Византийский идеал царя и царства и вытекающие отсюда, по сравнению его с идеалом церкви, отношения между церковной и гражданской властью

Речь, произнесенная 4 июня 1884 г. перед защитой докторской диссертации: «Отношения между церковной и гражданской властью в Византийской империи». Казань. 1880 г.

Преосвященный Владыко, М. Г-ри и М. Г-жи!

В настоящий раз я взошел на эту кафедру для того, чтобы быть судиму.... в своих ученых трудах, но вместе с тем и для того, чтобы самому судить. Я сам напросился на этот суд, – с одной стороны в виду неизбежности рано или поздно подвергнуться ему по силе действующего академического устава, а с другой – в сознании долга – повергать свой образ мыслей и действий на суд других, дабы знать, правильно ли и не напрасно ли тружусь; ибо, если водимый Духом Божиим апостол Павел не устыдился предложить другим старейшим его апостолам проповедуемое им слово с целью узнать от них: не напрасно ли он подвизался или подвизается (Гал.2:2), то мне ли, спотыкающемуся на каждом шагу, стыдиться суда опытных? Если и духи пророчестии пророком повинуются (1Кор.14:32), то мне ли, при сознании своей слабости, не подчиниться более основательному воззрению своих судей? Итак, в чем же дело? Каков предмет предстоящего суда? Постараюсь изложить, если не всесторонне, то, по крайней мере, возможно короче.

Византия и все так или иначе вытекающее из Византии или прикосновенное к ней, не пользуется сочувствием ученых. Как католические, так и протестантские писатели, во всяких других случаях обыкновенно широко расходящиеся между собой во взглядах, в этом отношении однако же удивительно согласны. Общий взгляд их на духовное состояние Византии и вообще всего востока состоит в том, что они представляют это состояние в форме злого начала, в постоянной борьбе с которыми развивалось и продолжает развиваться доброе начало запада. Византия – это «бесформенное, не подлежащее никакому брожению, оцепенение», а запад – «мирообразующий, движущийся жизненный принцип». Таким образом Византия и запад, если примениться к воззрению философов, это – бесформенная, косная материя с одной – и мирообразующая идеи и чистые формы бытия с другой стороны; это – две необходимые пары или стороны одного и того же прового процесса. К такому именно дуалистически-философскому принципу и стараются подвести историю Византии и запада в их взаимоотношениях. Византийское императорство в этой истории играет первенствующую роль: оно собственно и есть мрачное оцепеняющее начало, приводящее все к состоянию бесформенности и летаргии; оно, по воззрению католиков, ограждало собой ереси и честолюбие священников, в борьбе с которыми развивалось папство, этот, по их мнению, жизненный и вливающий во все жизнь божественный институт; под удушающим влиянием императорства восточная церковь, по воззрению как католиков, так и протестантов, потеряла дух, жизнь, чувство истины, и впала в бесцельное и потому вечное состояние летаргии и окаменения. Наша русская и в особенности журнальная – светская литература восприняла этот взгляд западных ученых полностью, но именно – только взгляд, последний вывод, крайнее суждение, без критической проверки основ, по которым оно сделано. Когда у нас стараются осудить какое-нибудь явление, как достойное омерзения, то обыкновенно считают достаточным обозвать его «византийским», «византизмом», похожим на византийство или даже только кивнуть на Византию, чтобы считать дело уже поконченным. Вообще, «византийцы, по словам одного из современных греческих источников – Папарригопула, досель считаются стоящими вне законов народной правды, как народ и держава, против которой свободно могут быть направлены все военные корабли истории и на которую можно сделать нашествие, чтобы безапелляционно бросить всякое хульное ругательное наказание».

Этому мрачному взгляду на Византию вообще и византийское императорство в частности резко противостоит другой взгляд, теперь уже почти забытый, – взгляд церковных писателей из самой византийской епархии и потому по справедливости долженствуемый быть названным староцерковным или византийским. Так патрларх Антоний IV (1389–1397) писал к русскому великому князю Василию Дмитриевичу о значении императоров в деле утверждения и сохранения Христовой веры: „снятый царь имеет великое значение (πολὺν τόπον) для церкви; он не то, что другие князья и местные владетели.

Потому что от начала (ἀπ’ ἀρχῆς) цари утверждали благочестие для всей вселенной; цари собирали вселенские соборы; они утвердили и узаконили соблюдать те определения относительно правых догматов и христианской гражданственности, о которых гласят божественные и священные каноны; они много ратовали против ересей; царские распоряжения вместе с соборными установили первенство кафедр архиереев, разделение их епархий и распределение округов. Поэтому они пользуются великою честью в церкви и занимают в ней высокое положение. Ибо, хотя, по Божьему попущению, неверные и стеснили власть царя и пределы империй, однако ж и до сего дня царь поставляется церковно по тому же самому чину и с теми же самыми молитвами (как и прежде), и до сего дня он помазуется великим муром и поставляется царем и самодержцем всех ромеев, т.е. всех христьян. Повсюду, где только находятся христиане, имя царя воспоминается всеми патриархами, митрополитами и епископами, чего никогда не удостаивался никто из других князей или местных властителей”¹.

Оба эти взгляда опираются на данные истории, которые, нужно заметить, обилуют в этом отношении исключающими друга противоположностями, – так что, если следовать методу аd hominem, т.е. подбирать кажущиеся одинаковыми свидетельства тех или других отцов и писателей церкви и, по-видимому, однородные факты, то, на первый взгляд, почти с одинаковой убедительностью можно доказывать и то и другое. В самом деле, с одной стороны мы встречаем массу таких рассуждений и мнений, что священство безмерно превосходит императорство; что подчиняться должны императоры священникам, а не наоборот – не священники императорам; что епископы должны произносить суд о императорах, а не императоры о епископах; что императорское право отнюдь не простирается на дела божественные; что императоры должны знать только свои дворцы, войска и т. д., церкви же предоставить священникам²; что незаконный вмешательства императоров в дела церкви, вместо умирения, производят одни лишь смуты и беспорядки, и т.п. «Перестань, – обыкновенно говорили епископы тому или другому императору в подобных случаях, – умоляем тебя, вспомни, что и ты человек смертный, убойся дня судного, сохрани себя на оный чистым.

Не вступайся в дела существенно церковные, и не давай нам приказаний об оных; а лучше принимай учение от нас. Тебе вручил Бог царство, а нам вверил дела церкви. Как восхищающий себе твою власть противоречит учредителю Богу: так бойся и ты, чтобы, захватывая в свои руки церковные дела, не подпасть ответственности в тяжкой вине. Написано: Воздадите Кесарево Кесареви, а Божие Богови – (Мф.22:21). Посему, как нам не позволено властвовать на земле, так и ты, царь, не имеешь власти приносить кадило»³. Подобным же языком говорили императорам и еретики и схизматики, когда это требовалось обстоятельствами⁴. С другой стороны, мы встречаем и татя соборные и отеческие рассуждения, что «из того, что возбуждено в святейшей церкви, ничему не надлежать быть вопреки мнению и повелению императора»⁵. На основании этого и отцы, и соборы обращались к императорам с усерднейшей просьбой, молением и даже с заклинанием всем священным – водворить «обычным благочестивым предписанием» мир в церкви; утвердить православие; оградить истинную Христову веру, в охранении и соблюдении которой заключается и спасение государства, и получение всяких других благ; обуздать еретиков; отменить все их постановления и объявить их как бы несуществующими. Подобные просьбы, мольбы и заклинания обращали к императорам, и почти в одних и тех же словах, т. е. по принятой формуле, как православные, так и еретики, и при том – большею частию в одно и тоже время⁶.

Равным образом, и в отзывах разных писателей об одном и том же императоре мы встречаем крайние противоположности, взаимно исключающие друг друга. Одного и того же христианского императора одни из писателей называют «врагом Христовым», «жесточайшим из всех жестоких», «преступнейшим из смертных»⁷, между тем как другие – создателем церквей, чтителем угодников Божиих, «боголюбезнейшим, христолюбивейшим из царей и человеколюбивейшим» до того, что «он ради благочестия, из любви к ближним, за их спасение» готов был отдать «даже самую державу, целый мир и свою душу, которая всякому всего дороже»⁸. Случается, что один и тот же писатель, в одном из своих, сочинений, прилагает к тому или другому императору одобрительные и похвальные наименования, между тем как в другом – того же самого императора всячески порицает и хулит. И подобное, так сказать, двойственное отношение к императорам со стороны одних щ тех же лиц усматривается в сочинениях не только таких писателей, загадочных и сомнительной честности, как Прокопий кесарийский, но даже и такого высокоуважаемого отца церкви, как Афанасий великий. Так напр., в «послании к пустынникам» он называет Констанция «безбожным», «злочестивым», «немилосердым», «Ахавом», «Валтасаром», между тем как в защитительном послании к самому Констанцию величает его «боголюбивейшим и человеколюбивейшим Августом», «правдолюбивым», «правосудным царем», «царем боголюбивейшим» и «служителем Христа», и в доказательство того, что он, Афанасий, даже и не может злословить его, царя Констанция, привел слова Премудрого, который он, по его собственным словам, до того «еще не обезумел, чтобы забыть»: и в совести твоей не клени царя; в клети ложницы твоея не клени богатаго: яко птица небесная донесет глас твой, и имеяй криле возвестит слово твое (Еккл.10:20). Что же касается самых деяний императоров, патриархов и других, действующих в истории церкви, лиц, то и они, эти деяния, в том виде как их передают разные летописцы, современные действующим им лицам, или жившие несколько позднее их, по характеру своему весьма различны и группируются разными писателями с самыми противоположными целями. При том же, весьма многие события обставлены легендами, которые очень часто признаются за истинные события, как скоро имеют вид вероятности и соответствуют целям того или другого писателя.

Таким образом, дело исторического изыскания является крайне спутанным и сложным, и, в виду этой спутанности, представляющейся на первый взгляд даже не разрешимою, каждому, естественно, с тревогою в сердце спросить: где же истина? и каким путем идти к ней?... Вот мой взгляд относительно этого.

Всякий факт, имеющий историческое значение (ибо не все то, что случается в игре, имеете историческое значение), являясь в ряду других деяний человеческих как одно нераздельное целое, в существе своем заключаете две, широко расходящиеся, стороны: общую и частную, индивидуальную, – объективную и субъективную. Историю христианской церкви составляет христианство, или точнее и определеннее: идея искупления человеческого рода воплотившимся Сыном Божиим. Эта идея искупления человечества, или тайна домостроительства (μυστήριον οἰκονομίας), рассматриваемая сама в себе, как определенный, совершившийся в истории и продолжающий свое существование факт, составляет общую, объективную сторону в истории церкви, а понимание этой идеи тем или другим историческим лицом и сообразное этому пониманию действование этого лица, будет частной, индивидуальной стороной того или другого совершившегося в истории факта, или иначе – субъективной его стороной. При этом может случиться, что понимание идеи христианства тем или другим лицом может быть адекватно самой идее и неадекватно, и, в случай адекватности, проявление ее, или обнаружение в действии может быть полным, или же, вследствие каких-либо причин – внутренних ли, личных побуждений или внешне сложившихся обстоятельств, может уклоняться от нее. Далее: увековечение совершившегося факта, передача его на память потомству может быть сделана или самими действующими лицами, в форме ли официальных записей или посредством других подобных памятников, или же посторонними лицами, при чем они, эти посторонние лица, могут держаться одинакового с действующими лицами понимания идеи христианства и неодинакового; могут быть очевидцами совершившихся исторических явлений, или же передавать о них на основами слухов, рассказов и записей других лиц, бывших в свою очередь тоже или очевидцами рассказанного ими, или также слышавших о том от других, и т. д.; могут обладать качествами, которые делали бы их способными передавать случившиеся в истории события, и могут не обладать ими.

От всех этих, условий в большей или меньшей мере зависит передача того или другого исторического факта в подлинном его виде, или же с личными воззрениями сообщающего о нем писателя; с ненужными подробностями и обстоятельствами; весьма часто небывалыми; с разными легендарными наслоениями, – словом – в более или менее извращенном, нередко неузнаваемом его виде. Отсюда задача исторической критики должна прежде всего состоят в том, чтобы очистить тот или другой исторически факт от разных тенденциозных и легендарных его наслоений и восстановить его в подлинном его виде, и потом, когда черновая эта работа будет сделана, при группировке самых событий в их взаимной связи и последовательности, необходимо отличать идею от ее проявления, одушевляющей общество и движущей его принцип от понимания его теми или другими историческими лицами и проявления его во вне, идею саму в себе от видов ее воплощения и почвы, на которой она в то или другое время воплощалась. В этом процессе исторической критико-художественной работы понимание идеала, представляющего душу явлений и дающего им жизнь, смысл и немимолетное значение, служит для историка руководственной нитью в его аналитических и архитектонических работах, – факелом, при свете которого он производит очистку исторических фактов от чуждых им наслоений, дает каждому из них надлежащую оценку и созидает из них картину прошлой исторической жизни. Этим только объясняется, что одна какая-либо эпоха в истории разрабатывается многократно с разных точек зрения и каждый раз – часто и подлинность фактов, и относительная оценка их, и вследствие того самая картина исследуемой эпохи представляются различными. Богатая западная литература, можно сказать, на каждый пункт истории имеет множество исследований, рисующих его с разных точек зрения. Труды западной науки по отношению к Византии страдают тем существенным недостатком, что они совершались под влиянием того мрачного взгляда на Византию, который высказан мною выше; который прочно утвердился на западе, и который полностью воспринят нашей литературой. От того-то нередко и случается, что масса комментариев, сделанных по изысканию подлинности и настоящего вида того или другого события, вместо упрощения дела лишь запутывает его, вместо пролития света только сгущает тьму. Я думаю, что для того, чтобы труд по истории Византии (как и всякого другого, живущего особой жизнью общества) был по возможности правдивым и соответствовал предмету наследования, нужно его и предпринимать, и совершать с точки зрения того идеала, которым жила сама Византия; нужно на время отрешиться от своих собственных мнений и полностью воспринять этот идеал, сродниться с ним, пожить им. Я думаю, что в подобном требовании заключается не более, как и в известном положении: audiatur et altera pars. Притом же, таким путем яснее можно познать самый идеал и вернее оценить его в сравнении с другими, теперь действующими в истории христианства, силами – католичеством и протестантством.

Итак, каков же идеал Византии о царе и земном царстве, чтобы по сравнению его с идеалом церкви по воззрению тех же византийцев, можно было видеть долженствующие и проявлявшиеся в жизни отношения между церковной и гражданской властью?

Премудрость Божия через Премудрого говорит: мною цари царствуют и повелители узаконивают правду (Притч.8:15). По слову апостола Павла, нет власти не от Бога: существующие же власти от Бога установлены. Начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся: ибо он не напрасно носит меч; он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое (Рим.13:1, 4). Премудрость и истина Божия, открытая еще в Ветхом завете, вполне же и окончательно раскрытая Самой воплотившейся Мудростью – Сыном Божиим, стала, по признанию римским государством христианской единственно истинной, Божественной и откровенной религией, идеалом царя, стремящегося царствовать по правде и истине и заботящегося о благе своих подданных. Евсевий Памфилов в своем «Похвальном слове царю Константину» говорит, что правитель целого мира есть второе лицо Пресвятой Троицы – Слово Божие, «проходящее на всем, чрез все и во всем видимом и невидимом. От Ηего-то и чрез Него заимствует образ верховного царствования сам друг Божий, наш царь (Константин), и всем, что на земле подчинено его кормилу, управляет, подражая Всеблагому»⁹. «От этого всеобъемлющего Разума он разумен, от этой Мудрости – мудр, от причастия этому Благу – благ, от общения с этой Правдой – праведен, по идей этой Умеренности – умерен, от приятия этой высочайшей Силы – мужествен. Истинным царем, по всей справедливости, надобно называть того, кто образовал свою душу царскими добродетелями, по образцу царства высочайшего»¹⁰. Пусть этот идеал царя, начертанный Евсевием, есть не более, как лесть придворного епископа своему властелину: пусть Константин в своей деятельности далеко не соответствовал этому идеалу; но вместе с тем нужно признать и то, что такой идеал царя мог начертать только христианин и епископ, и что, применяя этот идеал к Константину, Евсевий наперед знал, что такой идеал царя будет угоден его владыке. А если так, то его похвальное слово в такой же мере может быть названо льстивым, как и наставительным, и трудно определить, которую из этих сторон следует признать за действительность: свобода духа может проявляться также в любовном просветлении ближнего, как и в обличении его. Сам Константин имел такое же понятие о царе и его обязанностях, как и восхвалитель его, Евсевий. Он неоднократно, почти при всяком удобном случае, называет себя «служителем Божиим» и «сослужителем епископов», получившим власть от Бога для того, чтобы «воспитываемый под влиянием род человеческий призвать на служение священному закону и, под руководством Высочайшего Существа, возрастить блаженнейшую веру»; чтобы подавлять зло и карать преступление, и, напротив, чтобы всячески содействовать благу и водворению мира в среде своих подданных¹¹. Этот идеал царя, заимствованный из Божественного откровения, сделался достоянием римско-византийского государства и был единогласно проповедуем всеми последующими церковными писателями, когда их наводил на то случай. «Мы, говорит бл. Августин в своем классич. творении «О граде Божием», называем христианских государей счастливыми, если они управляют справедливо; если окруженные лестью и крайним низкопоклонством не превозносятся, но помнят, что они люди; если употребляют свою власть на распространение почитания Бога и на служение Его величию; если боятся, любят и чтут Бога; если любят более то царство, в котором не боятся иметь сообщников; если медлят наказаниями и охотно милуют; если самые наказания эти употребляют как необходимые средства для управления и хранения государства, а не как удовлетворение своей ненависти к врагам; если и помилование изрекают не для того, чтобы оставить неправду безнаказанной, а в надежде исправления; если в том случае, когда обстоятельства вынуждают их произнести суровый приговор, они смягчают его милосердием и благотворительностью; если обстановка и род их жизни тем скромнее, чем более могли бы быть роскошными; если они лучше желают господствовать над дурными наклонностями, чем над какими бы то ни было народами, и делают все это не из желания пустой славы, а из любви к вечному счастью; если не пренебрегают приносить Богу за грехи свои жертву смирения, сожаления и молитвы¹². Св. Кирилл Александрийский писал в своей защитительной речи к императору Феодосию: «возвышенным и великим свойственно иметь снисходительность. И действительно, это незлобие, эта снисходительность принадлежать Высочайшему Божественному естеству; а в след и по примеру Его – и вашему величеству, христолюбивейшие императоры.

Поистине, вы некоторый образ и подобие небесного царства; вам одним досталось в удел господствовать над всеми, сохранять и оберегать своих подданных страхом и кротостью, и изливать на всю вселенную славное и мирное благоденствие»¹³. Те же самые воззрения на царя и царство, но только с гораздо большею подробностью и обстоятельностью, проводит в своем «Изложении увещательных глав» или статей (ἔκϑεσις κεφαλαίων παραινετικῶν), посвященном императору Юстиниану великому, и дьякон Софийской константинопольской церкви, Агапит. Я не буду излагать содержание этих глав или статей: излагать кратко их содержание значит повторять то, что уже сказано; излагать подробно значит выписывать их почти все, что выходит из пределов речи. Замечу только, что каждая из этих глав или статей покоится на том или другом месте Божественного откровения и представляет его раскрытие. Императоры принимали этот образ царя, как единственно истинный и правильный образ, и подобное свое воззрение на него, обыкновенно, выражали в изложении мотивов к изданию вызываемых обстоятельствами разных грамот, эдиктов и т. п.

Если теперь мы сравним этот образ земного царя и царства с образом духовного царства – церкви и ее служителей, как он понимается восточной или византийской церковью (я не излагаю этот образ церкви, предполагая его известным православным слушателям); то, при всем их различии со стороны цели, устройства и других сторон, мы усматриваем между ними существенное сродство, которым определяются отношения между представителями государства и церкви принципиально, в их генетической связи с идеалами тех и других. Это отношение между ними, по генетической связи обоих рассматриваемых идеалов, может быть не иное какое-либо, как только согласное, – согласное, не в смысле договора или конкордата, представляющего modus vivendi, как пункт временного соглашения двух, утомленных борьбой сил, а в смысле духовного единения православного царя с его подданными, составляющими православную церковь, – в смысле единомыслия царя с пастырями церкви. При таком понимании отношений гражданской власти к церковной не можете быть речи ни о подчинении последней первой, ни наоборот – первой последней; напротив, здесь усматривается одинаковое подчинение представителей той и другой власти одной Богооткровенной истине, твердость которой в сознании верующих зависит, по признанию самих императоров, «не от приказаний», а «от разумения»¹⁴. Если епископ оказывает повиновение распоряжениям императора, то не как епископ, власть которого, как епископа, проистекала бы от авторитета императорской власти, а как подданный, как член государства, обязанный оказывать повиновение Богом поставленной над ним предержащей власти; равным образом, когда и император подчиняется определениям священников, то не потому, что они носят титло священников и его, императорская, власть проистекает от их власти, а потому, что они священники Божии, служители открытой Богом веры, следовательно – как член церкви, как человек, ищущий, подобно прочим людям, своего спасения в духовном царстве Божием – церкви, в познании богооткровенной истины, в истинном богопочтении. Таким образом, по византийскому воззрению, в вопросе об отношениях между церковной и гражданской властью речь может быть лишь о союзном их действовании, без подчинения одной власти другой, – союзном действовании, насколько оно определяется свойствами одного и того же, признаваемого ими обеими истинным, принципа, а не так, чтобы лишь было тихо, да гладко, – с уступками и компромиссами, извращающими самый принцип. Так понимали это согласие государственной власти с церковной и сами императоры. Так, например, императоры Феодосий II и Валентиниан III в грамоте к Кириллу Александрийскому и к другим епископам областных митрополий пишут: «состояние нашего государства зависит от образа богопочтения и у них много общего и сроднего. Они поддерживают одно другое, и каждое из них возрастает с успехами другого, так что истинное богопочтение светится правдивой деятельностью, а государство цветет, когда соединяет в себе то и другое. Посему, поставленные Богом на царство, назначенные быть средоточием благочестия и благополучия подданных, мы всегда храним союз их неразрывным, служа Промыслу и людям: Промыслу служим в преспеянии государства, а подданных, во всем, так сказать принадлежа им, устрояем в благочестивой вере и в жизни, приличной верующим. О том и другом стараемся, как должно. Ибо невозможно, присваивая себе одно, не заботиться равно и о другом»¹⁵. Тот же самый взгляд на отношения между церковной и гражданской властью, но только с большей раздельностью и определенностью, высказал император Юстиниан в предисловии к шестой новелле: «Всевышняя благость, говорит он здесь, сообщила человечеству два величайшие дара: священство и царство (т. е. духовную власть и светскую); то заботится об угождении

Богу, а это о прочих предметах человеческих; оба же, происходя от одного и того же источника, составляйте украшение человеческой жизни. Поэтому нет важнейшей заботы для государей, как благоустроение священства, которое со своей стороны служит им молитвой о них Богу. Когда и церковь со всех сторон благоустроена, и государственное управление держится твердо и путем законов направляете жизнь народов к истинному благу, то возникает добрый и благотворный союз церкви и государства, столь вожделенный для человечества.

Посему мы озабочиваемся и охранением православной веры и благоустроением священства, чем надеемся получить великие блага и соблюсти твердый порядок в государстве». Этот взгляд Юстиниана на отношение государства к церкви, представляющей собой как бы завершение и окончательное формулирование взглядов относительно того же самого предмета предшествующих ему императоров и поставленный им в качестве исходного пункта своих мероприятий по делам церкви, был принят и неоднократно подтверждаем, при удобных к тому случаях, и последующими императорами, например, Никифором Вотаниатом, Алексеем, Иоанном и Мануилом Комниными, Исааком Ангелом. Равным образом, отцы и учителя церкви, со своей стороны, вполне приняли и одобрили этот принцип отношений государства к церкви, выраженный Юстинианом, и назвали его за это «государем мудрым и блаженнейшим из царей». «Священник, по воззрению этих отцов, есть освящение и укрепление императорской власти, а императорская власть есть сила п твердыня священства»¹⁶·

Не трудно теперь предвидеть, какие следствия вытекают и, естественно, должны вытекать из очерченного воззрения на образ земного царя и его царства, и его отношения к царству духовному – церкви и ее служителям. Следствия эти отчасти можно видеть, уже и из того, что сказано. Пастыри церкви, следуя наставлениям слова Божия¹⁷, внушали верующим возносить молитвы за царей и за всех начальствующих; воздавать каждому из них должное: повиноваться им, не только из страха наказания, но и по совести, не подобно рабам, но как свободным, исполняющим свой долг как бы пред лицом самого Бога, – повиноваться не одним добрым владыкам, но и суровым. Возмущение против власти есть возмущение против Божественного установления и потому бунтовщики сами навлекают на себя осуждение. На этом основании патриарх Алексий (1025–1048) со своим синодом издал, в 1026 г., синодальное постановление (τόμος), подвергающее анафеме изменников и возмутителей, поднимающих оружие против царей и употребляющих насилие. Император Константин VIII Порфирородный (1025–1028) подтвердил было его своею новеллой. Но оно осталось без действия¹⁸; потому что анафема совершенно отлучает от Христа, т. е. отчуждает анафематствуемого от Бога. Между тем возмутившийся против власти может и не отрицать государственный порядок, как порядок, как Божие установление, а восстает против правителей, как беззаконников, как не охранителей, а нарушителей божественного порядка. Здесь со злом смешано и добро. Слово Божие представляет многочисленнейшие примеры, что в подобного рода возмущениях обнаруживается суд Божий на нечестивых царей¹⁹. Далее, ‘исходя из мысли, что тлятъ обычаи благи беседы злы (1Кор.15:33) и что слово людей, отступивших от истины и сделавшихся непотребными, распространяется подобно гангрене (2Тим.2:17), отцы церкви и сами считали своею первейшей обязанностью изобличить и осудить гибельное учение таких людей, и побуждали сделать тоже самое и царей, выставляя им на вид при этом, что «без истинного благочестия, т, е. без истинного почитания истинного Бога, никто не может иметь истинной добродетели»; что без процветания добродетелей не может процветать и государство; что поэтому в защищении и сохранении правой веры невредимой заключается надежда успеха во всех делах и для самих царей; что их служение Богу на благо человечества заключается столько же в споспешествовании добру, как и в устранении зла и обуздании людей наглых и нечестивых, и что одно без другого даже и быть не может, без того и другого не может быть мира ни в церкви, ни в государстве. Мысль о необходимости охранения веры посредством законов государства столь присуща отцам церкви, что ее выражали и те из них, которые говорили императорам: не вмешивайся в дела церкви; предоставь церковь священникам; не предписывай им законы: потому что наряду с этими выражениями тотчас же прибавляли: «лучше от нас принимай учение»; «если дольше хочешь процарствовать, будь покорен Богу», «ты, император, тем более должен следовать совету священника, что никто не может тебя к тому принудить», и т. п. Императоры внимали этой просьбе пастырей и считали своею непременною обязанностью охранять чистоту веры, полагая в этом и свое благоугождение, Богу, и спасение государства.

Когда отцы церкви обращались к императорам с просьбой об утверждении их вероисповедных постановлений и об охранении чистоты веры от неправомыслия еретиков; и императоры давали санкцию их определеньям; то и те и другие поступали так вовсе не из сознания того, что истина Божия и связанное с ней истинное богопочтение, рассматриваемые сами в себе без отношения к человеческому роду, имели нужду в санкции и поддержке императорского авторитета: в этом отношении как Отцы церкви, так и императоры одинаково были убеждены, что истина, в себе самой заключает основу для своего бытия; что бытие ее вечно, как вечен сам Бог, и что скорее небо и земля мимо идут, чем словеса Господни. Идея необходимости утверждения и охранения чистоты веры императорским авторитетом вытекала из идеи устроения временного и вечного благополучия человеческого рода, из того, каким образом образовать временное счастье людей и дать им возможность достигнуть вечного блаженства, как воспитать и возрастить в людях все, что в них есть хорошего и доброго, и, наоборот, подавить в них все зверское и порочное. С этой стороны необходимость императорского авторитета в деле охранения чистоты веры сознавалась всеми; но на практике применение этой идеи всякий раз сопровождалось величайшими затруднениями и запутанностью обстоятельств. И причина этого «'заключается в самой сущности дела.

По наблюдениям величайших и гениальных мужей в истории человечества, «действительные любители истины вообще редки»²⁰. Относительно познания Христовой истины, один из великих отцов церкви²¹ заметил: «многие не так легко и удобно принимают таинство Христа; учение о Нем чрезвычайно глубоко; даже люди особенно сильные умом и непрестанно изучающие писание, едва познают Его, и то только как бы в зерцале и гадании»²². Сонм пастырей церкви повсюду и всегда заключали в среде своей не только истинных пастырей, готовых положить душу за овец, но и наемников, оставляющих стадо при виде первой опасности, – даже более – волков в овечьей коже, вместо охранения – расхищающих вверенное им стадо. С другой стороны, и цари были не только мудрые и добрые, но и недальновидные, увлекающиеся порывами своих страстей и не могущие отличить правды от замаскированной лжи. Нередко и опытные, и мудрые государи вводимы были в обман. Вследствие такого положения вещей, весьма естественно, что и между пастырями церкви, и между их пасомыми, частью по недоразумению или по неспособности проникнуть в тайну откровенного учения, частью же по примеси к этому еще посторонних, личных и нечистых побуждений, происходили расколы и разделения. В этих случаях каждая из борющихся сторон обращалась к императору с просьбой утвердить ее учение, как истинную веру Христову, и оградить ее от насилия противной стороны. Выло бы величайшею ошибкою думать, что ересь, по тому самому, что она ересь, заключаете в себе такую колоссальную ложь, что она должна быть очевидна для всякого. Кроме того, что по сознанию самих отцов церкви²³, «не все то, что только говорят еретики, тотчас же нужно отвергать или удаляться от этого: ибо они много исповедуют такого, что признаем и мы», православные²⁴, – самая еретическая разность в их воззрении обыкновенно обставляется такими аргументами, что и развитым умам может казаться наиболее правильной и справедливой. При таком отношении к познанию религиозной истины, свойственном всему человеческому роду, и при сознании, присущем и вообще всем членам одного государства, а правящим классам его в особенности, – что цари поставляются царями не одних только православных или еретиков, но тех и других одинаково, императоры, в приложении своих мероприятий держались правила – «приспособляться ко всем (своим подданным) и, подобно врачу, подавать каждому потребное для его спасения, так чтобы спасительное учение славилось у всех и по всему»²⁵. Но уже самое применение этого правила требует, чтобы император, подобно врачу, и болезнь сознавал, и имел понятие о здоровом состоянии, – иначе говоря, он необходимо должен решительно стать на ту или другую сторону, признать за истинную непорочную веру Христову исповедание православной или еретической стороны, смотря по тому, которое из этих двух исповеданий покажется ему наиболее истинным. На практике так действительно и случалось: императоры давали санкцию своего авторитета определениям не только православных епископов, но и еретических, и даже, при возникновении каждой новой ереси, так обыкновенно случалось, что ересь-то собственно первоначально и обретала покровительство государственного правительства, объявляя свое покровительство ереси и вместе с тем производя свойственное духу времени давление на православных, оказывало это покровительство ереси не как покровительство именно ереси, но как подлинному и чистому учению Христову, и императоры, покровительствующие ереси, были вполне убеждены, что они находятся в союзе с истинной церковью, следуют вероопределениям православных епископов и защищают подлинную веру Христову, от целостного соблюдения которой зависит как собственное благоугождение Богу и спасение верующих, так и сохранение, возрастание и процветание самого государства. Например, блаженный Августин об императоре Валенте, сильно покровительствовавшем арианам и жестоко преследовавшем православных, замечает, что «он желал лучше быть членом церкви, чем царствовать на земле»²⁶. Подобное же следует сказать и о других, покровительствовавших ереси, императорах. У церковных писателей, заслуживающих всякого уважения и с точки зрения православной²⁷, находятся замечания, что императоры-еретики покровительствовали ереси потому, что были обмануты еретиками. Эдикты еретичествующих императоров показывают, что они ратовали, по их сознанию, за истинное благочестие и чрез это думали быть тем более в тесном союзе с церковью²⁸. Таким образом еретичествующие императоры держались в своих отношениях к церковной власти того же самого принципа, как и православные императоры, и если мы теперь с точки зрения, определяемой идеей православия и возвышающейся над временем, можем назвать их действия по отношению к православным иерархам нарушением принятого тогда принципа отношений, то – таким нарушением, которое показывает, что самый принцип и существовал, и постоянно был проявляем. Эти нарушения суть не более, как отрицательная сторона одного и того же реализующегося в обществе принципа, – сторона, столь обычная и даже неизбежная при реализации всякого, и в каком бы то ни было обществе, широкого и жизненного принципа.

Апостолы ответили священникам и начальникам иудейским, требовавшим от них, чтобы они не говорили и не учили о имени Иисуса: судите, справедливо ли пред Богом слушать вас более, нежели Бога (Деян.4:19)? Этот ответ апостолов послужили образцом того, как должны вести себя православные, когда императоры принимали сторону еретиков и своими узаконениями делали ересь обязательной для всех своих подданных, как истинное православие. «Начальник нашего исповедания, говорили в этих случаях православные императорам, между прочими узаконениями, повелевает нам и повиноваться всякому начальству, до тех пор, пока это повиновение будет полезно для души; когда же становится неполезным, тогда изъяснители божественных законов повелевают быть смелыми и пред вашей верховной властью... Они сами считали это высшей добродетелью и поставляли в этом особенную для себя честь и до сих пор постоянно внушают нам: глаголах пред цари, и не стыдяхся (Пс.118:46), и таким образом побуждают подражать (им) в подобных случаях». В случае утверждения приговоров и определения еретиков, «мы, с подобающей христианам ревностью, все готовы подвергнуться всякой опасности и мужественно испытать всякие несчастья»²⁹. Св. Григорий Богослов говорит: «воинствование свое за Христа мы доказываем тем, что сражаемся, подражая Христу, Который мирен, кроток и понес на себе наши немощи; не заключаем мира во вред ученью истины, уступая что-нибудь ради славы именоваться снисходительными (не достигаем добра худыми средствами), и соблюдаем мир, сражаясь законно, не выступая из пределов и правил Духа»³⁰. Но подобным же языком говорили и еретики и раскольники, когда православные императоры, покровительствуя церкви, воздвигали на них гонение, – и еретики утверждали, что они скорее готовы подвергнуться всем родам мучений, чем выбросить или переменить даже одно только слово в своем учении, которое они считали истинным, и войти в общение с православными, на которых они смотрели, как на чад сатаны³¹. Таким образом возникала борьба, среди которой истина для людей разумнейших и жаждущих истины ради нее самой более и более выяснялась; ибо без этой жажды истины ради нее самой, без чувства правды, любви к ней и ценения ее выше всего земного и временного, даже самой жизни, – присущих в большей или меньшей мере всему человеческому роду, а высоким, одухотворенным и подавившим в себе страсти личностям – в особенности, – немыслимо было бы ни восприятие открытой Богом истины, во многих отношениях так резко противоречащей разным временным взглядам и воззрениям, ни сохранение ее; даже самая религия была бы невозможна. Когда принцип дан и лучшими людьми воспринят, он может, при действующей в нем силе Божией, быть передан потомству и сохранен им: борьба мнений в этом случае лишь уясняет его. В течение этой-то борьбы, пока возбужденный вопрос выяснялся как сам в себе, так и по отношению к прежде него решенным и принятым истинам, православные и клеймили императоров «Навуходоносорами», «Валтасарами», «Ахаавами» и т. п. именами, и советовали им не вмешиваться в дела церкви, когда они, покровительствуя ереси, гнали православных, равно как и еретики делали со своей стороны тоже самое, когда императоры преследовали их и покровительствовали православию. Временное и личное в этих возгласах и советах, обусловленное настроением минуты, тяготой, раздражением и вообще положением гонимого лица, мы с большею или меньшею точностью можем отделить от того, что в них определяется сущностью предмета и потому имеет общее значение, тотчас же, как только применим к ним ясный и строгий анализ, освещенный общей идеей, лежащей в основе разбираемых явлений, и руководствуемый ею. По применении указанного мной метода на дело исследования данных истории, византийские императоры явятся пред нами далеко не такими чудовищами , – покровителями и представителями темной злой силы, деспотами, руководствующимися лишь одним произволом, определяемым настроением духа в данную минуту, – как это обыкновенно принято их изображать; напротив, мы увидим в них и людей, и христиан, и правителей христианских, стремящихся, по мере своих сил, осуществить на практике христианский идеал государя. Равным образом и Византия вообще выступит пред нами далеко не царством тьмы, предназначенным к тому, чтобы в вечной борьбе с ним поддерживался и развивался животворящий свет запада; она явится царством обычных людей, в котором среди борьбы добрых и порочных его членов, праведников и высокомерных грешников, раскрывалась и уяснялась Христова истина, реализировалось царство Божие – идеал Христовой церкви.

Императоры, не смотря на все свои ошибки , которыми они, как люди, подвергались, оказали великое и благотворное влияние как на уяснение Христова учения в среде своих подданных, так и на проявление его во вне, в жизни общественной и частной: их авторитет, простирающийся на всех подданных и почитаемый ими священным, – сам по себе бессильный, да и не претендующий на то, чтобы утверждать и проводить, как аксиому, мысль, что узакониваемая им религиозная истина – истинна потому, что им узаконивается и от него как бы проистекает, – силен и действенен был в том отношении, чтобы заставить очнуться, если не всех, то большую часть своих подданных, прийти в себя посмотреть, что в их желаниях правильного и законного и что покоится на возбуждении страстей, – силен и действенен был в обуздании и устранении самолюбия и других мелких личных страстей между иерархами и тем самым в сохранении мира и единства церкви. В этом отношении отцы церкви справедливо усвояют авторитету императоров великое значение для церкви, называя их утвердителями православия, охранителями веры и т. п., и нужно иметь крайнее пристрастие, чтобы считать заслуживающим порицания все, к чему так или иначе прикосновенен императорский авторитет. Но здесь, в качестве возражения на высказанное мнение о значении византийского императорского авторитета для церкви, сам собою напрашивается современный догмат, почитаемый теперь выше всяких других догматов и служащий одной из причин, почему порицается все византийское, – что свобода слова, свобода совести и всякая другая внешняя свобода сама по себе, без всякого вмешательства императорского авторитета, и выяснила бы истину, и сохранила бы единство церкви, и при том все это случилось бы в несравненно лучшем виде. Оставляя без рассмотрения вопрос, состоятелен ли сам в себе этот современный догмат и насколько состоятелен, пока замечу только, что, – кроме неимения за собою исторического опыта, который доказывал бы безусловную его непогрешимость, – кроме того, что доселе еще не обрелось такой страны, в которой он нашел бы полное применение, – к византийцам он неприменим, в современной его форме, уже по тому одному, что, хотя в общем виде он и был сознаваем и проповедуем ими, но с такими ограничениями и оговорками, которые ставят их в иное, от настоящего, положение и которые, – еще вопрос? – говорят ли более в осуждение византийцев и в оправдание современного взгляда, или же – наоборот. История должна показывать события в том виде, как они случались – со всеми их добрыми и дурными сторонами, а не судить о них по тому, что считается модною истиной в настоящее время. Эта история, действительно, может быть и поучительной, и назидательной. Таков мой взгляд на избранный мной предмет! Верен ли он? правилен ли метод, которым я руководился? и вообще – имеет ли какую-либо ценность мой труд? – о том скажут мои достопочтенные оппоненты, которым теперь принадлежит слово.