Лекции философии

Введение

Введение

Начиная печатание «Лекций философии» знаменитого профессора Московской Духовной Академии протоиерея Ф. А. Голубинского, редакция «Чтений в Обществе Любителей Духовного Просвещения» считает нужным объяснить, что в настоящее время предполагается напечатать в журнале следующие отделы этих лекций: 1) общее введение в философию, 2) пропедевтику в метафизику и 3) онтологию, или гносеологию. Занимавшее в академических лекциях покойного Ф. A. Голубинского следующее за тем место «Умственное богословие» и «Метафизическая психология» изданы были в Москве под редакцией покойного протоиерея В.Г. Назаревского: первое (на средства Общества Любителей Духовного Просвещения) в 1868 году, а вторая в 1871 году. Оба эти отдела будут, как передают «Московские Ведомости», выпущены в свет вторым изданием. Таким образом, из полного курса академических чтений Ф.А. Голубинского до времени останутся ненапечатанными только лекци по Космологии, Нравственной философии, Истории философских систем, Эмпирической психологии. В распоряжении редакции «Чтений» в настоящее время имеются только краткие записки по этим отделам – частию на латинском, частию на русском языке. Но говорят, что в свое время слушателями Ф. А. Голубинского были сделаны подробные записи его лекций по Истории древней философии, а из новой – был записан обширный критический разбор философии Гегеля. Редакция «Чтений» была бы глубоко признательна за доставление ей этих записей.

Для разъяснения того, почему предпринимается печатание философских лекций Ф. А. Голубинского, редакция дает место следующим предварительным сведениям о личности и философской системе одного из примечательнейших русских мыслителей.

Федор Александрович родился в Костроме 22 декабря 1797 года и, окончив в 1813 году курс в тамошней семинарии с блестящим успехом, определен был информатором ее воспитанников по греческому языку, а в следующем году поступил в студенты Московской Духовной Академии. По окончании здесь в 1818 году курса со степенью магистра он был назначен бакалавром философских наук в Академии и занимал в ней кафедру Философии до 1854 года. Самый выдающийся из учеников профессора по этому предмету Кутневича (впоследствии главный священник армии и флотов) Федор Александрович, сделавшись его преемником, 36 лет своей жизни посвятил главным образом академическому преподаванию философии. Вначале, будучи адъюнктом профессора Кутневича, он преподавал Историю философских систем (1818–1822), а с сентября 1822 года начал читать Метафизику и Этику. С 1824 года, по выходе из Академии Кутневича, Голубинский открывал курс чтением «Введения в Философию». В 1830 году, приняв поручение от Комиссии духовных училищ составитъ руководство по Истории философии, он испросил себе дозволение заниматься в классе чтением исключительно Истории систем философских. В 1842 году ему поручено было в первый год курса преподавать Метафизику, а во второй – Историю древней философии. Так было до 1854 года, когда он оставил службу при Академии. В 1828 году Федор Александрович принял сан священства и в продолжение своей академической службы много потрудился по духовной цензуре в качестве члена цензурного комитета и по изданию Творений святых отцов в качестве члена редакционного комитета. Федор Александрович скончался на своей родине, в Костроме, 22 августа 1854 года на 57 году своей жизни.

Для характеристики его личности, особенности которой отпечатлелись и на самом курсе его Философии, заимствуем из вышедшего в 1855 году биографического его очерка следующие страницы.

«Наделенный от природы богатыми дарами ума и сердца, Голубинский постоянным прилежанием и глубоким вниманием к себе умел с успехом воспользоваться ими. С ранних лет в нем замечали проблески отличных дарований, особенное расположение к Слову Божию; и в науке чтение Св. Писания было любимым его занятием во всю жизнь. И при той памяти, которою обладал он, знание Библии, им приобретенное, было весьма обширно и глубоко. Крепкий логический ум раскрылся в нем по вступлении его в Академию и в первые же годы наставничества обнаружился во всей силе. Голубинский не обладал быстротою и живостию в выражении мыслей, но напротив медленно высказывал мысль, за то она носила на себе печать глубокой обдуманности и зрелого соображения. Замечательное явление в этом спокойном философском характере было то, что к нему присоединялась поэтическая настроенность, которая заметна была в нем с отрочества: знавшие его в первые годы учения свидетельствуют, что, будучи 10 лет, он знал уже на память пять песен Виргилиевой Энеиды. Любовь к классической поэзии не покидала его во всю жизнь¹. Независимо от занятий богословскими и философскими науками, он предавался изучению и других наук, так что от продолжительного и разнообразного чтения приобрел сведения энциклопедические. Отличное знание древних и новых языков делало для него доступными произведения классической древности и сочинения ученые и литературные новых времен, в особенности латинский и немецкий языки были ему известны, как природные, и на том и на другом он мог объясняться с полною свободою. Замечательно, с какою строгою внимательностию занимался он чтением книг: большая часть им прочитанных книг испещрены его заметками, всегда дельными и остроумными; мысли, которые ему нравились в книге, он имел обыкновение выписывать в свой домашний ученый сборник, который отличается удивительным разнообразием и строгостию выбора: тут встречаются выписки из св. отцов и учителей Церкви, из Четьих-Миней, избранные места из песней церковных, из сочинений Платона и других древних и новых философов². Но при всей обширности сведений он был скромен и недоверчив к себе. От этой скромности происходило то, что Голубинский не хотел издавать в свет своих исследований. Им самим была приготовлена к печати только одна статья, вошедшая в примечательную книгу «О конечных причинах».

«Нравственный характер Ф. А. Голубинского образовался под влиянием строгого религиозного воспитания и отличался высокими чертами. Благочестие и набожность, смирение и благотворительность – вот свойства его, известные всякому, кто близко знал его. При постоянном самонаблюдении и опытности в жизни нравственной, в характере его раскрылась способность духовного совета, которая была драгоценна для имевших нужду в помощи нравственной: слово его проникало в глубину духа и было отрадно для скорбного сердца. Взгляд его на слабости и недостатки других отличался снисходительностию: обязанность христианскую – никого не осуждать – он выполнял строго во всех обстоятельствах жизни. Он был убежден, что и при недостатках человека можно найти в нем семя благомыслия. Это прекрасное начало в его практической жизни было для него источником многих трудов. Надеясь на его снисхождение и благотворительность, бедные авторы не всегда достойных издания сочинений просили его помощи и доставляли ему труд исправлять свои сочинения или переводы так, чтобы они были годны для чтения. Общительность и радушие, с какими он принимал каждого ищущего его беседы или духовных советов, усладительность беседы, которую умел он вести сообразно с внешним положением или внутренним состоянием человека, привлекали к нему многих из различных классов общества: эти многообразные отношения требовали у него немало времени для переписки, которая у него была довольно обширна; письма его, писанные даже по какому-нибудь обыкновенному случаю, отличаются высотою нравственных мыслей и теплотою чувства. Представляем выписку из письма его к брату. «Ты жалуешься на окружающие тебя пустые развлечения, на собственную пустоту и чувствуешь утихающую пылкость характера, чувствуешь себя склоняющимся к тишине, даже по временам хотел бы нести крест тяжелее теперешнего и заключаешь все сие грустным опасением, чтоб не лишиться огня души, не упасть в бесчувственность. Ах, мой любезный! He сетуй и не жалуйся на сие томительное, тяжелое и придавляющее расположение души; остановись на нем, вники чистосердечно в причины оного; перенеси его, хотя бы оно не скоро от тебя отвязалось; может быть, недалеко то время, когда ты почувствуешь драгоценность и благотворность сего беспокойства и скуки. – Этому так надобно быть! История сознания каждого живого, небесчувственного человека всегда начинается тем периодом, когда, еще не разобрав себя внимательно, мы увлекаемся чувством и воображением, незнакомые с действительностию опыта, живем в стране идеалов и по-своему, пo прекрасным замыслам воображения, мечтаем о людях, о порядке вещей, об ожидающем нас обширном поле деятельности; надеемся, как вступим в жизнь, найти людей также чувствительных, искренних, прямодушных, не связанных формальностию, какими хотели бы быть мы сами; надеемся, что в порядке вещей, в который много вкралось злоупотреблений и нет жизни, удастся нам произвести в своем круге благодетельные перемены; чувствуем в себе живо движущие силы и пылкие порыв, и думаем, что отселе выйдет нечто необыкновенное и великое. Кого какая увлекает идея или мечта, тот в этом круге и чает чудес. Иного увлекает идея патриотизма, иного – идея истинного знания, иного – человеколюбивые надежды правосудия и мира между людьми, иного – пламенные чувства благочестия, воскриляемые великими примерами лучших из людей – святых мужей; а иной идеалом (или идолом) своим поставляет и страсть, без меры привязанную или к другому предмету, или к самому себе и своему удовольствию, или чести, или выгоде. Один из сих героев благороднее и любезнее, а другие, и именно последние, воспламеняются нечистым и смрадным огнем. Но и у всех сих героев первые обнаружения и, так сказать, проторжения их душевной силы обыкновенно бурны, быстры, неумеренны и смешаны со многим излишним, неразмеренным и даже нечистым. He говоря о неразмеренном и фантастическом, нечистое во всех сих пылких устремлениях есть именно вот что: своеправие и самоугождение. А доколе в нас это останется, доколе не приучимся к безусловному послушанию высшему и лучшему закону и порядку, заведенному Богом, доколе последней и любимой нашей целью будет наше услаждение, а не общее благо – вечное и истинное благо, дотоле нечего нам радоваться, еще мы не стоим на верном пути, ведущем к лучшему предназначению нашему, дотоле еще не способны к достижению самими нами предполагаемых благородных целей. He в буре страстей, но в тишине, покое и ясности приготовляются и производятся дела истинно великие и благотворные. Природа даст сему указания. Как неисчислимо благотворны действия света, и как тихо разливается свет! Как он кроток, любосообщителен, проникает в глубины земли! He таково самолюбие, корень страстей – честолюбия и других, – оно не разливается, но старается все поглотить и вовлечь в себя, в свой мрачный центр. «И в человеке есть свет и тьма, – пишет ко мне почтеннейший мой наставник, – и потому в нем бывает покой и волнение. Весьма нужно вам заметить в себе действия этих двух мощных сил, ибо от сего родится смиренное сознание своих немощей и молитва к Спасителю об изведении нас из темницы, или из глубины тины, которою внутренний наш человек так объят, что едва дышит».

Для сего-то разобрания в себе двух смешанных сил, действующих слиянно в первых юношеских наших порывах, и для смиренного сознания своих немощей благое Провидение ведет так путь наш, что или внешними препятствиями, или внутренними горькими опытами разрушаются любимые мечты наши. Разбился худо строеный корабль, и мы выброшены на пустой остров, где среди пустыни дается нам время поосмотрительнее и спокойнее и попечительнее подумать о себе, о своих прежних затеях, об их непрочности и о вернейшем искании спасения. Такое размышление не может быть весело и легко; не обойдется без скуки – что делать? He будем унывать! He малодушием и бесчувственностию это кончится, но переменой на лучшее, смягчением сердца, приучением его к тягостным трудам и огорчениям, преданностию Провидению и бескорыстною, кроткою, но постоянною любовию к общему благу.

Но уже довольно о сем предмете. Прошу от искреннего сердца не сокрыть от меня твоих мыслей и чувствований. А я со своей стороны желал бы поздравить тебя с тем, что ты начинаешь знакомиться с величественною наукою самопознания. Даруй тебе Бог более и более полюбить оную. Это бесконечная школа, где сам себе будешь учителем, сам из своих сокровищ будешь извлекать и кроющееся зло – для одоления и истребления, с помощию Божиею, и семена добра – для возращения, с помощию же Божиею».

«Внутреннему характеру самоуглубления, – продолжает биограф, – соответствовал в покойном профессоре внешний образ жизни, отличавшийся простотою патриархальною. Чуждый мелочных забот житейских, Ф. А. Голубинский не любил изысканности и роскоши. Но, не стараясь о собственных удобствах, он с горячностию заботился о благоденствии своего семейства, сам занимался воспитанием своих детей и передал им негибнущее сокровище благочестия, которое поставлял он во главе воспитания.

В лице Ф. А. Голубинского Академия лишилась одного из представителей духовной учености, бывшего ее украшением в продолжение 18-ти учебных курсов. Влияние его на ход Академического образования было обширно: при решении важных ученых вопросов, при оценке учебных руководств и сочинений, при обстоятельствах, касающихся внутреннего управления Академиею, голос его, как мудрого и опытного советника, был всегда уважаем. Но его влияние простиралось еще далее: его ученые наставления, его благочестивые советы, как дорогой дар принятые умом и сердцем множества учеников его, были относимы каждым на место его служения и там приносили плод. Утешительно было старцу вспоминать имена многих из них, бывших некогда слушателями его уроков, а ныне занимающих кафедры святительские. Радостно было видеть ему, что и лета, и обстоятельства не умалили в бывших учениках его искренней привязанности и любви к своему наставнику. Со своей стороны и он хранил в сердце их образ, с участием следил за их судьбою, записывал, где кто из них и как поставлен Промыслом, и благодарил Господа за их благосостояние».

Вот что писал ο Ф. А. Голубинском профессор Московского университета С. П. Шевырев.

«В числе лучших моих духовных приобретений у Троицкой Лавры я считаю личное знакомство и прекрасную беседу с Феодором Александровичем Голубинским. В Ильинском предместьи, в укромном домике, живет почтенный представитель христианской философии у нас. Простота и смирение осеняют его мирное жилище. Меня поразило высокое чело нашего отшельника-мудреца. Лицем, и особенно глазами, напомнил он мне Шеллинга, которого я видел в первый раз также в сельском уединении около Мюнхена.³ Та же ясная голубизна в глазах, та же дума. У Шеллинга еще возможна личная страсть; в чертах русского мудреца господствует спокойное самоуглубление. Такова и тихая речь его, которая всегда тепла, и вспыхивает живее при выражении радушия и участия.

В сельском приюте своем Ф. А. Голубинский живет окруженный тремя сыновьями, из которых двое с отличным успехом проходят курс в Вифанской семинарии, а третий еще готовится дома. Я слышал один урок. Мне особенно понравилась ясная кротость наставника семинариста, противоположная крикливой настойчивости, которая не дает разума учения.

Кругом по стенам приемной комнаты развешаны портреты некоторых лиц, просиявших духовною жизнию. Тут вы увидите Тихона Задонского, Серафима, отшельника Саровской пустыни, Паисия и Георгия, затворника Задонского.

Многие гости из Москвы, любя беседу Феодора Александровича Голубинского, навещают его здесь охотно. Ему передают они вести о шумном движении западного мира. С участием внимает всему радушный хозяин, но и со спокойствием, которого ничто не взволнует. Эта тишина мысли и слова в человеке, привыкшем к самоуглублению, действует успокоительно на нас, людей, живущих в том мире, где разум не разлучен со страстию и почти всегда подчинен ей».

«Беседа Ф. А. Голубинского, – продолжает Шевырев, – имеет двойной характер. Я никогда не встречал человека, который бы умел так разграничивать сферы, в которых вращаются его мысли. Этих сфер две: религия и философия, живущие в духе его слитно и согласно. Из обеих сфер равно почерпал он предметы для своих бесед, обе равно ему доступны. Когда говорит он от философии, в речи его выражается ясное и спокойное сознание разума, в расположении мыслей господствует строгая логическая отчетливость и каждое слово его точно и определительно. Когда говорит он от веры, он весь полнота умиленного чувства и слово его растворено любовию, а украшено одною простотою, истекающею из глубокого искреннего смирения. Тогда слово его понятно будет ребенку и простолюдину.

В таком случае он любит рассказ или притчу. He могу здесь не вспомнить одного события, которое он мне передал. Оно случилось еще при Императрице Екатерине II. Один сельский священник перестал вовсе служить обедню, потому что никто из прихожан не ходил в церковь. Тогда настоятель соседнего монастыря, узнав о том, дал совет, служить для ангелов, говоря, что они шепнут своим и приведут их за собою. Священник послушался совета, стал служить, и в самом деле церковь мало-по-малу опять заполнилась прихожанами.

Наша мысль, увлекаемая свободою разговора, весьма часто переходила из одной сферы в другую. При этих переходах в особенности я мог видеть опытность мудреца, превосходно владеющего логическим разумом и теплым чувством в своем слове. Все системы Германской философии ясно проносятся в его голове. Изложение его, когда говорит он о науке, сохраняя ученый характер, вовсе чуждо темноты и ясною глубиною свидетельствует о совершенном знании предмета.

Мне было приятно заслушиваться этой речи разумной, ученой и ясной, которая вливала мысль в мой разум, сведения в память и тишину в сердце. Я позволял себе думать: «Что, если бы эти уста отверзлись для того, чтобы передать историю науки наук не одному академическому, но и университетскому юношеству? С какою бы жадностию оно бы стало слушать ученого старца! Сколько бы пользы произошло отсюда! А передавать науку так легко для его опытности; так, кажется, все готово и все созрело здесь для передачи, и с каким радушием сообщается знание его владельцем, как будто это не личная его собственность, а достояние всех»⁴.

Известный барон Гакстгаузен, путешествовавший по России в 1843 году и беседовавший с Голубинским, говорит о нем в своих путевых записках следующее:

«У меня было рекомендательное письмо к священнику Феодору Александровичу Голубинскому, профессору Троицкой Академии. Это один из самых ученых и образованных людей между духовными лицами, каких я только встречал в России. С самою обширною классическою ученостию он соединяет совершенное знание иностранных литератур и немецкой философии, которую изучил он до основания. Признаюсь, я был чрезвычайно изумлен, услышав, как глубоко и вместе как понятно русский священник рассуждает о Шеллинге, Гегеле, их направлении и школах. Он расспрашивал меня о жизни и личности многих из наших немецких ученых, между прочим о Шлейермахере, Неандре, Гегеле и Шеллинге. Я, со своей стороны, спросил его, что он думает о Гегеле и его системе. Он отвечал, что, по его мнению, Гегель много сделал для уразумения, изложения и объяснения всех других систем философских; но что его система, вероятно, не была удовлетворительна как для него самого, так и для его слушателей. Что касается до Шеллинга, то он, по его словам, от одного берега отстал, к другому не пристал. Heсмотря на то, что Ф. А. Голубинскому редко представляются случаи говорить по-немецки, он изъясняется на этом языке очень правильно и чисто, только несколько медленно, по недостатку практики. Лицо его приятно и дышит умом; какая-то особенность в приемах, соединенная с грациозною и почти детскою простотою, придавала ему невыразимую прелесть. Он с величайшею услужливостию показывал мне все замечательное в Троицком монастыре, и мне удалось по этому случаю заметить, до какой высокой степени он был набожен и привержен к своей религии»⁵.

Такими прекрасными чертами отразилась в воспоминаниях современников и учеников возвышенная личность русского мыслителя. Обращаясь к его философской системе, мы приходим к следующим соображениям.

Если Россия имеет свое самостоятельное миросозерцание, условливаемое особенностями ее государственной, церковной и, вообще, народной жизни, то она должна иметь и свое философствование, и свою философию, кои не должны быть сколком с западных. Опыты философствования в таком смысле немалочисленны в литературе нашей, как духовной, так и светской; но этого еще недостаточно: необходимо систематическое развитие и обоснование русских философских начал. Если философия пересажена была в наши школы с Запада и потому естественно носит на себе следы не только влияний, идущих оттуда, но и прямых даже заимствований, то на основании этого еще не следует думать, что наши мыслители, трудившиеся и трудящиеся в этой сфере, не говорили и не скажут в будущем ничего самостоятельного и в этой области. Поэтому нужно быть внимательными к их трудам и опытам и в них искать элементов, из коих со временем разовьется наша русская философия. Нельзя отрицать того факта, что этой науке посчастливилось в наших духовно-учебных заведениях (особенно в академиях) более, чем в светских, где она преподавалась то более или менее в полном виде, но в безусловной зависимости от господствовавших в германских университетах систем, то в укороченном – без своей главной и основной части, т. е. без метафизики – и, к сожалению, в том же духе подражательности. В духовных же академиях, в особенности в Московской, она преподавалась с начала текущего столетия в несравненно более полном виде и, не будет неправдой сказать, с большим успехом и с большею независимостию от западных философских учений. Те, кто увлекались у нас философскими воззрениями то Канта, то Шеллинга и Гегеля, то новейших материалистов и позитивистов, полагали и полагают, что философия в духовно-учебных заведениях, в большей или меньшей мере отрицательно относящаяся ко всем господствовавшим на Западе системам, уже потому лишена своего главного корня – самостоятельности – и подчинена Богословию, и притом православному. Название «православной философии», по отношению к ней долгое время было орудием глумления. Но теперь, когда на самом Западе отрицательное или, по крайней мере, уничижительное отношение к религии и христианской церкви, не считается существенной принадлежностью философии, когда и у нас проходит чрезмерное увлечение западными философскими учениями, возникшими преимущественно на почве протестантизма, следовательно, в своем роде теологической, – найдется у нас в ряду людей основательно образованных не мало таких, кто будет ставить уже в заслугу академической философии то, что она уважительно относится не только к религии вообще, но и к православию в особенности. Скажем даже более, успех философско-богословских воззрений Киреевского и Хомякова говорит о том, что многие думают даже о возможности «православной» философии. И в самом деле, если немецкая философия, в своих последних проявлениях даже отрицательная к религии, есть в своем происхождении философия протестантства, то почему же русской философии не быть философией православия, которое составляет самую глубокую стихию нашей народной жизни. Теперь по многим признакам видно, что пора путем печати, устного слова, пожалуй, и других средств выдвинуть на видное место опыты изучения философии в наших духовных академиях. Они покажут, что здесь философия, будучи в мирных отношениях к религии и Церкви, не лишена своей самостоятельности и дает немало ценных результатов для создания русского научного миросозерцания.

Духовные академии выработали для себя и даже университетов немало примечательных преподавателей философии, как, например, Скворцова, Сидонского, Карпова, Юркевича, Новицкого, Гогоцкого и др. Но из всех академий особенно славилась и до сих пор славится философским направлением своих питомцев Академия Московская, в насхоящее время имеющая примечательнейшего профессора философии в лице В. Д. Кудрявцева. Этим своим направлением Московская Академия наиболее обязана своему знаменитому профессору, покойному Ф. А. Голубинскому.

Что касается философской системы Голубинского, то мы должны признать ее примечательным и вместе оригинальным плодом русского мыслителя. Если она не только нигде не идет вразрез с учением откровения, напротив того, приводит к живой вере в него, то это никак не значит того, что она есть философствование на темы, взятые из богословия. Человек глубоко и сердечно верующий, Федор Александрович в области философии давал должную свободу и самостоятельность исследованиям разума, не смешивая искусственно веры со знанием, не превращая учения философского в теологическое. Дух его, озаренный и согретый солнцем Откровения в области чистой веры, в сфере знания давал полную цену менее яркому свету философского мышления. Если Федор Александрович в своих чтениях иногда прямо приводил слова Св. Писания и изречения св. отцов, то это не имело того смысла, будто он переносил элементы богословия в философию, а являлось выражением той мысли, что работа ума философского в некоторых случаях может быть оправдана и проверена Откровением и учением Церкви.

Крайне было бы ошибочно считать философскую систему Голубинского не оригинальной и эклектической только потому, что она не блещет никакими крайностями и односторонностями философских доктрин Запада и во многих случаях показывает свое согласие с учением то Платона и Якоби (в особенности об идеях), то Канта (в учении о происхождении форм чувственного восприятия – пространстве и времени, равно как и категорий рассудка); то второстепенных мыслителей, философствование коих согрето было религиозным чувством, как-то Баадера, Зайлера, Пуаре⁶ и др., философия Голубинского является результатом самостоятельной работы мыслителя, как в критике различных философских систем, так и в положительном развитии и обосновании идей философских.

Центром его философии является идея о Существе Бесконечном. Происхождение и значение этой идеи в ряду всех других наших познаний, доказательства ее объективности и построенная на этом система выводов составляют лучшие места Онтологии Феодора Александровича. Учение его о доказательствах бытия Божия, свойствах Божиих, миротворении и мироправлении в Умственном Богословии и богоподобных свойствах души человеческой – в Психологии можно считать едва ли не самым лучшим развитием теизма. Если по смерти Ф. А. Голубинского философия этого направления обогатилась критикой развивавшегося уже после него до своих последних крайностей новейшего материализма и прекрасными исследованиями о сущности и происхождении религии к истории религиозного сознания, то это нисколько не умаляет не только исторического значения лекций Голубинского, но и живого интереса к ним в наше время.

Особенностями философского мышления Федора Александровича является, прежде всего, необыкновенная его ясность при всей глубине его. Самые отвлеченные и темные вопросы в его устах являются вполне понятными даже для людей, не занимавшихся специально философией. Его сознание глубоко, как большая река, но оно прозрачно, как прозрачны светлые и чистые струи, не скрывающие речного дна. При уме тонком, диалектическом, при огромной своей учености русский мыслитель в своих лекциях скрывает свой сложный диалектический процесс и, видимо, не без намерения избегает проявлений своей эрудиции. Лекции его являются простыми, очень доступными уроками, но эти уроки – не сухое школьное учение, а живое, согретое теплым убеждением слово.

К сожалению, Федор Александрович не любил печатать своих произведений, и воспроизводимые теперь в «Чтениях Общества Любителей Дух. Просвещения» лекции суть только записи его классных чтений, сделанные его слушателями. В этом найдут себе объяснение встречающиеся в них несовершенства и недостатки, которых, нет сомнения, не было бы, если бы они были написаны или только исправлены самим автором.

Редакция печатает лекции Ф. А. Голубинского на основании двух рукописей: одна из них относится к 1830 году и принадлежала кандидату Московской Академии VIII курса А. И. Смирнову, бывшему смотрителем Боровского училища, а вторая есть недавняя копия с рукописи начала сороковых годов и принадлежала магистру XIV курса, покойному протоиерею В. Г. Назаревскому (скончался в 1881 г. настоятелем Московской Трифоновской церкви). Очень важно, что последняя не только четко переписана, но и исправлена рукою покойного, а он, как известно, весьма удачно редактировал уже напечатанные лекции по Умственному Богословию и Психологии.

В настоящей книжке печатается общее введение в философию и пропедевтика в метафизику, содержащая в себе историю этой науки, определение ее проблем, источников, метода и проч.