III. Памятники древнерусской духовной письменности

(По поводу журнала: «Православный Собеседник», издаваемого при Казанской Духовной Академии. 1858 год).

С изменением и улучшением в своем плане и составе, Православный Собеседник в 1858 году предложил занимающимся историей русской словесности целый ряд любопытных памятников, изданных по рукописям Соловецкой библиотеки. Эти письменные памятники содержат в себе жития русских святых и поучения или слова.

Из житий изданы: Леонтия, епископа ростовского, со словом в память его, житие Исайи, тоже епископа ростовского, сказание преподобного Нестора о житии и убиении князей Бориса и Глеба, житие Антония римлянина и Авраамия смоленского (по рукописям XVI и частью XV в.).

Занимающимся русской стариной хорошо известно, как разнообразны редакции житий русских святых. Житие краткое, как летописная основа, впоследствии распространялось различными подробностями, интересными для истории русского быта и литературы. Очень часто простая речь краткого первоначального жития принимала характер витиеватый и даже напыщенный под пером искусного книжника. Потом для потреб русских читателей распространенное житие вновь сокращалось, и, за выпуском интересных бытовых подробностей, удерживало позднейшую витиеватость. Особенно разнообразны редакции тех сказаний, в которых к историческому факту уже в раннее время народная фантазия присоединяла поэтические плоды своего творчества. Кроме того, жития осложнялись похвальными словами в память угодника и целым рядом чудес его, совершенных по его кончине в различные времена. Похвала помещалась иногда после самого жития, иногда после описания чудес. Из всех этих элементов, с присоединением службы угоднику, составлялось полное целое, части которого следующие: служба угоднику, самое житие, похвала, обыкновенно по случаю открытия мощей, потом чудеса, заключаемые тоже похвалою. Есть сборники, содержащие в себе только жития русских святых без прибавления; есть также сборники только одних служб русским святым, как например рукопись XVI в. в библиотеке Графа Уварова под № 681 (по каталогу библ. Царского № 563).

Желательно, чтоб жития русских святых были изданы со всеми прибавлениями и вариантами по различным редакциям. Но всякий образованный русский читатель будет благодарен издателям Православного Собеседника уже и за то, что в этом журнале помещено несколько русских житий, не распространенной редакции, и без прибавления служб и повествований о чудесах, совершенных в различные времена по кончине угодника. Само собою разумеется, что для истории церкви эти-то, по возможности, достоверные краткие редакции житий собственно и необходимы, между тем как различные распространения, касающиеся народного быта и преданий, внесенные впоследствии, или если и в древности, то украшенные фантазией, служат материалом для истории красноречия и поэзии. Надобно, впрочем, отдать справедливость издателям Собеседника, что, печатая краткие редакции, они, где находят нужным, в виде вариантов приводят тексты и распространенных житий.

Жития Леонтия († 993) и Исайи († 1090), ростовских угодников, вероятно, составились первоначально во 2-й половине ХII в., после открытия мощей этих угодников. Кроме того, в составителе жития Леонтия можно видеть современника суздальскому и ростовскому князю Андрею Боголюбскому, при котором открыты мощи, и которого он называет нашим князем, в то время повелевавшим в Ростове. Что же касается до жития Исайи, то оно получило новую редакцию, по случаю перенесения мощей этого угодника к 1274 году, из притвора церкви св. Богородицы, где они первоначально, по открытии в 1164 году, положены были, во внутрь церкви, где помещены «в новом гробе, на правой стороне, близ южных дверей». Составитель этой редакции, окончив свое повествование 1274 годом, испрашивает у св. Исайи молитв, между прочим, об избавлении Ростова «от нахождения иноплеменных» – известный намек на монгольское иго.

Так как главнейшие черты жития этих ростовских угодников уже вполне объяснены в Истории церкви преосвященного Макария и в Обзоре русской литературы архиепископа харьковского Филарета, то вам остается сделать некоторые замечания только в отношении более литературном. В житии Леонтия любопытны подробности о грозном ангеле, насылающем болезни: «по отпении же утрении некто от клирик восхоте угасити свеща у цельбоносного гроба святого святителя Леонтея, и шибе его Ангел. И бысть разслаблен рукама и ногама». Вместо шибит или шибнуть кого, обыкновенно, в древнерусской письменности, в том же смысле, употребляется: шибит кем. Любопытно также следующее, по-видимому, противоречие свидетельству Несторовой летописи о посещении Руси апостолом Андреем: «зде бо – говорит автор жития св. Леонтия – апостоли не были». (Февраль, стр. 316). Неизвестно, что он разумеет под зде, один ли Ростов, или всю Русь; но во всяком случае не подлежит сомнению, что не все из грамотных людей древней Руси разделяли мнение летописца. Вот, например, любопытное место из синодального Цветника XVI в: это из толкования притчей в вопросах и ответах: «Вопрос: Рече Евангелист Лука: да открыется от многих сердец по мысли человеком. Толк: Открыйся разбойнику на кресте рай, а Логину сотнику и Клеопе, и Луце в преломлении хлеба. Стефану и Петру во отвержении, Фоме в осязаньи, Павлу идуще в Дамаск, и прочим всем языком веровати во Христа; и открыйся последи всех Русскому языку, веровати во Отца и Сына и Святого Духа, а не бывшу никому же апостолу в Русской земли, но по истине Русскому языку милость Божия открыся». № 687, л. 25 обор. То, что для других было сделано при внешних пособиях, то для Руси совершилось непосредственно, духовным сообщением благодати. Так, кажется, надобно разуметь это любопытное место. Мы к нему еще раз впоследствии возвратимся.

В житии св. Исайи ростовского любопытно, как этот угодник в облаке был перенесен из Ростова в Киев на освящение храма Богоматери, и в облаке же воротился назад. В этом чудесном явлении как бы символически обозначена историческая связь Ростовской святыни с Киевопечерскою (о чем подробнее будет сказано впоследствии). При этом не должно упускать из виду тех преданий, по которым Ростов в отношении христианского просвещения в древнейшую уже эпоху подчинялся влиянию и Новгорода, этого северного средоточия древнерусской образованности. Авраамий Ростовский, обращавший язычников Ростовской области в христианство и изгнавший из камени беса Велеса, впервые сам узнал об истинном Боге в доме своего отца-язычника от Новгородских путников.

Покамест еще не изданы чудеса, которыми сопровождается житие ростовских угодников, мы приведем одно из них, для указания важности этого предмета в истории внутреннего быта и литературы древней Руси. Уже из этого одного примера читатели могут убедиться, что только тогда история древнерусского быта вполне будет обработана, когда приведутся в известность все любопытнейшие о нем подробности, рассеянные между чудесами в наших древних житиях.

Повествование, которое мы приводим здесь, находится между чудесами в житии Леонтия и Авраамия ростовских, по рук. Синод. библ. XVI в. под № 947. В этом повествовании придан необыкновенно поэтический колорит, по-видимому, сухим юридическим подробностям о размежевании или отводе земли.

Некоторого князя слуга, именем Захария, жил в своем селе близ храма Св. Богородицы и св. Леонтия. Малая часть земли Св. Богородицы подошла к тому селу Захарьину. И помышлял в себе безумный, как бы присвоить эту часть земли к своему селу. Подумал и сделал. Называет ту часть земли своего села и лжесвидетелей поставил, которые говорили: «мы памятуем за много лет, что эта земля захарьина села».

Обычай же был издавна у прежних епископов: когда у кого будет спорное слово о земле, то священника с крестом Св. Леонтия посылать на развод, или межеванье, а не так как в других местах, где обыкновенно суды и тяжбы производились и лилась кровь. И посылает епископ к тому Захарии священника с животворящим крестом. Священник пришел, и по обычаю на земле с крестом стал; пришел и Захария со своими лживыми свидетелями. И стали разводить земли: пошли лжесвидетели, как угодно было Захарии, который следовал за ними, не устыдившись честного креста, а потом уже, на разводе, шел священник с крестом, и так отвел земли Св. Богородицы. Не сыт был Захария своим селом – прибавляет повествователь – а довольно бы ему было трех локтей на могилу, которой никому не миновать, довольно бы было единой горсти земли на его безстыдные очи, по слову пророка: очи безумного на краех земли.

Когда священник с крестом удалился, Захария радуясь пошел на ту отведенную ему землю: но вскоре получил отмщение – присовокупляет повествователь, – по пророческому слову: обратися болезнь его на главу его, и на верх его неправда его снидет. Только что ступил Захария на землю Св. Богородицы, тотчас же возопил великим голосом, – хотел бежать и не мог: «Горе мне, окаянному – вопил он – эта земля на мне стоит: она меня покрывает, она меня погубит! Вот уже и прах этой земли засыпает мои окаянныя очи»! Силою привели Захарию домой; но он все вопил: «о горе мне! эта земля, как облако, надо мною висит, и на меня рушится, и прах очи мои засыпает, и зло стражду я, окаянный»! Однако никто, кроме его самого, ничего не видел.

Тогда сердоболи (то есть, родственники) повели его в город к архиепископу Трифону, тогда бывшему. Там Захария приходит в себя, и покаяние показует. Повествователь, умиляясь перед чудесным событием, с наивностью трижды повторяет: покаяние, покаяние, покаяние показует. Раскаиваясь, падает Захария к ногам архиепископа, и, слезами ноги его омывая, восклицает: «согрешил я, о честный отче! прости меня!» – и землю ту, уже засеянную, возвращает. После того архиепископ отправляется в храм Св. Богородицы, и, отслужив молебен, разрешает грех Захарии и у гроба Св. Леонтия исцеляет его от болезни.

Таково любопытное повествование, рисующее перед нами нравы и обычаи эпохи. Основано оно на юридическом обычае, принятом для развода или размежевания земель. Размежевание происходило по совести, и, в ростовской области во имя креста Св. Леонтия, креста, который священник обносил по меже, сопровождаемый тяжущимися и свидетелями. Мысль этого обряда, как кажется, состояла в том, что ни тяжущиеся, ни свидетели не дерзнут делать ложных показаний, когда дело решается при посредстве чудотворного креста св. угодника.

Впрочем, это же самое повествование свидетельствует нам, что, несмотря на безукоризненную чистоту христианской жизни избранных людей древней Руси – все же большинство наших старинных соотечественников вовсе не отличалось тем безусловным, преданным вере благочестием, какое хотелось бы видеть некоторым в излишней своей ревности к русской старине. Какую, например, печальную картину нечестия и святотатства представляет нам это повествование! Захария не только оттягал церковную землю и осквернил себя святотатством, но даже не убоялся ни Бога, ни его св. угодника, проведя по неправильной меже священника с чудотворным крестом, и таким образом надругавшись над этой святыней. Впрочем, повествование свидетельствует, что не он один отличался таким неверием: он нашел себе таких же нечестивых свидетелей. Правда, что святотатство Захарии наказано было страшною болезнью, и потом, нечестие его – как и вообще в средние века, и у нас, и на западе – имело своим исходом слепой фанатизм.

Замечателен также и энергический тон, в каком записано это повествование. Очевидно, нужно было страхом божиим и грозою ограждать церковное имение от частых покушений со стороны корыстолюбивого нечестия. В том же духе составлены многие другие из древнерусских духовных повествований.

Относясь с беспристрастием к нашей старине, мы вовсе не думаем бросать на нее мрачной тени, будучи вполне убеждены, что подобные явления повторялись и на западе в грубую эпоху средних времен, что и теперь кое-где в захолустьях нашего отечества не лучше прежнего относятся к священным предметам и благородным движениям души человеческой. Даже, может бытъ, со временем, при тщательной разработке внутреннего быта древней Руси, поступки, подобные Захарьиным, могут быть представлены в более извинительном виде. Но в настоящее время, когда иным кажется, что древняя Русь есть обетованная страна благочестия, очень поучительно остановиться на ряде повествований, подобных рассказанному нами о Захарии. Если смешно видеть в древней Руси идеалы для будущего совершенствования человечества, то, с другой стороны, столько же непростительно относиться к отжившему факту с личной ненавистью или омерзением, как бы этот факт мрачен ни был.

Любить родную старину и народность – не значит все видеть в радужном свете своих идиллических мечтаний; и наоборот – с интересом останавливаться на темных сторонах древнерусской жизни и в подробности изучать их, столь же беспристрастно, как и все светлое и прекрасное, завещанное нам стариной – вовсе не значит быть чужду народных симпатий, не любить своего, русского. Вообще это личное отношение исследователя к предмету изучения, это внесение любви или ненависти в предметы науки, как кажется, свидетельствует о крайней незрелости ученых приемов и идей нашей литературы. Применение же этого личного взгляда к своей народности, сверх того, ставит ученого в самое ложное, щекотливое и неловкое положение. Так как под любовью или нелюбовью к русской народности обыкновенно разумеют или напыщенное самовосхваление, или какое-то смиренное самоуничижение и презрение: то одинаково несогласно с человеческим достоинством и то, и другое. Хвалить свое смешно, потому что и без того известно, что всякому свое мило, и такая похвальба всегда может быть заподозрена в пристрастии; поносить же свою старину и народность значило бы унижать самого себя в собственных своих глазах, и вдобавок – быть очень невежливым к своим соотечественникам. Очень понятно презрение к какому-нибудь современному злу родной земли, потому что преследованием существующего зла можно его устранить: но смешно ратовать и донкихотствовать против пороков и недостатков, уже отживших. И так любовь или нелюбовь к русской народности и старине – есть дело, может быть, занимательное для журнальной болтовни, но не имеет никакого отношения к строго ученому, серьезному исследованию; напротив, вредит ему, заслоняя предмет изучения неуместным лиризмом и смешной сентиментальностью.

Но воротимся к памятникам, изданным в Православном Собеседнике.

Житие Бориса и Глеба, напечатанное в этом журнале по рукописи Соловецкой библиотеки, служит вариантом изданному Археологическим Обществом. Житие это, приписываемое Нестору, особенно замечательно потому, что резко отличается своим складом и слогом, и даже некоторыми идеями от летописи того же автора. Совершенно справедливо говорит г. Востоков в Описании рукоп. Румянц. музея; «язык в сем сочинении древний, принадлежащий веку Несторову; но рассказ витиеватее и многословнее того, который в летописях. Он еще более наполнен набожными размышлениями, молитвами и примерами из Священного писания. Разные подробности, известные из временника Несторова, так, как и собственные имена лиц и мест, по большей части опущены: зато рассказываются другие обстоятельства, о которых там не упомянуто» (стр. 201). Действительно, не смотря на теплоту верующего чувства, это повествование, сравнительно с летописью, оставляет в читателе смутное, неопределенное впечатление, именно вследствие опущения многих исторических подробностей, вследствие замены живых образов и характеров витиеватым лиризмом. Так, например, в этом житии не упоминаются имена лиц, окружавших св. мучеников, а также и убийц их; не названы места, где происходили повествуемые события; не упомянуто даже, в какой области княжил Борис, а о Глебе сказано, что он не имел никакой области. В некоторых местах видна явная неточность и неопределенность, обличающая позднейшего автора, для которого многословные похвалы казались важнее живых характеристик. Так, например, «И о том уведав окаянный Святополк, яко на полунощныи страны бежал есть святый Глеб и посла и тамо, да и того погубят» (Апр. стр. 599–600). Где это тамо и какие полуночныя страны – неизвестно. Автор видимо не интересуется ничем, что могло бы его рассказу придать живой, исторический характер. Он писал только витиеватую похвалу.

В заключение об этом житии следует заметить, что и в нем встречается противоречие летописному сказанию об апостоле Андрее, а именно: «остаже земля русская и страна в первии прелести идольстии, не убо бе ни от когоже слышали слова о Господе нашем Иисусе Христе, не быша бо ни апостоли заходили к ним, и никто же им проповедал бе слова Божия». (Стр. 585–586).

Если не вполне удовлетворяет требованиям филологической и эстетической критики литературная редакция жития Бориса и Глеба; то самые основы христианского предания об этих князьях и громадное его влияние на идеи древней Руси заслуживают полного внимания историка русской народной словесности.

Отказываясь от дохристианских идеалов народного эпоса, русская словесность впервые останавливается в предании о Борисе и Глебе на новых нравственно-религиозных типах, возникших уже на почве христианского просвещения. С принятием христианства князьями, дружиною и городскими населениями, фантазия народная искала себе идеалов уже в избранных, передовых людях новопросвещенной Руси: и что особенно замечательно – прежде всего она остановилась на светлых образах Бориса и Глеба, то есть, на идеалах княжеских, и в противоположность им рисовала мрачную тень тоже князя в лице Святополка Окаянного.

Благочестивые князья, пострадавшие за братолюбие, было наделены уделами, в которых неодинаково принималось и распространялось христианство. Борис был в Ростове, который еще в XI веке питал большее сочувствие к язычеству, нежели к христианству, однако вскоре стал средоточием святыни на северо-востоке; между тем как Глеб княжил в Муроме над язычниками и ничего не успел предпринять энергического для водворения между ними христианства. В житиях муромских угодников князей Константина, Михаила и Феодора, при всем желании автора выставить на вид всякий христианский подвиг, ничего более не сказано, как только то, что Владимир Святой «предаде сынови своему благоверному князю Глебу град Муром: но не возможе той отвратити поганыя люди от идолопоклонения; не много бо лет пребывшу ему ту при отце, младу сущу заклану от братоубийцы, Окаянного Святополка». Сторону Бориса и Глеба приняла северо-западная Русь в лице новгородского князя Ярослава и сверх того при помощи Варягов, из которых были и первые мученики-христиане еще в языческой Руси. Между тем Святополк оскорбил Русское духовенство тем, что ввел в Киев Поляков с Болеславом. Как враг православию и Варяжской дружине, Святополк заклеймен именем Окаянного; он и умер, где-то в Латинской земле, между Чехи и Ляхи.

Вот при каких исторических обстоятельствах составилось религиозно-народное предание о Борисе и Глебе, уже в XI веке давшее содержание рукописному житию. Окончательная литературная отделка жития была совершена под влиянием мысли о прославлении Ярослава за его ревность к просвещению христианскому; потому что, как говорит Нестор: «бе Ярослав любя церковныя уставы, попы любяше повелику, излиха же черноризьце, и книгам прилежа и почитая е часто в нощи и в дне, и собра письце многи» и т. д. Как же было не прославлять такого просвещенного князя собранным около него писцам? И вот – к религиозному преданию прибавилась новая побудительная причина к литературной отделке жития Бориса и Глеба, именно с целью прославить христолюбивого князя Ярослава, отмстившего Окаянному Святополку за убиение святых братьев. Отсюда понятно, почему в древнейших рукописных Прологах признательные за покровительство писцы не усомнились внести, вместе с памятью о Св. Борисе и Глебе, и сведения о благочестивых подвигах князя Ярослава, и именно: под 4-м числом Ноября, из летописи Нестора, известные подробности о сооружении храмов этим князем и о распространении христианского просвещения, а под 26-м Ноября – воспоминание об освящении храма св. Великомученика Георгия в Киеве при этом же князе.

Хотя благочестивые летописцы и другие писатели, духовные и светские, постоянно внушают своим современникам в эпоху междоусобий мысль о христианском человеколюбии и братолюбии; но не надобно забывать, что идея о братолюбии не есть исключительное достояние христианства. Христианство проповедует вообще любовь к ближнему, любовь ко всему человечеству; напротив того с идеей о братолюбии соединяется более тесное понятие о семейных и родовых отношениях, понятие, ограниченное известными историческими обстоятельствами. Это есть по преимуществу идеальная добродетель в эпоху, когда господствуют семейные раздоры. Потому не должно удивляться, если ту же самую идею о братолюбии мы встречаем между высшими добродетелями в дохристианских преданиях Скандинавской Эдды.

Πо сказаниям скандинавским, величайшие бедствия и конечная гибель северных божеств, Асов и Ванов, были прямым следствием братоубийства, жертвой которого является самое чистое из божеств, непорочный и светлый Бальдур, сын великого Одина. Его убивает родной его брат, слепой Гёдур, по наущению злобного Локи, источника всех бедствий на северном Олимпе. Смысл сказания состоит в том, что надобно было слепым быть, чтоб погубить самое чистое, неповинное и совершеннейшее существо на земле, какое только могли себе воображать певцы древней Эдды. По сказаниям, будто бы вся природа была очарована любовью к Бальдуру. Вследствие волшебных заклятий, будто-бы ничто в природе не могло повредить Бальдуру, ничто не могло лишить его жизни; и только ослепленное страстью братоубийство повергло весь мир в величайшее бедствие, лишив мир чистоты и непорочности в лице прекрасного Бальдура. И когда он погиб, вся природа горько оплакивала его, вся она погружена была в неутешную скорбь, которая была предшественницею великой бедственной катастрофы – гибели богов, или – как выражается Эдда – Божественных Сумерек. По глубокому учению Северной Феогонии, после этой катастрофы наступит лучшее время, и в обновленном мире будет царствовать возрожденный Бальдур; но это лучшее и совершеннейшее состояние мира – в будущем; а теперь на земле только бедствия и страдания.

Предсказывал о предстоящих на земле бедствиях вследствие гибели Бальдура, о бедствиях, предшествующих помрачению светлых богов, пророчица Вала (в песне Др. Эдды, Völuspa) – в энергических рунах (т. е. поэтических изречениях) описывает человеческие бедствия, которые произойдут от великих злодеяний. В мире водворится убийство, клятвопреступление и прелюбодеяние – вот самые великие преступления по учению Вещей Валы. Но страшнее и гибельнее всех злодеяний называет она братоубийство, и, исчисляя преступления, прежде всего говорит она: «Враждуют между собою братья – и друг на друга нападают: родные братья разрывают между собою узы родства!» – Под влиянием суровых нравов эпохи междоусобной, она называет этот злобный век – веком топора и меча; бурным, волчьим веком! (vargöld).

Вот какие идеи о братолюбии и братоубийстве принесли с собою Варяжские дружины в русскую землю. Под влиянием христианского учения эти идеи получили высшее значение в уме и воображении древнерусских писателей, которые доблестно противодействуя княжеским междоусобиям торжественно могли указывать своим современникам на княжеские идеалы братолюбия в Борисе и Глебе, и братоубийства – в лице Святополка Окаянного.

В народе живут двоякого рода поэтические предания об этих князьях-мучениках. Духовные стихи, воспеваемые старцами, следуют литературным преданиям известного жития; другие песни и местные сказания отличаются мифологической основой. Мы остановимся только на последнпх.

Южно-русское сказание о Змиевом Вале присоединяет память о Борисе и Глебе к какому-то древнейшему дохристианскому преданию о переходе Славян из быта кочевого и пастушеского в земледельческий и оседый.

Будто-бы в незапамятные времена казачества Бог послал на казачий народ чудовищного змия. Владетель земли, желая отвратитъ опустошения, заключил со змием договор, по которому обязался давать ему ежегодно по юноше из каждой семьи. (Мотив самый обыкновенный в средневековых сказаниях)! Через сто лет очередь дошла до царского сына, и он, при сетовании родных, отведен был на роковое место. Там является ему ангел и научает его молитве: Отче наш, и велит ему, при появлении змия, спасаться бегством, непрестанно повторяя эту молитву. Ангел скрылся. Вышел змий и погнался за юношею. Юноша три дня и три ночи от него бегал, повторяя молитву. На четвертый день силы его стали ослабевать. Уже змий был от него недалеко, и дыхание из пасти его стало опалять юношу, как вдруг он увидел железную кузницу, в которой Св. Борис и Глеб ковали первый плуг для людей. Юноша в кузницу – и железная дверь за ним захлопнулась. Змий три раза лизнул дверь, а в четвертый раз просадил язык насквозь. Тогда Борис и Глеб схватили раскаленными клещами змия за язык, запрягли в плуг и провели по земле борозду, которая и доныне зовется Змиевым Валом¹⁹⁴.

Вместо Бориса и Глеба по другим сказаниям являются Козма и Дамиан. Но какова бы ни была позднейшая замена христианскими именами, во всяком случае очевидно, что здесь сохранился древнейший след преданий о переходе племен в быт земледельческий. Новейшие же христианские имена служат заменою не только Перуна, покровителя земледелию, но и других мифических личностей славянского эпоса, соответствующих Скандинавскому Зигурду, Англосаксонскому Беовульфу, Готскому Дитриху и даже кузнецу Вёлундру¹⁹⁵.

Прежде нежели будетъ определен во всей полноте и ясности последовательный, хронологический ход в развитии русской литературы, необходимо привести в известность все ее местные, областные видоизменения. Наша древняя и народная словесность возникла и образовывалась по различным местностям, подчиняясь их условиям. Первоначально не было и не могло быть словесности вообще русской, а были предания, сказания или песни – Киевские, Новгородские, Муромские, Рязанские, Ростовские, Смоленские и т. д. Даже Москва, коренившаяся на преданиях Суздальских и Владимирских, сначала является в литературе со своими местными, исключительными интересами, и только с половины XVI в. начинает поглощать в своей энергической деятельности местные особенности старых городов. Еще в конце XV и в начале XVI в. древняя национальность новгородская давала себя чувствовать Москве, уже возвысившейся политической силой, но все еще бедной преданиями старины, несмотря на то, что уже со времен основания Троицкого Сергиева монастыря все более и более забирала она нравственно-религиозного влияния на северо-востоке через посредство многочисленных выходцев из этого монастыря, строивших себе обители по разным местам, и вместе с собою разносивших славу о новых московских святынях. – Отбирание монастырей от удельных князей и присоединение их к Москве более и более усиливало ее нравственное влияние¹⁹⁶.

Но чем более поднимаемся мы от XVI в. в старину, тем яснее и резче обозначаются перед нами местные особенности в развитии нашей литературы по городам и областям. Уже самое существование житейников и местных сборников – Киево-Печерского, Новгородского, Владимирского, Муромского, Ростовского и других, убеждает нас, – следуя преданиям наших предков, излагать историю древнерусской литературы по областям, по местностям.

Сначала представляются два главнейшие пункта, к которым сосредоточиваются религиозные, поэтические и другие предания старины. Это Киев и Новгород.

Одно из древнейших преданий киевских имеет предметом сооружение Киево-Печерского храма во имя Успения Пресвятой Богородицы. Хотя был он сооружен и украшен мастерами греческими, будто бы посланными самою Богородицею, но основная идея сооружения, художественная и религиозная, принадлежит заморским Варягам, о чем свидетельствует любопытная легенда о Шимоне, помещаемая в Печерском Патерике. Венец Христов и пояс, принесенные Шимоном в Киев из Варяжской земли, были на распятии, которое для себя сделал отец этого варяга, Африкан. Этим поясом размерена была величина храма: на 20 поясов в широту, на 30 в долготу и на 50 в высоту, а венец был завешен над жертвенником того же храма.

Следя за развитием наших национальных преданий в связи с историческим возрастанием Руси, не можем не заметить, что это Киево-Печерское сказание составилось и образовалось в интересах дома и княжеского рода Всеволода Ярославича Переяславского и Мономаховичей. Это явствует из следующего.

1) Сам Шимон, еще до своего обращения в православие, служил у Всеволода Переяславского, которому был отдан самим Ярославом.

2) Сын Всеволода, Владимир Мономах, еще в юных летах, сам был свидетелем дивному чуду, как огонь спал с неба и как выгорела та яма, где основание Киево-Печерской церкви было положено мерою золотого пояса.

3) Тот же Владимир Мономах, привезенный в Киев отцем его из Переяславля, будучи болен, возложил на себя тот чудный золотой пояс Спасителя и тем был исцелен.

Потом 4) Тот же Владимир, взяв меру Киево-Печорской церкви, и в своем княжении, в Ростове, создал церковь, во всем сходную с Печерскою. Наконец,

5) сын Владимира, Георгий, следуя фамильному преданию, слыша от своего отца о чудесах Киево-Печерского храма, в ту же меру соорудил храм и в своем княжении, в городе Суздале.

К этому должно присовокупить, что Владимир Мономах, сверх того, вывез в Ростов из Киева икону Богоматери, писанную печерским иконописцем Алимпием.

Андрей Боголюбский к своим родовым преданиям о Киево-Печерской святыне присоединил новое знамение благословения Божьего на утверждение своего северо-восточного могущества в иконе, вывезенной им из Вышгорода, которая принесена была на Русь вместе с иконою Пирогощею.

Следя за тем, как расходилось по всем концам древней Руси Киево-Печерское сказание, по сооруженным храмам во имя Успения, мы доходим наконец до Москвы, которая сообщается с Киево-Печерской святыней через Владимир.

Теперь от Киева перейдем к Новугороду. Из множества местных преданий остановимся на сказании об Антонии Римлянине, которое особенно важно для истории русского быта и литературы.

Предполагая, что читателям известно содержание этого жития, я остановлюсь только на фактах, наиболее важных для истории нашей древней литературы и народного быта.

Во-первых, Антоний был Римлянин, то есть, латинского или римского исповедания, и, без сомнения, немец, потому что, не умея говорить по-русски, когда только что прибыл к Новогороду, понимал речь Греченина Готвина. Впрочем, в житии Антоний представляется даже действительным Римлянином, то есть, жителем Рима. История нам свидетельствует, что не он один был с латинского запада между русскими святыми мужами. Так Меркурий Смоленский († 1237) был тоже Римлянин. Прокопий Юродивый Устюжский († 1303) – от латынска языка от немецкия земли, как сказано в его житии (по рукоп. Графа Уварова, № 273 в 4-ку, л. 60 об.). Конечно, особенно Новгород подвергался сильному влиянию Немцев, и уже в ХII и ХIII в. некоторые из них могли принимать православное исповедание и отличиться святостью жизни. Житие Прокопия Устюжского предлагает нам любопытные подробности по этому предмету. Этот угодник, родившийся в немецкой земле, – как сказано в житии: «Божиим благоволением пришед кораблем и с тем своим со многим имением в великий пресловущий Новград с протчею своею дружиною с Еллины, и яко же обычей они имяще ту по вся лета приходити купецким обычаем» и проч.

Но Антоний очутился в новгородской области, как известно, необычайным способом. Прибыл из римской области по морям, чудесным образом, на камне. Еще будучи на родине, в Риме, он уже отказался от латинской веры и принял православие. И там же бросил в море бочку, наполненную драгоценными вещами, сосудами серебряными и золотыми, и хрустальными блюдами и всякой другой церковной утварью. Вслед за чудесно плывшим на камне Антонием и эта бочка приплыла из Италии к Новугороду, и была вытащена рыбаками из реки, и потом передана Антонию. Сосуды и прочая утварь были работы иностранной, даже подписи на сосудах, как сказано в житии, Римским языком написаны.

Прежде нежели скажем о чудесном камне, на котором прибыл Антоний, обратим внимание на эти заграничные изделия с иностранными надписями. Несмотря на господствующее влияние Византии, у нас уже в самую раннюю эпоху, уже в XI и XII в., нельзя не заметить и влияния западного на наше древне-христианское искусство, и не только на севере России, но и на юге, как это уже мы видели в сказании о Варяге Шимоне и о принесенных им святынях.

Но еще сильнее было влияние запада в северо-западной Руси, как свидетельствуют нам житие Антония Римлянина и другие выше упомянутые. Самым капитальным памятником этого иноземного влияния в Новегороде служат прекрасные, так называемые, корсунские врата, с латинскими надписями, деланные немецкими мастерами XII в. А между тем и в XI, и в ХII столетии уже слышатся голоса русских благочестивых людей против латинского неверия, которое Феодосий, Никифор и другие писатели разбирают по пунктам в назидание и спасение душ православных. Даже самое латинство называется язычеством, а Латине или католики Еллинами, то есть язычниками. Как же было согласить эти православные убеждения с кажущимся противоречием, которое этим убеждениям предлагалось в западных изделиях христианского искусства, издавна к нам занесенных? Существование этих западных изделий был неоспоримый факт, и благочестивые люди находили для себя удовлетворительное объяснение ему в рассказе о том, как чудесным образом приплыли из Рима в Новгород сосуды серебряные и золотые и другая церковная утварь иностранной работы и с латинскими надписями, и как потом самим Антонием были эти сокровища положены в святительской ризнице на соблюдение.

Таково, по нашему мнению, высокой важности значение жития Антония Римлянина для истории христианского искусства в древней Руси! И тем важнее это свидетельство о западных церковных изделиях, что самое житие, очевидно, проникнуто ненавистью к Латинам, как это явствует из самого конца его: «и повел Архиепископ Нифонт сие житие преподобного изложити и написати и в церкви Божии предати, на утвержение вере христианстей и на спасение душам нашим, а Римляном еже отступиша от православныя Греческия веры, и преложишася в Латинскую веру на посрамление и на укоризну, и на проклятие». (Июнь, стр. 324).

Теперь о прибытии Антония из-за моря.

Камень, на котором плыл Антоний, причалил к берегу реки Волхова у сельца Волховска. На этом месте потом сооружен был храм во имя Рождества Богородицы. Самое название сельца Волховска может указыват на дохристианские предания о мифическом существе, Волхове, чародее, которого чтили, как бога, и который был сближаем с Перуном местечком Перыня или Перынь¹⁹⁷. К тому же древнейшие христианские храмы обыкновенно были сооружаемы на местах языческого поклонения; потому с вероятностью можно заключить, что Волховско был один из важных пунктов язычества новгородских Славян. Но с распространением христианства здесь должна была водвориться святыня этой новой религии, точно также, как был основан монастырь и на месте Волховного ил Волховского городка Перыни.

Таким образом повествование об Антонии Римлянине переносит нас к преданиям о древнейшей эпохе выхода Славян из язычества на новое поприще христианского просвещения: и в этом чудесном прибытии Антония к берегам Волховска выражается не только протест против святости Латинства, но и мысль о внезапном, мгновенном просвещении страны христианской религией.

И тем обаятельнее был рассказ об этом чудесном прибытии, что он напоминает не только подобные же духовные повествования, но и, без сомнения, чисто народные, древнейшие предания и поверия.

Эти предания, вероятно, восходят к древнейшему периоду верований, общих всем индоевропейским народам. Между сказаниями народными, особенно в немецких племенах, одно из древнейших имеет предметом своим внезапное появление какого- нибудь героя, обыкновенно младенца, приплывающего по морю в ладье из далеких или даже неведомых стран. Это прибытие из неведомых стран, на языке мифическом, означает не что другое, как самое рождение: человек, рождаясь, появляется на свет из мира неведомого, в который потом – по древнейшему похоронному обряду – он по смерти своей, будучи положен тоже в ладью, уплывает. Ладья, таким образом, заступает место и колыбели, и гроба. Так по сказанию англо-саксонского эпоса, приплывает на ладье Скильд, еще будучи младенцом и по смерти своей полагается в ладью и уносится на ней в неведомые страны. Этот же мифически-поэтический мотив дал начало прекрасному средневековому сказанию о Рыцаре Лебедя, сказанию, основа которого до позднейшего времени сохранилась у нас в малорусской сказке об Ивасе¹⁹⁸.

Как Скильд, приплывал из неизвестных стран, становится потом властителем и героем своего нового отечества, так и по новгородскому преданию чудесно прибывший из Рима благочестивый герой, хотя и не в раннем детстве, но возрожденный духовно, обновленный верой, впоследствии получает в Новегороде силу духовного господства.

Теперь прочтем о прибытии Антония Римлянина на камне: «восташа ветри нелицы зело, и море восколебася, яко николиже быша тако и волнам морским до камени восходящим, на нем же пребываше стоя и безпрестани молитвы Богови возсылая, и абие внезапу, едина волна напрягшися, и подъят камень, на нем же преподобный стояше, и несе его на камени, якоже на корабли легце… И не свем рече, когда день, когда ли нощь, но светом неприкосновенным объят бысть. Камени же текущю по водам ни кормилца имущи ни кормъчиа... и от Римския страны шествие его бысть по теплому морю, из него же в реку Неву, и из Невы рекы в Невое озеро, из Неваж озера вверх по реце Волхову, противу быстрин неизреченных» и проч., и наконец причалил камень, как упомянуто выше, у сельца Волховска. (Май, стр. 164).

Остается сказать о камне, которым заменена ладья. Так как благочестивые люди древней Руси всеми мерами старались искоренять в народе остатки темного язычества, то в этом сказании о камне можно видеть протест христианского благочестия против древнего суеверного поклонения камням, которое очень распространено было у нас в старину. Суеверие это было так крепко в умах народа, что даже в начале ХVII века преподобный Иринарх Борисоглебский должен был против него бороться. «Однажды – так рассказывается в житии этого угодника¹⁹⁹ – приехал он в Переяславль и стал у Никитского монастыря, на конюшенном дворе; и послал по дьякона Онуфрия, а сам пошел к чудотворцу Никите помолиться и приложиться у его гроба. А дьякон в то время очень изнемогал студенью трясавичною, и от нестерпимой студени влезал в печь, чтоб согреться. И была та болезнь по силе и действию самого дьявола. Был в городе за Борисом и Глебом поток, а в потоке лежал большой камень и вселился в тот камень бес и творил свои мечты. Привлекал к себе из Переяславля мужей и жен, и детей; и сходились к этому камню в праздник великих, верховных Апостолов Петра и Павла, с году на год, и творили камню почесть. Уведав о том, преподобный Иринарх ревностью разжегся и велел дьякону Онуфрию тот камень в яму вринуть и землею зарыть, чтоб христиане к камню не приходили и не творили ему почести. Дьякон Онуфрий исполнил повеление благочестивого старца; но за то демон стал враждовать тому дьякону, и много пакостей ему творил, и наводил на него от иереев и христиан и от его роду ненависть и посмех, и терпел тот дьякон неподобныя речи и клевету, и продажи, и убытки, и немочи, и всякия скорби». Вот как еще трудна была борьба с язычеством даже в XVII век, что не только простой народ, но и сами иереи противились просвещенным мерам об искоренении языческого поклонения камням!

В заключение о житии Антония Римлянина следует упомянуть о некоторых отдельных подробностях.

Упоминается гривенный слиток серебра: «понеже в то время у Новгородских людей не быстъ денег, но лиаше слитки серебряныя, ово в гривну, ово в полтину, ово в рубль, и теми куплю деяху». (Июнь, стр. 310).

О поставлении игумена по насилию или по мзде: «аще князь нашлет игумена, (то есть, в монастырь Антония Римлянина), или епископ по насилию или по мзде, или который брат наш от места сего, а начнет хотети игуменства кроме братского соборного изволения, егоже произволят братия на игуменство, то иже мздою или насилием от князя или от епископа поставлен будет, тех преподобный проклятию предаст». (Там же, стр. 321).

О монастырском имении: «Также и о земли утверждаяй глаголет (то есть, сам Антоний): о, братия моя, егда седох на месте сем купил есмь село сие и землю, и на реце сей рыбную ловитву, на строение монастырю, ценою из пречистыя сосуди, сиречь из бочки (которая приплыла в Волхове сама собою из Рима), и аще кто начнет обидети вас, или наступати на сию землю, ино им судит Мати Божия». (Там же, стр. 321). Эти опасения в завещании Антония напоминают нам ростовское повествование о тяжбе Захарии за церковную землю.

О воздушных мытарствах. Собираясь умирать, Антоний между прочим говорит братии: «да измут ангели милостивии душу мою, и да избегну сетей вражиих от воздушных мытарств вашими святыми молитвами, понеже грешен есмь ...показуя яко всем страшна чаша смертная, и многия же по воздухом истязателя имамы... да не покрыет мене темный тех воздух, ниже дым их помрачит душу мою, укрепи мя Господи мой, Господи, да преиду огненыя волны и глубины бездонныя». (Там же, стр. 318 и 322).

Житие это в рукописях обыкновенно приписывается ученику Антония Римлянина, Андрею, который с 1147–1157 г. был игуменом Антониева монастыря. Судя по всему, сказанному вами выше, надобно предполагать, что многое в этом житии не принадлежит самому Андрею.

Теперь, по поводу изданного в Православном Собеседнике жития Авраамия Смоленского, переходим к Смоленску.

Предания о святынях этого города связываются с судьбою Владимира Мономаха и его знаменитого рода. Сам Мономах соорудил в Смоленске храм Успения Пресвятой Богородицы в 1101 г., без сомнения, по образцу Киево-Печерского, а еще прежде того в Смоленске же получил из Греции икону Богородицы Одигитрии (Путеводительницы), которая, по преданию, писана св. Евангелистом Лукою.

Смоленские князья, как известно, ведут свой род от внука Мономахова, от Ростислава Мстиславича (княжившего с 1128 по 1160 г.). Этот князь, прозванный от летописцев Набожным, в 1145 г. повелел при речке Смядынке построить каменный храм во имя св. мучеников Бориса и Глеба, в память мученической смерти последнего из них, убитого на том месте. Заметим здесь мимоходом, что святочтимые предания об этих князьях распространялись по Руси вместе с успехами княжеской власти. Андрей Боголюбский имел при себе, как символ могущества, меч Св. Бориса. Князья Борис и Глеб, в чудесном явлении, спешили на помощь Александру Невскому в битве со врагами. – Но возвратимся к Смоленску. Следующие князья также оставили по себе память в подвигах благочестия и книжного просвещения. Роман Мстиславич (1160–1181) завел в Смоленске училище, в котором, как говорит предание, учились не только по-славянски, но даже по-гречески и по-латыни; а Давид Ростиславич (1181–1197) построил такую церковь во имя Архистратига Михаила, которая по свидетельству киевского летописца слыла великолепнейшим и богатейшим храмом во всей северной России²⁰⁰.

Географическое положение Смоленска, к западу, много способствовало просвещению этого города, приводя в сношения с Ригой и Готским берегом, с которыми Смоленск заключал мирные договоры. Из договорной грамоты смоленского князя Мстислава Давидовича с Ригой и Готским берегом, 1229 г., явствует, что как Смольняне часто посещали Немецкую землю, так и много Немцев живало в Смоленске²⁰¹.

При этих исторических обстоятельствах, столь благоприятных для образования местных интересов, становится для нас вполне понятным в конце XΙΙ в. явление такого просвещенного по тогдашнему времени человека, как знаменитый смоленский подвижник Авраамий.

Житие Авраамия Смоленского († 1221) написано учеником его Ефремом вскоре после его кончины, и уже относится к эпохе монгольской, что видно из молитвы автора, обращенной к Богородице: «поганых нашествия испроверзи... измаильския языки разсыпли». Это житие резко отличается от жития Антония Римлянина положительным, историческим характером, чуждым всякой примеси народных поверий и поэтических преданий. Это не что иное, как простой и правдивый рассказ о благочестивом и образованном иноке, много претерпевшем гонений от невежественного духовенства той эпохи, которое, не сочувствуя просвещенным стремлениям Авраамия, завидовало его популярности и любви к нему народа, снисканной его высокими дарованиями, не только как человека вообще благочестивого, но великого оратора и образованного художника. Мы не будем здесь распространяться об этом житии, потому что оно вполне рассказано и отлично объяснено в Истории русской церкви епископа Макария, (в 3-м томе, стр. 47 и след. Смотр. также примеч. 106-е). Остановимся только на некоторых подробностях.

Особенно важно в этом житии то обстоятельство, что народ, граждане, и особенно вельможи или бояре и сам князь были на стороне Авраамия, в то время, как духовенство его преследовало. Вот свидетельства самого памятника. О первоначальном пребывании преподобного в монастыре: «тугу и искушения от игумена и от всея братия и от раб кто может исповедати, якоже ему самому глаголати, бых 5 лет искушения терпя, поносим, безчествуем яко злодей». (Сент. стр. 145). Когда Авраамий пришел в Смоленск для проповеди: «неции от иерей. другие же от черноризец, како бы нань въстати²⁰², овы же от града потязати и укорити исходяще, друзии и спиру творяще, яко ничто же сведуще противу нань глаголах, и тако посрамлени с студом отхожаху, и паки не преставаху крамолы нань въздвизающе, в граде и везде глаголюще, се уже весь град к себе обратил есть» (Там же, стр. 146). Даже в то время, когда св. мужа вели на суд, и когда завистники из духовенства клеветали на него в еретичестве и сластолюбии, все же признавались, что Авраамий «уже наши дети вся обратил есть» (Ноябрь, стр. 373). Даже в то самое время, когда в глупой толпе, всегда охочей до всякого позору, а в то время подущаемой громкою клеветой, раздавались клики о казни угодника: «князю же и въластелем умягчи Бог сердца, игуменом же и ереем аще бо мощно жива его²⁰³ пожрети» (Ноябрь, стр. 374). Сверх того, вслед за клеветой, взведенною на св. мужа в еретичестве, колдовстве и сластолюбии, в житии сказано: «ина же многа нань вещаниа глаголюще, ихже блаженый чуж истиною; реку тако: никто же аще бы не глаголя на блаженного Авраамия в граде. Но диавол о сем радовашеся»²⁰⁴. Наконец, когда оклеветанного Авраамия привели на суд: «безчинным попом, яко волом рыкающим, князю же и вельможем не обретающим вины» (Но­ябрь, стр. 375)²⁰⁵.

И так, и бояре, то есть, лучшие из граждан, и сам князь, и даже народ, то есть, весь город, несмотря на минутное увлечение глупой толпы – были за Авраамия. Явление в древней Руси в высшей степени утешительное. Вводя нас, так сказать, в самое сердце древнерусского быта и воскрешая перед нами самые существенные отношения духовной жизни народа к господствовавшим идеям и началам, оно свидетельствует о значительном развитии христианского просвещения и образованности в Смоленской области, уже в начале XIII века.

Потому, нам кажется, г. Шевырев не великую услугу оказал почитателям древней Руси, выразившись о бедствиях Авраамия следующим образом: «Но зависть поднялась на красноречивого учителя. И духовенство, и граждане (?!) восстали и обнесли его клеветою»²⁰⁶. И тем чернее выставляется здесь поступок граждан, что к клевете они, будто-бы, присовокупили неблагодарность: строк за десять перед тем у г. Шевырева сказано, что Авраамий «привлекал своими поучениями весь город». И неужели, в тяжелое для св. мужа время испытания и гонений, никто в Смоленске не вспомнил с признательностью о той духовной благодати, которая нисходила в благочестивых словах святого проповедника на толпы восторженных слушателей? Житие ясно свидетельствует, что лучшие люди, избраннейшие из граждан, помнили великое добро, которым обязаны св. мужу, умягчались сердцами, и не находили в угоднике той вины, в которой по зависти он был оклеветан». Для чего же нужно было г. Шевыреву утаить благородные чувства и поступки бояр и князя, и извести на весь Смоленск обвинение, под общим именем граждан?

Впрочем, честь, возданная г. Шевыревым православной старине, бледнеет перед следующими словами г. Муравьева, который, повествуя о житии Авраамия Смоленского, по древним, рукописным источникам, решился сказать вот что: «князья (?), бояре (?) и духовные восстали все против святого мужа, совещаясь, чтобы против него учинить». – Напрасно князь (?) и вельможи (?) в клирики искали вины на праведного мужа, ни в чем не могли обличить его, и, устрашенные обличением пресвитера Луки, наконец принуждены были оставить неправедный суд»²⁰⁷.

Предупреждая всякое недоразумение, мы почитаем необходимым заметить, что, снимая клевету, взведенную на князя и бояр, следовательно, и на лучших из граждан Смоленска, мы нисколько не думаем тем самым усилить мрачную тень, бросаемую свидетельством жития на действительных завистников и преследователей святого мужа. Уже достаточно привести себе в память имя одного такого великого святителя, как Авраамий Смоленский, чтоб составить самое высокое понятие о духовенстве русской церкви в ХIІ веке.

Но обратимся к другим подробностямъ жития.

Заслуживает внимания для истории образования древней Руси то обстоятельство, что Авраамий Смоленский между монашествующими нашел себе сочувствие в человеке, прозвание которого изобличает в нем западное происхождение, именно в Луке Прусине.

Житие Авраамия Смоленского очень важно для истории древнерусской письменности и просвещения вообще. Он был искусный писец и много читал, и, вероятно, был основателем школы писцов и живописцев. Ему хорошо известен был Синайский Патерик. Его ученик Ефрем цитует Златую Чепь. Подвиги киевопечерских угодников прославлялись в Смоленске.

Было уже довольно говорено о глубинных книгах, еретическом сочинении, в чтении которого духовенство обвиняло св. мужа. В истории русской церкви Макария сказано: голубиныя книги (том 3-й, стр. 49). Г. Пыпин в обозрении этого сочинения, полагает, что должно разуметь здесь апокрифическую книгу, под названием Глубина. (Отеч. Записк. 1857 г. № 7). В обозрении того же сочинения (в Русск. Вестн. за 1857 г.), ссылаясь на мнение г. Пыпина, мы под условием допускали столько важное для истории русской поэзии чтение, предложенное в Истории русской церкви. В Православном Собеседнике приводятся оба мнения без окончательного решения, на стороне которого истина, хотя и дается предпочтение чтению: голубинныя книги (Ноябрь, стр. 372–3). Г. Шевырев следует мнению г. Пыпина, упоминая, впрочем, что Глубина помещается в перечне книг, истинных, а не ложных, то есть, апокрифических. (ч. 3, стр. 82). Так как во многих списках, которые случилось нам видеть, не исключая и Макарьевской Минеи пo синодальному списку (август, л. 1077), постоянно читается: глубинныя книги, то мы думаем, что мнение г. Пыпина вполне согласно с понятиями древнерусских писцов и читателей. Что же именно разумелось под глубинными книгами, объяснится тогда, когда приведется в известность содержание этого древнего сочинения.

Также не раз говорено было об иконописных способностях Авраамия смоленского. Сюжеты, которые избирал св. муж для своих иконописных произведений, были самыми популярными в средние века, и у нас и на западе: это страшный суд и загробная жизнь усопших, или воздушныя мытарства. Тот и другой предмет во всей подробности изложены в Житии Василия Новаго, которое было издавна распространено между нашими предками, и, вероятно, имело влияние на Смоленского иконописца. Сказание о мытарствах Св. Феодоры, внесенное в это житие, есть самое подробное изложение этого предмета. Предлагаемые здесь (рис. 3 и 4) изображения мытарств сняты с миниатюр по рукописям Жития Василия Нового: 1) по рукописи г. Забелина, XVII в., и 2) по рукописи, принадлежащей автору, начала ХVIIІ в.

Г. Шевырев приводит слово Авраамия о мытарствах и страшном суде, согласное по содержанию с напечатанным у Калайдовича в Памятн. российской словесности XII века, и приписанное им Кириллу Туровскому²⁰⁸. Сборник сказаний о загробной жизни, в библиотеке графа Уварова (ХVIIІ века, № 823, в 4-ку) весь состоящий из миниатюр с краткими повествованиями, между прочим, предлагает сказания, взятые из Греческих патериков, об исходе души из тела и о воздушных мытарствах, свидетельствуя нам, что до последнего времени иконописные сюжеты, которые обрабатывал Авраамий смоленский, были любимы нашими предками и пользовались популярностью в течение многих столетий.

Для образца приводятся здесь несколько статей из этого сборника:

«Исход души праведного. Ангел Господень приходит по душу с радостию и взимает честно, и благословение бывает души той, дияволу же бежашу посрамену от места того». (л. 17 об.).

«Исход души грешнаго. Тогда ангел хранитель души тоя стоит прискорбен и плача, дияволу же пришедшу радующуся и кажущу свитки, дел ея множество». (л. 18 об.)

3. Миниатюра из жития Василия Нового, XII в., рукоп. И. Е. Забелина.

4. Из Жития Василия Нового, ХVIII в.

«В третий день восходит душа поклонитися Христу, и того ради творим память за усопших». (л. 19 об.).

«Два бо дни носима душа ангелом по земли, идеже хощет, ово к дому, овогда же к тылу». (л. 20 об.).

«Третины же творим яко в третий день человек вида изменяется». (л. 21 об.).

«Девятины же творим, яко в той день все здание растечется, токмо сердцу единому целу»… (л. 22 об.).

«Четыредесятый же день творим, яко в той день и то самое сердце погибает, и костем развалившимся». (л. 23 об.).

«Потом повел Господь ангелу показати души той различныя райския красоты и жилища святых. Аще праведна душа, то радуется; аще грешна, то большую скорбь приемлет, яко таковых благ лишися». (л. 25 об.).

«Егда иерей совершает понахиду и молится получити души той место светло и место покойное, тогда ангел хранитель радостен восходит на небо». (л. 28 об.).

«И возшед на небо, написует имя то в вечных обителех». (л. 29 об.).

«Тогда ангел Господень сходит в темная места и сносит души той свет небесный и освещает ея». (л. 30 об.).

«Егда священник совершает литоргию и поминает имя умершаго, тогда ангел Господень стоит с радостию». (л. 31 об.).

«И сходит во удолная места и темная, и сносит души той одеяние и венец, и облачает ея и возносит на небо». (л. 32 об.).

«И посаждена бывает душа та в райских светлых местех, хра­нима херувимом, и седит ту от утра и до вечера». (л. 33 об.).

«И по совершении вечерняго пения сносит Ангел душу ту облаком, и обнажает ея от одеяния и венца, и посаждает ея в прежнем месте». (л. 34 об.).

«В девятый день по умертвии восходит душа праведная на небеса поклонитися Христу, и Ангели Господни стретают ея на первом небеси с радостию и начнут душу ублажати, глаголюще: блажена еси, душе! Яко жила еси на земли по закону Господню, и ныне же приходиши в вечный покой и радостна душа та». (л. 36 об.).

«Такожде восходит и грешная душа на небеси поклонитися Христу. Стретают ея Ангели с плачем, глаголюще: О многогрешная душе и окаянная! жила еси на земли не по закону Господню, ныне же идеши в вечное мучение; и печальна бывает душа та». (л. 37 об.).

«В четыредесятый день душа грешная восходит на поклонение Христу, и гнев Божий приходит на душу ту, и шестокрилати херувими закрывают лице Господне, и ризы престол, не хотяще показати славы лица Господня. И гонима бывает душа та пламенным оружием». (л. 38 об.).

Каждой статье соответствует миниатюра, в наивных очертаниях воспроизводящая эту христианскую поэму о странствиях души по выходе ее из тела²⁰⁹.

В заключение о житии Авраамия Смоленского предложим некоторые исправления текста, изданного в Православном Собеседнике, пользуясь Макарьевской Минеей по синодальному списку, месяц август.

Православный Собеседник, сентябрь, стр. 148: «чемерить день поминает», также чемерит и в списке XVI века графа Уварова, № 204, в 4-ку, л. 177. Очевидно, происходит от чемерь или чемер, которым у нас в старину отравляли стрелы. В Макарьевской Минее «лют день поминает» л. 1076.

5. Из «Собеседника» Ф. И. Буслаева.

6. Миниатюра Собеседника XVII в., прин. Буслаеву.

Православный Собеседник, ноябрь, стр. 373: «мужа же глаголюще и жены и дети». В Макарьевской Минее вместо глаголюще – глю, то есть, глаголю. л. 1077.

Там же, стр. 375: и на два и от ученик». В Макарьевской Минее «и ина два от оучникъ». л. 1077.

Там же, стр. 377: «услышаша в иерусалиме граде, яко изгнан бысть патриарх, и зело поровашася (sic) ему». В Макарьевской Минее граждане вм. граде, и порадовашася сему вм. двух последних слов л. 1078.

Там же стр. 384: «некотории же буйци несмыснии уни ждаху». В Макарьевской Минее:» боуяви несмыслени оуничижахоу». л. 1080. В рукописи графа Уварова, № 204: «буящи – уничиждахоу». л. 187.

Сверх того, почитаем не лишним привести, по той же синодальной Минее, отрывок из похвалы Авраамию Смоленскому, составленной автором его жития и учеником, Ефремом. Этот отрывок, как и другие подобного содержания в похвалах русским святым, свидетельствует нам, что местные симпатии и национальное чувство по городам и областям развивались у нас в тесной связи с чествованием местных святынь и благочестивых мужей, подвизавшихся в том или другом крае древней Руси. «Ныне преподобного и блаженного отца Аврамиа успениа память празднуем и радующеся ликоствуем. Радуйся, граде тверд, набдим и храним десницею Вседержителя. Радуйся, Пречистая Дево, Мати Божия, иже град Смоленск всегда светло радуется о тебе, хвалится тобою, избавляем от всякыа беды. Радуйся граде Смоленск, от всех находящих зол избавляем молитвами Пресвятыя Богородицы и всех небесных сил» и т. п. (л. 1082 об.)

Теперь перейдем к поучениям и словам, изданным в Православном Собеседнике по рукописям Соловецкой библиотеки, в 1858 г. Эти слова следующие: слово о посте (январ. книжка), новые поучения Серапиона, епископа Владимирского (июль), два слова о денно-нощной молитве (август), преподобного Феодосия Печерского поучение об умеренности в застольном питье (октябрь) и поучения о благоустройстве семейной жизни (декабрь). По рукописям XVI и частью XV века.

Предварительно почитаем не лишним для читателей привести следующее замечание издателей Правосл. Собес. «Надобно заметитъ, что в древней духовной литературе нашей весьма обычно было озаглавливать русские слова и поучения словами и поучениями св. отцев. Как сочинители, так и переписчики русских слов и поучений особенно любили надписывать сочиненные или переписываемые ими поучения словами Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Ефрема Сирина, Кирилла Философа и некоторых других отцев и учителей восточной церкви». (Январь, стр. 141). Так и некоторые из упомянутых русских слов озаглавлены громкими именами отцев церкви.

Прежде нежели коснемся этих слов в подробности, почитаем полезным сказать о значении духовного красноречия в истории литературы. Отдавая полную справедливость этому обширному отделу нашей древней письменности в высоком его значении для истории церкви и христианского просвещения, мы думаем, что, собственно, в литературном отношении должны заслуживать внимания только те из слов древнерусской письменности, которые, или характеризуют народный быт эпохи, или выражают такие воззрения, в которых религиозные убеждения принимают художественную форму известного направления или стиля своего времени. При этих условиях, все витиеватое и напыщенное, всякая излишняя сентиментальность, всякое многословие и плодовитость, разбавленная выписками из византийских источников и распространениями или вариациями одной и той же мысли – все это, при посредстве строгой филологической и эстетической критики, должно быть изъято из области собственно так называемой истории литературы. Только тогда мы будем иметь настоящую историю русской народной литературы, какую имеют Немцы, Французы, Англичане, и уже не станем выдавать за великие образцы древнерусской литературной деятельности витиеватые и многословные переделки чужих фраз. Тогда же эта наука, определенная в своих границах, не будет уже случайным сборником разных назидательных статей по части политической и церковной истории древней Руси, как обыкновенно разумеют историю русской литературы теперь. Само собою разумеется, что для составления настоящей истории древнерусской словесности еще не наступило время. Еще только приводятся в известность самые памятники литературные, только еще набираются материалы для будущего стройного здания: чему лучшим доказательством служат некоторые из прекрасных слов, изданных в Правосл. Собеседнике.

Слово о посте издатели относят к эпохе до ХIII в., потому что в нем, между прочим, говорится о языческих верованиях и обычаях древней Руси, каковы наузы, моления кладезныя и речныя, игранья и песни бесовския и т. п. «Ибо – как говорят издатели – только в начале водворения христианства в России и до ХIII в. в духовной жизни русского общества господствовало, по характеристическому выражению тогдашних пастырей, двоеверие. (Янв. 138–139). Мы думаем, что это не совсем справедливо. Уничтожение язычества в древней Руси можно определять не столько веками, сколько местностями. В киевской области, например, уже в ХII в. господствовало христианство, тогда как северо-восточная Русь была погружена в язычество. Жития святых, подвизавшихся в XIV, XV и даже в позднейшие столетия, как, например, Иринарха Борисоглебского, свидетельствуют нам, что двоеверие господствовало на Руси гораздо дольше XIII века. Стоглав дает множество любопытных данных для истории русской мифологии в XVI веке.

Слово о посте в литературном отношении особенно интересно потому, что состоит в теснейшей связи с некоторыми поучениями, помещенными в Златой Чепи по рукописи XIV в., в библиотеке Троицкой Лавры. То, что в этом слове собрано вместе, в Златой Чепи является в разных отдельных словах. Не решая вопроса о том, поучения ли Чепи служили источником слову о посте, или наоборот это последнее распалось на отдельные части, почитаю важным обратить внимание читателей на эти сходные места, по всему вероятию, пользовавшиеся популярностью между древнерусскими грамотными людьми.

Наиболее сходствует с напечатанным в Православном Собеседнике следующее поучение в Злат. Чепи: Слово о посте и о Петрове говеньи и о Филипове (л. 96 об. и след.) Например:

В Правосл. Собес. Январь, стр. 149–150: «нам бо достойно бы братье и оприче говенья тако творити, поминающе согрешениа своя велика и множество нашего согрешенья, яже сотворихом пред Творцем своим и Богом нашим, а про наши убо было грехи, ни главы въскланивати биюще челом пред ним, ни очию осушивати льюще слезы своя пред ним стенюще скорблюще о неподобных делех своих о братье и сестры оци и матери, како ны было не боятися Господа своего, и не трепетати словес его и нe творити волю его» и проч. В Злат. Чепи, говоря о том, что на Святую неделю не следует предаваться невоздержанию в еде и питии, оратор присовокупляет: «та бо есть неделя один день, егда Христос воскресл тогда солнце стояло не заходя всю ту неделю, темже вернии чисто держать неделю ту, а нам было поминающе грехы своя великия и многая безаконья, яже створим пред Творцем своим и Господем, ни головы было нe въскланивати бьюче челом ни очью было осушивати проливаюче пред ним слезы своя, и стенюще и скорбяще о неподобных делех своих» и проч. л. 99 об. Это место по художественному народному складу речи, без сомнения, принадлежит к лучшим произведениям древнерусского красноречия.

Для варианта в исчислении прегрешений в слове о посте (Правосл. Соб. стр. 165–166) приводим по Злат. Чепи из того же слова: «лжа, свар, величанье, гордость, немилосердье, братоненавиденье(м), зависть, злоба, обида котора, гнев, възвышенье, лицемерье, непокорение, преслушание, мьздоимьство, хула, осуженье, пьянство, обьяденье, прелюбодейство, грабленье, насилье, непослушанье божественных писаний, преступление Божиих заповедий, разбой, чародейство, волхвованье, науз ношение кощюны, бесовьскыя песни, плясанье, бубны сопели гусли пискове игранья неподобныя, русалья» л. 101 об. В Правосл. Собес. конец этого перечня значительно изменен: «ноуз поношение, кощюны, идолъслужение, моления кладезнаа и речнаа, песни бесовьскыя, плесание, будни (чит. бубны) и сопели, козици, игранья бесовьскыя». стр. 166. Вместо козица, может быть, в другом слове Злат. Чепи, приписанном св. отцу Василию, тоже о посте и против пьянства и невоздержанья, упоминается качица: «се ангелу хранителю неотходное сблюдение, сблюдающи нас от всякоя козни сотонины, и от пакостныя качици и от проклятыя беса хороможителя». л. 91 об. Сверх того, это место важно для мифологии домового.

Мы уже привели из Злат. Чепи народное поверье о святой неделе. В слове о посте (в Правой. Собес. стр. 147) тоже самое читается с немногими изменениями, только помещено на другом месте. Гораздо подробнее объясняется это поверье в Злат. Чепи, в слове о воскресеньи: «Ведомож буди всем яко светлая неделя один день есть, въскресшю Исусу от 6-го час нощи взиде слнце, и въшед стоя на въстоце яко с два дни на полудни же яко 3 дни, на вечери стоя яко с 2 дни, и осмый день заиде, темже и оттуду великый день т». л. 69. Отсюда ясно, что это поверье соответствует выражению велик день, которым в старину назывался праздник светлого воскресенья.

Сверх того, в слове о посте замечательны следующие подробности:

О составе человеческого тела: «то помыслите и разгадайте, о своем теле чего в нашем теле нетуть, в нашем теле огнь зима глисты черви, но все лежить недвигома бояся Бога, не смея ни чтож створити телу нашему: аще ли повелит Господь чему въстати еже в нас недуг то велику болезнь створить телу нашему и смерть приводить Божиим повелением». стр. 154.

Ссылка на книгу Пчелу. стр. 155.

Название Бога прадедом или дедом: «аще ли мя твориши прадедом или дедом себе, то чему мя не чтеши, якож добри уницы прадеды и деды чтят». стр. 157–158. Может быть, это место не бесполезно для объяснения форм в Слове о полку Игореве: Стрибожи внуци, дажьбожь внук.

Два слова Серапиона (июль) отличаются тем же высоким красноречием, той же искренностью чувства, как и другие его произведения, уже известные ученой публике. Но особенно замечательно второе слово под названием: о мятежи житиа сего, начинающееся следующими энергическими словами: «Уже наводит ны время на дело вечного живота, и неразоримыи славы, сию бо жизнь приемлет смерть, а славу постигают студи». (стр. 181). В страшную годину погромов татарских, обращая души своих слушателей к будущей, вечной жизни, оратор высказывает им много горьких истин, в ярких картинах, характеризующих грубость и зверство общественных нравов северо-восточной Руси XIII века. «Мнози преже бо года (то есть преждевременно) от велможь в пес место во ад сведени быша... и ничто же несть известо в человецех, но вся суть стропотна суть: но иному землю изхвати, а ин имение отъят, и того село слышавше, а дом иного ныне есть, друзии же имениа не несыщешася, и свободный сирота порабощают и продают... ничто правды нест в миру, чада бесчествуют родителя своя, а отцы своих детей отмещются, а мужи от своих жен блудут... богатство (Бог) нам дал ест, да от него неимущим подамы и убогим, мы же обидим еще сирот, и вдовам насилуем, и убогых отъимаем, области нам поручил ест, да быхом обидимыя избавляли, мы же обидим, а правого по мьзде виним» (стр. 481–483). Предоставляется будущим исследователям решить, действительно ли это слово составлено Серапионом, потому что в наших Прологах, под 30 числом Апреля, оно приписывается св. Ефрему.

Вообще влияние Прологов на нашу литературу, доселе еще не объясненное, было чрезвычайно значительно²¹⁰. Пролога были для наших предков настольною книгою, по которой, как по сборнику, в извлечении, они знакомились почти со всеми важнейшими произведениями древне-христианской литературы, перешедшими к нам из Византии. Кроме множества бесед и слов отцев церкви и других проповедников, Пролога предлагали самое разнообразное чтение в назидательных повествованиях из Патериков, Житий Святых, от Старчества и т. п. Особенно много взято в Прологи из Синайского Патерика Иоанна Мосха, или из Лимонаря, а также из Патерика Скитского. Из Патерика Римского Григория Двоеслова – меньше²¹¹. Даже история о Варлааме и царевиче Иоасафе впервые стала известна нашим предкам, или, по крайней мере, между ними распространилась – в Прологах²¹². Кроме житий знаменитейших угодников, особенное внимание составителей Прологов было обращено на житие Андрея Юродивого Цареградского²¹³, которое и отдельно было в большом ходу у наших грамотных предков. Помещено кое-что²¹⁴ и из жития Василия Нового, которое имело громадное влияние на русскую литературу и искусство в представлении загробной жизни, Страшного суда и мытарств.

Наши древние писатели, собираясь что-нибудь сочинять, естественно находились под влиянием Прологов, потому что читали их ежедневно, располагая свое чтение по дням и месяцам Пролога. Потому надобно полагать, что Пролог был для них ежедневным проводником древне-христианского и византийского влияния. Так, например, Кирилл Туровский заимствовал свою повесть о Белоризце и о мнишестве не прямо из истории о Варлааме и Иоасафе, а из притчи, помещенной из этой книги в Прологе, под 23 числом ноября.

История состава и осложнения Прологов русскими вставками требует обширных специальных исследований. – Но воротимся к Православному Собеседнику.

Из двух слов о денно-нощной молитве (Август), первое, под заглавием: слово от видениа Павла апостола, так замечательно в художественном отношении, что может быть постановлено наравне со всем, что прекрасного сохранилось нам в русской старине и народной поэзии. Если приведенное нами слово, приписываемое Серапиону, заслуживает почетного места в истории литературы по искренности и глубине чувства и по энергической характеристике эпохи, то это слово особенно замечательно по стилю древне-христианской поэзии, принявшей игривые формы под влиянием народной фантазии.

Природа в главных своих представителях обращается к Творцу с жалобою на человека: «Вся тварь велению Божию повинуется, только люди преступают заповедь Божию. Солнце много раз молилось Богу, говоря: Господи вседержителю! доколе будешь терпеть неправды человеческия и многия беззакония? Повели, Господи, да сожгу их всех, чтоб зла не творили. И глас ему был от Господа: все это знаю и видит око мое, но терплю им, покаяния ради до времени: еслиже не покаются, тогда буду судить им. Месяц и звезды молились Богу, говоря: нам, Господи дал ты область светить ночью: доколе будем смотреть мы на беззаконный блуд и давление детей и на разбой и татьбу? Повели нам, да погубим злотворящих людей! И был им глас от Господа: все видит око мое, но чаю обращения их; если же не покаются, буду судить их. И море, и реки вопияли, молясь Богу: скажи нам, Господи, да потопим злых людей, которые, по нас плавая, разбоем промышляют и творят зло. И был к ним глас от Господа: все то я видел; но, если не покаются, буду судить их. И земля возопила, жалуясь на людей: я, Господи, больше других тварей осуждена. Не могу терпеть блуда, разбоя, татьбы и волхвования, клеветы и прочих злоб, как сын досаду родителям творит, а дочь матери и братъ брату: многия неправды люди творят. Повели мне, Господи, да не проращу всеянного за злобы их: пусть изомрут голодом. И был ей глас: все это я видел, и ничто от меня не утаится: все обнажено пред очами моими. Если не покаются буду судить их». Издатели Правосл. Собес. совершенно справедливо сближают это место с известным народным стихом, под названием Плач земли, помещенным у Киреевского в собрании народных стихов, под № 30 (Чтен. общ. истор. и древн. 1848 г. № 9). Такие факты в высшей степени важны для истории древнерусского красноречия, потому что указывают на живую связь его с народной поэзией.

Вот этот народный стих по изданию Киреевского:

Растужилась, расплакалась матушка сыра земля

Перед Господом Богом:

Тяжел то мне, тяжел, Господи, вольный свет!

Тяжеле, много грешников, боле беззаконников!

Речет же сам Господь сырой земле:

Потерпи же ты, матушка сыра земля!

Потерпи же ты несколько времечка, сыра земля!

Не придут ли рабы грешные к самому Богу

С чистым покаянием?

Ежели придут, прибавлю я им свету вольного,

Царство небесное;

Ежели не придут ко мне, к Богу,

Убавлю я им свету вольнаго,

Прибавлю я им муки вечныя,

Поморю я их гладом голодным.

Не менее важна для истории христианской поэзии и вторая половина слова. В грациозных изображениях живописует она ежедневные заботы ангелов хранителей о душевном спасении вверенных им людей. «Когда солнце заходит, все людские ангелы идут к Богу поклониться, на небо восходят и приносят дела человеческия, добрыя и злыя. Богобоязливого человека ангел, радуясь, идет к Богу на поклонение, а злого человека ангел, плача, идет к Богу и говорит: Господи Вседержителю! повели мне, да не буду с этим злым и грешным человеком! только имя твое нарицает, а угождает плоти, грехи к грехам прилагаючи, и ни единой молитвы не творит от сердца ни днем, ни ночью, и на подаяние согбенны руки его: только собирает, а не подает. И говорит Господь: не оставляйте и тех: может, и те примут покаяние, и, если не покаются и не придут ко мне, тогда буду судить их. Также и утром в первый час дня ангелы людские приходят на поклонение Богу, давая ответ о людях, что в ночи сотворили».

Слово заключается увещанием о необходимости денной и ночной молитвы: «нощь бо на двое разлучена, телу на упокой, и души на спасение». Это последнее изречение, в виде пословицы, приводится и в следующем затем слове, и в некоторых других. Вторая половина слова есть дальнейшее развитие поэтического мотива первой. Вместо солнца, земли и других тварей жалуется на грехи людей сам ангел хранитель. Но и здесь является Господь с тою же неизреченною своею благостию и долготерпением.

Феодосия Печерского поучение об умеренности в застольном питье (Октябрь), к изданному в Ученых Записках Академии наук (кн. 2, вып. 2, 1856 г.) прибавляет одно замечательное место, дающее новую черту для поэтической характеристики ангела хранителя. Это место начинается рифмованной пословицей: «обед поставится, Христос Бог славится и сести пити лепо есть. А обедая, пустошного нe говорить, воспоминая видение Нифонта, как он видел некоторого человека, с женою и детьми обедающого. Перед ними стояли некие в прекрасных ризах, числом столько же, сколько их обедало. И чудился тому Нифонт и молил Бога, да проявит ему, что знаменует то видение. Обедавшие были люди убогие, а стояли перед ними в чистых ризах. И открыл ему Бог, что стоявшие были ангелы. Никогда они не отходят, соблюдая верных. А если начнется смех или кощунство, и клевета и осужденье, то ангелы отходят, и бес, пришедши, насевает зло. Того ради удерживайтесь от неподобных речей во время обеда». Это место издатели сближают с наставлением в XI главе Домостроя.

Поучения о благоустройстве семейной жизни (Декабрь) чрезвычайно любопытны и важны для истории древнерусской семьи. В первом поучении, приписанном Василию Кесарийскому, автор самыми черными красками изображает интересные семейные сцены, как в древней Руси жены обманывают своих умирающих мужей. Если благочестивый оратор нашел полезным сказать об этом предмете целое поучение; то, вероятно, подобные сцены повторялись часто. Строгий наставник безусловно винит жен, цинически уверяя: «увеждьте, яко мало есть жен добрых, иже Бога боятся, своего не пременят слова, и аз бо видок многим женам, предо мною обет положше пострищися, и ти мужи яша веру женам, не явиша имения детем пред послухи, тако жены те не постригошася, но замуж идоша, и детем ничтоже даша, и тако носмеяшася ты жены. И сего же много. Аще болен муж раздаяти хощет спасениа ради души, жена же плачющи глаголет, а мне что ясти постригшися по тобе. Он же мыслит, се ми задушья (т. е. помин по душе) готово, пострижется по мне жена, она же лукавая замуж идет. Ни души не будет и ни детем (стяжания). Того ради седмь послухов добро, и яви детем имение» (Стр. 510–511).

К какой эпохе относятся эти семейные нравы, сказать трудно. По крайней мере соловецкая рукопись, откуда взято поучение, принадлежит к XV или к началу XVI века. Сомневаться в приводимых здесь фактах невозможно. Правдивый оратор говорит, что он сам много видел таких жен, сам был свидетелем и, вероятно, посредником в описываемых им семейных сценах: сего же бываетъ много – говорит он.

И так, печальный факт существовал. Бывало много, то есть, случалось часто в древней Руси, что русская семья представляла явления совершенно противоположные тем, какие в ней хотелось бы видеть безусловным почитателям русской старины.

Не имея причин не доверять правдивому оратору, мы думаем, однако, что он не совсем прав, всю вину возлагая на одних только жен. Мы думаем, что не малою причиной таких грустных явлений в древнерусской семье был грубый деспотизм мужа, который не только при жизни своей отнимал всякую свободу у жены, требовал от жены безусловной покорности и раболепства, но и по смерти своей ревниво сберегал ее в монастыре для молитвы за упокой его души. Он и по смерти своей рассчетливо располагал свободою своей жены, все в свою же пользу.

И вот деспотическое корыстолюбие мужа, и живого, и мертвого, естественно вызывало со стороны жены противодействие: привыкшая к обману от постоянного раболепия, более боявшаяся, нежели любившая своего мужа, она и при смертном одре его, тоже обманывала, клянясь, что, и по смерти его, будет также раболепно служить спасению его души, как при жизни служила его сластолюбию. Одно только бросает мрачную тень на этот полюбовный раздел раболепия жены с деспотизмом мужа – это корыстолюбивая причина грустных семейных сцен, совершавшихся при смертном одре. Все дело состояло в мужнином наследстве, и очень часто обман жены дорого обходился ее собственным детям, сиротам от первого мужа, когда она в другой раз выходила замуж.

В предупреждение жениным обманам, благочестивый оратор рекомендует следующее средство: «часть от имения Богови отлучай, а прочее при животе детем яви имение пред послухи, а женним льстем не ими веры, мнози бо лукави суть жены, тех ради се писано есть, аще бо пред послухи не явиши имения детем, жена твоя утаивши имение замуж пойдет, не будет ни тебе памяти, ни детем твоего стяжания. Того ради яви детем имения пред послухи, многи бо суть жены, егда в болезни муж будет, хощет даяти Бога ради имения, жена же плачет умильно лжющи, дабы муж не раздаял имения. Ротитъ бо ся много и глаголет, сести по тобе хошу (т. е. остаться вдовою), или постригуся, но не исполняют того многи жены, того бо ради блюдите своего жития, да не изолгавши замуж идет жена. (Стр. 509–510).

Впрочем, каковы бы ни были семейные нравы древнерусской семьи, но уже и подобныя поучения, – может быть, тоже не чуждые корыстолюбивой надежды оттягать часть наследства покойника в ущерб благосостоянию вдовы, но во всяком случае, поучения, оскорбительные для русской женщины, – немало способствовали к ее общественному унижению и нравственному падению, потому что ее бесславили и унижали даже в собственных глазах ее. Впрочем, справедливость требует заметить, что сам автор нашел нужным выгородить из своей филиппики добрую жену: «се написано есть и речено злых ради жен и лукавых, а добрая жена и по смерти мужа своего спасет, и при животе мужа своего все добро творит и мужа своего яко Бога чтит». Может быть, некоторые заметят, что в этом самом не христианском и не естественном чествовании мужа, яко Бога, заключается уже ложный взгляд древнерусских писателей и на семейное благополучие, и на взаимные отношения мужа и жены.

Второе поучение, помещенное в декабрьской книжке Правосл. Собес., есть не иное что, как известное слово Космы Пресвитера, помещаемое в Прологах под 21 числом Марта, под заглавием: О хотящих итu в черныя ризы от мира сего. Оно направлено против ложного взгляда на монашескую жизнь, и замечательно тем, что не только по мыслям, но и по способу выражения напоминает просвещенные убеждения Каллистрата Осорьина, автора жития его матери, Юлиании Лазаревской²¹⁵.

Вот сходные места из поучения: «аще ли кто нищеты ради отходит в монастырь, или детей не могый кормити, отбегает их не мога печаловатися ими, то уже не Божия деля любве отходит таковый, ни потрудитися Богу хощет, но чреву си угодие творит, отбегая порождения своего, таковый веры ся отмещет и есть поганого горши... дети бо оставленныя им голодом измирают и зимою изнемогают, боси и нази плачут, люте кленуще глаголют, почто нас роди отец наш и мати наша, остави бо ны в велице беде и в велице страсти быти, аще бо ны братие повелено чужи сироты кормити и не презрети их, кольми паче своих не оставляти, везде бо ны приимет Бог прямо живущая по закону, а не спасут нас черныя ризы, аще в лености начнем жити, ни губят же белыя, аще творим Божия заповеди.... Не чернцем бо речено есть, наг бых и не облекосте мене странен и не введосте мене, что же ли чернцы дадят, и сами от иных приемлют милостыню, ни к пустынникам речено есть, в темнице бых не приидосте ко мне, но вся та речена Христом живущих деля в миру сем, да спасени будем о Христе Иисусе Господе нашем». (стр. 512–513).

* * *