Кому принадлежат четвертая и пятая книги св. Василия Великого против Евномия?

(Библиографическая справка).

Habent libelli sua fata.

Среди литературных памятников, оставленных нашему времени древнею церковью, особую группу образуют собой так называемые pseudepigrapha или ложнонадписанные. Этим термином обозначаются сочинения, дошедшие до нас в рукописях под именем какого-либо исторически известного церковного писателя, но на самом деле ему, несомненно, не принадлежащие, а появившиеся значительно позднее, иногда несколькими веками спустя после его смерти. Таких ложно надписанных сочинений очень много: по большей части они сопровождают собой литературное наследие наиболее знаменитых, пользовавшихся глубоким уважением церковных деятелей, не уступая, а иногда и превосходя своим объемом, их подлинные творения¹. Никто и никогда не задавался целью на основании истории рукописей точно определить условия, способствовавшие возникновению этой массы подложного материала в памятниках древнецерковной письменности, да такая задача едва ли и осуществима в виду того, что рукописей древних в строгом смысле, современных, напр., писателям первых четырех веков, почти совсем не получено. Впрочем, общие причины, вызвавшие рассматриваемое явление, достаточно ясны уже из самой постановки книжного дела в древности. В те века, когда еще не было изобретено книгопечатанье, и книгу заменяла собой рукопись, которую достать и приобрести было и дорого, и трудно, судьба литературного произведения всецело находилась в руках переписчиков. Переписчиков же было мало, да и те, какие имелись, не отличались желательной опытностью, а иногда и не владели надлежащей грамотностью. Читая сочинения древних церковных писателей, мы сплошь и рядом наталкиваемся на жалобы, что хороших переписчиков достать негде, что имеющиеся переписчики ведут дело небрежно, «пишут не то, что видят и, стараясь исправить чужие ошибки, обнаруживают свои»². Работавший механически, ради одного пропитания, малограмотный переписчик, прежде всего, заинтересован был спешностью переписки, скорейшим её выполнением, и в погоне за заработком плохо разбирал слова оригинала, переиначивал их по-своему, пропускал и переставлял целые фразы и отделы. Следующий за ним копиист вносил новые ошибки, и так как оригиналы, приготовленные под наблюдением самого автора, сохранялись недолго и были редки, то порча с каждым новым переписчиком усиливалась и постепенно искажала первоначальный вид сочинения. При этом естественно было, что искажению подвергался не только текст сочинения, но и его надписание; в древней церкви очень рано вошло в обычай писать заглавия книг особым вычурным почерком со всевозможными каллиграфическими украшениями, сокращениями и титлами, которые способны поставить в тупик даже искушенного в своем деле палеографа. Но если современный палеограф приступает к рукописям, вооруженный научными пособиями и руководствами, помогающими ему хорошо справиться с затруднениями, то у древнего, малограмотного и малоопытного переписчика не было иного способа выпутаться из них, кроме собственной догадливости. Встречая в оригинале неразборчивое или слишком витиевато написанное имя автора, древний переписчик или безотчетно копировал его, причем одна буква оригинала легко могла обратиться в другую, или по своему усмотрению исправлял и пополнял его с целью сделать более удобным для чтения; в том и другом случае действительный заголовок сочинения искажался, и подлинное имя автора могло измениться до неузнаваемости. Нередко судьбу древней книги решало то обстоятельство, что в кодексе, предлежавшем переписчику, она была присоединена к большому собранию творений какого-либо другого писателя; спешно копируя один за другими помещенные в оригинале памятники, переписчик механически выставлял и на этой книге то имя, какое стояло на всём кодексе. Эта последняя ошибка наиболее часто должна была повторяться там, где присоединенное к большому собранию сочинение почему-либо оставалось без обозначения имени его автора: тогда догадливость переписчика получала даже некоторые права на свое проявление. Быть может, этим именно и нужно объяснять себе тот факт, что главная масса подложных сочинений дошла до нас под именами знаменитейших отцов и учителей церкви, литературные труды которых пользовались широкой распространенностью; для творений таких писателей обыкновенно заготовлялись нарочитые, объемистые кодексы, а затем на оставшихся свободными листах писались уже другие, более мелкие и малоизвестные сочинения, которые потом, догадливостью дальнейших копиистов, и усвоились одному и тому же автору. Но не одни переписчики были виновны в порче подлинных надписаний: в древней церкви имели место случаи сознательного, умышленного литературного подлога, преследовавшего цели мало похвальные или прямо злокозненные. Так, напр., св. Василию Великому, еще при жизни, пришлось испытать следующее: в 70-х годах IV века, после разрыва его с Евстафием Севастийским, приверженцы последнего сумели распространить в публике какое-то письмо с именем Василия, содержащее в себе еретические мысли, в расчёте подорвать авторитет Кесарийского епископа. Василий Великий решительно объявил письмо неподлинным, т. е. непринадлежащим ему, однако проделка севастийцев не осталась без последствий и причинила ему немало огорчений. Письмо это сохранилось и до нашего времени³. Еще смелее севастийцев поступили ученики Аполлинария Лаодикийского с произведениями своего учителя. Хорошо понимая, что после осуждения учения Аполлинария на различных соборах конца IV века, его сочинения не найдут для себя широкого круга читателей среди православных, они надписали их именами великих отцов и учителей церкви, как то: Григория Чудотворца, Афанасия Александрийского, Юлия, папы римского, и в таком виде пустили их в обращение⁴. План оказался необыкновенно удачным; под защитой великих имен сочинения Аполлинария пошли в ход среди любителей святоотеческого чтения и ввели в заблуждение не только обыкновенных читателей, но и таких знатоков церковной литературы своего времени, как св. Кирилл Александрийский, который со спокойной совестью пользовался ими, принимая их за подлинные творения своего великого предшественника по кафедре, св. Афанасия⁵. Позднее, в VI и VII веках, эти подложные сочинения Аполлинария, как известно, дали в себе сильное орудие монофизитам в их борьбе против определений Халкидонского собора и потребовали много трудов от православных полемистов, старавшихся раскрыть их неподлинность. – При редкости рукописей в древней церкви и отсутствии критического к ним отношения, всякий раз сделанный подлог, случайный или умышленный, должен был роковым образом влиять на последующую судьбу сочинения. Ни переписчик, ни читатель того времени не имели побуждений сомневаться в правильности ошибочного надписания и подвергать его проверке. Переписчик обязывался только точно переписать предложенный ему оригинал, и он добросовестно выполнял свою обязанность, если не вносил в рукопись новых ошибок. Правила для каллиграфических школ, практиковавшиеся, напр., в византийских монастырях, даже прямо запрещали переписчикам пускаться в какие-либо исправления, требуя от них фотографически точного воспроизведения манускриптов и карая за малейшее опущение не только в фразах и словах, но и в знаках препинания. Что же касается до тогдашней читающей публики, то она представляла собой почву, весьма благоприятную для распространения литературных подлогов. Средневековый читатель смотрел на книгу иначе, чем смотрит на неё современный исследователь древнецерковной письменности. В то доброе, старое время видели в книге, прежде всего, учительницу благочестия, ценили ее не как памятник известной эпохи, не как исторический документ, а как руководство к самоназиданию, и потому заботились не о том, чтобы установить, напр., её подлинность или обстоятельства происхождения, а о том, чтобы извлечь из неё всё душеспасительное, пригодное к исправлению мысли и поведения. Потребность взглянуть на книгу с объективно-исторической точки зрения, определить степень её достоверности, проверить текст и разобраться в его указаниях возникала там очень редко, при исключительных обстоятельствах. Вообще же говоря, для древнего читателя, искавшего в книгах поучения и назидания, важно было не то, кому действительно принадлежало данное сочинение, а то, что в надписании его значилось имя какого-либо, известного церковного писателя, ручавшееся за доброкачественность его содержания. Чем выше и почтеннее было это имя, тем глубже становилось его благоговение к книге, тем охотнее они приобретали её, и тем меньше оставалось места для каких-либо сомнений и критических вопросов. Украшенный именем великого отца церкви заголовок рукописи уже заранее освящал её содержание и располагал к полному доверию к нему, исключавшему всякий скептицизм. Поэтому-то, в суждении древнего читателя, подлог сочинения какого-либо малоизвестного писателя в ряд творений знаменитых деятелей церкви мог только возвышать его ценность и содействовать наибольшему распространению. В этом отношении,–можно сказать, – древняя фальсификация надписаний сослужила немалую службу пред новейшей наукой. При исключительно религиозном интересе, определявшем собой любознательность древнего читателя и сосредоточивавшем его внимание лишь на творениях наиболее знаменитых писателей, все эти сочинения малоизвестных и совсем неизвестных авторов, дошедшие теперь среди pseudepigrapha, были бы забыты и погибли бесследно для будущего, если бы их не защищало уважение к великим именам, значащимся в их надписании, побуждавшее средневекового читателя переписывать и приобретать их.

Критическое изучение памятников древней церкви впервые возникло в эпоху возрождения искусства и науки на западе и упрочилось со времени религиозных споров, поднятых реформацией. С изобретением книгопечатания книга скоро вытеснила собой рукопись, и старого переписчика сменил ученый издатель, который свой типографский станок пускал в ход не прежде, как уверившись в подлинности и достоверности печатаемого материала, подвергнув его строгой предварительной цензуре со стороны его текста и происхождения. Начатая с тех пор критическая разработка книжного наследия древней церкви продолжается безостановочно и до ныне, причем прямыми её последствиями и было выделение в памятниках церковной письменности сомнительного и подложного материала от подлинного в особую группу pseudepigrapha. Таким образом, pseudepigrapha являются в некотором смысле открытием нового времени, результатом новейших научных исследований, о котором мало догадывался древний доверчивый читатель церковной литературы. В отношении к этой новой группе церковного наследия современная наука поставляет главным образом две задачи: во-первых, со всею несомненностью доказать непринадлежность таких сочинений тем лицам, под именем которых они дошли до нас, а во-вторых, открыть время их происхождения и, если есть на то данные, то имя их действительного автора. Первая задача важна не только в научных интересах, но и в видах восстановления чести церковных деятелей. Как мы имели случай заметить, подложные сочинения в главной своей массе сопровождают творения великих отцов и учителей церкви, но по качеству своего содержания они далеко не отвечают достоинству тех лиц, имена которых носят на себе. Так, напр., если бы кто-нибудь задумал восстановить учение св. Афанасия Александрийского о Лице Богочеловека на основании всего письменного материала, сохранившегося с его именем, то он должен был бы приписать ему если не монофизитские, то по крайней мере аполлинарианские воззрения, – потому что некоторые из ложно надписанных его именем сочинения проводят прямо такие воззрения. Эта первая задача, – задача выделения подлинного материала от подложного, – решается сравнительно легко; по большей части подложные сочинения в себе самих уже заключают яркие доказательства своей неподлинности, не соответствуя ни стилю, ни общему содержанию, ни частным мыслям творений, несомненно принадлежащих известному автору. Когда, напр., в книге с именем Иустина Философа (†165) читатель встречает учение о св. Троице, изложенное с такою точностью и определенностью, какая была не доступна ни св. Афанасию, ни Каппадокийцам и установилась только по завершении тринитарных споров IV века, то для него не может быть сомнения в том, что здесь он имеет дело с подлогом, а не с писателем, скончавшимся во второй половине второго века. Гораздо труднее достигается другая задача, предъявляемая наукой к pseudepigrapha, т.е. установка их времени происхождения и имени действительного автора. Заключая в самих себе свидетельство своей неподлинности, подложные сочинения, однако, не дают в своем содержании почти никаких указаний, по которым можно было бы определить их век и догадаться о личности их автора. Самый подлог таких сочинений в число творений, принадлежащих другому писателю, иногда жившему веками ранее их появления, возможен был, конечно, только потому, что они по своему характеру лишены были всякой исторической индивидуальности, связывающей книгу с определенной эпохой и известным лицом. Это – своего рода блуждающие кометы на небе церковной письменности, не имеющие для себя надежного пристанища, относительно которых неизвестно, откуда они появляются и где исчезают. Разгадать их действительную историю – дело поэтому весьма нелегкое; для этого требуется не только работа в собственном смысле скрупулезная, не только внимание к самым незначительным мелочам сочинения, к каждому малейшему намеку на обстоятельства, современные его происхождению, а нужна еще помощь счастливой догадливости, удачной комбинации вообще, того сочетания случайностей, которое лежит в основе всяких открытий. Но и при всех этих трудностях, соединенных с исследованием подложных сочинений со стороны их происхождения, старания науки не остаются и в этом направлении совсем бесплодными: мрак, окутывающий pseudepigrapha, мало по малу рассеивается, их прошлая судьба разъясняется, и они возвращаются по принадлежности тем историческим лицам, которые и были их действительными авторами. Укажем для примера на два таких случая, падающих на сравнительно недавнее время. Так, в 1879-м году шведский ученый Каспари в своем труде по истории древних символов⁶ неопровержимо доказал, что издавна интересовавшее ученых древнецерковное сочинение „Ή xατά μέϱος πίϭτις (Подробное изложение веры)“, сохранившееся до нас с именем св. Григория Чудотворца, принадлежит никому другому, как Аполлинарию Лаодикийскому, жившему сто лет спустя после Григория. Бесповоротно установивши этот результат, исследование Каспари вместе с тем бросило яркий свет и на всю прошлую судьбу Аполлинариевых сочинений; оно именно поставило вне всякого сомнения упомянутый нами выше факт подлога книг Аполлинариевых под имена отцов и учителей церкви, – факт, о котором догадывались еще в V–VII веках, но окончательно подтвердить который удалось только Каспари. По следам Каспари пошли другие ученые, и в настоящее время Аполлинарию приписывается на более или менее твердых основаниях до десяти цельных сочинений, дошедших в числе pseudepigrapha⁷. Другим примером, аналогичным произведениям Аполлинария, является судьба одного сочинения блаж. Феодорита «о святой и животворящей Троице и вочеловечении Господа». Оно издано было в первый раз в 1833 году известным кардиналом Маем под именем св. Кирилла Александрийского, под которым оно и сохранилось в рукописи Ватиканской библиотеки.⁸ До 1888 года никому и в голову не приходило, что здесь мы имеем дело с подложным сочинением, совсем не принадлежащим св. Кириллу. В этом году на сочинение о Троице обратил внимание немецкий ученый А. Эргардт и, раскрыв его подложность, высказал предположение о принадлежности его Феодориту Кирскому⁹, которое затем и было подробно аргументировано уже в русском исследовании о Феодорите проф. Н.Н.Глубоковского¹⁰. В данном примере интересна своеобразная игра случая, сохранившая сочинение Феодорита под защитой имени его догматического антипода¹¹.

Такую же судьбу, какая выпала на долю сейчас упомянутых сочинений Аполлинария и Феодорита, пережили в своей истории и две последние (четвертая и пятая) книги св. Василия Великого против Евномия, к которым собственно и направляется наша речь. Читатели „Богослов. Вестника» уже получили третью часть творений св. Василия в русском переводе, заключающую в себе, между прочим, и эти две книги, а некоторые из них, без сомнения, успели ознакомиться и с их содержанием. Поэтому, полагаем, для многих из читателей журнала будет не бесполезно и не безынтересно осведомиться о современном состоянии в науке вопроса о том, могут ли быть эти две книги приписываемы Василию Великому и, если нет, то кто был их действительным автором? Так как, конечно, далеко не все равно, читать ли несомненно подлинное творение великого отца вселенской церкви, или иметь дело с другим автором, не обладающим никаким церковным авторитетом. К тому же судьба этих двух книг выяснилась в науке очень недавно и составляет в известной степени ученую новинку, не лишенную и самостоятельного интереса¹².

Итак, могут ли последние две книги против Евномия, дошедшие до нас с именем Василия Великого, приписываемы быть действительно этому отцу?

Что Василий Великий составил превосходные книги против Евномия, об этом свидетельствует нам целый ряд непререкаемых известий древности, и что в первых трех книгах, отличающихся единством и законченностью содержания, мы владеем подлинным творением Кесарийского епископа, в этом с такою же несомненностью убеждают нас выдержки из них, приводимые братом Василия, св. Григорием Нисским¹³. Но, сколько книг числом было издано Василием против Евномия, о том молчат и Григорий Нисский, и все прочие современники Василия. Только на основании некоторых побочных указаний можно полагать, что лишь в VI веке, т. е. два века уже спустя после смерти Василия, в церковном обращении находились все теперешние пять книг против Евномия¹⁴, и что в этом же составе знал Васильево сочинение и известный библиофил патриарх Фотий¹⁵. Не подлежит сомнению далее, и то, что средневековая греческая церковь читала также пять книг против Евномия, так как во всех известных в настоящее время греческих рукописях творений св. Василия две последние книги приписываются именно ему, и притом всегда в качестве четвертой и пятой части одного и того же сочинения. Правда, Комбефиз, ученый ХVI века, в свое время заявлял, что он не нашел двух последних книг в одном важном манускрипте Парижской королевской (теперь: национальной) библиотеки, но это показание Комбефиза впоследствии не подтвердилось: напротив оказалось, что все шесть кодексов Васильевых творений, существующие в названной библиотеке, содержали в себе полностью теперешние пять книг его против Евномия¹⁶. Такими образом, рукописное предание древности решительно стоит на стороне принадлежности Василию всех пяти книг против Евномия; во всех манускриптах последние две книги значатся, как подлинное творение Василия, и предлагаются, как продолжение первых трех, составляющее одно с ним сочинение. Однако, как ни единодушно свидетельство рукописей в пользу авторства Василия, оно все же само по себе было недостаточно для того, чтобы окончательно установить принадлежность ему всех пяти книг. Не говоря уже о том, что предание древности о четвертой и пятой книгах возникает поздно и не восходит далее VI-го столетия, неустранимые сомнения к себе оно вызывает тем, что не находит ни малейшей опоры в содержании этих книг. Еще в средневековой греческой церкви, даже при той незначительной доле критицизма, какая возможна была тогда, было уже замечено несоответствие четвертой и пятой книг первым трем, и суждения о них стали колебаться. Приписка, сделанная одними средневековым читателем на парижском кодексе творений Василия пред началом четвертой книги против Евномия, гласит: „об этой книге у многих существует различное мнение; одни приписывают св. Василию, другие же отвергают это, хотя и не осуждают (книгу), как бы содержащую нечто абсурдное¹⁷“. В новое же время споры относительно последних двух книг открылись с самых первых печатных изданий творений св. Василия. Так, старейшее издание, сделанное в Париже в 1518-м году, содержит в себе пять книг против Евномия¹⁸, но в издании, опубликованном в Венеции в 1535 году, имеются только первые три книги, последние же две книги устранены, очевидно, потому, что признаны были издателем неподлинными¹⁹. Впрочем, уступая авторитету рукописей, большинство ученых XVI и XVII веков продолжали все пять книг усвоять авторству св. Василия, так что во всех, довольно многочисленных, изданиях творений Василия, падающих на это время, последние две книги помещаются, как, несомненно, принадлежащие ему сочинения. В первый раз научную разработку вопрос о четвертой и пятой книгах получил в начале XVIII-ro века у ученого бенедиктинца (члена конгрегации св. Марка), Юлиана Гарнье²⁰. Занявшись тщательным изучением творений св. Василия для нового издания, предпринятого орденом, Гарнье пришел к непоколебимому убеждению в непринадлежности Василию последних двух книг против Евномия, и результаты своих наблюдений опубликовал в обширном Praefatio (предисловии), предваряющем первый том его знаменитого издания. В истории рассматриваемого вопроса ​исследование​ ​Гарнье​ имело решающее ​значение​: если ранее большая часть ученых находила возможным принимать свидетельство манускриптов о принадлежности Василию всех пяти книг, то теперь, после доводов ​Гарнье​, общее ​мнение​ ученого мира склонилось в сторону противоположную. Насколько убедительны были доказательства, предъявленные у ​Гарнье​, об этом можно судить по примеру его приемника Марана, ​взявшегося​ за ​продолжение​ ​издания​ Василия, которое ​Гарнье​ не успел закончить вследствие болезни и смерти. Маран задался было мыслью отвергнуть заключения ​Гарнье​, и в некоторых отдельных случаях ему, действительно, удалось ослабить доводы своего противника, но, в общем, его попытка оказалась так малоуспешной, что не убедила его самого; в конце концов сам Маран должен был признать, что стиль и язык последних двух книг против Евномия резко отличается от языка и стиля первых трех книг, и что текст св. ​Писания​, ​каким​ пользуется св. Василий в ​сво​их подлинных ​сочинениях​, иной по ​сравнению​ с тек​стом​ четвертой и пятой ​книг²¹. Со времени упомянутых сейчас ученых вопрос о принадлежности последних двух книг ​Василию​ уже более не подвергался подробному ​исследованию​, и отрицательный результат ​Гарнье​ постепенно становился общим ​достоянием​ науки. В настоящее время убеждение в ​непринадлежности​ Василию этих книг стоит столь прочно, что новейшее ​издание​ ​творений​ Василия, сделанное Гольдгорном, предлагает в себе только первые три книги²². Вывод, признанный западной наукой в ​отношении​ к этому ​сочинению​ ​Василия​, давно был усвоен и русской церковно-исторической литературой; так „Историческое учение об отцах Церкви» ​преосв​. Филарета ​Черниговского​ приписывает Василию только три книги против Евномия²³.

Чтобы увериться в действительной ​непринадлежности​ четвертой и пятой книг против Евномия св. Василию, для этого ​нет надобности в каких-​либо​ сложных ​соображениях​ и ​искусственных​ комбинациях. В применении к ним с полною силой наблюдается то отмеченное выше ​явление​, что подложные ​сочинения​ в себе самих ​заключают явные доказательства своей ​неподлинности​, изобличая себя всеми своими особенностями. Сравнивая ​последние​ две книги против Евномия с первыми тремя, несомненно, принадлежащими Василию, легко можно видеть, что ни в общем характере ​содержания​ и ​изложения​, ни в частных подробностях между ними нет ничего общего. И, прежде всего, вопреки свидетельству рукописей, последние две книги никоим образом не могут считаться ​продолжением первых трех, составляющих с ними одно и тоже ​сочинение​, потому что они решительно не ​соответствуют​ тем целям, ​какие​ намечал себе св. ​Василий​, вступая в полемику с Евномием. Возможно, точное определение ​этих​ целей дает сам ​Василий​ в начале своей первой книги ​против​ Евномия: «Евномий​, – говорит он здесь, – предпочтя случай прославиться ​писанием, на какое никто еще другой не отваживался, до того ​превознёсся​, что в этом блистательном ​сочинении​ вслух всех высказал хулу, которую ​дотоль​ едва выговаривал...; его-то изобличить предстоит нам теперь труд... Постараюсь привести в ясность для всех ту хулу, какую ​изглаголал​ он на высоту Единородного»²⁴. Таким образом, по замыслу самого ​Василия, его полемический труд против Евномия ​должен​ был представлять собой ни что иное, как критический разбор ​сочинения​ этого epecиapxa, изданного им под именем «Апологетика», т. е. ​в защиту своего ​учения​. Эту задачу и выполняют первые три книги. Полемику с ​Евно​мием​ св. ​Василий​ ​начинает​ тем, что подвергает разбору «самую надпись» Евномиева ​сочинения​ (т. е. название его ​Апологетиком​), и ​затем​ ​выписывает​ буквально, одно за другим, важнейшие места его, ​тотчас​ же предлагая на них ​опровержение​. ​Никаких​ других ​ересей​, кроме ​евно​мианства, первые три книги не ​затрагивают​: они ​имеют​ дело исключительно с Евномием и его Апологетиком​, и по своей внешней ​форме​ являются как бы диалогом, в котором беседующими лицами выступают сам ​Василий​ и его противник. При этом, в первой книге, на основании​ собственных слов Евномия, рассматривается его учение о существе ​Божьем​ и Боге Отце, во второй – о Сыне ​Божьем​, ​в​ третьей – о Духе Святом, так что в первых трех книгах уже в совершенстве исчерпывается та задача, какую поставлял себе ​Василий​, приступая к полемике с Евномием. Все, что требовалось этой задачей, здесь уже сделано: учение ​Евномия​ о Троице (а этого только и касались его заблуждения) обличено в ​целом​ и ​частно​​стях​; ​Апологетик​ разобран и опровергнут; для даль​нейших​ книг против ​Евном​ия, если бы ​Василий​ предполагал их писать, с точки ​зрения​ ​намеченных​ им целей, не оставалось уже содержания. В совершенно иной круг интересов мы ​входим​, прочитывая четвертую и пятую книги. Хотя, судя по заглавию, и эти книги направлены против ​Евномия​, однако на самом деле они ведут борьбу не столько с ​Евномием​, сколько с арианством​ вообще, включая сюда и духоборство (македонианство²⁵) и даже ​фотинианство​²⁶. Об апологетическом ​сочинении​ Евномия, составляющем​ главный ​предмет​ полемики св. ​Василия​, здесь нет и помину; самое имя Евномия упоминается в ​послед​них двух ​книгах​ только четыре раза²⁷, причем это упоминание редко связывается с каким-либо определен​ным​ ​мнением​, действительно принадлежащим ​Евном​ию. Автор ​последних​ двух книг не ставит себя ни в какое отношение к содержанию первых трех; он ​преследует ​свои​, самостоятельные цели, и хочет разобрать не одни воззрения Евномия, и не его ​сочинение​, но все кажущиеся​ ему заслуживающими ​внимания​ доводы арианства​. Он имеет​ пред собой более широкий круг ​противников​, чем первые три книги, и потому в своем сочинении снова обсуждает учение о Сыне ​Божием​ и Духе Святом, т. е. ​делает​ то, что св. ​Василием​ было уже выполнено в ​отношении​ к ​Евномию​ во ​вт​орой и третьей ​книгах​. Если теперь все пять книги против Евномия признать одними ​цельным​ ​произведением​ Василия, то спрашивается: зачем было нужно св. Василию изменять задачи и метод ​своих​ рассуждений в двух последних ​книгах​, – и при том, как ​увидим​, изменять к худшему, – если они составляют​ прямое продолжение первых трех? ​Зачем​ было ему возвращаться к ​рассмотрению​ ​тех​ же самых ​вопрос​ов, речь о которых была закончена в первых трех?

Ясно, что последние ​две​ книги представляют собой не ​продолжение​ первых трех, а особый, самостоятельный труд, написанный ​совсем​ по иному плану и в иных видах, ​чем первые три книги. Как самостоятельное со​чинение​, четвертая и пятая книги носят в рукописях и особый заголовок, отличный от ​надписания​ первых трех. Подлинное ​творение​ Василия Великого, обнимающее первые три книги, всегда ​имеет​ одно и тоже надписание, вполне отвечающее его содержанию, а именно: «Ἀντϱεπτιϰὸς τοῦ δυςσεβοῦς Εὐνομίου, т.е. Опровержение апологетика нечестивого Евномия». Последние же две книги в более ценных манускриптах надписываются так: «Ἀντιϱϱητιϰὸς ϰατ΄ Εὐνομίου, т. е. Возражения против Евномия», – и, следовательно, по самому заглавию имеют своей задачей не разбор одного сочинения Евномия, как первые три, но вообще опровержение всего лжеучения, связанного с его именем.

Будучи самостоятельным сочинением, отличным по своей задаче и содержанию от трех подлинно Васильевых книг против Евномия, четвертая и пятая книга не могут быть приписаны Василию и в качестве особого, вторичного или дополнительного, труда против того же лжеучителя. Правда, из некоторых заявлений самого Василия видно, что он не считал свою полемику с Евномием законченною первыми тремя книгами. Кроме опровержения Евномиева Апологетика, он хотел дать еще разбор свидетельств из св. Писания, какие приводил лжеучитель в подтверждение своих заблуждений. Так, по поводу Деян. 2:36 («да разумеет весь дом Израилев, яко и Господа и Христа Его Бог сотворил есть») Василий пишет: «впрочем, это (т. е. неправильное понимание Евномием указанного изречения) мы докажем после, когда будем обличать Евномия в приведении свидетельств, не согласных с намерением Духа²⁸». Точно также и в другом месте, по случаю Притч. 8:22 («Господь созда мя») замечает: «я намерен предложить исследование о худо понимаемых им изречениях в особом месте, где и сия часть (т. е. Притч. 8:22), если даст Бог, будет рассмотрена²⁹». Нельзя ли думать, что теперешние четвертая и пятая книга и являются этим обещанным трудом Василия, восполняющим опущенное в первых трех? На первый взгляд, такое предположение может показаться как нельзя более удачным. Четвертая книга в отделе 133 – 145 стр. русского перевода и содержит в себе именно разбор изречений Св. Писания, находившихся в постоянном обращении у ариан в качестве доводов, подтверждающих их учение. Здесь же подвергаются рассмотрению и упомянутые выше свидетельства Деян. 2:26 и Притч. 8:22, обсуждение которых Василий отложил до особого места. Однако, как ни близко это предположение, как ни желательно было бы последние две книги против Евномия отожествить с обещанным самим Василием дополнительным разбором заблуждений Евномия, для такого отожествления, на самом деле, не оказывается никаких оснований. Во-первых, если бы высказанное предположение было справедливо, если бы четвертая и пятая книги действительно представляли собой обещанное Василием обличение несогласным с намерением Духа Евномиевых толкований, тогда следовало бы ожидать, что сам Василий где-нибудь в этих книгах дал бы читателям их указание на это. Ничего подобного в последних двух книгах не находим: здесь нет ни малейшего намека, ни одного даже какого-нибудь косвенного, отдаленного упоминания о том, чтобы эти книги были именно выполнением обещания, данного в первых трёх. Во-вторых, разбор свидетельств, приводимых арианами из Св. Писания, в четвертой и пятой книгах, как мы видели, есть; но он обнимает всего ¹/5 часть целого их содержания, остальные же ⁴/5 части посвящены критике основных понятий арианства, что Василием было выполнено в первых трех книгах и возвращаться к чему для него не было никакой надобности. Далее, «в особом месте» Василий обещал дать разбор изречений, приводимых именно Евномием, а автор последних двух книг рассматривает не свидетельства только Евномия, о котором в этом отделе он совсем и не упоминает, но все вообще тексты Св. Писания, бывшие в ходу у противников православного учения о Сыне Божьем. Так, например, он проходит молчанием Иоанн. 20:17 («Иду к Богу Моему»), на которое ссылался Евномий в своем Апологетике³⁰, и, наоборот, обсуждает изречение Мр. 10:12 («никтоже благ»)³¹ не встречающееся в Апологетике. Значит, и здесь, в этом отделе разбора изречений, автор последних двух книг преследует свои, самостоятельные задачи, а не те, какие намечал Василий для обещанного особого исследования. Наконец, – и это особенно важно, – текст из Притч. 8:22, разъяснить который предполагал Василий в особом месте, в четвертой книге приводится, как увидим ниже, с иной орфографией и иным значением, чем у Василия, а Деян. 2:26 объясняется только мимоходом, несравненно кратче и слабее, чем в данном уже у Василия толковании во второй книге.³² Таким образом, и та единственная часть содержания последних двух книг, которая еще может быть поставлена в некоторую внешнюю связь с первыми тремя, показывает, что они, – эти книги, – не отвечают обещаниям Василия, даже противоречат им и потому не могут быть признаны произведением его пера.

Если кому-нибудь представленные доводы покажутся мало убедительными для того, чтобы увериться в непринадлежности Василию последних двух книг против Евномия, то мы имеем еще целый ряд других наблюдений, исключающих самую мысль об авторстве Василия. Среди этих наблюдений первое место занимают особенности языка и стиля четвертой и пятой книг. Что касается до языка, то ученые, изучавшие эти книги сравнительно с подлинными творениями Василия Великого, нашли в них много таких слов и выражений, которые ни разу не встречаются в несомненно принадлежащих этому отцу сочинениях и оказываются совершенно чуждыми его литературному языку.³³ В научных исследованиях о подлинности того или другого памятника древности этот довод, основанный на анализе лексического запаса и грамматических оборотов изучаемого произведения, ценится очень высоко. Но в виду его специально филологического характера мы не будем входить здесь в подробное изложение его и обратимся к рассмотрению стиля четвертой и пятой книг, свойства которого открыты наблюдению каждого читателя этих книг даже в русском переводе. Стиль Василия Великого хорошо известен не только по первым трем книгам его против Евномия, но и из многих других, сохранившихся до нас, подлинных его творений. Воспитанник самых лучших школ своего времени, получивший превосходное литературное образование, Василий владел слогом, стоявшим на высоте требований блиставшего ораторскими талантами IV века. О выдающихся достоинствах языка Васильевых творений лучший отчет даёт патриарх Фотий, редкий знаток греческой литературы языческого и христианского периода. «Во всех своих сочинениях, – говорит Фотий, – великий Василий превосходен; он владеет, как никто другой, языком чистым, изящным, величественным; в порядке и силе мысли – за ним первое место; убедительность он соединяет с приятностью и ясностью; речь его плавна, как поток, свободно вышедший из своего источника. Если кто хочет быть отличным гражданским оратором, то не нужен ему ни Демосфен, ни Платон: пусть только примет себе за образец Василия».³⁴ Литературная сторона первых трех книг против Евномия вполне отвечает этой характеристике стиля Василия. Они написаны безукоризненным, плавным и изящным языком, однако далеким как от утомительного повторения однообразных оборотов, так и от искусственной пестроты риторических приемов. Мысль движется в неуклонной логической последовательности, не удаляясь в сторону и не допуская неожиданных скачков от одного предмета к другому. Каждое понятие, каждый довод излагаются точно и ясно, и каждое богословское положение исчерпывается в возможной полноте и всесторонности. Читателю первых трех книг нет надобности усиленно напрягать свое внимание, чтобы уловить логическую силу Васильевой аргументации: его доказательства построены с такой отчетливостью и убедительностью, что без всякого напряжения укладываются в сознании читающего и невольно увлекают его за собой. Короче говоря, каждая литературная подробность первых трех книг показывает в авторе их опытного стилиста, у которого язык является не только послушным орудием мысли, но и художественным её выражением. Совсем обратное впечатление производят собой стилистические особенности четвертой и пятой книг. Переходя непосредственно от первых трех книг к четвертой, читатель уже на первых страницах её невольно начинает чувствовать досаду на автора, пренебрегающего всеми требованиями литературного стиля. Плавная, увлекающая речь Василия, с первых строк этой книги, сразу сменяется отрывочным набором условных пepиодов, убивающих всякое внимание своим однообразием. Ознакомившись с первыми пятью – шестью страницами её (по подлиннику или по русскому переводу – это всё равно), можно подумать, что писавший их иначе и не может выражаться, как только при помощи условного периода. В русском переводе четвертая книга против Евномия занимает всего 28 страниц самого умеренного формата, но мы насчитали в ней 152 фразы, начинающаяся с союза «если», и при этом не ручаемся, что сосчитаны все. Мог ли писать таким неуклюжим слогом св. Василий? – ясный ответ на это дают как подлинные его сочинения, так и отзывы о том его современников. Указанный недостаток языка четвертой и пятой книг, впрочем, не был бы так ощутителен, если бы наполняющие их непрерывною цепью условные периоды стояли между собой в тесной внутренней связи по содержанию, развивая какую-либо одну общую мысль или положение. На деле же не наблюдается и этого. Напротив, каждый период является самостоятельным целым, заключает свое возражение или доказательство и не имеет никакой связи ни с предыдущим, ни с последующим. Автор старается лишь о том, чтобы набрать как можно больше аргументов, торопливо нанизывает их один за другим, ни мало не заботясь о внутреннем их соотношении. Отсюда и обе последние книги, – в противоположность первым трем, отличающимся выработанностью плана и последовательностью изложения, – получают вид какого-то беспорядочного сборника всевозможных возражений против арианства, изложенных скорее по ассоциации, чем по требованию логики, – «rudis et incomposita argumentorum collectio», как назвал эти книги Маран,³⁵ пытавшийся защитить их подлинность. Наконец, если рассмотреть со стилистической стороны каждый перевод в отдельности, то нельзя не заметить, что автор их не проявляет ни малейшей заботливости ни в выборе слов и выражений, ни в формулировке своей мысли. В то время как Василий всюду стремится изложить свой довод в возможной полноте и точности, предлагая логическое определение понятия, вводя все необходимые дополнительные разъяснения, автор четвертой и пятой книг выражается так, как будто он пишет заметки только для себя самого, не принимая во внимание интересов читателя. Его терминология не всегда обдуманна и удачна, и его слог настолько отрывист и сжат, что часто требует от читателя большого умственного усилия, чтобы уловить логический смысл аргументации. Оценивая эту сторону стиля четвертой и пятой книг, Гарнье говорит: «мне кажется, я слышу картавящего грека..., или лучше спрошу: варвар или скиф так бессвязно и без вкуса говорит!» И в другом месте, приведя один из доводов четвертой книги,³⁶ тот же ученый замечает: «и сам Эдип, полагаю, не легко решит, что значат эти слова».³⁷ Допустим, что приговор Гарнье чересчур суров, но если и половина того, что им сказано, справедлива, то несомненно, что здесь мы имеем дело не с Василием.

Переходя от стиля и языка четвертой и пятой книг к содержанию их, мы и здесь находим немало данных, свидетельствующих о непринадлежности их Василию. Внимательное изучение этих книг в сравнении с тремя подлинно-Васильевыми показывает, что автор их стоит на совершенно иной полемической позиции, чем Василий, что он пользуется совсем другими приемами доказательств и высказывает такие взгляды и суждения, которые не разделял и даже прямо отвергал св. Василий. Давно уже замечено было, что список священного Писания, принадлежавший автору четвертой и пятой книг, был отличен от того, каким пользовался Василий в своих сочинениях вообще, и в первых трех книгах против Евномия в частности. Здесь цитируется, например, вторая книга Ездры,³⁸ на которую нигде не ссылается Василий. Изречения священных писателей приводятся свободно, с изменением подлинных выражений, часто только по мысли, хотя во всех таких случаях неизменно ставится отметка: «по написанному (ϰατά τὸ ỿεỿϱαμμένον» или: «как написано (ώς ỿέỿϱαπται)», предполагающая буквальное воспроизведение цитируемого, – чего никогда не позволял себе Василий. Некоторые места канонических книг, и притом такие, которые имели особенно значение для полемики с арианством, цитируются иначе, чем у Василия, или на них даются толкования, совершенно несогласные с воззрениями, высказанными в первых трех книгах. Словом, автор четвертой и пятой книг всюду ведет дело так, что на каждом шагу доставляет новые доказательства невозможности отождествить его с Василием. Можно было бы привести много примеров того, как часто суждения четвертой и пятой книг расходятся с тем, что изложено в трех подлинно-Васильевых книгах, но для подтверждения сказанного мы ограничимся лишь теми местами, где это разногласие между обоими сочинениями наблюдается наиболее ярко, доходя иногда до противоречия. Так, изречение Притч. 8:2 в четвертой книге против Евномия цитируется с иной орфографией и изъясняется иначе, чем у Василия. Автор четвертой книги воспроизводит его следующим образом: Κύϱιος ἒϰτισέ με, т. е. Господь создал меня,³⁹ между тем св. Василий во второй книге против Евномия прямо отклоняет это чтение, как недостаточно основательное. «Другие переводчики (т. е. Аквила, Симмах и Феодотион), – говорит он, – точнее вникнув в значение еврейских слов, вместо: создал перевели: стяжал (ἐϰτἠσατο)»,⁴⁰ т.е. по его мнению, место из Притч. 8:22 нужно читать так: «Κύϱιος ἐϰτἠσατο με – Господь стяжал меня». Различие это не случайно, так как оно определяет собой зависящий от него полемический аргумент. Известно, что указанное изречение Притч. 8:22 было в большом ходу среди ариан; принимая его в той орфографии, в какой оно приводится в четвертой книге против Евномия, ариане на основании его утверждали, что Ипостасная Премудрость (или Сын Божий), от лица которого сказаны слова Притч. 8:22. – есть ϰτίσμα, тварь. Каждый православный полемист, кто бы он ни был, обязывался точно определить свое отношение к этому тексту, чтобы ослабить и опровергнуть построенный на нем довод арианства. Мы видим, что св. Василий решает дело радикально: отвергая правильность принятого арианами чтения, он одним, так сказать, взмахом разрушает логическую силу их довода. «Это (т е. рекомендуемое им чтение: ἐϰτἠσατο – стяжа), – замечает он, – послужит для нечестивых величайшим препятствием к поддержанию хульного выражения: создание». Автору четвертой книги этот решительный аргумент Василия, очевидно, был не известен; иначе ему не было бы надобности, для опровержения арианскаго толкования, обращаться к окольному и менее надежному пути, доказывая, что Притч. 8:22 относится не к Божеству Сына Божия, а к вочеловечению Его. Подобное же различие между автором двух последних книг и Василием наблюдается еще в отношении к Быт. 4:1. У первого этот стих читается так: «ἐϰτισάμην ἂνϑϱωπον διἀ ϑεοῦ – создал человека Богом»⁴¹: Василий же и здесь принимает чтение через η,–т. е. читает: «ἐϰτησάμην ἂνϑϱωπον διἀ ϑεοῦ». «Ибо, – добавляет он, – сказавший: стяжах человека Богом, очевидно, употребил слово не потому, что создал (οὐχίϰτσας) Каина, но потому что родил его».⁴² Василий Великий, таким образом, прямо отрицает то чтение, какому следует автор последних двух книг. Еще яснee невозможность приписать последние две книги авторству св. Василия выступает в тех толкованиях, какие даются в них на разные места Св. Писания. Четвертая книга часто обсуждает те же самые изречения священных писателей, которые исследуются и Василием в его первых трех книгах против Евномия, но обсуждает их в совершенно ином, а иногда и прямо противоположном направлении. Из многих примеров этого рода наиболее классическим может служить экзегезис Иоан. 14:28: «Отец Мой более Меня есть». Изъяснению этого места св. Василий посвящает весь конец своей первой книги против Евномия и, после тщательного исследования возможных его пониманий, приходит к тому выводу, что Отец назван большим Сына только в смысле причины Его бытия. «Остается заключить, – говорит он, отвергнувши ложные толкования, – что слово: более сказано в значении причины. Поскольку начало Сыну от Отца, то Отец и более, как виновник и начало (ώςἂιτιος ϰαί ἀϱχή). Потому и Господь сказал так: Отец Мой более Меня есть, то есть, поскольку Он Отец, ибо слово: Отец что иное означает, как не то, что Он вина и начало рожденному от него». На этом толковании Василий настаивает с особой силой, так что через несколько строк после приведенной выдержки он еще раз повторяет: «остается только нами сказанный способ разуметь слово: более в значении начала и причины».⁴³ Очевиднейшим образом Василий устраняет все другие толкования этого евангельского изречения, кроме предложенного им самим. Что же мы читаем у автора последних двух книг против Евномия? И здесь место Иоан. 14:28 подвергается также подробному обсуждению, но вывод получается как раз обратный: «не более (Отец Сына), – значится здесь, – и как причина (οὔτε ώς αίτιος) потому что одинаково больше Его и нас, если только такая же причина Его, как и нас(?!)».⁴⁴ Нет нужды и говорить о том, может ли один и тот же автор, и притом такой как св. Василий, в одном и том же сочинении, да еще полемического характера, дать столь противоречивые, исключающие друг друга толкования на текст, имевший важное значение в аргументации противника? – Чтобы еще нагляднее видеть всю невозможность отожествить автора последних двух книг со св. Василием, укажем на различия, наблюдаемые между ними касательно догматической области. Правда, автор четвертой и пятой книг, как и Василий, вообще говоря, стоит на почве церковной, а потому и излагаемое им учение о св. Троице, защите которого против арианских заблуждений посвящены его книги, вполне тождественно с учением Василия. Но, оставаясь вполне православным по существу своих воззрений, исповедуя ту же веру в единосущную Троицу, что и Василий, автор рассматриваемых книг вносит в формулировку своего учения такие черты или оттенки, которые оставались совершенно чуждыми духу Васильева богословия и не могут быть усвоены ему. Таково учение четвертой и пятой книг о Св. Духе. Конечно, было бы напрасно искать в этих книгах ясно выраженного учения о filioque, как это делают иногда _;католические писатели; однако, Ипостась Духа, по источнику Своего бытия, так сближается здесь с Ипостасью Сына, что предлагаемое в них учение о Св. Духе приобретает характер, в некотором отношении благоприятный для этого догмата. Так, Св. Дух здесь называется «вечным Духом Бога и Сына»,⁴⁵ «глаголом Сына»;⁴⁶ дважды утверждается, что «Дух от Бога через Сына».⁴⁷ Если первые два выражения о Духе и могут быть истолкованы, как богословская неточность, то последнее, дважды повторенное, включает в себя элемент несомненно близкий к filioque. В творениях же Василия Великого не только буквально такого выражения, но и подобного ему по мысли и форме, совсем не встречается. Впрочем, если в приведенном примере различие между автором последних двух книг и Василием касается лишь тонкого и трудно уловимого оттенка в самом понимании догмата о Св. Духе, то в области чисто терминологической оно выступает со всею ясностью, снова доходя до таких же прямых противоречий, образцы которых мы только что видели. В доказательство этого достаточно сослаться на употребление в четвертой и пятой книгах термина «рождение (γέννημα)» в приложении к Сыну Божьему.

Термин «рождение» вёл церковное происхождение; им пользовались многие знаменитые учителя древней церкви, – св. Афанасий Александрийский, напр., предпочитал его даже наименованию «Сын», так как, по его мнению, термин этот менее давал поводов к материальным и человекообразным представлениям о рождении Сына Божия. Но когда на исторической сцене появилось аномейство (= евномианство), начавшее злоупотреблять словом «рождение», его догматическая пригодность сделалась сомнительной. Евномий учил, что сущность Бога (Отца) исчерпывается понятием «нерожденности (άγεννησία)», а сущность Сына определяется рожденностью (γέννημα), и отсюда заключал, что Сын Божий по существу не подобен Отцу. Несложная диалектика Евномия, игравшая простыми понятиями нерожденности и рождения, увлекала многих и окончательно дискредитировала эту терминологию в суждении защитников православного учения. Последние не только сами стали избегать употребления терминов: нерожденный и рождение в учении о св. Троице, но и подвергнув их осуждению, как недостаточно твердые и вразумительные, постепенно изгнали их из богословского языка церкви. Св. Василий Великий в своих трех книгах против Евномия еще не отказывается применять наименование: нерожденный к первой Ипостаси св. Троицы, хотя и относится к нему с явным неодобрением. «Я бы сказал, – говорит он, имея в виду собственно злоупотребления этим словом со стороны Евномия, – что по справедливости достойно умолчания и самое наименование: нерожденный, которое, хотя весьма близко к нашим понятиям, однако нигде в Писании не употребляется и служит первым основанием их (евномиан) хулы».⁴⁸ Зато термин: рождение (γέννημα) он отвергает со всею категоричностью. «Евномий, – пишет он, – называет Сына рождением. Откуда он взял это? от какого пророка? от какого апостола, который бы придал Сыну такое наименование? Я нигде не нашел в Писании этого выражения, употребленного в таком смысле... Не крайнее ли безумие отваживаться на то, что не принято ни в общем употреблении, ни в языке Писания? Божественное писание явно отвращается от него в особенности в отношении к Единородному Сыну Божию. Апостол повсюду называет Господа Сыном, а также и другими различными именами.., но избегает названия: рождение».⁴⁹ Св. Василий не только отвергает это слово, как неизвестное языку Св. Писания, он думает еще, что по своему смыслу оно заключает в себе нечто низкое, недостойное Божества. „Слово: γέννημα – порождение, – говорит он, – редко прилагается к одушевленным предметам.. Порождением (γέννημα) можно назвать выкидыш, не получивший образа. Порождениями именуются и плоды земные. А где оно употребляется (об одушевленных предметах), там говорится о таком животном, которое предано на поругание и представляется в пример злости. Ибо сказано змея – порождение ехидны. По сему-то думаю, и общее употребление речи находит это наименование низким».⁵⁰ Едва ли можно высказаться более резко против уместности термина: рождение в богословских рассуждениях о Сыне Божием. Как же, – спросим опять, – поступает автор четвертой и пятой книг? Он и не думает отказываться от употребления этого термина; на его языке он очень обычен и на понятии, им выражаемом, он строит многие свои доводы против ариaнства. «Если Сын – рождение, – пишет он в одном месте, – то не как одно из обыкновенных рождений; всякое же обыкновенное рождение есть тварь, то Сын не тварь, потому что Он не такое же рождение, как последние (... следовательно, все же рождение».⁵¹ Или еще: «если называя Сына тварью, они (ариане) не говорят, что Сын одна из тварей, то почему, когда мы называем Сына рождением (γέννημα), разумеют, что Сын одно из рождений».⁵² Противоречие между двумя писателями в области терминологии дальше идти, очевидно, не может.

Сопоставляя всё сказанное об особенностях четвертой и пятой книг против Евномия по сравнению с первыми тремя, несомненно Васильевыми книгами, мы видим, что они ни по своей задаче и плану, ни по языку и стилю, ни по частным суждениям, высказываемым в них, не могут быть приписаны авторству св. Василия Великого. Он представляет собой произведение ложнонадписанное (opus pseudepigraphum), т. е. принадлежащее совершенно другому автору, неудачно скрывшемуся (или скрытому) под именем Василия и обличающему себя как общим характером, так и всеми подробностями своего труда. Кто же был этот автор?

( Окончание следует).

А. Спасский.