Памяти архимандрита Григория. Биографические сведения. Последние дни жизни. Кончина. Погребение. Речи

Архимандрит Григорий

(18 ноября 1893г.)

Скончався вмале исполни лета долга: угодна бо бе Господеви душа его: сего ради потщася от среды лукавствия (Прем. Сол. IV, 13. 14).

Эти слова Премудрого вполне применимы к почившему 18 ноября сего 1893 года настоятелю посольской церкви в Константинополе, отцу архимандриту Григорию, бывшему инспектору Московской Духовной Академии, который действительно, скончався вмале, т. е. в короткое время достигши совершенства, исполни лета долга, в непродолжительное время своей жизни совершил то, чего многие не успевают совершить в несколько десятилетий, и почти юношею почил от многих трудов своих: ибо душа его была угодна Господу; потому и ускорил он удалиться из среды лукавствия (πονηρίας).

Архимандрит Григорий, в мире Николай Ивановичи Борисоглебский, сын священника соборной Успенской церкви уездного города Новосиля Тульской губернии, родился 19 марта 1867 года и, следовательно, скончался двадцати шести с половиною лет. Еще в младенчестве лишился он отца¹ и рано стал сознавать нужду, собственными усилиями развивать свой ум и сердце. К счастью его, Господь одарили сироту Борисоглебского выдающимися способностями, которыми Николай Ивановичи, как бы предчувствуя свою недолговечность, воспользовался наилучшим образом. Он рано начали обнаруживать, при таких способностях, и неутомимое трудолюбие, так что, в виду природной слабости его здоровья, оказывалось нужным не столько побуждать и поощрять его к усидчивости в занятиях, сколько удерживать от чрезмерного прилежания. Будучи от природы живым, он однако же всегда отличался и замечательною скромностью. При обладании такими достоинствами он, после домашней подготовки, проходил и курс школьного образования сначала (в 1875–1877 гг.) в Новосильском уездном училище министерства народного просвещения², затем (1877–1881 гг.) в Ефремовском духовном училище и наконец (1881–1887) в Тульской духовной семинарии, всюду обнаруживая, наряду с отличными успехами в учении, и образцовое поведение и уже за это более, нежели по сиротству, пользуясь казенным содержанием. В 1887 году, окончив курс семинарского образования первым студентом, он послан был семинарским начальством в Московскую Духовную Академию для получения высшего образования, и здесь, после поверочных испытаний, принят был также в числе первых студентов, причем записался по собственному желанию на историческое отделение. С жаром принялся он за изучение наук этого отделения, а равно и общеобязательных предметов, из коих особенно полюбил Св. Писание, – этот первоисточник христианского ведения и главную опору христианской деятельности. Но кроме того молодой, трудолюбивый и талантливый студент Борисоглебский, несмотря на то, что сильно отвлекаем был довольно многосложными обязанностями письмоводителя редакционного комитета по изданию Творений св. Отцев с Прибавлениями³, находил время и для учено-литературной деятельности, как увидим из дальнейшего. А между тем и слабость здоровья, не располагавшая к семейной жизни, и разного рода соображения, и религиозная настроенность, особенно же возвышенное стремление к возможному осуществление высшего идеала христианской жизни, – все это побуждало Николя Ивановича еще в студенчестве, при мысли о своей будущности, отдавать преимущество иночеству пред мирским состоянием. Уже в началае1890 года, когда он был на III курсе, его стремление к иночеству почти готово было к осуществлению. Но окончательный поворот в эту сторону совершился в молодом студенте лишь чрез год после того, именно в начале 1891 года, под влиянием о. ректора Академии архимандрита Антония. «Целый год, – писал он сам о себе за несколько часов до своего пострижения в монашество, – прошёл для меня в мучительной борьбе: один человек, внутренний, стремился к этому роду жизни, а другой, ветхий, препятствовал сему стремлению. Но в сем искусе я усматриваю особенное ко мне милосердие Господа Бога, Который направил эту борьбу к более ясному и полному уяснению для меня, истинно-монашеских, Христовых идеалов: теперь я, вот всего за 10 каких-нибудь часов до моего пострижения – в общем спокоен духом»…. Пострижение совершено было о. ректором Академии архимандритом Антонием 25 февраля означенного 1891 года, на всенощном бдении, после славословия великого, причем новопостриженному дано было имя Григорий в честь и память празднуемого в сей день св. Григория Богослова, а в конце всенощного к нему и к постриженному с ним вместе другому студенту из священников иноку Василию (в мире о. Иоанну Грекову) о. ректор обратился с глубоко-прочувствованным и весьма назидательным словом⁴. С этих важных в жизни о. Григория минут начинается еще более быстрое движение его по пути совершенствования во всех, возможных для него, отношениях. Так как эти минуты совпали с концом курса его высшего богословского образования, то для молодого инока ближе всего наступило тогда время блестящего завершения этого образования его. Ещё до принятия иночества особенно возлюбив, как замечено было выше, одну из важнейших наук богословского курса – св. Писание и тему для курсового сочинения взяв из области этого предмета, о. Григорий представил это сочинение в таком виде, что читавший его специалист предмета (профессор М. Д. Муретов) нашёл его достойными не только степени кандидата богословия, но и степени высшей – магистра⁵. В связи с отличными устными ответами на выпускных экзаменах это имело естественным последствием своим то, что определением Совета Академии от 5 июня 1891 года о. Григорий был удостоен учёной степени кандидата с правом на магистра без нового испытания и оставлен при самой Академии профессорским стипендиатом для приготовления к замещению вакантных кафедр. И о. Григорий ревностно принялся за это приготовление, ближе всего озабочиваясь обработкою своего курсового сочинения для представления его на степень магистра, а в то же время усердно работая и в других областях духовной науки и словесности, более же всего работая Господеви в духе иноческого подвижничества. Но Господь, предвидевший, без сомнения, недолговечность служения Своего верного раба на земле, устроил для него путь этого служения раньше, нежели как это обыкновенно бывает в отношении к профессорскими стипендиатам. В декабре 1891 года скончался профессор философии в Академии В. Д. Кудрявцев. Кончина его повлекла перемены в замещении кафедр, имевшая своим последствием освобождение кафедры нравственного богословия. На эту кафедру Совет Академии ещё 24 февраля 1892 года избрали о. Григория, который, по прочтении пробных лекций 24 и 25 апреля того же года, от 27 апреля и был назначен, по резолюции покойного митрополита Леонтия, исправляющим должность доцента по этой кафедре. Одновременно с теми другая, произшедшая в Академии, перемена повлекла за собою новую перемену в служебном положении о. Григория. Инспектор Академии архимандрит Пётр (ныне епископ Сухумский) был назначен на должность ректора Киевской духовной семинарии, а на его место, указом св. Синода от 20 мая того же 1892 года, назначен был исправляющим должность инспектора о. Григорий. Заняв так скоро такое выдающееся положение в родной Академии, о. Григорий, пользуясь наступившим вакационным временем, ближе всего решил покончить с делом соискания учёной степени магистра. Он летом того же 1892 года напечатал, а 31 августа защитил свою диссертацию, под заглавием: Третие великое благовестническое путешествие св. Апостола Павла (Деян. XVIII, 22 – XXI, 16 и Гал. II, 11–21). Опыты историко-экзегетического исследования. Сергиев посад, 1892. Согласно удостоению Совета, 12 ноября того же 1892 года он и утвержден был св. Синодом в искомой степени, а затем, в связи с тем, и в звании доцента; вскоре же после того, именно 25 марта следующего 1893 года, утвержден был и в должности инспектора. – В связи с тем шло возвышение о. Григория и по степеням священства. Уже 16 марта 1891 года, т. е. меньше нежели чрез месяц после своего пострижения в монашество, молодой инок, преосвященным Виссарином, епископом Дмитровским (ныне Костромским), был рукоположен в иеродиакона; за тем 12 июня того же года, в день исполнившегося 30-летия епископского служения владыки митрополита Московского (ныне Киевского) Иоанникия, самим владыкою митрополитом, был посвящен в иеромонаха; 11 января следующего 1892 года, преемником владыки Иоанникия на Московской кафедре, покойным митрополитом Леонтием, удостоен набедренника и наконец в 1893 году, по утверждении в степени магистра и в звании доцента, вместе с утверждением в должности инспектора, возведен был и в сан архимандрита. В один из светлых дней Пасхи сего года, 30 марта, он возведен был в этот сан преосвященным Александром, епископом Дмитровским, управлявшим Московскою митрополиею за болезнею владыки Леонтия.

Такое быстрое возвышение по степеням служения само собою говорило о достоинствах и заслугах возвышаемого. Уже при награждении набедренником о. Григорию вменено было в особенную заслугу его «примерное усердие к проповеданию слова Божия и учено-литературные труды». Не даром о. Григорий давно возлюбил слово Божие, Св. Писание. Ещё не быв пострижен в монашество и ещё не имея священного сана он отличался в среде своих товарищей по образованию как хорошиий, даже, можно сказать, блестящий проповедник и ещё тогда его некоторые проповеди получили известность путём печати. Когда же введены были у нас в Академии внебогослужебные, воскресные собеседования, то о. ректор Академии в своём постриженнике о. Григории нашёл самого лучшего и способного сподвижника себе и сотрудника, при чем о. Григорий, кроме проповедания, сослужил и особую службу: обладая прекрасным голосом и знанием искусства церковного пения, он украсил означенные собеседования устройством и хорошею постановкою общего при них пения церковных молитв и песнопений, чем Академия и Сергиев Посад исключительно ему обязаны. Высокое духовно-образовательное значение этих собеседований вообще и общего церковного пения в частности так бесспорно, что мы считаем излишним и раскрывать его подробно; а горячая любовь и глубокое сочувствие, какими пользовался о. Григорий при жизни и какими окружен был по смерти не только со стороны академической братии и студентов, но и со стороны жителей Посада ясно свидетельствуют о том, как глубоко сознавалось это значение и как высоко ценилась деятельность о. Григория с этой стороны⁶. При всём том, равно как и не смотря на многосложность, разнообразие и обширность обязанностей и занятий по должностям доцента и особенно инспектора, живая натура почившего не удовлетворялась и этим: она жаждала более широкой деятельности. Как бы в предчувствии своей недолговечности, о. Григорий торопился и печатно высказаться о том, чем до изобилия полна была его душа, по слову Писания: от избытка сердца уста глаголют (Матф. 12, 34). Его учено-литературные труды, уже в самом начале 1892 года, как мы видели, стяжавшие ему высокое одобрение и награду, отчасти примыкают к его академическим, учебным и учёным, занятиям, отчасти находятся в тесной связи с его проповедническою способностью, отчасти же вызываемы были особыми случаями. Сюда относятся, кроме значительного числа проповедей, напечатанных напр. в Московских Церковных о Ведомостях за 1890 – 1892 годы и в других повременных изданиях, кроме упомянутой выше магистерской диссертации, печатавшейся с мартовской книжки академического журнала: Богословский Вестник за 1892 год, и наконец кроме разная рода мелких сообщений и заметок, помещавшихся в разных повременных же изданиях, следующие более крупные учёно-литературные труды о. Григория, по порядку времени выхода их в свет: 1) Воспитанники Московской Духовной Академии из Тульской духовной семинарии за 75 лет (1814 – 1889). Этот труд, к которому почивший ещё в бытность свою студентом приступил по поводу исполнившегося в 1889 г. 75-летия Московской Духовной Академии и который, будучи основан на разработке первоисточников (данных архивов академических и других), есть дань любви автора и к своей Родине, и к воспитавшей его Академии, к сожалению далеко не окончен. Он печатан был в Тульских Епархиальных Ведомостях за 1889 – 1891 годы. 2) Сочинение блаж. Августина о граде Божием (De civitate Dei), как опыт христианской философии истории. Это – одно из лучших семестровых сочинений автора, было напечатано в журнале: Вера и Разум за 1891 год. 3) Таким же, т. е. одним из лучших семестровых сочинением был и напечатанный в Страннике за 1892 год труд о. Григория под заглавием: Отец архимандрит Павел Прусский и значение его сочинений для полемики с расколом, что было весьма кстати и в виду исполнявшегося тогда 25-летия миссионерской противораскольнической деятельности о. Павла. 4) Октября 10 дня 1891 года скончался известный, досточтимый Оптинский старец, иеросхимонах Амвросий. О. Григорий, вместе с студентом Московской же Духовной Академии иеромонахом Трифоном, принимал участие в погребении старца. И вот плодом вынесенных им из путешествия в Оптину пустынь впечатлений и полученных оттуда и из других источников (рукописных и печатных) сведений оказались следующие труды: Памяти почившего Оптинского старца, о. иеросхимонаха Амвросия (напечат. в Церковных Ведомостях, издаваемых при св. Синоде, за 1891 г. № 44) и 5) Сказание о житии Оптинского старца, о. иеросхимонаха Амвросия (в Душеп. Чтении за 1892 и 1893 годы). Этот последий труд, за нисколько дней до кончины автора, вышел и отдельною, довольно большою (180 стран.), книгою (Москва, 1893). За тем 6) в октябрьской книжке Богословского Вестника за 1892 год напечатана речь о. Григория, произнесенная пред защитою его магистерской диссертации; 7) в ноябрьской книжке того же журнала и за тот же год напечатана вступительная лекция почившего по предмету нравственного богословия, под заглавием: Возрождение, по учению препод. Макария Египетского, и некоторые другие.

В этих учено-литературных трудах, как и во всей недолговременной, но кипучей, многообразной и напряженной деятельности почившего отца Григория, как в чистом зеркале, ясно отражаются возвышенные стремления и свойства его прекрасной души и степень духовного совершенства, которого он достиг в столь короткое время. Широкие порывы и замыслы, высокие идеалы и светлые надежды, при глубокой религиозной вере, одушевляли всю его деятельность, при замечательной скромности в оценке себя самого, безусловном послушании, исполненном самоотвержения и неистощимости терпении и детской непорочности души. Поистине – чудное сочетание таких разнообразных, высоких черт духа в столь юные годы и при высоком служебном положении. Поистине он осуществил в себе слова Христовы: болий в вас да будет всем слуга. Искры огня Божественного, возожжённого в его душе от света истины и любви Христовой, светились едва не в каждом его слове и действии, блещут едва не на каждой странице его учено-литературных трудов. Его горячее участие к скорбям, радостям и нуждам ближних, особенно же студентов Академии, к которым он весьма близко поставлен был самым служебным своим положением, не даром вызывало общую взаимную любовь и признательность их к нему⁷. Будучи истинным иноком по образу жизни, он в тоже время не был иноком, жившим только для себя и для спасения своей души, а спасение своей души видел в своём служении спасению ближних, как это прекрасно выразил сам же в эпиграфе к упомянутому выше труду своему: Сказание о житии старца Амвросия, взятом из творений преп. Нила Синайского: «Блажен инок, который на содевание спасения и преспеяние всех взирает, как на своё собственное» и проч. И он, усердно и деятельно заботясь о своём спасении и духовном преспеянии, столь же усердно и деятельно заботился о спасении и преспеянии других, исполняя слово св. Апостола, которого духовный образ и писания особенно ревностно изучал: всем бых вся, да всяко некия спасу (1Кор. 9, 22). «Тоска одиночества,– говорил он на диспуте о. Д. С. Глаголева, возражая последнему в защиту св. Ап. Павла, – удел только праздных натур»⁸. И от того-то, напротив, сам он так сиял всегда радостью, не оставлявшею его даже и тогда, когда злой недуг, уже за полтора года до его кончины начавший разрушительно действовать на его здоровье, в последнее время особенно обострился, когда о. Григорий, ради облегчения от этого недуга, с болью в сердце, должен был покинуть любимую им и его любившую Академию и принять назначение в настоятели Константинопольской посольской церкви, ехать на юг, чтобы пользоваться южным климатом. Такая радость обнаруживала все обилие его любви, искренности и чистоту сердца его. И вообще много симпатичных черт представляла в себе эта, только что расцветшая и в такое короткое время достигшая многих совершенств, юность.

Угодна была Господу душа почившего: сего ради и потщася от среды лукавствия. Но и эта душа, как и всякая душа умершего православного христианина, нуждается, до совершенного своего соединения с Господом, в молитвах Церкви. Помолимся же о ней с тою любовью, с какою почивший в земной своей жизни молился о людях пред престолом Божиим.

В половине ноября месяца мирное течение обычной академической жизни глубоко возмущено было печальным событием, тяжело отозвавшимся в душе каждого, кто был его свидетелем. Неожиданно скончался один из самых юных питомцев и деятелей Московской академии, архимандрит Григорий, только полтора года успевший послужить своей родной академии в должности её инспектора. С самого начала академической службы о. Григорию приходилось уже, не смотря на его юные годы, вести постоянную и упорную борьбу с тяжелым недугом (болезнь почек), который неуклонно вёл его к роковому концу. По совету врачей, лето 1892-го года о. Григорий провёл в Крыму, а 1893-го года – на Кавказе; но эти поездки не в силах были восстановить его здоровье. Только что возвратившись в августе месяце с Кавказа, он уже почти тотчас же должен был спешить опять в Крым, где и пробыл до начала Октября. Болезнь его принимала все более и более угрожающий характер, обнаружились постоянные и сильные проявления водянки, так что приближающаяся роковая развязка казалась для окружающих лишь вопросом времени. Не теряя вполне надежды на возможность выздоровления, о. Григорий и сам наконец пришел к убеждению, что академическая служба с её многосложными трудами по профессорской кафедре и должности инспектора при существующих условиях для него невозможна. По совету и при содействии расположенных к нему лиц, он стал просить о переводе его на более спокойную должность куда-либо на юг и в начале октября получил назначение в настоятели Константинопольской посольской церкви. Мысль о необходимости разлуки с родною академией производила на о. Григория удручающее впечатление. Как ни крепился он духом, как ни старался ободрить себя и успокоить, эта мысль тяжелым гнётом постоянно лежала у него на душе и невольно вырывалась наружу при всяком удобном случае. В последних письмах своих из Крыма к о. ректору академии он очень часто с тоскою возвращается к этой мысли. «Грустно становится», – пишет он напр. – «как подумаешь, что с академией расстанешься... Увы! Очень горько». «Настроение моё теперь очень плохое. У меня состояние духа такое, что будто я совершил какое-либо ужасное преступление, за которое не будет никогда никакого помилования. Преступление это – моё удаление из дорогой академии. Мне так и кажется, что всякий встречный человек презирает меня». «Мне как-то ужасно совестно пред Вами: ожидали Вы во мне видеть помощника себе – и вдруг я так постыдно бежал! Мне очень много грусти вселяет эта мысль»... «Ах, как тяжело уходить от живого дела, от людей и обращаться в какого-то ничегонеделателя! Для меня убийственно тяжело сознание, что я теперь уже не сопастырь Вам в Вашем великом пастырском собрании. Вы будете все трудиться над живым делом. А я? Вижу в этом указание и наказание Божие»... «Как мне жаль академию»!

Жаль было расставаться с о. Григорием и академии, которая видела и уже успела оценить и прекрасные его личные качества и любовь его к академии и самоотверженную его служебную деятельность.

Те последние дни, которые, возвратившись из Крыма и приготовляясь к своему дальнему пути, провёл ещё раз о. Григорий «в милом академическом уголке», ознаменовались целым рядом прощаний, где все, успевшие полюбить его, спешили выразить ему свои признательные чувства. – Во вторник, 26 октября, после обычной вечерней молитвы в академической церкви, пожелали торжественно проститься с своим бывшим инспектором студенты всех курсов академии. От лица товарищей, студент IV курса С. Кулюкин сказал о. Григорию следующее прощальное приветствие:

Многоуважаемый, дорогой о. Инспектор!

С искренним сожалением и грустью встречена нами скорбная весть о том, что Вы покидаете нашу Академию, – с грустью потому, во-первых, что в лице Вас мы теряем дорогого любимого инспектора и потому, во-вторых, что покинуть так любимую Вами академию заставляет Вас тяжелая болезнь, явившаяся отчасти, последствием тех забот и трудов, какие Вы несли на себе. Нет сомнения, что те добрые, сердечные и искренние отношения, какие всегда существовали между нами, не могли не обнаружиться в чем-либо внешнем, – и вот студенты решили поднести Вам, дорогой о. инспектор, наперсный крест.

На этом кресте, который мы просим принять от нас, начертаны слова: «Мы имеем великую радость и утешение в любви твоей, потому что тобою, брат, успокоены сердца» (Филимон. 7). Эти слова верно и хорошо говорят о характере тех отношений, какие Вы установили, вступив на должность инспектора. Да, наши сердца были успокоены и обрадованы, когда почувствовали они ту силу нужной, прощающей любви, какою исполнено было Ваше сердце! Ваше любящее сердце не знало и не могло знать того деления, по которому одни ученики отводятся одесную, а другие – ошуюю. Вы ко всем нам относились с равной заботливостью и вниманием, будучи всегда готовы прийти на братскую помощь нуждающемуся в нравственной или материальной поддержке. Кто из нас был обойден Вашим вниманием и сочувствием?! Кому из обращавшихся к Вам Вы не отозвались своим любящим сердцем? И вот теперь, прощаясь с нами, подобно древнему Моисею в дивно-возвышенной речи прощавшемуся с своим народом, Вы с спокойной совестно можете сказать нам: выйди вперед тот, кого бы я намеренно и злобно обидел? К кому из вас я был сознательно несправедлив? И верьте, дорогой о. инспектор, в сердце каждого из нас нет другого чувства к Вам, как чувства признательности и благодарности. И эти чувства к Вам с течением времени будут делаться все глубже и сознательнее. По мере того, как суровая действительность будет чаще и чаще напоминать нам о том глубоком несоответствие которое лежит между нею и предносимым каждым из нас идеалом, по мере того, как наши юношеские порывы к добру и правде начнут охладевать под ударами неправды и зла, – мы будем чаще и чаще благодарной памятью возвращаться к Вам, подъявшему и неуклонно несущему на себе подвиг любви, смирения и прощения. Да, еще много раз в жизни своей мы вспомянем Вас!

Тяжел тот путь любви и прощения, на какой вступили Вы, ибо, требуя от человека неустанной бдительности и работы над собою, он не сразу и не всегда находит признание и понимание со стороны людей, а это несет чуткому сердцу много скорби и горя. Быть может, и мы, дорогой о. инспектор, повинны пред вами и создавали Вам иногда именно эти минуты тяжелой скорби. Быть может, мы не всегда были отзывчивы и понимающи… Тогда простите нас! И пусть же хоть теперь найдёт Ваше сердце утешение и отраду в этом торжественном, открытом пред лицом всех студентов признании мы ценим и любим Вас, дорогой о. инспектор! И пусть сохранится в памяти Вашей эта картина: и этот храм, и этот чудный полумрак в нем и тихий свет зажжённых лампад и мы, признательные Вам студенты, подносящие Вам крест этот в знак благодарной памяти и любви».

При этом поднесен был о. Григорию массивный золотой наперсный крест с синими эмалевыми украшениями. На обратной стороне креста вырезан текст из послания св. Ап. Павла к Филимону: «мы имеем великую радость и утешение в любви твоей; потому что тобою, брат, успокоены сердца» (ст. 7) и затем следующая надпись: «благодарные студенты Московской духовной академии своему дорогому инспектору, о. архимандриту Григорию. 1893 г. октября 26-го». Приняв и возложив на себя поднесенный ему крест, о. Григорий обратился к студентам с следующею речью:

«Этот священный дар Вашей любви ко мне недостойному и это слово Ваше наполнило мою душу двоякими чувствами. Моё сердце невыразимо тяжело сжималось печалью о разлуке с Вашей прекрасной юной семьей, где я жил, как в раю; и вот это знамение победы, эта любовь Ваша победила во мне мою скорбь, и моё сердце преисполнилось радости. Но вместе с радостью вселился в нём и страх при виде этого креста. Я устрашаюсь за себя. Такого высокого чувства любви Вашей я не достоин, ничем её не заслужил. И Ваш крест и слово крестное, где было так много похвал мне, стоят предо мною, как грозные обличители. Мне чудится, что я слышу с этого креста слова укорения: «вот ты каким должен бы быть, но не таким, каким ты был».

«Простите, дорогие, если я буду в эти священные минуты моей жизни не красноречив. Но я буду искренен. Вы знаете, друзья, какая причина заставила меня покинуть этот родной райский уголок и променять его на одинокое почти затворничество где-то там, среди иноверцев. Недуг телесный разлучает меня с Вами. И кто знает: исцеление или смерть ждёт меня там. Быть может, я должен теперь Вам сказать то же, что говорил св. Ап. Павел ефесским пресвитерам: «вот ныне иду я, не зная, что там встретится со мною», быть может, «уже не увидите лица моего все вы, между которыми ходил я» (Деян. XX, 22. 25). Посему я буду говорить с Вами, как бы в предсмертный прощальный час. Какое тут красноречие? Раскрою Вам, как сумею, свою душу.

Когда будущий историк этой духовной школы дойдет в своём летописании до наших дней и остановится на моём имени, то я уверен, что кроме этого имени, он ничего не занесет в свою летопись. Со мной не свяжется никакой деятельности для Академии. Время моего служения и так было очень кратко, но недуги телесные ещё более сокращали его, так что я больше мечтал только что-либо сделать для Вас, но не делал. Мне хотелось бы слиться духовно с каждым из Вас, ко всякому приходить на помощь и поддерживать в несении его бремени; мне хотелось быть всем вся во всякое время; но увы! я припоминаю только то, как очень часто либо в церкви, за общим богослужением, либо в домашней беседе я назидался Вашим юношеским святым идеализмом. Нет, дорогие, я поистине ничем не могу хвалиться, кроме немощей своих, если только они – могут быть предметом похвалы. Итак, отведенная мне в академической летописи страничка останется пустою.

Но, братья мои и друзья, когда я пред своим жизненным закатом возьму в руки хартию с летописью своей собственной жизни, то те страницы её, которые исписаны в эти полтора года моей инспекторской жизни в академии, будут самыми содержательными и радостными. Эти немногие месяцы – красная заря в моей жизни, о которой я буду с великим утешением вспоминать всегда. За это время я приобрёл столько стяжаний духовных, что из бедняка сделался богачом. И эти стяжания даны мне, друзья мои, Вами. – Первое стяжание мое – это чувство нужной любви. Эту академию я успел полюбить ещё раньше, чем мне пришлось вступить под её священный кров. Она была моей, самой заветной сладостной мечтой в юные семинарские годы. В годы студенчества эта любовь возгорелась ярким пламенем. Но та любовь была подобна той, какую моряк имеет к старинному маяку на море, или историк к своему архиву. Та любовь была любовью безличной, холодной; органом любви был больше рассудок, чем сердце. Я любил тот светоч, который светил учёным светом; я лобызал тени усопших тружеников здешних; я перечитывал предания старины. Но иною стала моя любовь, когда я стал лицом к лицу с этой вот Вашей юной семьей. Тут родилась в моём сердце самая горячая нужная любовь к лицам, к воспитанникам этих стен. Эта любовь, скажу, по истине, была моею жизнью. Быть может я любил даже больше, чем нужно: часто я по этой любви воздерживался от замечаний, надеясь на то, что время само исправит всё что нужно. Но в этом не раскаиваюсь и теперь. Слова литургийной молитвы: «и даждь им преспеяние жития и веры и разума духовного» были самыми любимыми моими молитвенными словами Моя любовь часто желала, чтобы все Вы были святыми. – Второе моё стяжание от Вас – это твердая вера в людей, в добро людское. Мою любовь к Вам нельзя ставить мне в особую заслугу. Кто не любит солнца, света и тепла? Так невозможно не любить и Вас. В Ваших душах очень много доброго. Я близко знал Вас, присматривался и к мелочам Вашей жизни. И везде всегда я видел одно добро. Вот предо мною скорбная картина смерти: академическая семья лишается студента. И осиротевшие товарищи густой толпой у гроба: сколько тут чистой скорби, любви и молитв. В таких случаях моё воображение обычно невольно как-то переносилось в первые времена христианства, и сравнивало наши похороны с похоронами мучеников, когда их гробы тесно обступались в катакомбах верующими. Вот служба церковная, молитва. Сколько твердой веры и чистой любви в этом мощном молитвенном пении! А как Вы благопоспешливы на помощь ближнему. Я знаю тайных благотворителей, помогающих даже не академическим беднякам. А эти дружные сообщества курсов и номеров! Да, нет; мне не перечислить всего. Помню, о. Ректор как-то говорил при конце учебного года о том: обитает ли и будет ли обитать Дух Божий в этой нашей учёной обители? Он обитает здесь; Его веяние – в перечисленных добрых делах Ваших; есть среди Вас высокие избранники Божии. Дай Бог, чтоб и впредь умножалась эта благодать в Вашей среде! Я никогда не встречал среди Вас упорного, закоренелого во зле сердца. Достаточно бывало самого легкого прикосновения любви – и суровый вид обидевшегося озарялся улыбкой и любовью. Если же этого сразу не было, то причина крылась либо в застенчивости, либо в природном суровом облике, нет, я верю теперь глубоко в доброту человеческую. А этой вере научили меня Вы; а с этой верой можно жить, можно любить. – Эта вера родила во мне твердую надежду. То что не сделал я, то сделаете Вы. Я надеюсь, что теперь на месте прежних формалистов пастырей и учителей явится новое Ваше поколение, которое внесёт в свою пастырскую деятельность новые начала любви и самоотвержения. – Вот, друзья, чем уже я награждён Вами. Но Вы явили новый знак своей любви ко мне, на который я не смел и рассчитывать. Не знаю, как благодарить за него. Поверьте, что под этим крестом я понесу в своей груди самую горячую любовь и память о Вас в далекий Царьград и буду оттуда любить Вас как и прежде»⁹. В заключении своей речи о. Григорий просил студентов молиться за него, обещал в свою очередь молитвенно поминать их всех и принимать живейшее участие во всех интересах академической жизни; увещевал хранить взаимную братскую любовь и просил прощения, если кого чем огорчил или обидел; наконец звал к себе в гости в Константинополь, если у кого-либо будет возможность и свободное время. – Во время речи царила торжественная тишина; студенты сбившиеся в тесное кольцо вокруг о. Григория, слушали его задушевную речь, притаив дыхание и подавляя вздохи сострадания и скорби о предстоявшей разлуке; многие предчувствовали, что она будет последнею в этой земной жизни.

В воскресенье 31-го октября, начавшаяся в три часа пополудни обычная внебогослужебная беседа в академической церкви отличалась особенным многолюдством, – то собрались посадские жители проститься с одним из своих ревностных наставников – беседователей, о. Григорием, который был, кроме того, учредителем и руководителем общего народного пения на этих молитвенных собраниях. По окончании беседы, произнесенной о. ректором академии, на средину церкви вышел о. Григорий с собором академического духовенства для совершения молебствия Преп. Сергию. В это время выступил вперед студент – священник о. Симеон Никольский и, обращаясь к о. Григорию, говорил:

«Ваше Высокопреподобие!»

«Этот народ православный, так любящий наши беседы и наши молитвы, собрался теперь в таком необыкновенном множестве за тем, чтобы сказать Вам своё прощальное слово. Эти люди открыли мне свою душу и я буду говорить от лица народа»... В дальнейшей речи своей о. Симеон в прочувствованных, выражениях благодарил о. Григория от лица народа за понесённые им на беседах труды и просил принять, «как залог любви», святую икону Преп. Сергия. На обратной стороне этой иконы укреплена серебряная вызолоченная доска с надписью: «Отцу архимандриту Григорию, учредителю общего народного пения в Покровском храме Московской духовной академии, от признательных граждан Сергиевского посада. 31 октября 1893 года». – Приняв и облобызав св. икону, о. Григорий горячо благодарил народ за его любовь к нему и затем пред этою, положенною на аналое, иконой совершено было молебствие при общем пении всего присутствовавшего народа.

Наконец, в следующей воскресный день, 7-го ноября, пожелали проститься с о. Григорием сослужители его по академической церкви, т. е. все студенты и вольнослушатели, облеченные священным саном. Пред началом Божественной литургии, которую в этот день должен был соборне совершать о. Григорий, студент – священник о. Серий Богоявленский обратился к нему от лица всех, собравшихся здесь священно-служителей с прощальным приветствием, при чем ему поднесен был служебник в голубом бархатном переплете с серебряными украшениями. На передней серебряной доске книги вычеканена икона Покрова Пресвятыя Богородицы, а на задней стороне прикреплена небольшая серебряная-же пластинка с надписью: «Отцу архимандриту Григорию от сослужителей академической церкви. 1898 года, ноября 7-го».

По этому служебнику 14-го ноября о. Григорий в последний раз совершил литургию в академической церкви и 17-го числа выехал из посада. Хотя он держал себя бодро и весело беседовал на вокзале со студентами, провожавшими его in corpore, но состояние его здоровья в это время внушало уже настолько серьезные опасения, что он сам располагал пробыть в Москве не менее недели, чтобы, прежде своего далекого пути, запастись впредь советами и указаниями лучших московских врачей. Остановившись в Москве на Тверской улице в гостинице Флоренция, о. Григорий провел вечер этого дня в обществе сопровождавшего его помощника инспектора академии, П. Ф. Полянского, и студента – иеромонаха о. Трифона, при чем ни внешний вид его, ни настроение его духа, не давали никаких особенных оснований предполагать крайнюю опасность его положения. На следующий день, 18-го числа, около 8-ми часов утра, о. Григорий почувствовал себя очень дурно и в половине девятого с ним сделался сильный эпилептический припадок с судорогами и потерею сознания. Такого рода припадки до двенадцати раз повторялись затем у него все с большею и большею силой. Тотчас-же приглашены были врачи с А. А. Остроумовым во главе, но все принимавшиеся ими меры не могли уже оказать никакой помощи. Положение больного было признано безнадежными. В один из периодов пробуждения сознания о. Григория приобщили святых Христовых Тайн, а в половине шестого часа пополудни его уже не стало. – В десять часов вечера, по облачении покойного в иноческие одежды, совершена была о. ректором Московской духовной семинарии архимандритом Климентом соборне первая панихида, к концу которой прибыл из посада вызванный телеграммою и о. ректор академии. Несколько иеромонахов и иеродиаконов, назначенных от разных московских монастырей, всю ночь и следующий день читали при гробе почившего св. Евангелие. Утром 19-го числа, по положении тела о. Григория во гроб, около десяти часов, совершена была торжественная панихида ректором академии, арх. Антонием и ректором Моск. семинарии, арх. Климентом в сослужении двенадцати иеромонахов и московских священников, знакомых почившего, при пении большого семинарского хора. По окончании этой панихиды совершен был вынос тела в ближайшую приходскую церковь св. Великомученика Георгия, что на Моховой, где о. ректором академии произнесена была первая надгробная речь.¹⁰ Он говорил о самоотверженном служены о. Григория своему долгу, ради которого он разрушал своё здоровье, не давая себе никакой ослабы в трудах по церкви, по инспекции и по хозяйству академии. Это усердие имело особенно разрушительное влияние на телесную жизнь почившего по причине его чуткой восприимчивости и сострадательности, в силу которой он, напр., переживал, как будто на себе, страдания тяжело заболевавших студентов и особенно те ужасные ночи предсмертной агонии четырех умерших в прошлую зиму юношей, от коих он не отходил до тех пор, пока смерть не прекращала их дыхания. Служа страждущим, отец Григорий забывал о собственной телесной слабости и только по окончании наиболее трудовых периодов своей многосторонней службы, падал на одр болезни и нескольку дней изнемогал от страданий в жару и бессоннице. При всём том он не только подавлял в сердце своём всякие претерпеваемые неприятности, никому не говоря о тяжелых чувствах, иногда томивших его душу, по был самого скромного мнения о себе и безропотно послушлив. Этот-то тяжелый крест жизни, лишенной того внешнего блеска и разительности, которые иногда придают бодрость страдальцам, эта незаметно курившаяся чистая жертва самоотвержения, должна быть особенно назидательна для нас и угодна Богу ещё потому, что сила к ней почерпалась из покорности воле Божией и нужной одушевлённой любви к ближним, особенно-же к своим питомцам и к Академии. Чуждый ученой гордости и пренебрежения к меньшей братии, усопший посвящал и посадским простолюдинам к их духовной пользе остаток не сил своих, которых ему не хватало и для академических дел, но своей ревности о славе Божией: он учил их делом – воспевать молитвы, и словом – вести христианскую жизнь. Благодать Божия, собирающая многочисленные толпы народа на молитву об упокоении его чистой души, облегчить ей и путь к царству небесному согласно духовному смыслу того видения, которого Господь сподобил святителя Тихона. Сей угодник Божий видел себя с трудом восходящим к небу по крутой лестнице и изнемогавшим от чрезмерных усилий; но вот мало но малу сходится к нему отовсюду народ разных возрастов и званий и начинает усердно подсаживать его выше и выше; восхождение его облегчается и наконец становится совершенно неудержимым. Сия споспешествующая молитва духовно-облагодетельствованного народа да усовершит земные подвиги почившего и походатайствует ему прощение грехов. Мы же живущие и оставшиеся да исполнимся его любовью и самоотвержением во исполнение слов Христовых: «Аминь, аминь глаголю вам, аще зерно пшенично, пад на землю не умрет, то едино пребывает, аще же умрет мног плод сотворит». (Иоан. 12, 24).

Во втором часу пополудни прибыл в эту церковь преосв. Тихон, епископ Можайский, и совершил панихиду в сослужении оо. архимандритов: Антония, Климента, Геннадия и многих иеромонахов и священников, после чего гроб был вынесен из церкви, поставлен под балдахин на колесницу и печальная процессия двинулась к вокзалу Московско-Ярославской железной дороги. За хоругвями и иконами, при стройном пении громадного семинарского хора, всю дорогу шествовали во главе духовенства оо. ректоры М. академии и семинарии, архимандриты Антоний и Климент. На колеснице стояли в стихарях четыре воспитанника семинарии, по два с каждой стороны гроба. Масса народа сопровождала процессию до самого вокзала. С четырехчасовым поездом тело архим. Григория отправлено было для отпевания и погребения в Троицкую Сергиеву Лавру. – Ко времени прихода этого поезда в Сергиев посад, на железнодорожной платформе собралось всё академическое духовенство в облачениях, с зажженными свечами в руках, с хоругвями и св. иконами, а также все профессора, должностные лица и студенты академии и множество жителей посада. Когда поезд подошёл к платформе и о. ректор академии, выйдя из вагона, облачился, совершена была лития, студенты подняли на руки гроб и, при печальном перезвоне колоколов лавры и приходской Пятницкой церкви, шествие двинулось по направленно к монастырю. Во все время пути студенческий хор исполнял ирмосы великого канона, о. ректор шёл во главе многочисленного академического духовенства, а профессора, студенты и народ сопровождали гроб тесною толпою. По прибытии в академическую церковь, над гробом почившего о. ректором академии и членом лаврского учрежденного собора архим. Рафаилом совершена была соборне большая торжественная панихида, а затем, в 9 час. вечера, заупокойная всенощная. – Отпевание и погребение о. Григория состоялось в субботу 20-го ноября. Заупокойную литургию в этот день совершал соборне о. ректор академии, а на отпевании к многочисленному сонму духовенства присоединился и о. арх. Рафаил. За литургией доцент академии С. С. Глаголев произнес следующее слово:

«Во имя Отца, и Сына и Святого Духа!

Однажды из ворот маленького палестинского города Наина выходила погребальная процессия. Мать вдова провожала своего единственного умершего сына в последнее жилище и за нею следовало много народа. Это было тогда, когда Господь Иисус Христос жил на земле, и случилось, что в это самое время Он приближался ко вратам Наина. Увидев осиротелую мать, Господь, говорит священный писатель, «сжалился над нею и сказали ей: не плачь. И подошед, прикоснулся к одру; несшие остановились, и Он сказал: юноша! тебе говорю, встань. Мертвый, поднявшись, сел и стали говорить; и отдал его Иисус матери его» (Ев. Луки 7, 13–15). Братие! пред нами тоже юноша, лежащий во гробе. Правда, его давно не только устами, но и сердцем мы называли отцом, но я осмеливаюсь назвать его юношей, потому что он таков по возрасту: ему лишь 26 лет. Самые младшие из его учеников и воспитанников едва ли моложе его более, чем на 7 лет. Не кажется ли Вам, братие, что с человеческой точки зрения представляется несравненно больше оснований возвратить к жизни этого дорогого нами и провожаемого нами теперь в могилу почившего, чем скромного безвестного жителя Наина? Последний был нужен для того, чтобы служить своей матери и обеспечивать её жизнь. Многочисленная толпа, которая вместе с его матерью следовала за его гробом, без сомнения не отказала бы в куске хлеба этой последней. Но тот, который теперь бездыханный лежит пред нами, нужен был многим. Он служил утверждению истинной веры и любви в человечестве. Конечно, этому стараются служить все честные люди, но они служили и не с таким рвением и не с таким успехом, как большинство. Он отдал свою жизнь своему служению, он дал обет отречения от тех радостей, которые дает мир, которые дает семейное счастье, – говоря языком Евангелия – он погубил душу свою, чтобы спасать многие иные души. И плодотворность его служения является замечательной и поучительной. Он едва лишь 2 года покинувшиЙ школьную скамью и находящийся и теперь в таком возрасте, в каком многие еще пребывают на ней, вызвал к себе в тех лицах, из среды которых вышел таки недавно, нелицемерные и глубокие любовь и уважение. Его воспитанники и ученики уважали и любили его. Оби этом свидетельствую не я, свидетельствуют даже не их слова, а – и это самое лучшее свидетельство – свидетельствуют их дела. Их скорбь о том, что он покидает академию, когда состояние его здоровья побудило его перенести место своей деятельности на юг, была и слишком явною и слишком глубокою. И их любовь к нему вопияла громко. А эти любовь и уважение, конечно, давали ему возможность сильно влиять на них и конечно влиять благотворно, ибо что кроме благого и доброго мог он внушить другим, он, сам всецело предавшийся служению добру. Но не на одних его воспитанников простиралось его влияние. Оно шло и выше и шире. Я не могу и не имею права говорить о других, скажу лишь о себе. Я, старший его по возрасту и младший по силам и положению соработник в этой высшей школе, научился от него многому и получал от него многие назидания. Он, который так мало жил, умел глубоко понимать и глубоко любил людей. В частных беседах со мною он не редко высказывал мне поражавшие меня взгляды на смысл действий тех или иных лиц и умел необыкновенно основательно отстоять правильность этих взглядов. А сущность их заключалась в том, что за всеми движениями трусости, эгоизма, мелочного тщеславия и самолюбия различных лиц он стремился отыскивать в глубине их сердец добрые искры, которые при умении и любви можно бы было возжечь и воспламенить. И я уходил от него более бодрым и более любящим людей, чем прежде.

Между тем эти беседы – столь полезные для меня и подобные которым он вёл, конечно, не с одним мною – всегда отрывали его от его сложных и многообразных занятий. Он был пастырем, его, не смотря на его юность, уже начинали называть учёным богословом, он был наставником и воспитателем юношества. Он был пастырем. Каким? На это мы имеем свидетельство. Добрые русские сердца со скорбью и слезами встретили весть об оставлении им св. Троице Сергиевой Лавры. Поднося ему икону, слушатели его собеседований от всего сердца высказывали ему свою горячую благодарность за то, что он назидал их, и вместе говорили ему о том, как тяжело им было рассаваться с ним. И отдельные лица с теми же чувствами делали ему подобные подношения. И эти знаки любви и умиляли и ободряли его и побуждали к тому, чтобы становиться болеее и более совершенным и достойным любви. Его уже начинали называть ученым богословом. Ещё студентом он выступил в печати с словами веры и любви и продолжал служить этому делу до дня своей кончины. Некоторые работы его, может быть, еще будут напечатаны. О тех трудах, которые он опубликовал, похвальный отзыв дали такие компетентные судьи, после которых мой голос не имеет значения. Он был учителем юношества. Каким? На это опять мы имеем свидетельство. У него было слишком мало времени для занятий делом преподавания своей науки, но он однако не только сам успел полюбить её, но и в других сумел возбудить к ней любовь. Многие студенты выражали ему свою готовность и желание специально работать под его руководством по его науке и изучению и исследованию вопросов этой науки посвятить всецело последний год своего пребывания в Академии. Он был воспитателем юношества, и те, которых он воспитывал, поднесли ему крест с надписью: «своему дорогому инспектору». Молодость никогда не бывает неискренней в своих приношениях и потому на долю воспитателей подобные приношения выпадают редко, нужно проявить в себе слишком много всепрощающей любви, чтобы заслужить их.

Являясь столь многополезным тружеником в столь разнообразнх областях, он работал – заметьте при самых неблагоприятных условиях. Недуг, который теперь свел его в могилу, мучил его все эти два года. И мучил буквально. Есть болезни, от которых умирают медленно и без особых страданий. Страдая подобною болезнью, можно успеть сделать много. Его болезнь была не такова: она не только постепенно истощала его силы, но часто и лишала его возможности работать, бросая его совершенно обессиленного на ложе болезни. И он однако работал и делал несравненно больше, чем сколько делали и делают многие из нас здоровых людей (я разумею прежде всего самого себя). Но кроме физических страданий его мучили еще и нравственные. Он был назначен на ответственный пост инспектора Академии ещё очень молодым. Естественно, что многие относились к нему подозрительно и недоверчиво, сомневаясь, чтобы он мог должным образом выполнять возложенный на него трудные обязанности. Об этих сомнениях и недоверии он знал, и эти сомнения сильно волновали и беспокоили его, волновали особенно, потому что он был болен. И вот, слыша голоса недоверия, чувствуя мучительную физическую боль, он работал так много и так плодотворно. Подобно евангельскому рабу, получившему 5 талантов, он не зарыл их в землю, а обратил в дело с великою пользой.

Но его самого мы теперь должны зарыть в землю. Братие! Без сомнения Вам, как и мне, предносится вопрос: зачем, почему это? Если некогда сын наинской вдовы был возвращен к жизни ради слёз матери, то почему сей не сохранен для жизни ради слёз многих? И у него есть родственницы и родственники, которые горячо любили и горько оплакивают его, но кроме них у него было много чад по духу, которые много получали от его знаний и от его любви. Сколько бы пользы он принес людям, если бы прожил долго! Ведь, долгота его жизни равняется только 1/3 её естественной долготы. Зачем он умер так рано? Зачем закрылись эти добрые, ясные, проницательные глаза, зачем перестало биться это пылавшее такою горячею любовью к людям, сердце? Зачем? Братие! Не нам судить пути Всевышнего. «Кто разуме ум Господень; или кто советник ему бысть» (Посл. к Римл. 11, 34). Таинственные пути промысла для нас в большей части непостижимы. Будем подчиняться им со смирением. Один из лучших между нами отнят от нас. Это – удар. Будем скорбеть и молиться.

Теперь в эти печальные, тяжелые минуты я не могу найти никакого слова утешения, с которым мог бы обратиться или к своему собственному смущенному духу или к сердцу других. Найти что-либо утешительное в смерти почившего нельзя. Она послана ему для наказания нас, она причиняет нам скорбь, и умножает и усиливает наши обязанности. Мы все, как и почивший, – хотя и различным образом и в различных положениях – служим делу утверждения и распространения истинной веры. Одного из добрых служителей этого дела не стало, но дело не уменьшилось, значит, обязанности каждого из нас увеличились. Вот, почему в смерти почившего мне слышится свыше обращённый призыв к усиленнейшему и ревностнейшему труду. Почивший был человеком труда и этот труд теперь он завещал нам.

Братие! будем стараться исполнять это завещание. Молясь об усопшем, будем помнить его и его заветы. А теперь помолимся о нём, да простятся ему все его вольные и невольные прегрешения и да услышит он голос Господа: рабе благий и верный, вниди в радость Господа твоего» (Еванг. Матф. 25, 21). Помолимся о нём, помолимся об отпущении и нам наших прегрешений, ибо постигшая нас утрата, в которой нельзя не видеть Божьего наказания, показывает нам, что наши прегрешения не малы. Аминь!

Пред началом отпевания произнесена была речь студентом IV курса С. Кулюкиным. «Прежде чем под сводами этого храма», говорил он, «раздастся последний раз над почившим печальный возглас: «вечная память», прежде чем каждый из нас отдаст последний поклон этому дорогому гробу, да позволено будет сказать хоть несколько слов в облегчение скорбного чувства.

Богу было угодно, чтобы этот прах приняли нехолодные волны моря, не далёкая и чуждая, а своя родная академическая земля, и чтобы могила почившего затерялась не там, под знойным небом востока в далёком Царьграде, a приютилась бы здесь, среди других дорогих Академии могил. И краткую разлуку с нами он пережил как бы для того только, чтобы его страдальческое, любящее сердце испытало все муки и всю боль разлуки с любимыми. Он создан был академией, он весь принадлежал ей, и вот – мы хороним его.

Прощай навеки, дорогой почивший! Памятна нам будет твоя кроткая, благородная, любящая душа! Памятно нам будет твоё смирение, делавшее то, что ты относился к каждому из нас как к равному, как к другу, как к близкому. Ты никого не хотел обойти своим вниманием, ласкою и любовью. Памятна нам будет твоя последняя к нам, прощальная, как бы замогильная речь, вся проникнутая трогательною нежностью, высоким настроением, торжественным и удивительным спокойствием в виду надвигавшейся и предчувствуемой тобою смерти! В этой речи сказалась вся твоя глубокая вера в правду, в людей, в конечное торжество добра. Эта речь была твоим последним заветом, обращенным к нам, заветом, достойным твоей высокой жизни.

На той странице, какая будет отведена тебе в истории нашей Академии, если и не будет связано с твоим именем громких и великих дел внешних, то будет отмечено рукою беспристрастного историка, что этот человек был редкий идеалист. Почивший был мечтателем, как сам он о себе сказал. Да, мечтателем – в том смысла, что он не мирился с суровой действительностью, стремился провести в неё великие заветы Христа о любви, жил, всегда имея пред собою христианские упования. И, о, если бы он мог встать, чтобы видеть, какова была та духовная нива, на которую он бросал семена света и любви! Сколько подчинено было его кроткому, благотворному влиянию!

Прощай навеки, дорогой почивший! И верь, и знай, что не раз ещё в жизни наша благодарная память воскресит твой благородный образ, особенно в те минуты, когда наши юные сердца, еще не испытавшие суровых ударов житейского опыта, встретятся с неправдой и злом в жизни, когда и к нам приблизится вечно близкий вопрос о смерти.

Прощай, и прости нас, если мы огорчали тебя! Ты будешь жив в нашей молитвенной памяти о тебе!»

Во время отпевания, после песни «со святыми упокой», сказал следующую речь э. орд. профессор В. А. Соколов: «Ну вот и совершил ты своё далёкое плавание! Страшился ты бурь и неспокойных волн моря Черного, а без бурь укачали тебя навеки волны другого, – беспощадного моря житейского. Не Царьград стал для тебя тихою пристанью, а горний Иерусалим, град Царя Небесного!

Всего лишь дня три тому назад, ты с великою грустью покидал свою родную академию, но, нет, тебе не суждено было ее покинуть! Вот ты опять среди нас, снова в своей любимой и любящей тебя академической семье! Благолепно и торжественно было твоё неожиданно скорое к нам возвращение; но, увы, не таким бы мы желали видеть его, не с такими песнями хотелось бы нам снова встречать тебя.

Ты был любимым питомцем нашей академии. Старательно воспитала она тебя; нежно позаботилась о том, чтобы и по окончании учебного курса не разлучаться с тобою; с искренним расположением пригрела и приютила она тебя, указав тебе жизненный путь наставника и воспитателя своих юных чад; всеобщею любовью окружала тебя всегда в немногие годы твоего академического служения – можно сказать, радовалась на тебя, любовалась тобою, с уверенностью возлагала на тебя свои надежды.

И не суетны были эти надежды; но по всему было видно, что ты вполне оправдал бы их. Не много лет жизни судил тебе Господь, но и в эти краткие годы ты успел потрудиться так, что оставил по себе неизгладимую память. Успел ты поработать для науки, с честью совершив свой прекрасный учёный труд и до последних дней, при всех своих трудах и болезнях, не покидая занятий в духовной литературе. Успел ты много, – много потрудиться в высоком подвиге своего нравственного усовершенствования. Юный инок, ты так сумел овладеть собою, так прекрасно направил свои искренние горячие порывы юности, что и в иноческом чине они были наилучшим украшением твоего нравственного образа. На первых же строках той самой книжки твоей, которую ты подарил мне на прощанье всего лишь немного дней тому назад, прочёл я несколько свято-отеческих изречений. «Блажен инок», написано там, «который на содевание спасения и преспеяние всех взирает, как на своё собственное». «Монах тот, кто от всех отделяясь, со всеми состоит в единении». Не напрасно, думается мне, во главе своей книжки поставил ты эти слова. Я вижу в них твою исповедь, твой завет, вижу в них – тебя самого! Таким именно монахом хотел быть и был ты сам, с горячим самоотвержением влагая всю свою душу в святое дело содействия преуспеянию и спасению других. Все мы знаем и помним, как в этом Божьем храме, не щадя своих слабых сил, совершал ты свой иноческий подвиг и благолепным служением, и спасительными беседами, и руководительством в священных песнопениях. Величественный пример Первоверховного Апостола, благовестнические труды которого изучал ты целые годы, вдохновил и тебя потрудиться, по мере сил, в подвиге апостольства среди ближних своих. Искра Божия виднелась в твоих трудах; и не бесплодно было твоё духовное сеяние, если все большие и большие толпы народа стекались в этот храм, если слезы и рыдания раздавались недавно в нем при прощании с тобою и если теперь, наконец, ещё больше слез, ещё больше рыданий слышим мы при твоём гробе.

Но не о тебе плачем мы; не тебя жалеем! За тебя можно только радоваться! Не в дальней стороне нашёл ты себе последний на земле приют, а вблизи своей родной академии, среди тех самых дорогих могил, над украшением которых ты сам с такою нежною любовью трудился так недавно. Не чужие, а близкие и любящие тебя люди тесной толпою окружают твой гроб и будут молиться всегда над твоею могилой. Блажен путь, воньже идеши днесь! Объятия Отча, к которым прибегал ты, принимая иноческий чин, теперь отверсты для тебя. Добрые дела твои идут вслед за тобою, горячие молитвы любящих фемиамом несутся за тебя к престолу Всевышнего и, как чистый сердцем, уповаем, ты узришь Бога!

Мы плачем о себе; горюем о своих несбывшихся надеждах; плачем о тех, кто потерял в тебе любящего, неусыпного наставника и руководителя; жалеем свой грешный мир, где стало меньше ещё одним добрым, искренно- верующим тружеником, который стал бы, как нам думается, одним из ярких светильников церкви православной. – Пусть же твой добрый пример, святой твой подвиг, как бы ни был он кратковременным, послужит для всех нас назиданием и уроком беззаветной преданности святому делу! Пусть и в нас пробудит он искру Божию!

Покидая нас ещё при жизни, ты усердно звал нас в тот Царьград, где думал найти себе жизненный приют. О, если бы последовать нам другому твоему призыву, с которыми ты постоянно обращался ко всеми в этом святом храме! О, если бы судил нам Господь последовать за тобою в горний Иерусалим, – в град Царя Небесного!»

Во время отпевания произнесены были ещё две речи студентами второго курса: Н. Покровскими и И. Речкиным.

«Содрогается сердце наше, братие», говорили первый из них, смущен ум и цепенеет дух, при виде сего гроба. Ничто так не потрясает нас, ничто так духовно не придавливает, не повергает в беспомощное состояние немого ужаса или горестного удивления, как преждевременная и внезапная смерть близких наших. Мы не можем помириться с утратой дорогого наставника, положительно не верим и не хотим верить в возможность такой скорой смерти его: «уж не сон ли это, – спрашиваем мы себя, – не тяжелый ли бред?». Но ужасная действительность воочию говорит нам о себе: два дня слух не преставала оглашать печальная весть, и глаза, наконец, узрели страшный гроб. И затрепетало сердце, и повеяли в душу мертвящий холод, и исполнилось оно скорбными сознанием горестной разлуки, и готово источиться в слезах. И как быстро все переменилось. Вот как будто бы вчера дорогой усопший стоял здесь с нами, и его теплые, задушевные слова ласкали слух наши: «дорогие друзья мои! Я горячо люблю вас; но не скрою от вас, что тяжелый недуг терзает меня, и он-то разрывает связь нашу, заставляя меня ехать в далекую страну»... В нас не успели еще остыть чувства сей дружеской разлуки, не успело сгладиться впечатление от неё, как на смену им явились новые более тяжелые чувства, воображение заняла другая более потрясающая картина: картину разлуки сменила картина смерти; и перемена эта тем ужаснее, чем она быстрее.

Приникнем, братие, взором ближе к сему гробу, – не научит ли он разгадать тайну бытия нашего: может быть, он насколько поразителен для нас, настолько же и поучителен. Пред нами посечена молодая жизнь, неуспевшая еще отцвести и принести плод свой, разбиты богатые мечты, низвергнуты надежды; и мы с недоумением спрашиваем: «что сие есть, еже о нас таинство», Что жизнь наша? Уж не жалкая ли она насмешка, не поругание ли над идеалами нашими? Лишь только мы захотим жить, жизнь убегает от нас, как обманчивый призрак. Великий Боже! Неужели ты судил многим из нас только благие порывы и не хочешь дать насладиться плодами их? Неужели последние излишни? Неужели довольно сего, чтобы быть достойным сыном царствия твоего? Неужели только немногим избранным, приобретшим дар любви, Ты судил надолго служить близким своим, а прочих тотчас же берешь к Себе, лишь только они овладеют сим многоценным даром? Если так, если таковы пути Твои о нас, мы с покорным чувством готовы подчиниться деснице Твоей и с разрешенным недоумением отойдем от гроба сего; если так, то буди благословенно имя Твое! Вспомните, братие, о других молодых усопших друзьях наших. Не по тому же ли закону отошла ко Господу большая часть из них, как и лежащий пред нами новопочивший? Как отчасти в тех, так особенно в последнем мы видим зрелые колосья на ниве Господней; и Господь послал жателей своих, и они собрали их в житницу Господню. Так редеют, братие, ряды земного воинства нашего, и редеют так бедственно для нас: как нарочно, падают лучшие воины и предстоятели наши. Не прямое ли отсюда побуждение нам остающимся крепче держаться за оружие истины и любви Христовой и теснее сплачиваться в жизненной борьбе со злом и ложью. И не видим ли мы отсюда мудрое водительство десницы Божией, упокоивающей и увенчивающей лаврами более лучших и крепких воинов на поле брани нашей и вразумляющей и укрепляющей более слабых. Не для того ли уже, между прочим, берутся от нас первые, чтобы сравнялись с ними вторые!...

Посмотрите, братие, ещё на гроб сей и найдите еще назидание здесь. Спросите беспристрастно самих себя или – лучше – вспомните, какие мысли особенно отчетливо всплыли в сознании нашем, когда мы впервые услыхали о новопочившем. За чувством горестного удивления не встала ли в сознании неотвязчиво грозная мысль о возможности такой же превратности и с каждым из нас? Не говорит ли убедительно гроб сей, что смерть за плечами каждого из нас? Может ли после того кто-нибудь наверно сказать, что «в следующую ночь душа его не истяжется от него»? Нет ничего, менее устойчивого, чем жизнь человека; жизнь полевой былинки – и та, по-видимому, более устойчива и надежна: тысячи смертей жадно ждут нас, как желанной жертвы, на каждом шагу нашем. И насколько же мы после того слепы, насколько самонадеянны, что пренебрегаем сей обыденной истиной и забываем ее! Мысль о смерти, не смотря на постоянные напоминания о ней, изгоняется людьми из их сознания прочь, как что-то не касающееся их. Мы почему-то думаем, что умирать могут кто-то другие, но не мы; – наш жребий – жить и жить и... только; далее мысль идти не хочет. И согласно с таким ложным настроением идёт наша жизнь. Но разве на ниве посекаются только зрелые колосья? Разве жертвой преждевременной и внезапной смерти бывают только лучшие из нас, смысл кончины которых нам несколько понятен? Не видим ли мы также, что смерть похищает и «людей мира сего», заставая их врасплох привязанными к благам земным, и эти люди, таким образом, входят в чертог небесного жениха, по-видимому не в брачной одежде. Что сказать о последних? Какой смысл смерти их? Пути Господни о нас разнообразны. И если о некоторых мы можем утешительно для себя гадать, то большая часть из них, «неизследовани и неиспытании», ибо «кто уразуме путь Господень». Страшимся братие, неприготовленные к смерти, «впасть во руце Бога Живаго!»... Обратимся-ка к совести своей и дадим беспристрастный отчёт жизни своей. Найдем-ли в себе тот дар, для которого только и живем? Усугублены ли таланты, которые даны нам Господом? Тяжело давать отчет сей: только многие из нас на этот вопрос жизни могут найти успокоительный ответ в себе; большая же часть закопала и скрыла в суете жизни таланты свои. У кого был один, тот с ожесточением отвергнут, у кого было два или пять, те употреблены на незаконный оборот. Всякому не новость, что более даровитые из нас нередко порабощают их служение на снискание выгод земных, а не на назидание себя о Господе, не на возгревание в себе духа любви, – этого великого дара, «единаго на потребу». Здесь мы должны, не обинуясь, указать на усопшего, как на поучительный пример для себя, чтобы вместе с тем отдать ему должную дань признательности своей и уважения. Знаем мы его немного, – каких-нибудь два-три года, но много видим назидательного для себя. Вспомним, что он говорил нам в те первые дни, когда взял на себя тяжелое бремя начальника и руководителя нашего. «Друзья мои – твердо помнятся нам эти слова – пришёл я к вам с любовью своей; в любви к вам я полагаю цель деятельности своей; взаимная любовь да соединит нас»... И он верен остался слову своему, – приобретённые и развитые в духовной школе таланты свои всецело посвятил на возгревание любви сей. Вспомните, что любовь эта всегда сияла во взоре его, ласковое, тёплое слово любви, к кому бы ни обращался он, никогда не покидало уст его; все нужды наши находили в нём горячего участника и деятельного помощника. Что ещё говорить о том, когда мы все знаем это! В последние дни его сломил жестокий недуг, но сломил его хрупкое тело, а не ослабил любви. Кто в эти горестные дни имел общение с ним, тот знает, что любвеобильный о. Григорий оставался таким же, каким и был прежде. В любовном общении с дорогими для сердца своего он забывал недуг свой; любовь была стихией усопшего, в которой он отдыхал, утомляемый болезнью своей. И эту любовь он сам торжественно в минуту разлуки засвидетельствовал перед нами: «я ухожу от вас, – сказал он – но ухожу не с пустыми руками: я приобрел здесь великий дар, – дар любви; и воспоминание о жизни с вами будет блестящей звездой на горизонте жизни моей». И вот кончилась эта жизнь, кончилась славно, «единое на потребу» приобретено ею. Хорош конец такой жизни, не страшно предстать пред очи любвеобильного Господа. «Блажени мертвы, умирающии о Господе отныне ей, глаголет Дух, да почиют от трудов своих: дела бо их ходят в след за ними». Блажен ты незабвенный наставник, и «блажен путь твой, в он же идеши»: ты стяжал уже то, что для нас лишь далекое желание. «Вниди же в радость Господа твоего». Аминь.

Другой студент – оратор говорил: «Не для праздного любопытства, братие, в последний раз собрал нас вокруг себя наш учитель и молитвенник. Нет места праздному любопытству там, где пред нашими глазами совершается великая тайна человеческой жизни. Остановись каждый своими взорами на этом гробе и задумайся: все, что увидишь пред своими глазами, достойно того, чтобы над этим задуматься. Ведь эта смерть со всеми своими ужасами и есть то невидимое основание, на котором сознательно или бессознательно складывается вся духовная жизнь человека; ведь этот гроб с лежащими в нем бренными останками человека и есть тот камень, о который разбилась и еще разобьется жизнь многих и многих человеческих душ, и на котором, с другой стороны, может окрепнуть и воссиять всем своим величием всякая душа христианская. Не роковой ли вопрос о смерти преследует человека на всём его жизненном пути, не этот ли страшный для него вопрос служит источником всех его душевных страданий. Знает каждый из нас, хорошо знает, что рано пли поздно он кончить смертью, что смерть разрушить все, чем дорога для него эта жизнь; и вот, не достигши еще той духовной зрелости, для которой смерть уже представляется естественным и благим делом Бога, он хотя на время желает удалить от себя эту ужасную мысль, мешающую ему жить столь сродною его греховной природе стихийною жизнью. Но увы! обольщение долго продолжаться не может. Первый же болезненный припадок, первый удар жизни ставит пред его сознанием ужасный вопрос о смерти. И благо тем, которые чаще и чаще начинают задумываться над этим вопросом: они поймут наконец его истинный смысл; но горе тем, кто удаляет от себя мысль о смерти как страшный призрак: рано или поздно, если не в жизни, то на одре смертном мысль эта во всём своём величии предстанет пред их сознанием, обличит суетность их жизни, и тогда они испытают ту страшную душевную муку, которую так хорошо понял и художественно выразил наш современный писатель. Да, братие, вей мы более или менее боимся мысли о смерти, одна мысль о смерти, кажется нам, может разрушить все наше счастье, один взгляд на гроб может отравить все наши радости.

Ах, возлюбленные, не для того стоит среди нас этот гроб, чтобы страшить нас мыслью о смерти, чтобы разрушить наше земное счастье; нет, стоит лишь смотреть на него христиански – просветлёнными очами и он может нас помирить с этою ужасною мыслью, может научить нас любить жизнь в её высшем значении. И если это можно сказать вообще о всяком гробе, то особенно это нужно сказать об этом стоящем среди нас гробе с бренными останками дорогого нашего учителя.

Да, братие, вот чем кончает человек на земле. Над каждым неизменно совершается глагол Божий: «земля еси и в землю отыдеши». Пред нами человек, которого ещё так недавно мы знали в силе, красоте и славе. Но где сила, мы видим одно ничтожество, где красота: пред нами одно безобразие, где слава: мы видим ужасное бесславие. Все, все, чем живет и гордится естественный человек, всё это уничтожила ужасная смерть, всё кончено для естественного человека со смертью тела: ему уже нечем более жить. Но не все, возлюбленные, кончается со смертью для христианина. Забудь на мгновение каждый себя и окинь своим взором эту многолюдную толпу: ужели одно любопытство привлекло её к этому гробу. Ах, нет! далеко нет! Кто внимательно присматривался к этой толпе, тот видел, какими искренними слезами многие оплакивали эту смерть. Видно, что узы соединявшие нас с ним, не порвались со смертью, видно, что они сильнее смерти. Узы эти – христианская любовь, которою умел полюбить все и всех покойный, и которая собрала нас теперь к этому гробу. Ещё прошлый год, приехав после болезни из Крыма, о. Григорий в сердечной беседе с нами между прочим сказал, что «монаху жить для себя – значит прямо умереть». И весь этот год был для него временем самой лихорадочной деятельности. Покойный верно предчувствовал, что не долго ему жить здесь, что временем нужно дорожить, что нужно как можно скорее укоренить в своей душе христианскую любовь – этот залог истинной жизни. Эта-то любовь, братие, и есть та сила, которая мирит человека с мыслью о смерти. Кто твердою ногою стал на путь самоотверженной христианской любви, тот уже стал выше страха пред смертью, тот сумеет в самой смерти усмотреть залог истинного блаженства, у того мысль эта не только не отнимет любви к этой жизни, а, напротив, воспитает и облагородит в нём эту любовь ко всему земному. Вспомните жизнь покойного. Рано, рано, ещё в то время, когда редко кто из нас ещё начинает задумываться над вопросом о смерти, когда мы бываем полны надежд и жизненных обольщений, он уже смутно чувствовал припадки смертной болезни, нечего и говорить о последних годах: страдания этих годов были сплошным предчувствием смерти. Как, по-видимому, должен он был тяжело страдать и мучиться при мысли, что эта жизнь со всеми её радостями, эта природа с своими красотами не для него, что он чужой среди всех этих наслаждающихся жизнью и природой людей; казалось бы, что ему остается уйти в самого себя, быть равнодушным и даже холодным ко всем радостям и горестям жизни. Ничего этого нельзя сказать о почившем. Редко кто так глубоко и вместе неясно может любить жизнь, во всей её полноте, как любил её о. Григорий. И эта Лавра, которую он постоянно называл прекраснейшим уголком России, и этот сад, в котором теперь приготовлено для него место покоя вечного и далекий Царьград, куда он был назначен – все, все любил он чистою любовью невинной души, на все отзывался с восхищением. Кто не помнит, с какою чисто детскою радостью украшал он этот сад; но что всего важнее, кто не помнит, с какою любовью он относился к каждому из нас, как в каждом хотел отыскать и поддержать всякую добрую черту. Где же тот источник, в котором он черпал силу любить, нежно любить все и всех даже при мысли о смерти? Источник этот – его вера, ради которой его любовь была христианскою любовью, которою он успел полюбить жизнь и людей. В самой этой любви он нашёл источник вечной жизни, он верил и чувствовал в глубине своего существа, что эта любовь, которою он полюбил жизнь, та жизнь, которая зародилась в нём вместе с этою любовью, не умрет со смертью тела, а напротив, тогда только и раскроется во всей силе. Таков, возлюбленные, завет покойного и каждому из нас.

Бросьте прощальный взор на этот гроб, самою своею смертью покойный как бы говорит нам: «Друзья! каждый из вас кончит тем же, чем и я и, быть может, тогда, когда менее всего будет этого ожидать, дни наши лукави, как бы говорить он, а потому спешите приобрести то, чем живут в той небесной жизни, спешите научиться любить жизнь тою высшею любовью, любовью во Христе, которая не умирает со смертью тела и тогда смерть не будет страшна для вас, тогда в самой смерти вы сумеете увидать залог вечной блаженной жизни». Будем же свято хранить этот дорогой завет: памятуя, что «дни наши лукави». А для того, чтобы легче нам было выполнять этот завет, будем чаще как у себя дома, так особенно на общих молитвенных собраниях, которые учреждены по мысли дорогого о. Григория, будем чаще вспоминать своего доброго учителя: соединенные одною общею любовью к своему учителю, одною мыслью об общем завещанном нам деле, мы незаметно будем облегчать друг для друга дело христианской жизни, которая таким образом мало но малу сделается общим делом, а это будет лучшею памятью и лучшею благодарностью нашему незабвенному учителю».

Наконец, при опущении гроба в могилу, сказал последнюю речь студент 2-го курса И. Строев: «Приидите вси любящии мя». Так обыкновенно взывает, братие, св. Церковь от лица почивших чад своих. Теперь она влагает эти слова в уста о. Григория. Не новы они нам. Мы и ранее не раз слышали подобный же призыв о. Григория, – слышали и обыкновенно откликались. Как живая встает картина, имевшая место в нашем храме после вечерней молитвы. Это было год тому назад, когда о. Григорий только что возвратился из своей поездки для поправления здоровья. «Друзья мои, говорил он, будем жить по-братски. Обращайтесь ко мне всегда и все. Я во всём готов помогать вам. Я много передумал и откровенно скажу, что для нашего брата монаха – не жить для других это – прямо смерть». О. Григорий только что вступал тогда на поприще общественной деятельности и в нём, очевидно, созрело твердое решение идти по тернистому пути самоотверженного служения ближним. Но, как человек смиренный, он смущался и не имея уверенности в себе искал себе сочувствия и сочувствующих. И он не обманулся. Доверие и чисто братская близость, столь редкая между начальствующими и их подчинёнными, были ответом на призыв о. Григория со стороны любящих его.

А вот и другой случай. О. Григорий пожелал для большего укрепления академического богослужения ввести общее пение и улучшить наше пение вообще. Нам всем известно, каких это трудов стоило о. Григорию и сколько препятствий он встретил тогда. Но о. Григорий не оставил добрую мысль, он положился на любящих его студентов, и опять не обманулся. Общее пение существует и теперь и, быть может, долго ещё просуществует, как памятник сердечных отношений! о. Григория и любящих его студентов.

Наконец, у всех ещё свежо воспоминанье о последнем обращении о. Григория к любви студентов. Оставляя нашу академию, он, как честный человек, захотел дать себе отчёт в том, что он сделал для своих подчиненных. Не найдя каких-либо особенно бьющих в глаз заслуг, о. Григорий по смирению своему подумал, что он и совсем ничего для нас не сделал, – подумал и снова смутился и опечалился. То было тайным и внутренним призывом ко всем любящим о. Григория, чтобы они собрались и утешили его. Но любящие поняли его. Они собрались к нему и в самых ярких выражениях своей любви и признательности ясно показали ему, что он напрасно смущается, что и он не без плода служил в академии. Он любил студентов, а это для них дороже всего.

И вот, теперь снова слышится призыв о. Григория, снова обращается он к помощи любящих его, – обращается в самый трудный для себя момент. Не пред собою и не пред своею совестно готовится дать он отчёт в делах своих. Готовится он дать его пред престолом Христовым, на Его страшном и нелицеприятном судилище. И неужели же мы не откликнемся ему, неужели не поспешим с любовною помощью к о. Григорию теперь, когда он более всего нуждается в ней? О! нет, дорогой, друг и начальник! Откликнутся, непременно откликнутся. Откликнемся прежде всего мы, которые так недавно ещё уверяли тебя в любви своей, которые вручили тебе даже залог этой любви и которые закрепили ее неоднократным целованием. Ведь не иудино же то было целование!

Откликнутся затем и все здешние обыватели, которые здесь теперь присутствуют. Взгляни. Ведь здесь все те, которые то же не раз заявляли тебе о своей любви, быть может, даже более горячей и более чистой, чем наша. Это те, которые так горячо оплакивали твой отъезд и ещё более горячо оплакивают твою кончину, которые даже взглянуть не могут на гроб твой от слез и печали.

Откликнутся, наконец, на твой призыв там, где ты, дорогой о. Григорий, при своём смирении и предположить не мог. Это там вдали отсюда под скромными кровлями сельских пастырей, бедных причетников и ещё более бедных вдов – наших отцов и матерей. Любящие тебя и их научили считать тебя другом и утешителем дорогих их сердцу сыновей своих на далекой чужбине.

Да и как не откликнуться, как не ответить любовью на зов твой, когда ты сам же, дорогой о. Григорий, воспитал её в сердцах любящих тебя. И тем более поспешим мы ответить тебе своею любовью, что и для нас самих единственное средство не разлучаться с тобою и утешить тебя в твоём теперешнем служении – это тёплая любовь к тебе. И если эта любовь наша хоть сколько-нибудь похожа на ту, которая проходит небеса, доходит до Престола Всевышнего и соединяет всех верующих во едино тело Церкви Христовой, то тебе нечего смущаться. Блажен тогда путь, в он же идеши днесь, брате. Ибо мы твёрдо надеемся, что уготовися тебе место покоя.

Со дня кончины о. Григория и доселе ректором академии получаются многочисленные телеграммы и письма с выражением скорби о почившем и с извещением о совершаемых в разных храмах молениях о его вечном покое. В церкви С.-Петербургской духовной академии отслужена была торжественная панихида о. ректором академии арх. Борисом, близко знавшим почившего. Такие же панихиды совершены во многих училищных и семинарских храмах его товарищами и учениками. Несколько архипастырей, обер-прокурор Св. Синода, товарищ обер-прокурора и многие оо. ректоры семинарий, прислали соболезнующие телеграммы и письма. Но всего трогательнее было видеть ту глубокую искреннюю скорбь о потере о. Григория, которую выражали жители Сергиевского Посада – усердные посетители академических богослужений и внебогослужебных бесед. Несколько раз, и днём и вечером, на могиле почившего совершались панихиды в присутствии тысячной толпы народа, а 27-го декабря, в сороковой день по кончине о. Григория, ректором академии со всем сонмом академического духовенства совершена была торжественная заупокойная литургия и панихида и накануне всенощное бдение при величественном общем пении всего переполнявшего храм народа.