Святая гора

Утешения Твои, – говорит Богу великий царь Давид, – веселят сердце моё ²²⁷. Всякий, кто посвятил свою жизнь служению Богу, никогда не оставался без утешения Святого Духа. Без этих Божиих веяний тихого ветра корабль души не может двигаться вперёд. Время от времени мы переживаем это Божественное посещение, делающее подвижника ещё более мужественным. Преподобный Серафим Саровский тысячу суток простоял на коленях на камне, на котором даже появились углубления, ожидая возвращения той благодати, которую вкусил вначале. Пророк Давид просил Бога остановить волны Своей благодати ²²⁸. Мы же, немощные и недостойные, иногда получаем лишь небольшие брызги от божественных волн, да и это бывает настолько редко, что зачастую мы чувствуем себя совершенно оставленными. Лишь в болезнях и страданиях мы ощущаем посещение Божие и говорим себе: «Снова вспомнил о нас Бог и посетил с жезлом железным. Впрочем, мы не боимся, что Он им нас разобьёт ²²⁹, ибо мы Ему одному служим и от Него надеемся получить спасение». Многим такой опыт кажется странным, но он истинен. А теперь я приведу несколько свидетельств, подтверждающих правдивость сказанного.

Один благоговейный юноша, у которого были духовные искания, ходил по Святой Горе со своими духовными братьями. Он ощущал такую любовь к афонской природе, что обнимал ветви деревьев и кустарников. Каждый монастырь казался ему «городом, стоящим наверху горы» ²³⁰. От встречавшихся ему человеческих немощей у него не пропадали сердечная теплота и уважение к монашеству. Он чтил и любил монахов больше всех других творений Божиих. И если другие соблазняются неблаговидными поступками монахов, из-за которых им не хочется видеть в их жизни ничего хорошего, то этот юноша в таких случаях смиренно вспоминал рассказ из Патерика: «Монах, которому было уже семьдесят пять лет, подвергся такому сильному искушению, что оставил пустыню и отправился в Александрию. Но Бог, печалясь о его трудах, послал Ангела, чтобы вернуть его обратно». Святые отцы говорят: «Никакой труд, подъятый ради Бога, не бывает напрасен. Наш Владыка щедр: Он всех любит и всем даёт награду».

Первой заботой нашего юноши было отыскать знакомых монахов, которые бы подсказали им, какие места стоит посетить. Седой монах, работавший портным, показал им дорогу в один скит. По пути они заблудились в лесу и потеряли дорогу. В первой встретившейся им каливе они нашли двух монахов, которые ухаживали за своим больным старцем, который был прикован к постели. Обеспокоенные паломники спросили у них:

– Как нам выйти на дорогу к скиту?

Те ответили:

– Давайте вы сперва поклонитесь святому нашей кельи, потом мы вас угостим, а затем уже покажем дорогу.

– Хорошо, давайте мы поклонимся, но угощения не нужно.

– Тогда мы не покажем вам дорогу.

Сильная любовь иногда принуждает и не терпит возражений, ведь и само слово «любовь» означает не столько хорошее чувство, сколько действие.

Сопровождаемые этими монахами, паломники оказались в храме полуразрушенного скита. На мгновение им показалось, что это место необитаемо. Им захотелось, пусть нестройно, позвонить в колокола храма. Затем они прислонили свои уставшие спины к стене храма и стали ждать, когда братия скита предложит им угощение. Во время этого ожидания Бог их утешил. Наш юноша вдруг ощутил незнакомое благоухание. Он подумал: «Наверное, этот приятный запах идёт от какого-то цветка. Но в этом месте нет никаких цветов. Сейчас уже начало июля, и здесь вся зелень засохла. Может быть, мы наступили на какое-то растение, которое пахнет даже когда засохнет?» Он посмотрел вниз и увидел в стене храма отверстие, похожее на люк. Наклонившись к нему, он ощутил ещё большее благоухание, которое явно исходило оттуда. Там в полумраке можно было различить кости почившей братии. Кто знает, сколько из них угодили Богу, но остались неизвестными для людей, так как они сами того хотели?

Спустя много лет юноша вновь оказался в пещере с останками братии, в которой весь воздух был напоен таким благоуханием, как будто там покадил невидимый Ангел. С тех пор всякий раз, заходя в братскую костницу, он поёт: «Боже отец наших, творяй присно с нами по Твоей кротости, не отстави милость Твою от нас…» ²³¹, почитая отцов, просивших Господа оставить их бесславными, ничего не значащими и безвестными.

В одном древнем монастыре, построенном около XI века, служил иеромонах, происходивший из одного далёкого места. Он чувствовал себя чужим и пришельцем, как говорил святой Григорий Богослов. Когда ему приходили на память родные места, а особенно духовный отец, то он становился безутешным. Ни прекрасный собор, ни тенистые леса, ни масличные деревья с ветвями, склонёнными к земле от тяжести плодов, ни цветущие сады, в которых удивительно красиво пели соловьи, ни воодушевление благоговейных людей, видевших монастырь вновь открытым, не могли наполнить радостью его сердце. Он никогда не чувствовал полноты в своей душе, но лишь одну постоянную пустоту. Такую пустоту ощущали и евреи, сидевшие в Вавилоне на берегах Евфрата. Поэтому каждый вечер он тихонько напевал: «На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона» ²³².

Но Богородица, помощница всех тонущих и терпящих бедствие, в полуденные часы стала изливать посреди Своего храма неведомое людям благоухание, на небольшом расстоянии между святой Трапезой и жертвенником. И всякий раз, когда угнетённый печалью иеромонах в простоте сердца и без любопытства входил в алтарь, чтобы проверить, не потухла ли лампада перед дарохранительницей, душа его утешалась этим неизреченным благоуханием.

Один монах-подвижник, живший в уединённой келье Святой Горы, однажды признался нам: «Если в каком-нибудь монастыре монахи подвизаются, то я, заходя в главный храм обители, ощущаю благоухание. А если они живут нерадиво, то какие бы благовонные ароматы они ни использовали для каждения, я чувствую вонь, которая заставляет меня выйти».

Бог да помилует нас.

Есть люди, которых мы только видим, но не слышим. О других мы только слышим, но не видим. И есть немногие, в которых сочетается и то и другое: мы их и видим, и слышим. Одним из таких людей был для нас блаженный русский старец Тихон. В своё время его считали истинно духовным человеком, даже старец Паисий Святогорец учился у него отшельнической жизни. Его учеником был также монах Афанасий из Иверского монастыря, известный и признанный на Афоне подвижник.

Отец Тихон был довольно высокого роста, с длинной бородой, которую всегда завязывал в узел, чтобы удобнее было работать, и с кустистыми бровями, наполовину закрывавшими его большие глаза. Будучи русским, он любил красивый внешний вид и фотографировался в великой монашеской схиме, опускавшейся до самых ног, и со своим простым крестом в руке, поднятым, как знамя победы над смертью и грехом. Никому и в голову не приходило, что он так делал только для вида, отдавая дань своему русскому воспитанию: известно, что русские любят помпезность больше, чем греки.

В начале июля 1967 года один смиренный священник привёл нас в каливу старца Тихона. Его келья была настоящим жилищем подвижника, укрытым посреди тенистой листвы бескрайних лесов Святой Горы и доступным только для тех, кто знал о нём. Эта калива была необычайно скромной и выглядела скорее заброшенной, чем обитаемой. Затаив дыхание, мы постучались в дверь. «Наверное, он великий подвижник, если ради того, чтобы взять у него благословение, нам пришлось проделать такой путь», – думали мы. Дверь открылась, и перед нами предстал человек, как будто пришедший из давних времён. Он впустил нас, постоянно повторяя «Слава Тебе, Боже!» и не выказывая ни малейшей досады, что мы нарушили безмолвие и прервали его молитву. В свою маленькую церковку он завёл нас с пением «Достойно есть», затем надел дырявую и не очень чистую епитрахиль и отслужил молебен, спросив перед этим о наших именах для поминовения. Он нам устроил настоящую епископскую встречу, но всё это было сделано очень просто и бесхитростно, как ему подсказывала подлинная святость. Такой прекрасной встречи, проникнутой беспредельной любовью, я не помню за всю свою жизнь. В тот момент я ни о чём не мог думать, лишь стоял с раскрытым ртом, как те, что смотрят на хворост, горящий в печи.

Затем он вывел нас из своей кельи наружу и привёл к простенькому архондарику, к которому вела небольшая каменная лестница. Мы сели и начали слушать, а старец, стоя перед нами, излагал нам учение святых отцов. О случаях из собственной жизни, откровениях и видениях ему говорить не хотелось. Его учение было только святоотеческим и евангельским, напоминавшим учение Пахомия Великого. Говоря с нами, он другим отцам предпочитал Златоуста, труды которого, по его словам, он изучал семнадцать лет, пока жил на Карулях ²³³. Он печалился о том, что ему некому было передать изученное им на практике и что он считал твёрдой пищей. Один из нас попросил его изложить нам учение преподобного Ефрема Сирина. Старец, прекрасно знавший людей, вежливо ответил отказом: «Вам, живущим в миру, лучше применять к себе учение Златоуста, а преподобный Ефрем больше подходит для нас, монахов».

А какие плоды своего духовничества могут увидеть современные старцы, которые человеку, едва с помощью Божией отставшему от тяжких грехов, предлагают изучать высокое учение Исаака Сирина, ссылаясь на то, что этот человек якобы имеет образование? И вот, на какой-нибудь бирже, вместе с грязными бумагами у него лежит и книга аввы Исаака. А они ему дают ещё и чётки, чтобы он занимался умной молитвой! К сожалению, эти старцы не чувствуют, что пытаясь этим вытащить такого человека из одной пропасти, они ввергают его в другую. Они вешают ему на шею мельничный жернов, чтобы он утонул окончательно. В отличие от них, у старца Тихона была величайшая из добродетелей – рассудительность.

«Я не стану одинаковый груз навьючивать и на коня, и на ослика, – говорил он, – ведь ясно, что ослик под ним упадёт».

Умное делание он также не рекламировал. Для нас, мирян, у него напоказ выставлялись лишь назидательные и утешительные слова Златоуста. Отец Тихон был настоящим старцем: светил одному, а просвещал многих.

Когда мы увидели, что старца мало волнуют наши бесплодные и безуспешные порывы, полные тщеславия и пустых фантазий, то мы спросили его об умерщвлении плоти, что было для нас тогда наиболее насущным вопросом. Было видно, что старец обрадовался, что мы спросили его о чём-то действительно важном. Он начал говорить об этом так живо, словно он сам был восемнадцатилетним юношей и боролся со своей неумолимой плотью.

– Когда плоть цветёт от обильной пищи и телесного покоя, то она уже не просто требует должного, но хочет пожрать всего человека, при этом оставаясь ненасытной. Усмири свою плоть трудами и постами, и её уже не потянет к женщине, а ты станешь наследником прекрасного рая. (При этих словах старца нам, полным и изнеженным городской пищей, стало стыдно. Мы не знали, куда нам спрятать наши белые розовощёкие лица.) Недавно ко мне в келью пришёл один монах. «Отче, меня тянет к женщинам». – «А чем ты питаешься у себя в келье?» – «Только хлебом». – «Принеси-ка его сюда». Спустя три дня монах пришёл снова. «Ну что, чего тебе теперь хочется: женщин или хлеба?» – «Хлебушка, отче». – «Вот, возьми свой хлеб и научись самостоятельно смирять свою плоть, чтобы её не тянуло на блуд».

Многое сказал нам тогда старец. В моей памяти мало что сохранилось, но то, что удержало сердце, стало для меня защитой от бесовских козней.

Спустя какое-то время он попросил священника, нашего проводника, сварить для нас кофе. Хлеба у него, кажется, не было вовсе. Несколько ломтей он разложил на солнце, чтобы сделать из них сухари, но и те по большей части были объедены муравьями. Я сказал ему:

– Муравьи съедят весь Ваш хлеб.

Он ответил:

– Ничего, что-то ведь и мне останется. Они едят его, пока он не высох, а когда солнце высушит его, то они уйдут.

Между тем наш священник собрался вымыть «бокалы богемского хрусталя»: несколько консервных банок из-под сгущёнки, в которых была кофейная гуща, оставшаяся от предыдущих гостей.

– Батюшка, оставь ты эти мирские штучки. Наливай кофе так, пусть люди попьют.

Я был поражён тем, насколько глубоко его испытующий взгляд проник в моё сердце. Действительно, посуда старца показалась мне отвратительной. Я думал было над ним подшутить и как бы случайно пролить кофе на стол, но как мне было спастись от его взгляда? Я выпил кофе, и эта аскетичная простота стала для меня уроком на всю жизнь. «Не будь дураком, – сказал я себе, – тебе никогда не стать пустынником. Киновия, и та будет для тебя слишком трудной».

Один из нас, подстрекаемый остальными, вежливо спросил, можно ли его сфотографировать.

– Оставь-ка, сынок, эту коробочку, и послушай лучше, что говорит Златоуст. В этих словах нет ничего моего.

Старец жил очень бедно, как я слышал от его ученика. Он кипятил воду и два-три раза опускал в неё высохший скелет селёдки: так он готовил себе «уху» по большим праздникам. Его деревянная кровать была с наклоном и постоянно переворачивалась. Стоило ему на ней заснуть, как он тут же скатывался и падал. Литургию он служил ежедневно, и зимой даже решался начинать её один, не дожидаясь прихода псаломщика.

Однажды митрополит Ленинградский Никодим при посещении старца стал перед ним на колени, чтобы взять у него благословение. Старец сказал ему: «Встаньте, ведь Вы архиерей!»

Его жизнь всегда была лишена какого-либо комфорта и удобств современной цивилизации. По вечерам он брал в руки чётки и совершал бесконечные прогулки по своему саду, произнося Иисусову молитву. До меня доносились лишь её последние слова: «помилуй мя».

Уйдя из его каливы, мы всё повторяли в уме слова, сказанные им в храме: «Смири плоть, чтобы попасть в прекрасный рай».

Распятие из его кельи находится теперь в Иверском монастыре. Оно не представляет собой какого-то выдающегося произведения искусства, но дорого тем, что перед ним молился старец Тихон. Как бы и мне хотелось иметь у себя что-нибудь из его «сервиза», чтобы пить воду с его благословением! Кто знает, у кого он теперь хранится?

За год до своей смерти старец Филофей Зерва́кос, которому было уже девяносто шесть лет, в одну благодатную минуту снял с себя епитрахиль и возложил её на меня. Он стал передо мной на колени, согласно древнему уставу монастыря Лонговарда, и начал свою исповедь.

– Отче, передо мной ли Вам исповедоваться?!

– Сейчас я не старец, а подсудимый.

В скиту святой Анны ²³⁴ я встретил двух таких Божиих подсудимых: старца Павла и его послушника. Оба они всегда ожидали меня, чтобы исповедаться, и всякий раз я становился свидетелем их поразительного самоукорения. Даже разбойники не стали бы так себя бичевать. Самих себя они ни во что не ставили. Приклонив колени, старец первым начинал поносить себя:

– Я неблагодарен Богу за Его дар – моего послушника. Я часто кричу на моего брата и делаю ему замечания, не из любви желая его исправить, а по страсти гнева. И по отношению к помыслам я не всегда бываю трезвенным и не успеваю их отражать. Я бываю близок и к осуждению, но когда обращаю внимание на собственные страсти, то оно, слава Богу, не одолевает меня. Я всегда избегаю слышать о скитских новостях, так как считаю их чернилами каракатицы, которые делают мутными воды моего сердца.

Он говорил и многое другое, чего моя память не сохранила от удивления перед таким зрелищем. Оно было не из обычных: высокий седобородый старец и его микроскопический послушник соревнуются, подобно лодкам в моём селе, кто превзойдёт другого в самоукорении.

Его послушник, монах небольшого роста, говорил:

– Мой старец – святой человек, а я раздражаю его своей ленью и любопытством. Когда я выхожу из кельи, то часто запаздываю с возвращением. Мой старец, как любящий отец, выходит за стены кельи и ждёт меня. Уже одна эта картина приводит меня в чувство. Я не хочу огорчать старца, но теряюсь в скитской суете, хотя он с самого начала предупреждал меня: «Держись подальше от разговоров», – а я до сих пор этого не исполняю.

Они, как подсудимые, повергшись лицом на землю, со слезами слушали разрешительную молитву. К прощению грехов они относились как к великому дару Божию.

У меня есть ещё одно воспоминание о них, которое следует записать. Старец был знаком с музыкой. Его голос был не из самых приятных, но зато чудесным было его сердце. Когда на бдении во время длинного «Богородице Дево, радуйся» он пел слово «Марие», то широко раскрывал уста, а язык его был словно плектр, ударяющий по струнам прекрасного инструмента. С тех пор я видел многих певчих, но спеть так, как отец Павел пел слово «Марие», никому из них не удавалось. Слушая его, я думал: «Для отца Павла Мария – гарантия его спасения. Это такое имя, которым он никогда не насытится, как бы он ни раскрывал уст. «Радуйся, благодатная Марие!»» Он действительно не мог насытиться этим именем, и от этого язык у него вращался во рту, словно он смаковал кусочек маминого пирожного, которое она поднесла ему в хрустальной вазочке. Каким это было удовольствием, каким наслаждением! Громкое пение отца Павла как бы наполняло его уста именем «Мария», и оно изливалось оттуда подобно лаве божественного вулкана на протестантов, которые не чтут Марию как Приснодеву и Богородицу. Многие широко раскрывают свои уста, но у одних они становятся разрытыми могилами и адскими пропастями, а у других являют широту небес. И дикие звери разверзают свои пасти, чтобы пожрать добычу, и простецы, когда видят какое-нибудь чудо Божие, или слышат Его слово, стоят с раскрытыми ртами, как бы желая насытиться им, ибо слово Его – слово жизни.

Таким бывает духовное наслаждение на Святой Горе. Я записал это, как мне легло на сердце.

Старец Евдоким был прекрасным человеком, память о котором не должна затеряться во времени. «О возвещавшем тебе слово Божие, – говорится в Апостольских постановлениях ²³⁵, – помни и днём и ночью». Он был высокого роста, тело его было иссохшим от лишений и трудов. Лицо у него было покрыто загаром, а руки были мозолистыми и твёрдыми, как посох, на который он опирался. Он казался скорее спустившимся с гор крестьянином или моряком, чем игуменом царского монастыря ²³⁶. Незаметно для всех нёс он свой крест страданий и испытаний. Лишь по замутнённому взгляду можно было догадаться о его душевной боли. Он смирялся настолько безропотно, что воспоминания об этом до сих пор разрывают мне сердце.

Первое всенощное бдение в монастыре Дохиар, на котором мы присутствовали, было под праздник святых апостолов Петра и Павла. Когда отец Евдоким, как обычный пономарь, начал зажигать в положенное время большие свечи в паникадиле, то уставщик выхватил у него шест со свечой и чуть ли не вытолкал его из храма, ругая за то, что если он сожжёт все большие свечи, то ничего не останется на Преображение и Успение.

Он был духовником моего покойного отца в последние годы его жизни. Всякий раз, исповедавшись у него, отец говорил с печалью в голосе: «Как жаль, что такой человек остаётся под спудом!» Его почитал и отец Гавриил, игумен монастыря Дионисиат. Он говорил одному своему знакомому:

– Быть может, он не очень образован, но для своего монастыря он просто находка благодаря прямоте характера и любви к обители. В трудные годы, когда неоткуда было взять денег, ему удалось поправить экономическое состояние монастыря. Он и тогда, и всегда был двужильным.

А теперь давайте обратимся к житию этого святого мужа. Родился он в 1906 году в селе Амфи́клиа в Локриде ²³⁷. В миру его звали Евстафий Скуфа́с. Родители его были бедными земледельцами, как и все прочие жители сёл в то время. Очень рано он остался без матери. Часто с болью он говорил:

– Мачеха может быть плохой или хорошей, но мать с её молоком она никогда заменить не сможет.

Он поступил в среднюю школу, которую, кажется, так и не окончил. Его детство, как он сам рассказывал, прошло среди больших лишений и без особенной заботы со стороны старших. Отец и мачеха относились к нему как к чужому. Ему всегда нравилась церковная жизнь, но толком о ней он ничего не знал. Работал он на полях.

Когда подошёл срок его увольнения из армии, офицеры его воинской части стали рассказывать солдатам о различных профессиях. Среди прочих один офицер завёл было разговор о монашестве, но так робко, что его можно было понять только внимательно слушая. Так Евстафий впервые услышал о монашеской жизни. Он поговорил с этим офицером наедине и почувствовал, что нашёл свой путь.

После армии он некоторое время работал в Лами́и ²³⁸, но его душа, как сам он писал, склонялась к покаянию. Одному духовнику он исповедал свой помысел о желании стать монахом. На это духовник ему сказал: «Монашество – устаревшее установление. Оно было полезным во времена турецкого владычества, чтобы порабощённые греки могли отписывать свои имения монастырям, так как турки не трогали того, что посвящено Богу».

Евстафий настаивал на своём желании стать монахом, и тот предложил ему пойти в монастырь Богородицы Олимпийской в городе Элассо́н ²³⁹. Там он, не найдя того, что искал, не мог найти себе покоя. Игумен, узнав о его помыслах, послал его пожить в монастыре у селения Спармо́с. Как сам он писал, «к счастью, я очень быстро понял, что если останусь там дольше, то стану хуже, чем был, и поэтому вернулся в монастырь Богородицы Олимпийской. Там Бог приготовил для меня подарок. Один из мирян, работавших в монастыре, человек доброго устроения, в течение многих лет был почитателем Святой Горы и часто ездил туда. Каждый вечер после ужина он, будто от Бога посланный, с огромным удовольствием рассказывал мне об Афоне».

Эти яркие рассказы о Святой Горе ещё больше разожгли его желание монашества. Тайно от монастырского начальства он спустился в Ла́рису ²⁴⁰ к одному известному духовнику и попросил его помочь ему отправиться на Афон. Тот ему ответил, что туда уходят одни лишь преступники, а ему нужно оставаться в миру и заниматься миссионерством. Опечаленный, он вернулся в монастырь, но не остался там надолго. Он пошёл к митрополиту Элассонскому и рассказал ему о пламени, которое сжигает его сердце, и попросил у него в долг пятьсот драхм на дорогу. Митрополит, чтобы только отвязаться от него, дал ему денег, и он отправился на славный Афон.

На заре воскресного дня он добрался до Фессалоник. По дороге он встретил одну женщину.

– Госпожа, госпожа, скажите, где находится порт, откуда идут корабли на Святую Гору?

– Туда идёт вон тот корабль, у которого дымится труба. Иди на звук его гудка, и найдёшь.

26 декабря 1929 года после трудной дороги он, наконец, сошёл на берег Святой Горы и, ни в чём не успев разобраться, натерпелся горя. Первый монастырь, который он посетил, был Ксиропота́м. Он прождал в нём три дня, пока ему не показали дорогу в Симоно́петру. Там его не приняли, и он пошёл в русский монастырь, потому что, как он сам говорил, в те годы не монах выбирал себе монастырь, а монастырь монаха. В русском монастыре на него даже не посмотрели, так как там не принимали греков. Идя по колено в снегу, он дошёл до Ксенофонта, так проголодавшись и утомившись, как никогда в жизни. Он пришёл незадолго до начала вечерни. Игумен его не принял.

– Нас и так много, а монастырь не может кормить ещё одного.

Уходя, он встретил в воротах старого монаха, который спросил у него, зачем он пришёл. Отчаявшись, он сказал ему:

– Я хочу стать монахом. Уже целую неделю я всё хожу, но никто меня не принимает. Вот и ваш игумен сказал, что я здесь лишний.

Монах повёл его к игумену и сурово сказал:

– У тебя что, много таких парней, как этот, которые ждут у монастырских ворот, пока их не примут? Прими его и не ухудшай нашего положения. Он пришёл не ради хлеба, а ради монашеской жизни.

Его приняли, и в конце повечерия одели в рясу. А после этого, как он сам шутил, ему в тот же вечер дали «почетное» послушание помощника повара, которое считается самым трудным из послушаний. Один год он был помощником, а потом пять лет поваром и одновременно помощником пономаря. Пока закипала вода в чане, он зажигал лампады в соборе, а бросив еду вариться, он бежал зажигать лампады в малом храме, чтобы, когда на литургию придёт пономарь, они уже горели. С самого начала он научился дорожить временем и оказывать братии деятельную любовь. Тот, кто знает жизнь монастырей на Святой Горе, может по достоинству оценить самоотверженность молодого Евдокима.

Он без ропота и лишних разговоров исполнял самые скромные монастырские послушания. Пять лет он был пономарём, два с половиной смотрел за телятами и много лет нёс послушание лесничего. Он сторожил мулов, кормил свиней, чтобы монастырю от их продажи была хоть какая-то прибыль. Он не хотел, чтобы братия терпела недостаток в необходимом. Лодочники из Уранополиса ²⁴¹ свидетельствуют: «Чтобы не платить лодочнику сто драхм за перевоз из Уранополиса в монастырь, он шёл пешком всю ночь, хотя в его сумке было достаточно денег после продажи телят, которых он перед этим отвёз в Пирей на грузовом судне».

Монастырь он любил больше, чем родительский дом; ему он отдал всего себя. Он говорил: «Я прошёл все монастырские послушания, кроме садовника и представителя в Протате ²⁴²».

Лучше узнав тогдашнее святогорское монашество, столкнувшись с жестокостью и бесчувственностью некоторых из братии, молодой Евдоким нашёл опору в отце Поликарпе – монастырском сапожнике. Он выслушивал помыслы молодого монаха, не теряя своей жизнерадостности, какими бы они ни были (жалобы, плотские восстания, ропот, презрение, хульные помыслы), не боясь за будущее брата. Всё это добрый старец воспринимал настолько просто и естественно, что уже от одной беседы с ним к Евдокиму возвращался душевный покой.

– Отец Поликарп, – говорил старец Евдоким, – был для меня прекрасной отдушиной. Если бы не он, я бы не остался монахом. Горе монаху, который не открывает помыслов своему старцу.

– Ты когда-нибудь уходил из своего монастыря?

– Несколько раз, но при этом никогда не выходил за пределы его владений, не хлопал дверью и не обращался за советом к другому старцу.

Он был избран в игумены в тяжёлое для монастыря время. Довольно долгое время игумена в нём смещали каждую неделю. Один из монахов, член духовного собора монастыря, просто взбесился: он каждому из игуменов постоянно доставлял какие-то неприятности и соблазны. И вот, отца Евдокима вызвали на игуменство прямо из леса. Проблемный старец встретил его такими словами: «Ты ли еси грядый, или иного чаем? ²⁴³»

Несмотря на свою простоту, новый игумен смог отстранить его от управления делами монастыря и оставался на своём посту двадцать два года.

Годы игуменства никак не повлияли на отца Евдокима: он не носил ни одежды, ни обуви, которые были бы приличны игумену. Его подрясник и ряса были самыми простыми и выцветшими на солнце; стоптанные, дырявые, выгоревшие тапочки были его единственной обувью; из дыр на носках светились пятки. Любители комфортной жизни с издёвкой за глаза называли его пахарем, а дохиарский монах Харалампий обзывал его лапотником. Скромность игумена Евдокима вошла в поговорку на Святой Горе.

Что касается богослужебной торжественности, которой особенно отличаются царские монастыри Афона, то он к ней был совершенно равнодушен. Он не надевал на себя ни наперсного креста, ни мантии ²⁴⁴. О нём ходит такой анекдот: как-то на Пасху ему предложили надеть мантию, а он в ответ сказал: «Спасибо, мне не холодно». Я спрашивал у покойного старца Григория из скита монастыря Ксенофонт (он пришёл на Гору в 1909 году, когда ему было восемнадцать лет, умер в сто лет и отличался строгостью жизни и точными суждениями о людях), делал ли он это ради смирения или из пренебрежения церковным уставом. Тот без колебаний ответил: «Ради смирения. Он был добродетельным мужем и предпочитал простую жизнь, которая больше подходит монаху. Он в своей простой монашеской скуфье напоминал монахов древности. Жители острова Хи́ос некогда часто упоминали о нищенской скуфье святого Макария, епископа Коринфского ²⁴⁵».

Однажды я предложил ему пошить красивую рясу для пасхальных дней. Он мне ответил: «Она мне уже не понадобится, пошей её для молодых».

Так и вышло: это была его последняя Пасха. В другой раз я принёс ему новую монашескую скуфью.

– Не надо, моя лучше.

– Но ведь она уже никуда не годится.

– Наоборот, она стала ещё более монашеской.

В церковь он всегда приходил первым. Когда в неё заходил служащий иеромонах, то он уже стоял в своей стасидии. На всех службах было видно, что он молится. Во время богослужения он предпочитал стоять, как это установил для монахов Василий Великий, поэтому и сон его не одолевал: мы ни разу не видели его дремлющим. Богослужение он очень любил: однажды он около десяти часов шёл ночью в монастырь из Уранополиса, придя, сразу стал служить, и лишь отслужив литургию, пошёл отдыхать!

Однажды я заметил, что он какой-то задумчивый.

– Отче, где сейчас твои мысли?

– Я много пострадал в своём монастыре, но вам здесь ещё хуже, чем когда-то мне.

При этом старец глубоко вздохнул.

– До сих пор я хвалился своими трудами, а теперь, когда я стал слабым, мне стыдно. Я молю Бога, чтобы Он забрал меня, когда я буду ещё на ногах, чтобы вам не было хлопот из-за моей болезни. Я не хочу, чтобы вы беспокоились, подавая мне воду.

Всё вышло по его молитве.

Кажется, за всё время своего монашества он ни разу не встречался со своими родственниками. У себя на родине он побывал только один раз, спустя тридцать лет после того, как покинул её. У него ни с кем не было особой дружбы. Он всех считал и называл друзьями, оставаясь при этом для всех чужим.

Отец Евдоким оставил для нашего времени один важный завет: мы должны восстанавливать наши монастыри, но не бегая каждый день по министерствам и банкам, а трудясь своими руками. Он никогда не доверял мирским начальникам и знаменитостям, но всю свою надежду возлагал на Святого Бога, как сам часто говорил в своих беседах.

Он не стремился к тому, чтобы в монастыре была идеальная чистота; охота за пылинками казалась ему неподходящим занятием для мужчины. Во время генеральных уборок он язвил: «К вам что, едет архиерей?»

Также, видя на монахах выстиранные и выглаженные рясы, он с улыбкой говорил: «Древние говорили: «Не стирайте часто ваши одежды: так они быстро испортятся» ²⁴⁶».

«В 1976 году для бедного Евдокима, – как он сам пишет, – начались беды и скорби». Его выгнали из монастыря с предписанием поселиться там, где он сам пожелает; туда ему вышлют и его вещи. В возрасте семидесяти одного года из обители своего покаяния был изгнан игумен, или, лучше, верный и опытный монастырский рабочий! У дверей представительства монастыря в Карее ²⁴⁷ ему вручили мешок с грязной одеждой. Он оставил себе только часы, а одежду отдал обратно. В конце 60-х на Святой Горе появилось движение зилотов ²⁴⁸ из-за начавшихся частых встреч Константинопольского Патриарха с Римским Папой. Движение возглавили святогорские монахи, имевшие высшее образование. Вслед за ними пошли, как это обычно бывает, самые благоговейные и простые. Но когда власти решили разобраться с зилотами, то начавшие смуту отказались от своих слов, а вовлечённые ими в неё сохранили «евангельское дерзновение» своего исповедания. О причинах изгнания отца Евдокима я никогда не спрашивал; отцы, жившие в то время на Святой Горе, знают об этом лучше меня. С уверенностью я могу утверждать только то, что прямота и непреклонность его характера способствовали его изгнанию и что к зилотам он никогда не примыкал: у него всегда сохранялось общение с Церковью.

Как-то я в шутку спросил у него:

– Ты не бывал у Киприана в Фили́? ²⁴⁹

На это он мне ответил:

– Одно дело дружба, а другое – Церковь. Я лишь свидетельствую о том, что делается не так, но не разрываю общения с Церковью.

Если бы все зилоты были такими, как отец Евдоким! Если бы у нас были такие монахи-зилоты, которые, оставаясь в Церкви, говорили бы ей о том, что их смущает, как разумные дети своей матери, а не отворачивались бы от неё с презрением! Это было бы церковной дисциплиной, а не анархией. К тому же наше время характерно тем, что оно – время диалогов и межличностных отношений. Горе нам, если мы будем выгонять монахов из наших монастырей только за то, что у них есть ревность к чистоте веры. Без них монастыри превратятся в кемпинги.

Такого в любом случае не должно быть среди монахов, потому что, если они выгонят молодого, то он может сбиться с пути, а если старого, то с горя он может потерять рассудок, впасть в старческий маразм и даже дойти до самоубийства.

Отец Евдоким говорил: «Сам Бог сохранил мой рассудок от расстройства».

Он отправился в ближайший монастырь – Дохиар. С грустью в глазах он рассказывал о своём первом испытании на новом месте: «Никто не хотел меня принимать. Лишь отец Харалампий, у которого от природы остался ум ребёнка, позволил мне расстелить одеяло в углу своей кельи, чтобы мне было где приткнуться».

Отец Евдоким готовил еду на двоих. У Харалампия была электроплита и посуда, так как в то время наш монастырь был ещё особножительным. В одно воскресенье отец Евдоким запёк в духовке треску с картошкой. Он ждал Харалампия до полудня, но тот был занят бесконечными разговорами с паломниками возле монастырской лавки.

– Я положил себе в тарелку кусочек трески и две картофелины. Выйдя из кельи, я сказал ему: «Харалампий, я уже поел. Еда в духовке». Через пять минут он вернулся и стал ругать меня последними словами перед всеми людьми за то, что я будто бы всё съел, а ему ничего не оставил. Я промолчал, зашёл за храм святого Онуфрия, сел на развалины старой постройки и горько заплакал.

Обычной пищей старца были сухари, оливки и немного вина.

– Ты никогда не ел мяса?

– С тех пор как я стал монахом, никогда. Когда мне приходилось выезжать в мир по делам монастыря вместе с другими отцами, то они ели, а я никогда.

Всё, что здесь было о нём написано, мы взяли из его собственных рассказов и из того, что прочитали в его записной книжке. Я мог бы рассказать ещё о многом, но не стану этого делать ради спокойствия братии… А теперь я расскажу о том, чему мы были свидетелями, когда жили здесь вместе с ним в течение одиннадцати лет. На первых порах нам было трудно на послушании в лесу. Мы в этом совсем ничего не понимали, и так как нам было стыдно, что бывший игумен с его слабым зрением опять будет зажигать в церкви лампады, я попросил его, как человека опытного, помочь нам в лесу. Через несколько дней он купил топоры и секаторы.

– Зачем они тебе?

– Я с ними пойду в лес. Бери и ты.

– Спасибо, отче, мне не нужно.

Злые языки, которые всегда бывают в каждом святом месте, осуждали его: «Он посылает тебя в лес, чтобы отдалить от монастыря». Бедный Евдоким постоянно боялся, что его неправильно поймут. Ему всё приходилось делать со страхом. Это было ужасное зрелище: видеть, как некогда высоко летавший афонский орёл боится каких-то воробьёв и дроздов.

Он ходил в Дáфни ²⁵⁰ за монастырской почтой. Однажды у него из кармана выпали деньги. Обнаружив пропажу, он тотчас зажёг свечу перед иконой святого Мины и побежал их искать. Мне было больно смотреть на перепуганного старца. Моё «ничего страшного» его не успокаивало, пока он не нашёл и не вернул потерянные деньги. В другой раз один паломник оставил монастырю довольно много денег, а пономарь, найдя их, присвоил. Отец Евдоким употребил всё старание, чтобы убедить его отдать их в монастырскую казну. Ему было очень больно смотреть на то, как трудно нам живётся в монастыре, и потому он никогда ничего не просил для себя из пустой казны Дохиара. Когда он услышал, что какой-то монастырь закупил сто килограммов кальмаров для угощения в честь поставления нового игумена, то сказал фразу, ставшую афоризмом: «У одних нечего есть, а другие не знают, чего им ещё съесть!»

С первых дней нашего общения он был скуп на слова и щедр на примеры. В первое же лето он стал очищать топором наружную стену монастыря от покрывшей его густой растительности.

– Отче, что ты там делаешь?

– Очищаю стену. Если в лесу разгорится пожар, то нужно, чтобы не загорелся и монастырь. А если пожар будет в монастыре, то нужно, чтобы не загорелся лес.

Это было хорошим уроком для нас, новичков, не знавших о том, к чему может привести пожар.

Мы часто видели, как он скорбит о своем изгнании, и часто слышали его шёпот: «Се́де Адам прямо рая́» ²⁵¹. Он любил свой монастырь больше, чем что-либо другое на земле, и потому скорбь его была такой великой, что никто из нас не в состоянии был её понять.

– Ужасно видеть, как перед тобой закрывают ворота, через которые ты спокойно входил пятьдесят лет. Все могут ими войти: рабочие, паломники, монахи, одному мне нельзя. Всякий раз, входя и выходя монастырскими вратами, я осенял себя крестным знамением. Почему же Крест не сохранил меня?

Дорога в Дафни была для него утешением, потому что, идя по ней, он хотя бы снаружи мог увидеть монастырь своего покаяния. У него наступало внутреннее успокоение от одного лишь его вида. Это то, о чём в народе говорят: «Пойди и посмотри». Конечно, мы, такие строгие к другим, судящие о них без снисхождения и жалости, говорили, что он ходит в Дафни ради выпивки. До того как я стал игуменом в Дохиаре, мне пришлось выслушать столько обвинений в его адрес, что в его присутствии мне становилось неловко. Мне говорили, что отец Евдоким связан с кораблями, что у него есть несколько квартир, что он человек порочной жизни, грубый и неотёсанный, что он зилот и что с презрением относится к Церкви. Чего только я о нём ни слышал… Некоторые седые духовники, которых на Горе почитали святыми, советовали мне потерпеть его один год, а потом выгнать, так как он представляет опасность для братии. Советовали мне запретить ему ездить в Дафни и Фессалоники, и тогда он сам от нас уйдёт. К счастью, Бог надоумил меня, хоть я и был тогда неопытен в подобных вещах, так ответить на эти жестокие слова: «Знаете, отцы, мне кажется, что я должен давать ему ещё больше денег, чтобы он мог чаще выходить из монастыря и этим утешаться в своей скорби. А вы мне советуете его прогнать! Куда может пойти жить старик, которому уже семьдесят пять лет? На площадь Омо́нии ²⁵² в Афины? Миряне, если не в состоянии содержать своих родителей, помогают им устроиться в дом престарелых, а куда идти этому нищему монаху?»

Он старался угодить прежнему игумену Прокопию, приглашал его на чашку кофе или рюмку ракии, но тот продолжал относиться к нему несправедливо и не делал различия между тяжёлыми и лёгкими проступками. В конце концов оба они стали более осторожными перед молодыми монахами. Я совсем не хочу осуждать его за притворство. С его стороны было бы неразумным вести себя неосмотрительно, учитывая то, сколько он натерпелся от нас, молодых. Мы в этом оклеветанном монахе не нашли ничего из всех ложных обвинений, которые на него возводили, кроме, пожалуй, его твёрдой непреклонности в том, что он считал правильным, и излишней прямоты в своих утверждениях.

Он был беден, совершенно беден. Все эти годы он питался почти одними сухарями. Даже когда он приезжал в Фессалоники, в его чемоданчике был только хлеб и немного оливок. А в гостинице, где он останавливался, не было даже постельного белья, одни лишь старые одеяла. Всю пенсию, которую он получал от государства, он тратил на угощение для братии. О его одежде я могу сказать лишь то, что после его смерти у него в келье не нашлось ничего, из чего можно было бы сделать саван. Что сказали бы на это монахи и игумены, которые его осуждали и бесстыдно обвиняли в любостяжании?

Он часто говорил: «Когда я умру, то всё моё имущество вы найдёте у меня в кармане. В других местах можете даже не искать: у меня ничего нет».

В последние годы своей жизни он иногда просил материальной помощи у своего монастыря. Я спросил у него:

– Отче, зачем ты просишь? Разве ты в чём-то нуждаешься?

– Нет, отец игумен, я прошу для того, чтобы у них появилось ко мне милосердие, за которое им будет оказана милость в Царстве Божием.

Старца осуждали за то, что он был неотёсанным и грубым, а мы увидели в нём подлинное благородство и сдержанную любовь, которая так прилична монаху. Он и вправду не умел улыбаться направо и налево. Всем известно, что в таких улыбках часто кроется яд. Вместо этого у него была ровная вежливость и любовь ко всем. Он никогда не был мелочным и злопамятным. Он был прекрасным представителем своего поколения: те достоинства, которые я видел в своём отце, были и в отце Евдокиме. Рядом с ним каждый ощущал любовь и надёжность, хоть он и не выказывал никому своего особого расположения. У него в келье всегда было что-то, чем он мог бы отблагодарить за самую малую услугу. Без своего ответного подарка он никогда и ни от кого ничего не принимал. Возвращаясь из Дафни, он всегда приносил что-нибудь для братии, как хороший дедушка приносит гостинцы своим внукам.

Однажды он принёс бутылки с апельсиновым соком. Он позвал кого-то из младшей братии, чтобы тот их всем раздал, но не стал дожидаться, пока брат вернётся, как поступили бы мнящие себя великими, а пошёл сам с половиной бутылок и стал обходить все кельи, пока не встретился с ним. Такое отношение к монастырю очень показательно для игумена. Когда этот старец шёл навстречу молодому монаху, то в каждом его шаге проявлялось особенное благородство. Его обращение с другими всегда было прекрасным и безукоризненным.

Что же касается слухов, будто он был плохим человеком, то я скажу, что все те одиннадцать лет, что мы прожили вместе с ним, его жизнь напоминала жизнь древних отцов. Из его уст никогда нельзя было услышать никакого неприличного слова. Келья его всегда была открытой. Спал он в подряснике. Кто бы его ни позвал, он всегда был готов послужить. Несмотря на свой возраст, он безропотно переносил зимний холод. Да и наёмные рабочие, которые трудятся на Святой Горе и о многом знают лучше нас, когда я у них спрашивал, говорили о нём только хорошее. Особенно хорошо отзывались о нём люди, которые жили в его монастыре больше четырнадцати лет, спасаясь у него от преследований партизан-коммунистов.

В келье у него всегда была какая-нибудь книга, которую он читал. Как-то раз он что-то прочёл в Добротолюбии, и это произвело на него такое сильное впечатление, что в течение нескольких дней прочитанное не выходило у него из головы.

Поначалу, желая защитить себя, он написал какие-то оправдательные письма, что по-человечески было понятно. Хорошо, если бы все могли в такие моменты преодолевать себя и молча нести свой крест! Но чего мы сами не в состоянии понести, того не должны требовать и от других.

Однажды он поведал брату, которого уважал и называл своим учителем, что как-то вечером, находясь во власти помыслов самооправдания, он сел на кровать и опёрся спиной о её железное изголовье. Вдруг он увидел, как на противоположной стене чья-то невидимая рука пишет по порядку все его грехи, которые он совершил от детских лет и до настоящего часа, а рядом со стеной – одетую в чёрное Женщину, Которая смотрела то на стену, то на него, и при этом горько плакала. Увидев Её, он тут же пришёл в сокрушение и воскликнул: «Ах, Пресвятая Дева, как много я сделал дурного, даже не понимая, что это плохо, а ведь это так Тебя огорчало!»

На следующий день он сжёг все свои оправдательные письма и, постоянно вздыхая, стал молиться по чёткам. После его смерти у него в келье не нашлось ни одного из этих писем.

Однажды я увидел, что он сидит у монастырских ворот.

– Как ты, отче?

– Послушай, отец игумен. Когда кто-то находится на краю могилы и при этом с ним всё хорошо, то это замечательно. Но если с ним что-то не так, то это просто ужасно. Как мне теперь возвращаться назад и начинать всё сначала?

Один брат спросил его, молится ли он. На это он ответил: «Шесть лет с того дня, как мне было видение, я постоянно творю молитву, и от этого у меня на душе становится очень спокойно».

В другой раз он говорил: «Я не мог духовно помочь своему монастырю, так как не получил должного образования, и поэтому старался помогать ему материально, даже через силу».

Он знал, что такое труд, сразу узнавал тружеников и понимал их нужды. Потому и слова в молитве на Литии «о служащих и служивших во святей обители сей…» он произносил от всего сердца.

Когда в последние годы его жизни его монастырь предложил ему вернуться, он сказал нам: «Они должны были предложить мне вернуться спустя один-два года. Все мы люди, все ошибаемся. Но предложение, сделанное спустя четырнадцать лет, кажется мне запоздавшим. С ними я прожил один год, а с вами одиннадцать. Они поступили со мной вопреки Евангелию, и теперь я не хочу ничего менять. Я хочу умереть у вас на руках. Но если я вам в тягость и вы не хотите со мной возиться, то я уйду, и пусть Бог приведёт меня туда, куда Ему угодно».

Дважды я просил у патриаршего Экзарха снять с него наказание изгнания, но, к моему величайшему огорчению, мои слова не были услышаны. По этой причине Сам Бог изгладил «да будет изгнан» раньше, чем это сделали люди. В воскресенье отец Евдоким умер, а в понедельник пришло письмо о снятии с него наказания.

Много раз он тактично давал мне такой совет: «Да, отец игумен, так часто поступают на Святой Горе. Это, конечно, не заповедь Божия, но всё-таки лучше не попадать в монашескую газету! Тебе нужно быть очень внимательным к своей братии, потому что сначала ты видишь братию, а потом уже солнце. Ты не должен быть к ней жестоким. Если ты посылаешь своих монахов на тяжёлые работы, то давай им на трапезе масло и вино, как поступали древние отцы. Литургию на буднях нужно служить попроще, ведь праздник бывает не каждый день. Монашеская жизнь требует строгости во всём, но она не должна становиться показной».

Трижды в день он перед службой обходил центральный храм обители и стучал в деревянное било. А когда шёл дождь или снег, то он это делал под зонтиком, стараясь соблюсти монастырский устав, который предписывает именно таким образом созывать братию на молитву.

Ещё он советовал мне с терпением относиться к неразумным поступкам молодых монахов. Он говорил мне, чтобы я судил о них не строго, а с любовью.

Когда он заболел, я часто предлагал ему поехать в Фессалоники. На это он отвечал: «Я хочу умереть в своей келье».

Он был из тех, кто желает быть похороненным на афонской земле.

Отца Евдокима обвиняли также в том, что он выпивает. На самом деле он пил не больше, чем все другие люди в его время. С другой стороны, многие старцы, которыми мы восхищаемся и о которых пишем книги, также были не прочь выпить винца. И мы напрасно скрываем это, стремясь идеализировать их жизнь. Он говорил: «Когда я откажусь от вина, знайте, что смерть моя близка».

И действительно, во вторник он отказался от вина, а в воскресенье умер. Сначала он перестал есть. В течение одного месяца он ел только суп, затем одну неделю ел только нежирную сметану, а последние три дня пил одну лишь воду. В субботу он сказал моему отцу: «Теперь, господин Хри́стос, я ухожу в другую, вечную жизнь».

Всё то время, что мы жили вместе с ним в монастыре, он причащался каждое воскресенье.

– Отче, – сказал я ему, – у монахов Святой Горы принято причащаться по субботам.

– Да ладно, отче, ведь этот обычай не догмат веры.

В воскресенье вечером он почувствовал тяжесть, но его рассудок был совершенно ясным. Отец Гавриил спросил у него:

– Ты меня узнаёшь?

– Да, ты иеромонах.

После этого отец Евдоким поднял руку и благословил его. Пришедший к нему из Ксенофонта врач спросил, не больно ли ему. Он ответил: «Нисколько». Мы начали соборование. Как только я его помазал, он повернулся ко мне, посмотрел с любовью и отошёл, оставив в наших душах чувство умиротворённости. Он как будто стоял в Царских вратах и сказал всем нам: «Мир всем». Он умер по-христиански и без страданий. Мы одели его в обычные монашеские одежды. Бог дал ему такую кончину, о которой он просил во время церковной молитвы: христианскую, безболезненную, непостыдную, мирную. Во время жизни он никому не был в тягость и ушёл, как странник и нищий, как и прилично монаху. Да будет вечной память о нём перед Богом и у людей.

Как только он умер, игумен сказал: «Звоните в большой монастырский колокол, чтобы ущелья и горы, по которым он так часто ходил, услышали, что сегодня иеромонах Евдоким попрощался с видимым творением».

Мы благодарны ему за оставленный им хороший пример и просим Архистратига Михаила послать нашему малому стаду другого Евдокима, чтобы он напоминал нам о тех, кто всем сердцем предан Церкви.

Старик Афон, ты принял в свои недра Евдокима. Да вырастут на тебе и другие Евдокимы, чтобы тебе остаться прежним. Аминь.

В 1967 году по благословению старца Амфилохия мы, трое братьев, посетили Святую Гору. Давнее знакомство привело нас в келью монаха Паисия. Мы попросили его подсказать нам, где найти духовных людей, от которых мы могли бы услышать слово на пользу душе. Он ответил: «Слово, которое вы ищете в этой пустыне, есть безмолвие и безвестность».

Тогда у старцев не было ещё нынешней привычки превозносить друг друга, что является плодом скорее ханжества, чем благочестия: «В той келье живёт волк, ты туда не ходи, а вон там пасутся овцы, туда можешь идти безбоязненно». В то время жившие по уединённым кельям старцы советовали монахам идти в те монастыри, куда не ходят люди.

От другого молодого монаха мы узнали, что на Катуна́ках ²⁵³ есть один иеромонах, который живёт подвижнически, хотя и речи не было о том, что он прозорлив, предвидит будущее и совершает чудеса. О нём монахи говорили только одно: «Он подвизается».

Поиски отца Ефрема привели нас на Катунаки, где братство Данилеев с давних пор является хорошим исходным пунктом, из которого каждый может совершать обходы «пустыни», как называют эти скалистые места на склонах Афона. В этом братстве отец Модест, второй после старца, отличался радостным выражением лица, незлобием и простотой сердца. Позднее, когда он сам стал старцем кельи, эти черты стали его визитной карточкой. Он, как и отец Ефрем, был подлинным сыном Афонского государства. Его простая и бесхитростная речь была подобна потокам благодати. Его руку хотелось поцеловать так, как целуют на святых иконах руку Христа или Богородицы. Он вкушал пищу с благоговением, как люди прежних времён. Он улыбался, как дитя, и бывал серьёзен, как взрослые, не забывая при этом о своей ничтожности. Он говорил не с кафедры, как профессор, но сидя на низкой скамеечке, как ученик Афониады ²⁵⁴. Теперь такое не часто встретишь. Откуда было взяться важности «старчества» у старца Модеста и «серьёзности» заслуженного учителя? Когда ему приходилось говорить, то он краснел, как стыдливая девушка.

Господи, не лишай нас присутствия таких людей! Пусть у нас всегда будут подобные ему монахи.

Ещё одна монашеская община запомнилась нам на всю жизнь – братство старца Христодула. Их келья находилась ниже кельи Данилеев, ближе к Каруле. Старец и его ученик приняли нас в своём орлином гнезде как старых знакомых. Нам сразу бросилось в глаза их уважение друг к другу: оба они были в преклонных летах. Каждый из них пытался спрятаться за другого, и поэтому нам были видны оба. С нами говорил один старец, которого послушник ни разу не перебил, говорил он тихо, чтобы не нарушалось безмолвие пустыни. У нас была общая тема для разговора: наше восхищение преподобным Христодулом Латрским. Старец говорил о нём как о своём земляке, почившем в селении Ли́мни на острове Эвбея. Мы говорили о нём как приехавшие с Патмоса, на котором он подвизался ²⁵⁵. Это была прекрасная встреча, подобная весенним встречам дроздов и соловьёв на скалистых отрогах Афона.

Мы спросили его о зилотах. Он ответил, не раздумывая: «Мы, сынок, люди необразованные. Дело нашей жизни – молитва и богослужение. Основная ответственность лежит на тех, кто управляет Церковью, а также на образованных клириках и мирянах. Мы следим за тем, что происходит в Церкви, и от того, что мы часто слышим, у нас болит сердце. Да помилует нас Бог…»

Это было на одной стороне Катунак. Когда мы пришли на другую, настал полдень, и палящие лучи солнца (был конец августа) смыли со скал всю их приятность. Поздним вечером мы добрались до каливы преподобного Ефрема. В сумерках показалась фигура старца. Высокий и весь закутанный в одежду, он напоминал ствол старого платана. Позднее он мне рассказывал:

– Эти четыре стены в нашем огороде я сам вытесал мотыгой. Недавно я предложил своим послушникам каждому вытесать по одной стене, но у каждого нашлись отговорки (у одного болит поясница, у другого руки), и они стали просить фрезу.

– Зачем? Вы что, не понимаете, что эта машина нарушит безмолвие пустыни?

– Не страшно, отче, нам лучше взять фрезу.

– Ладно, берите, если вы так боитесь тишины.

В те годы отец Ефрем ещё не был известен на Афоне. Лишь некоторые робко шептали о том, что его слово чего-то стоит. Так было ещё в 78-м году, когда мы просили у его соседа показать нам тропинку, ведущую к келье старца. Он тогда сказал нам: «Я слышал, что у него хорошее учение, и я думаю как-нибудь его посетить».

В тот благословенный вечер старец принял нас исключительно гостеприимно. Когда он вёл нас в храм, за нами шёл босой старичок, у которого, казалось, старость отняла последний разум, и который был на полном попечении отца Ефрема. Когда мы представились старцу богословами ²⁵⁶, он посмотрел на нас с печальной улыбкой, которая сразу же спустила нас на землю. Как старательно мы учились на богословском факультете! Но здесь, в пустыне, всё это оказалось ничего не значащим. Это было ужасно стыдно: мы, двадцатипятилетние парни, посмели назвать себя богословами перед седым старцем-пустынником! Нам преподали хороший урок, и я помню его до сих пор: «Дорогие мои детки, богослов тот, кто беседует с Богом, а не тот, кто изучает богословие».

К Данилеям мы вернулись совершенно очарованные старцем. Посещение пустыни оставило в нас глубокий след, и впоследствии, после всякого посещения отца Ефрема, это впечатление ещё более усиливалось.

Сквозь его манеры и слова просвечивала истина. Всякий раз, когда я заходил к нему в келью, он прижимался своей сухой щекой к моей щеке, а я при этом думал: «Не удивляйся, так тебе дают благодать и забирают грехи». Я вспоминал, как авва Зосима поцеловал преподобную Марию Египетскую в её иссохшие уста, чтобы получить благодать.

Однажды духовный брат отца Ефрема открыл ему свои намерения: «Я отправлюсь на свой остров, чтобы там пробудить монашество от сна. Если у меня ничего не выйдет, то я сброшу с себя рясу». После такого признания отец Ефрем на несколько лет потерял покой. «В конце концов, кто мы такие, чтобы угрожать Богу? Это нечестие, отец игумен, и не только когда мы так говорим, но даже когда подумаем».

Позднее он говорил: «Благодаря способностям, которые дал ему Бог, он всё-таки чего-то добился. Но и дьявол урвал себе хороший кусок: о нём стали распускать разные слухи, из-за которых ему пришлось оттуда уехать».

Когда я спросил его о вопросах исповеди, то он признался мне, что никогда не изучал канонов, и поэтому не исповедует.

– Основное, чем я здесь занимаюсь, это молитва.

Я спросил:

– Мне нужно советоваться с другими игуменами и старцами?

На это он ответил:

– Не нужно. Держись того, что ты принял от старцев Филофея и Амфилохия. Я тоже буду этого держаться.

Хотя его основным деланием была молитва, он учил и о послушании: «Стань для старца всем, даже его плевательницей и ночным горшком».

Вспоминая о своей жизни, он говорил: «Тридцать лет я был послушником у старца Никифора, который был очень суровым. Я просил его провести в нашу келью воду, так как, говорил я, «прошло уже много лет, и я уже не могу таскать её издалека»; для этого понадобилось бы всего несколько труб. «Не надо, – ответил мне старец, – так будет не по-монашески»».

«От послушания рождается молитва, а от молитвы – богословие». Таким было основное положение его учения.

– Однажды я занимался своим рукоделием (вырезал печати для просфор) и одновременно готовил еду. Пришёл брат и сказал мне: «Присматривай за едой». А у меня как раз очень хорошо шла молитва, и я не послушался брата. В результате и молитва пропала, и еда сгорела.

Старец Ефрем считал послушание основой монашеской жизни.

– В монашестве всё утверждается на послушании. Духовная жизнь с него начинается и благодаря ему же достигает совершенства.

Его старцы были людьми простыми, их рукоделием была рыбная ловля. Несмотря на то, что у них не было того, чего искал отец Ефрем, он оставался у них в послушании и служил им, а по духовным вопросам советовался с отцом Иосифом, которого называли пещерником ²⁵⁷.

Однажды им овладели помыслы разочарования, побуждавшие его уйти. Он вышел наружу и сел в нижней части кельи с выражением скорби на лице. Проходивший мимо монах подлил масла в огонь его сомнений: «Ефрем, не думай, что огонь горит лишь в очаге каливы преподобного Ефрема. Есть и другие очаги, и посветлее».

Тотчас он пришёл в себя и, отвергнув дурной помысел, вернулся в келью своих отцов.

Его слово всегда исходило из молитвы, а не из того, что он услышал или прочёл, и поэтому оно было чистым и назидательным. Это была речь, вытекавшая из молитвы, а не из пустой болтовни любителей посудачить. Как-то раз один профессор, принимавший участие в богословских дискуссиях с инославными, спросил у него, должен ли он и дальше в них участвовать. Не раздумывая, отец Ефрем стал убеждать его продолжать эти дискуссии, при условии, что слова его будут ясными и живыми, потому что обтекаемые формулировки и инославных будут путать, и у православных вызывать смущение.

Приходящих к нему он выслушивал очень внимательно. В такие минуты для отца Ефрема существовал только его собеседник, и больше никто. Он застенчиво говорил ему то, что нужно, а затем предлагал отправиться в Дохиар и отслужить молебен перед иконой Богородицы «Скоропослушница»: «Пусть Богородица тоже скажет Своё слово».

Благодаря этому ежедневно из корабля, возвращавшегося из Дафни в Уранополис, на пристани Дохиара сходило множество паломников, желавших помолиться Богородице. А когда отец Ефрем умер, то этот способ проповеди миру прекратился. В отличие от него, современные старцы стали настолько самодостаточными, что им уже не нужна Богородица: они сами всё знают и всё могут!

Когда его попросили стать игуменом в Великой Лавре после того, как её превратили в общежительный монастырь ²⁵⁸, то это привело его в сильное замешательство. Он был уверен, что вся Святая Гора держится на игуменах, которые являются начальниками этого места. Когда он видел игумена, то уже издалека кланялся ему до земли. Он считал себя недостойным монашества, тем более такого высокого поста, как игуменство. Он горячо помолился Богородице и получил от Неё извещение остаться в своей каливе. Я спросил у него, что он понимает под извещением, и он ответил: «Как только я сказал «нет», то сразу же почувствовал облегчение: с моего сердца как будто спал тяжёлый груз».

Отец Ефрем никого не обманывал, не говорил «мне было видение» или «я слышал от Богородицы».

У этого старца было много духовных дарований, хоть он и не творил чудес. В 78-м году мы попросились в монастырь Дохиар. Нам отказывали все: от Протата Святой Горы до представителей гражданских властей и патриаршего Экзарха, лишь один отец Ефрем говорил:

– Богородица хочет, чтобы вы там жили. Пусть не сразу, но врата монастыря перед вами откроются.

– Отче, Дохиар себе просили семь братств. С какой стати нас туда пустят?

– Богородица хочет, чтобы там жили именно вы.

В 1980 году мы вселились в этот монастырь.

Как-то на Рождество 78-го года один брат, думая о бедности этого монастыря, пришёл в страх и, смущаемый помыслами, посетил отца Ефрема. Как только он зашёл к старцу, тот его отчитал: «Деньги – ничто, отец Гавриил. У монастыря есть Богородица. Она покроет все его нужды».

В другой раз, когда я пришёл к нему, со мной было двое послушников. Неожиданно старец громко сказал: «Этот твой».

А о другом умолчал. Так всё и вышло: один теперь иеромонах в нашем монастыре, а другой вернулся в мир и женился. Как-то я в шутку спросил у него:

– Зачем Вы стучите в двери, которые Вам никогда не откроют?

Он сказал в ответ:

– Может, хотя бы соседи услышат что-то, что принесёт им пользу.

Он никогда не требовал от человека того, что превышало его силы. Он лишь хотел, чтобы его духовное делание, каким бы малым оно ни было, совершалось ежедневно, чтобы он никогда не оставался без молитвенной защиты.

Кроме всего прочего, ему бывало извещение свыше в виде благоухания или зловония. Во время его продолжительной болезни один священник напросился к нему служить в храме. Когда окончилась неделя его служения, старец зашёл в алтарь и ощутил невыносимое зловоние. «Господи, что здесь произошло? Когда я служу, алтарь благоухает». Он предложил священнику исповедаться. После исповеди он сказал ему: «Если твоя жизнь так плоха, то зачем же ты пачкаешь и оскверняешь алтарь?»

А вот ещё одно свидетельство. Его спросили о том, что такое масонство.

– Что нам об этом говорить? Давайте лучше возьмём чётки, чтобы дать слово Богу.

После первых же узелков почувствовалось зловоние.

А в ответ на какой-то другой вопрос появилось благоухание благодати.

У старца был ум Христов ²⁵⁹. Однажды он поехал в родное село. В одном углу церковного двора он нашёл старую выброшенную крещальную купель, в которой его когда-то крестили. Он обнял её и приветствовал, как мать, спасшую своё дитя от смерти. Кому другому пришло бы на ум приветствовать свою купель?

Он не хотел, чтобы монах уходил из своего монастыря по какой бы то ни было причине: «Как бы ни шли дела, он остаётся под присмотром игумена и братии. Если в монастыре он хоть как-то молился, то, живя сам, совсем перестанет молиться. Человек в чём-то похож на домашних животных: и ему, и им нужен пастух, чтобы двигаться вперёд».

Его речь бывала нелицеприятной и жёсткой, как сельский хлеб. Он называл вещи своими именами, не боясь использовать слова, которые кому-то показались бы неприемлемыми.

В исполнении своих обязанностей он был очень добросовестным.

– Отец Ефрем, в твоей келье будет угощение на храмовый праздник?

– Наши кельи называются сухими, в них мы держимся устава безмолвников, поэтому мы и сами не устраиваем праздников, не ходим и к другим. Как-то раз мы зашли на праздник к Данилеям, потому что из всех наших соседей лишь они помогали нам в трудностях.

Ему не было дела до заготовки рыбы для праздничной трапезы, до приглашения на службу певчих и архиереев, тем более он не заботился о драгоценных сосудах и облачениях. Бедность, нищета и простота – вот что было богатством каливы преподобного Ефрема.

Когда его просили: «Скажи, авва, слово на пользу», – то свой ответ он всегда начинал такими словами: «Да я человек необразованный, неотёсанный чурбан». Слово «необразованный» он произносил с особенным ударением, чтобы собеседник хорошо его расслышал. Но то немногое, что он говорил, было проникнуто духом Евангелия и святых отцов. Его слова были чистыми, как смола, вытекающая из повреждённого древесного ствола. В них не было ничего наносного, они были подобны родниковой воде, бьющей из Катунакских скал. Для простых людей они были благоухающими, как анемоны, но для высокомерных и мнящих себя великими в них были и шипы, которые могли уязвить даже самые жестокие сердца. Шипы эти он выпускал совершенно непредвиденно, чтобы они оказали должное «бодрящее» действие. В момент, когда посетитель удивлялся его словам и уже составил о нём возвышенное суждение, он начинал бросать в него копья и стрелы. Тот начинал удивлённо оглядываться, ища того, кто их бросает. Он думал: «Неужели это говорит Ефрем, святой, к которому я испытываю такое благоговение?»

То, как вели себя молодые монахи, ему не нравилось. Склонив голову, он говорил о них: «Теперь у монахов на потолках келий висят рыболовные снасти. В течение тридцати лет мне и в голову не приходило рассматривать их или развешивать на потолке. А сегодня все их ищут, все их покупают. Мне это не по душе, но я молчу».

У старца были и болезни, которые он называл посещениями Божиими. Он их терпеливо переносил, чего бы это ему ни стоило. Врача он слушал, как малое дитя, и выполнял все его предписания. Он был хорошим больным. Когда он окончательно слёг, я его не навестил; я не мог видеть афонского орла закутанным в одеяло. Мне хотелось думать, что он живёт, как и прежде: вырезает печати для просфор, служит, молится. После его святой кончины Катунаки опустели…

Да помилует нас Бог, и да возрастит пустыня новых Ефремов, Модестов и Христодулов! Аминь.

Все мы знаем, что в наши дни много пишут о святогорском монахе Паисии. Мне не хотелось бы, чтобы о нем не было упомянуто и в этом небольшом собрании рассказов, так как я лично был с ним знаком, и мы оба общались с одними и теми же старцами.

В конце пятидесятых я прочёл его письма, адресованные одному молодому юристу из Афин, который интересовался богословием и духовной жизнью. Они познакомились на горе Синай и поддерживали хорошую возвышенную дружбу. В этих письмах угадывался автор с прямым характером, обладающий большим талантом учить и наставлять души, опустившиеся в своём падении до ада. Благодаря подвижнической жизни отец Паисий обладал дарованной от Бога проницательностью и благодатью Святого Духа. Его правдивое слово, исходившее из очищенного сердца, было назидательным для людей и возвращало их на путь Христов.

Я познакомился с ним вместе с другими братьями в 1967 году. Он жил в очень маленькой келье в Предтеченском скиту, относящемся к Иверскому монастырю. Он сам заботился о келье, и благодаря его уходу она была в прекрасном состоянии. Он, кстати, знал плотницкое дело и мог самостоятельно восстанавливать запущенные кельи. Рядом с ним жили в своих каливах иеромонахи Василий и Григорий. Эти трое монахов были одного духовного устроения, но необходимость восполнить число братии в монастыре Ставроникита разрушило их святой союз. Старец Паисий из отшельника вновь стал насельником общежительного монастыря, чтобы помочь его братии своим многолетним монашеским опытом. Впрочем, братия вскоре разошлась с ним во мнениях, и он снова ушёл в свою любимую пустыню. Он хотел, чтобы монашеская жизнь была строгой и серьёзной. Если место, в котором он жил, препятствовало этому, он покидал его. Поэтому он с лёгкостью менял места своего отшельничества, хотя это и стоило ему трудов и лишений. Он был человеком живого, подвижного духа, который всегда стремился к осуществлению своего идеала. Несмотря на своё стремление к безмолвию, он горячо желал спасения людям, живущим в миру, и поэтому не избегал встреч с ними.

Основой духовной жизни он считал послушание:

«Моим первым монастырём на Святой Горе был Эсфигмен, там меня постригли. Его столярная мастерская была для меня первой подготовительной школой этой великой добродетели. Игумен спросил, что я умею делать.

– Я столяр.

Тотчас он отдал меня в послушание монаху-столяру. На следующий день тот поручил мне сделать замеры для оконной рамы. А в мастерской он сказал мне, чтобы я отпилил доски большего, чем было нужно, размера. Я говорю ему:

– Это будет слишком много.

– Ты что, будешь мне указывать? Пили там, где я сказал.

Когда мы примерили их к оконному проёму, они, естественно, оказались слишком длинными.

– Видишь, отче, они не подходят.

– А ну-ка, сынок, замерь ещё раз.

В мастерской он на этот раз велел мне отпилить доски меньшего размера.

– Отче, рама выйдет меньшей, чем надо.

– Ты, новичок, будешь мне указывать?

Рама получилась маленькой.

– Видишь, отче, я был прав.

– Давай, монах, снова меряй.

К моему смущению, он велел мне напилить доски еще большие, чем в первый раз. Я подумал: «Боже мой, что нужно этому человеку? Он что, сумасшедший?» На этот раз я ответил:

– Как благословите.

Тогда старик поднял свою седую голову и сказал мне:

– Ну наконец-то! После того, как мы перепортили кубометр дерева, ты научился говорить «как благословите»».

Когда я с ним познакомился, старец вырезал кресты.

– Отец Паисий, тебе это рукоделие помогает молиться?

– Даже очень. Когда я вырезаю тело распятого Христа, то сам переживаю Его страдания: резец и стамеска становятся письменным прибором, который описывает их не на бумаге или дереве, но в моём сердце. Это приводит меня в такое состояние, что я забываю даже о своих естественных потребностях.

Старец Паисий был полной противоположностью пустыннику Ефрему Катунакскому. Хотя оба они искали безмолвия, но отец Ефрем всегда говорил из опыта молитвы, а отец Паисий пользовался также сведениями, полученными от своих образованных посетителей. Не думаю, что кому-то было бы легко жить вместе с ним. Его простота делала общение с братией лёгким, но не всегда. Когда он бывал грозен, то нужно было сразу бежать, пока тебя не настиг ураган.

Одному брату он рассказал о своём последнем плотском искушении: «У меня было искушение, – говорил он, – на протяжении пятнадцати дней. Ни днём, ни ночью не оставлял меня злой дух плотской нечистоты. Наконец я выбился из сил. Подняв крестообразно руки, я закричал: «Господи, я сейчас сдамся!» За этим последовало сильнейшее истечение, и с тех пор плотское искушение перестало меня тревожить».

Он нам советовал: «Когда вы хотите причаститься, то не спите ночью, чтобы во время сна с вами не случилось такого искушения».

В Дохиаре он был лишь один раз в жизни, и удивлялся красоте этого монастыря. Действительно, Дохиар – настоящая лавра.

После того как я стал в нём игуменом, мы виделись всего два раза. Старец Паисий давал мне оружие для войны, но не давал пуль. Он всегда говорил: «Ничего не говори, не передо мною тебе надо открываться».

Его стиль духовной жизни не подходил моему характеру, и поэтому я всегда предпочитал свой монастырь и свою келью.

Людям он помогал больше в формировании их характера, в догматических вопросах предпочитая молчать как перед малыми, так и перед великими. У него было несколько завышенное мнение о нашем народе, и это мне не нравилось, хотя понять его было можно. Этим он напоминает мне некоторых современных старцев, которые говорят о грядущих войнах, голоде и стихийных бедствиях, а люди, послушав их, бегут запасаться продуктами, чтобы можно было всё это пережить. Лично я считаю это напрасным запугиванием, которого не должно быть у монахов в их отношениях с мирянами, ведь нам положено приводить их в мирное устроение, почему мы и возглашаем на каждом богослужении: «Мир всем».

Чтобы описывать жизнь святого мужа, необходимо самому идти его путём; только так можно будет проследить всю его жизнь: дело для меня совершенно невыполнимое. К тому же, внутренняя жизнь настоящего монаха не видна другим, она скрыта и будет явлена только в Царстве Небесном. Монах, как говорят богословы, есть пророк, своей жизнью говорящий о последних днях. Поэтому и на погребении монаха его лицо закрыто покровом, а всё тело – великой схимой, подобно тому, как флагом страны накрывают тела солдат, служивших ей и сражавшихся за неё до смерти. Мы, дети отца Евдокима, познакомились с ним на закате его дней. Мы вместе подвизались, вместе ели на монашеской трапезе, вместе пели в храме. Но кто изгнал его, священника, из алтаря за высокий иконостас? (Я не имею в виду сослужащих, которые, бывает, создают друг для друга проблемы.) Кто слышал немые стоны его души во время искушений? Кто может описать мученичество его совести, как называет монашеский подвиг Афанасий Великий в житии Антония Великого?

Я познакомился с этим преподобным мужем в первые годы моей жизни на Святой Горе. Возможно, он был первым настоящим святогорцем, которого я повстречал: незлобивый, бесхитростный, бескорыстный, не желавший примыкать ни к одной из партий, с прямым характером, необычайно простой. Он был родом из селения Пасалима́ни на берегу Мраморного моря. Родителями его были Константин и Анастасия Би́цью. Он родился в 1914 году, а на Святую Гору попал, когда ему исполнилось четырнадцать лет, так как его семья поселилась по соседству в городке Уранополис. Хотя все монастырские уставы категорически запрещают пребывание в обители юношей, у которых ещё не выросла борода, очевидно, что из этого правила всегда делались исключения, в том числе и на Святой Горе, куда с давних времён запрещён вход женщинам. Отступления от этого правила бывали главным образом в тех кельях, где у этих юношей были родственники.

В скиту святого Димитрия, который относился к Ватопедскому монастырю, в келье святого Пантелеимона, у отца Евдокима были родственники. Маленький Елевферий (так его звали в миру) услышал, что в этой келье монахи делают замечательный лукум, или «скрипучки», как его называли жители Анатолии. Мальчик убежал из Уранополиса (а от него до Святой Горы путь тогда был гораздо длиннее, чем теперь, его проделывали на вёсельных лодках) и оказался в скиту, чтобы полакомиться лукумом. Видимо, этот лукум был таким вкусным, что смог навсегда удержать маленького ребёнка в монашеской келье, особенно в начале юности, когда дьявол показывает нам все царства мира ²⁶⁰. Я думаю, что этот лукум был только своеобразной приманкой, привлёкшей его к пустыне. На самом деле в сердце у маленького Елевферия и без него было желание посвятить свою жизнь Христу. Он отдавал Ему себя целиком от нежного отрочества и до того дня, когда его тело вернулось к своей матери – земле. Беспечной сельской жизни он предпочёл суровость скита. В те годы в скиту святого Димитрия запрещалось перевозить грузы на вьючных животных. От пристани в монастырь поднимались пешком с тюками на плечах, на это послушание обычно ставили молодых монахов.

В запущенный Дохиар наше монашеское братство, состоявшее тогда из двенадцати человек, вселилось в июле 1980 года. А теперь позвольте мне говорить без прикрас обо всём, чему я стал свидетелем. Для живших в этом монастыре мы были пока ещё никакими. Тогда все другие братства, приходившие туда со стороны, имели какую-нибудь особенность: одно состояло из членов братства «Зои», другое вышло из какой-нибудь иной организации. А у нас ещё не было никаких характерных черт, и от этого нам ещё труднее было сблизиться с жившими в обители старыми монахами. Мы, пришедшие на Афон с гор Эвритании, а начавшие монашескую жизнь вообще на Патмосе, приводили их в растерянность. Представители двух групп, названия которых начинались с буквы «з» – члены братства «Зои» и зилоты, – не могли ужиться со сдержанными святогорцами: первых они побаивались, а вторых выгоняли без разговоров. Отец Евдоким был выше всего этого. Он торжественно принимал нас в своей келье, от всей души, не смущаясь нашей молодостью и тем, что мы пришли со стороны, не шарахаясь от «замоленных», которые явились на Афон исправлять его недостатки. То, что все мы были тогда молоды, было еще одной причиной, мешавшей нам переносить трудности с лёгким сердцем. Старец, не хвалясь перед нами своими подвигами и долгой жизнью на Афоне, приветливо принимал нас вместе со своим послушником, которого тогда звали Германом, а потом, в великой схиме, Игнатием. С радостью на лице, с душевным спокойствием и безупречной вежливостью он нас встречал и провожал, как стыдливая служанка, говоря при этом: «Дай Бог нам снова когда-нибудь увидеться».

Он никогда не выставлял себя перед нами, тогда ещё детьми, старым святогорским монахом и многоопытным старцем. Он всегда принимал нас со смирением, уважительно, а главное, с любовью, с истинной любовью. В этом человеке не было ничего наигранного. Его улыбка была искренней, а не притворной, она выражала сердечную радость. Он не был таким, кто в лицо говорит одно, а за глаза другое. Когда мы бывали у него, нам приходилось быть свидетелями многих замечательных сцен. Всякий раз, когда мы приходили к нему в каливу, он накрывал на стол. Желая поесть вместе с нами, он часто откладывал время своей обычной трапезы. Его обычной пищей были сушёные кальмары, свежий лук и укроп.

Однажды я позвонил ему по телефону, хотя я и не в ладах с этим аппаратом.

– Как поживаешь, отец Евдоким?

– Смиряю себя, чтобы приобрести брата моего.

Вот что мы должны постоянно хранить в своём сердце: «Смиряю себя, чтобы приобрести брата моего».

Отец Евдоким и монах Игнатий в действительности не были старцем и послушником, так как второй был пострижен в другой келье. Когда умерли его старцы, он ушёл в келью к отцу Евдокиму, чтобы не оставаться одному. У отца Евдокима и монаха Игнатия были разные привычки, разные нравы. Совместная жизнь неважно где, в семье или в монастыре, есть настоящее мученичество. Первое, что требуется преодолеть, – это собственное своенравие, то, что у монахов называется самостью. Мы должны постоянно себя смирять, ежечасно «грызть землю», как будто нам нужно ужиться с дикими зверями, и тогда мы будем жить с другими в мире, какими бы они ни были. Это мученичество, а одновременно и таинство совместной жизни людей, происходящих из разных мест и получивших разное воспитание, я за свою жизнь видел много раз, и всё больше убеждаюсь в правоте этого утверждения. Отцу Евдокиму было непросто с монахом Игнатием, уроженцем Фа́соса ²⁶¹, но он жил с ним в мире, повторяя себе это изречение: «Смиряю себя, чтобы приобрести брата моего». Он говорил это без вздохов, всегда с приятной улыбкой на лице.

Он никогда никого не осуждал и не смущал наших мыслей сплетнями о каком-нибудь нерадивом монахе. В то время, когда его монастырь, Ватопед, ещё не был киновией, мы все поливали его грязью, а наш дедушка Евдоким – никогда. Он лишь коротко говорил: «Сейчас нам трудно, но Бог поможет».

Он предпочитал говорить о хороших сторонах того или иного человека, делая это несколько высокопарно и с пафосом, как настоящий уроженец Анатолии, чтобы подчеркнуть их значение. О плохом он просто молчал. Он его как бы не замечал, и только лицо у него становилось печальным. Многословие монахов вызывало у него недовольство, сам он не любил разговаривать. С болтливым монахом он старался не общаться: «Он хороший, только много говорит». Но когда кто-то заходил к нему в келью, то он не давал гостю понять, что разговоры его утомляют, и сам предлагал: «Вот хорошо, что ты зашёл, давай поговорим». Выразительными были не только его слова, но и присутствие, и само его бытие. Чаще он говорил одним своим видом, а не словами. Как-то он пришел в наш монастырь в Субботу Акафиста. Первую часть Акафиста читал нараспев один священник, который постоянно менял гласы: то первый, то пятый… Он успел перебрать почти все гласы, пока не закончил. Я заметил, что стоявшему рядом со мной отцу Евдокиму это совсем не нравится. Его лицо выражало недовольство. Потом начал читать другой священник, тоже с прекрасным голосом и слухом. Когда он закончил, на лице у старца было написано удовольствие: священник читал просто, не меняя гласов. Старец тогда сказал: «Так читали и мы. Так нас научили, так мы и держим».

Отец Евдоким всегда был необычайно кротким. Часто говорят, что мы, безбрачные, люди очень нервные, вспыльчивые, строгие, что мы не умеем контролировать свой гнев. У отца Евдокима ничего этого не было. Он служил тихо и кротко, какой бы диакон с ним ни служил и кто бы ни пел на клиросе. В общении он тоже был очень кротким. С каким настроением он служил в алтаре, с таким же общался с людьми. Он не был двуличным человеком, который в алтаре благоговейно молится, а брату своему хамит. Ко всем он относился с уважением.

Однажды я спросил у него, не нервничал ли он когда-нибудь, на что он ответил: «Не помню».

Когда из его скита кто-то украл котлы, я услышал, как он сказал: «Вот какой хороший человек: оставил и нам кое-что, чтобы мы могли приготовить угощение на праздник. А остальное разве нам было нужно?»

Во время исповеди он всегда был серьёзен, как врач, исследующий больного и чувствующий свою ответственность. После совершения таинства воцарялось полное молчание. Иногда он говорил: «Современный человек, как и древний, тоже борется, но влияние зла на него такое сильное, что он не может с ним справиться. Если Бог лишит нас Своей помощи, то мы все утонем».

Он любил свой монастырь и очень за него переживал. Он любил его больше, чем отчий дом. Слово монастыря было для него словом Божиим, которое нужно было исполнить, чего бы это ни стоило. Всех отцов монастыря он считал серьёзными и достойными уважения. Он ни о ком не судачил, но в каждом старался находить что-то хорошее и хвалил за это. Никого не считал он настолько плохим, чтобы выгнать из монастыря.

Приходя в свой монастырь, где он часто служил седмичным священником, отец Евдоким был неизменно вежлив и учтив, но ему совсем не нравились вопросы, особенно от монахов, о том или ином брате.

«Брат, – говорил он мне, – кто поставил меня отделять плевелы от пшеницы?»

Когда в его монастырь пришло новое братство, то он поначалу пребывал в нерешительности. Он говорил мне:

– Если они будут не очень, то я перейду в твой монастырь. С вами я чувствую себя свободнее.

– Нет, отче, поживи пока на прежнем месте и хорошенько присмотрись к новым людям, а потом уже решай.

Впоследствии он успокоился, увидев, что новое братство растёт, что они, как подобает монахам, любят богослужение и послушание. При каждой нашей встрече он с большим воодушевлением рассказывал мне о том, с каким почтением относится к нему новая братия, об уважении к нему игумена, о замечательном церковном пении. Всё это он считал чудом Богородицы: «Раньше у нас, брат, некому было петь на клиросе, а сегодня храм содрогается от молодых голосов. Разве это не чудо Алтарницы ²⁶²?»

За неделю до его смерти я навестил его в монастыре, где он лежал в келье для больных и где за ним ухаживали. Братья спросили у него, узнаёт ли он меня.

– Да, это игумен Дохиара.

Взгляд его оставался чистым, живым и проницательным. Чистота его взгляда была удивительной. Лицо у него сияло. Если бы кто-то внимательно посмотрел тогда ему в глаза, то увидел бы в них всё, весь подвижнический путь преподобных. Венгерский писатель Шандор Тот, написавший о молодёжи несколько известных книг («Чистое детство», «Десять заповедей» и др.), в одной из них назвал три наиболее прекрасных творения Божия: звёздное небо, спокойные воды озера (у него, наверное, не было перед глазами моря) и чистые глаза младенца. Я, если позволите, добавлю к этому чистые глаза отца Евдокима, да и всякого другого преподобного в его последний час.

Он действительно оказался Евдокимом ²⁶³, так как самым важным для себя считал неопустительное совершение служб суточного круга, но превыше всего, как учит авва Исаак Сирин, он любил молчание и немногословие. Его общение с другими было очень трезвенным: он ни в ком не возбуждал дурных мыслей. Это прекрасное украшение души досталось ему не от матери, которую он совсем не знал, и не от отца, на лице которого постоянно было несчастное выражение беженца, не уверенного в своём будущем. Оно было результатом духовной брани, которую он вёл семьдесят шесть лет на месте, где Бог назначил ему жить. Я уверен, что он найдёт милость в Его очах и будет молиться о нас.

Отец Евдоким был наставляем Самим Богом. Он был внимательным монахом: не изрекал пророчеств, не выказывал прозорливости, не совершал чудес, в общем, ни в чём не хотел выделяться. Он оставался смиренным, скрывая от всех свою жизнь во Христе. По этой причине у него не было ни послушников, ни приверженных ему духовных чад, ни скоропреходящей славы святого. Он всегда оставался забытым, живя за своей горой Крио́вуно. При каждой встрече с ним казалось, будто он говорит: «Ты говори, а раб твой будет слушать».

Этот старец всегда представлял для меня загадку, о которой я часто беседую с моими монахами: есть монахи, святые мужи, у которых в послушании нет даже кота. А есть монахи-ничтожества, вроде меня, к которым идут послушники и с которыми происходят бесчисленные чудеса. Как так получается, я понять не в силах.

Как я уже сказал, у отца Евдокима с его глубоким смирением не было и намёка на чудеса, пророчества и прозорливость, не было ничего из того, чем славятся «великие». Он жил подобно многим святым: смиренно, без лишнего шума, в безмолвии и совершенной безвестности. Поэтому он и жил всегда один, без послушников. Компанию ему составляли лишь отец Игнатий, сменивший почивших ранее отцов, и братья скита святого Димитрия.

О святая безвестность, как много плодов ты приносишь на монашеской ниве!

Зрелище запустения скита было для него великой скорбью, которая не проходила с годами. Он до своих последних дней с болью смотрел, как кельи закрываются и одна за другой превращаются в груды камней. Он считал это наказанием Божиим за наши грехи. Он любил свои стены, любил свою келью, из которой ему не хотелось выходить. Он научился этому у своих строгих наставников, которые не разрешали ему шататься по округе, заходить к соседям, слушать и переносить новости. Они соблюдали правило Пахомия Великого: «Не переноси слов из одного поля в другое». Лишь несколько раз он выезжал со Святой Горы. Перед каждым отъездом он служил молебен о путешествующих, так как для этого «пережитка старых времён» выезжать с Горы было делом непривычным.

Ещё раз скажу: он любил свои стены, любил свою келью. Когда её случайно сожгли какие-то захожие монахи, то это сильно ранило его душу. Один раз я предложил ему:

– Пойдёшь со мной в скит?

– И что я там увижу? Мою сгоревшую келью?

Отец Евдоким хорошо знал, какую пользу приносит монаху пребывание в келье, и поэтому любил свой угол. Как он говорил, келья знает, чем занимать монаха все двадцать четыре часа.

У своих старцев он научился рукоделиям: иконописи и золочению иконостасов. В его келье висела картина, изображавшая железную дорогу.

– Что это, отче?

– Память о моём детстве. Это железная дорога, идущая из Патр, как она была видна мне с горы Э́гион, на которой мы впервые осели после того, как стали беженцами.

Его сад всегда был ухоженным и приносил плоды свои во время своё ²⁶⁴: на его винограднике и плодовых деревьях почивало благословение Божие. Чтобы удобрить почву, старцы носили из леса опавшую листву. Даже тропинки, которые вели от келий к скитскому храму, выдавали присутствие трудолюбивого хозяина с хорошим вкусом. Несмотря на старость, он не жалел трудов, чтобы приводить их в порядок. Труды монахов просты и не рассеивают ум, они – хорошее средство для уравновешивания душевных и телесных сил.

Когда он умер, мы с большой скорбью хоронили одного из последних детей Святой Горы. (Таким ребёнком был и отец Дионисий Фирфири́с, который пришёл на Афон, когда ему было семь лет. Может, и сейчас есть такие дети, не знаю.) То, что он умер в девяносто лет, не умаляло нашей скорби. И действтельно, где нам теперь найти афонских детей? Детей, которые с самого начала учатся только у своего старца? И не таких, которые закончили бы сначала все мирские школы, а потом уже поступили в монашескую школу Афона (это тоже неплохо, но в этом случае на глазах души у них всегда будут оставаться бельма), а таких, которые пришли бы на Святую Гору детьми, любили бы своё место, не покидали бы своей кельи, любили бы старцев, любили бы подвиг, любили бы монашескую жизнь, заботились бы о месте, в котором живут, для которых была бы дорога даже его пыль ²⁶⁵, которые бы всю свою жизнь посвящали Господу?

Да пребудет с нами его благословение, а жизнь его да будет примером для всех. Аминь.

Говорят, что монахи постоянно куда-то переезжают. Как только человек становится монахом, то одновременно становится и сороконожкой, и начинает переходить с места на место. В этом есть своя правда, хотя и не вся, так как найти спокойное место – задача не из лёгких. С одной стороны, это зависит от внешних обстоятельств: войн, государственных нестроений, а с другой стороны, от духовной скудости того или иного времени, хотя не следует исключать и неусидчивость как свойства характера. Монах постоянно ищет чего-то лучшего, но оно обычно бывает быстрокрылой птичкой, которую никак не догнать. Впрочем, встречаются и такие монахи, которые остаются на одном месте, как скалы на берегу моря, неподвижные во время любого шторма. Они также подобны высокой ели, увидев которую ранней осенью, не сомневаешься, что и весной она будет стоять так же прямо, стойко перенеся зимние ливни и снегопады.

Одним из таких монахов был отец Григорий из кельи Святых апостолов, которая относилась к Благовещенскому скиту. Его родиной был «весьма чудный» остров Крит, как он называется в одном церковном песнопении. Там он окончил неполную среднюю школу, в которой, как я слышал от многих стариков, очень хорошо учили грамматике, особенно греческой. В то время учителей было мало, и на их места зачастую назначались выпускники самих этих школ. Поэтому и отец Григорий, едва окончив школу, получил такое назначение.

Когда он ещё учился, ему встретился земляк – один хороший монах, пребывавший в постоянных разъездах. Поиски духовного покоя заводили его даже в знаменитый понтийский монастырь Сумела́ ²⁶⁶. Проходил он и через мой родной Парос, на котором оставил по себе хорошие воспоминания. Даже теперь добрые жители этого острова пользуются его советами. Этот отец Авиме́лех, одна аскетичная внешность которого уже вызывала уважение, рассказал Григорию о монашестве. Он не только устно изложил ему монашеское учение, но и оставил ему несколько доступных в то время духовных книг: «Спасение грешных», «Апостолькую сеть», «Сокровище» монаха Дамаскина и другие.

В юноше вскоре разгорелось пламенное желание стать монахом. Он чуть ли не тайно ушёл от родителей под предлогом продолжения учёбы, чтобы стать хорошим учителем. В Афинах он встретился с отцом Авимелехом. Их поселил в своём доме Мораити́дис ²⁶⁷. Молиться они ходили в храм пророка Елисея на холме Ликавитто́с. Ему очень живо запомнилось, как в холодные дни Мораитидис кутался в толстое шерстяное одеяло и в этом наряде шёл петь в церковь. Для Григория знакомство с людьми старого поколения, из которого вышли такие писатели, стало одним из лучших воспоминаний. На корабле они добрались до Дафни. Шёл 1909-й год. В то время Афон ещё находился под властью турок. В то время между Турцией и Критом развязалась война, поэтому для уроженца Крита остаться на Афоне было очень трудно. Но Богородица помогла ему, и таможенник, турок родом с Крита, разрешил ему остаться. По совету отца Авимелеха он пешком пошёл из Дафни в Катунаки, к братству Данилеев. Там его не смогли оставить из-за нехватки места и порекомендовали ему пойти в келью Святых апостолов, что в скиту Благовещения, к старцам Григорию и Илариону.

Это были суровые монахи, строго соблюдавшие монашеский устав. Уступки и поблажки были им неведомы. Их также совершенно не заботило, останутся ли с ними их послушники или уйдут. Они не собирались подстраивать свой образ жизни под вкусы и предпочтения послушников. Несмотря на это, молодой и болезненный юноша остался с ними. Он много раз плакал, но трудности его не сломили. Это было его первым подвигом в духовной борьбе. Вторым подвигом отца Григория было практически неотлучное пребывание в этой келье с 1909 по 1990 год. За все эти годы ему пришлось выезжать со Святой Горы только два-три раза, да и то по поручению отцов скита. Это было его третьим подвигом. Но и на Святой Горе он мало где бывал. На мой вопрос, заходил ли он когда-нибудь в Дохиар, находящийся в полутора часах ходьбы от его скита, он ответил: «Два или три раза». На жизнь он зарабатывал садоводством и сбором плодов лаврового дерева, из которых он делал масло и продавал его русским монахам, применявшим его для приготовления лекарств. Как-то он поведал нам: «Много раз, когда я бродил по лесу в поисках плодов лаврового дерева, мне встречались русские подвижники, молившиеся в пещерах».

Обычной пищей старца был рис с томатами. Речь его была живой и образной. Когда он рассказывал о годах турецкого владычества, то так и хотелось выглянуть в окно и посмотреть, нет ли поблизости турок. Он был человеком серьёзным и мужественным. Шутить он не любил, новостями не интересовался и никого не осуждал. О делах Святой Горы и Церкви у него были очень точные суждения.

Он любил богослужения; на них он никогда не садился. Громкое пение ему очень не нравилось, он говорил: «От него пропадает тонкое веяние благодати Божией: она как будто сердится и уходит».

Он был высоким, стройным и худым, с лицом, загоревшим на солнце. Когда он проходил мимо, то казался скорее тенью, чем человеком. Его фигура, одетая в старую рясу, напоминала чёрную заупокойную свечу, но лицо было светлым, излучающим пасхальную радость. Он учил других своей жизнью, а не напыщенными словами или рассказами о чудесах и откровениях.

Он почил, когда ему было сто лет и шесть месяцев. Перед смертью он не болел. Когда он сидел на своей кровати, то просто откинулся назад и без предсмертных хрипов и агонии предал свой дух Христу, своему Творцу и Спасителю.

Если южная сторона Святой Горы хвалится подвижниками, которые сдерживают бесов, нападающих на монахов с моря (один старец рассказывал нам: «Когда в нашей каливе звонили колокола, я увидел огромный рой бесов, поднимающихся к нам с берега»), то и на северной её стороне, разбиваемой волнами и не такой живописной, не было недостатка в преподобных мужах и замечательных подвижниках, осуществлявших идеалы монашеской жизни, молитвы которых были щитом, защищающим монахов от бесов с тыла. Старец Амфилохий с Патмоса говорил нам: «Даже если вы будете жить в пустыне, звоните в колокол перед службами, чтобы лукавый, заслышав звон, убегал».

Но на Святой Горе мы узнали, что колокольный звон его скорее привлекает: он стремится испортить своими кознями богослужебное собрание. Бог, знающий о его сетях, да избавит нас от них.

С отцом Дионисием я познакомился в Ватопеде на празднике святого пояса Богородицы ²⁶⁸. Закончилась литургия. На монастырском дворе раздавались поздравления и приветствия, иногда, может быть, с прикрытой лестью. Лишь один монах с приятным лицом сидел, скрестив руки, в углу, как человек из другого мира. Мало кто из проходящих кланялся ему и совсем немногие здоровались с ним, целуя руку. Я подошёл к нему. Ещё до начала разговора его улыбающиеся глаза и мозолистые руки ясно сказали мне о том, о чём говорит молчание каждого обитателя монастыря: «Я настоящий монах». Я поцеловал его руку с благоговением, как будто это была рука моего приснопамятного старца, и спросил:

– Кто Вы?

Он ответил мне с печалью чужестранца, который хорошо понимает, что у него нет никаких прав, хотя бы он всю свою жизнь провёл на Афоне:

– Я румынский монах, живу в Ко́лице.

Я и не слыхал о таком монашеском пристанище. Так как в то время я уже был игуменом, то мне было стыдно спрашивать, где оно находится. Я спросил, нельзя ли мне будет с ним встретиться в его келье.

– Когда только пожелаете. Я всегда там. Буду Вас ждать.

Одним воскресным вечером мы обогнули гору Крио́вуно и пришли в скит Колица. Там дул такой сильный северный ветер и так бушевало море, что мне стало страшно за обитателей скита. Все они были румынами, с которыми жил один грек-зилот. Все они открывали перед нами двери с большой радостью, как будто к ним в гости приехали долгожданные любимые внуки.

Первым, кого мы встретили, был отец Иоанн, очень сутулый от тяжёлых трудов и подвигов. Возможно, у него был повреждён позвоночник. Он стал расхваливать нам своего старца, как это обычно делает каждый хороший ребёнок, говоря о своём отце: «Мне трудно описать вам, как он любил богослужение, каким он был любвеобильным. Мне никогда не достичь его меры. Но то, в чём он превосходил всех, было его личное молитвенное правило: он всю ночь клал поклоны и молился, каким бы уставшим ни был после трудов, продолжавшихся целый день. Умирая, он сказал нам: «У меня нет денег, которые я мог бы вам оставить, но есть три тысячи правил, которые я исполнил сверх положенного, и если кто-то из моих послушников не будет успевать совершить своё правило, пусть берёт из моего излишка». Мы жили в трудное и полное опасностей время, и для того, чтобы прокормиться, нам нужно было трудиться и днём и ночью. Для живущих на Святой Горе монахов-чужестранцев есть только одно утешение: лопата, мотыга и какое-нибудь рукоделие».

Он показал нам свою каливу святого Георгия, и мы пошли по тропинке к духовнику скита – отцу Дионисию. Солнце начало заходить, и тень от старой полуразрушенной башни накрыла весь скит. Эта высокая постройка говорила о его древности ²⁶⁹. И действительно, это место было весьма подходящим для гнёзд божественных орлов – пустынников. Как в старину охотники говорили: «Это место богато зайцем», – так и любители уединённой жизни знали толк в выборе места, подходящего для заселения монахами.

Спустя какое-то время мы добрались до места, наводившего на мысль о том, что здесь живёт Адам, который ухаживает за ним и бережёт его ²⁷⁰. Там не было ни одного запущенного дерева: ветви у всех были подрезаны и очищены от диких вьющихся растений. Было видно, что живущие здесь двое старичков любят своё место: несмотря на то что этот райский сад был расположен на склоне горы и в нем не было и пяди ровной земли, он был образцово ухожен. Меня пугала дикость окружающей природы, но радостная тишина сада, созданного человеческим трудолюбием, глубоко тронула моё сердце. Я спросил у оливкового дерева:

– Госпожа моя, сколько лет ты уже стоишь на этом склоне? Нет ли у тебя каких-нибудь жалоб на отца Дионисия?

Оно с любовью мне ответило:

– Я дочь отца Дионисия, и боюсь суда Божия, если стану на него жаловаться.

Между тем холодный северный ветер донёс до моих ушей звон сладкозвучных колоколов каливы. Будто играя на прекрасном музыкальном инструменте, звонил в них старец, чтобы достойно встретить игумена. У входа в келью показался отец Дионисий, одетый в рясу и кукуль ²⁷¹. У этого румынского монаха было подлинное благородство, научившее его воздавать гостям должную честь.

Как-то потом я посетил его летом. Была страшная жара, мы пришли к вечерне. Маленькая церковка скита казалась раскалённой печью. Старец, к тому времени уже ослепший, стоял со снятым кукулем и слегка закатав рукава своего дырявого подрясника. Как только послушник сказал ему: «К нам пришёл игумен», – он тут же откатил рукава, хотя они были почти не закатаны, и надел кукуль, чтобы предстать перед игуменом в подобающем виде. Благородству нельзя научить, его не опишешь, его можно только являть собственным примером. Ему и в голову не пришло бы оправдывать себя неподготовленностью, он не сказал бы: «Ничего, ведь он пришёл без предупреждения, как мы могли его ожидать?»

В этот раз он отслужил благодарственный молебен в храме святого Георгия и в маленькой скитской трапезе предложил нам обычное монашеское угощение: ракию, лукум и кофе. Сам он взял себе стакан воды, зажав его, по своему обычаю, в ладонях, чтобы за столом составить нам компанию. Мы спросили у него о том, что подвигло его к монашеству, о том, что привело его в келью святого Георгия. Он с детской простотой начал рассказывать нам свою историю, постоянно извиняясь за свой плохой греческий, которым он владел лучше нас. Я сказал своим монахам: «Вот увидите, этот скромный источник даст нам воду чище, чем в горных родниках. Послушаем его внимательно».

Отец Дионисий с большой радостью рассказал нам о своей жизни, особенно о первых годах своего монашества. По его радостному лицу было видно, что он с большим удовольствием вспоминал о прошлом, о своём старце и родном брате Гимнасии, которому был обязан всем. Непохоже, что между братьями, как это бывает во многих подобных случаях, бывали какие-то размолвки.

Он родился в Молдавии в одной благословенной семье, состоявшей из восьми человек. Старший и младший из сыновей стали монахами в Магурском ските. Младший, Димитрий, когда ему было всего четырнадцать лет, ушёл к своему брату Георгию. На обоих братьях почивала особенная благодать Божия. Георгия довольно скоро постригли, дав ему имя Гимнасий, а позднее рукоположили в диакона, а Димитрий, из-за своей молодости, был зачислен в братство лишь после того, как два года проучился в школе.

1923-й год оказался для православия зловещим: переход на новый стиль вызвал в Церкви раскол, и её члены разделились на враждующие партии. В Румынии наступили тяжёлые времена для христиан, особенно для монахов. Отцу Гимнасию совсем не нравилось то, как идут церковные дела. Он от кого-то услышал, что Святая Гора, о которой в тех местах тогда мало кто знал, осталась на старом стиле и что монахи там испытывают нужду даже в насущном хлебе, в то время как Румыния жила в достатке. Его подвижнический дух направил его стопы на Афон – место монашеских преданий и трудной жизни. Впоследствии оказалось, что слухи о нужде афонских монахов были преувеличены: хлеб и вправду был дорог, но он был.

На Святую Гору они прибыли в 1929 году накануне Рождества Богородицы. Всенощное бдение в келье святого Георгия в скиту Капса́лы, на которое попал отец Дионисий, стало для него опытом приобщения к Небу, и воспоминание о нём, несмотря на прошедшие годы, радовало его сердце. Этот опыт очень скоро заставил его забыть о полном трудностей плавании из Пирея на Афон на старой гнилой посудине. Всё это время для отца Дионисия его брат Гимнасий был «древом благосеннолиственным» ²⁷², под тенью которого он всегда обретал покой и уверенность. Эти двое братьев были прекрасной иллюстрацией к стиху из книги Притчей: «Брат, которому помогает брат, подобен укреплённому городу» ²⁷³. Вместе с ними из Румынии на Афон приехали и другие монахи, предводителем которых был Гимнасий.

Из рассказов отца Дионисия следует, что накануне каждого большого праздника совершалось всенощное бдение, которому предшествовал пост, чтобы братия могла причаститься. Сегодня в афонских монастырях по праздникам всё по-другому: накануне праздника предлагается роскошная трапеза, как и в сам день праздника, из-за чего почти никто из братии в праздник не причащается. Как таким образом можно почтить память того или иного святого, я до сих пор понять не могу.

Отец Гимнасий, желая, чтобы его брат не был лишён странничества, этой одной из основных монашеских добродетелей, послал его жить к одному старцу-чужестранцу, с которым он должен был провести время своего испытания. Действительно, как бы он упражнялся в странничестве, живя вместе со старшим братом, с которым всегда мог бы свободно говорить?

Оба брата всегда стремились к строгой монашеской жизни. Об этой строгости отец Дионисий говорил до последних дней своей жизни. Он рассказывал нам, как один брат, у которого было послушание стучать в било перед богослужением, не брал на это благословения у своего старца и даже стучась в дверь его кельи, не говорил обычной молитвы: «Молитвами святых отец наших…». Так вот, один раз искуситель, приняв образ этого монаха, пришёл к его слепому старцу, чтобы причинить ему зло. Старец говорит ему:

– Почему ты перед тем, как войти, не произносишь молитвы?

– А зачем вам, монахам, её говорить?

Догадавшись, кто перед ним, старец воскликнул:

– Иди вон, сатана!

И лукавый тут же исчез.

Старцы предвидели, что Святая Гора, особенно в окрестностях Кареи, утратит своё безмолвие, которое является великим даром Богородицы этому месту, и что в этом будут виноваты сами монахи. По этой причине они в 1937 году ушли из Кареи, этого центра Афона, в далёкий скит Колицы. При этом они совсем не думали об ожидающих их трудах, лишениях, унижениях, презрении, о том, что им придётся наниматься на подённую работу за два килограмма хлеба в день, и всё из-за того, что они ушли из келий Капсалы в свою любимую пустыню, которую обещала им суровая и уединённая Колица. Не с чем сравнить труды по восстановлению почти полностью разрушенной кельи святого Георгия этих трёх монахов – Гедеона, Гимнасия и Дионисия. Отец Гедеон изготовил специальные кожаные рюкзаки, в которых они на своих плечах переносили камни с протекающего внизу ручья. Когда наступили годы Второй мировой войны, их дела пошли ещё хуже. Отец Гедеон поехал в Румынию для сбора пожертвований (в то время это было обычным делом), чтобы добыть денег для окончания восстановления кельи. Это задержало его там до начала 60-х годов.

В течение следующих двадцати лет умерли старшие из братии, и начальство над кельей перешло к отцу Дионисию. Он никогда не называл её просто кельей, но всегда «священной кельей», а старца кельи он называл игуменом. Всякое место, где совершалась молитва и служилась Литургия, он считал святым и достойным уважения. От этого учителя никогда нельзя было услышать напыщенных фраз, например: «Кавсокаливы – алтарь Святой Горы». (А для других такой алтарь – скит святой Анны, как будто другие места на Афоне не идут с ними ни в какое сравнение!) Отец Дионисий больше всего любил три вещи: совершать богослужение; работать в келье святого Георгия – его святой обители, для которой он трудился, не жалея сил; и помогать кающемуся человеку. Он часто говорил: «Братья, у нас ничего нет, кроме Бога, Богородицы и монастыря. Монастырь для нас – второе прибежище после Бога».

Его учение было евангельским, святоотеческим, церковным. Из моих знакомых отцов он был единственным, кто говорил: «Следуйте советам Православной Церкви. Единственный истинный путь спасения – в Православной Церкви. Она учит нас, в чём воля Божия, и тому, как нам в этой ложной жизни приготовить себя к жизни вечной и истинной».

Свои слова он соразмерял с немощью слушателей. Он не употреблял преувеличений («Мы с Христом заключаем друг друга в объятия» или «Здесь мы беседуем с Богом»), чтобы показать перед несчастным мирянином свою высоту и его низость.

– Как Вы себя чувствуете, отец Дионисий?

– Я чувствую себя большим грешником, но при этом не теряю надежды на спасение. Все свои немощи я предаю великой милости Божией.

Он не говорил о большой разнице между монахами и мирянами, чтобы последних не смешивать с грязью. Он находил слово утешения и для стоящего, и для падшего.

«Разница между людьми, – говорил он, – станет очевидной только во время второго пришествия Господня. А в этой жизни далеко не всегда ясно, кто свят, а кто грешен».

Его слово было понятно каждому. Во время своих бесед он лишь два или три раза упоминал о неожиданных Божиих посещениях или явлениях бесов. Первые несколько лет он отказывался кого-либо учить и очень стеснялся, когда ему приходилось отвечать на вопросы. Когда он видел бессмысленность какого-то вопроса, то говорил, что плохо понимает по-гречески. О плотских страстях он не говорил вовсе, полагая, что в этом он не разбирается, как не разбирался он, например, в современном кинематографе (в этом он был полной противоположностью современным старцам, мнящим себя большими специалистами в этой области). Позднее, возможно, побуждаемый теми, кто относился к нему с уважением, он стал учить несколько больше. О всех спорных предметах у него были твёрдые суждения, поэтому, сколько бы раз он о них ни говорил, в его словах не было противоречий. Ещё раз скажу, что речь его была не газетной, а евангельской, святоотеческой, церковной. Этот старец умел прекрасно говорить о нашей матери – Церкви: «Церковь, эта великая святая, даёт нам советы только о том, что касается спасения мира, и ни о чём другом. Её слова не призваны удовлетворять наше праздное любопытство, они – только о спасении. Она не энциклопедия, она – всегда раскрытая книга жизни, которую может читать только тот, кто ищет своего спасения».

Старец был источником, на котором не было крана: достаточно было одного прикосновения, чтобы из него полилась чистая и свежая горная вода.

Слово его было тёплым, как парное молоко, которое мы пили в раннем детстве: «У нас есть только одна дверь, через которую входит милость Божия, все остальные – даже не щель в стене. И открывают эту дверь лишь молитва и смирение».

О молитве Иисусовой он говорил, что она самая короткая, но и самая великая; самая лёгкая, но и самая трудная из молитв. «Когда ты говоришь её постоянно, то она становится такой же лёгкой, как твоё дыхание. А если в её конце добавить «помилуй мя, грешнаго», то она становится ещё более сильным оружием против сатаны. У дьявола самое мощное оружие – эгоизм, а у христианина – «Иисусе Христе, помилуй мя, грешнаго». Большую пользу душе доставляет также славословие Бога, поэтому помимо молитвы Иисусовой говори также: «Слава Тебе, Боже!» В прежнее время из уст монахов можно было постоянно слышать: «…помилуй мя… слава Тебе, Боже». Братья мои, давайте просить у Бога одного лишь спасения, а всё другое Он Сам нам даст, как говорится в святом Евангелии ²⁷⁴».

Ещё этот преподобный муж считал очень важными богослужения суточного круга. Один авва говорил: «Монах, который не молится на службах суточного круга, должен быть изгнан со Святой Горы».

Устав жизни в его келье был таким же, как в древних киновиях: службы суточного круга совершались каждая в своё время, монахи в кельях исполняли своё правило, трапеза и послушания были общими.

В конце жизни его постигли два испытания. Первым была полная слепота. Он печалился из-за этого только потому, что она мешала ему помогать братии на послушаниях. А вторым и самым печальным испытанием для старца было то, что в свои последние дни он уже не мог ходить в храм на службы и литургию. Он говорил: «Перед Божественной литургией я всегда созерцаю величие любви и милосердия Божия, и от этого ум мой приходит в восхищение».

Но то, в чём старец сиял подобно солнцу, было его учение о смирении. О чём бы он ни говорил, его святые уста всегда говорили о смирении и о мерзкой гордости. Из Священного Писания он узнал, что Бог от человека не требует ничего, кроме смирения. Он на разные лады хвалил эту божественную добродетель: «В объятиях смиренномудрия ты найдёшь Христа, а в объятиях эгоизма – дьявола. Эгоист постоянно сбивается с пути. Какое бы положение в обществе он ни занимал, низкое ли, высокое ли, у него получается делать одно лишь зло, от него исходит смерть. Смиренномудрие связывает между собой все добродетели, а эгоизм их разрушает и убивает. Эгоизм необычайно способствует исчезновению и потере всех святых добродетелей».

К этому отец Дионисий добавлял: «Со смиренномудрием мы становимся неуязвимыми для сатаны, а для Бога – любимыми детьми, которых Он хранит Своей благодатью. Смирение сохраняет прочие добродетели, оно – необходимое основание для восхождения человека на небеса, самое надёжное подъёмное устройство для души, конечно, при условии, что человек заботится о преуспеянии и в других добродетелях. Эта великая добродетель приобретается тогда, когда человек все свои успехи приписывает просвещению от Бога, а не собственным стараниям. В противном случае он начинает казаться себе всесильным сверхчеловеком и доходит до отречения от Бога. Пример тому – то, как с развитием техники в мире распространилось безбожие, которое вскоре стало воинствующим. Эгоист постоянно находится вдали от Бога, а в конце своего пути он становится подобным сатане. Когда он открывает свои уста, то ими говорит уже не он, а живущий в нём сатана».

Поэтому старец хотел, чтобы и в браке, и в монашестве были послушание, отсечение своей воли и смиренномудрие. Он часто советовал: «Если мы не доверимся смирению, то не получим милости от Бога. Нужно всегда верить в величие милости Божией, но проси о ней, сознавая свою греховность и недостоинство, и тогда Благой Бог дарует тебе всё. Смирение помогает нам считать других святыми и никого не осуждать. Оно привлекает к нашей душе Божественную благодать, с которой мы можем исполнять и другие святые добродетели. Духовная жизнь начинается со смирения и отсечения страстей (так считал и святитель Григорий Палама). Сознание своего несовершенства удерживает нас возле Бога, вселяет Господа в наши сердца и делает нас Его постоянным жилищем».

Для монахов он также находил прекрасные и назидательные слова и говорил с ними как любящий отец с любимыми детьми: «Детки, есть два пути, установленных Богом и нашей Святой Церковью: монашество и брак. Каким бы из этих путей ни шёл человек, он должен всегда стремиться к миру. Оба пути требуют самопожертвования, любви и большого терпения. Вступление в монашество – таинство, и доброе намерение приходящего к нему видно из того, что после пострига он сразу спрашивает у своего старца: «Что я должен делать, чтобы стать хорошим монахом?» Обязанности монаха и его делание установлены не людьми, но Самим Богом, как говорят нам святые отцы. Ты, брат мой, стал монахом в Уделе Богородицы? Не ищи ни богатства, ни славы, ни чести, чтобы тебе не погибнуть и чтобы Богородица не перестала помогать тебе спасаться. Брат мой, как бы тебе ни было тяжело на Святой Горе, не жалей о том, что оставил свое прекрасное отечество и родственников. Не жалей об этом, ибо это ропот против Бога, призвавшего тебя к монашеству. Кто бы ни делал наставления монаху, тот должен относиться к говорящему как к устам Божиим, особенно к своему старцу. Слова «буди благословенно» ²⁷⁵, произносимые со смирением, приносят нашей душе нетленные плоды, о которых говорится в Евангелии ²⁷⁶. Но если мы их произносим через силу и с эгоизмом, то привлекаем на себя проклятие, роковое для нашей вечной жизни».

Старец-пустынник давал ещё такие советы: «Для монашеской жизни есть только один путь, заключающийся в участии в богослужении, исполнении келейного правила и работе на послушаниях. Другого пути нет. Тебе не нужно искать перекрёстков, чтобы достичь своей цели другим путём. Выберите себе и держитесь одного хорошего духовного отца и открывайте ему все ваши помыслы. Так вы будете легко и правильно идти путём Господним. Основанием для жизни монаха должны быть послушание, отсечение своей воли и смиренномудрие. Только с их помощью можно вести успешную войну против нечистых духов».

Старец, имея большой опыт, брал эти три добродетели и разделял их, хотя, по сути, все они означают одно и то же. Как учитель, который учит детей читать по слогам, он подробно разбирал их, чтобы мы, неграмотные, научились чтению и письму духовной жизни. «Отсечение своей воли производит в нас смирение, а смирение – молитву и богословие. Знай, брат, что святое послушание делает и самые тяжёлые работы лёгкими и необременительными. Конечно, послушание для человека всегда сопряжено с самоотвержением и поэтому оно очень трудно (один современный монах пел «буди благословенно» на первый глас, если послушание было лёгким, и на седьмой глас, если оно было тяжёлым ²⁷⁷). Чтобы быть святогорским монахом, тебе нужно с благоговением следовать афонским преданиям, определениям и изречениям старцев».

Подвизающегося монаха он называл воином, как называли его и в монастыре Лонговарда.

Мирян он принимал с большой любовью и относился к их немощам с безграничным снисхождением. Он всегда спрашивал у них об имени, происхождении, работе и семье. После этого он, согласно древнему аскетическому преданию, спрашивал: «Что привело тебя к нам, грешным?»

Когда он слышал слова: «Мы греки», – то радовался больше, чем когда слышал: «Мы румыны». Он утверждал с особой силой: «Греки удивительный народ. Они дали миру свет. Но сегодня, из-за уступок современной культуре, от них распространяется тьма».

После этого старец вспоминал великого индийского писателя Рабиндраната Тагора, который после посещения Европы и Греции сказал следующее: «Европа лишилась своей души. Если её потеряет и Греция, то у мира не будет больше смысла жить».

Ещё он говорил: «Мы, христиане, – свет мира ²⁷⁸. То, что мы теперь перестали быть светом, а стали густой, осязаемой тьмой ²⁷⁹, – знамение последних времён. Братья, Господь от нас требует лёгкого, а лукавый, который получает власть над нашей душой благодаря нашему служению страстям, представляет нам это трудным и неисполнимым. Наш Создатель дал нам свободу самим избирать свой путь. При этом Он, по Своей всегдашней любви к нам, путь нашего спасения осветил Евангелием. Наша надежда на спасение в соблюдении того, что велит нам Церковь и святые отцы. Пути к спасению для нас открыты, если мы поступаем по заповедям Церкви».

Для старца слова «Господь» и «Православная Церковь» были равнозначными.

«Препятствиями для нашего спасения являются наши немощи и искуситель. Поэтому нам необходимо постоянное усердие. Постоянное усердие станет для нас лестницей, ведущей на небо», – учил отец Дионисий.

Старец, как и всякий другой подвижник, очень любил слово «усердие» и произносил его, выделяя. Также, когда он говорил «святые отцы», «Православная Церковь», казалось, что из его уст текут молоко и мёд. Он был уверен и громко говорил о том, что мы – любимые дети святых отцов, и хотел, чтобы мы были живыми, верными членами Святой Церкви.

Он был человеком, живущим церковными Таинствами. Он часто повторял: «Страсти искореняются благодаря постоянной исповеди. Сколько раз ты упадёшь, столько раз иди к духовнику».

Он хотел, чтобы наш духовник жил от нас поблизости: так у нас не будет оправдания в дальности пути. Авва Колицы повторял учение аввы Пимена Великого: «Ты пал, чадо моё? Встань».

И он считал, что «главное дело Церкви – не социальное служение, а прощение грехов».

Он был твёрдо уверен: «Мы будем наказаны не за то, что грешили, а за то, что не каялись. Бог дал нам исповедь, зная о нашей слабости. Без исповеди никто не спасается».

Ещё старец говорил: «Христианин тот, кто живёт Таинствами Церкви: исповедуется, часто причащается, участвует в церковной молитве. Если этого нет, то он не может называть себя христианином. Без исповеди нет спасения. Пусть не обманывает тебя ложный помысел: «Я рассказал об этом перед иконой Христа, рассказал Богородице, рассказал моему другу. Бог простил меня». Для исповеди нужен священник и епитрахиль, так нам завещала Церковь. Следование наставлениям Церкви даёт нам великую надежду. Никогда не будем забывать, что святые Таинства – маяки Православия. Будьте внимательны. Брак разрушается из-за подозрений, эгоизма и дурных мыслей. Духовник даёт супругам советы как третье лицо, у которого нет предпочтений и лицеприятия. Любовь между людьми – самое прекрасное, что есть на земле, именно она хранит семью. Любовь приобретается благодаря соблюдению заповедей, изложенных в Священном Писании и церковных постановлениях. А осуждение потрясает основы семьи и всего общества, и поэтому ни Бог, ни Церковь не дают нам права осуждать, так как, с одной стороны, это удаляет нас от благодати Божией, а с другой, мы берём на себя грехи других, в то время как сами не можем понести собственных».

Говоря о добродетелях, он подчёркивал, насколько важно прививать их в детстве: «Детские годы имеют значение для всей последующей жизни. Сатана начинает искушать человека уже с первых лет его жизни, и если тот оскверняется, глядя на нечистые картины в телевизоре, то впоследствии брань со страстями будет у него намного сильнее».

Тема телевизора жгла сердце старца, как огонь. Он говорил: «Употребление этого аппарата требует большой мудрости. Если он показывает что-то хорошее, то это помогает людям. Но обычно он показывает плохое, и от этого у них возникают плохие помыслы (а ведь известно, что грех совершается сначала в помысле, а потом уже на деле). Лучше, чтобы в домах у христиан его вовсе не было. Телевидение и нечистые духи стали союзниками в войне против человека, поэтому между собой они находятся в мире. По этой причине стоящие у власти несут чудовищную ответственность, какой бы страной они ни управляли, особенно же ответственны православные правители. Сегодня три вещи делают трудным воспитание детей: удаление народа от Православия, дурные компании и телевидение. Всё это всевает волчцы и тернии в детское образование, и чем дальше, тем хуже обстоят дела. Скоро в Церкви некого будет рукополагать в священники из-за того, что не будет больше девственников, и некого будет венчать, так как не останется молодых людей, сохранивших девственность до брака. Поэтому святые отцы советовали девушкам выходить замуж в шестнадцать лет, а юношам жениться в восемнадцать, пока они не успели осквернить себя плотскими грехами. У тех родителей, которые вступили в брак девственниками, дети, по общему мнению, бывают красивыми, здоровыми, умными, послушными, и их легко воспитывать. Конечно, всё это бывает тогда, когда супруги живут церковной жизнью».

Ему было жалко родителей, которые сегодня занимаются воспитанием детей. Он считал, что святые иконы имеют огромное влияние на формирование детской психики.

«Очень правильно делают те, кто распространяет Священное Писание с картинками для детей, но это одно что может сделать против бесчисленных бесстыдных изображений, распространяемых безбожниками и врагами Христа? Впрочем, нам не стоит отчаиваться и этим доставлять радость бесам. Не будем оставлять своих усилий, но будем стараться вкладывать в сердца детей учение Евангелия».

О последних временах он говорил кратко, не назначая сроков конца мира, потому что в Церкви об этих временах и сроках судят иначе: «Единственное, что мы можем сделать касательно этого, руководствуясь святым Евангелием, – приготовиться. Судя по тем признакам, что сейчас видны, не возникает никакого сомнения, что мы быстрым шагом приближаемся к кончине мира».

Среди других признаков последних времён он указывал на бесстыдство людей: «Одним из косвенных признаков того, что мы вошли в восьмой век, является то, что зло распространилось по всей земле, добродетель оскудела, а её делатели, как и все прочие, ожидают наступления царства антихриста. Но пока Православие сохраняет истинное учение, то ни царство антихриста не наступит, ни он сам не сможет поставить нас на колени. То, что сейчас последние времена, видно и по той войне, которая ведётся с Православием. Первой открытой и незаживающей раной, которая была ему нанесена, был переход на новый стиль, а второй – упразднение в паспортах графы «вероисповедание» ²⁸⁰. Ещё одним признаком последних времён будет то, что монахи станут, как миряне, а миряне – как бесы. Начнётся страшная мировая война, и лишь один Господь знает, кто в ней выживет. Антихрист ещё не пришёл, но в мире уже есть много антихристов. Они его предтечи, готовящие его приход. Их тактика не такая, какая была у язычников, когда-то гнавших христиан: теперь они воюют с нами дипломатическими способами. Нам, христианам, нужно иметь внимание, молитву и терпение мучеников. Православная Церковь есть Церковь мучеников, и такой она должна оставаться до второго пришествия нашего Господа. Те, кто управляет Церковью, должны быть очень внимательными. Если они вычеркнут из писаний святых отцов даже самое малое, то это причинит вред христианам и соблазнит немощных в вере. Вопрос календаря – не вопрос веры, как утверждают старостильники. Но переход на новый стиль разделил Церковь на части, вызвал раскол, и она перестала быть целой. Любовь покинула православных, а вместо нее у них появились противостояния и споры. У старого стиля могут быть недостатки: неточность, потеря нескольких секунд в год, но по нему жили святые отцы. Я когда-то спросил у своего старца: «Отче, твоя книга Нового Завета стала совсем ветхой. Тебе принести новую?» – «Не надо, сынок, ведь она принадлежала моему отцу». Церковь не занимается исчислением времён и сроков. Она живёт по собственному времени. Моей душе очень больно из-за этого разделения в Церкви. Утрачено единство, о котором так много молился Христос ²⁸¹. Я боюсь, как бы какое-нибудь очередное нововведение не сделало в Восточной Церкви ещё одного раскола».

У отца Дионисия были слова и фразы, которые он особенно любил, а также те, что были ему отвратительны. Выражение «не обращай внимания» он считал разрушительным и для этой жизни, и для вечной, и всегда высказывал своё отвращение к нему. Также частое у мирских людей выражение «здесь и рай, здесь и ад» он считал отрицанием православного учения (согласно которому «здесь мы готовимся к вечной жизни»), девизом безбожия и неверия у современного человека.

Были и любимые слова у этого святого пустынника. Одно из них – «душенька». Святой Андрей Критский обращается к своей душе: «Душе моя, душе моя» ²⁸², – чтобы её разбудить, а старец говорил человеку «душенька моя», чтобы его успокоить, чтобы он стал бодрым и никогда не уступал в духовной войне. Другое любимое выражение старца – «вечная жизнь», которую он отличал от жизни ложной. Эти слова он произносил с особым ударением. Они разрушали стену, отделяющую эту жизнь от той, и первая замечательным образом переходила во вторую.

Из того, чему учил этот подвижник, было видно, что он прекрасно знал Священное Писание. Должно быть, он изучал его с большим вниманием. Говоря об испытаниях, постигших праведного Иова, он очень верно разъяснял, что Бог после искушения ему удвоил всё, кроме детей. На самом деле он и их дал ему вдвойне, так как первые десять к тому времени были у Него на небе. Иов их не потерял, они были у Бога. «Здесь, детки, – говорил он, – начинает светиться тайна воскресения, поэтому этот отрывок и читается в Великую Пятницу».

Постоянное изучение Писания и творений святых отцов, а также святая подвижническая жизнь придали его учению много замечательного. Он говорил: «Чем человек грешнее, тем лучшим он кажется самому себе. И наоборот, чем больше он познаёт Бога, тем худшим видит самого себя».

Он учил и многому другому, о чём молодые, наверное, помнят лучше.

Колицкий старец на всё смотрел с точки зрения вечности: «Бог ввёл меня в эту жизнь, чтобы я здесь приготовился к жизни вечной. Моё монашество также вызвано стремлением к вечности».

Когда он учил других, то делал это, чтобы помочь им достичь вечной жизни. Он ежедневно служил литургию, чтобы открыть им путь к вечности.

«Мы совершаем подвиги и днём и ночью, чтобы они стали нашим хорошим багажом при переходе в вечность. Всё существует для славы Божией: и видимый мир, и невидимый, и жизнь, и смерть. Святое подвижничество ведёт нас к вечной жизни. Оно очень много значит и для этой жизни, придавая ей смысл и наполняя содержанием. К вечной жизни должны вести и брак, и воспитание детей».

У него была одна мечта – стать гражданином небес и членом Церкви первородных, имена которых записаны в книге жизни. Прожив на Святой Горе семьдесят один год, достигнув глубокой старости, в дни, когда Церковь поёт «Христос воскресе», это высокое дерево Колицы не упало, не наклонилось, но спокойно легло на свою постель, чтобы немного отдохнуть перед великим путешествием в вечность. Бог исполнил то, чего он желал всю свою жизнь: умереть на Афоне и быть погребённым вместе со своими отцами.