний человек может положиться? Или о какой из вещей может сказать, что она прочна? О изобилии и богатстве? Но, оно похищается. О твердынях? Но они разрушаются. О городах? Но они опустошаются. О величии? Но оно падает. О блеске? Но он меркнет. О красоте? Но она увядает. О законах? Но они проходят. О бедности? Но она презирается. О детях? Но они умирают. О друзьях? Но они изменяют нам. О почестях? Но их сопровождает зависть».

«Итак», – заключает Мара, – «пусть человек радуется своему могуществу, подобно Дарию или своему счастью, подобно Поликрату, или своей силе, подобно Ахиллесу, или своей жене, подобно Агамемнону, или своему потомству, подобно Приаму, или своему искусству, подобно Архимеду, или своей мудрости, подобно Сократу, или своей учености, подобно Пифагору, или своему просвещению, подобно Парамеду⁷; жизнь человеческая, сын мой, в мире сем не вечна, но добродетель и достоинство остаются навсегда». Это перечисление разных знаменитостей, прославляемых поэзией, философией и историей греческой, показывает в Маре равностороннее знакомство с образованностью греческой.

Показав скоротечность внешних благ и важность внутренних, существенных достоинств в человеке, просвещенный Мара убеждает своего сына быть умеренным в своих желаниях,

стремиться более к приобретению познаний, нежели богатства, помнить, что мудрости, истины не может подавить или отнять, даже владычество сильных. «Мудрые люди, – говорит Мара, – увлекаются руками тиранов; их мудрость берется в плен хитростью и они беззащитно терпят угнетение своих убеждений. Но, что пользы приобрели афиняне умерщвлением Сократа, в возмездие за то будучи постигнуты голодом и моровой язвой? Или что приобрел народ Самосский, – сожжением Пифагора, когда страна самосская совершенно покрыта была песком? Или иудеи убиением своего мудрого Царя, ибо в тоже время, их царство было взято. Справедливо Бог сделал отмщение за мудрость сих трех. Афиняне умерли от голода, самосцы беспощадно поглощены морем и иудеи, ограбленные и изгнанные из своего царства, рассеяны по всем странам. Сократ не умер, продолжая жить в Платоне. Не умер и Пифагор, по причине статуи Юноны⁸. Не умер и мудрый Царь ради законов, которые Он провозгласил». Вот где содержится указание на лицо Иисуса Христа, не совсем точное и полное, но заслуживающее того, чтобы обращено было на него внимание.

Сопоставление трех примеров, упоминание о Царе иудейском, на ряду с Сократом и Пифагором, подтверждают сделанное выше замечание, что Мара ещё не довольно был проникнут христианскими идеями. Как бессмертие Пифагора, он видит в неумирающем к нему почтении, так и Царя иудейского, он признает бессмертным по его законам. Мара знает о насильственной смерти, понесенной Царем иудейским от иудеев, но для него и умерщвленный, Он жив в своих законах. Так конечно, не выразился бы верующий в Иисуса Христа, как Сына Божия, умершего и воскресшего. Мара признает Его только в звании царя-законодателя. То был общий, политический взгляд на лицо Иисуса Христа в неверующем мире иудейском и языческом. Иудеи предают Иисуса Христа Пилату, яко именующего себя Царем иудейским (Ин.19:21). По городам обвиняют Его проповедников, яко творящих противно повелениям кесаревым и глаголющим иного быти Царя, Иисуса (Деян.17:7). Не иначе, как царем земным, представляли себе иудеи чаемого ими Мессию. Мысль о явлении царя-завоевателя на востоке была распространена в тогдашнем мире, около времени последнего разорения Иерусалима римлянами⁹. Под этим именем царя, знает Его и Мара. Сколько ни представляется недостаточным понятие Мары о Иисусе Христе, но нельзя не видеть в язычнике уважения к Его имени. Он ставит известного ему Царя иудейского на ряду с такими лицами, выше которых не знает ничего в истории. В постигшем народ иудейский бедствии, – разорении и рассеянии по всем странам, – он видит достойное наказание Божие за неправедно умерщвленного Царя иудейского¹⁰.

Но, в рассматриваемом месте, нельзя опустить без внимания и того, что говорится о Пифагоре, так как на этом, главным образом, издатель основывает свою догадку о времени, когда жил Мара.

Не останавливаемся на несправедливом показании историческом, будто Пифагор был сожжен самосцами; предания о Пифагоре свидетельствуют, что сожжен был только дом вождя пифагорейского союза и то не на острове Самосе, а в Кротоне, городе нижней Италии. Мара говорит, что в наказание за смерть Пифагора, Самос покрыт был песком. Действительно о. Самос подвергался такому бедствию. Тертуллиан пишет¹¹: «по местам и ныне мир переменяет свой вид от потрясений земли; Делоса уже нет между островами, на месте Самоса, – пески и Сивилла не лжет». В другом месте, это бедствие, постигшее Делос

и еще несколько других островов, Тертуллиан относит к временам до Тиверия, т. е. до явления Иисуса Христа¹². Указание на Сивиллу сделано в том смысле, что в дошедших до нас Сивиллиных книгах есть стих, пророчески угрожающий Самосу быть погребенным под песками и Делосу исчезнуть».

Καί Σάμος ἄμμος ἔσῃ καί Δῆλος ἄδηλος¹³.

Издатель справедливо говорит, что замечание Мары о Самосе стоит в прямом отношении к этим словам Сивиллы; и на этом основании считает себя в праве относить письмо Мары к тому времени, когда Сивиллины стихи часто приводимы были христианскими писателями, т. е. ко времени св. Иустина мученика, Мелитона Сардийского и Тертуллиана. – Но, это основание недовольно твердо для такого заключения. Ибо известно, что стихи Сивиллины приводились и в сочинениях, писанных до Р. Христова, и III-я книга Сивиллина, где находится приведенный стих, содержит в себе много иудейского, относящегося еще ко временам Птолемеев¹⁴. Итак, не будет хронологической неверности, если этот стих, основывающий свои предсказания на созвучиях, отнесем к временам ранее св. Иустина мученика, как и само бедствие такого рода, по замечанию Тертуллиана, действительно, случилось ранее царствования Тиверия. Не говорим уже о том, что такое изречение, как: Σάμος ἄμμος ἔσῃ и под., могло существовать в виде ходячей народной поговорки и ранее, чем попало в книгу.

Нравоучительное послание Мары, далее, говорит о несчастьях, какие терпят люди в обществе от своих страстей и внушает Серапиону вооружиться терпением, великодушием и любовью к мудрости. Наставления изложены в общих чертах и потому не представляют ничего особенного. Но затем, Мара снова обращается мыслью к личным своим обстоятельствам.

«В прежнее время, когда город наш стоял во всем величии своем, ты мог знать, что против многих людей говорились многие гнусные слова. Но в тоже время, мы знали, что многими нам была оказываема приличная любовь и доброта. Время воспрепятствовало нам привести в исполнение то, что решено было в уме нашем. Но и здесь, в заключении темничном, мы благодарим Бога за то, что пользовались любовью многих; ибо мы старались пребывать в мудрости и в мире. Но, если некоторые насильственно преследуют нас, то они сами о себе свидетельствуют, что чужды они всякого добра и примут отмщение, преданы будут посрамлению. Ибо, мы явили нашу верность и то, что не имеем никаких злоумышлений против империи. Но если Римляне, следуя справедливости, позволят нам снова возвратиться в свою страну (пусть поступают они, подобно милосердным людям), – тогда заслужат они имя справедливых и страна, в которой они обитают, будет наслаждаться тишиной. Пусть явят они свое величие, сделав нас свободными. Мы готовы повиноваться той власти, которую время назначило для нас; но пусть они не обходятся с нами, как тираны с рабами. И какое бы место ни назначено было для нашего пребывания, нам не остается ничего более желать, как спокойной смерти, которая суждена нам».

Может кому-либо придти на мысль, не намекается-ли здесь на какое-либо гонение против христиан, которое не дает им свободно высказывать своих убежденней и им следовать? В этом смысле и английский издатель указывает здесь на гонение при Марке Аврелие и этим, еще ближе, определяет время письма. – Но, при более внимательном рассмотрении этого места, открывается, что Мара говорит здесь только о своих политических убеждениях и хочет оправдать себя против обвинений, вследствие которых страна коммагенская, как выше было замечено, подверглась внезапному нападению римлян. Мара ясно говорит, что он теперь в изгнании и не только в изгнании, но и в заключении. Положение его соответствует тому, что передает Иосиф Флавий о царе коммагенском, который, даже подвергшись нападению, не думал защищаться от оружия римского. Император Веспасиан, действительно, повелел поступить с ним снисходительно и снял с него узы.

В заключение Мара пишет: «теперь я помышляю о том, чтобы составить для себя книгу из моих воспоминаний и благоразумно окончить путь, которым суждено мне идти, беспечально миновав зол и бед мира сего. Ибо я желаю разрешиться и молюсь о том; смерть немного значит для меня».

Проследив все письмо Мары, мы не находим достаточных оснований приписывать его перу христианина, но видим в писателе некоторое знакомство с историей и с идеями христианства. Оно писано вскоре после войны иудейской. Мара сам мог быть в Иудее, вместе с войсками своего государя и там получить некоторые сведения о евангельском учении; или мог слышать о нем в своей стране, от рассеявшихся повсюду проповедников евангелия, которые, еще ранее того, приобрели Церкви первого государя христианского в царе едесском Авгаре Ухамо.