Второй век христианства

Второй век открылся для христиан третьим против них гонением, императора Траяна: в одно время лишились они на востоке двух своих предстоятелей. Стодвадцатилетний епископ Симон обвинен был злобствующими Иудеями, пред проконсулом Аттиком за царственное родство свое с Давидом, и по многим страданиям претерпел крест, подобно как божественный сродник его Господь. Св. Иуст заступил место его на кафедре Иерусалимской, будучи племени Еврейского, как и последующие его преемники до нового разорения города при Адриане. Сам кесарь Траян испытал твердость другого епископа Игнатия; идущий побеждать Парфян, он призвал к себе главу христиан Антиохийских, чтобы его смирением смирить всех. «Ты ли, называющий себя Богоносцем, – спросил Траян, – вопреки повелений наших, развращаешь всю Антиохию вслед твоему Христу?» «Я», – отвечал Игнатий, и на другой вопрос, «что значит Богоносец?», опять ответствовал: «Носящий Христа Бога в душе своей». «Или ты думаешь, – возразил царь, – что и мы не носим в памяти своей богов наших, споспешников победы?» «Боги ваши, – сказал Игнатий, – идолы языческие! Один Бог истинный, Творец неба и земли, один Господь Иисус Христос, Его же Царствию не будет конца». Траян, видя себя посрамленным столь смелым исповеданием веры, произнес приговор смертный: «Игнатия, носящего в себе распятого Христа, отвести связанного в Рим на съедение зверям амфитеатра».

Церковь Антиохийская, которая процвела благочинием внутренним и внешним в долгое правление Игнатия и украсилась пением ликов, по подобию слышанных им в видении Ангелов, со слезами провожала грядущего мученика. Он один шел весело, как бы на некое торжество, чтобы, по словам Павла, сделаться зрелищем Ангелов и человеков; поручив паству свою избранному из диаконов Иерону, сам, под стражею десяти воинов, приплыл в Смирну, где с любовью принят был учеником Иоанна Богослова, епископом Поликарпом. Туда стеклись пастыри и пасомые Церквей Азийских, чтобы общением молитвы принять участие в мученичестве Игнатия, который утешал их словом и посланиями. Он писал к христианам Ефеса, Магнезии, Траллы, Филадельфии, Смирны, Рима и к самому Поликарпу, в каждом послании исповедуя Божество Христово, прося молитв, возбуждая к любви и единомыслию. Трогательно умолял он римлян не завидовать ему в счастии мученичества, безвременною любовию не препятствовать принести себя в жертву Богу. «Хочу не только называться христианином, но и быть таким действительно; возвещаю всем Церквам, что смерть моя не есть дело сетования; умираю добровольно, если только не возбраните: видимое временно, невидимое вечно. Молю вас, дозвольте мне быть снедью зверей, чрез которых достигну Бога; я Божия пшеница, зубами же зверей сотрен буду в чистый хлеб Господу; лучше возбуждайте их, дабы сделались мне гробом, и ничего не оставили бы от тела моего в тягость погребателям. О, если бы я усладился зверями в Риме; ныне только начинаю быть учеником Христовым, когда одного Его желаю: огнь, мечь, крест, муки, зверей, все приготовьте, да получу Христа».

Такою любовью горел к Нему Игнатий, еще на земле созерцая небесное блаженство, и сподобился желанной смерти. Тщетно христиане Римские хотели спасти его; он только помолился с ними о прекращении гонений и поспешил в амфитеатр. Там растерзали его лютые звери, почти без остатков; не много костей собрано было в плащаницу, для утешения Антиохийской Церкви; ночью явился плачущим священномученик, молящийся о их спасении, и слезы иссякли.

Гонение облегчилось, когда правитель Вифинии Плиний, видя множество христиан сей области, обращенной проповедью Апостола Петра, и твердость, с какою они умирали за веру, сам ходатайствовал за них в письме к императору. Он представил Траяну неодолимую твердость их исповедания, во всяком возрасте и поле, и требовал разрешения, как поступать с ними, потому что не замечал в обвиняемых, пред его судилищем, никакого преступления, кроме упорства. «Все их заблуждение, – писал Плиний, – состоит в том, что в известный день недели собираются они до рассвета для пения гимнов в честь Христа Бога и для невинной трапезы, где дают обещание клятвенное не делать ничего дурного; число же христиан так велико, что ими наполнены города и села».

Император ответствовал, «что не должно отыскивать христиан, но казнить только тех, которые будучи обличены, окажут неповиновение; если же принесут жертву богам, могут получать прощение». Еще милостивее был указ преемника Траянова, по ходатайству другого проконсула Азии Серения, который представлял, как несправедливо проливать кровь христианскую для удовлетворения ярости черни. Кесарь Адриан, строго запрещая всякую клевету на христиан, велел испытывать на судилищах, виновны ли они по законам государственным, и наказывать их клеветников.

Но несмотря на то, продолжались по местам частные гонения: жертвами были, в разные времена, Публий епископ Афинский, преемник Дионисия Ареопагита и ученик Апостола Павла, Онисим, епископ Ефесский, побитый камнями в Риме, и славный своими мучениями Телесфор святитель Римский, и Герон, наследник Богоносца в Антиохии, и до двенадцати епископов в Иерусалиме, где сильнее действовала злоба Евреев, возбуждавшая язычников против христиан. Иерусалиму же предстояло новое разорение: опять возмутились Евреи, рассеянные в Александрии, Ливии и Киринеи; с чрезвычайным неистовством умертвили они там более 200 000 Греков и Римлян, и столько же на острове Кипре. Жестокая казнь постигла мятежников: войска Римские истребили их тысячами в Египте и Месопотамии, дабы предупредить восстание всей области. При Адриане, еще однажды и в последний раз, подняли оружие Иудеи, увлеченные ложным Мессиею, как о том предсказал им истинный. Некто Варкохева, именовавший себя сыном звезды, на память той, которая, по пророчеству Валаама, должна была воссиять от Иакова, привлек к себе веру сограждан. Они не могли равнодушно видеть, что Адриан, обновляя развалины Иерусалима, под названием Элии Капитолины, поставил капище Юпитеру на месте Соломонова храма. Подобно как в первую войну Римскую, замки, вертепы и распутия наполнились шайками разбойников, жестокость правителя Римского опять возбудила отчаяние народа. Варкохева без пощады истреблял язычников и христиан, чтобы принудить их к возмущению. Император должен был послать легионы Римские для укрощения неистовых Евреев, которых до 600 000 погибло от меча и огня посреди разорения пятидесяти замков и тысячи селений. Несметное число пленников опять распродано было на торжищах вселенной или обращено в рабство; Иудея стала пустынею, Иерусалим отдан был язычникам и сделался недоступным для прежних сынов своих; на вратах его поставлено было изваяние противного им животного, и однажды только в год дозволялось им приходить издали плакать в виду древней своей родины. Но и христиан, столько же ненавистных язычникам, хотел удалить Адриан от священного для них города; намереваясь истребить память тех мест, где страдал Спаситель, поставил он статую Венеры на Голгофе, Юпитера на вертепом гроба, насадил рощу Адонисову около пещеры Вифлеемской и тем самым, наоборот, сохранил местное о них предание. Не прерывался и ряд епископов Иерусалимских; после пятнадцатого из них, Иуды, который был последний происхождения Еврейского, Марк был избран уже из обращенных язычников.

То было самое цветущее время империи Римской, когда после ужасов Нерона и Домитиана отдыхала она в правление Траяна, Адриана и двух Антонинов, власть коих простиралась от океана до Евфрата, кругом всего поморья Средиземного; монархия кесарей почиталась единственной в известном тогда мире Римском. То была и блестящая эпоха философии Эллинской, которою гордились императоры, предпочитая даже звание философа сану первосвященника языческого, всегда неразлучному с их достоинством. Философия, основанная на преданиях человеческих и на естественных началах мира, не могла, однако же, смягчить права властителей и народа, которые жаждали крови в амфитеатре не менее зверей, боровшихся пред их очами с гладиаторами или христианами, и почитали рабов своих за бездушную вещь; не могла очистить она и нравственности частной и общественной там, где каждая страсть олицетворялась идолом, которому приносились жертвы, и где философы, почитавшие себя свыше всякого суеверия и предрассудка, жертвовали вместо идолов собственной страсти, кесарь Адриан, посвятивший себя во все таинства языческие, признанный философом в портиках Афинских, воздвигал кумиры, капища и целые города предмету постыдной любви своей, а сам он, как все его предшественники и преемники, боготворимый заживо, причислен был по смерти, указом сената, к сонму богов, покровителей Рима.

Такое безумие овладело миром, когда он по словам Апостола Павла, суетною своею мудростию не хотел уразуметь Бога в премудрости дел Его; одна только простая проповедь Христианства могла обратить людей к истинному богопознанию. Тщетно мудрецы языческие помимо ее искали этого познания, разделившись на множество сект и систем, противоречивых друг другу. Стоики предлагали страждущему человеку только холодный ум и неодолимую волю рока. Платоники в утонченных своих исследованиях искали идеи истинного и прекрасного, но находили только мечту и не достигали цели. Эпикурейцы тонули в наслаждениях чувственных, все покоряя животному началу. Скептики во всем сомневались. Эклектики, ничему вполне не доверяя, составили себе из чужих обломков странную систему. Одним словом, так называемое просвещение того века, ослепленного плотскою мудростию, страдало внутренним сознанием своей пустоты и недостатком веры, которая одна только может исцелить эту душевную болезнь делами любви и надеждою благ вечных.

На Западе – философы, с Востока же подымались другие противники христианства, иногда из собственных недр его, которые примешивали к чистому учению веры свои бредни или странные мифы Азии, древней их колыбели. Болезнь ересиархов состояла в том, что они находили догматы кафолической Церкви слишком простыми и, желая составить себе высшее понятие о Божестве, унижали его достоинство своими вымыслами, мешая чувственное с духовным, олицетворяя аллегории и искажая толками Священное Писание. Посему Церковь Вселенская, зная шаткость умов человеческих и необузданность больного воображения, с такою ревностию отсекала от себя всякий соблазн, и от первых времен своих строго наблюдала, чтобы не нарушена была ни одна йота божественного откровения, которое получила свыше; потому что не от человеков, но от Бога могло только произойти о Нем истинное понятие.

Ересь Симона волхва продолжала иметь последователей: Сатурнин в Антиохии, в Александрии же Василид и Карпократ, с некоторыми между собою оттенками, распространяли то же лжеучение. Признавая одного неведомого Бога, почитали они мир созданием Ангелов, и Иегову, бога Еврейского, одним из них, Христа же бесплотным и врагом Иеговы; осуждали брак, не осуждая дел плоти. Египетское мнение Пифагора о переселении душ, со всею его таинственностию, присоединилось к этим мечтаниям. Ученики их величали себя громким именем гностиков, т.е. знающих; как будто им одним открыто было истинное знание, хотя грубость понятий духовных явно обличалась чувственностью, в которой утопали, потому что не веровали воскресению тела и почитали добро или зло, существующими только во мнении человеческом. Однако же они старались подражать во внешности христианам, собираясь так же на вечерние молитвы, но трапеза любви превращалась в гнусные дела сластолюбия, бросая невыгодную тень и нарекание на христиан.

Явился и новой еретик Валентин, родом из Египта, отвергший христианство в Кипре за то, что ему предпочли другого на кафедру епископскую; напитанный учением Платона, вымыслил он систему религиозную еще сложнее гностиков; смешав Евангелие Иоанна с родословием богов Гезиода и гармонией чисел мудрецов языческих, тридцатью олицетворенными зонами или веками, хотел он изобразить исхождение Слова из лона Отчего и Промысл Его о искуплении мира; но нелепое учение Валентиан обличилось также их искаженной нравственностью; поскольку они, как говорит Павел, не прославили Бога, но осуетились умствованиями и, называя себя мудрыми, обезумели, то Бог предал их похотям сердец в осквернение собственного их тела.

А между тем жрецы и философы языческого мира пользовались их беспорядками, чтобы в удовлетворение своей злобы возводить жесточайшие клеветы на христиан, которые своей многочисленностью уже становились страшными религии идолов и сектам эллинским. Говорили, будто они, собираясь на вечерю, закалают младенца и питаются его кровью, а потом, угашая светильники, предаются грубым страстям. Цельс, Эпикурейский философ времен Адриана, покусился даже опровергать Иудейство и Христианство, смешивая оба в одно, и написал против них целую книгу насмешливых возражений; хотя она исполнена была грубых ошибок, однако же, в примере новейшим софистам, много из нее заимствовавшим, Цельс хвалился глубоким знанием Св. Писания, искаженного его невежеством. Он нашел себе подражателей и между современниками: ритора Фронтона, циника Кресцента и других, которые словом и делом вооружались против Христианства, и часто кровью мученической отзывались злые насмешки философов.

Не было недостатка и между христианами в мужах просвещенных для их опровержения. В самом гнезде софистов, в Афинах, явилась первая апология; ее подал кесарю Адриану епископ Кодрат, который в юности своей видел еще некоторых из исцеленных Спасителем, и в старости защищал веру, Им принесенную в мир. Тогда еще для утверждения ее оставались в живых многие мужи Апостольские: Поликарп Смирнский, Палий Иерапольский и другие, которые видели или самих Апостолов, или их ближайших учеников, и тщательно сохраняли преданное ими учение. Папий сам о себе свидетельствует, что он всегда искал истины у старцев, обращавшихся с Апостолами, и с любовью спрашивал их, что слышали они от Андрея и Петра, от Иоанна, Филиппа или Матфея? И речи их были полезны ему больше книг. С такими близкими и верными преданиями легко было опровергать всякую ересь, всякое суемудрие.

Вскоре после епископа Кодрата явился другой, более знаменитый защитник Христианства Иустин, родом язычник из Самарии, сперва философ, потом исповедник и мученик, прежде своего обращения испытавший все системы философские ради пламенного желания познать Бога. Вначале предался он учению стоиков, но не мог достигнуть своей цели, потому что и сам учитель его не ведал Бога, и даже не полагал нужным такое познание; потом обратился к Перипатетику, много мечтавшему о своей мудрости, но видя его корыстолюбие для получения мзды за науку, с презрением перешел от него к пифагорейцу, который прежде всего велел ему учиться музыке, астрономии и геометрии. Юноша, зная, как много времени требуют эти науки и как мало они удовлетворят его духовной жажде, решился еще испытать мудрость платоников и прилепился к их учению, которое более всех показалось приятно его умственной способности, устремляя в мир духовный. Здесь надеялся обрести Бога.

С такой мыслью скитался он однажды по уединенному поморью и внезапно увидел благообразного старца; присутствие его в пустыне удивило Иустина. «Ближние мои, – сказал ему старец, – прешли море, и здесь ожидая их возврата, смотрю вдаль на пучину; ты же что?» «А я посреди безмолвия поучаюсь философии», – отвечал Иустин. И на вопрос: «Какая в ней польза?» описал все плоды просвещения, которые она приносит разуму человеческому, научая распознавать доброе от лукавого. «Но приносит ли она блаженство и научает ли о Боге?» – спросил опять старец. «Блаженство в познании истины, – возразил Иустин, – Бог же есть не изменяемая вина бытия всех». Простосердечные ответы юноши приятны были незнакомцу; он предложил ему еще несколько вопросов о Божестве, по крайнему разумению Платонову, и доказал из слов и деяний философа, как недостаточен в своих понятиях ум человеческий, не просвещенный верою; наконец, открыл, что единственный источник богопознания есть откровение божественное, и, представив ряд откровений, бывших роду человеческому от начала мира, через патриархов и пророков до Христа, пришедшего исполнить все их предречения, сказал: «Прежде всего молись прилежно истинному Богу, чтобы отверз тебе двери света, ибо никто не может видеть и разуметь Божьего, если того не откроет сам Бог».

С этими словами скрылся от взоров изумленного Иустина и нигде более ему не встречался; но с той минуты божественным огнем распалилось сердце юноши, как сам он изъяснял потом в разговорах своих с Иудеем Трифоном, которого старался обратить к истине Нового Завета свидетельствами Ветхого, потому что и сам Иустин, посредством чтения Пророков и Апостолов, сделался истинным философом, т.е. христианином. Философия, по словам его, приближающая нас к Богу, есть лучшее сокровище, но немногие ее постигают, увлекаясь преданиями человеческими от словес Христовых, в которых есть нечто ужасное для совращающихся с правого пути и упокоительная сладость для богомыслящих.

Гонения, столь несправедливо возбуждаемые против христиан, и мужество, с каким переносили они все клеветы и муки, много содействовали к обращению Иустина и внушили ему две сильные апологии в защиту страждущей Церкви, которые не убоялся он послать самим императорам, Антонину и его сыну. Оправдывая своих единоверцев лучшим свидетельством их образа мыслей и деяний, приводил он божественное учение, ими исповедуемое; излагал священные догматы и отчасти самые таинства, сколько возможно было их открыть язычникам.

«Вас называют благочестивыми и любомудрыми, – писал кесарям Иустин, – философы должны любить одну только истину, не увлекаясь обветшалыми мнениями или ложными толками. Вы властны лишать нас жизни, но не в силах вредить нам: мы просим суда; если же мы невинны, то казнь наша не более ли дело страсти и неправды? Вот излагаем и самое учение наше, дабы отныне вы оставались безответны пред Богом. Когда вам доносят, что мы ожидаем некоего царства, оставьте подозрение, будто бы царство то есть земное; поверьте, что мы не стали бы для него жертвовать жизнью и лучше искали бы сохранить ее для наслаждений земных. Никто более нас не желает вам мира, ни с кем не может быть легче сохранять его, как с нами, потому что мы страшимся самого преступления гораздо больше, нежели казни за преступление, зная, что все грехи открыты Господу, праведному их Судии. Лучшим доказательством служить может сравнение того, что мы были в язычестве, с тем, что мы теперь». Иустин представил во всей наготе мерзость разврата, в котором утопал языческий мир, и для разительной противоположности коснулся слегка не только нравов, но и внутреннего устройства Церкви Христовой. Он говорил о постах ее и милостыне, о покаянии сокрушенного сердца, о непрестанной молитве частной и общественной, о таинственном очищении от грехов в водах крещения во имя Св. Троицы, и о таинственной пище на вечерях любви, хлеба и вина, которые, чрез благословение освящающего, прелагаются в самое Тело и Кровь воплощенного Господа, подобно как и сам Господь, предвечное Слово Божие, сделался плотию и кровию нашего ради спасения. «Если, – заключал Иустин, – вы найдете уважительным сказанное мною, уважьте, если нет, презрите; мы же объявляем вам суд Божий за неправду: впрочем, воля Господня да будет».

В таком же духе написал свою апологию другой философ Христианский, Афинагор пресвитер, знаменитый своею ученостью в Афинах и Александрии; но его писание, равно как и Иустиновы, не могли потушить частных гонений, возникавших в тихое правление Антонина, которые наконец обратились в одно общее, при самом кротком из императоров, философе Марке Аврелии. Сам Иустин запечатлел кровью веру, столь твердо им защищаемую; он пришел в Рим с своими учениками, нося мантию философов и составил училище, где под образом внешнего любомудрия, преподавал истинное учение Христианское. Там посрамил он ересеначальника Маркиона, происходящего от благочестивых родителей, который за тяжкое согрешение подпал под клятву отцовскую в областях Понта и, тщетно искав разрешения, соединился в Риме с другим еретиком Кердоном, чтобы проповедать два начала в божестве; одно доброе, другое злое, и два от них исшедших Христа. Иустин состязался и с другим врагом Христианства, философом Кресцентом, который вооружал против него народ непрестанными клеветами, доколе не привлек на судилище, где префект Римский спросил о его учении. «Я испытал все учения, – отвечал Иустин, – и прилепился к Христианскому, хотя оно неприятно заблуждающимся: верую во Единого Бога, Создателя видимых и невидимых, исповедую Господа Иисуса Христа, возвестившего нам спасение и грядущего судить род человеческий; я же, создание слабое, не в силах выразить необъятности Его Божества, то было дело пророков, за несколько веков предрекших пришествие в мир Сына Божия». Иустин не хотел открыть префекту места тайных собраний христианских и после многих истязаний вместе со своими ученикам присужден был к отсечению главы.

Еще более чувствительную потерю испытала Церковь в лице св. Поликарпа Смирнского. Сей престарелый ученик Иоанна Богослова, переживший всех своих сверстников, долгое время соблюдал свою паству, как последний свидетель времен Апостольских и как первое звено долгой цепи их преданий. Уже в преклонных летах он посетил Рим, чтобы совещаться там с епископом Аникитою о времени празднования Пасхи; потому что Церкви Азийские совершали ее 14 апреля, по примеру Иоанна, Церкви же Римская и Александрийская, в первое воскресение после весеннего полнолуния, по преданию Апостолов Петра и Павла. Хотя ни тот, ни другой из епископов не хотели отказаться от местных своих преданий, однако же прение по сему предмету не послужило между ними к нарушению союза церковного, общего в то время по вселенной; в знак взаимной любви совершили они вместе божественную литургию, на которой папа Аникита уступил Поликарпу первенство в освящении даров, как мужу Апостольскому.

Эгезин, первый историк христианский, живший тогда в Риме, сохранил потомству память посещения Поликарпова; но летопись его, заключавшая в себе все события времен Апостольских, к несчастию, уцелела только отрывками, в творении другого, более известного историка четвертого века, Евсевия епископа Кесарийского. Краткое пребывание Поликарпа в Риме душеспасительно было для многих последователей Валентина и Маркиона, и даже оба ересиарха временно обратились, потому что слышанное ими из уст святого старца было для них как бы свидетельством самого Иоанна. Так твердо сохранял он предание Апостольское и так не терпел слух его никакой ереси, что если иногда случалось ему внять что-либо противное Церкви, он с ужасом затыкал себе уши, восклицая: «Боже, до чего допустил Ты меня дожить!» И в то же мгновение бежал с места, где произнесли хулу.

Уже близка была Поликарпу обычная кончина, когда и для него настал день мученичества, потому что столь достойный подвижник не должен был лишиться светлого венца. Он пострадал вместе с христианами своей паствы, твердость их не поколебали ни звери, ни пламя, ни пытки, ни терзания бичом или когтями, обнажавшими их кости. Народ, раздраженный твердостию мучеников, завопил в амфитеатре: «Поликарпа, Поликарпа!» Старец, едва убежденый мольбами близких, удалился из города в соседнее село, где проводил день и ночь на молитве; там за три дня до смерти, в тонком видении, представилось ему возглавие одра его горящим, и обратясь к своим, в духе пророческом сказал он: «Меня сожгут». Ищущие старца скоро обрели дом, где он скрывался, и хотя Поликарп мог бы еще спастись в другое жилище, однако же он сам предался в их руки, говоря: «Воля Господня да будет», и велел радушно угостить воинов, прося у них только одного часа на молитву. Пламенна была эта молитва, изумившая самих язычников, и ею обнял он весь мир Христианский, все Кафолические Церкви: то было накануне Пасхи. Начальники игрищ встретили на пути старца и, взяв к себе в колесницу, убеждали назвать Господом кесаря и жертвовать богам, но, услышав решительный отказ, свергли с колесницы; уязвленный продолжал весело путь к амфитеатру. Восшумела толпа, проконсул тщетно умолял его сжалиться над своим преклонным возрастом и произнести обычную на христиан клятву: «Да исчезнут нечестивые!» Строго взглянул на него епископ и на весь неверный народ язычников, потом воззрел к небу, простер над ними руки и громко воскликнул: «Да исчезнут нечестивые!» Яростью закипела чернь; еще однажды заклинал его проконсул сказать хулу на Христа. «Восемьдесят шесть лет я служу ему, – отвечал старец, – и что изреку на Царя и Спаса моего?» «Поклянись хотя счастьем кесарей, – сказал правитель». «Я христианин», – повторил Поликарп. «Итак убеди народ», – возразил первый. «Тебе ответствую как властителю, – сказал исповедник, – ибо мы должны уважать всякую власть, поставленную от Бога; а сей народ недостоин оправдания Христианского». «У меня есть на тебя звери, у меня есть и пламя!» – воскликнул разгневанный проконсул. И тихо отвечал ему Поликарп: «Всякие мучения спасительны; ты говоришь об огне временном, но есть вечный для нечестивых; что долго медлишь, я готов!»

Тогда глашатай всенародно возгласил в амфитеатре: «Поликарп исповедал Христианство», и яростная чернь возопила: «Вот учитель Азии, вот отец всех христиан и разоритель богов. Зверей! Зверей!» Но их блюститель объявил народу, что игрища звериные уже кончены; тогда все воскликнули: «Сжечь Поликарпа!» Язычники и Иудеи устремились за орудиями казни, собрали дрова из окрестных бань и домов, и вознесся высокий костер. Старец снял с себя пояс и одежду и с трудом развязал обувь, по непривычке, потому что верные так уважали его добродетель, что всегда исполняли сами около него все служебные обязанности. Когда хотели приковать мученика к столбу на костре, он просил оставить его без гвоздей, потому что Тот, Кто дал ему силу вытерпеть пламя, даст и твердое стояние на костре; однако же ему связали руки; и он подобен был овну, избранному из всего стада во всесожжение Богу. Тогда, подняв взоры к небу, он произнес сию молитву: «Господи Боже всемогущий, Отец благословенного и возлюбленного Сына Твоего Иисуса Христа, через Которого получили мы милость познать Тебя, Боже Ангелов и Сил и всякой твари и всего рода праведных, живущих пред лицом Твоим, благодарю, что дал мне достигнуть до сего дня и часа, и дал мне часть в числе твоих мучеников и в чаше Христа Твоего, чтобы воскреснуть мне душою и телом к жизни вечной в нетлении Святого Духа, аминь». Едва заключил он молитву, как поднялось обширное пламя костра, и странное чудо! Огонь наподобие свода окружил мученика, подобно парусу, наполняемому ветром; он же стоял посредине, не прикосновенный огню, как испекаемый хлеб, как злато и сребро очищаемые в горниле, и вокруг него разливалось как бы благовоние фимиама. Мучители, видя бездействие пламени, велели довершить Поликарпа мечом, как добивают зверей в амфитеатре; когда же воин пронзил его тело, обилие крови потушило пламя, и зрители изумились, видя такое различие между христианами и прочими людьми. Иудеи просили проконсула не погребать тела Поликарпова – из страха, чтобы христиане не стали ему поклоняться вместо распятого Христа; но начальник стражи велел сжечь мертвые останки на том же костре, где не мог сгореть живой, и верные собрали его кости, несмотря на все усилия Евреев.

Повесть о мучении Св. Поликарпа написана была очевидцами Церкви Смирнской, по прошению христиан Церкви Филадельфийской, и разослана ко всем Церквам по вселенной. «Блаженный Поликарп, – писали они, – казалось, запечатлел смертью своей гонение, которое престало. Но как могли думать гонители, что мы оставим для него Распятого, страдавшего для спасения всего мира, Которому поклоняемся как Сыну Божию? Мы по справедливости уважаем и мучеников, но только как Его свидетелей и подражателей, ради их неодолимой любви к Царю и Богу своему, дабы и нам быть в общении с ними. Кости Поликарпа, более для нас драгоценные, нежели злато и камни, положили мы в сохранное место, где по милости Божией, когда можно, будем собираться, чтобы светло праздновать день его мучения и чтобы памятью прежних подвижников приготовлять себя и других к будущим подвигам». Так уже в самом начале Христианства уважаемы были останки праведных.

Как после смерти Игнатия, так и после Поликарповой временно прекратились гонения в Азии, испуганной страшными землетрясениями, кесарь Марк Аврелий внял двум апологиям Мелитона и Аполлинария, епископов Сардиса и Иераполя, и даже издал благотворный указ в пользу христиан, в котором упрекал подданных за их преследования, когда сами небрегли о богах своих. Еще более возвысилось доброе мнение императора о христианах во время его похода против Сарматов в Германии, где легионы Римские застигнуты были врагами в безводных ущелиях. Много воинов христианских находилось в рядах языческих и все они, видя отчаяние легионов, собрались на молитву. Внезапно посреди их молитвы небо обложилось тучами, и с сильным громом восшумел освежающий дождь над Римлянами, утоливший их жажду, над врагами же рассыпались молнии и град, доколе не обратились в бегство. Дивное событие, давшее легиону христиан название молниеносного и в седьмой раз титул императора кесарю, засвидетельствовано в Риме между трофеями, на изваяниях колонны Антониновой.

Однако же кровь христианская потекла опять при том же Аврелии, и недалеко от места победы в Галлии. Там Церковь Лионская была дочерью знаменитой Церкви Смирнской, а первый ее епископ Пофин – учеником Поликарпа, который подарил ее и другим, еще более славным, пресвитером Иринеем. По этому случаю и подробное описание страданий мучеников в городах Лионе и Виенне обращено было к Церквам Азии, откуда свет Христианства воссиял на Галлию, в надежде на участие и сострадание старших братии. Гонения начались сперва ругательством черни против христиан и требованием их на судилище. Некоторые не устояли в вере, к чрезмерной радости язычников, а между тем темницы наполнялись верными, которых обременяли страшными клеветами; явились исповедники истины, не только мужи, но и слабые жены. Бландина раба и другая, именем Библис, Матурн и Аттал, и диакон Санкт утомили мучителей терпением самых ужасных мук, которых, казалось, не чувствовали, повторяя только: «Мы христиане». Измученные почти до последнего издыхания, оживали в темницах и даже утешали тех, которые там умирали еще в ожидании мук.

Очередь дошла до девяностолетнего епископа Пофина, слабого годами, крепкого желанием смерти. Его повлекли на судилище посреди проклятий народных; его спросили: «Кто есть Бог Христианский?» «Узнаете, если будете достойны», – отвечал он. Тогда со всех сторон посыпались на него удары, без всякого уважения к преклонному возрасту, и его ввергли в темницу, где два дня спустя предал душу Господу. Так исполнились слова Христовы над его учениками, что всякий, кто будет убивать их, возомнит тем службу приносить Богу. В той же темнице находились исповедники и отступники, потому что и самое отречение не спасало; но какое различие в состоянии их духа! Первые ликовали со светлым лицом, ожидая новых страданий, последние в отчаянии просили молитв и пощады. Диакон Санкт, Бландина, Матурн и Аттал изведены были опять в амфитеатр, где снова прошли все мучения для удовлетворения ярости народной; двух довершили железные строгала, стул раскаленный и звери; но Бландины не коснулись звери, Аттала же на время спасло гражданство Римское. Так глубоко было их смирение, что после всех сих страданий они еще не смели называть себя мучениками, представляя столь светлое имя тем только, которые смертью запечатлели свое исповедание, и со слезами молили, чтобы им даровано было это утешение. Не возносясь гордостью против падших, они, напротив, старались примирить их с верными и утверждали своим примером к новому испытанию. Между тем пришел указ кесарев, чтобы щадить одних отступников, предавая смерти прочих, и начались казни. Некто Александр, родом из Фригии, возбуждавший на судилище христиан к мужественной защите, с ними приял осуждение и венец; Аттал, на раскаленном стуле, восклицал к народу: «Что нас обвиняете? Не вы ли сами едите человеческую плоть?» Последняя из всех, в третий раз, предстала на муки Бландина с младенцем, одушевленным ее примером, и готовилась к смерти как на брак; после бичевания и раскаленного стула ее опутали в сети и бросили разъяренному быку, наконец, поразили мечом; твердость ее превзошла чаяние язычников; но над телесами мучеников довершили они свою злобу: шесть дней стерегли в амфитеатре обгорелые и объеденные остатки членов, с насмешками ожидая их воскресения, в седьмой же бросили в мимотекущую Рону.

Пресвитер Ириней избран был епископом на место Пофина, по возвращении из Рима, куда посылали его мученики Лионские к папе Элевферию для устроения дел церковных. Будучи в Риме, обличил он двух пресвитеров Власта и Флорина, непокорных Священным Преданиям, и сам, как твердый их блюститель и достойный ученик Поликарпа, писал еще отступникам из Лиона о единстве исповедания: «Догматы ваши не соответствуют здравому учению; не то прияли мы от святых предместников наших, обращавшихся с Апостолами. Будучи отроком, я был при Поликарпе и помню события того времени лучше нынешних, потому что впечатления детства растут и сливаются с душою. Я до сих пор могу показать место, где сиживал блаженный старец, когда говорил с нами, и я опишу его осанку и поступь, и образ жизни и сами речи: как он нам рассказывал о своем житии при Апостоле Иоанне и что от него слышал о чудесах и учении Господа. Все искренно передавал нам Поликарп, потому что сам всему научился от очевидцев Божия Слова; мне же даровал Господь благодатное внимание к подобной беседе, которую записывал не на бумаге, но в сердце, и по милости Божией доселе непрестанно о том помышляю».

Таким образом, Предание божественное, сходное со Св. Писанием, сохранялось неприкосновенным по долговечности мужей Апостольских, как некогда патриархов допотопных, и чрез 200 лет от Р. X. доходило только до третьего рода через Иоанна и Поликарпа. Мудрый Ириней, чувствуя, сколь важно его свидетельство по такой близости к веку Апостолов, написал для утверждения верных обличительную книгу на все современные ереси и как разительную противоположность представил в ней единство духа всех Кафолических Церквей, рассеянных в Германии, Галлии и Испании, Востоке, Египте и Ливии, которые все просвещались одною верою как одним солнцем.

Для убеждения еретиков Ириней приводил в свидетельство дар исцелений, чудес и пророчеств, которые в его время еще весьма обильны были между верными; истину учения подкреплял Св. Писанием и Преданием, называя четыре Евангелия, единодушно признанные всей Церковью, и сожалел о тех людях, которые, чуждаясь правых догматов, не знали сами на чем основаться. Твердость же Преданий доказывал он непрерывным преемством епископов от времен Апостолов, которые поставляли лучших мужей на свои места, и предлагал в пример Церковь Римскую, как одну из древнейших и самых обширных, советуя всем держаться чистоты ее учения. Ириней хвалил также и Церковь Смирнскую, утвержденную Поликарпом, с которою соображались все Церкви Азийские, и говорил, что в случае недоумения всегда должно прибегать к древним Церквам, где пребывали некогда сами Апостолы; если бы даже они не оставили после себя писания, должно следовать сохранившимся от них преданиям, что встречаются между многими народами варварскими, которые, не зная письмен, веруют в Иисуса Христа, и Духом Святым право соблюдают в сердце чистое учение о Боге. Учение это излагал Ириней в следующем символе:

«Церковь, по всему миру и до конец земли рассеянная, прияла от Апостолов и их учеников веру во единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, моря и всяческих, и во единого Господа Иисуса Христа Сына Божия, воплощенного ради нашего спасения, и в Духа Святого, глаголавшего чрез Пророков о Промысле Божий и Его пришествии, рождении от Девы, страсти, воскресении из мертвых, вознесении на небо и о сошествии с неба во славе Отчей для обновления мира и для воскрешения всякой плоти человеческой. Пред И. X. Господом нашим, Спасом и Царем, преклонится всякое колено небесных, земных и преисподних, по произволению невидимого Отца, и всяк язык исповедает Его, когда сотворит праведный суд над всеми ангелами и человеками». О воскрешении же тел говорил Ириней, что они получают эту надежду и делаются нетленными, чрез таинство причащения, подобно как хлеб земной, прияв освящение, перестает быть простым хлебом, но делается Причастием, состоящим из земного и небесного: земное есть Плоть И. X., подобострастная нашей, небесное же, Дух Его, т.е. Душа и Божество в Причастии Его Тела.

Нужно было говорить против ересей, потому что они умножались на Востоке в царствование Коммода, сына Марка Аврелия, который, несмотря на свою жестокость, не гнал однако же христиан. Между известными последователями ереси Валентина почитались Марк, занимавшийся волхвованиями, Коларваз и Вардесан, родом из Месопотамии, впоследствии однако же обратившийся. Гермоген в Африке и Гермий в Азии, предавшись учению стоиков, утверждали вечность материи, из которой создан мир; Феодот Византийский, отвергая божественность Слова, приобрел секте своей название бессловесных, а Кассиан Египтянин начал секту докитов, которым казалось призраком тело Господа Иисуса; и Тациан, ученик философа св. Иустина, написавший книгу против Эллинов, сделался сам главою энкратитов или воздержников, которые осуждали брак, запрещали вино, употребляли воду в самом таинстве причащения, чуждались мяса животных и не признавали Ветхий Завет происшедшим от Бога, проповеданного в Новом Завете.

Но всех сильнее и продолжительнее была ересь евнуха Монтана, родом Фригийца, отчего и последователи его назывались катафригами. Не удовлетворенный в честолюбивом искательстве, Монтан впал в тонкую прелесть и возмечтал быть тем утешителем, которого обещал послать в мир Спаситель; он начал пророчествовать вопреки преданий Церковных, потому что полагал себя исполненным Духа в большей мере, нежели сами Апостолы: к нему присоединились две развратные женщины, Прискилла и Максимилла, выдававшие себя за пророчиц, которые увлекали многих льстивыми предсказаниями. Монтан проповедовал, что только через сошествие на него Духа вполне совершилось искупление человеков, запрещал второй брак, определял новые посты, не принимал вовсе покаяния и жестоко осуждал избегавших мученичества. Такая необычайная строгость производила сильное впечатление на людей неопытных и особенно на тех, которые по отдалению не могли сами видеть нелепостей Монтана; он же учреждал и новые степени иерархические свыше епископов, которые всегда занимали первое место во всей Кафолической Церкви, и, собирая отовсюду подаяние, деньгами поддерживал учеников своих.

Хотя этот мечтатель и одна из пророчиц кончили преступное поприще бедственной смертью, наложив на себя руки в порыве отчаяния, однако же ересь их до того распространилась, что многие епископы вооружились против нее словом и писаниями. Серапион Антиохийский осудил ее торжественно и Елевферий Римский принужден был отказаться от тех грамот, которые по неведению писал сперва в пользу Монтана, полагая его исполненным истинного духа. Дионисий Коринфский, знаменитый не только святостью жизни, но и посланиями ко многим Церквам, предостерегал их против ересей маркионитов и монтанистов. Подвизался за истину и преемник Серапиона епископ Феофил, сам долгое время неверовавший бессмертию души, которого не мог постигнуть; когда же принял это спасительное учение вместе с Христианством, старался выводить язычников из заблуждения, излагая им учение о бессмертии и догмат Св. Троицы.

Между тем, как странные мнения о вере проявлялись в различных местах Христианства, а мужи Апостольские и их ближайшие последователи мало-помалу отходили к покою, Промысл Божий, пекущийся о Церкви, устроял, чтобы воспринимали силу более обыкновенные средства, для охранения и распространения истинных догматов. Огласительное училище Александрии, по преданию, ведущее начало еще от ев. Марка, процвело в этом средоточии вселенской торговли и просвещения с такою славою, что повсюду возбуждало и распространяло желание употребить любознательность на украшение и защиту Христианства. Как некогда Евреи, уходя от Египтян, взяли их сокровища и употребили на украшение скинии истинного Бога (хотя, к сожалению, отчасти и на излияние золотого тельца), так христиане, в том же Египте, взяли у язычников то, что было сколько-нибудь ценного в естественном любомудрии и употребили на украшение духовного храма истинной религии, хотя, к сожалению, из тех же материалов еретики не раз покушались вылить идол философского мудрования и выставить на посмешище Христианство. Со всех сторон тысячами стекались верные в Александрию искать естественного и вместе Христианского образования, под руководством таких епископов, каковы были Юлиан и Димитрий, 43 года покровительствовавшие училищу своей Церкви, и таких наставников, как Панфен и его преемник Климент Александрийский. Первый, много послужив Богу распространением догматов веры, хотел еще сам сделаться проповедником в краю диком; он последовал за купцами в Индию и там нашел многих христиан, пользовавшихся Евангелием от Матфея, которое перевел для них Апостол Варфоломей.

Климент, принявший после Панфена училище Александрийское, распространил свое влияние на Палестину, где был наставником св. Александра епископа Иерусалимского, и оставил по себе другого еще более знаменитого ученика Оригена. В оглашениях своих Климент изъяснил все Св. Писание, но нам сохранились только его увещание к язычникам и две книги Строматы и Педагог, которые вкратце заключают в себе всю нравственность христианскую, под руководством божественного педагога или наставника. Под именем Стромат, т.е. узорчатой ткани, разумеет Климент духовную ткань философии христианской, изъясняя в ней, что начало всякого учения не есть доказательство, но вера в самое учение; он опровергает ложные мнения философов языческих и современных еретиков о браке, мученичестве и грехе и в обличение тем, которые величали себя громким названием гностиков, начертал характер истинного гностика.

«Истинный гностик, – писал он, – научается верою от слова Божия, которому все доступно; знание же человеческое служит только приготовлением к вере. Гностик чуждается страстей или одолевает их; он покоен духом, ибо ничто не может уклонить его от Бога и не может питать он зависти или ненависти ни к какой из тварей, через которых научается любить Творца; желаний нет у него, ибо душа его уже достигла высшего блага, и в созерцании его исчезают пред ним все наслаждения земные».

Философия эллинская, по замечаниям Климента, несмотря на покровительство кесарей, не могла убедить мир, и каждая ее система имела весьма мало последователей; одна только философия Христианская, гонимая от самого начала всеми властями, распространилась по вселенной и со дня на день более цветет. Сами ереси служат свидетельством непоколебимости истинной веры по мере того, как обличаются отступники правых догматов, и Кафолическая Церковь, единством духа и преемством своих епископов и преданий, ведущих начало от Христа и Апостолов, резко отличается от нововводителей, нарушивших священную цепь, которым легко можно указать, когда, от кого и где они начались.

В то время один важный вопрос занимал всю Церковь, о дне празднования Пасхи, и по многим местам собирались для этого частные соборы, начатки тех великих Соборов, которыми впоследствии столь торжественно представлялось единство Кафолической Церкви, распространившейся по всей вселенной. Опасаясь, чтобы разновременное празднование величайшего дня Пасхи не нарушило единства христианского, несколько епископов соединились в Кесарии Палестинской: местный Феофил, Кассий и Клар, епископы Тира и Птолемаиды, и Наркисс Иерусалимский, знаменитый святостью жизни и чудесами, который однажды, накануне Пасхи, по недостатку елея, велел диаконам, с несомненною верою, влить воду в лампады и в них загорелся елей; оклеветанный впоследствии пред своею паствою, он укрылся в пустыню, и лжесвидетельствовавшие на него восприяли то наказание, которому каждый обрекал себя в клятве для доказательства клеветы. Папа Виктор в Риме, Приней в Галлии, Вахил епископ в Коринфе, Амастрийский епископ Пальмас в областях Понта и несколько епископов Озроены созывали у себя также соборы, чтобы единодушно установить празднование Пасхи в первое воскресение после весеннего полнолуния.

Но Поликрат Эфесский с несколькими епископами окрестных Церквей малой Азии сильно тому воспротивились. Он написал пространное послание к Виктору Римскому и основывал свое мнение на примере Апостолов Филиппа и Иоанна, который, по свидетельству Поликрата, был еще сверх того и первосвященником и носил на челе своем златую повязку архиереев иудейских: (может быть, она перешла к нему от Иакова, брата Господня, первого епископа Иерусалимского, как последнему из живых между Апостолами, когда прекратилось ветхозаветное священство). Упорство епископов Малой Азии совершать Пасху 14 апреля раздражило Виктора, и он хотел нарушить с ними общение, известив грамотами прочих своих собратий епископов; но все они сильно восстали против такого поступка, чуждого любви христианской, и многие советовали ему, в письмах своих, помышлять более о том, что споспешествует к миру и единству между братиями. Ириней Лионский, от лица всего собора Галлии, напомнил ему пример его предместника Аникиты, который в таком же случае не чуждался общения с Поликарпом Смирнским и даже уступил ему освящение даров в своей Церкви, ибо вопрос о времени Пасхи не был догматический, но только обрядовый. Миролюбивое послание Наркисса Иерусалимского и всего собора Кесарийского было действеннее угроз Виктора для водворения единодушия между Церквами Малой Азии, и престолу Александрийскому исключительно поручено было определять время Пасхи и возвещать ее окружными посланиями всем Кафолическим Церквам.