1899 г.

Если внешний наш человек тлеет, то внутренний со дня на день обновляется (2Кор. 4:16).

Этими словами св. апостол Павел указывает сущность нравственной жизни христианина, как человека возрожденного. Но если всегда полезно и благовременно размышлять нам о нашем непрерывном, повседневном обновлении, то, без сомнения, сегодня, в день Нового года, все обращает нашу мысль к этому предмету.

Христианство явилось завершением пламенных ожиданий возрождения и обновления, в которых нуждался древний мир, объятый процессом нравственного разложения. Но причины, вызвавшие это разложение и заставлявшие ждать обновленной жизни, не умерли в злой греховной воле человека, и в истории христианского мира время от времени мы замечаем периоды упадка духа, отчаяния, сомнения и слабости, – периоды, когда нравственные начала как бы теряют силу в жизни человечества и лучшие его представители начинают с тоской озираться вокруг, ища средств вдохнуть в людей упавшую бодрость, поднять принизившееся нравственное состояние общества.

Едва ли мы ошибемся, если назовем именно наше время ждущим этого обновления. На пороге ХХ-го столетия наш отходящий в историю век стоит со многими вопросами, со многими язвами, требующими разрешения и врачевания. Не в наше ли время учащенные самоубийства показывают общее недовольство жизнью? Не наше ли время характеризуется особым разливом преступлений, иногда каких-то диких и совершенно необъяснимых, падением основ жизни семейной, общественной, государственной? Не в наше ли время раздалась эта проповедь философии смерти, – это апатичное равнодушие к деятельности, это учение о «неделании», о «непротивлении злу», отрицающее и брак, и общество, и государство, и науку, и искусство, свидетельствующее тем самым о глубоком отчаянии, к которому пришел современный человек? И вместе с тем не в наше ли время наблюдаются эти отчаянные поиски за смыслом жизни, свидетельствующие о том, что старые позитивные и материалистические воззрения принесли их последователям тяжелые разочарования и не дали человеку ни радости, ни покоя?

Между тем и доныне, в поисках за средствами исцеления общепризнанной язвы, фанатики веры во всеисцеляющую силу научного знания и государственно-общественных реформ обращают взоры человечества туда, где оно не раз уже потерпело крушение. Не христианство, конечно, и не нашу православную Церковь винить в отрицательном отношении и к науке, и к улучшениям общественной жизни¹¹⁴; это засвидетельствовано такими исследователями, которых менее всего можно упрекнуть в пристрастном преувеличении заслуг христианства и православия¹¹⁵. Ведь не вопреки, а благодаря христианству, христианская Европа – в то же время и цивилизованная Европа. Но при всем уважении к культуре и образованию нельзя ожидать и требовать от них того, чего они дать не в состоянии; нельзя думать, что люди и мир могут сделаться лучшими только и исключительно чрез знание.

Знание спасет от глупости, хотя и здесь на всякого мудреца довольно простоты: но не может оно спасти от безнравственности. Кто из нас не испытывал моментов искушения ко злу, когда страсть пользуется правом сильного? Разве это были моменты только неведения? Нет, здесь было при знании какое-то бессилие, – та греховность, о которой учит Священное Писание, возводя нас ко времени первого грехопадения; то зло, неистребимо живущее в нас, о котором говорили древние философы и которое новый мыслитель Кант так выразительно называет злом радикальным; это зло, по его мнению, неисцелимо человеческими средствами, оно требует не частичного улучшения или преобразования, а «целостного переворота в нас, который можно сравнить только с нашим творением». Да, и при совершенном знании человек часто «не в силах бороться в исполинской битве долга», потому что одно знание не может сделать слабые силы крепкими, нездоровые – здоровыми. По словам ап. Павла, «желание добра есть во мне, но чтобы сделать его, того не нахожу; не понимаю, что делаю: по внутреннему человеку нахожу удовольствие в Законе Божием, но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих» (Рим. 7). И вот горький житейский опыт разве не свидетельствует, что, находясь в среде образованных людей, деятели, которым вверена судьба обществ и государств, не находят себе надежных сотрудников и горько жалуются: «нет людей». И разве редко люди пользуются изощренностью своего ума и обширными сведениями для совершения или сокрытия преступления? Несомненно, что знание необходимо, но также несомненно, что, кроме знания, требуется и сила, через которую знание могло становиться деятельным.

Эту силу и думают найти в государственно-общественных преобразованиях, думают, что они, взятые сами по себе, независимо от другого какого-либо начала, независимо, между прочим, и от какой бы то ни было религии, способны дать верную основу внутреннего благоденствия царств и народов. Было время, и теперь оно для многих еще не кончилось, когда глубоко верили, именно верили, в то, что в смене одних реформ на другие, более плодотворные и жизненные, в широком развитии и правильной постановке законодательства и устройства общественной жизни можно почерпнуть силу обновления и возрождения. Светлые картины рисовались воображению: улучшаются законы, предусматриваются взаимные отношения, под влиянием законов и реформ воспитываются люди, хорошее законодательство, в конце концов, поставит человека в невозможность совершить преступление... и жизнь человечества потечет ровно и спокойно. Правда, в воззрениях на характер предполагаемых преобразований расходились до противоположности: одни требовали усиления власти, другие мечтали о широкой общественной инициативе, иные всего ждут от введения «правового порядка», общения имуществ; находятся и такие, которые словом и делом хотели бы насильственно и во что бы ни стало уничтожить теперешний строй жизни и на его место создать другой, а лучше сказать, никакого, т.е. анархию. Тем не менее, при всем разнообразии стремлений и предполагаемых мер, остается вера в то, что стоит только дать тот или другой желанный строй жизни человечества, и оно исцелеет от своих язв.

Так говорят и мечтают восторженные теоретики, но совершенно обратному учит опыт жизни истории... Увы, летописи мира громко проповедуют ту истину, что в то время, как все отрасли человеческой деятельности, в том числе законодательство и правление, достигали сравнительно высокого развития, в то же время и зло, живущее в природе человека, развивалось со свойственною ему силою и обнаруживалось разложением нравов, потрясая и сокрушая самые внутренние основания общественного благоденствия и счастья, – все, что было созидаемо в течении веков напряженною деятельностью целого ряда поколений. Без сомнения, под влиянием долговременного воздействия законов и общественного строя, силою привычки и внедренного обычая удерживалось добро, но тою же силою привычки удерживалось и зло, также делаясь «второй природой» и обращая в органы служения себе и ум, и волю человека. Оттого и случалось не раз, что эпохи высшего научного и государственного развития народов совпадали с эпохой высшего развращения их нравов и часто служили началом падения государств. А ведь, по-видимому, должно было случиться как раз наоборот. Не станем говорить о древних царствах Востока – еврейском, ассирийском, вавилонском, персидском. Но вот два-три примера: Спарта, Афины и греческая республики после расцвета сил стали клониться к упадку, – а у них ли не испробованы были все способы управления? Между тем, известно свидетельство ученого грека, который говорит, что в его время не было среди его соотечественников человека, которому бы можно было доверить хоть два обола при всех клятвах и расписках (Полибий). Царство Александра Великого, идеал, как называют, всего блистательного, могущественного, ученого, было вместе с тем совмещением всего безумно-роскошного, сладострастного и едва пережило себя. Блистательный век Людовика XIV, век всего изящного, утонченного, век расцвета поэзии и философии, был вместе с тем временем самого глубокого и сильного развращения и предварил собою ужасы революции. Говорить ли о древнем Риме, который служит образцом законодательства и пережил разнообразные виды управления? Говорить ли о подкупах, подлогах, измене, шпионстве, общественной лжи, о разврате и преступлениях, которые существуют и ныне на Западе при всех порядках, при всем господстве «великих идей», «великих реформ» и проч.?

Нет, никакое законодательство внешнее, если оно не опирается на законодательство внутреннее, нравственное, если оно не освящено высшим Божественным авторитетом, никогда не приведет человека к счастью, не упорядочит его жизни, не даст ему веры в будущее торжество добра над злом, – а без этой веры жизнь человека и жалка, и бессмысленна. Есть отношения, есть стороны жизни, где внешнее законодательство бессильно. Поступки человека – плод его мысли, его сердечного настроения; нужно получить доступ в эту сокровенную область, чтоб из нее, как из исходного пункта, управлять внешними деяниями. Но эта область закрыта для внешнего закона: он не внушит любви, уважения, повиновения по совести, а не по страху; под статьи закона нельзя подвести нечистой мысли грязного желания, завистливого намерения и корня зла – себялюбия. Внешнему закону всегда суждено будет иметь дело только с внешними же обнаружениями деятельности человека. Только нравственно-религиозное, Божественное законодательство властно войти в дух, в сердце, властно сказать повелительное: не пожелай, не помысли; только оно, вместо того, чтобы сразу пересозидать общество и человечество, пересозидает сначала каждое отдельное сердце, каждого отдельного человека, и тем безошибочно может улучшить и общество.

Человек в своих нравственных силах внутренне поврежден грехом, этим «радикальным злом», как называет его философия; избавить себя от такого зла не может сам человек, потому что и в науке, и в законодательстве не уйдет он от себя, не уйдет от греховности, своего всегдашнего спутника... Нужна сила Божественная, чрезвычайная, нужно возрождение греховного духа и омовение его в очистительных водах благодати, – а все это дает и даст христианство. Нашими собственными силами мы не можем сделаться чистыми сердцем. Нам нужно стоять на совершенно независимой от греховности почве, вне нашего естественного я. Да позволено будет здесь в церковном слове привести слова не церковного человека; Архимед сказал: «Дайте мне опорный пункт вне земли, и я поверну всю землю». Вот этого-то опорного пункта, этого рычага для того, чтобы повернуть, изменить, возродить себя, человек, поврежденный грехом, не находит в себе, но он находит его в чистой и могучей религии Христа, искупившего людей и даровавшего им чрез веру силы высшие, благодатные, все потребные силы, яже к животу и благочестию (2Пет. 1:3). По словам поэта, «Божество вы в вашу воспримите волю, и оно сойдет к вам с мирового трона» (Шиллер). В христианстве почерпнуло силы обновления и возрождения древнее человечество: в христианстве оно найдет их и теперь; этих сил его не изжить и не исчерпать. Оно ведь и теперь то же, чем было при первом своем появлении в мире: Христос Иисус вчера и днесь той же и во веки (Евр. 13:8); Я с вами, – сказал Христос, – во все дни до скончания века (Мф. 28:20). В христианстве и теперь тот же свет, тот же дух, та же жизнь. Своим небесным светом оно и науке поможет в ее исследованиях и предохранит ее от опрометчивых выводов; своим духом оно согреет и одушевит государственное и общественное законодательство и даст ему величайшее достоинство авторитетности и силу внутренней обязательности; своею жизнью оно обновит нашу жизнь земную, осветит и облаженствует загробную.

И нам кажется, и нам верится, что грядущий ХХ-й век будет веком врачевания старых ран, исправления старых ошибок и обращением к Богу, ко Христу и к Церкви. Ведь «душа по природе – христианка», сказал древний церковный учитель (Тертуллиан), и рано или поздно она к нему обратится! Слишком уж много боролся новый Прометей против Божества, и слишком много накопилось у него на душе и горечи, и разочарования: исцеление будет в самой болезни, которая надежнее всего научит искать высшей помощи и принять ее. И только в этой помощи, указываемой в христианстве, усталая мысль и истомленная жизнь человечества найдет возрождение, только при ней мы, по слову апостола, в обновлении жизни ходити начнем (Рим. 6:4) и среди несовершенств мира будем почерпать силы жизни и утешения в том отрадном веровании, что, по неложному обещанию христианства, мы увидим в грядущем новое небо и новую землю, где будет жить одна только вечная правда!.. Аминь.

Сегодня, дети, ваш праздник, и вас ожидает школьное торжество и веселье, а какое – мне не нужно говорить: что вы сами о нем знаете, об этом свидетельствуют ваши радостные лица, ваши радостные взоры. Не напрасно эти рождественские праздники посвящаются детскому веселью и радости; не напрасно по всей земле, во всем христианском мире Рождество Христово есть особо чтимый детьми праздник. Всем припоминается в эти дни, что Господь Иисус, пришедший на землю спасти людей, был маленькими ребенком, возлежал на груди у Пресвятой и Пречистой Матери. Бедностью было окружено детство нашего Спасителя: вы знаете, что родился Он в холодную зимнюю ночь в уединенной пещере, куда в ненастную погоду пастухи загоняли свой скот; вместо колыбельки теплой и мягкой положен Он был в ясли, повит был убогими пеленами и первое приветствие получил от бедных пастухов, а потом – и это вам известно из школьных ваших уроков – Его преследовал и хотел убить свирепый царь Ирод, и Богомладенец Иисус должен был бежать от него с Матерью и старцем Иосифом, должен был скрываться с ними на чужбине, в Египте. И вот, при таких воспоминаниях добрые сердца христианские на празднике Рождества Христова обращаются ко всем детям, особенно к детям бедным, сиротам, голодным, бесприютным, и во имя бедного некогда и гонимого, бесприютного Божественного Младенца Иисуса хотят этим доставить детям радость: устраивают елки, дарят им все нужное и не так нужное, но детям приятное – игрушки и сладости. Все это свидетельствует о том, что вас любят, дети, о вас заботятся, хотят доставить вам все полезное, необходимое и даже приятное. Счастливый возраст ваш любил и Господь Иисус. Евангелие говорит нам, что Он возлагал на детей руки и, обнимая, благословлял их; строго Он запретил ученикам, когда они не допускали детей к Нему; строго предупреждал, чтобы никто не соблазнил на зло детскую душу. Этого мало: для взрослых Он поставил детей в пример для подражания. Однажды ученики спросили Его: кто больше в царстве небесном? Иисус же, поставив пред ними дитя, сказал: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в царствие небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в царствии небесном» (Мф.18:3–4). Что же доброго в вашем возрасте, дети? Что вам нужно делать, как себя вести, чтобы в вашем детстве оставалось то, что угодно и любезно Богу, мило и приятно людям и полезно вам самим? Самое лучшее для этого – обратиться к детству Иисуса Христа. Ведь ради Его младенчества, как мы уже сказали, сколько любви оказывается вашему возрасту! Тем более будет приятно ваше детство, если в нем мы найдем что-либо похожее на детство Иисуса Христа. Немногое мы знаем о детских и отроческих годах Его, но что знаем, то, действительно, для вас поучительно. Когда было Ему 12 лет от роду, благочестивые родители взяли Его с собою во храм Господень, а тогда храм этот был только один на всей земле и находился в Иерусалиме. Там отрок Иисус был с другими богомольцами; там увидел Он красоту дома Божия; там испытал Он сладость общественной молитвы; там испытал и узнал, как радостно, как отрадно для чистой души быть во храме и чувствовать присутствие Божие. Когда же родители Его возвращались домой, отрок Иисус стремился детской душой снова в храм Господень, возвратился с дороги, оставался в храме целых три дня, молился, слушал бывших там учителей и спрашивал их и отвечал им так, что привел всех их в изумление. Пречистая Матерь Его и старец Иосиф, наконец, после долгих поисков нашли Его среди учителей, и когда упрекнули Его за то, что Он причинил им беспокойство, то получили кроткий ответ: «Или вы не знали, что мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему»... Потом, сказано в евангелии, Он пошел с ними и пришел в Назарет и был в повиновении у них (Лк. 2).

Милые дети! хотите ли вы, чтобы в вас, кроме отроческих лет, и многое другое было похоже на отрочество Иисуса? Учитесь у Него, подражайте Ему. И прежде всего любите и вы храм Божий и общественную в нем молитву, как любил Иисус Христос. Теперь ведь не в Иерусалиме только, как во дни древности, но везде и всегда можно найти храм Божий; он открыт для вас и здесь, в этом молитвенном доме. Приходите же сюда почаще: Бог вашего детства будет Богом -Хранителем вашей юности, мужества и старости, а по смерти – Покровом, радостью и счастьем нескончаемой вечности.

Христос во дни отрочества был среди учителей, спрашивал и отвечал им... Учитесь и вы, дети; спрашивайте учителей и наставников ваших о пути спасения, будьте в вашей школе добрыми и усердными учениками. Помните, что только под покровом Господа Ииcyca школа есть великое благо, а без Него она так же может вести ко злу, как и к добру. Пусть же школа даст вам не только знания, полезные в жизни для приобретения хлеба, одежды и жилища телу, но и те знания, которые нужны для угождения Господу и спасения души.

Иисус Христос, будучи Господом неба и земли, повиновался Своим родным. Вот вам и еще урок из детства Иисуса Христа. Повинуйтесь и вы вашим родителям дома, учителям в школе, старшим и начальникам в жизни. Без повиновения жизнь людей не будет иметь ни порядка, ни строя, ни общей пользы: это будет беспорядочная жизнь бессловесных животных, а не жизнь разумных людей. Чрез родителей и старших изрекается вам воля Божия, и чрез повиновение им вы будете расти так, как возрастал Отрок Иисус, как о том сказано в евангелии: преуспевал в премудрости и возрасте, в любви у Бога и людей.

Вот вам уроки из детства Господа Иисуса Христа. Вы же, здесь присутствующие взрослые, не осудите меня за то, что я, оставив вас, занялся исключительно детьми и им предложил всю трапезу слова. Впрочем, и вам найдется от трапезы этой крупица, но крупица драгоценная: если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в царство небесное... Аминь.

«Да не будет, будто Бог ненавидит в нас то, что Сам Он отличил нас от прочих тварей при творении! Да не будет, говорю я, чтобы мы для самой веры не пользовались разумом или не занимались исследованием, так как мы не могли бы даже и верить, если бы не обладали разумными душами. Дело разума в том, чтобы он воспринимал и усвоял свет Разума.

Блаж. Августин.

Бог христианский, по словам церковных песней, почивает на разумных престолах¹¹⁸ и называется Богом разумов¹¹⁹; требуя от христианина, чтоб он возлюбил Его всем сердцем и умом (Мк. 12:30), Господь и Сам, как говорит апостол, дал людям свет и разум (1Ин. 5:20) и во Христе открыл людям все сокровища премудрости и разума (Кол. 2:3). Самое нравственное перерождение человека под влиянием христианства не касается одного только сердца его, но захватывает все стороны его душевной деятельности, и в том числе умственную; оттого апостол наставляет христиан: обновляйтесь обновлением ума вашего (Рим. 12:2); не будьте дети умом, на злое будьте младенцы, а по уму – совершенни бывайте (1Кор. 14:20); облекитесь в нового человека, обновляемого в разум (Кол. 3:10). О себе великий апостол, учитель веры по преимуществу, говорит, однако, что он желает помолиться и воспеть Богу и умом (1Кор. 14:15), и что он умом своим работает закону Божию (Рим. 7:25). Наконец, вопреки довольно распространенному ныне одностороннему воззрению на Иисуса Христа, как только и исключительно на нравственного Преобразователя жизни человеческой, мы должны указать, что Божественный Основатель святой религии нашей пред самой смертью Своей такими словами Сам определяет задачу Своего служения: «Сия есть жизнь вечная, да знают Тебя, Единого Истинного Бога, и посланного Тобой Иисуса Христа» (Ин. 17:3).

Конечно, отсюда далеко до рассудочного усвоения христианства и, без сомнения, такое усвоение христианства исключительно умом, в смысле религиозного развития, далеко недостаточно и даже вредно. Но только что приведенные мной нарочно довольно многочисленные ссылки на книгу завета христианского ясно показывают нам, что вместе с тем и искание знаний ума, научная любознательность не могут стоять в противоречии с христианством. Скажем и более того: не избыток разума, а как раз наоборот, его недостаток является врагом христианства. Только при этом недостатке, по слову Писания, называющие себя мудрыми могут оказаться, и оказываются на самом деле, безумными (Рим. 1:22), и только при этом недостатке разум, мало мысливший, но много возгордившийся, вместо того, чтобы прильнуть к живительному Источнику всякой Премудрости, начинает «взиматься на разум» Божий (2Кор. 10:5) и приносить неисчислимый вред человечеству.

Но это уже злоупотребление, которое никогда и никому не должно давать права отрицать то, чем злоупотребляют...

Открывая молитвой и словом христианского поучения публичные лекции для взрослых по предметам среднеобразовательного учебного курса, мы видим, поэтому, в самом возникновении этих лекций общественное явление, радостное, достойное сочувствия и содействия. Мы не скрываем, что дело устройства и постановки курсов – дело трудное; мы не обманываемся первыми видимыми успехами: мы знаем, что благородных и бескорыстных работников по учреждению и организации этого дела, вместе с радостями успеха, может быть, ожидают и терния разочарований; но при всем том мы видим в этих первых и быстрых успехах факт чрезвычайно знаменательный.

Что собрало сюда всех вас, людей самых различных возрастов, званий и общественных положений? Благородная и уже, действительно, бескорыстная жажда познания. Вам не обещаны дипломы, не рисуются вдали привлекательно какие-либо выгодные в житейском смысле права; большинство из этих сотен, записавшихся на лекции, – люди небогатые, занятые какой-либо своей обязательной работой, и отдадут для добровольных и нелегких учебных занятий большую часть своего отдыха, которым трудовой человек, естественно, дорожит больше всего.

Эта бескорыстная жажда познания вырастает в факт еще более знаменательный, если мы хоть немного прислушаемся к господствующим течениям и направлениям мысли в переживаемое время. Лет 30–35 тому назади, в 60-х годах, русское общество было охвачено необыкновенным, чисто-юношеским увлечением наукой, – и много было в той поре чистого, идеалистического, возвышенного. Общества, курсы, чтения, кружки, просветительные учреждения всякого рода открывались во множестве; народное образование занимало все помыслы; книги, журналы, газеты получили небывалое до того времени в России распространение. Но, очевидно, были допущены какие-то ошибки; к светлому и чистому просветительному движению примешалось, очевидно, что-то нечистое, – и движение это вдруг как-то затихло. Отовсюду в настоящее время раздаются жалобы на принижение идеалистических стремлений к знанию не только в обществе, но даже и в школе, где жажда знания среди юношей, по-видимому, должна бы быть особенно напряженной. Мало того: и на Западе, в лице некоторых представителей знания (Карпентер, Брюнетьер), и у нас в России (в лице графа Толстого с последователями, смеющегося «над барами, работающими головой») мы видим открытую проповедь мнения о так называемом банкротстве науки и даже полное ее отрицание¹²⁰.

Кратко отмечаем эти факты, чтобы показать, как даже при неблагоприятных условиях, тем не менее, в открываемых публичных лекциях пробивается наружу врожденное человеку стремление к истине и познанию, и как при всех далее авторитетных и влиятельных возражениях против научного знания интерес к нему не глохнет и не уничтожается. Христианство, в истинных своих представителях, всегда было чуждо обеих указанных крайностей. Никогда не усвояло оно одному только знанию всеспасающей силы; никогда оно и не обвиняло, не упрекало науку в том, в чем она неповинна. Где люди, там и страсти, – а при этом условии не только наука, но и сама религия, даже святейшая и возвышеннейшая, какова религия христианская, не раз обращалась в средство достижения дурных целей или даже общественного принижения. «Главная немощь духа, – говорит знаменитый наш ученый и педагог Н.И. Пирогов в своих «Вопросах жизни», – главная немощь духа есть односторонность его на пути прогресса. Везде, начиная от моды и доходя до фанатизма, мы испытываем ее влияние».

Избегая этой односторонности, при всех увлечениях науки и даже при враждебном отношении ее к религии, которое, к сожалению, по временам, имело место в истории человеческой мысли; с другой стороны, и при всех случаях отрицательного отношения к науке, которые повторялись не раз и в прошлом и в нынешнем столетиях, – всегда и неизменно истинное христианство в лучших своих представителях покровительствовало знанию и поэтому мы видим, что христианские страны доселе – образованнейшие страны. Христианство полагало, что недостаток образования и культуры обусловливает несовершенное и недостаточно глубокое усвоение самого христианства, и поэтому везде, куда оно являлось с проповедью евангелия, оно основывало школу и церковь и полагало само начатки культуры и образованности. Оно доверяло истинной и уважающей себя науке; оно не боялось ее света, напротив, радостно его приветствовало, видя в нем прекрасное и незаменимое пособие для своих собственных целей – для целей царства Божия, Царства правды, мира и радости о Духе Святом (Рим. 14:17).

И оно никогда не ошибалось и не ошибется в науке, в ее также истинных представителях. Было бы слишком долго, хотя, без сомнения, чрезвычайно интересно и поучительно, если бы я здесь привел пред вами исполненные возвышенной религиозности слова таких ученых, как Галилей, Коперник, Ньютон, Линней, Кювье, Лейбниц, Декарт и др. Это голоса из прошлого, хотя и не так далекого. Полагаю, что для знающих будут убедительны слова таких ученых, как, например, Гексли и нашего современника Спенсера, – людей, которых трудно упрекнуть в склонности обвинять науку в банкротстве или бессилии. Вот что говорит первый из названных мыслителей: «Истинная наука и истинная религия – близнецы, и разлучение их непременно поведет к смерти обеих. Наука процветает именно пропорционально ее религиозности, а религия процветает пропорционально научной ее глубине и твердости ее основ». А вот слова Спенсера: «Наука не только не противорелигиозна, как многие думают, но пренебрежение наукой не религиозно, отказ изучать окружающее нас творение не религиозен... При научном знании не пустословное поклонение (Богу), а поклонение действительное; не внешнее уважение, а уважение, доказываемое пожертвованием времени, мысли и труда. Религиозная сторона науки состоит в том еще, между прочим, что она одна может дать нам верное понятие о нас самих и о наших отношениях к тайнам существования. В то время, как она показывает нам все, что можно знать, она показывает и границы, за которыми ничего нельзя познать. Не догматическими положениями учит она нас невозможности понять конечную причину всех вещей, а ясно направляет нас к познанию этой невозможности, приводя нас во всех направлениях к границам, которых нам нельзя перешагнуть. Больше, чем что-либо другое, убеждает она нас в незначительности человеческого ума в сравнении с тем, что превышает его. Относительно преданий и авторитетов людей она держит себя, пожалуй, гордо, но пред непроницаемым покровом, открывающим Абсолютное, она покорна: и гордость и покорность ее истинны»¹²¹. Итак, по словам Спенсера, гордость ума пред Божеством – это признак его недостаточного развития, но ничто так не смиряет ум, как настоящая наука. В этом смысле знаменитый математик Паскаль делает глубокое замечание: «Последний шаг разума – признать, что есть бесконечное в вещах, превышающее его силу, – и если он не доходит до этого познания, то, значит, он очень слаб»¹²². Другой мыслитель, и именно основатель так называемой эмпирической философии, основывающейся на точном знании, Бэкон, замечает: «Мы должны расширять свой ум до возвышенности Божественных таинств, а не заключать последних в тесные пределы нашего разума». Таким образом, как в нравственной, так и в научной области, смирение выше гордости и носит в себе задаток будущего, безграничного развития. И наоборот, по словам мыслителя Амиеля, «гордость – ограничение ума», или, как учит св. Иоанн Златоуст: «величайшее безумие – считать себя мудрым»...

И даже представители позитивизма, в лице Литтре, ученика самого Конта, вынуждены заявить: «Беспредельность тесно связана с нашим знанием и, однако же, недоступна для знания. Это океан, волны которого вечно бьют о наши берега, но пуститься в который мы не можем, так как у нас нет ни лодки, ни паруса».

Итак, напрасно в наше время, под прикрытием христианской религии, или во имя ложно понятых ее нравственных требований, некоторые объявляют войну царству науки, считая его враждебным по отношению к царству Божию. Здесь или ложь, или печальнейшее недоразумение. Мы уже видели, что настоящая наука не отдаляет человека от Бога и веры в Него. Если же мы из этой области исповедания веры сойдем в область чисто нравственных отношений, то и здесь увидим, что истинные и всемирно признанные представители научного знания всегда стояли за нравственные начала. Мы могли бы привести здесь чрезвычайно глубокие, меткие и образные выражения знаменитых мыслителей древнего и нового времени, но довольно указать одного-двух ученых представителей нашего века, еще здравствующих, чтобы убедиться в справедливости сказанного. «Наука, – говорит известный химик Бертло, – обладает двумя силами: одной – нравственной, другой – материальной; и та, и другая захватывают все области человеческих отношений... Наука утверждает несокрушимые основы морали, правила для поведения, опирающихся на неумолимые законы, нарушение которых грозит гибелью целым народам, как и отдельным лицам»¹²³. Не могу не привести слов нашего русского ученого профессора Бекетова, который в своей книге «Естествознание и нравственность», в выражениях и более ясных, и гораздо более теплых и сердечных, убежденно и горячо высказывает мысль о том, что только злоупотребление наукой может привести людей к безнравственным воззрениям. По его мнению, «основы христианской нравственности прямо подтверждаются точной наукой. Поэтому, нормальная жизнь человека, и с научной точки зрения, есть нравственно-христианская жизнь. Если, будто бы на основании науки, разные публицисты готовы выводить чуть ли не законность грабежа, то ведь это в истории человечества не новость. Развратники и всякие прожигатели жизни отлично умеют толковать в свою пользу разные отвлеченные теории и тем оправдывать себя». «Но при добросовестном знакомстве с наукой они перестали бы выставлять эгоизм высшим принципом нравственности и борьбу с ближними взамен любви к ближнему. Наука открывает те пути, которыми вселенский закон, созданный и утвержденный Божеством, ведет человечество к совершенству, насаждает в душе человека, помимо его воли, чувство справедливости, переходящее, наконец, в христианскую любовь – высшее проявление христианской нравственности. Таким образом, наука самым действительным способом укрепляет основной принцип нравственности, провозглашенный человеку Божественными устами Спасителя. Науке, – так заканчивает свою книгу профессор, – предстоит и в будущем все с большей и большей силой развивать в человечестве истинное религиозно-нравственное чувство. Задача ее – помогать великим силам природы, установленным Создателем, вести человека к совершенству»¹²⁴.

Так говорят представители науки об отношении ее к христианской нравственности. Мы видим, что и в этом вопросе наука и религия идут рука об руку, и наука ведет нас к тому же свету, правде и добру, которые составляют содержание и конечную цель христианства, как царства Божия на земле: и она, под знаменем истины, объединяет людей различных национальностей, званий и состояний в одну великую семью, в царство мира и братства на земле; и она дает побуждения к нравственному совершенствованию, к исполнению нашего человеческого назначения на земле.

Таким образом, ваши предстоящие занятия на открываемых с нынешнего дня публичных лекциях должны способствовать делу христианства, укрепить в вас основы нравственности и общественной и личной.

Что требуется общественной моралью? Требуется, чтобы каждый из нас проявил любовь к ближнему, служение общему благу, любовь к отечеству и доставление ему наибольшей пользы всеми находящимися в нашем распоряжении средствами. Без сомнения, одна наука сама по себе бессильна создать в человеке нравственное настроение, бессильна породить самую нравственную энергию. Это – дело религии. Но наука снабжает добрую волю и энергию человека сведениями и указаниями относительно источников или причин того или иного зла, которым полна наша жизнь; она указывает средства и цели для нравственной энергии и правильные пути ей.

В этом отношении нравственный человек, вооруженный знанием, – неоценимое сокровище для общества. Опираясь на благородную деятельность таких людей, наука уже внесла много добра в жизнь человека и не перестанет быть благодетельною силою жизни и в будущем. Деятели науки всегда будут находить высшее побуждение в служении ей и неиссякаемый источник нравственного удовлетворения – в содействии благу человечества, в служении человечеству, страдающему невежеством, неправдою, бедностью, болезнями. Это останется и высшей нравственной целью науки. «Ведь весь смысл жизни и все значение любви к ближнему в настоящих условиях исчерпываются тем, что в религии называется искуплением, а в обычном языке – борьбою со злом. Но наука как раз именно ставит себе целью возможно лучшее устройство жизни личной и общественной путем хорошо вооруженной борьбы с разного рода злом, как бедность, несправедливость, пороки и преступления»¹²⁵.

Что такое, далее, нравственность личная? Она состоит в совершенствовании нашего собственного духа, его способностей, в развитии нравственной личности. Она неизбежно должна исходить из сознания превосходства духовной жизни пред чувственной. В ней – основа и общественной нравственности: обществу нужны люди с твердыми убеждениями и правилами, с определенными идеалами. Кто хочет принести добро людям, будь прежде всего сам хорош. Но можно ли на этом пути выработки нравственной личности и нравственного закона отрицать значение науки и научных занятий? Свободное время вы теперь будете отдавать учебным занятиям: уже то одно, что это может отвлечь вас от занятий пустых, легкомысленных, а иногда и предосудительных, одно это будет иметь огромное значение в смысле нравственном. Но самое занятие наукой есть занятие облагораживающее, просветляющее, гуманизирующее; оно развивает вкус к тем насаждениям познания, которые, без сомнения, дают перевес духовной стороне человека пред чувственной; оно неизбежно способствует духовному повышению личности и открывает путь к сознательному и любовному усвоению нравственных идеалов; оно, наконец, закаляет дух и дает ему уменье настойчиво, твердо и успешно достигать высших духовных целей существования.

Вот почему мы призываем вас к нравственному отношению к открываемым публичным лекциям. Справедливо, что новым часто называют то, что на самом деле старо, только «хорошо забыто». Но в деле нашем, с этой стороны и новом и старом, пусть не будут забыты уроки прошлого; не станем закрывать глаза на ошибки этого прошлого, а они, к сожалению, бывали, и они-то, по нашему разумению, во многом обусловливали, между прочим, быстрое охлаждение к широкому просветительному движению, о котором я выше упоминал. Приветствуя радостно оживление этих неумирающих ни при каких условиях порывов к знанию, мы должны твердо помнить, что если знание становится во враждебное отношение к религии или нравственности, к обществу или отечеству, то оно роет себе могилу. Такое знание называется так только по недоразумению; на самом деле, оно служит вывескою умственной и нравственной недозрелости.

Призывая вас к нравственному отношению к открываемым научным занятиям, мы открыто заявляем, что науку нужно брать чистыми руками, приступать к ней нужно с чистым сердцем. Библейский мудрец говорит: «Птицы слетаются к подобным себе, и истина обращается к тем, которые упражняются в ней» (Сир. 27:9). Этим самым мы вам, господа, первые слушатели лекций, вам, а не иному кому, вверяем и поручаем их судьбу. От вас зависит упрочить их существование; от вас зависит привлечь к ним всеобщее сочувствие; от вас зависит рассеять недоверие и сомнения, с которыми многие относятся к новому делу. Сомневаются в искренности и долговечности ваших желаний учиться; сомневаются в усердии, которое вы должны будете проявить; боятся этого смешения полов мужеского и женского; боятся, как бы среди вас не появилось какой-либо дурной пропаганды; вы, а не иной кто, вы делом, а не словами, должны будете показать несостоятельность этих опасений и оправдать доверие и надежды тех благородных работников-учредителей этих курсов, которые, в глубокой вере в облагораживающую силу науки и в лучшие свойства человеческой природы, находят решимость к своим трудам прибавить еще труд и упорный, и нелегкий.

Позвольте мне заключить речь глубоко-поучительным наставлением апостола: «Никто да не обольщает вас пустыми словами... Вы были некогда тьма, а теперь – свет в Господе: поступайте, как чада света, потому что плод Духа состоит во всякой благости, праведности и истине. Испытывайте, что благоугодно Богу, и не участвуйте в бесплодных делах тьмы... Смотрите, поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые, дорожа временем, потому что дни лукавы. Итак, не будьте нерассудительны, но познавайте, что есть воля Божия» (Еф. 5:6–11, 15–17). «Все испытывайте, держитесь доброго» (1Фес. 5:21).

Теперь же призываем вас к молитве, а затем – к бодрому и неустанному труду. Аминь.

Благословением архипастыря нашего и желанием почтенных представителей Общества, которое сегодня торжествует праздник двадцатипятилетия своей человеколюбивой деятельности, призываюсь я к слову в настоящие знаменательные минуты, в этой необычной обстановке, прямо в виду того места, где не раз проявлялось и исполнялось дело «спасения на водах»...¹²⁷ Когда я обдумывал, что сказать здесь по долгу служителя слова в назидание одним, в похвалу и благодарность другим, то мне ясно представилось, что лучшим учителем нашим в данном случае может служить многовековой опыт Церкви в связи с живой наличной действительностью.

Перенесемся мыслью на мгновение ко временам глубокой христианской древности. Вот где-нибудь в уединенном частном доме, в подземной катакомбе, или в другом потаенном месте собралась община христиан на свою святую молитву. Вот в молитве разгораются и пламенеют сердца, и возвышенная любовь христианская вспоминает пред Богом о всякой душе христианской, скорбящей и озлобленной, милости Божией и помощи требующей... С тоскою озираясь вокруг, богомольцы не видели в своей среде многих братьев: одни взяты на суд и мучение за исповедание веры, другие сосланы уже в дальние края или захвачены в плен врагами; те остались дома ради нужд житейских, те лежат, прикованные к одру болезни, а иные, «прежде отшедшие», покоятся в сырой земле до общего всем восстания... О всех болит сердце христианское, за всех и вся несется молитва к Престолу милосердия, – но какая это мольба упреждает все другие, и о ком из бедствующих прежде всего вспоминает, следуя голосу любви, слово общецерковного «прилежного моления» (ектении, литии)? О плавающих, путешествующих... Господу помолимся!

Да, тяжелы были тогда всякие путешествия, но тяжелее и опаснее всех – плавание по морю. И в мольбе о плавающих виделся христианам Спаситель, утишающий бурю и спасающий апостолов от смерти и кораблекрушения, виделся Спаситель, подающий руку помощи тому апостолу, который взмолился к Нему словами: «Господи, спаси меня, я утопаю!» Молитва веры чего сделать не может? Древние сказания переполнены повестями о том, как в море плывущим и люто страждущим на призыв молитвы являлась небесная помощь, и в этот подвиг человеколюбия облечены были особо избранные святые, среди них Пресвятая Богородица и святитель Христов Николай-Милостивец.

С того далекого времени многое изменилось в жизни. Науки и искусства далеко шагнули вперед по части всестороннего улучшения человеческого быта, по части улучшения и условий путешествия. Но и доселе, верная духу и преданиям глубокой древности, св. Церковь хранит свое моление о плавающих и возглашает его за каждой службой. Ибо как ни велика разница между прежними кораблями и лодками и нынешними огромными пароходами, все же и доныне остается верным и метким присловие нашего народа: «Кто в море не бывал, тот и горя не видал, тот и Богу не маливался»... Слишком уж слаб человек пред грозной водяной стихией в час ее гнева и бешенства: оттого жуткое чувство одиночества и бессилия охватывает всякого непривычного при первом плавании по морю, даже тихому и спокойному; оттого с таким напряженным вниманием и болезненной чуткостью останавливается всякий на известии о том или другом несчастии на реке или на море. И если вообразить себе все ужасы погибели какого-либо судна, в роде «Русалки» 6 лет назад, или «Бургони» прошлым летом; если представить себе эти душу потрясающие вопли о помощи погибающих отцов, матерей, малых детей, весь этот смертельный ужас и смятение и трагическую смерть; если представить себе оставшиеся осиротелые семьи – этих несчастных, которым не дано даже утешение увидеть тела дорогих покойников; если вспомнить, что число гибнущих на водах в одной России, по статистическим данным, простирается до 8000 человек в год, то как не приветствовать благородные сердца и любящие души, что приходят на помощь бедствующим? Как не порадоваться, что число членов Общества спасения на водах достигает почтенной десятитысячной цифры, что Первым Членом записан Государь Император, а покровительство над Обществом приняла на себя Государыня Императрица! Как не благодарить Общество, которое, судя до отчетам его, прославилось поразительными случаями истинно-самоотверженного спасения погибающих, которое предупредило до 900 случаев крушения судов, спасло от гибели более 10000 человек и содержат до 1300 пунктов и учреждений для помощи утопающим!

В районе деятельности местных членов Общества, в Тифлисе и Тифлисской губернии, нет и не может быть таких грандиозных несчастий, какие мы видим на морях; зато на наших водах, на этой, например, реке, что вы видите пред собой, нет и плавания на усовершенствованных судах: опасность здесь непосредственно близка, и гибель плавающих так же возможна и в такой же примитивной – в смысле предохранения от опасности – обстановке совершается, как в дни далекой древности. В последние 12 лет Тифлисское Окружное Правление Общества сосредоточивает свою деятельность исключительно в пределах г. Тифлиса и Тифлисской губернии. Если принять во внимание, сколько помощи оказано было здесь, на Песках, во время бывших наводнений; если принять во внимание, что здесь, на этой самой реке Куре, за последние 12 лет утонуло 203 человека и спасено Обществом 450 человек, – то, полагаем, всякому ясно, что деятельность Общества достойна полного сочувствия и поддержки. О милосердии сказано, что оно изобретательно на добрые дела, что «различен милованья образ и широка заповедь сия» (Златоуст). Дело спасения утопающих говорит само за себя, оно не нуждается в том, чтоб его заносить в нарочитые списки добродетелей или напоминать о нем милосердию христианскому. Что, если бы, братие мои, сейчас здесь вдруг раздались с реки вопли и крики погибающего: «Спасите, спасите, утопаю»! Чье бы сердце не сжалось мучительно и не облилось кровью? Чья бы душа не заныла от горя и жалости? И вдруг бы один из нас, бросившись в воду, на наших глазах вытащил и спас погибающего: сколько бы радости засияло у всех на лицах, сколько бы искренних похвал и горячей благодарности получил великодушный спасатель!

Братья мои! В нравственной оценке деятельности исчезают времена и сроки, места и обстановка. Читая отчеты тифлисского кружка деятелей Общества, видишь много раз и ежегодно эти подвиги спасения, только неприметные и скромные, не кричащие и не картинные... Воздадим же Обществу полной мерой почтительной благодарности, искреннего сочувствия и деятельной материальной помощи. Человеколюбивая деятельность Общества нуждается в расширении и в Тифлисе, и в губернии; везде для нее требуются затраты, постоянные и немалые материальные средства для поддержания и расширения существующих спасательных учреждений, для основания новых, для содержания рабочих лодок, спасательных приборов и проч. Стыдно и позорно будет, если в многолюдном и богатом городе нашем и во всей губернии не найдется достаточно лиц, сочувствующих не только вообще полезному и доброму, но и поистине святому делу помощи гибнущим на водах! Стыдно будет, если это святое дело, за недостатком средств и сочувствия, по необходимости, должно будет сокращаться и постепенно замирать! Где же будет наше христианство, где будут культурные успехи нашего времени и нашего края, где будет наше общественное развитие, – все то, о чем мы любим говорить с таким достоинством и так часто? Правильное общество, развившееся на христианских началах, имеет ту особенность, что среди него всегда находятся люди, которые умеют отдать свою жизнь за жизнь другого. «Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положить за други своя» (Ин. 15:13), от нас же требуется не пожертвование жизнью, а пожертвование незначительной частью материального достатка ради бедствующих и погибающих. Будем же любить не словом или языком, но делом и истиною (1Ин. 3:18).

Св. Церковь, по Духу любви Христовой, всегда готова сочувствовать и содействовать всякому полезному предприятию, все равно, где бы оно ни происходило, хотя бы это было в области самых простых и ежедневных наших нужд; тем более радостно и усердно, в молитвенном предстательстве, призывает она благословение Человеколюбца-Бога на святое дело спасения погибающих на водах, как на дело человеколюбия по преимуществу. Но «всяко деяние благо, и всяк дар совершен свыше есть, сходяй от Отца светов» (Иак. 1:17): слово апостола. Вспомним и слово Господа Иисуса: «Без Мене не можете творити ничесоже» (Ин. 15:5), Он первый благостный Спасатель утопавших, ставший некогда на корме тонувшего корабля, ставший некогда пред апостолом, утопавшим в пучине водной стихии, – Он да станет ныне между нами и Его небесное благословение да будет на всех деятелях и сотрудниках Общества спасения гибнущих на водах! Аминь.

Когда дети соберутся ко гробу отца, когда близкие и любящие соберутся вместе вспомнить дорогого покойника, то прежде всего они считают своим долгом узнать его последнюю волю, последнее завещание. Эту священную волю, эту священную просьбу решится нарушить разве только безнадежная и закоренелая в порок совесть, разве только самое зачерствелое сердце.

Братие и дети! Во гробе лежит, в мертвецех вменися ради нас умученный Спаситель. Во гробе наш Учитель, наш Друг, наш Брат и в то же время наш Господь и Царь основанного Им среди нас духовного царства. После всех ужасающих терзаний духа и тела спит Он сном мертвенного покоя – весь язва, весь страдание и мука, спит, зане предал дух Свой Богу и Отцу, и зане все уже Им совершишася... Склонилась увенчанная тернием глава, упокоилось окровавленное, истерзанное чело, смежились скорбные очи и молчат Его уста; молчат уста, но вещает сердце, и голос Его достигает до наших времен и будет слышимым, и властным, и громким до скончания века. Оно вещает об Его последней воле, которую Он завещал нам в час тягчайшей муки, когда на тайной вечери, в виду скоро грядущей смерти, Он вел последнюю, прощальную беседу с учениками. И сейчас, когда Спаситель наш возлежит пред нами изображенный как мертвец, на груди у Него вы видите книгу Завета, а в ней эта предсмертная к нам просьба: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга... По тому узнают вас, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13:34–35). И заповедь не только дана, но и подтверждена и исполнена прежде всего в лице Самого Завещателя. По единой любви и благости воплотился Он и пришел в грешный и гибнущий мир; ради единой любви и благости жил Он среди людей, благотворя и поучая, – и ради единой и безмерной любви и благости, невинный, умер Он на кресте в искупительном подвиге, в несказанных мучениях духа и тела, и ныне видится во гробе. Не для мертвого хранения в памяти только, не для одного повторения только в слове дал Он и нам Свою заповедь; не для одного бесплодного знания завещал последнюю волю. Он говорит нам: «Образ Я дал вам, да последуете стопам Моим» (Ин. 13:15; ср. 1Пет. 2:21); «имеющий заповеди Мои и соблюдающий их, тот и любит Меня» (Ин. 14:14, 21). И смотрите, как скоро сказались и плоды Его завета: как только Он умер Сам, уже около Него явились любящие сердца, и любовь учеников принесла Ему не одни горячие слезы, не одни слова глубокой любви и сожаления, но и чистую плащаницу, но и пелены, и новый гроб, и обильные ароматы.

Найдем и мы сегодня средство выразить Ему любовь и показать, что мы – ученики Его; найдем и мы сегодня средство подражать святым погребателям Христовым и принести Ему духовные ароматы, и обвить Его угодной Ему плащаницей и чистыми пеленами. Он Сам некогда указал раздельно дела завещанной Им любви: алчущего напитать, жаждущего напоить, одеть нагого, принять бездомного, посетить больного и заключенного; Он Сам при этом сказал, что сделанное этим меньшим Его братьям, собственно сделано Ему Самому (Мф. 25:31–45).

Братие и дети! В лице меньших братий и ныне алчет и жаждет наш Спаситель, и к нам, к Своим ученикам, искупленным кровию Его, во имя заповеданной Им любви, простирает руки и просит нашей помощи. Не в одной, а во многих губерниях России теперь голод. Голод усиливается именно теперь, когда к весне истощены все зимние запасы; грядущая Пасха, светлый день радости христианской, вместо радости, обещает голодному люду одну скорбь, одно страдание. Несутся к нам оттуда вопли отчаяния и душу потрясающие призывы. Вместо моего пасторского слова, послушайте скорбное слово пастыря другого, живущего непосредственно посреди ужасов голода и излившего думы и скорби наболевшей души своей в письме, которое теперь перепечатано во многих газетах¹²⁹. «Господи, Господи, вразуми и научи, что мне сделать с нуждающимися! Душа моя скорбит смертельно, видя толпы народа, идущие к моему дому с просьбой о помощи. Плачут, кланяются в ноги, говорят: «Добрый наш батюшка, не дай помереть! Ради Самого Создателя помоги! Вот, батюшка, моя семья три дня не ела, силы нет ходить, а ребятенки кричат: мама, хлебца! мама, есть хочу!.. Родимый батюшка, дай ради Бога хотя фунтиков 5 муки, настряпаем ржаных лепешек и душу отведем». Вот, благотворители-христиане, вот что мне, служителю престола Божия, приходится видеть. Вникните, православные, в нужду бедствующих, не евших по три дня! Вообразите себе невинных детей, кричащих с душу потрясающим плачем: мама, хлебца! мама, есть хочу... Но чем я и как окажу пособие? Боже мой, вот еще сейчас пришла толпа, вручила список голодающих: 49 семейств, 281 крайне нуждающихся. Вразумите же, научите, что мне делать?! Ради Бога, ради Господа, ради Царицы Небесной, помогите, помогите, помогите скоро!»

Вот вам голос непосредственного свидетеля несчастья. Знаете ли вы, дети, что такое нужда безысходная, знаете ли вы, сколько ужаса в этом слове: голод? Можете ли себе представить малюток и подростков, изнывающих от желания что-нибудь поесть, хоть корку сухого хлеба, которого нет в доме и на стороне купить не за что? Представьте себе это именно теперь, когда везде в домах у нас идут приготовления к наступающим светлым праздничным дням, когда у нас всего будет вволю, когда наши столы будут ломиться от кушаний, – и каждый будет занят своей радостью? «И когда мы в радости своей будем делить с родными и друзьями наш хлеб пасхальный, когда будем тысячи раз возвещать друг другу священную весть воскресения, – в это время где-нибудь – и не в одном месте, во мраке и холоде убогого жилища несчастная мать вдова, томимая нуждой, прижмет, рыдая, к груди голодных малюток своих»¹³⁰. И до нее донесется величественный гул звона пасхального, и ее душу осветит свет воскресения и ее сердце вспомнило из далекого беспечального прошлого великие дни великой пасхальной радости христианской, и она, забывшаяся на минуту в общем забытьи мировой радости, поцеловала головки спящих малюток своих; но затем, затем... когда проснулись они и залепетали; «мама, хлебца, мама, есть хочу», вспомнила она, что ничего не может дать им, даже облитого слезами куска черствого хлеба. Так для того ли раздастся тысячекратно; Христос воскресе и – воистину воскресе?! Для того ли в светлый день Христов будет царить духовный восторг молитвы в наших храмах, где все именоваться будут братьями, где даже ненавидящим и обидящим простится все воскресением?! Для того ли, наконец, этот предлежащий во гробе Божественный Мертвец оставил нам Свою последнюю волю и дал предсмертный завет любви взаимной?! Сюда, сюда, к нужде и голоду обратим мы сегодня взоры свои с деятельною, сколько можем, помощью! Кое-что здесь уже сделано для взрослых нуждающихся¹³¹.

Сегодня же, в этом храме, принадлежащем детям, в этом месте молитвы детской, соберем наши посильные лепты в пользу голодающих детей-школьников в тех местностях, которые пострадали от неурожая. Отрем каждый слезы хоть одного несчастного: это будет лучшей данью, лучшим поклонением и лобзанием Умершему Господу, завещавшему нам Свою предсмертную волю: «Сие заповедую вам, да любите друг друга» (Ин. 15:17). Это не помешает, не омрачит и нашей радости Его грядущего Воскресенья; напротив, и возвысит ее, и восполнит новой радостью чистой, светлой и духовной! Аминь¹³².

Ученики в Антиохии в первый раз стали называться христианами, В те дни пришли из Иерусалима в Антиохию пророки и один из них предвозвестил Духом, что по всей вселенной будет великий голод, который и был при кесаре Клавдии. Тогда ученики положили, каждый по достатку своему, послать пособие к братьям, живущим в Иудее, что и сделали, послав собранное к пресвитерам через Варнаву и Савла (Деян. 11:26–30).

Приведенные слова взяты из нынешнего апостольского чтения, которое вы слышали за литургией. Эти слова, в связи с прочитанными сейчас другими местами из апостольских посланий¹³⁴, переносят нас к тем далеким временам, которые переживала Церковь Христова в первые дни своего существования, к тем временам, когда, среди гонений и преследований, первыми верующими, первыми горячими и беззаветно преданными Христу учениками устраивался внутренний распорядок церковной жизни и на все века широко намечались те пути, по которым должна была пойти эта жизнь в последствии.

Нарочно я подчеркиваю последнюю мысль. Церковь Христова вечна не только по своему непрерывному существованию, имеющему продолжиться, по слову апостола, дóндеже Христос приидет (1Кор. 11:26); не только по своей неодоленности даже вратами адовыми, по обетованию Христа (Мф. 16:18), – но и по тем внутренним вековечным основам веры, любовью споспешетвуемой (Гал. 5:6), которые неизменно развивались и развиваются в исторической ее жизни. Отказаться от этих основ для Церкви – это то же, что дереву оторваться от своего корня, или человеческому организму совершенно отрешиться от своего пережитого прошлого... Это невозможно.

Таким образом, время, к которому переносит нас слышанное сегодня апостольское чтение, может быть названо отдаленным разве только в количественном смысле, в смысле большого числа протекших лет; но по существу своему, по внутреннему духу, по качественной стороне жизни христианской оно близко, оно должно быть близко и общецерковному сознанию, и сознанию каждого отдельного верующего. Не напрасно мы в слышанных словах апостольского чтения находим краткое, но знаменательное замечание о том, что ученики в Антиохии, о жизни которых идет речь в этом месте книги Деяний Апостольских, впервые стали называться христианами, – именем, которое навеки осталось за верующими, которое остается и за нами, без сомнения, не как мертвый звук, а как живое свидетельство единства духа новых христиан с древними. В противном случае, удерживать это имя было бы бессмысленно.

В виду этого духовного родства нашего и неумирающей связи с древними христианами, чрезвычайно важно и чрезвычайно поучительно знать, что же прежде всего заметно проявилось у тех, которые впервые назвались христианами? Какие черты жизни, какие нравственные стремления их прежде всего остановили на себе внимание Св. Луки, писателя книги Деяний Апостольских?

Момент, на котором Св. Лука останавливает наше внимание в своем повествовании об устройстве первенствующей Церкви трудами апостолов, был моментом чрезвычайной исторической важности. Юная Церковь христианская, вначале как бы повитая пеленами еврейства, изумительно быстро растет, множится, зреет и мужает, вырастает, наконец, бесконечно шире самого еврейства, обращаясь в силу всемирную, всеобъемлющую... Замечательно, что чудная, сверхъестественная быстрота этого роста совершается под воздействием гонений и преследований. Верующие, гонимые в Иерусалиме, рассеялись по окрестным странам, дошли до Финикии, Дамаска и Кипра, везде проповедуя евангелие, но сначала только иудеям. (Деян. 11:19). Наконец, под влиянием этих проповедников, в Антиохии Сирийской, в богатом, людном, международном городе, в центре умственной и торговой жизни Востока, совершается событие, имевшее решительное влияние на судьбы Церкви: христианство здесь пробрело многочисленных последователей из среды язычников и, таким образом, образовало первую общину-церковь верующих не из евреев¹³⁵. Апостолы из Иерусалима посылают сюда для утверждения новообращенных Варнаву, который приглашает к себе на помощь ап. Павла, и трудами их учреждается в Антиохии великая и славная Церковь, в которой и дано в первый раз верующим знаменательное имя христиан. Это было великой победой над Иудейской исключительностью, которая силилась заключить христианство в тесный круг еврейства и сделать его чем-то вроде иудейской секты; это было великой победой над духом обособления и разделения, которые сковывали смертельными путами жизнь древнего человечества; это было осуществлением торжественного завета Христова: шедше в мир весь, проповедуйте евангелие всей твари (Мк. 16:15); шедше научите вся языки (Мф. 28:19)... наченше от Иерусалима и даже до последних земли (Лк. 24:47 и Деян. 1:8). Древний мир был мир без любви. Ему во многом можно удивляться; пред ним за многое можно склониться в почтительном изумлении; он достиг величайших успехов в философии, в искусстве, в государственном строении, он произвел великих мужей и героев; но в этом мире сердцу человеческому было душно и тесно; в нем не было этой любви, все оживляющей, которую апостол называет «совокупностью всех совершенств» (Кол. 3:14), а Спаситель поставляет главной отличительной чертой своего учения: по тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13:35). Победой над этим миром христианство было обязано, главным образом, силе служащей и деятельной любви, и те, которые в Антиохи в первый раз назвались христианами, первые же и показали, что любовь, заповеданная Христом, немедленно среди них дала свои плоды. Наступил страшный голод, – несчастье, которое время от времени посещало римскую империю. (Св. Лука, писатель кн. Деяний Апостольских, как очевидец и современник, указывает время этого голода при Клавдии кесаре. Историки относят это несчастье в римской империи к 41 и 42 гг. по Р. Хр.). В торговой и богатой Антиохии голод этот не был так страшен, но для земледельческой Палестины, с ее бедным и довольно густым населением, он был поистине ужасен. Как будут вести себя новообращенные Антиохийские христиане из язычников? Не скажется ли в них дух старой обособленности языческой, по которой даже живущий по ту сторону реки – уже враг?¹³⁶ Не проявится ли в них старый эгоизм, помышляющий только о своем покое и о личной выгоде? Не скажется ли в них старое язычество, по понятиям которого милосердие считалось не избытком силы, как в христианстве, а признаком душевной слабости?¹³⁷

Наконец, не скажется ли в них по отношению к голодающим Палестины это давнее презрение к Иудеям, к народу, имя которого в то время на языке римлян и греков было знаком всего низкого и обращено было в ругательство?¹³⁸

Нет, вера Христова вытравила в их душах языческое жестокосердое, и огнем воодушевленной любви расплавила те ледяные преграды, которые в древнем мире лежали между отдельными людьми и между отдельными племенами. Мы видим, что антиохийские христиане, никем не побуждаемые, по движению собственного сердца, вручают Варнаве и Савлу свои пожертвования в пользу голодающих братий в Палестине. То же самое мы видим потом во время проповеди ап. Павла в самом центре язычества – в Македонии и Греции; и здесь христиане с таким же усердием давали пособия нуждающимся братьям палестинским. И в дальнейшей истории Церкви мы знаем такие поразительные примеры, что верующие, по свидетельству Оригена, налагали на себя пост, ничего не ели в продолжении известного времени, и оказавшиеся таким путем сбережения пересылали и передавали нуждающимся.

Все, что написано, в наше научение преднаписано, говорит слово Божие (Рим. 14:4). И о подвиге христианской благотворительности мы слышим и читаем у священных писателей для того, чтобы не только умилиться духом пред величием, простотой и щедростью прежнего деяния христианского (заметьте, у апостола во 2Кор. 8, среди похвал усердию жертвователей нет ни одного имени), но и для того, чтобы самим проникнуться сожалением к бедствующим и голодающим братьям и придти к ним с деятельной помощью. Вы знаете, что несколько губерний внутри России с русским и инородческим населением поражены голодом. Нужно ли говорить, что с наступлением весны положение крестьян этих губерний значительно ухудшилось? Нужно ли говорить, что после того, как съеден весь хлеб, прирезан на пищу скот и продано все, что можно продать, – вместо прежнего недоедания, уже настояший голод, смертельный голод постучался в двери к несчастным? Слово церковное не нуждается в искусственных примерах для возбуждения чувства сострадания: оно обращается к христианскому чувству верующих, которое способно представить и понять весь ужас несчастья. Представьте же себе самую простую картину. Вот семья; раннее утро; просыпаются дети, встают взрослые; вчера был съеден последний скудный кусок хлеба; хочется есть; взрослые угрюмо молчат, непонимающие дети поднимают крик; хлеба и ничего съедобного нет; старшие ушли выпросить, достать где-либо, – и возвращаются с пустыми руками, потому что кругом везде голод. Наступает время обеда, нужно накрывать стол, стол стоит пустым, муки голода усиливаются в привычный час принятия пищи... Что же делать, что делать? Вот до чего доходят, судя по газетным известиям: семья затапливает печь и нарочно с угаром ее закрывает; все ложатся в избе, все приходят в состояние бессознательности и до следующего мучительного дня, по крайней мере, не чувствуют приступа голода. Работать? Но не всегда найдется работа, да голодавший, обессиливший, какой работник? Наконец, голод вызывает болезни. И вот страшные вести идут из пострадавших губерний: там к бедствию присоединились голодный тиф и цинга; там в жилищах смрад от болезней; там смерть ежедневно уносит свои жертвы. На помощь пришло правительство; все епископы епархий, расположенных в местностях, пострадавших от неурожая, открыли подписку в пользу голодающих. Но и кроме этого, многие благородные, самоотверженные труженики во имя блага народного находятся теперь среди бедствующих и взывают к нам о помощи: «Поскорее дайте средств, поскорее и во время шлите помощь!» Только великий духом народ, только великий во смирении, в терпении и покорности воле Божией народ не дойдет в таких страшных обстоятельствах до отчаяния, до исступления, до преступности... Нужно спасти этот народ. Неужели сытый голодного не понимает? Но это правило не про христиан писано. Неужели нужно напоминать, что страдают наши братья по человечеству, братья по Христу, братья по отечеству, родные и единоверные? Но это, значит, доказывать, что сейчас день, а не ночь. Неужели нужно напоминать, что если милосердие не должно разбирать самарянина и еврея, то тем более «не заботящийся о близких, о родных по плоти и вере», по слову апостола, «от веры отвергся и хуже неверного» (1Тим.5:8); что, по другому слову апостола, мы «дондеже время имамы, да делаим благое ко всем, паче же к присным в вере» (Гал.6:10)? Но это понимали даже и не христиане.

Что можем, сделаем и мы. Соберем наши лепты, примем участие, сколько можем, во всенародном подвиге помощи голодающим, которому начало положено с высоты Царского престола. Приучайтесь и вы, дети, где можете и сколько в силах, к благотворительности, которая всегда составляла лучшее украшение женщины, «чтобы вы всем богаты были на всякую щедрость» (2Кор. 9:11). Пусть не умирает в нас дух древнего христианства, и как во времена апостолов в первый день недели (1Кор. 16:2), т.е. в воскресный, за богослужением собирались жертвы нуждающимся, так поступим и мы в нашем воскресном молитвенном собрании, поступим так, как поступили антиохийские верующие, первые названные христиане: «тогда ученики положили, каждый по достатку своему, послать пособие братиям, что и сделали, послав собранное к пресвитерам рукою Варнавы и Савла».

Рука просящего протянута: да не оскудеет рука дающего! Аминь¹³⁹.

«Пусть поэт ни разу даже не назовет Бога, но лишь бы сам он знал Бога, шел к Богу, – он все равно всех и поведет к Богу, о чем бы ни говорил. Если душа поэта чиста, то и мы всегда только очистимся от соприкосновения с нею и никогда не осквернимся, какие бы нечистые, даже чудовищные образы ни представлял он нам» (Жуковский).

«Я думаю, что Пушкин – серьезно верующий, но он про это мало говорит... Жуковский сказал о нем однажды: «Как Пушкин созрел, и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я» (Записки А.О. Смирновой).

Всякий раз, когда христиане поминают молитвой умершего собрата, – будь то младенец, или старец, будь то знатный вельможа, или безвестный простой поселянин, – Церковь всегда и неизменно возглашает умершему вечную память. Для людей вдумчивых в этом обыкновении Церкви найдется много глубоко-поучительного, глубоко-отрадного. Церковь не может отказаться от этого обыкновения, не отказавшись от одного из основных устоев христианства и всякой религии вообще, – от веры в бессмертие человеческого духа. Человек не особь только своего рода, не листик от дерева, не волна – одна из бесчисленных волн в море... Человек – это личность, и, как личность, он не может возникнуть для того, чтобы исчезнуть бесследно. Отлившись в законченный духовно-нравственный образ, определив себя здесь, в земной жизни, оставив в ней заметный или мало приметный, но все же тот или другой след, он продолжает жить и после смерти и развиваться в области иного бытия, для изображения которого у него нет ни слов в языке, ни красок, ни образов в воображении. И современники, и потомки могут забыть умершего; имя его может изгладиться быстро, не переживши и холмика земли на его безвестной могиле; но будет о нем память пред лицом Бога, для Которого нет мертвых, а все живы (Лк. 20:38); будет о нем память в молитвах Церкви, которая до скончания мира содержит в лоне материнской любви своей всякую верующую душу как богосозданную и богоискупленную, ни одной из них не считает ничтожной, и за каждую и за всех умоляет Божественное милосердие.

Сегодня мы поминаем редкого человека – христианина; поминаем человека, у которого с вечной памятью общего всем бессмертия сливается вечная память в своем народе и бессмертие в сознании лучших представителей всего человечества. И потому в настоящие молитвенные минуты особенно знаменательно, особенно вразумительно звучит церковное возглашение ему вечной памяти.

С самых первых дней литературной деятельности имя Александра Сергеевича Пушкина стало приобретать себе славу; шли годы, расширялась его деятельность, ширилась и росла его известность. Смерть принесла ему не забвение, а еще большую славу: «Слух о нем прошел по всей Руси великой, и ныне называет его всяк сущий в ней язык”. В последние двадцать лет уже в третий раз русская земля всенародно чтит своего поэта¹⁴¹, и каждый раз образ его вырисовывается все ярче и ярче, деятельность его понимается и ценится все глубже и глубже, растет и растет его имя, и мнится и видится, что память о нем становится чем дальше, тем дороже, и – «любезная народу» – будет воистину «вечная память»:

«Его стихов пленительная сладость

Пройдет веков завистливую даль»...

Это потому, что в жизни и деятельности поминаемого поэта, очевидно, много было несокрушимого и вечного, было много неумирающего, что –

«Прах переживет и тленья убежит».

Так исполняется и в условиях земных слово апостола:  «Сеющий в плоть, от плоти пожнет тление, а сеющий в дух, от духа пожнет жизнь вечную» (Гал. 6:8).

Что же такого вечного, несокрушимого и неумирающего было в деятельности нашего поэта?

Знаю, что не мне и не здесь говорить об его литературной деятельности в целом, не мне давать ее всестороннюю оценку после того, как столько об этом и сказано, и написано людьми, без сравнения более меня сведущими и более к тому подготовленными. И в нынешний день, без сомнения, во всех концах великой России и далеко за ее пределами этому предмету посвящены будут чтения и речи, и вы услышите сегодня оценку поэта от специальных, более опытных и умудренных ценителей.

Но есть нечто, что и уместно, и должно сказать служителю Церкви, и не станем скрывать: это «нечто» выражено прежде всего в словах заупокойного нашего моления, в котором, кроме возглашения вечной памяти умершему, чаще и настойчивее звучит: «О еже проститися ему всякому согрешению вольному же и невольному»... Церковь также неизменно возглашает это моление о всех своих чадах, от царя до простолюдина. Пусть не покажется оно нарушающим согласный хор похвал и славы в честь великого поэта. Прямота с искренностью, напротив, разъяснит дело, облегчит сердце, а чрез это и на праздник наш не будут набегать унылые тени. «Несть человек иже поживет и не согрешит», – говорит Церковь в оправдание своего неизменного моления. Согрешил, живя, и поминаемый писатель; согрешил и в литературной деятельности, иногда как будто бы и далеко уклоняясь от религиозно-нравственного идеала, от того, что незыблемо и вечно; согрешил, наконец, и тем, что умер жертвой дуэли, этого нелепого и нечестивого общественного предрассудка. Кто обо всем этом не знает? Кто об этом не думал, кто не говорил? Правду сказать, на эту отрицательную сторону жизни и деятельности поэта обращали больше, чем надо, внимания, так что, можно сказать, и с этой стороны «слух о нем прошел по всей Руси великой», и окружающее его и музу его туманное облако непонимания, недоумения и клеветы не совсем еще рассеялось и доныне. Нашлись и находятся особые любители, которые с рвением, достойным лучшего дела, обходя в поэте вечное и достойное, а часто и не зная и не умея понять этого вечного, с особенным наслаждением подчеркивали его слабости и недостатки, с непонятной радостью утверждали, что поэт был и ненадежным христианином, и ненадежным сыном отечества, и приписали ему много такого, чего он никогда не делал, чего никогда не говорил. Что сказать на это?

Не нужно забывать, что поэт «платит дань своему веку, когда творит для вечности» (Карамзин); не нужно забывать, что в земной деятельности человеческой высшие дары, небесные, – а ими нескудно наделил Творец нашего поэта, – проявляются в бренной человеческой оболочке; что задача нравственной жизни есть постепенное отрешение от всего, что есть в этой оболочке низменного, чувственного, себялюбивого и жесткого; что в широте натуры лежит возможность и глубокого отклонения от нравственного идеала, но вместе и возможность самого возвышенного ему служения. Великие люди, как люди, без сомнения, глубоко иногда падают, но зато и восстают, и каются, и прошлое смывают, заглаживают, и являются опять-таки великими в своем восстании. Церковь, олицетворяя нравственный закон и нравственный суд, не закрывает глаз на эти падения великих; не скрывает греха Давида, отречения Петра, гонительства Павла, былой греховности Марии Египетской или Евдокии преподобной; но она внушает нам при воспоминаниях об усопших приводить себе на память лишь общее представление о человеческой слабости и греховности «с теплой мольбой о прощении согрешений почившего, со смиренным сознанием собственной греховности и предстоящей всем людям смертной участи».

«Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу.

Своих... великих поминают

3a их труды, за славу, за добро,

А за грехи, за темные деянья

Спасителя смиренно умоляют».

Только в таком смысле воспоминания об этой последней стороне жизни усопших могут быть полезны и для усопших и для живых. А иное припоминание – с осуждением, с тайными самоуслаждением, со злорадством, с какими бы то ни было нечистым и страстным отношением – это «кощунство, более преступное, чем разрывание могил и поругание смертных останков», это осквернение внутреннего духовного мира живых и нарушение вечного покоя мертвых; это, наконец, наглядное свидетельство о невысоком нравственном состоянии самих судей и тех, кто им радостно внимает¹⁴². Да и полезно ли это кому-нибудь? Нет, –

«Укажут они

Все недостойное, дикое, алое,

Но не дадут они сил на благое,

Но не научать любить глубоко».

Не справедливее ли слово поэта:

«Спящих в могиле виновных теней

Не разбужу я враждою моей?»¹⁴³.

По меткому выражению одного из великих писателей наших, Пушкин был «всечеловек» (Достоевский); по словам современного Пушкину другого великого поэта, Пушкин удивительно мог переноситься во все века, пережить, понять и художественно изобразить все душевные состояния (Гоголь). Изображая жизнь во всех ее разнообразных проявлениях, конечно, он отмечал и ее отрицательные стороны; но изобразить их хотя бы и художественно – еще не значит им сочувствовать. Может быть, однако, с этой стороны он был и виновен; виновен тем, что в его изображении всякая страсть как бы имеет право на законное существование, представлена не в отталкивающем, а иногда как будто в привлекательном виде, не заклеймена огненным обличием. С нравственной точки зрения, это теневая сторона деятельности поэта. Но при всем том он был более всего поэтом не только «положительной стороны русской действительности», по выражению известного критика (Белинского), но и поэтом положительной стороны жизни вообще. Этим он особенно дорог в нашей литературе, вообще не очень богатой положительными талантами, положительными стремлениями; этим он дорог и в воспитании юношества, как открывающий ему источник чистого, возвышенного, жизнерадостного и уравновешенного идеализма. И нельзя не признать, что с течением времени это положительное выступает в творчестве нашего поэта все сильнее, все ярче, входит в связь с его возвышенным религиозным настроением и в последние годы его недолгой жизни становится одним из основных мотивов, если только не самым основным его творчества:

«И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что прелестью живых стихов я был полезен,

И милость к падшим призывал».

Но Пушкин, как личность, был нераздельным со своей поэзией; это в нем особенно бросается в глаза, и его глубокой искренности, необыкновенной правдивости не отрицала никакая, даже самая пристрастная и озлобленная критика. Как натура художественная, чуткая, отзывчивая, Пушкин мыслил вслух, чувствовал вслух и, так сказать, жил вслух. Его душа – это как бы механизм в хрустальном футляре, всем видный, для всех открытый. И все, что у нас обыкновенно скрыто в глубине духа и не показывается на свет Божий, все движения страстей, все грехи мыслей, – все это, при указанном свойстве поэтической натуры Пушкина, было открыто для наблюдения, и все это у него выливалось в слово. Оттого в первых ранних произведениях поэта мы видим следы его неправильного домашнего и школьного воспитания, отражение окружавшей его легкомысленной жизни, видим иногда нечто несерьезное, нечто нечистое, недостойное, стоящее в противоречии с религиозно-нравственным идеалом. По его собственному признанию, –

«В часы забав иль праздной скуки,

Бывало, лире он своей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, неги и страстей»;

сам он говорили о себе, что –

«Меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он».

«В ранних его произведениях, – говорит о нем один глубокомысленный критик-философ, – мы видим игру остроумия и формального стихотворческого дарования, легкие отражения житейских и литературных впечатлений. Но в легкомысленном юноше быстро вырастал великий поэт, и скоро он сталь теснить «ничтожное дитя мира». Под тридцать лет решительно обозначается у Пушкина –

«Смутное влеченье

Чего – то жаждущей души», –

неудовлетворенность игрой темных страстей и ее светлыми отражениями в легких образах и нежных звуках:

«Познал он глас иных желаний,

Познал он новую печаль!»

Он понял, что «служение музе не терпит суеты», что «прекрасное должно быть величаво», т. е. что красота, прежде чем быть приятной, должна быть достойной, что «красота есть только ощутительная форма добра и истины»¹⁴⁴. С течением времени в нашем поэте, рядом с художником, не подавляя художника, усиливается и живет глубокий мыслитель, и плодом этой совокупной деятельности является нам наш великий Пушкин, вечный Пушкин. Как последний удар резца над великим произведением, открывая миру неувядаемую красоту души поэта, является его смерть, которая завершила и дала нам и Пушкина-христианина.

Никто из судей Пушкина не осудил так бесповоротно и не оплакал так сильно его падений, как сам же поэт: эти минуты, в которые лира его служила «звукам безумства, неги и страстей», вместо «звуков сладких и молитв», вызывали в нем глубокие сожаленья, тяжкие чувства. И тогда «струны лукавой невольно звук он прерывал, и лил потоки слез нежданных и ранам совести своей искал целебного елея». «В унынии часто помышлял он о юности своей, утраченной в бесплодных испытаньях, о строгости заслуженных упреков – и горькие кипели в сердце чувства». Он сознавал, что «в пылу восторгов скоротечных, в бесплодном вихре суеты, о, много расточил сокровищ он сердечных за недоступные мечты». Он, выражаясь его сильным языком, «проклинал коварные стремленья преступной юности своей, самолюбивые мечты, утехи юности безумной»:

«Когда на память мне невольно

Придет внушенный ими стих,

Я содрогаюсь, сердцу больно,

Мне стыдно идолов моих.

К чему, несчастный, я стремился?

Пред кем унизил гордый ум?

Кого восторгом чистых дум

Боготворить не устыдился?»

В порыве покаянного чувства поэту предносится образ евангельского блудного сына, и он –

«Как отрок библии, безумный расточитель,

До капли истощив раскаянья фиал,

Увидев, наконец, родимую обитель,

Главой поник и зарыдал!»

Минуты раскаяния в прегрешениях юности были особенно горьки и томительны для поэта:

..."В то время для меня влачатся в тишине

Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей горят во мне

Змии сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток;

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных, не смываю...

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,

В безумстве гибельной свободы,

В неволе в бедности, в чужих степях

Мои утраченные годы...

И нет отрады мне, – и тихо предо мной

Встают два ангела...

Но оба с крыльями и с пламенным мечом,

И стерегут... и мстят мне оба,

И оба говорят мне мертвым языком

О тайнах вечности и гроба».

И когда он так блуждал, «часто утомленный, раскаяньем горя, предчувствуя беды», в нем назревал постепенно полный нравственный переворот. Бывали минуты уныния, когда поэт с горечью восклицал:

«Напрасно я бегу к сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам!»

Но это были только минуты. В общем, все же «в надежде славы и добра глядел вперед он без боязни», и все более и более звучали в нем струны того вечного, живого, высокого, светлого, святого, что мы называем религией. Много стихотворений вылилось у него в этом новом, все усиливавшемся настроении духа, – и это самые чистые, самые возвышенные создания его поэзии, вызывающие на глубокое раздумье. Так, он не пал под бременем греха и отчаянья и, не стыдясь вслух пред миром оплакивал свои паденья, не стыдился исповедовать тот символ веры, который звучал в нем все явственнее, все звучнее, все настойчивее. Читайте его стихотворение «Странник». Как сильно изображено в нем его пробуждение к новой жизни, принятое окружающими чуть ли не за безумие; указание пути к этой жизни находит он у юноши, читавшего какую-то книгу, о которой не трудно догадаться по содержанию. «Узкий путь спасенья и тесные врата», очевидно, указаны были ему в священной книге евангелия (Мф. 7:13–14). «Как от бельма врачом избавленный слепец», увидел он свет и в нем –

«Спасенья тесные врата,

И к ним бежать пустился в тот же миг.

Побег мой произвел в семье моей тревогу:

И дети и жена кричали мне с порогу,

Чтоб воротился я скорее. Крики их

На площадь привлекли приятелей моих.

Один бранил меня, другой моей супруге

Советы подавал, иной жалел о друге,

Кто поносил меня, кто на смех подымал,

Кто силой воротить соседям предлагал.

Иные уж за мной гнались, – но я тем боле

Спешил перебежать городовое поле,

Дабы скорей узреть, оставя те места,

Спасенья узкий путь и тесные врата»¹⁴⁵.

С наступлением поры полного расцвета сил, в нем замечательно ясно пробудилось и определилось религиозное сознание. Так называемое полуневерие его ранних лет было не глубоко, оно «было более легкомыслием, тем убежищем, и оно прошло вместе с другими легкомысленными увлечениями» (Вл. Соловьев). То, что поэт сказал о Байроне, приложимо вполне и к нему самому: «Вера внутренняя перевешивала в душе его скептицизм, высказанный им местами в своих творениях. Скептицизм сей был временным своенравием ума, идущего вопреки убеждению внутреннему, вере душевной»¹⁴⁶; а у Пушкина он был и временным отпечатком того уродливого в нравственно-религиозном отношении воспитания, которое он получил и которое он сам, даже в годы молодости, так беспощадно осудил, как «самое недостаточное и самое безнравственное» (в известной записке, поданной Императору Николаю I-му в 1826 г.)¹⁴⁷. Читайте его стихотворение «Безверие»; оно тем более поучительно, что написано в первый период его поэтической деятельности, когда нравственный перелом в нем обозначился еще недостаточно ясно (1817 г.). Стихотворение может быть названо подробным раскрытием мысли древне-языческого поэта Виргилия: «Блажен, кто верует: ему тепло на свете». Наш поэт и в раннем возрасте глубоко прочувствовал истину этих слов. Он просит взглянуть па неверующего «не там, где каждый день –

Тщеславие на всех наводит ложну тень,

Но в тишине семьи, под кровлею родной,

В беседах с дружеством иль с темною мечтой.

Взгляните: бродит он с увядшею душой,

Своей ужасною томимый пустотой...

Того, кто с первых лет

Безумно погасил отрадный сердцу свет,

Которого вся жизнь есть мрак и исступленье, –

Восплачьте вы о нем, имейте сожаленье.

Напрасно вкруг себя печально взор он водит:

Ум ищет Божества, а сердце не находит.

Лишенный всех опор, отпадший веры сын,

Уж видит с ужасом, что в мире он один,

И мощная рука к нему с дарами мира

Не простирается из-за пределов мира.

Ужасно чувствовать слезы последней муку

И с миром начинать безвестную разлуку.

Тогда, беседуя с оставленной душой,

О, вера, ты стоишь у двери гробовой.

При древнем торжестве священных алтарей,

При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,

Тревожится его безверное мученье.

«Счастливцы», мыслит он, «почто не можно мне,

Страстей бунтующих в смиренной тишине,

Забыв о разуме, и немощном и строгом

С одной лишь верою повергнуться пред Богом?»

Нет, нет, не суждено ему сей тайны знать...

Безверие одно по жизненной стезе

Во мраке вождь унылый»...

При чтении других сочинений поэта видим, что он бесповоротно отказывается от сочувствия всякому виду вольнодумства¹⁴⁸, осуждает Вольтера и его направление; библия вдохновляет его¹⁴⁹, евангелие становится его любимой книгой¹⁵⁰; он призывает Бога, допускает Его Промысл; восхищается псалмами, приводит слова Екклисиаста; в стихи перелагает молитвы, слова священного писания; молится Богу, ходит в церковь, посещает монастыри, служит молебны; приступает к таинствам¹⁵¹; высказывает желание в память своего рождения выстроить в своем селе церковь во имя Вознесения¹⁵².

«В простом углу своем средь медленных трудов

Одной картины он желал быть вечный зритель;

Одной – чтоб на него с холста, как с облаков,

Пречистая и наш Божественный Спаситель,

Она – с величием, Он – с разумом в очах,

Взирали кроткие во славе и в лучах»,

Он чтит, благоговея, возмущаясь всяким видом кощунства, чтит –

«Христа-Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть Свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию,

Того, Чья казнь весь род Адамов искупила».

В своей лире поэт теперь находит чудные, чарующие звуки возвышенного религиозного строя. Оживают у него «отцы – пустынники и жены непорочны» со своей умилительной молитвой; с великой силой утверждается значение нравственного элемента в жизни. «У всякого своя есть совесть, она проснется в черный день», говорит поэт даже о разбойниках. Возвышенным вдохновением звучат его слова о совести, влагаемые в уста скупого рыцаря и Бориса Годунова: «Совесть – когтистый зверь, скребущий сердце, незваный гость, докучный собеседник, от коей меркнет месяц и могилы смущаются и мертвых высылают; она одна среди мирских печалей успокоит, и, здравая, она восторжествует над злобою, над темной клеветою. Но если в ней единое пятно, единое случайно завелося, тогда беда! Как язвой моровою, душа сгорит, нальется сердце ядом. Ужасно!.. Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!» В наставлениях детям, в словах Бориса Годунова и Гринева-отца, поэт обнаруживает глубокое, согретое теплым сочувствием и убежденное понимание основ религиозно-нравственной жизни; выступают у него в произведениях люди истинной чести и долга («Капитанская дочка»), и поэт сумел найти их среди неприметных героев нашего смиренного прошлого; рисуются у него женские образы непорочной чистоты: эта Татьяна, что «молитвой услаждала тоску волнуемой души», и эта набожная, душевно-привлекательная дочь бесстрашного и скромного в подвиге героя-капитана. В своих произведениях, проникая в глубь истории, поэт входит в духовное общение с многовековой жизнью целого народа и затем с мыслью и жизнью всего человечества. Здесь прошлое не представляется ему «мертвою скрижалью» ищет в нем смысла и той внутренней связи, по которой прошедшее является основой для будущего; постигает он здесь цену религии, этой вековечной основы жизни и в истории человечества и в истории родины.

«Религия, – говорит он, – создала искусство и литературу; все, что было великого в самой глубокой древности, все находится в зависимости от религиозного чувства; без него не было бы ни философа, ни поэзии, ни нравственности»¹⁵³. Величаво выступает у него патриарх Иов, как представитель древней русской церкви; привлекательными чертами рисуется инок Пимен-летописец. Значению духовенства и духовному образованию приписывает он высшую государственную важность (Т. VII, стр. 45); признает благодетельное значение для России православия¹⁵⁴; заявляет, что «в России влияние Церкви было столь же благотворно, сколько пагубно в землях неправославных; что, огражденное святыней религии, духовенство наше было посредником между народом и высшею властью; что монахам русские обязаны нашей историей и просвещением» (Т. VII, стр. 61). Изучив глубже историю России, он уразумел великий подвиг власти в деле строения Русской, земли, понял глубоко-политический и философский смысл нашего единодержавия¹⁵⁵, и признательными стихами отвечал на подвиги царей, вождей и правителей народа, осудив бунты и измены: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений»¹⁵⁶. Самое рабство народа, крепостничество, которое поэт ненавидел всей душой, в его воображении рисовалось «падшим по манию царя», а не путем насильственного переворота¹⁵⁷. По его словам, «те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды, или не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим и своя шейка – копейка, и чужая головушка – полушка»¹⁵⁸.

Теперь и жизнь не кажется ему, как прежде, «даром напрасным и случайным». Известно, что на это унылое стихотворение московский архипастырь, митроп. Филарет, в свою очередь, написал ответное стихотворение, глубокомысленное и истинно-христианское: «Не напрасно, не случайно, – жизнь от Бога мне дана». Пушкин с величием покаянного чувства писал архипастырю:

..."Ранам совести моей

Твоих речей благоуханных,

Отраден чистый был елей;

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь гордые мечты.

Твоим огнем душа палима,

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе серафима

В священном ужасе поэт».

И уж не смерть призывает он к себе: душа полна замыслами творений новых, в которых скажется просветленный дух поэта, «отвергший мрак земных сует». Правда, и теперь «день каждый, каждую годину привык он думой провожать, грядущей смерти годовщину меж них стараясь угадать»; и теперь «минувших лет угасшее веселье ему тяжело, как смутное похмелье, и, как вино, печаль минувших дней в его душе была чем старе, тем сильней; сулило ему труд и горе грядущего волнуемое море»... «Но не хочу», – говорит он, –

«Не хочу, о, други, умирать!

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»...

Это он писал, по словам биографов, как раз пред тем, когда женитьбой полагал предел жизни старой и начинал новую, просветленную. Он понял значение страдания, а это значит понять и христианство. И слово его оказалось пророческим: страданиями проразумел он смысл жизни и, наконец, смысл смерти; трехдневные страдания после дуэли окончательно укрепили его дух и сделали его зрелым для жизни новой, вечной.

Но остановимся на короткое время, и от литературных произведений Пушкина перейдем к его личности, как она являлась наблюдательному взору его лучших и более вдумчивых современников и последующих ценителей. Здесь мы увидим опять, что поэзия Пушкина была нераздельна с его личностью и, при его глубокой искренности, сливалась совершенно с его жизнью.

Пушкин всегда производил на всех его знавших впечатление огромной умственной силы. Это был «ум здравый, живой, трезвый, уравновешенный, чуждый всяких болезненных уклонений» (Вл. Соловьев). Таким в годы молодости показался он Императору Николаю I-му, который после первого свидания с поэтом сказал: «Сегодня я беседовал с самым замечательным человеком в России». Таким он казался лучшим русским людям, современникам его: Гоголь, Вяземский, Плетнев, Жуковский – это все его друзья и почитатели. Иностранцы утверждают то же. Французский посол Барант называет его «великим мыслителем»¹⁵⁹; Мицкевич говорит о нем: «Пушкин удивлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума... Речь его, в которой можно было заметить зародыши будущих его произведений, становилась более и более серьезной. Он любил разбирать великие религиозные и общественные вопросы»¹⁶⁰. Но и при таком постоянном уме всем бросалось в глаза, что Пушкин в последние годы как-то особенно вырос. Очевидно, то, что вылилось в его стихотворениях, его религиозно-философское настроение, охватило его всецело. «В последнее время, – говорит о нем Гоголь, – набрался он так много русской жизни и говорил обо всем так метко и умно, что хоть записывай каждое слово: оно стоило лучших его стихов; но еще замечательнее было то, что строилось внутри самой души его и готовилось осветить пред ним еще больше жизнь». Другой великий писатель, – кроткая, благочестивая и вдумчивая, чистая душа, – В.А. Жуковский, после одной беседы с Пушкиным, оставшись в кругу друзей, заметил о нем: «Как Пушкин созрел, и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я». «Я думаю, – говорит А.О. Смирнова, в записках которой мы находим приведенные отзывы, – я думаю, что Пушкин серьезно верующий, но он про это мало говорит». Глинка рассказал мне, что он застал его однажды с евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему: «Вот единственная книга в мире: в ней есть все». Вышеупомянутый Барант сообщает Смирновой после одного философского разговора с Пушкиным: «Я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над евангелием». По словам кн. Вяземского, поэт наш находил неистощимое наслаждение в евангелии и многие священные тексты заучивал наизусть; «имел сильное религиозное чувство, был проникнут красотой многих молитв (особенно любил покаянную великопостную, которую и переложил стихами), знал их наизусть и часто твердил их»¹⁶¹. А вот благоговейный отзыв Пушкина о святых: «Воля создавала, разрушала, преобразовывала... Ничто не может быть интереснее истории святых, этих людей с чрезвычайно сильной волей... За этими людьми шли, их поддерживали, но первое слово всегда было сказано ими»¹⁶². С этими словами, которые дошли до нас в записках современницы, почитательницы Пушкина, вполне согласуются оставшиеся черновые рукописи поэта: из них мы видим, что Пушкин в конце жизни тщательно изучал жития святых, Четии-Минеи и Пролог, откуда делал выписки, переложения и проч.

В 1835 году он принимает участие и советом и самым делом в составлении «Словаря исторического о святых, прославленных в Русской Церкви», а в следующем году дает об этом словаре отчет в своем журнале («Современник»); здесь он делает краткий обзор нашей литературы этого рода и высказывает «удивление по тому поводу, что есть люди, не имеющие никакого понятия о жизни святого, имя которого носят от купели до могилы». Замечателен по глубине и разумению духа библейской религиозной морали отзыв Пушкина о пророке Моисее. Личность Моисея всегда поражала и привлекала его: «Это пророк, царящий над всей историей народа Израильского и возвышающийся над всеми людьми. Моисей велик в совершенно другом роде, чем греческий Прометей. Он не восстает против Вечного, он творит Его волю, он участвует в делах Божественного Промысла... Он видит Бога лицом к лицу. И умираете он один пред лицом Всевышнего»¹⁶³. Уразумев с этой стороны сущность и величие библейской нравственности в исполнении Высшей воли, поэт уразумел и другую близкую истину христианства – учение о глубокой поврежденности человеческой воли, о первородном грехе и силе зла. Беседуя однажды о философском значении библейского образа духа тьмы, искусителя, Пушкин заметит: «Суть в нашей душе, в нашей совести и в обаянии зла. Это обаяние было бы необъяснимо, если бы зло не было одарено иногда прекрасной и приятной внешностью»¹⁶⁴. Об этой стороне зла и сам поэт в одном из своих стихотворений говорит: «Сомнительный и лживый идеал, волшебный демон, – лживый, но прекрасный».

Нам остается теперь сказать о смерти поэта, которая завершила его нравственное перерождение. Кто хочет знать об этом захватывающие подробности, того мы отсылаем к бесподобному по глубине мысли и чувства рассказу Жуковского, друга Пушкина и свидетеля его трехдневной предсмертной агонии. Нельзя читать без глубокого умиления, как терпеливо переносил поэт свои ужасные страдания, о чем говорил, как щадил покой домашних, как благословлял детей, как готовился к смертному исходу. Умирая, он выразил желание получить последнее христианское напутствие в исповеди и причащении, от чего, мы знаем, не отказывался он и раньше. «За кем прикажете послать?» – спросили его. Он отвечал: «Возьмите первого ближайшего священника». Между тем начались его ужасные страдания. Боль от полученной раны возросла до высочайшей степени; то была настоящая пытка. Лицо страждущего изменилось; взор его сделался дик; казалось, глаза его готовы были выскочить из своих орбит; чело покрылось холодным потом; руки охолодели; пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку, и здесь-то необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он удерживался, боясь обеспокоить близких... Когда боли утихли, началась последняя исповедь и предсмертное причащение. По словами кн. Вяземского, священник, совершитель таинства, «со слезами говорил ему о благочестии, с коим умирающий исполнил долг христианский». «Трехдневный смертельный недуг, разрывая связь его с житейской злобой и суетой, но не лишая его ясности и живости сознания, освободил его нравственные силы и позволил ему внутренним актом воли перерешить для себя жизненный вопрос в истинном смысле. Что перед смертью в нем действительно совершилось духовное возрождение, это сейчас было замечено близкими людьми»¹⁶⁵.

«Особенно замечательно то, – писал Жуковский, – что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной: буря, которая за несколько часов волновала его душу, исчезла, не оставив на ней следа; ни слова, ни воспоминания о случившемся». «Но это не было потерей памяти, а внутренним повышением и очищением нравственного сознания». Когда его товарищ, и секундант (на дуэли), – рассказывает кн. Вяземский, – пожелал узнать, в каких чувствах в Геккерну он умирает и не поручит ли отмстить убийце, то Пушкин отвечал: «Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином».

Жуковский так описывает первые минуты после смерти поэта: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. Что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо. Это не было ни сон, ни покой; не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу, не было также и выражение поэтическое. Нет, какая-то важная, удивительная мысль на нем разливалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубоко-удовлетворяющее знание»...

Трехдневным страданием, трехдневным этим крестом совершилось до конца его нравственное созревание и перерождение, как некогда на Голгофе совершилось перерождение распятого с Иисусом после покаянной молитвы. Мы видим здесь окончательное торжество духа в нем и его примирение с Богом.

«Я уверяю, – говорит Жуковский, – что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, таилась в нем и прежде, будучи свойственна его высокой природе; но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».

Наш Пушкин умер рано; умер не в ослаблении мысли и деятельности, не уставший от жизни, не изживший своего ума и энергии; умер, еще будучи в состоянии совершить гораздо более того, чем сколько он сделал. «Пушкин – выше своих произведений; наиболее совершенные его создания не дают полной меры его сил». Такова точка зрения литературной критики. Но мы, поминая поэта, поминаем в нем человека-христианина. С этой точки зрения, жизнь человека ценится не количественно, а качественно, и момент смерти есть дело Божьего Провидения. «Пожив вмале, исполнь лета долга... От Господа исправляются стопы мужу».

Поэзия, эта «религии небесной сестра земная, лекарство душ, безверием крушимых», привела Пушкина «к нетленной той завесе, которою пред нами горний мир задернут»¹⁶⁶, в то время, когда душа его созрела в христианском смысле окончательно, когда путь земного очищения им был пройден. Дал бы поэт еще нам что-либо великое, и что именно, или уж не мог дать, – это, собственно, вопрос ненужный, бесполезный. Но то, что он оставил по себе, то, чем он сам был в своих воззрениях, в своей личности, в своей смерти, дает нам залог для светлых христианских чаяний и упований. Он вечному служил. Пусть же в памяти нашей сохранится из жизни и деятельности поэта только то, что по существу своему достойно вечности: не слабости, увлечения и падения, а то, в чем выражается вечная нравственная природа духа. Пусть то, что сеял он в плоть по немощи, по греховности, от плоти пожнет смерть и тление и в памяти людской пусть будет забыто и похоронено. А то, что сеял он в дух – разумное, духовное, вечное – пусть склонит к нему милость Предвечного, пусть от духа пожнет ему жизнь вечную и среди людей даст ему вечную память!

Святой апостол Павел, останавливая внимание христиан на их высоком призвании, обращает их взор к Начальнику и Совершителю нашего спасения – Иисусу Христу, и в виду Его славного Вознесения дает верующим такой завет: «Вышних ищите, идеже Христос, одесную Бога седя; горняя мудрствуйте, не земная» (Кол. 3:1–2). Вот и поучение нам в нынешний праздник. Оно приобретает особую силу и особое значение в настоящие дни, когда вы, учащиеся дети, призваны чествовать великого нашего поэта и переноситься мыслью к его деятельности¹⁶⁸. Чем силен поэт? Чем сильна поэзия? Без сомнения, тем, что она возносит душу человека над миром принижающей суеты, очищает и окрыляет ее высшими запросами, высшими интересами. Выражаясь языком священного писателя, и поэзия учит нас вышних искать, горняя мудрствовать, а не земная. Недаром св. апостол Павел, образованнейший человек своего времени, когда выступил на проповедь евангелия высоко-просвещенным эллинам, то в подтверждение своего слова ссылался не на их глубокую философию, а приводил не раз в своих речах стихи греческих поэтов. Недаром и среди величайших отцов и учителей Церкви нашей было столько лиц с высоким поэтическим даром (наприм., Григорий Богослов, Иоанн Дамаскин), и даже более того: почти все наше величавое и умилительное богослужение, не говоря уже о псалмах, есть одна возвышенная священная поэзия и на первоначальном языке большей частью написано стихами.

Я не без цели заговорил об этом. Наше время не без основания обвиняют в черствости, в сухости и бессердечии. Один из наших отечественных мыслителей¹⁶⁹ считает характерной чертой нашего времени «нравственную скудость при огромном умственном богатстве». «Душа, – говорит он, – видимо, оскудевает в людях и в их взаимных отношениях. Быстро исчезает та добродушная веселость, то радостное настроение, та нравственная бодрость, которые сближают людей, устанавливают между ними прочные связи, поднимают общежитие и с которыми живется так легко даже при самых трудных и прискорбных обстоятельствах».

Так говорит наш отечественный мыслитель, а на дальнем Западе не так давно умерший всем известный философ¹⁷⁰ характеризует жизнь современности почти буквально тождественными словами: «Душа убывает в людях»...

Неутешительны последствия этого явления: недостаток духовности, принижение интересов, мелочность стремлений, оскудение идеализма породили сухость и черствость жизни, одиночество, себялюбие в людях и то всеобщее недовольство жизнью, которое разрешается в наши дни поражающим числом самоубийств¹⁷¹. «Никогда общественная жизнь, по-видимому, не была так развита, и никогда не чувствовалось душе так одиноко посреди этого шумного многолюдства» (Кавелин). Скучно и тоскливо, холодно и неприветливо среди умных людей, постигших мудрость века умом и оставивших сердце в духовном голоде... Тем большую важность должны приобретать в глазах наших все пути, ведущие к восстановлению идеализма в жизни; тем драгоценнее должны становиться для нас все средства, содействующие поддержанию и укреплению идеалистических чувств в душевном строе человека. В ряду таких средств и одним из самых действительных является поэзия, художественное словесное творчество, «лекарство душ, безверием крушимых, крыло могучее, подъемлющие родные ей сердца на высоту»¹⁷². В этом нравственный и воспитательный смысл тех торжеств, которые теперь совершаются в учебных заведениях, совершатся сегодня и у нас, в гимназии.

Но никогда не нужно, дети, забывать, что поэзия есть «религии небесной сестра земная», и если она одинока и разрывает родственную связь с этой сестрой, то всегда она будет и бессильна, и бессодержательна. Все высокое, светлое и чистое получает источник и освящение в религии: без нее возвышенные идеалы поэзии и спорны, и изменчивы, и ненадежны. Вот почему религиозные мотивы мы видим у всех сколько-нибудь выдающихся поэтов. Нужно сказать еще более: без религиозности можно быть только стихотворцем, но не поэтом.

Таким образом, поэзия, которая ныне достойно прославляется в лице великого А.С. Пушкина, только тогда может оказать на вас облагораживающее, возвышающее влияние, когда она будет стоять в неразрывной связи с религией.

В день Вознесения Господня напоминаем вам эту истину. Воспоминаем ли мы самое начало искупительной деятельности Христа Спасителя, в день празднования Рождества Его, нам Церковь говорит: «Христос на земли – возноситеся«¹⁷³; «сего ради высокий Бог на земли явися человек, да нас на небеса возведет»¹⁷⁴. Стоим ли мы у самого конца искупительной деятельности Богочеловека, – в праздник Его Вознесения еще с большим правом, еще с большей настойчивостью поучают нас: «Вышних ищите, горняя мудрствуйте, не земная».

Возноситесь же ко Христу вознесшемуся; отдавайтесь молитвенному общению с Богом; проникайтесь, пламенейте религиозными мыслями и чувствами; не стыдитесь ложным и преступным стыдом отдаваться вашим религиозным порывам, к которым так склонны невинное отрочество и чистая юность, – и тогда и ученье, и поэзия, и литература, и все вами изучаемое, действительно, явится для вас воспитательной силой, созидающей и развивающей духовный мир ваш; иначе все это будет только упражнением ума и памяти, да обогащением языка красивыми словами и фразами. Но ведь дух животворит, плоть же не пользует нимало (Ин. 6:63); но ведь плоть и кровь царствия Божия не наследят (1Кор. 15:50); но ведь помышления плотские суть смерть, а помышления духовные – жизнь и мир (Рим. 8:6). Итак, всегда и везде, и при всех обстоятельствах да будет нам близок нынешний урок апостола: «Вышних ищите, иде же Христос, одесную Бога седя; горняя мудрствуйте, не земная!» Аминь.

С этого священного места, с которого не раз вы слышали слово назидания, в этом нашем школьном храме, в котором вы собрались сегодня на трогательную добровольную благодарственную молитву, примите теперь наш привет и поздравление с окончанием нелегких трудов учения, с окончанием курса гимназии.

В знаменательный год и под знаменательными воспоминаниями оканчиваете вы труды своего школьного образования: разумеем только что отпразднованное у нас юбилейное торжество в честь нашего великого поэта. Недаром же учащиеся, оканчивающие в настоящем году курс учения, по крайней мере, в нашем городе, с замечательными единодушием, без всякого официального указания, дают себе название «пушкинского выпуска». По поводу юбилейного празднования вы уже слышали с церковной кафедры и о значении дела и личности А.С. Пушкина, и о значении поэзии вообще, как носительницы и хранительницы высокого и чистого идеализма, столь необходимого юности, – того идеализма, которым нужно запасаться вам теперь, в ваши молодые годы, чтобы не затеряться и не разменяться в суете и мелочах жизни. Но и теперь, в этой прощальной речи, напоминаем вам некоторые заветы великого поэта, на которых уместно остановиться именно в настоящие минуты, и которые применимы к вашему положению.

Прежде всего пожелаем вам, при конце ваших учебных занятий, гореть чистой, возвышенной любовью к просвещению, к самообразованию и к просвещению других, – той любовью, которую мы видим у нашего поэта. Помните, что в деле умственного и нравственного развития вашего, кто остановился на одном месте, тот неизбежно пойдет назад; кто остановится только на том, что дала ему гимназия; кто не будет стремиться к самоусовершенствованию, кто не будет стараться быть светом для других, – тот обнаружит чисто внешнее отношение к науке, тот окажется недостойным звания истинно-просвещенного человека, тот зароет данный ему талант в землю, как раб злой, лукавый и неблагодарный. От всей души желаем вам, по слову нашего поэта, познать и полюбить «и тихий труд и жажду размышленья»; желаем вам, чтобы во дни наступающей свободы от обязательных урочных учебных занятий вы, взглянув на изображенье поэта на своих аттестатах, которые сейчас получите, могли применить к себе его слова:

«Владею днем моим, с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум;

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы

И в просвещении стать с веком наравне"¹⁷⁶.

Подобно поэту, познайте прелесть духовных наслаждений, удовольствие и сладость умственного труда, наслаждение в работе мысли, в работе над созданием внутреннего духовного богатства; как он, учитесь –

«В истине блаженство находить,

Свободною душой закон боготворить»,

почаще обращаться «к оракулам веков», о которых говорит поэт, что голос их «гонит лени сон унылый и рождает жар к трудам».

В этих грядущих трудах самоусовершенствования желаем вам от души много, много раз еще испытать то светлое чувство удовлетворенности, которое, без сомнения, вы переживаете в настоящие минуты при окончании труда, потребовавшего от вас целых годов усилий мысли и душевного напряжения.

Я не стану повторять вам того, что говорилось здесь в день юбилейного празднества о религиозно-нравственных воззрениях нашего поэта; на этом мы в свое время остановились достаточно. Но не могу не напомнить, особенно тем из вас, которые по выходе из нашей школы прямо вступают в жизнь, не могу не напомнить остерегающего слова поэта:

«О, люди, жалкий род, достойный жалости и смеха,

Жрецы минутного, поклонники успеха!

Как часто мимо вас проходит человек,

Над кем ругается слепой и буйный век,

Но чей высокий лик в грядущем поколенье

Поэта приведет в восторг и умиленье!»¹⁷⁷.

Жизнь, действительно, часто смешивает мишуру, гнилую и дешевенькую, с чистым и ценным золотом; жизнь, действительно, часто, поклоняясь внешнему успеху, громким фразам, модным затверженным мнениям, принятым обычаям, огульному большинству, налагает печать рабства на свободный дух человека и слепит ему духовныe очи. Вас учили Верховной Истине, Верховному Добру. Служите же истине и добру, ищите не минутного, а вечного; цените людей и самих себя и все в мире не по внешнему успеху, а по внутренней ценности; сумейте вовремя разглядеть под громким словом пустоту, под блестящим и ярким ярлыком ничтожность содержания, а под простой внешностью, часто под непризнанным со стороны большинства или даже гонимым словом сумейте, когда нужно, вскрыть и найти драгоценную внутреннюю суть.

Мера определения этой сущности вещей была указана вам в нашей школе. Повторим ее словами поэта¹⁷⁸.

«Религия, – говорит он, – создала искусство и литературу; все, что было великого в самой глубокой древности, все находится в зависимости от религиозного чувства; без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности». «Вот книга, – говорит поэт об евангелии, – единственная книга. В ней все есть: в ней каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и к происшествиям мира; из нее нельзя повторить ни одного выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицей народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного. Но книга эта называется евангелием, – и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, прельщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие».

И сейчас, в настоящие минуты, вы слышали «божественное красноречие» этой книги, это трогательное и глубоко назидательное повествование об исцелении десяти прокаженных, которые учат нас благодарности¹⁷⁹. Отдаваясь сейчас молитве, в конце умственных трудов, вы показываете, что храните чувство благодарности к Богу. Храните же это святое чувство всю жизнь, перенесите его и на то учебное заведение, которое вас воспитало. Благодарная любовь к родной школе – это требование благородного сердца, это ваш нравственный долг, это, наконец, ваша собственная польза. Те, которые пренебрежительно забывают школу, или, легкомысленно осуждая ее, только радуются уходу из-под ее крова, сами не знают, какого драгоценного дара они лишаются. Всякая школа, как учреждение живое, имеет свой облик, свои предания, свое особое, как бы таинственное, благотворное воздействие на учащихся; тайна этого воздействия открыта любви и преданности и совершенно сокрыта от равнодушия и холодности. Любовь к школе поможет вам усвоить ее успехом все наилучшее, чему она вас учила, и остаться верными до конца ее заветам религиозности, трудолюбия и одушевленного служения ближнему; благодарная любовь к школе не позволит вам растерять в жизни лучшие дары свои и даст вам силы удержаться от падения при встрече с соблазнами и испытаниями; благодарная любовь и память о школе, наконец, доставит вам много отрадных минут в будущем. Пройдут годы и, может быть, не один десяток лет, и вдруг, после многих и многих треволнений, превратностей и испытаний, кто-либо из вас, уставши от жизни, в час уныния, в скорби, в одиночествe вдруг встретит свою подругу детских незабвенных лет учения. Какие польются тогда тихие и сладкие речи; как, ярко оживая, восстанут давно отошедшие образы; какой свежестью и силою весны жизни повеет на душе, – и слезы, чистые, святые, живительные слезы, оросят усталую душу и обновят, окрылят ее неумирающими воспоминаниями.

И во всем этом наш поэт может служить вам примером. Чувство доброго товарищества, под кровом которого вы прожили здесь много лет, – чувство товарищества, эту первооснову широкого, разумного и сердечного человеческого общения, поэт наш воспел в звучных вдохновенных стихах. Нередко вспоминал он своих товарищей по учению и свою родную школу в Царском Селe с горячим чувством любви и благодарности:

«Нам целый мир – чужбина,

Отечество нам – Царское Село.

Наставникам, хранившим юность нашу,

Всем честию, и мертвым и живым,

К устам подняв признательную чашу,

Не помня зла, за благо воздадим»¹⁸⁰.

Да позволено будет мне сделать здесь маленькое отступление. Один из литературных преемников Пушкина¹⁸¹ в поэтической форме описывает собрание добродетелей у Верховного Существа. Все добродетели были между собой близки, родственны и знакомы. Только две из них, как оказалось, совершенно не знали одна другую. Верховное Существо, в изображении поэта, взяв за руку одну из этих добродетелей, подводит ее к другой и знакомит: «Благодетельность», – сказало оно указывая на первую. «Благодарность», – прибавило оно, указав на вторую. Обе добродетели несказанно удивились: с тех пор как мир стоит, они встретились первый раз.

От всей души желаем вам не быть в числе тех, к которым применимо это грустное и нелестное для человечества поэтическое изображение! От всей души, и не для себя, а для вас же самих, желаем вам сохранить самые добрые чувства к воспитавшей вас гимназии. Но воспоминания о ней пусть не будут воспоминаниями только о стенах и вообще о внешней форме обстановки, лиц и событий вашего учебного времени. Но пусть по преимуществу будут вам памятны те семена вечного, живого, высокого, доброго, чистого и светлого, что сеялись вам здесь не скудно. И дай Бог, чтобы вы через много лет имели право в применении к себе повторить слова, недавно высказанные на юбилейном торжестве одного учебного заведения от лица его питомцев: «Что нам гимназии дала, то в нас и есть: Бог, церковь, родина, гуманность, совесть, честь». «Прочее же, братие моя, елика суть истина, елик честна, елика праведна, елика пречиста, елика прелюбезна, елика доброхвальна, аще кая добродетель и аще кая похвала, сия помышляйте… сия творите, и Бог мира будет с вами» (Флп. 4:8–9).

«Бог же мира, возведый из мертвых Пастыря овцам великого кровию завета вечного, Господа нашего Иисуса Христа, да усовершит вас во всяком добром деле, к исполнению воли Его, творя в вас благоугодное пред Ним Иисус Христом, Ему же слава во вки веков! Аминь» (Евр. 13:20–21).

На горе Преображения три апостола, избранные из братии своей, видели блистающую славу Иисуса, моего Господа и Спасителя. И вот один из них, Петр, восхищенный видением, воззвал к Тебе, Господи: добро нам зде быти! Где нашел ты добро, св. апостол? Где восхотел ты обитать, ученик Христов? В теле ты был, или вне тела? На земле ты восхотел жить, или духом уже обитал на небе?

Но если бы он говорил о небесном, а не о земном, то не продолжил бы речи своей, не сказал бы: «сотворим себе три сени: Тебе едину, Моисею едину и едину Илии»...

Итак, добро ли нам здесь жити, здесь, на земле, братия мои? Повторим ли и мы слово и пожелание апостола?

Да, возлюбленные, добро нам и зде быти, добро обитать на земле! Добро – наше милое, невозвратное детство, чуждое тяжких тревог, изнурительных трудов, забот и печалей, когда дух веселился, тело цвело здоровьем, требовало игр и забав, легко жилось, легко верилось.

Добро – наша юность, краса жизни, светлый праздник бытия моего! Взглянешь в промчавшийся миг этой юности, – засмеешься радостно... Как легко жилось тогда, как легко думалось и работалось! Как легко открывался ум для познания, сердце – для любви к людям, воля – для труда и грядущего подвига жизни! Как легко сходился с людьми, как создавались заветные думы, слагались стройными идеалы жизни, и ясными очами любовно, бестрепетно смотрел в глаза загадочной жизни, на порог которой вступал бодро, исполненный сил и надежд!

Добро и ты, мое мужество, – годы труда, годы осуществления того, о чем мечтал, исполнения того, что сложил в сердце для будущего; годы создавшейся семьи, возросшей из любви, годы первых успехов в жизни общественной, годы работы любимой, сознательной, которой отдавался весь безраздельно, весь без остатка... Крепко любилось, крепко работалось!

Добро ли и ты, грядущая старость? Но пока пришел я к тебе, много было такого, что отравило чашу радости жизни. То правда, что как заглянешь в молодость, – улыбнешься радостно, но и то правда, что как посмотришь в другой раз, – так от стыда закроешься руками... Да и мужество мое сколько раз язвилось стрелой людской зависти, людского недоброжелательства, сколько раз увидело себя обманутым, сколько раз должно было сознаться, что раньше думалось ошибочно, а то, что затеяно, оказалось то напрасным, то непосильным, когда разбивалось о собственное мое непонимание, о собственную мою неумелость, а то о леность, нерадение. А сколько терял в это время близких, дорогих и любимых, которые сходили в могилу, шли в путь всея земли, в страну неведомую, назад своих жертв не отдающую, и как всякий раз при прощании с ними, при воспоминаниях о них приходило на мысль, что тот же и мой конец – неумолимый, неотвратимый... И каким холодом обдавало тогда все существо мое, как мелочно, недостойно, ничтожно казалось все, за чем гонялся, как за ветром в поле, что считал своим счастьем, чего добивался с трудом и изнурением: богатства, славы, людских почестей! Но особенно страшно тогда становилось при воспоминаниях о том, что и назвать стыдно, о чем людям поведать совестно, – о грехах моей мысли, извращенных чувствах, о похотении тела, чувственного, растленного. Но, видно, и ты – добро, старость грядущая! Ибо не хочется умирать, и, говорят, чем больше стар, тем больше умирать не хочется... Живет человек, хилый и немощный, прикованный часто к одру, наполняя день вздохами и стонами, проводя ночь бессонную только в помыслах о прошедших днях здоровья и крепости, – а жить все хочется...

Да, ты добро, самая жизнь моя, от начала до конца, вся ты добро, потому что Богом создана, Богом целью осмыслена, Богом к счастью предназначена. Где этот смысл, где путь к этому счастью? Аз есмь путь и истина и жизнь, – слышим мы слово Христово в евангелии. Сей есть Сын Мой возлюбленный, – услышал с неба и ты, св. апостол, когда воззвал на горе Преображения: добро есть нам зде быти. Да, в Нем, во Христе, в Его учении, в Его жизни, в Его искуплении, только в Нем добро истинное, только с Ним свет – невечереющий, немеркнущий, только с Ним и счастье безысходное, бесконечное, ничем не омрачаемое...

Но если так, то зачем же гнетут меня скорби житейские, болезни и немощи старости, зачем страшит смерть грядущая – неизбежная? Ведь там-то встречу я Его, Христа моего и Спасителя, встречу и увижу не яко зерцалом в гадании, но лицем к лицу! Ибо и Сам Он сказал, отходя на небо: «Возьму вас к Себе, не оставлю сирыми! Иду уготовать место вам, да идеже буду Аз и вы будете. Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога и в Мя веруйте, в дому Отца Моего обители многи суть». Итак, если это тело, сия хижина духа распадается, то мы имеем уготованное от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный и вечный. При свете этой мысли и самая жизнь наша есть добро только относительное, только напоминающее оное добро вечное, небесное. Прекрасны детство, юность, мужество, но прекраснее без конца тот образ бытия несказанного, недомыслимого, где не будет уже старости и дряхлости, слабого младенчества и вообще никакого телесного возраста. Прекрасен здесь Божий мир и небо голубое, высокое, и земля со всеми тварями, море лазурное, степь широкая, леса дремучиe, горы, реки, звезды небесные, – вся природа, Богом назданная. Но прекраснее, о, как прекраснее та скиния Бога с человеками (Откр. XXI), где не будет солнца и луны, где отрет Господь всякую слезу человеческую в граде, не имеющем стен, и храме, где будет покровом нашим Сам Агнец Божественный, Господь Иисус, где будет новое небо и новая земля, на которых воцарится вечная правда...

Добро, воистину добро там нам быти, и лицезрети Бога, в союзе любви с нашим Спасителем, в сообществе наших родных и присных – святых Божиих, сущу краеугольну Самому Иисусу Христу!

И чем дальше живешь, чем больше умираешь для этой мишуры и обмана жизни, чем явственнее познаешь всю эту суету и крушение духа, – тем чаще возлетаешь в эти небесные обители и жаждешь преобразить существо свое, разрешитися и со Христом быти. Преобразился и весь пребыл в свете Господь, Начальник нашего спасения, – преображусь некогда и я, – и, полный света, вступлю в царство света – Христа, облеченный в одеяние веры и добрых дел. Но cиe – тогда только, если здесь во все дни моей жизни памятовать буду слово, реченное Отцом о Сыне апостолам на горе Преображения: Сей есть Сын Мой возлюбленный: Того послушайте.

Да воссияет и нам грешным свет Твой присносущный, молитвами Богородицы, Светодавче, слава Тебе!

Просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси нас! Аминь.

Старая пословица одного из старейших в мире народов о том деле, которому мы сейчас полагаем начало молитвой, выражается так: «Ученье в молодости – резьба на камне, а в старости – черчение на песке». Без сомнения, вы хорошо понимаете, какая мысль выражена в этих глубоких и остроумных словах и как она применима к нашему настоящему положению; без сомнения, вы хорошо понимаете, что нужно воспользоваться временем весны вашей жизни и отдаться учению всецело и безраздельно, приступить к нему с настроением серьезным, относиться к нему вдумчиво, приложить к нему все старание.

Но, начиная сегодня дело учения, мы ведь подразумеваем под этим не одно только усвоение тех или других познаний, а весь учебно-воспитательный строй и порядок жизни нашего учебного заведения, а сюда относится далеко не одно только обучение в узком смысле этого слова. Ведь понятие о человеке образованном и просвещенном никто не ограничивает только суммой его познаний, – и если бы школа занималась одним только обучением и преподаванием научных истин, если бы учащиеся исключительно в этом видели задачу, осуществлению которой должны быть отданы самые дорогие годы юности, то, без сомнения, дело школьное понято было бы крайне односторонне, и вместо ожидаемой пользы могло бы принести существенный вред. Правду сказать, тогда бы оно было слишком легким, а самое учительство, это возвышенное, благородное и драгоценнейшее занятие, могло бы свободно и без вреда обращаться в простое ремесло. Но потому-то и признают дело школьное и занятие служителей школы чрезвычайно трудными и ответственными; потому-то в настоящие минуты мы и обращаемся к высшей Божественной помощи с особой горячей мольбой, с особым чувством смирения, – потому, что обучение тем или другим истинам науки есть только часть, правда, важная и существенная, но далеко не единственная в нашем и вашем деле. Мы не должны забывать уроков прошлого и настоящего, чтобы подготовлять лучшее будущее. Мы должны поэтому помнить, что история не раз была свидетельницей гибели государств и народов, в среде которых было много людей ученых и умных, но очень мало людей, созидающих общее благо и готовых жертвовать для него собой; что и ныне быть умным, искусным и многознающим еще далеко не значит быть хорошими человеком и способствовать благу и счастью людей. Одни познания, как бы глубоки они ни были, это – свет, который светит, но не греет. Мало того, опыт людей, хоть немного поживших и наблюдавших окружающую жизнь, ясно говорит нам, что наука сама по себе есть меч обоюдоострый и может быть употреблена так же во благо, как и во зло, и что ученый злодей, играющий мыслью и словом, в тысячу крат опаснее злодея неученого. Мы должны, наконец, помнить, что мало для человека знать добро, а нужно еще захотеть его и найти в себе силы осуществить это добро, победить препятствия, которые стоят на этом пути и которые коренятся и в нашем внутреннем мире – в эгоизме и лености, и в окружающей внешней обстановке. Здесь-то, в виду необходимости постоянной борьбы с искушающим злом, и становится ясно, как день, необходимость в годы воспитания образовать твердый характер, закалить волю, которая не менее, если не более, чем ум, управляет историей, движет народами, окрашивает так или иначе жизнь общественную. Люди сильной воли доведут до конца, при всех препятствиях, всякое благое начинание; они, при знании и добром направлении, оставляют вечный благодетельный след в истории человечества. Но несчастье, несчастье иметь дело с людьми безвольными, неустойчивыми, колеблющимися, как былинка в поле; несчастье доверить какое-либо дело людям, которые не могут заставить себя сделать то, что их собственный разум считает нужным и полезным, которые не сумеют даже вовремя явиться и приступить к работе, которые сами на себя не могут положиться с уверенностью, тем более – на них другие. И вот, на воспитание воли и обращены заботы школы, и это дело представляется особенно трудным, требующим со стороны воспитателей постоянной вдумчивости, большого опыта и умения, неизменной терпеливости и глубокой веры в свое дело.

Здесь-то, воспитывая и обучением и всем строем жизни школьной, работники школы часто, по слову Писания, «сеют слезами», и испытывают много, много горьких минут, которые доставляют им неразумие и своеволие, т.е. слабоволие учащихся, – таких минут, когда невольно опускаются в бессилии руки и в душе погасает надежда на успех работы. В довершение всего нередко и сами учащееся, а подчас и взрослые, их окружающие, не понимают этой стороны воспитания и занимаются только отрицанием и осуждением школьных порядков. Воля нуждается в развитии посредством упражнения, которое, по законам природы, должно идти от легкого к трудному, от простого к сложному. Так, мускул, например, в руке, постепенно упражняясь, приобретает более и более крепости и силы; так, приученное к порядку и повиновению войско способно совершить чудеса геройства и самоотвержения, достигнуть цели, победить встречающиеся препятствия, что совершенно недоступно беспорядочной толпе. Потому и семья благоразумная и благоустроенная, начиная с легкого, дает воле детей постоянные упражнения: здесь сядь, там стой, тогда-то приди, тогда-то выйди, так-то садись за стол, так-то держи себя и т.п. Потому и школа благоразумная и благоустроенная, получая от семьи самое дорогое ее достояние – детей, в союзе с семьей продолжает дело укрепления воли учащихся; отсюда подробные указания для исправления обязанностей религиозных ли то, нравственных или учебных, отсюда разные назначенные часы, условленные звонки, чтобы вовремя явиться, вовремя уйти из школы, вовремя трудиться и отдыхать; отсюда задаваемые уроки, определенные учебники, правила относительно одежды и внешности, приветствий, ответов, классного и внеклассного поведения. Все это, развивая и укрепляя волю постоянными упражнениями, подготовляет ребенка к самостоятельной жизни взрослого человека, к той жизни, в которой какое бы кто место ни занимал, на каждом шагу будет сталкиваться с долгом, с разными требованиями, правилами и предписаниями. Все это, путем постепенного перехода от легкого к трудному, от малого к великому, имеет в виду воспитать людей долга – высшая нравственная цель, к которой стремится христианская школа, следуя заповеди святого апостола: «Да совершен будет Божий человек, на всякое дело благое уготован» (2Тим. 3:17). Ведь только животные неразумные находятся вне всякого свободно признаваемого долга и обязанностей...

А между тем, как прислушаешься, сколько обвинений возводится на правила школьной жизни, сколько недовольства в самих учащихся, сколько нареканий – скажем прямо – и в самых семьях! Вместо того, чтобы содействовать школе в ее трудном деле укрепления воли детей, нередко окружающие их лица, заодно с неразумными детьми, повторяют неразумные речи: «К чему, говорит, все это? Зачем эти стеснения и правила, эти звонки и сроки, эти правила об одежде, наружном поведении? Есть ведь задачи поважнее, а это все пустячно, ничтожно, излишне! И зачем стеснять свободу детей?» Послушаешь учащихся: какими счастливцами представляются им лица, не обязанные подчиняться разным звонкам и школьным формальностям! Как стремятся они нередко приблизить хоть в воображении ту кажущуюся безмерно счастливой минуту, когда окончится время учения и откроется широкое поле для дела настоящего, для обязанностей серьезных... О, не завидуйте вышедшим в жизнь и освободившимся от школьных якобы стеснений! Поверьте нам, дети, наш долг тяжелее в тысячу крат, и школьная жизнь в наших воспоминаниях представляется нам, как золотое, невозвратное время, когда все было ясно указано и определено в поведении и трудах, когда не могло быть тягостных сомнений, как поступить в том или другом случае, когда легко было быть исправным и соблюсти спокойствие духа. О, не спешите к серьезным обязанностям: настанет пора и для них, а теперь учитесь исполнять малый долг, малые обязанности! ведь кто не в силах поднять пяти пудов, как может браться за десять или двадцать?!

Поймите же необходимость и важность всего строя школьной жизни, и в настоящие минуты проникнитесь решением относиться к нему с полным уважением и с полной готовностью подчиниться ему. Не принудительного, не вынужденного подчинения хотим мы, а свободного, сознательного и любовного; не внешне формальной и фарисейской праведности ждем от вас и не пред нашими глазами, а пред лицом совести и Бога. Ведь и животное приучают к тем или другим действиям: но это выучка, дрессировка, принуждение. У человека же, существа разумного и свободного, все поведение должно носить печать сознания и свободы.

Поэтому к вам, старшие наши ученицы, особое слово и особая усиленная просьба. Вы более развиты умственно, вы более сознательно относитесь ко всему окружающему, вы поэтому должны глубже понять сказанное нами и применить к делу. От вас мы ожидаем большего усердия, большей исправности и – скажем прямо – ожидаем помощи в воспитании малых. Им вы должны подавать пример поведения. Многие из вас, специалистки педагогических классов, и сами в будущем готовятся вступить в ряды деятелей школы. Помните же, что кто не умел в свое время свободно и разумно повиноваться, тот никогда не будет уметь хорошо и разумно повелевать; кто сам тяготился правилами собственного воспитания и небрежно относился к ним, от того трудно ожидать, что он будет хорошим воспитателем других. Свечу нельзя зажечь от другой свечи – незажженной.

А все вообще будем помнить, что кто не приобрел здесь в школе, в годы юности и воспитания, религиозности, стремления к исполнению долга, трудолюбия, исправности, тот и в жизнь пойдет таким же нравственно убогим и ничтожным, тот праздно, бездельно и бесполезно тунеядцем пройдет по ниве этой жизни. Приобретайте же себе добрые привычки и наклонности! Не теряйте золотого времени детства и воспитания: «в молодости ученье – резьба на камне», твердая и прочная, пред которой бессильно разрушающее влияние времени; «а в старости – это черчение на песке» гибнущее от дуновения ветра...

Вступим же бодро в подвиг труда и призовем себе молитвенно помощь вышнюю. Тот, Кто в годы детства Сам бе повинуяся Родителям и, возрастая и укрепляясь духом, исполнялся премудрости под сенью благодати, в любви у Бога и людей (Лк. 2:40, 51–52); Тот, Кто жизнь Свою после лет отрочества и юности отдал трудам неустанного учительства, – да ниспошлет и нам, ученикам Своим, благодатную помощь в трудном и святом нашем деле учения. Аминь.

Присутствуем сегодня, братие и дети, при знаменательном совпадении праздников. Крест воздвизаем, крест воздвизаем Господа Иисуса и радующеся возносим имя Его и Того величаем крайнее снисхождение¹⁸⁵; и храм основываем и полагаем сейчас начало его строения благословением и нарочитою молитвою. Мысль человеческая, естественно, любит искать сближения и связи в случайно совпадающих событиях; но если в делах житейских эта связь часто едва уловима и даже совершенно отсутствует, то в области религиозно-нравственных проявлений нашей жизни эта связь всегда может быть открыта и заключается в том единстве, которое дает этим проявлениям святая Церковь. Она связует их внутренним родством в единстве цели: все направлять к славе Бога и к высшему благу людей.

Но нынешнее совпадение праздников наших, можно сказать, особенно близко и доступно душе христианской. Если Церковь, основывая храм, водружает на его месте крест; если во внутреннем убранстве храма она везде помещает изображение креста и крестом же неизменно украшает и освящает решительно каждую богослужебную принадлежность; если, и закончив здание храма, она увенчивает его опять тем же крестом: то не ясно ли отсюда, что здесь должна быть связь не временная и не случайная, а существенная и постоянная? Крест и храм – это два образа, два символа, в которые облекается одно и то же содержание. Христианская мысль привыкла не отделять креста от Христа распятого, а с распятым Христом представляет она неизбежно все величайшее и таинственное дело всемирного искупления чрез кровь Христову, излиянную за жизнь мира и доселе изливаемую, по вечной заповеди и обетованию Распятого, на алтарях христианских храмов. Итак, можно сказать, храм раздает только то, что приобретено крестом... и пострадавший на кресте Христос Иисус – вот Кто, объединяющий и Единый, должен заполнить наши мысли и сердца в настоящие молитвенные минуты нашего сугубого праздника.

Пусть же станет Он посреди нас, и Его небесное благословение на дело наше да снидет!

Пусть исполнится здесь, на этом месте, Его слово, сказанное некогда о храме Божием: дом Мой – домом молитвы наречеся! (Лк. 19:46; ср. Ин. 2:16, Мф. 21:13.)

Пусть исполнится здесь Его высокое обетование: где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них! (Мф. 18:20.)

Пусть раздается Ему на месте этом детская чистая хвала и детское осанна, которое с любовью некогда принимал Он от детей в дни земной Своей жизни! (Мф. 21:15.)

О, призри же с небесе, Боже, и виждь, и посети виноград сей (Пс. 79:16), и утверди, и укрепи, и возрасти, – и плодотворным сотвори до века! Аминь.

На заре истории древнего Израиля, вышедшего из рабства египетского и направлявшегося к новой свободной жизни к осуществлению своего мирового призвания, его престарелый и умудренный опытом вождь ясно провидел для горячо любимого народа тяжелое, полное опасностей будущее. Что было нужно дать этому народу в пустыне, посреди окружающих врагов-кочевников? Что было нужно дать народу, чтобы сделать его способным войти в обетованную землю Ханаана, удержать там посреди многоразличных влияний основы своего религиозного быта, свою духовную физиономию, и затем – послужить светом миру, откровением для языков, в завет родов и во спасение до последних пределов земли? (Ис. 49:6; ср. Ис. 42:6). Изумительное по мудрости решение предпринимает богоумудренный вождь Израиля: он дает своему народу не способы материального обогащения, не крепкую военную организацию, не усовершенствования египетского воинского искусства и, вообще, не внешние блага, а дает ему, по указанно Божию, закон. С тех пор огненными, несокрушимыми буквами начертано было это слово на всей истории Израиля; они написали закон в своем сердце, они повторяли его устами, они воплотили его в жизни; закон был «ризою и повитием» его бытия; он любил его глубоко и нелицемерно, и нельзя без чувства умиления читать восторженные обращения еврея к своему закону. «Велик мир у любящих закон Твой, Господи, и нет им преткновения. Истомилась душа моя желанием судов Твоих. О, как я люблю закон Твой, весь день размышляю о нем! Благ мне закон Твой, лучше тысячи золота и серебра, лучше меда устам моим!» (Пс. 118:165, 20, 97, 72, 103). И не знал еврей большего страха: «Да не разорится закон Моисеев» (Ин. 7:23). Закон был новым столпом облачным и огненным, который днем и ночью освещал исторический путь избранному народу. Все, что было им оставлено миру вечного и прекрасного, – а этими заслугами не оскудело избранное семя Израиля, – все было сделано им под воспитательным влиянием закона. И все, что было привнесено им в жизнь дурного, нежелательного, самое отвержение Христа, искажение нравственных воззрений, служение тьме и эгоизму, – все это было следствием отступления от закона, ясно предвещавшего времена нового и вечного Законодателя (Втор. 18:15), ибо закон был пестун, – воспитатель во Христа (Гал. 3:24). Шли годы, века и тысячелетия; возникали и гибли блестящие цивилизации; в пестрой смене исторических судеб нарождались и падали народы; рушились всемирные монархии; перемещалось много раз русло культурной жизни человечества; но среди всех перемен, среди всех переворотов маленький народ, ведомый крепкою рукою закона, сохранит удивительную духовную живучесть; лишенный политической силы и влияния, задавленный могучим Римом, презираемый в том мире, который ценил только внешнюю силу, он, в свою очередь, могуче влиял на поработителей силой своего закона и воспитывал мир для Христа и в нем – для новой, лучшей жизни. «Побежденные дали закон победителям», восклицает Сенека, видя усиливающееся влияние еврейства.

Да простит мне достопочтенное собрание это, может быть, длинное отступление; но мне хотелось пред лицом хранителей закона напомнить яркий исторический пример, указывающий, как глубоко и благотворно значение закона в жизни народов.

Правда, с течением времени закон Израиля стал обращаться в мертвую и мелочную обрядность, и Израиль, выражаясь сильным языком Свящ. Писания, "гоня (искавши) закон правды, в закон правды не постиже» (Рим. 9:31); наконец, тот же закон убил и Того, о Ком закон сам прорекал и в Ком имел свое высшее исполнение. Но не нужно забывать, что дело закона было сделано, воспитанное им избранное семя дожило до времени Христа, дало Марию и Иосифа, дало Иоакима и Анну, дало Иоанна Крестителя, первых апостолов; не нужно забывать, что по лицу всего мира это же семя Израиля подготовило в самом дряхлеющем язычестве благоприятную почву для восприятия христианства.

«Когда же наступила полнота времени» (Гал. 4:4), когда воспитательное влияние закона исполнило свою задачу и «скончашася вся по закону Господню» (Лк. 2:39), – тогда явился Предрекаемый законом и Желанный всеми народами (Агг. 2:6–10). Но Он пришел не нарушить закон, а восполнить (Мф. 5:17)! В Божественном «Совершишася» восполнен древний закон; при свете этого всемирного глагола стала ясной необходимость не одной только правды, но и милости; стало ясно, что исполнение закона любы есть (Рим. 13:10), и что весь закон в этом едином словеси исполняется (Гал. 5:14). Не один еврейский народ, – весь древний мир в своих законодательствах убедился, как трудно сохранить одну правду, не обращая ее в жесткость и жестокость, и как трудно сохранить и милость, не обращая ее в попустительство и в полное безразличие добра и зла. И вот, у креста Искупителя исполнилось то, чего так жаждало человечество и чего оно еще никогда не видело: по слову Писания, милость и истина здесь встретились, правда и мир облобызались (Пс. 84:11).

С тех пор в обновленной жизни людей, с углублением христианских начал и христианского мировоззрения, более и более утверждался этот закон Христов в его вековечном идеале – совместить правду с милостью.

Благодать не требует насильственных изменений, и царство Божие сравнивается не с бурным течением всесокрушающего потока, а с закваской, проникающей постепенно в тесто (Мф. 33:33), и с семенем, неприметно растущим на ниве (Мк. 4:26). Под влиянием неблагоприятных обстоятельств возможны были и временные отклонения в нравственном росте христианских народов, как бывают задержки в росте семени и в действии закваски; но сильно и бессмертно заложенное Христом новое начало жизни человечества, и вратам адовым никогда не видеть победы (Мф. 16:18).

Под влиянием неблагоприятных условий и наша родина была некогда «в судах черна неправдой черной», как, может быть, слишком резко выразился поэт в порыве покаяния за прошлое нашей истории... Русский народ как бы стоял тогда пред своими руководителями и молил словами древнего псалмопевца: отверзите мне врата правды! (Пс.117:9.) И не находите ли вы, просвещенные слушатели, некоторого подобия временам давно минувшим и в нашем недавнем прошлом: вот молодой и сильный народ, носитель великих надежд и, без сомнения, с великим мировым будущим, исходит из своего рабства – разумеем крепостное право – и, свободный на пути новой жизни, подобно древнему Израилю, получает из рук Помазанника Божия закон... И если в древности, всего чрез 40 лет странствования в пустыне, народ еврейский, едва сменив только одно поколение, сумел изумительно быстро войти в дух этого закона и сделать его основой жизни, – то не видим ли мы на наших глазах, в промежуток времени еще меньший, это изумительно быстрое действие и нашего закона в жизни государственной и общественной? Не мне, конечно, как служителю Церкви, говорить здесь о внешних преимуществах, о практической пользе, которую доставляет правильное устройство суда членам общества и государства. И эта сторона жизни, конечно, имеет свое значение, но для служителя Церкви, но с высшей точки зрения – интересов не временных, а вечных – «важнее то нравственно-воспитательное влияние, какое оказывает такой суд на общество». По словам одного ученого юриста, «такой суд воспитывает как власть, представляющую правосудие и служащую для него органом, так и всех членов общества, прибегающих к содействию правосудия и со стороны наблюдающих за его отправлениями. В этом отношении, влияние суда, быть может, еще могущественнее, чище и нравственно выше на последнюю группу простых наблюдателей, в которой оно развивает чувство законности, правды, уважение к личности и интересами других»¹⁸⁷. Как бы ни смотрели научные теории на происхождение закона, всегда люди будут видеть в понятии закона, кроме формального признака – воли и веления власти, и признак материальный – известное нравственное содержание. Пусть даже закон – только продукт наличного нравственного уровня общества и его создание: всегда возможен и ход обратного влияния в психической жизни человека. Ведь и мысль, конечно, родит слово, но кто же станет спорить, что и слово, в свою очередь, возбуждает и питает мысль?

«Жизнь человека и общества, – говорит другой ученый (Иеллинек), – не есть бестолковая и беспорядочная игра. Благодаря физической и психической природе первого и его потребностям, в ней образуется ряд необходимых отношений к внешнему миру и к другим личностям. Поэтому юридический порядок общественной жизни возвышается до общих абстрактных правил». Эти правила, прибавим, вступая по необходимости в связь с христианством, являются нравственными и, следовательно, воспитательными. Так, действительно, закон и суд воспитывают общество, и если они согласны с христианством, то, без сомнения, отделяя правое от неправого, законное от незаконного, они идут рука об руку с Церковью Христовой. Кто же станет отрицать христианский характер нашего суда, если он поставляет целью своею давать «правду и милость»¹⁸⁸, если он напутствуем был горячею молитвою приснопамятного Царя, призывавшего «благословение Всевышнего на успех этого великого дела»¹⁸⁹.

Остановиться на этом важно именно теперь, когда вокруг молодого учреждения суда слышатся нападки и глумления. Конечно, суд гласный не станет избегать суда гласности и над самим собой; конечно, никто из деятелей суда не станет считать себя непогрешимым и, конечно, найдутся частные недостатки и промахи в таком жизненном и многосложно деле, как отправление правосудия. Ведь широка, широка заповедь Господня зело (Пс. 118:96), говорит Писание, – широка по самой букве и еще пространнее по духу, и труден подвиг ее хранителей. И потому не указание этих недостатков страшно: не ошибался тот, кто ничего не делал, и напряженная работа деятелей суда, только что законченная, ясно свидетельствует о зорком внимании их к делу, об исправлении его недостатков, о всестороннем улучшении. Но когда, во имя ложно понятого христианства, во имя сектантской предвзятой нетерпимости, отрицается за судом самое право на существование; когда суд, наряду с Церковью и государством, объявляется злом и считается силой, тормозящей благо человечества; когда в литературно-художественном произведении, облетевшем ныне весь образованный мир, подбирается нарочно, в позор, в поругание и отрицание суда, все темное, ничтожное, и пред всем светом указывается, как типичное и постоянное, – тогда, действительно, есть опасность соблазна и смущения. Мы разумеем последнее произведение Л. Толстого – «Воскресение»...

Будь это направлено на учреждение выдохшееся, заменившее формою душу живу, тогда бы такое «отрицание ради злоупотребления того, чем злоупотребляют», несостоятельное логически и нравственно, было бы, по крайней мере, хоть понятно. Но какая несправедливость именно к суду нашему, к учреждению, которое доселе хранит возвышенный, благородный энтузиазм первых дней своего существования, в котором еще не сменилось первое поколение работников, исполненных самого чистого идеализма и глубокой веры в добро и свет своего дела!

И вот в такой момент объявляется Монаршия благодарность всему судебному ведомству, и слово Царское гласит о нем, что оно «ревностно и честно, нередко при тяжелых условиях, выполняет свое призвание стоять на страже закона»¹⁹⁰.

Это уже второе выражение Царской благодарности деятелям суда¹⁹¹, без сомнения, исполнит радостью сердца служителей правосудия. Слово Божие заповедует нам радоваться с радующимися (Рим. 12:15). Пусть же радость наша будет не горделивою и самомнительною, а чистою и плодотворною! Пусть она исполнит нас веры в то, что суд наш и впредь будет идти светлым путем искания правды и милости, возвышения народной нравственности и народного правосознания, особенно здесь, на нашей окраине, которая еще так недавно почувствовала животворное влияние русской гражданственности! Пусть эта радость окрылит наш суд решимостью глубже и глубже приникать к Вечному Источнику правды и милости и в Нем почерпать силу для труда, основу для деятельности! Тогда суд его будет – суд Божий (Втор. 1:17). И пусть наша радость исполнит нас светлой надеждой на то, что силой воспитательного влияния суда христианского, действующего в дружном согласии и с Церковью, и со школой, и с правительственной властью, будет всегда исполняться над нашим милым отечеством древнее священное слово:

«Во мнозе правде крепость многа!» (Притч. 15:5.) Аминь.

Сегодня, дети, исполняется ровно три месяца со дня безвременной кончины усопшего Наследника всероссийского престола Великого Князя Георгия Александровича. Смерть Цесаревича последовала в то время, когда учебные заведения были отпущены на каникулярный отдых, и вот учебное начальство, в виду истекающего всенародного траура по Усопшем, сегодня призывает вас почтить воспоминанием и молитвой в Бозе почивающего Великого Князя.

В отечестве нашем издревле повелось, что горе и радость Царя и семьи Царской становятся горем и радостью народа. Но к этой неразрывной связи жизни Царя с народом, к чувству глубокого христианского соболезнования к скорби Матери-Царицы и Царственного Брата Усопшего присоединяется и искреннее уважение к обаятельной нравственной личности Покойного. Это, дети, была душа набожная и боголюбивая, кроткая и любящая, около которой всем чувствовалось так тепло и хорошо, около которой нарождалось столько светлых надежд на служение Цесаревича дорогой нашей родине... Трогательная скромность Почившего не разглашала о делах любви и благотворения в нашем крае, где он и умер, но та глубокая скорбь, что охватила все окружающее нас население, без различия религий и народностей, те горячие молитвы, которые возносились у его гроба, показали ясно, какая светлая душа отошла в мир горний.

И наша гимназия пользовалась милостивым его вниманием; и в этом храме нашем не нужно забывать, что первую жертву на его устроение дал именно покойный Цесаревич. На его же средства и его же имени стипендия имеется в нашей гимназии. И вообще, мир детский, особенно дети бедные и обездоленные, пользовались заботами Цесаревича, и когда добрые люди и здесь, в Тифлисе, устрояли что-либо в их пользу, чтобы скрасить их горькие дни, чтобы помочь их сиротству или бедности, в числе жертв и пособий находились и жертвы умершего Великого Князя. Трогательна и незабвенна его религиозность, его любовь к церкви, к храмостроительству, его заботы о восстановлении церквей и монастырей, чем занят он был и в последний день своей жизни, за несколько часов до кончины.

Да будет же мир его духу и да будет покой тому, кто в годы молодости, в цветущее время жизни не имел здесь покоя от тяжелого недуга телесного и среди всеобщей скорби и молитв отошел к Богу Живому, пред Которым все вечно живы!

Ваше высокопревосходительство! Вы приходите к нам в предшествии громкой славы государственного мужа, умудренного опытом в деле новом и чрезвычайно важном и посвятившего много трудов на пользу нашего дорогого отечества. И в настоящие минуты здесь, в этом самом здании, наше переселенческое Общество на себе испытывает широту вашего благотворного влияния. Позвольте же мне, скромному служителю Церкви, отдающему часть своего досуга от прямых служебных обязанностей духовному созиданию наших переселенцев, позвольте мне здесь, в приюте переселенцев, от лица их, прежде всего, поблагодарить вас за этот самый приют, который мы имеем благодаря вашему соизволению. Позвольте нам надеяться, что дело наше, в начала малое и робкое, при вашей мощной поддержке будет расти, крепнуть и шириться и сослужит добрую службу и здешнему краю, и целям общегосударственным. Позвольте надеяться, что ободренное вашим милостивым вниманием, вашей авторитетной поддержкой, Общество переселенческое почувствует теперь под собой твердую почву, и из разных слоев местного населения привлечет в свою среду членов, посильно работающих на пользу меньшего брата, нашего переселенца. Этот меньший брат во многом здесь нуждается; но кроме земли, за которой он сюда идет, ему нужна и духовная крепкая почва, которой всегда был силен русский человек. Только имея эту почву веры и связи с родимой Церковью, он здесь не угасит духа, не затеряется и явится плодотворным служителем русского дела. Наше Общество глубоко проникнуто этой мыслью и, сколько могло, работало в этом направлении. Позвольте же и в этом посещении нашего приюта видеть одобрение ваше тем благотворительным и христианским началам, которые здесь положены в основу жизни.

Радостные, мы ожидали вас, как ближайшего слугу царева, – и ныне радость наша исполнилась. Радостно приветствуем вас, радостно и сердечно благодарим вас за посещение, за привет, за ласку и, радостные, желаем вам и молим от Бога еще многих лет доброго и неустанного труда на пользу дорогого отечества в полной мощи тела и духа! Господь сил да благословит входы и исходы и все пути жизни вашей!

Священная летопись первых времен мира представляет нам человека в раю – прекрасном саду эдемском, относительно которого Творец дал его обитателю заповедь; «возделывать и хранить рай» (Быт. 2:15). Никогда не может быть излишним напомнить ту истину, что «Библия – не есть учебник астрономии или геологии, а документ религии; что она и не предназначена к тому, чтобы давать ответы на вопросы естествоиспытателей или предвосхищать их исследования, а имеет своей целью удовлетворение религиозных потребностей. Таким образом, и то, что она говорит о сотворении мира, она говорит не как естественно-научный реферат, а как религиозное назидание» (Лютард).

К этому религиозному назиданию естественно обращается наша мысль в настоящие минуты по поводу приведенного мной библейского повествования о первых начатках жизни человечества. Мне кажется, достопочтенное собрание, что в повелении Бога первозданным людям: «храните и возделывайте рай», «наполняйте землю, подчиняйте ее себе и господствуйте над нею» (Быт. 1:28), – что здесь именно указана сущность того, что мы называем культурой, и определены навсегда культурные задачи человечества. Человеком заключилось творение; таков голос и религии, и науки. Но в то время, как наука видит в этом мире – и, заметим, видит совершенно справедливо со своей опытной точки зрения – великую мастерскую естественных сил и естественных законов, религия прибавляет сюда свое воззрение, без которого не может обойтись человек и без которого мир наш был бы и бессмыслен, и жалок, и пуст, и холоден: она объединяет эти силы и законы в Едином Творце, Божественные свойства и планы Которого осуществились в мире. Таким образом, и голос веры, и голос науки согласно говорят нам, что мир не есть что-либо чуждое для человека, что в нем выступает и волнуется родственная нам жизнь, которая предназначена для нас. Природа – это великая и богатая образная письменность, которую дано разгадывать и читать из всех тварей земных только одному человеку; она опознала себя в сознательном духе человека; все голоса ее находят себе отзвуки в нашей груди, и человек есть, так сказать, и пророк, и первосвященник, и царь в творении... На этом и основана культура. Подчинять себе мир; господствовать над ним, по библейской заповеди; проникать в него духом; облагораживать, одухотворять окружающую природу; сделать этот мир нашим материальным и духовным достоянием в самом широком смысле этого слова, сделать его орудием и местом насаждения Царства Божия и религиозно-нравственного миропорядка, по указанно Божественного Откровения, и в этой деятельности не знать и не иметь даже гадательно определяемых границ, – вот воля Божия о нас, вот наше призвание, вот и культурная задача человечества. История есть постепенное выполнение этой задачи, и мы видим, как, углубляясь более и более в этого рода деятельность, человек, если он не забывал Единой Высшей Силы, если он не смешивал средства с целью, – и сам духовно совершенствовался, возрастая от силы в силу. В противном случае, он неприметно обращался из царя в раба этого мира... Участие, которое отдельные лица или племена принимали в указанном призвании, различно, в зависимости от окружающих условий жизни, не все виды такой деятельности служат одной цели. Кто не знает, что и та культурная работа, которая чествуется в нынешнем торжественном собрании и в открываемой сегодня выставке предстает на суд общества, имела огромное значение в деле духовного возрастания человечества вообще и его главнейших представителей – древних индо-европейских племен, в частности? В настоящее время наука историческая, при помощи сравнительного языкознания, начертала пред нами образ первоначального состояния этих наших арийских предков в Средней Азии, от которых произошли народы – носители культуры. Мы видим здесь, прежде всего, на почве земледелия и оседлости пышный расцвет драгоценных добродетелей духа, постоянства, терпения, настойчивости, мира и кротости, и над всем этим – живых и могучих религиозных чувств преданности Божеству, покорности Его воле, веры и надежды на Его милосердие.

Сказанным и определяется нравственное значение сельского хозяйства, садоводства и проч., хотя, по-видимому, эти отрасли культуры занимаются только предметами вещественными и материальными, как бы удаленными от духа и его жизни. Сказанным же определяется и отношение Церкви к настоящему торжеству.

Да почиет же Божие споспешествующее благословение на деле, которому начало положено Господним обетованием в саду Эдема! В нашей широко раскинувшейся стране, в частности на нашем Кавказе, столь богато одаренном природой и еще мало возделанном культурной работой человека, – какое широкое, какое раздольное и благотворное поле для такой деятельности! Как служитель Церкви, прикосновенный и к делу учебному, не могу умолчать и о том участии, которое здесь принимает и наша юная кавказская школа в общей культурной работе на пользу края.

При торжественном открытии памятника одному поэту в соседней с Россией высоко культурной стране, его собрат по деятельности, ныне знаменитый писатель (Бьёрнсон), сказал, между прочими, следующее:

«Все присутствующие, я думаю, знают о трогательном обычае, который усвоил себе прославляемый поэт в последние годы жизни. Он обыкновенно гулял с карманами, полными древесных семян, которые время от времени и разбрасывал горстями по дороге; мало того, он и друзей своих приглашал следовать его примеру, говоря: «Кто знает, сколько доброго может из этого выйти?» В этих простых словах, дышащих такой наивной, заботливой любовью к родине, – целая поэма, не уступающая, пожалуй, лучшим произведениям нашего славного поэта».

Нами представляются и наши школы, и все эти учреждения, и отдельные лица, принявшие участие в выставке, во главе с почтенным и ученым нашим Обществом именно такими добрыми сеятелями на ниве нашей родины. Самая выставка эта есть не только ознакомление общества с достигнутыми результатами труда, но вместе и практический урок народу, – урок, следовательно, и новое семя, новое поучение....

Да ущедрит же Господь труд сеятелей знания богатой и благословенной жатвой! Аминь.

Случайно совпадает день открытия занятий наших с праздником в честь святых ангелов, и случайно же предложено нами назначенное сегодня церковным уставом и сейчас прочитанное евангельское чтение (Мф. 13:24–43). Но человек нередко в случайных совпадениях ищет себе тех или других указаний, да и священное евангелие Иисуса Христа – это такой богатый родник и таких вечных и жизненных истин, что, кажется, каждая строка и страница его применимы ко всякому случаю жизни. Стоит только смотреть в нем не на букву и не на чернило, но и «под чернило», как выражались древние отцы, толкователи евангелия. Станем же во свете поучения прочитанной притчи у нашего дела. Божественный Учитель любил сравнивать Себя с сеятелем, слово Свое – с семенем, а слушателей – с различными видами почвы, на которую падает семя. Не такие мы учители, как Христос; не таково, конечно, и слово наше, как слово Его: но все же мы должны по совести сказать, что в минувшее первое полугодие занятий, со стороны самих деятелей открытых в нашем городе публичных лекций, сделано было все, чтобы вести дело и усердно, и добросовестно, и в добром направлении. Помнится нам, как сейчас, первый день открытия этих лекций: такая же молитва, собрание лекторов и сочувствующих делу лиц, и собрание слушателей – гораздо многолюднее, чем это. Помнятся одушевлявшие нас надежды, помнятся и высказанные нами тогда в церковно-учительном слове пожелания. Слава Богу, этим пожеланиям дано было исполниться. Не смущает нас ныне это видимое уменьшение слушателей. И при самом начале дела мы не скрывали от себя его трудностей, не скрывали, что, по слову евангельской притчи, семя наше будет падать и на дорогу, и на камень, и в терние, но верили, что упадет и на добрую почву. И ныне мы молим, да не погибнет начатое дело, и вам же, слушатели, поручаем судьбу его. Да не ослабевают любовь к знанию, усердие, исправность, настойчивость и трудолюбие. Враг человек да не всеет плевел посреди пшеницы! Будем храниться от всякого вида плевел: дело, начатое чисто, без всяких скрытых целей, без личных своекорыстных расчетов, вне всяких узких партийных стремлений, в содружестве с верою и нравственными началами, освященное молитвою, обвеянное и согретое благородными мечтами благородных людей, – это дело должно и впредь оставаться чистым и недоступным ни для каких плевел. В первые годы существования всякого учреждения, обыкновенно, и полагаются прочные начала и общие основы для дальнейшей его жизни, создается зерно неумирающего потом предания, которое и определяет навсегда нравственный облик учреждения. От нас и от вас, значит, зависит не маловажное дело. Будем же серьезно трудиться, и каждый, в меру сил, будем стараться стяжать нашим будущим курсам доброе имя среди добрых людей, прочное и устойчивое положение и залог светлого будущего; будем стараться, чтобы наше дело, по словам другой притчи Спасителя, было подобно зерну горчичному, которое, хотя меньше всех семян, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его (Мф. 13:31–32). Аминь.

За несколько недель до праздника Рождества Христова св. Церковь начинает готовить нас к великим воспоминаниям Боговоплощения и всемирного спасения человечества; своими песнопениями и молитвами, поучением евангелия и уроками апостольскими она внушает нам соответствующее настроение духа, вводит нас в область мыслей и чувств, достойных предстать у колыбели воплотившегося Вифлеемского Богомладенца. Под влиянием этого учительного воздействия Церкви, и в моей душе, братие и дети, возникало и слагалось слово проповеди к вам в нынешний светлый праздник.

И вот, пред самым праздником горестные известия дали иное направление нашему слову: землетрясение, которое неделю назад испытали мы и которое, по милости Божией, не унесло жертв из среды нашей, недалеко от нас, в пределах нашей губернии, произвело страшное опустошение. Разрушены более десяти деревень, погибли под развалинами сотни людей, осиротели дети, и население, подавленное ужасом, потерявшее имущество, в стужу и морозы остается без крова, без пищи, без пристанища... Что теперь испытывают такие вот, как вы, дети? Что испытывают малютки, у которых не стало крова, погибли близкие и родные? Какова для них радость праздника? И не наш ли долг христианский, если не доставить им этой радости, то по крайней мере помочь им хоть на первых порах, пока не определятся их положение и дальнейшая судьба! «Требуется широкая и скорая помощь», – так гласят известия с места несчастья. Подадим же эту помощь именно сегодня, в наш великий праздник! Велик Господь наш в Своем Божественном воплощении, – но Он есть Любовь. Он и воплотился по неизреченной любви нашего ради спасения: делами любви поэтому достойнее всего чтится Его величие! Радостен наш праздник, – но памятью о несчастии и благотворением не умалится его радость; напротив, она станет и чище, и светлее, и духовнее. Торжествует детство у колыбели Христа-Богомладенца, – но лучший дар детских сердец есть умение с малых лет проникаться любовью и милосердием ко всему, что скорбит и страждет, и нуждается в помощи! Велико ныне благоволение Бога к человекам, – но величие Его засияет ярче и подтвердится наглядно жизнью христианской и благоволением человека к человеку. Ибо что говорит Писание? «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если я имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я – ничто! И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы!» (1Кор. 13:1–3).

Судьбы Божии – бездна многа! Страдание очищает человека; страдание других учит нас милосердию; страдание – для всех есть вклад в душевный капитал и великая нравственная школа... Что же? Страдания и гибель ближних, и, затем, возможные страдания, смерть и гибель, что висели над нашими главами, – неужели все это пройдет бесследно для души нашей? Невольно воспоминается вечно-памятное наставление Спасителя: «Когда вы видите облако, поднимающееся с запада, тотчас говорите: дождь будет, и бывает так; и когда дует южный ветер, говорите: зной будет, и бывает. Лицемеры! лице земли и неба распознавать умеете, как же времени сего не узнаете?». «В это время пришли некоторые и рассказали Ему о галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их. Иисус сказал им на это: Думаете ли вы, что эти галилеяне были грешнее всех галилеян, что так пострадали? Нет, говорю вам; но если не покаетесь, все так же погибнете. Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам; но если не покаетесь, все так же погибнете» (Лк. 12:54–56, 13:1–5).

Пусть эти слова Господни заставят нас войти во внутренняя души нашей, а сердце наше пусть любовью ответит на призыв о помощи несчастным.

Да не оскудеет рука дающего во имя Господне! Аминь.

Скончался писатель Димитрий Васильевич Григорович!.. Живой свидетель-современник и видный деятель расцвета новейшей русской литературы, освободительных и просветительных течений русской жизни; один из последних представителей славной семьи наших писателей-идеалистов, из которых многие связаны были с ним тесными и сердечными узами дружбы, единомыслия и сотрудничества; один из преданнейших служителей русского искусства, которому он отдал половину своего труда и жизни¹⁹⁸, – покойный писатель дорог для русского образованного общества, дорог для русского народа. Где же, как не в школе, должны с особенной теплотой вспоминать писателей, – этих учителей целого ряда поколений? Где, как не здесь, среди учащих и учащихся, должны особенно ясно сознавать, что значит художественное дарование, что значит творческое слово, и какое жизненное и благотворное влияние на окружающую среду имеет чистый и благородный служитель литературы?

Известный факт: у нас в России, в силу особенностей строя нашей жизни, художественная литература имела и имеет гораздо больше значения, чем в других странах, и является огромной силой, воспитывающей общество. Вследствие этого, нравственный облик писателя и его деятельности, нравственное достоинство его идей и самый способ их проповеди приобретают особую цену. Д.В. Григорович – это литературное имя, из-за которого не возникнет резкой борьбы партий, не поднимутся резкие, противоречивые суждения. «Талант симпатичный», – так обычно характеризуют, его; слово мирное, мягкое и ясное, проникающее в душу; сердечность и отзывчивость к нуждам меньшей братии, но без злобных выходок и обвинений, без злобных и задорных намеков, призывающих к мести; любовь на почве любви же, а не озлобления, – вот бесспорные и общепризнанные черты в литературной деятельности покойного. Талант второстепенный, по сравнению с его современниками, крупными художниками слова, он не зарыл этого таланта в землю и оставил заметный след в родной литературе, а чрез это и в жизни родного народа. Что бы ни говорили о влиянии на него впечатлений европейской так называемой социально-филантропической литературы, тем не менее его главные произведения, его «Деревня», его «Бобыль» и «Антон Горемыка» не могут быть заимствованием по самому существу изображаемых жизненных явлений, специально принадлежащих русской действительности. Эти произведения, несомненно, останутся явлениями историческими для русской жизни, и имя симпатичного писателя, впервые обратившего внимание общества на тяжелый быт родного крестьянства и призывавшего к теплому сочувствию к крепостному мужику; имя писателя, положившего начало изображению действительного русского крестьянина – пахаря, рыбака, фабричного, нищего, переселенца, с их человеческими правами и с их горькой судьбой, – имя этого писателя останется незабвенным. Слезы, пролитые над его «Антоном Горемыкой», это те слезы лучших русских людей – печальников народного блага, которые приблизили светлый день освобождения народа от вековой крепостной зависимости, а выведенные в его рассказах характеры из жизни простонародного крестьянства, сильные и привлекательные, полные любви и кроткого незлобия, показали, что народ, их создавший, достоин свободы.

Вместе с тем, в этих изображениях сказалась, конечно, душа и самого писателя кроткая и набожная... Бесподобная, чудная жизнь и смерть его «Онисимыча», молитва его «Андрея» в «Светлое Христово Воскресение», детская молитва мальчика, скорбный молитвенный вопль несчастного прохожего, описание нашего дивного православного богослужения, – все это могло вылиться только из-под пера человека и проникновенно понимающего, и сердцем прочувствовавшего всю высоту святой нашей веры. Заключаем наше слово напоминанием, особенно уместным здесь, в этом молитвенном собрании учащихся детей: покойный писатель был другом детей; изображения их часто встречаются в его сочинениях, и мы видим здесь, как тепло сочувствовал он детским радостям и печалям. Покойный писатель, далее, был и учителем детей: его произведения, как образцовые по слогу и воспитательные по содержанию, давно уже вошли в состав детских книг для чтения и детских учебных хрестоматий.

Когда из мира уходит художник слова, в высоких дарованиях души отмеченный перстом Божьего избрания, в обществе и в печати естественны чувства скорби и сожаления об утрате его, как писателя. Но этого мало. В христианском обществе к естественному сожалению о потере писателя присоединяется любовь к нему, как к личности, и первым порывом сердца является тогда желание отнестись к нему прежде всего, как к человеку-христианину, в общей смертной судьбе его и в общем, неизбежном для всех, переходе его в таинственную область загробного бытия, к страшному престолу Господа славы...

Здесь любовь разрешается в молитву. Помолимся же, братие и дети, об упокоении души усопшего родного писателя! Аминь.