Глава 2. Епархиальные архиереи и духовенство: Борьба за власть

4 марта, явившись в Синод, В. Н. Львов сразу же приказал убрать из зала заседаний царское кресло²⁰⁰. Такой символический жест мог быть интерпретирован не только как разрыв союза поверженного самодержавия и Церкви, но и как гарантия независимости последней от государственной власти вообще. Однако сам обер-прокурор считал иначе, и 14 апреля по его инициативе старый состав Синода («церковная цитадель, в которой засели агенты старого строя»²⁰¹) указом Временного правительства был распущен. В новый Синод были приглашены экзарх Грузии, впоследствии архиепископ Тифлисский Платой (Рождественский), архиепископ Ярославский Агафангел (Преображенский), епископ Уфимский Андрей (Ухтомский), епископ Самарский Михаил (Богданов), протопресвитер Н. Любимов и протоиереи А. Смирнов, А. Рождественский и Ф. Филоненко. Единственным человеком, перешедшим из старого состава Синода в новый, был архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), впоследствии советский патриарх, слывший уже тогда в церковных кругах «оппортунистом»²⁰².

Новые члены Высшего церковного органа считались более либеральными и не противодействовали кампании по очистке Церкви от «распутинского епископата», которую Львов начал еще при старом Синоде с самых одиозных, по его мнению, фигур, таких, как Петроградский митрополит Питирим (Окнов), Московский – Макарий (Невский) и Тобольский архиепископ Варнава (Накропин).

Питирим и Варнава, без сомнения, были два самых ненавидимых и презираемых иерарха предреволюционной России. Назначенные на свои кафедры без обсуждения Синодом, по личному распоряжению императора, владыки считались, не без основания, главными протеже Распутина. Сразу после переворота 28 февраля Питирима арестовали и препроводили в Государственную Думу. В столице даже ходили слухи, что митрополита арестовали в бане.

Появление его в Таврическом дворце было «встречено со стороны солдат и народа враждебно». Митрополиту сообщили, что распоряжения об его аресте со стороны Временного комитета не было. Однако владыка, очевидно, опасавшийся расправы, пожелал поначалу оставаться в здании Думы. После переговоров с депутатами он согласился вернуться в Александро-Невскую Лавру. Уезжая, преосвященный подал М. В. Родзянко прошение об увольнении²⁰³.

Конечно, перепуганный владыка с прошением обращался явно не по адресу. Только через несколько дней, 5 марта, Питирим писал первоприсутствующему в Синоде митрополиту Владимиру: «Настоящее мое положение в иерархии церковной постоянно тяготило меня, и я всегда был готов отказаться от управления и уйти на подвиг молитвы, в какой-нибудь монастырь». Митрополит испрашивал разрешения поселиться в пределах Владикавказской епархии, а в случае же невозможности или «других уважительных причин» направить его в любую другую епархию, епископ которой «согласился бы принять меня». Определением Синода на следующий день Питирим был уволен, с назначением ежегодного пособия в размере 4 тысяч рублей²⁰⁴.

Вообще Питирим был колоритной личностью. И конечно его не стоит мазать черной краской, как это делали после революции²⁰⁵. По словам лично знавшего его Титлинова, митрополит был «не прочь заигрывать с общественный мнением, браться за либеральные начинания...»²⁰⁶. Одним из таких была и реформа прихода, сторонником которой был и митрополит. В приватных беседах о своих связях с Распутиным митрополит отзывался о них, как «об избрании меньшего зла, чтобы избежать большего»²⁰⁷.

Тобольского архиепископа Варнаву (Накропина) уволили определением Синода от 7 – 8 марта с формулировкой «согласно ранее поданному прошению». В определении содержалась и «справка», что Варнава подал прошение об увольнении еще 6 февраля 1916 года²⁰⁸. Епархиальным архиереем в Тобольск был административно назначен епископ Гермоген (Долганов), бывший Саратовский владыка, находившийся в «заточении» в Николо-Угрешском монастыре в Москве²⁰⁹. Прибывший в епархию Гермоген очевидно довольно быстро нашел общий язык с местным духовенством, и ситуация в ней на протяжении 1917 года оставалась спокойной²¹⁰.

Варнава уже 10 марта телеграфировал в столицу, что он «подчиняется воле нового правительства и сегодня оставляет управление епархией»²¹¹. Затем церковные и светские власти обменивались телеграммами по поводу судьбы переписки архиепископа Варнавы, арестованной местным исполнительным комитетом. Сам Варнава был отправлен в Нижегородскую епархию. Уже летом оттуда сообщали, что проживающий в Арзамасе Варнава «ведет контрреволюционную агитацию». Нижегородский комиссар предлагал перевести владыку в губернский город в «целях лучшего надзора за ним»²¹².

Если Питирима и Варнаву уволили без всяких проволочек, то с престарелым митрополитом Макарием дело обстояло сложней. Он был назначен на московскую кафедру в 1912 году по личному распоряжению Николая II в обход мнения Синода и обер-прокурора В. К. Саблера. Царю были представлены обер-прокурором три кандидатуры на должность московского архиерея, однако они не получили утверждения. Саблер получил письменное распоряжение императора: «Пришлите мне указ о назначении Московским митрополитом архиепископа Томского и Алтайского»²¹³.

В прошлом известный миссионер и просветитель Алтая, пользовавшийся большой популярностью в среде «инородцев», к моменту назначения в Москву 82-летний Макарий был уже дряхлым старцем. Имевший только семинарское образование, владыка «просвещал» московскую образованную публику, рассказывая поучения, как надо складывать пальцы при наложении крестного знамения или как кланяться иконам. Кроме того, преосвященный мог заснуть во время богослужения, или «затеряться» в Сергиевой Лавре во время посещения ее императором²¹⁴. Конечно, он не был в состоянии контролировать епархиальную администрацию, злоупотребления которой стали притчей во языцех. Макария не любили и считали распутинским ставленником²¹⁵.

Неприятности у владыки начались с первых дней Февральской революции. Еще 24 февраля на Невском проспекте (Макарий на время синодской сессии находился в столице) агрессивно настроенная толпа пыталась задержать его карету. Однако у членов Синода, по словам товарища прокурора Жевахова, данный эпизод вызвал только злую иронию: «Пора старцу уйти на покой»²¹⁶.

После революции в Петроград специально приехала делегация из Москвы уговаривать владыку добровольно подать прошение об отставке²¹⁷. К атаке на митрополита активно подключился и обер-прокурор Синода В. Н. Львов, который ультимативно потребовал от него написать прошение об увольнении. Однако члены Синода на очередном заседании возвратили опальному владыке его прошение, «как написанное под угрозой». Такой демарш членов Синода следует объяснять не особым уважением к Макарию, а, возможно, корпоративной солидарностью. Архиереи понимали, что случай с Макарием может стать прецедентом для последующих возможных действий и против них.

Между тем в Москве дело об увольнении Макария считали решенным. Церковную среду лишь беспокоила возможность административного назначения нового иерарха. «Московское духовенство беспокоится назначением митрополита прежним порядком, что вселяет тревогу и в обществе...», – телеграфировал в Синод комиссар первопрестольной Н. М. Кишкин²¹⁸.

12 марта в Москву прибыл обер-прокурор Синода В. Н. Львов, чтобы познакомиться с настроениями московского духовенства. В тот же день вечером на квартире епископа Димитрия состоялась встреча Львова с представителями духовенства и мирян епархии. Как сообщалось в прессе, все присутствующие, за исключением епископов, единогласно заявили о полном расстройстве епархиального управления в бытность митрополита Макария. Однако присутствующий на собрании епископ Антонин (Грановский) высказал «сожаление о том, что, по слухам, В. Н. Львов позволил себе, чуть ли не с оружием в руках, требовать от митрополита Макария подачи прошения об увольнении. Это вызвало резкую отповедь со стороны присутствующих, указавших, что это клевета»²¹⁹. Прибывший также в Москву Макарий, под всеобщим давлением, написал второе прошение об увольнении, по которому и был отправлен на покой.

Однако вскоре бывший московский владыка нашел грамотного и богословски образованного союзника и советчика в лице ректора Духовной академии епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского). Последний находился в схожей с митрополитом ситуации: его увольнения требовала практически вся корпорация Академии. За годы ректорства Феодор, отличавшийся деспотичный характером, увольнял из Академии наиболее независимых и любимых студентами профессоров²²⁰. Очевидно, именно он и уговорил престарелого Макария не складывать оружия и продолжать борьбу за московскую кафедру. Владыка прибыл в Сергиев Посад и оттуда начал вести эпистолярную атаку на своих противников. Секретарь Московской консистории Вышеславцев телеграфировал в Синод, что 30 марта получено предписание от Макария, «коим признается съезд духовенства самозванным... кроме того, некоторые священники... прекратившие поминание его, запрещены». Львов отвечал, что Макарий «уволен, все его распоряжения недействительны»²²¹.

8 марта уже губернский комиссар сообщал министру внутренних дел, что прибытие в Сергиев Посад Макария и «общение его с представителями высшей церковной иерархии... вызвало, как со стороны населения, так и со стороны расположенных в посаде войск, опасения за возможность какой-либо реакционной пропаганды...». Комиссар также писал, что 5 апреля по постановлению военного комитета местного гарнизона митрополит Макарий и епископ Феодор были подвергнуты домашнему аресту. В Лавре был опечатан склад литературы «политического содержания с явно монархически-тенденциозной окраской». Комиссар просил министра «войти в сношения с обер-прокурором Синода, чтобы назначить вышеназванным лицам другое помимо Сергиевой Лавры местопребывание».

Ранее Макарий написал пасхальное послание, рукопись которого, по словам самого митрополита, «была арестована г. Комиссаром при наборе в Лаврской типографии за противоправительственное содержание»²²². Сам владыка ничего «противного Временному правительству» в своем сочинении не находил, а обвинял лично Львова в возбуждении против него «московского клира, а равно и паствы», которое особенно усилилось после посещения обер-прокурором Москвы. По словам Макария, сам Львов, «вынуждая меня подать прошение об увольнении... прибегал к угрозам включительно до заточения меня в Петропавловскую крепость»²²³.

Между тем, владыка не находил прецедента в истории, когда Московский митрополит увольнялся на покой, такого, по его словам, не было даже «при проявлении психического расстройства». Ссылаясь на каноническое право и Вселенские соборы, Макарий пытался показать незаконность действий обер-прокурора и части московского духовенства, на собраниях которого с требованием отставки митрополита «присутствовали учащиеся, солдаты, рабочие и лица женского пола... присутствующие громко бьют в ладоши, кричат и смеются. Это не собрание... а скорее... скопище»²²⁴.

В связи с арестом Макария и Феодора и попыткой распространения данного послания в Сергиев Посад приехал обер-прокурор Синода. Встретился Львов и с профессурой Академии, просившей избавить их от Феодора.

1 мая, докладывая Синоду о поездке в Москву, обер-прокурор «поделился впечатлениями» от знакомства с Феодором, человеком, по словам Львова, «умным, но сухим и черствым». Очевидно, сам епископ Волоколамский и признался, что правил «послание» Макария – «сделал некоторые поправки и из книги правил подставил в потребных случаях цитаты»²²⁵.

В результате Феодора уволили с поста ректора Академии, и назначили настоятелем Данилова монастыря. «Я, слава Богу, благополучно выбрался из Академии, если принять во внимание всю обрушившуюся на меня злобу Обера и автономистов», – писал сам Феодор архиепископу Арсению (Стадницкому). Сложившуюся ситуацию в Церкви епископ оценивал крайне пессимистично: «Пройдет месяц, другой и попы, сидящие в Синоде, при послушании прочих проведут все реформы. Все ячейки церковной жизни расшатаны и потрясены... увольнение Макария под давлением бесчинной толпы и Обера было шуткой, которая породила наглость Обера»²²⁶.

Из всех уволенных иерархов Макарий оказался самым упрямым, так и не смирившимся с отставкой и не признавшим возводимых на него обвинений. Прочитав в прессе интервью с обер-прокурором, владыка направил личное письмо В. Н. Львову. «Я прошу вас... сообщить мне те данные, какие имеете в подтверждение переданных от вашего имени корреспонденту газеты фактов, позорящих мое имя, и тех лиц, через которых вы получили сведения о сказанных фактах, чтобы я мог привлечь виновных в клевете на меня к суду и ответственности»²²⁷. Львов не растерялся, и к своему ответному письму приложил копию с докладной записки бывшего секретаря Макария, Петропавловского, «об имевших место... и предусмотренных Уголовным уложением закононарушениях». Обер-прокурор просил владыку «сообщить по содержанию этой записки объяснения в самое непродолжительное время»²²⁸.

Записка Петропавловского представляет собою замечательный документ. Бывший секретарь не пожалел бумаги, излагая всяческие дела и делишки, которые проворачивались в московской епархии за последние несколько лет. Петропавловский пытался оправдаться тем, что являлся лишь свидетелем грубых злоупотреблений, например, при назначении и переводах священнослужителей. Макария секретарь обвинял лишь в слабохарактерности, что и позволяло довольно эффективно им манипулировать.

Очевидно, Петропавловский был сильно перепуган, боясь дальнейших расследований своих деяний: «Отпустите же меня с миром, – писал он в заключении, – и все хорошее и, в особенности, плохое (а о последнем я слишком много осведомлен) я унесу с собой в могилу и никогда ничего не всплывет на поверхность»²²⁹. Объяснений Макария на доклад своего бывшего секретаря не последовало.

Наиболее серьезное обвинение митрополита в симонии строились на скопированных Петропавловским письмах священников, которые даже у противников Макария в Синоде вызывали вполне основательные сомнения²³⁰. Очевидно, Макарий не был взяточником, он просто оказался не на своем месте и, находясь в преклонном возрасте, сам стал жертвой манипуляций своего ближайшего окружения²³¹. Однако преосвященный и впоследствии не смирился с фактом своего «незаконного» увольнения (хотя незаконным было наоборот назначение его в Москву) и по-прежнему считал себя Московским митрополитом²³².

Макарий засыпал своими прошениями вначале Поместный Собор, затем патриарха Тихона и успокоился лишь тогда, когда в 1920 году ему дали пожизненный титул митрополита Алтайского. Нет основания обвинять за увольнение владыки лишь В. Н. Львова: Макария не любило все московское духовенство, и шансов в 1917 году остаться на кафедре у него не было.

Но даже и после увольнения Макария ситуация в епархии оставалась не спокойной. Особенно большой резонанс не только в церковной среде получил бунт монахов московского Данилова монастыря. Насельники не только изгнали настоятеля, но и устроили в монастыре настоящий притон с местным самогоноварением и девицами легкого поведения.

Информация о бунте монахов попала в прессу, корреспондент московской газеты «Утро России» побывал в сбунтовавшемся монастыре. По его словам, «повсюду в кельях валяются окурки, на столах бутылки с вином и ханжою». Взять «интервью» у главного бунтаря и идеолога восстания корреспондент не смог, иеродиакон Софроний в момент посещения монастыря оказался пьяным и его как утверждал сторож и «до сих пор еще не могут вытрезвить».

Управляющий московской епархией епископ Иоасав заявил корреспонденту газеты, что ему известно, что делается в Даниловом монастыре. «Нет слов выразить возмущения по этому поводу... Я назначил ревизию... архимандрит Иоаким не на своем месте, хорошо, что его уволили. Придется разогнать и монахов»²³³.

Направленный в монастырь член Синода протопресвитер Николай Любимов признал газетное сообщение «вполне соответствующим действительности». Дело осложнялось тем, что бывшего ректора Академии епископа Феодора, как уже отмечалось, назначили настоятелем именно Данилова монастыря. Протопресвитер сообщал обер-прокурору, что назначение и приезд в монастырь епископа Феодора «не внесет мира в среду бунтующих монахов, но вызовет по отношению к нему такие эксцессы, какие... имели место и по отношению к архимандриту Иоакиму, вплоть до поножовщины». Любимов сообщал также, что, по его мнению, к которому присоединился и управляющий епархией епископ Иоасав, «сам Феодор будет рад, если Синод... отменит свое постановление о его назначении в Данилов монастырь, ибо этот последний доведен до такой степени разрухи, что быть настоятелем этого монастыря равносильно каторге»²³⁴. Епархиальная ревизия, отчет о которой поступил в Синод только в конце 1917 года, признала основным виновником бунта монахов бывшего настоятеля монастыря, «доброта которого, по их словам, была хуже воровства»²³⁵.

Сложная ситуация сложилась и в третьей по значению епархии – Киевской. Здесь основную проблему представляло не противостояние высшего и низшего духовенства, а набиравший силу украинский церковный сепаратизм. Киевской епархией управлял первоприсутствующий член Синода митрополит Владимир (Богоявленский). Человек консервативных взглядов, владыка, благодаря честности и бескомпромиссности, а также личной скромности и благочестию, пользовался большой популярностью в церковной среде. Его перевод с петроградской кафедры в 1915 году на киевскую рассматривался как своеобразная опала, а сам митрополит получил ореол жертвы «темных сил».

После революции Владимир всеми силами, и первое время небезуспешно, пытался сдержать радикальное церковное движение. Главным соратником митрополита в этом был энергичный викарий, епископ Чигиринский Никодим (Кротков), человек определенно выраженных консервативных взглядов. Очевидно, Никодим сильно раздражал обер-прокурора Львова, только этим можно объяснить навязчивое желание последнего убрать епископа из Киева.

Вскоре для этого появился удобный предлог. Никодим в феврале 1917 года поставил свою подпись под запиской киевских монархистов, представленной императору. Именно это обстоятельство и послужило официальной причиной для перевода владыки из Киева в Саратов на должность второго викария епархии. За компанию с епископом решено было перевести и секретаря Киевской духовной консистории Лузина. Такое решение вызвало «недоумение» у митрополита Владимира, которого поставили перед свершившимся фактом. Владыка писал в Синод, что «за названными лицами не имеется решительно никаких проступков». По мнению митрополита, такое решение «неудобно именно в настоящее время, требующее идейных работников, богатых творческими силами»²³⁶. Архиепископ Платон разъяснял, что такое перемещение «вызвано необходимой предусмотрительностью об обеспечении мира в Киевской Церкви», отсылая также митрополита к содержанию вышеупомянутой монархической записки, которая «в скором времени имеет быть напечатана»²³⁷.

Никодим, конечно, не желал перевода в саратовское захолустье, представив в Синод объемистое прошение с подробными разъяснениями своих действий. Свой перевод он называл «наказанием», говоря, что в составлении записки не участвовал. По его словам, в середине января 1917 года протоиереем Стельмашенко и членом киевской судебной палаты Туткевичем ему был показан текст записки, в которой говорилось о разрухе в государстве, деятельности Думы, земского и городского союзов, о польском и еврейском вопросе. Прочтя записку, он отказался поставить подпись, отказался подписать и вторую ее редакцию. В третий раз, по словам Никодима, он все же поставил подпись: «Правые деятели были настойчивы в своих действиях, они могли и угрожать»²³⁸. Правда, владыка писал, что окончательно вынудило его поставить свою подпись заявление Стельмашенко, что «государь ждет этой записки... поддержите государя». Никодим сообщал, что сейчас он «глубоко сожалеет об этом».

В Синод епископ писал, что в подписанном им тексте отсутствовала просьба о роспуске Государственной Думы. По его словам, в Киеве на двух пастырских собраниях был «подробно обследован вопрос об упомянутой записке, и было установлено, что в ней ничего не говорилось о роспуске Государственной Думы». В заключение Никодим информировал Синод о своей деятельности, в том числе о поездках с подарками на фронт, о выпуске им 6 листовок²³⁹.

Трудно сказать, насколько повлияло данное оправдание Никодима (в Киев для расследования дела приезжал член Синода архиепископ Платон). Синод 17 июня снова вернулся к его делу. Было решено и епископа, и секретаря Консистории Лузина оставить в Киеве²⁴⁰.

Между тем часть духовенства в епархии была недовольна «старорежимной» политикой Владимира и Никодима. Так, например, сельский священник Филиппович, писал обер-прокурору, что в Киеве «ни одно распоряжение Синода не приведено в жизнь... по-прежнему владычествует Консистория по указам епископа»²⁴¹. Про епископа Никодима священник сообщал, что он «всю свою гениальную тактику от старого режима использует, чтобы отстоять ускользающую из рук городского духовенства власть».

А некие «монахи» Киево-Печерской Лавры доносили главе правительства князю Г. Е. Львову о черносотенных настроениях в монастыре, всячески поддерживаемые митрополитом Владимиром, который, по их мнению, «водит за нос всех в Петрограде, давая лобзание Иуды и новому правительству и В. Н. Львову»²⁴².

Доведено было до сведения обер-прокурора и письмо членов Киевского церковно-епархиального совета: «Что и предвиделось, то и случилось». «Работа наша с митрополитом Владимиром оказалась невозможной»²⁴³. Далее авторы послания манерно просили войти в их «плачевное положение и обсудить с точки зрения петроградских горизонтов и перспектив, какой елей или вино возложите на наши язвы, или же с благоразумием еврейского священника или левита пройдете мимо». В послании обер-прокурору сообщалось, что журналы совета митрополит Владимир не подписывает, в результате все «постановления продолжают висеть в воздухе». По мнению авторов письма, владыкой высказывается «явное сочувствие старому строю». Митрополит ищет себе поддержки в «реакционных кругах Киева, что особенно сказалось в виде протеста против перевода... епископа Никодима... в епархии полная разруха»²⁴⁴. Удивительно, но авторы письма совсем ничего не говорят о национальном движении на Украине, списывая все на реакционность Владимира.

По сути в епархии сложилась ситуация двоевластия или даже многовластия, образовавшийся после революции комитет духовенства, выбранный съездом епархиальный совет действовал параллельно с Консисторией и епископами. Более того, комитетом духовенства была создана должность комиссара по духовным делам, которую занял священник Поспеловский. Очевидно, что священник быстро проникся идеей значимости своей должности, и когда 28 апреля митрополит провел совещание с членами консистории, Поспеловский запротестовал о том, что не был извещен об этом заседании. «Как комиссар по духовный делам, – писал Поспеловский, – я должен быть осведомлен о делах духовного управления»²⁴⁵.

Митрополит не признавал деятельность комитета духовенства, по его словам, учреждения «самочинного... стремящегося к захвату ему не принадлежащих прерогатив»²⁴⁶. В свою очередь, члены последнего обвиняли владыку в непризнании «выборного начала» и «полном непонимании событий»²⁴⁷. Главный противник Владимира комиссар Поспеловский сам поехал в Синод с жалобой на митрополита. Однако, в результате, уже в середине лета вышло определение Синода о «незакономерном» вмешательстве комиссара по духовным делам в дела епархиального управления²⁴⁸.

Настроение церковного сепаратизма было особенно сильным в сельской местности.

Следует отметить, что церковная элита епархии в большинстве выступала против «церковного украинства»²⁴⁹.

Вначале в Киевской духовной академии вполне толерантно относились к деятельности Центральной Рады и даже жертвовали средства в Украинский национальный фонд. Однако, после заявлений Рады о территориальной автономии и украинизации, настроение профессуры резко изменилось. Очевидно, добавили масло в огонь и запросы Рады о чтении в Духовной академии курса «украинознайства». Видимо, все это и подтолкнуло корпорацию Киевской академии выступить с протестом против «насильственной украинизации»²⁵⁰.

Конечно, и Владимир, и Никодим выступали против каких-либо форм сепаратизма. Возможно, именно это и послужило впоследствии причиной трагической гибели Киевского митрополита²⁵¹.

Впрочем, неприятности начались и у других викарных епископов. Обер-прокурор Львов чутко реагировал на «запросы» с мест по поводу «реакционных» или «контрреволюционных» деяний епископата. Иногда такие запросы приходили вроде бы и не по назначению. Так, телеграмма из Читы по поводу епископа Ефрема (Кузнецова) и его «реакционной деятельности как организатора черной сотни» пришла в Петроградский совет. В ней товарищ председателя Комитета безопасности Оболдуев «настоятельно» просил удалить на покой «в не области» епископа, так как его оставление «угрожает общественной безопасности». Копия телеграммы вместе с требованием «сообщить о принятых мерах» пришла обер-прокурору от Исполнительного комитета Совета за подписью Н. С. Чхеидзе²⁵². В. Н. Львов, не желая подчиняться влиянию Петроградского совета, наложил резолюцию: «Повременить». И только когда от комиссара Временного правительства Н. К. Волкова пришло письмо, «вполне подтверждающее характеристику епископа, данную г. Оболдуевым», обер-прокурор потребовал «незамедлительных сведений о названном епископе»²⁵³.

Из Читы Комитет общественной безопасности сообщил, что у «активного черносотенца Ефрема обнаружен большой склад погромной литературы». Комитет предложил епископу выехать в Петроград в распоряжение обер-прокурора. В заключение телеграммы сообщалось, что Ефрем «сегодня выехал», а также высказывалось настоятельное пожелание отправить преосвященного на покой, «не допуская возвращения его хотя бы временно»²⁵⁴. Однако до пункта назначения владыка не доехал, так как, по его словам, видел «бесцельность» поездки в столицу, никакой причины такого обращения с собой он не находил и просил расследовать дело²⁵⁵. Вообще, часто местные власти упорно старались выпроводить неугодных им владык в Петроград в распоряжение обер-прокурора или даже в столичный Совет.

Неприятности сразу после революции начались и у викария Омской епархии Петропавловского епископа Мефодия (Красноперова). Местный Совет рабочих и солдатских депутатов требовал его удаления «за реакционную деятельность, угрожающую общественному спокойствию».

В чем выражалась его «деятельность» владыка сам попытался разъяснить Святейшему Синоду. По его словам, «революцию и дальнейшие дни переворота» он провел в Уфе, где замещал епископа Андрея. Приехав же в Петропавловск, услышал, будто в архиерейском доме и женском монастыре спрятано много сахара, махорки и мануфактуры. Эти слухи, по мнению епископа, распространялись «главным образом среди солдат... Пущена была также молва, что в монастыре спрятана погромная литература (книга – проповедь Иоанна Кронштатского, где в двух поучениях к словам Св. Писания об избиении 30 000 евреев подставлено в скобках «революционеров»)»²⁵⁶.

25 марта на собрании местного Совета было решено произвести обыск. Ночью к епископу явились представители Совета: 20 рабочих и солдат. Показана была бумага с разрешением на обыск, в том числе и с подписью городского комиссара. Потом оказалось, как сообщал Мефодий, что «комиссар об этом не знал».

Искали «погромную» литературу и сахар, «ничего не нашли, конечно». Обыск продолжили в монастыре и в церкви. В алтарь солдаты заходили с ружьями и по приказанию унтер-офицера «шарили даже под престолом». Потом по указанию одной монахини начали искать у некоего Воробьева, «который торгует книгами... и поклонник Иоанна Кронштатского». На его квартире обнаружили «около пяти пудов книг о. Иоанна с вставленными словами «революционеры"». На следующий день, по словам владыки, он произнес проповедь в соборе, где рассказал об обыске. «Теперь же мне поставлено в вину, почему я знал о секте иоаннитов и не предупредил их (очевидно, Совет)».

В Синод Мефодий писал, что знал о секте, «но что они продают погромную литературу, нет. Когда я мог предупредить Совет рабочих, когда я приехал в Петропавловск 23 марта вечером, а 25 был обыск?»

Преосвященный возмущался, не понимая, в чем состояла его реакционная деятельность? «Я не был ни «союзником» ни «черносотенцем». Призывал к подчинению Временному правительству, к миру и любви». В заключение преосвященный просил Синод заступится за него. По его мнению, «в Сибири «свободы» стараются использовать много шире, чем в коренной России. Все хотят управлять, а повиноваться некому. Каждое слово стараются уловить, перевернуть и поставить на счет»²⁵⁷. Данный случай не имел никакого печального последствия для Мефодия. В то же время обращает на себя внимание отношение к «секте иоаннитов»²⁵⁸, которых после революции часто рассматривали как наиболее воинственно настроенных «контрреволюционеров»²⁵⁹.

Показателен случай с воронежским архиепископом Тихоном (Никаноровым). Из письма владыки следует, что 8 июля к нему в архиерейский дом явился председатель Совета солдатских, рабочих и крестьянских депутатов Кобытченко с «толпой солдат и рабочих». Увидев на стене гостиной портреты императоров, он приказал немедленно их убрать. По словам Тихона, картины были приобретены до его вступления на кафедру и «распоряжения такого, чтобы не иметь портретов царей, никто мне не объявлял», и вообще, по его словам, они «служили... как украшение комнаты». После «удаления» портретов был произведен обыск, изъята текущая документация, переписка владыки, а также «серебряных монет рублей на 90»²⁶⁰.

Тихону было объявлено, что он арестован и обязан немедленно отправиться в Петроград «в сопровождении солдата и явиться в Таврический дворец». Подчиняясь этому требованию, архиепископ «наскоро собрался» и выехал из архиерейского дома в полночь²⁶¹. По прибытии в столицу он был доставлен в Таврический дворец в комнату Исполнительною комитета, где просидел около 5 часов, затем в автомобиле с «солдатиком и членом Исполнительного комитета» был отвезен по его просьбе в Александро-Невскую Лавру»²⁶².

Очевидно, местные власти в Воронеже действовали по известной аналогии первых дней революции, когда арестованных министров и прочих «слуг режима» привозили в здание Государственной Думы. Однако, что делать с архиереем, никто не знал, даже обвинение в контрреволюции ему не было предъявлено, поэтому от него решили избавиться, отвезя в первое указанное им место.

В случае с Воронежским владыкой и Синод, и обер-прокурор встали на его защиту, так как «не обнаружили какие-либо законные основания для привлечения его к ответственности». В постановлении по этому поводу отмечалось, что Тихон и при «прежнем государственном строе подвергался даже преследованиям тогдашних гражданских властей» и ему выражалось «глубокое сочувствие» по поводу «незаслуженного им ареста»²⁶³. Воронежский совет считал иначе: председатель Исполнительного комитета Кобытченко просил «воздержаться» от обратной отправки Тихона, «иначе неизбежны эксцессы и за последствия комитет не ручается». В телеграмме обер-прокурору выражалась просьба задержать Тихона до решения общекрестьянского съезда²⁶⁴. Несмотря на это Тихон все-таки вернулся в Воронеж. В. Н. Львов послал телеграмму губернскому комиссару с просьбой «оградить владыку от обид и оскорблений и устроить ему достойную встречу»²⁶⁵.

Такая позиция по отношению к архиерею со стороны Львова объяснялась тем, что он не терпел вмешательства в собственные дела со стороны местных органов власти.

Арест Тихона получил наиболее широкий резонанс в церковном обществе. О данном инциденте писали в газетах, постоянно вспоминали его на Поместном Соборе. Там арест Тихона был интерпретирован как факт «церковного большевизма», то есть открытого неповиновения священнослужителей духовной власти, или использования ими в своих интересах власти светской. Такую перевернутую интерпретацию данного случая можно объяснить только плохой осведомленностью о реальностях инцидента в Воронеже²⁶⁶.

В некоторых случаях обер-прокурор направлял следователей, чтобы получить информацию о деятельности архиерея из первых рук. Так было в Нижнем Новгороде, где против архиепископа Иоакима (Левицкого) выступили и местное духовенство, и светские власти. Обвиняли владыку в «политической деятельности, противной интересам народа», в участии в черносотенных организациях, а также в допущении под «святую крышу» архиерейского дома «зловредного братоубийственного жандармского управления»²⁶⁷. (Преосвященный отдал, видимо в аренду, флигель архиерейского дома охранному отделению).

Архиепископа, обвиняли также в манипуляциях при выборах в последнюю Думу. Уже 20 марта президиум Нижегородского исполнительною комитета «постановил» удалить архиепископа на покой. В постановлении отмечалось, что владыка «определенно проводил в жизнь черносотенные убеждения в тесном сотрудничестве с охранным отделением»²⁶⁸. Вменялась в вину преосвященному и дружба с А. Н. Хвостовым (нижегородским губернатором, впоследствии, с 1915 года, министром внутренних дел). «Это были настоящие друзья, – сообщала местная газета, – частенько коротавшие часы за бутылкой доброго вина»²⁶⁹. 21 апреля Губернский исполнительный комитет подверг приехавшего из Петрограда Иоакима домашнему аресту²⁷⁰.

Собравшийся без участия архиерея съезд местного духовенства и мирян носил радикальный характер. Делегаты приветствовали телеграммой Петроградский совет с пожеланием «стоять на страже завоеванных свобод»²⁷¹. В отношении местного архиерея съезд постановил: «...считать дальнейшее его пребывание на Нижегородской кафедре вредным для церкви, так как оно вносит смуту и разделение...»²⁷². За оставление преосвященного проголосовало 48 человек, против – 244. Вскоре в Синод пришла коллективная «жалоба» от некоторых участников съезда. Интересно, что жалобщики не были сторонниками Иоакима и даже писали, что против его удаления «никто не возражал и не выступил ни единым словом». Не понравилась же им та обстановка, в которой проходил съезд. По их словам, в число депутатов, «вопреки принципам выборною начала», вошел Комитет объединенного духовенства, образованный сразу после переворота.

Возглавлял данную организацию священник Гагинский, который, судя по всему, и руководил антиепископской оппозицией в Нижнем Новгороде. Жалобщики считали, что саму баллотировку по поводу местного архиерея Гагинский «обставил такими актами», в которых они видели и «глумление и кощунство». Такими действиями они считали молитву перед баллотировкой: «Днесь благодать Святого Духа нас собра», а также подсчет голосов перед голосованием. По их словам, ящики с шарами были вынесены на центр зала, «приставлены к нему свидетели, шары считали и вынимали громким голосом, ящики, освобожденные от шаров, поднимали высоко над головой и потрясали ими, чтобы показать, что в них ничего не осталось»²⁷³. Показательно, что такие, казалось бы, обычные в условиях баллотировки действия, вызывали непонимание у части духовенства, не привыкшей к подобным «актам».

Что касается архиепископа Иоакима, то он, не дожидаясь увольнения, подал в Синод просьбу о временном отпуске и уехал в Крым. Обер-прокурор послал в Нижний Новгород члена Государственной Думы от Нижегородской губернии священника А. Альбицкого расследовать деяния владыки. Очевидно, священник, не обладая талантами следователя, скучно ревизовал хозяйственную часть архиерейского дома²⁷⁴. И только 1 августа Синод направил телеграмму в Крым (Севастополь) Иоакиму. В ней сообщалось, что в связи с продолжающимся поступлением заявлений о «немедленном увольнении Вас... прошу уведомить, не найдете ли возможным ныне подать прошение об увольнении на покой»²⁷⁵.

14 сентября Иоаким написал прошение с просьбой уволить его «вследствие неблагополучно сложившихся условий служения» и назначить настоятелем Симонова монастыря²⁷⁶. Синод с увольнением владыки не торопился, и до конца 1917 года он формально сохранял должность. Только 28 марта (10 апреля) 1918 г. постановлением патриарха Тихона и Синода Иоаким был уволен от управления епархией и назначен управляющим Воскресенским ставропигиальным, Новоиерусалимским монастырем²⁷⁷.

Также не был уволен при Временном правительстве и Волынский архиепископ Евлогий (Георгиевский), несмотря на требования местного Совета²⁷⁸ убрать владыку как «примыкавшего к преступной организации «Союз русского народа"». Свои требования Совет направлял председателю Временного правительства князю Г. Е. Львову.

В архиве Синода сохранился отпуск письма обер-прокурора В. Н. Львова главе правительства, в котором он сообщал, что преосвященный Евлогий «никогда к крайне правым организациям не принадлежал и тем более к Союзу русского народа. Состоя же членом Государственной Думы III созыва, всегда примыкал... к умеренным группам... и пользовался полным уважением левых партий...». Львов также сообщая, что вследствие этого Евлогию запретили баллотироваться в последнюю Думу²⁷⁹.

Но если за оставление Волынского преосвященного выступил съезд местного духовенства, то для члена Синода Ярославского архиепископа Агафангела (Преображенского) неприятности начались именно со съезда духовенства и мирян. Проходивший в спокойной обстановке общеепархиальный съезд неожиданно принял резолюцию о местном архиепископе. В ней сообщалось, что «все отрасли епархиального управления и при выборном начале будут жизненно плодотворны... только, когда во главе их стоит человек, пользующийся доверием и любовью своей паствы».

Архиепископ же Агафангел, по мнению духовенства и мирян, «по своим административным взглядам не удовлетворяет требованиям переживаемою времени». Закрытой баллотировкой 98 против 16 съезд выразил владыке свое недоверие и пожелал видеть во главе «соборной Ярославской Церкви...избранное лицо, более способное вести органы управления на началах братства, равенства и свободы»²⁸⁰. Резолюция по поводу Агафангела была направлена в Синод, где обсуждалась 6 июня. Сам архиепископ заявил, что вначале съезд прислал ему поздравительную телеграмму, но после праздника Троицы собрался только в количестве 116 человек, и новый председатель «совершенно произвольно поставил вопрос о доверии»²⁸¹. По словам владыки, съезд не имел права судить своего епископа, и «как лица собравшиеся могли высказывать свое обо мне мнение... когда большая часть их меня совсем никогда не видывала». После обмена мнениями решено было направить в Ярославль архиепископа Платона, «чтобы как-нибудь ликвидировать этот инцидент»²⁸². Не дожидаясь приезда Платона, ярославский архиерей сам попытался «ликвидировать инцидент».

Судя по письмам и сообщениям местных газет, присылаемых в Синод, владыка поднял «усиленную агитацию» в свое оправдание. Высказывались опасения, что преосвященный хочет «повторить у нас историю митрополита Макария». Московский сценарий в Ярославле не прошел. Агафангелу довольно быстро удалось мобилизовать своих сторонников, славших в Синод заявления, что «голос ярославского съезда не может быть голосом всей епархии». В результате Синод 21 июля вернулся к положению дел в Ярославле, отменил командировку Платона и посчитал инцидент исчерпанным²⁸³.

Можно предположить, что конфликт в Ярославской епархии не носил такого принципиального характера, как в Твери или в Орле. Важную роль сыграло и то, что преосвященный Агафангел был членом нового Синода, слыл «либералом» и, конечно, мог оказывать влияние на принятие того или иного решения высшей церковной властью.

Большие неприятности начались после Февраля и у епископа Екатеринославского и Мариупольского Агапита (Вишневского). Деятельность этого провинциального архиерея еще до революции, благодаря столичной прессе, получила всероссийскую известность. Особенно «прославился» владыка во время выборов в последнюю Государственную Думу. Агапит смог умело организовать предвыборную кампанию в соответствии с пожеланиями сверху, чем вызвал негодование даже самых умеренных политических деятелей. Сам владыка не оставался в долгу, назвав октябристов «христопродавцами и предателями Церкви»²⁸⁴. «За наш успех на нас лают уже и слева и отчасти справа», – писал Агапит обер-прокурору Синода В. К. Саблеру после первого этапа выборов. «Окончательные выборы... назначены на 20 октября, будет жаркое дело, но и к нему мы готовимся в союзе с правыми»²⁸⁵.

Следует отметить, что активная черносотенная деятельность епископа вызывала у части духовенства епархии большое недовольство. Агапит перед самой революцией, 16 января, жаловался в письме директору канцелярии обер-прокурора В. И. Яцкевичу, что его «верность гражданскому долгу не нравится известной части общества». По его словам, и во время выборов он лишь «исполнял предписания властей». Недоволен был владыка и тем, что его «мирные беседы... о возрастающей дороговизне и инородческом засилье... именуются погромными речами». Называл епископ и своего основного противника в епархии, ректора духовной семинарии протоиерея Кречетовича, который, по мнению архиерея, и организовывал в прессе статьи, направленные против него²⁸⁶.

После Февральской революции Агапит 5 марта выпустил в виде листовки свое воззвание. «Темные силы, – писал владыка, – толкали нашу родину к гибели... И в эту годину испытаний Промыслу Божью... угодно было указать дорогой Родине Путь спасения – вверив судьбу... ПРАВИТЕЛЬСТВУ из ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ НАРОДНЫХ в ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ, которым прекрасно известны современные недуги и нужды нашего отечества»²⁸⁷. Посылая экземпляр данного воззвания обер-прокурору Львову, Агапит писал, что оно отпечатано в количестве восьмидесяти тысяч и из него «ясно видно мое отношение к великим... событиям»²⁸⁸. 6 марта духовенство епархии совместно с владыкой отправили и поздравительные телеграммы Родзянко и Львову. Бывший «христопродавец» Родзянко именовался в одной из них уже «славным екатеринославцем»²⁸⁹. Правда, почти одновременно пришел в Синод и донос на епископа от «граждан и духовенства», в котором сообщалось, что он «тайно возмущает духовенство против нового правительства».

В епархии в скором времени организационно оформилась и оппозиция правящему епископу. 7 марта в Екатеринославле состоялось многолюдное собрание духовенства и мирян, созванное «по почину» ректора духовной семинарии протоиерея Кречетовича. Протоиерей произнес речь о «крепостной зависимости духовенства». Говорилось и о реакционной деятельности местного архиерея. Был также избран Епархиальный комитет Православной Церкви, который также возглавил Кречетович. 9 марта, как сообщали «епархиальные ведомости», в здании Консистории собрались представители епархиальных учреждений и духовно-учебных заведений. Епископ Агапит произнес речь, говоря об «обновленной и свободной России», которая «ликует и торжествует». Перед собравшимися также выступил уполномоченный Исполнительного комитета Туровец, заявив, что «духовенству в настоящий момент необходимо выразить свое «я», высказать во всеуслышание свои чувства и настроения»²⁹⁰.

Активно занимался церковными делами и местный Исполнительный комитет, избрав уполномоченного по наблюдению за деятельностью епархиальных учреждений. Его представители прибыли в столицу и нанесли визит министру-председателю князю Г. Е. Львову. Последний 12 марта передал обер-прокурору просьбу комитета «устранить преосвященного Агапита... так как он раздражает своими действиями все население Екатеринославля». На данном документе обер-прокурор поставил резолюцию: «Обратить внимание на преосвященного Агапита».

20 – 21 марта в Екатеринославле состоялось еще одно собрание представителей духовенства и мирян. На нем отмечалось, что «бескровная русская революция, разорвав цепи византийского абсолютизма, тем самым ясно поставила вопрос о свободной церковной жизни». Было также принято постановление поручить Епархиальному комитету разработать проект памятника «борцам за свободу».

Очевидно, после письма председателя правительства обер-прокурору Агапит был вызван в столицу для личного объяснения. В деле сохранилось письмо епископа Львову, в котором он просит с «миром» отпустить его обратно в епархию, так как он «честно и по совести трудится на пользу и во славу Свободной Святой Церкви Свободного народа и усердно... выполняет все указы Благоверного Временного Правительства»²⁹¹. Преосвященный был отпущен в епархию, где конфликт между ним и частью местного духовенства вспыхнул с новой силой.

В борьбе за власть в епархии Агапит применял довольно простую, но надежную тактику. На каждое обвинение или донос в свой адрес он отвечал двумя, причем свои послания преосвященный направлял не только в Синод, но и лично влиятельным синодским чиновникам. Так, например, управляющему канцелярией Синода Гурьеву он направил донос на своего главного врага протоиерея Кречетовича, обвиняя последнего в провокаторстве, со ссылкой на сведения, опубликованные в печати. Директору канцелярии обер-прокурору Яцкевичу Агапит доносил о деятельности секретаря Консистории Зарина, который «вошел в соглашение с Кречетовичем»²⁹². В Синод преосвященный сообщал, что он «с первого момента переворота... шел навстречу требованиям времени... протоиерей Кречетович и его сподвижники, издавна из чувства мести... досаждают мне неприятностями, причем всегда сводят эти неприятности к одной мысли – показать, где это только возможно, что я человек в общественном отношении опасный, стремлюсь к восстановлению старого строя... по теперешним временам это самый надежный прием»²⁹³.

Не спали и противники архиепископа. На заседании губернского съезда Совета рабочих и солдатских депутатов 8 июля, в качестве «гостя», выступил протоиерей Кречетович, рассказав собравшимся о реакционной деятельности местного архиерея. Съезд постановил ходатайствовать об удалении преосвященного. Агапит направил в Совет обширное послание, в котором писал, что такое «решительное заявление о моей деятельности в духе старого режима, исходящее от такого авторитетного лица, как председатель Совета рабочих и солдатских депутатов, подтверждается ссылкой на то, что имеются доказательства...».

От себя же Агапит сообщал, что «с первых дней установления в России нового свободного строя... я в своей деятельности... руководствовался только и единственно провозглашенным народом принципом общественности». Рассказал владыка также о своей поездке в Петроград и разговоре с обер-прокурором, которому он «изложил все свои действия» и получил одобрение со стороны Синода. Коснулся Агапит и личности своего основного оппонента Кречетовича, который, «пользуясь свободой слова... эту свободу сейчас же обратил на меня, заявив на собрании духовенства и мирян, что местная церковь завонялась (так. – П.Р.) от епископа». Преосвященный просил сообщить ему письменные доказательства своей «противообщественной деятельности». В заключение Агапит призывал «Божье благословение на высокополезную деятельность Совета рабочих и солдатских депутатов»²⁹⁴.

В Синод же владыка продолжал слать одну за другой жалобы на протоиерея Кречетовича. Агапит просил «предписать» последнему, чтобы он «не вводил двоевластия в епархии»²⁹⁵. Потом последовала просьба «изъять» из епархии «большевиков» Кречетовича и Мурина. В следующем прошении владыка «со слезами коленопреклоненно» просит вновь «изъять» теперь уже «охранника» Кречетовича и Мурина, «или хотя бы одного Кречетовича». По словам преосвященного, последний «опорочивает уже не только мою личность, но и деятельность Синода»²⁹⁶.

Во всяком случае, когда на заседании местного комитета РСДРП происходили выборы на «всероссийское совещание», то много внимания было уделено рассуждению о «контрреволюции». «Между прочим, сообщалось в прессе, очень яркую речь произнес о. Кречетович о контрреволюции в православном ведомстве... В ответ на всеобщее требование об удалении Агапита Св. Синод устроил «дознание» над «оппозицией""²⁹⁷.

Между тем Синод еще 17 июля постановил поручить первоприсутствующему члену архиепископу Платону «отправиться в пределы Екатеринославской епархии для разъяснения взаимоотношения клира и мирян»²⁹⁸. 10 августа Синод слушал устный доклад Платона о ситуации в епархии. По странному мнению архиепископа, «взаимоотношения в епархии не вызывают необходимости к принятию каких-либо распоряжений»²⁹⁹.

Подал свой голос и протоиерей Кречетович. «Перед вами невинная жертва произвола епископа Агапита», – писал он обер-прокурору. «Синод стоит за него, ибо он приятель Платона». Протоиерей просил «избавить епархию от глупца и интригана»³⁰⁰. 25 августа Губернский исполнительный комитет писал министру исповеданий А. В. Карташову, что «отказ удовлетворить ходатайства клира и мирян епархии и Совета рабочих и солдатских депутатов является неожиданным для Исполнительного комитета... Если и всегда, то теперь особенно опасно... контрреволюционное движение»³⁰¹.

В конце концов, Агапит остался на своем месте, а «изъяли» из епархии протоиерея Кречетовича³⁰². Владыка мог торжествовать победу. Говоря о причинах такого синодского решения, приходится признать, что протоиерей Кречетович был прав: удержаться у власти Агапиту помогла дружба с влиятельнейшим членом Синода Платоном. Конечно, сыграла роль и удивительная изворотливость екатеринославского владыки. По-видимому, архиерей относился к людям, для которых не существовало никаких политических принципов. Вскоре членам Синода пришлось пожалеть о своем решении. Если после революции черносотенец Агапит встал на позиции «общественности» и слал благословление Совету, то после провозглашения независимости Украины он стал активнейшим «самостийником». В Екатеринославле на площади перед молебном владыка взывал: «Москва нас знищила», прекратил поминовения патриарха и взывал к полному церковному отделению Украины.

В 1918 году он встречал речью и троекратным лобзанием въезжавшего на белом коне в Киев Петлюру. После прихода на Украину Деникина и возвращения из Галиции митрополита Антония началось расследование деяний владыки Агапита. Архиерейский Собор, состоявшийся в Новочеркасске, постановил лишить его кафедры и сослать в монастырь³⁰³. В 1922 году Агапит стал «обновленцем».

Схожую «идейную» эволюцию проделал и архиепископ Владимирский Алексий (Дородницын). Сразу после революции на владыку пришел донос. Некий крестьянский «депутат» И. Шкрабенко, приехавший в «губернский город Владимир» в начале марта 1917 г. «погостить у своего зятя», пробыл там 9 дней и «узнал много нового про жизнь архиепископа Алексия», который, по его словам, «и в настоящую смуту не успокаивается и доселе настроен против нового правительства», называет его «проклятое, созданное не от Бога, а от дьявола». Далее Шкрабенко перечислял стандартный для церковных склок перечень грехов архиерея: «Архиепископ Алексей любит иметь у себя притон женщин, из которых выбирает по вкусу... постов никаких не соблюдает, ест постоянно мясо и курятину и постоянно пьяный. Каждый день ездит кататься с женщинами, поклонник Распутина и каждое воскресенье служит ему панихиды»³⁰⁴.

Такое послание «депутат» направил в Петроград председателю Государственной Думы М. В. Родзянко, от которого оно поступило в Синод и дало название делу о владимирском архиерее. Оно тянулось до конца года и составило внушительный фолиант.

Трудно сказать, верили ли власти в такого рода сообщения даже в условиях настоящей «охоты» на «распутинский епископат», устроенный обер-прокурором Львовым. Почти одновременно с письмом Шкрабенко в «Новом времени» появилась заметка о поднесении Алексием своей книги Распутину с дарственной надписью³⁰⁵. Владыка спешно отправил в Синод телеграмму с просьбой расследовать это дело, так как «здесь скрывается мошенническая проделка. Распутина никогда не видел, всегда презирал». Однако сведения о подарке старцу быстро распространялись, и Алексий вынужден был их печатно опровергать, выпустив два послания «К моей пастве», где пытался объяснить, как у Распутина оказалась его книга с надписью «Благословенному старцу Григорию Ефимовичу на молитвенную память»³⁰⁶.

Если вначале он опровергал все обвинения, то через некоторое время вынужден был признать факт надписи на книге. По словам Алексия, его обманули и, подписывая книгу для некого почитателя, он не предполагал, что Григорий Ефимович – это и есть Распутин. Впрочем, другую свою брошюру «Две морали», с подписью «автор», он действительно послал «старцу» с «тем тайным намерением, чтобы ее прочитали высокие покровители Распутина и увидели, чем отличается мораль хамства, которой они жили, от морали христианской»³⁰⁷. Кто же были эти высокие покровители, которые должны были прочитать «Две морали», Алексий не уточнил.

Такие путаные оправдания мало помогали, и собравшийся 3 – 6 мая Епархиальный съезд духовенства и мирян, по словам докладной записки председателя съезда, «единогласно постановил удалить архиепископа Алексия из Владимирской епархии»³⁰⁸. Обвиняли владыку не только в «сношении с Распутиным», но и в грубости, деспотизме, в «реакционном характере деятельности», в черносотенстве, а также в «стремлении войти в сношения с сильными мира сего, неоднократные приглашения во Владимир и льстивая угодливость пред Елизаветой Федоровной в то время, когда циркулировали уже слухи, враждебно настраивавшие народ к дому бывшего императора». «Правда, – отмечалось на съезде, – после падения старого строя во взглядах архиепископа Алексия произошла как бы неожиданная перемена»³⁰⁹. Следует отметить, что сразу после революции Алексий действительно быстро поменял политические ориентиры и 28 марта приветствовал войска, отправляющиеся на фронт, речью, поминая «старых деспотов, канувших в вечность», и говоривший о готовности пожертвовать капиталами³¹⁰.

Однако эту перемену епархиальный съезд принимать во внимание не хотел, считая, что «фальшиво звучит для паствы призыв к свободе... на устах человека, еще недавно заявившего себя реакционером по церковно-общественной жизни»³¹¹. В результате съезд решил просить Синод «уволить» владыку со своего поста, как «запятнавшего себя деяниями грубого произвола и связью с темными силами и веяниями отжившего прошлого»³¹².

Алексий не смирился с решением епархиального съезда и забрасывал Синод своими пространными посланиями. По его словам, съезд происходил бурно и возбужденно, с аплодисментами и криками «долой» и «прочими свойствами партийного митинга... причем некоторые депутаты были явно в нетрезвом виде»³¹³. Отвергал он и обвинения в реакционности, т. к. он «смело, открыто и ревностно вышел навстречу новому течению жизни нашего отечества и внес от себя некоторый полезный труд». По поводу же своего «якобы деспотизма» Алексий писал, что, наоборот, скрывал многие поступки местного духовенства и стоит ему их открыть, то «получится нечто ужасное»³¹⁴.

Однако ни Синод, ни тем более обер-прокурор не думали заступиться за Алексия, а делегация от Владимирской епархии на съезде духовенства, проходившем в Москве, передала властям официальное ходатайство об удалении епископа»³¹⁵. Все это, видимо, и подстегнуло владыку открыть «ужасные проступки», отправив в Синод большое послание, которое можно было бы условно назвать трактатом о нравственности духовенства епархии³¹⁶. Алексий не пожалел красок, описывая похождения (в основном, сексуальные) своих противников. Все оказалось бесполезным – даже лично оправдаться перед Синодом ему не дозволили, мотивируя это тем, «что документы, относящиеся к делу Распутина и лицам, близким к нему, вытребованы Чрезвычайной следственной комиссией»³¹⁷. Определением Синода от 1 августа 1917 г. Алексий был уволен на покой; даже отслужить прощальную литургию во Владимире ему не разрешили³¹⁸.

Тогда беспокойный иерарх уехал на Украину, где начал активную агитацию в духе украинофильства и, по словам профессора Киевской академии М. Поснова, «стал на путь церковного революционера», требуя отделения Украинской церкви от Великорусской³¹⁹. Деятельность Алексия на Украине в духе «церковного большевизма» рассматривал уже Поместный Собор, на котором звучали предложения о запрещении или даже лишении сана строптивого архиепископа.

Интересно также отметить, что до своего украинского периода деятельности Алексий никак не проявлял своих сепаратистских симпатий и занимал правую позицию по церковно-государственным вопросам. Его бывший сослуживец по Херсонскому духовному училищу священник Тимофей Лещенский, возмущенный, по его словам, до «глубины души» деятельностью Алексия на Украине писал митрополиту Владимиру, что Дородницын «никогда не интересовался украинскими вопросами... и в монашество и архиерейство поступил ради карьеры»³²⁰.

Саратовская епархия считалась в 1917 году одной из самых неблагополучных. Еще при старом строе в августе 1916 года в Саратов была направлена ревизия во главе с преосвященным Кириллом (Смирновым). В его отчете отмечались и положительные, и отрицательные стороны деятельности местного епископа Палладия (Добронравова). В числе достоинств архиерея отмечалось его редкое усердие, проповеднический талант, миролюбие. Отрицательной стороной деятельности выставлялось покровительство некоторым духовным и светским лицам, переехавшим вместе с епископом со старого места службы (Пермская епархия) на новое. Этим лицам «молва приписывала исключительное влияние на дела епархиального управления»³²¹.

Вскоре после революции епископ Леонтий (Вимпфен), незадолго до этого переведенный в епархию викарием, начал активно выступать против местного епархиального архиерея Палладия³²². Он обвинял его, устно и печатно, во всевозможнейших грехах, называя «распутинцем и реакционером». По его словам, Палладий после революции «растерялся, страшно боялся ареста, бездействовал, прятался»³²³. Более того, Леонтий прервал всякое литургическое общение с Палладием и запретил поминать его за богослужением. Данный случай был экстраординарным даже в эпоху революционных «нестроений» в Церкви.

В письме обер-прокурору Синода от 10 марта Леонтий сообщал о своей нелегкой и «неравной» борьбе с «приверженцами распутинского режима». По его словам, он уже давно знает об общении епископа Палладия с Распутиным. Якобы сам Палладий, «желая, вероятно, меня запугать, рассказал мне, как «Григорий Ефимович» к нему милостив и как он им был выдвинут даже на кафедру экзарха Грузии». Викарий писал также, что ему стоило огромных усилий убедить Палладия созвать духовенство и послать правительству телеграммы. О себе Леонтий сообщал, что он не желает «лицемерить ни пред престолом Божьим, ни пред народом, совершая богослужения с... приверженцем Распутина»³²⁴.

В свою очередь противники викарного епископа считали, что его выступления против Палладия имеют «личные причины». Выдвигались и обвинения против викария в приверженности «немецкой партии». «Леонтий, – писал ректор местной семинарии, – по своему происхождению немец (барон фон Вимпфен), а по матери племянник генерала от «кувакерии» Воейкова, который пред отречением бывшего царя советовал ему открыть... фронт для усмирения русской «сволочи""³²⁵.

На состоявшемся в апреле съезде духовенства и мирян «бурные прения, каких до сего дня не знала саратовская епархия, закончились единодушным приговором о немедленном удалении епископа Палладия и вкупе с ним и епископа Леонтия»³²⁶. Несмотря на телеграмму обер-прокурора Львова, в которой тот просил «не прибегать к насилию, выжидать решения Синода», представители духовенства обратились в Военный комитет с просьбой содействовать в удалении Палладия. Комитет признал пребывание епископа в Саратове «вредным... как лица, не соответствующего убеждениям переживаемого момента». Преосвященный был арестован и 23 апреля под конвоем отправлен в Петроград в распоряжение обер-прокурора Синода³²⁷.

Еще раньше, по предложению В. Н. Львова, в епархию отправилась ревизия во главе с начальником канцелярии обер-прокурора Ф. Виноградовым, чтобы на месте разобраться в сложившейся ситуации. В своем отчете о поездке в Саратов он принял сторону епископа Палладия. По его мнению, отношение епархиального владыки к новому государственному строю было «с самого начала доброжелательным и искренним». Как следует из отчета, местные власти лояльно относились к архиерею, которого считали «безвредным для нового строя». Однако, судя по всему, к ссоре двух епископов саратовские власти относились с некоторым юмором. Так, комиссар по управлению Саратовской губернией Н. И. Семенов в беседе с Виноградовым назвал выступления викарного епископа Леонтия «булгою»³²⁸.

Конечно, следует учитывать, что, говоря о лояльном отношении властей Саратова к Палладию, Виноградов имел в виду позицию представителей Временного правительства. Военный комитет, арестовавший владыку, действовал в городе как независимая политическая сила, не подчиняясь ни комиссару правительства, ни местному Совету³²⁹.

На заседании Синода 5 мая Виноградов сделал пространный доклад о Саратовской епархии, по мнению члена Синода Н. Любимова, вполне «благоприятный» для Палладия. Говоря о Леонтии, ревизор «прямо признал его интриганом». По его мнению, Леонтий, как «человек зловредный, должен быть удален из Саратова»³³⁰. Обер-прокурора не совсем устраивал такой вывод. Он считал, что «Палладий – несомненный распутинец, что он сам сознался в своей близости к Распутину и подал прошение об увольнении на покой»³³¹. В конечном счете, Синод принял соломоново решение: уволил обоих епископов. Разница заключалась лишь в том, что Леонтия уволили без пенсии³³².

Леонтий с таким решением был не согласен. «Не вижу за собой никакой вины, – писал он обер-прокурору, – а ревизия Виноградова была в мое отсутствие, и никто из лиц, которые могли бы дать показания в мою пользу, не допрашивались. Все это не соответствует обновленному православному строю»³³³. Писал Леонтий и на имя Председателя Временного правительства, жалуясь на несправедливое увольнение. Г. Е. Львов запросил обер-прокурора Синода о подробностях настоящею дела и о причинах увольнения епископа³³⁴. Обер-прокурор в ответном послании кратко изложил биографию Леонтия, особо отмечая его родственную связь с бывшим дворцовым комендантом В. И. Воейковым и «крайнею неуживчивость» владыки, вследствие чего он не мог долго оставаться на одном месте. По словам В. Н. Львова, в Саратове Леонтий проявил «крайне враждебное отношение» к епархиальному епископу Палладию, «выразившиеся... в прекращении молитвенного общения с ним, возбуждении против паствы и в жалобах в Св. Синод, голословных или вовсе не соответствующих действительности»³³⁵. Такой ответ обер-прокурора не совпадал с его предшествующей позицией по отношению к обвинениям, высказанным викарием епархии Леонтием против преосвященного Палладия (как уже было сказано, В. Н. Львов верил, что Палладий был «распутинец»), видимо, объясняется желанием оправдать перед правительством решение об увольнении викария Саратовской епархии.

Напряженная ситуация сложилась и в Томской епархии, где против местного архиерея, члена последней Государственной Думы Анатолия (Каменского) сложилась сильная оппозиция, которая сразу после революции стала забрасывать Синод телеграммами с требованием уволить владыку, деятельность которого, по их мнению, «носит явно реакционный характер»³³⁶. Вскоре местное духовенство и миряне из числа противников Анатолия получили сильную поддержку в лице общественного Комитета. Наиболее активно оппозиция выступила на съезде духовенства и мирян, открывшемся в Томске 25 мая.

Сам Анатолий отправил в Синод подробный и яркий отчет. По его словам, уже открытие съезда «ознаменовалось бурными сценами». Проблема, по мнению владыки, заключалась в том, что на заседание попало много посторонних людей, не имеющих на то полномочий. Так, например, из одного прихода со священником Шигаревым прибыло сразу 12 человек, которые «составляли такую сплоченную банду насильников, что по мановению своего отца настоятеля, по характеру и внешнему виду настоящего демагога (бывшего келейника митрополита Макария), готовы были всякого растерзать»³³⁷.

Выяснение отношений, по словам Анатолия (владыка в докладе именовал их «разъяснениями»), началось и в среде его противников. Так были «разъяснены» и Шигарев, как участник погрома в 1905 году, и другой противник епископа – священник Панов, «стучавший по кафедре кулаком на председателя съезда, вопивший неистово «ты буржуй"».

Миряне, считал епископ, попали под руководство преподавателя томского епархиального училища А. Смирнова «типичного «ЛЕНИНЦА», которого, в конце концов, тоже «разъяснили», уличив в подлогах в приходно-расходной книге училища». К Смирнову присоединились несколько священников «одинакового с ним настроения». В числе их был протоиерей Макарий Топоров, «родной племянник бывшего митрополита Макария, который, пользуясь покровительством своего дяди, творил беззакония и избегал ответственности». Этот протоиерей, по словам Анатолия, «до государственного переворота сидел тихо... но когда начались митинги, стал выступать на них... вместе с сим начали появляться его статьи провокационного характера в «Сибирской жизни» направленные против меня. Вот эта компания и повела борьбу против меня»³³⁸.

Атаку на преосвященного оппозиция вела чрезвычайно грамотно. Среди противников архиерея был и секретарь Консистории С. Шалалаев, который благодаря своему служебному положению был в курсе всех дел епархиального управления и активно делился со съездом «компроматом» на епископа. Основным обвинением Анатолия послужила его резолюция от 11 марта 1917 года, разрешающая освятить иконы на знаменах-хоругвях, присланных из Петроградского отдела «Союза Михаила Архангела» В. М. Пуришкевичем³³⁹. Неблагоприятную роль против архиерея сыграло и то, что депутатом местного Исполнительною комитета был также противник епископа, псаломщик села Павловского И. М. Смирнов. Вместе с ним на съезд пришли представители Комитета прапорщик Сизов, Наумов и «полдюжины вооруженных солдат-милиционеров, которые разместились в различных местах входной лестницы и при дверях».

По словам Анатолия, делегаты Исполнительного комитета заявили, что «необходимо вопрос об отношении съезда к епископу решить в смысле отрицательном... если же духовенство не захочет высказаться в этом направлении, будут приняты меры»³⁴⁰.

Как бы то ни было, съезд духовенства большинством голосов 73 против 34 выразил недоверие своему епископу. Анатолий сообщал в Синод, что «по непроверенным, правда, сведениям... среди депутатов съезда было много если не пьяных, то сильно подвыпивших... Говорят, – продолжал епископ, – всего было выпито 10 ведер. Один ящик вина, присланного депутатам из свечного завода 18 июня утром, до сей поры находится в помещении съезда в духовной семинарии».

Вмешательство Комитета в работу съезда зафиксировано и в напечатанных протоколах съезда. Интересно отметить, что на протоколе о вынесении недоверия владыке сам Анатолий поставил резолюцию: «Только бы Господь не оставил меня своим доверием и милостью...»³⁴¹

Свой рапорт в Синод прислал и главный противник Анатолия – секретарь Консистории Шаламов. Он представил перед депутатами негативный образ преосвященного.

Съездом была создана Ревизионная комиссия, которая проверяла хозяйственную и денежную часть деятельности местной церковной власти. Основным обвинителем выступил секретарь местной Консистории. Однако все финансовые дела оказались в исправном состоянии. Тогда, по словам секретаря, съезд обратил «особое внимание» на те дела Консистории, которые, так или иначе, освещали церковно-общественную позицию архиерея. На съезде стали зачитывать резолюции преосвященного на протоколах Консистории. Например, такие многозначительные, как «красножабрый, краснощея, пантофельный, кошерный и т. п.»³⁴². Что конкретно означали эти резолюции и на каких документах их ставил Анатолий, секретарь Консистории не пояснил.

Особое внимание, конечно, привлекла уже известная резолюция от 11 марта, положенная преосвященным на отношении Усть-Калманского отдела Союза Михаила Архангела, разрешающая освятить и хранить в местной церкви знамена союза. По словам Шаламова, данная резолюция была получена Консисторией 13 марта, и он, как секретарь, «решительно запротестовал против исполнения означенной резолюции, считая ее... после государственного переворота провокационным актом».

Излагая далее свой отчет о съезде, секретарь Консистории начинает говорить о собственных действиях уже в третьем лице. Во время «заседания съезда секретарю Консистории многократно приходилось выступать с различного рода разъяснениями... секретарь Консистории счастлив засвидетельствовать, что исчерпывающие его разъяснения неоднократно сопровождались аплодисментами депутатов съезда». А после освещения вопроса о союзническом знамени «была выражена благодарность депутатов мирян и группы духовенства «за высокопонятый и исполненный долг гражданина«».

Правда, писал Шаламов, «некоторая группа депутатов, преимущественно клириков, настроенных реакционно и названная на съезде темными силами», посчитала секретаря «церковным революционером», с чем сам Шаламов в принципе согласился, «если разуметь под «церковный революционером» борьбу с самодержавием епископата»³⁴³.

Вместе с тем, значительная часть духовенства все же поддерживала Анатолия. Многие были недовольны активным вмешательством в церковные дела Исполнительного комитета. Последний и после съезда продолжал забрасывать посланиями столичные власти, как светские, так и церковные, с ультимативными требованиями устранить преосвященного, который не только «терроризирует» духовенство, но и в «настоящее время распространяет книгу «Печаль русской земли»«³⁴⁴.

Второй рапорт направил в Синод и секретарь Консистории Шаламов, сообщая, что в Анатолии продолжает «плотно сидеть епископское самодержавие». Он вновь затронул свою любимую тему – резолюции преосвященного на документах. По его словам, «если до революции какое-либо епархиальное учреждение проявляло инициативу, эта инициатива подвергалась осмеянию в резолюции в таком роде: «шумим, братцы, шумим»». «Конечно, в другой раз, – продолжал Шаламов, – никому не хотелось фигурировать в роли Репетилова, и творческий порыв замирал». В заключение доклада секретарь Консистории сообщал в Синод, что Анатолий «все также стоит на том же пути, что и до революции, а игнорирование церковного общества – есть дело контрреволюционное и поэтому не терпимое»³⁴⁵. Такая резко антиепископская позиция человека, занимавшего должность секретаря Консистории и бывшего фактически независимым от местного архиерея, не могла не обратить на себя внимание членов Синода.

21 июля архиепископ Сергий телеграммой предложил Анатолию добровольно подать прошение об увольнении на покой. Владыка требуемое прошение написал, мотивируя свою просьбу «переутомлением и нуждой в продолжительном лечении». Синод не стал сразу принимать решение об устранении томского епископа, возможно, по причине усилившейся активности сторонников Анатолия. Последние сообщали, что решение съезда – результат сведения личных счетов. По их словам, преосвященный «вполне, безусловно, признает Временное правительство... и с негодованием отвергает всякую мысль о контрреволюции»³⁴⁶.

8 августа Анатолий написал в Синод еще одно письмо «в дополнение прошению об увольнении». Владыка просил назначить расследование его деятельности, и только «если по проведению расследования окажется невозможный остаться в епархии, прошу вместо увольнения назначить викарием в одну из приволжских епархий»³⁴⁷.

Очевидно, епископ нашел удачное время для своего протеста: ситуация в Синоде поменялась и Анатолий не был уволен, а лишь отправлен в отпуск³⁴⁸. Никакое расследование его деяний не проводилось. Епископ представлял епархию на Поместном Соборе, а 14 декабря приехал в Томск и лично вступил в управление епархией³⁴⁹.

Не все увольнения епископата в 1917 году следует связывать с политической борьбой за власть. Очевидно, увольнение некоторых архиереев произошло по каким-то другим причинам. Так, например, 23 мая, согласно прошению, по причине болезни был уволен Тульский епископ Парфений.

Также 26 июня направил в Синод прошение об увольнении и епископ Полоцкий Кирион. Он жаловался на «расстроенное» здоровье и просил уволить его с 1 августа. 12 июля епископ прислал в Синод телеграмму, сообщая, что по совету врачей ему «необходимо отправиться на юг»³⁵⁰. 1 августа просьба Кириона была удовлетворена, он был уволен и стал просить пособие на лечение. И до своего увольнения, по причине нездоровья, он фактически епархией не управлял. Правда, следует отметить, что епископ Кирион, грузин по национальности, 8 сентября 1917 года был избран католикосом Грузии. Его самочинные и «автокефалисские» действия были подвергнуты осуждению в послании патриарха Тихона от 29 декабря 1917 года³⁵¹. Сам Кирион, очевидно, страдал острой формой душевного расстройства и летом следующего года покончил жизнь самоубийством³⁵².

Не совсем ясны причины увольнения архиепископа Херсонского и Одесского Назария (Кириллова). Он был уволен от управления епархией согласно прошению, 28 сентября и одновременно назначен членом московской синодальной конторы и управляющим Симоновым монастырем³⁵³. Также были уволены епархиальные архиереи в Чернигове, Курске, Рязани и Харькове. (Подробно о ситуации в этих епархиях рассказывается в главе о выборах архиереев).

Особая ситуации сложилась в Грузии, где сразу после революции необычайно сильно проявилось движение церковного сепаратизма. Уже 12 марта собравшийся в Мцхете собор, хотя и отслужил благодарственный молебен об «укреплении нового русского правительства», в то же время объявил об автокефалии Грузинской церкви с полной независимостью от Синода³⁵⁴.

Экзарх Грузии архиепископ Платон (Рождественский) сообщал в Синод, что ему предъявили заявление об автокефалии, в котором говорилось: «С этого дня вы юридически и фактически перестаете быть экзархом Грузии... и лишаетесь права распоряжаться грузинскими епархиями и приходами»³⁵⁵. Согласно этому заявлению, в управление местной церковью до выборов католикоса вступил епископ Леонид. По словам Платона, он заявил, что не может подчиниться постановлению собора и что только высшая духовная власть «может лишить меня должности и звания, а не их собор из канонически подчиненных мне иерархов».

Однако в скором времени Платону все же пришлось покинуть Грузию. Архиепископ был включен в новый состав Синода. Автокефалия Грузии, хотя и не была признана Синодом юридически, фактически все же состоялась. Так, на заседании 23 нюня Синод признал «создавшийся факт независимой организации грузинской церкви... откладывая вопрос о правовом признании... до предстоящего Поместного Собора»³⁵⁶. Однако позиция Синода начала меняться после поездки в Грузию и доклада профессора В. Н. Бенешевича на заседании Синода 28 нюня. Именно после этого, как писал епископ Андрей (Ухтомский), «раздалось в Синоде страшное слово схизма»³⁵⁷.

В состав Грузинского экзархата входила и Сухумская епархия, которую составляли в большинстве абхазские и русские приходы. В Сухум в мае 1917 года приезжала специальная делегация от грузинских «автокефалистов» с целью переговоров о возможном церковном слиянии с Грузией. Эту перспективу абхазские представители на переговорах отвергнули. Сами абхазцы желали отделения от Грузинского экзархата, либо провозглашения их собственной автокефалии. Однако все-таки, соблюдая каноническую субординацию, остались в подчинении местному епископу и запросили о решении их вопроса Синод. Только спустя несколько месяцев оттуда пришла телеграмма о передаче решения их вопроса Поместному Собору³⁵⁸.

Поместный Собор не успел рассмотреть ситуацию в Грузни, но совершенно ясно, что он бы не признал ее автокефалии. 29 декабря 1917 года патриарх Тихон выпустил послание грузинским епископам – «автокефалистам», призывая их «подчиниться требованию церковных правил и, следуя каноническому порядку, явиться на Всероссийский Священный Собор, и, сознавая свои заблуждения, предать свои вожделения об автокефальном устроении Грузинской Церкви на суд сего Всероссийского Собора...»³⁵⁹. Деяния грузинских епископов также рассматривались на Соборе как факт «церковного большевизма».

Работа с источниками убеждает в том, что выводы обобщающего характера о причинах, ходе и результатах внутрицерковной борьбы, а также об участии в ней архиереев можно делать только при более детальном рассмотрении конкретных случаев. Наиболее показательна в этом отношении ситуация, сложившаяся в трех наиболее неблагополучных епархиях – Тверской, Орловской и Енисейской.

Тверской архиепископ Серафим (Чичагов) (1856 – 1937) был крупным церковным и политическим деятелем предреволюционного периода. Представитель известного дворянского рода, боевой гвардейский офицер, он, приняв священство, а после смерти жены, и монашество, быстро сделал карьеру и в духовном ведомстве. В 1903 году принял активное участие в деле подготовки канонизации Серафима Саровского. К началу 1917 года архиепископ Серафим был членом Синода и выборным представителем от монашества в Государственном Совете, являлся одним из влиятельных иерархов Церкви. Тверской владыка был активным противником синодального строя и сторонником коренных реформ в области церковного управления³⁶⁰.

Возможно, именно поэтому Серафим так искренне приветствовал Февральскую революцию. Находясь в дни переворота в Петрограде, преосвященный, по всей видимости, не спешил в Тверь, где и до этого он появлялся не особенно часто. Большинство текущих дел по управлению епархией выполнял викарный епископ Арсений (Смоленец)³⁶¹.

Между тем ситуация в епархии накалялась. Сказалось и то, что, в отличие от большинства провинциальных городов, где смена власти произошла спокойно, а иногда и незаметно, в Твери мартовские беспорядки, по выражению очевидцев, приняли «грозную и зверскую форму»³⁶². С этим явно диссонировали слова архипастырского воззвания Серафима о «Божьей милости народном восстании... обошедшемся без многочисленных жертв»³⁶³. Только 20 марта владыка прибыл в Тверь и попытался взять инициативу реформ церковного управления в свои руки. На собрании городского духовенства архиепископ выступил с инициативой скорейшего проведения съезда. Также был решен вопрос о переизбрании благочинных, благочиннических советов и духовных следователей. (Сам Серафим в 1914 году отменил выборы благочинных, как «незаконные и вредные»³⁶⁴).

«Однако, – как сообщал Серафим в Синод, – мое стремление внести некоторое успокоение в духовенство и прихожан оказалось безрезультативным». На местах вместо благочинных и их помощников духовенство и прихожане стихийно создавали исполнительные комитеты, которые и взяли в свои руки процесс избрания представителей на епархиальный съезд. На фоне пассивности городского духовенства особую активность проявило сельское население. Наибольшую организованность проявили низшие священно- и церковнослужители уездного Ржева, образовав «союз дьяконов и псаломщиков», чрезвычайно радикальная программа которого была опубликована даже в центральной прессе³⁶⁵.

На открывшийся 20 апреля в здании Женского епархиального училища Чрезвычайный съезд прибыло депутатов гораздо больше предусмотренного числа, но право решающего голоса было дано всем. «Отслужив перед открытием съезда молебен, – сообщал в Синод Серафим, – я увидел, среди церковных ревнителей нет ни одного из известных мне в епархии. Все были новые неведомые лица или давно прославившиеся дурными поступками люди. Сильно пахло спиртом, ханжою. Несомненно, прошли в число депутатов сектанты и большевики».

Председателем большинством голосов был избран бывший священник, депутат II Государственной Думы Ф. В. Тихвинский, лишенный сана за отказ выйти из фракции трудовиков. Съезд сразу принял радикальный характер, особенно, по словам архиепископа, «в крайнем революционном настроении» пребывали ржевские депутаты, их «поддерживала кучка крикунов, которая набрасывалась буквально с кулаками на всякого несогласного с ними»³⁶⁶.

Попытка приглашенного на съезд Серафимом профессора Московской духовной академии И. М. Громогласова внести успокоение в ряды депутатов закончилась неудачей. По словам владыки, профессор «признал съезд сборищем врагов церкви и отказался прочесть лекцию». Неудивительно, что при таком настроении депутатов вопрос о переизбрании епископов, как гласят официальные протоколы съезда, был сведен «с принципиальной точки зрения к местному архиепископу»³⁶⁷. Серафима обвиняли в неискренности, деспотизме, потворстве доносам, «введению полицейского строя в епархии, что он проведен в Тверь темными силами, что он слуга старого режима». В результате съезд вынес решение, об оставлении Серафимом епархии, «ввиду явно выраженного недоверия к его церковно-общественной деятельности». Когда депутаты перешли к обсуждению викарного епископа Арсения, последний пришел на съезд и, говоря словами официального протокола, «проявил сердечное и корректное отношение к епархиальному съезду».

Архиепископа чрезвычайно удивил и даже обескуражил такой ход дела. «Наша губерния во власти большевиков, – писал владыка обер-прокурору Синода Львову, – а потому стоит рядом с Кронштадтом по настроению и возбуждению... Для меня теперь ясно неоспоримо, что большевики создают церковную революцию с намереньем ослабить духовенство и сделать его беззащитным». Более того, Серафим считал, видимо, что возможности остаться в Твери у него нет, поэтому и просил помощи у своего давнего «приятеля»³⁶⁸ Львова: «Усердно прошу вас помочь мне в такую трудную минуту моей жизни... Хочу надеяться, что вы придумаете мне дело в Синоде и дадите таким образом пережить кризис... В голову не могло придти, что я доживу до современного положения»³⁶⁹.

Между тем в столицу направилась делегация Тверского съезда во главе с председателем съезда Тихвинским. Даже видавших виды членов Синода она шокировала своим радикализмом и несговорчивостью. Депутаты информировали церковный орган, что в Твери создан Епархиальный совет, который становится во главе управления епархией; архиепископ и Консистория фактически отстранены от власти, звучало также требование немедленного удаления из епархии Серафима. По словам члена Синода протопресвитера Любимова, члены делегации заявили, что «ни на какое соглашения они не пойдут. Если так, – возмущался протопресвитер, – то зачем же они пришли в Синод». А товарищ обер-прокурора А. В. Карташев назвал действие депутатов «чем-то вроде мародерства в тылу, или действом рабов, спущенных с цепи»³⁷⁰.

Обер-прокурор Синода в личном разговоре все же обнадежил делегацию, заявив, что, по его мнению, Серафим в епархию не вернется, ссылаясь на только что полученное письмо архиепископа. В Тверь делегация приехала в хорошем настроении, слух об обещании Львова начал быстро распространяться, чем вызвал негодование владыки. «Прошу Синод меня не увольнять, – телеграфировал Серафим, – частное письмо не может заменить прошение»³⁷¹.

Синод определением от 10 мая отправил Серафима в отпуск. Временное управление епархией было возложено на его викария Арсения, сумевшего найти общий язык с радикально настроенной частью тверского духовенства. Согласно постановлению съезда, в Твери избрали Епархиальный совет, куда и вошли наиболее активные противники Серафима.

Однако опальный преосвященный решил не сдаваться и уже из Москвы начал вести активную борьбу за тверскую кафедру. Гнев владыки вызвали действия викария Арсения, которого Серафим стал считать своим основным соперником за власть в епархии³⁷². В своих многочисленных письмах и докладах в Синод владыка обвинял Арсения не только в том, что он «счел возможный явиться на этот незаконный съезд... испросил прощения и обещал исправиться», но и в том, что викарий после своего назначения временно управляющим епархией переехал жить в покои архиепископа, а также прекратил поминовения его имени за богослужением.

Сам Арсений, человек чрезвычайно осторожный, конечно же, не мог пойти на такой шаг, о чем и сообщал в Синод: «В настоящее время, – писал он, – за богослужением поминают в иных местах архиепископа Серафима, в других мое имя, в третьих не поминают никого, в некоторых городах такая разнообразная практика применяется одновременно к смущению верующих»³⁷³. Члены тверского Епархиального совета заняли еще более «гибкую» позицию, сообщая в Синод, что сами «не имеют права, с канонической точки зрения, разрешить непоминовение, опасаясь, с другой стороны, всевозможных эксцессов на местах, в случае распоряжения о поминовении». Члены совета просили церковную власть разрешить наконец неопределенную ситуацию в епархии, дать ей возможность избрать епископа.

Также, не дождавшись быстрого решения проблемы, представители епархиального Совета обратились в Тверской губернский совет крестьянских депутатов с «просьбой содействовать удалению» Серафима. На заседании бюро Совета крестьянских депутатов 12 июня в присутствии представителей Епархиального совета (священник Вихлин, дьякон Крылов и псаломщик Воскресенский) было решено «принять активное участие в удалении Серафима»³⁷⁴.

Обер-прокурор Синода получил ультимативное заявление от Совета крестьянских депутатов. В нем сообщалось, что Совет «возмущен систематическим игнорированием постановлений» Чрезвычайного съезда духовенства и мирян и «считает своим гражданский долгом немедленно принять меры к проведению в жизнь постановлений съезда». Также Совет протестовал против выдачи Серафиму содержания и требовал «немедленно взыскать деньги», полученные епископом после 25 апреля³⁷⁵. Какие еще решения епархиального съезда «проводить в жизнь» должен был Губернский Совет – неясно.

Особенное негодование обращение членов Епархиального совета к крестьянским депутатам вызвало у Серафима. «Куда мы едем? – писал он члену Синода архиепископу Михаилу, – Неужели каждый пьяный дьякон, вроде Крылова, имеет право бороться против архиепископа?»³⁷⁶

Обращение к самарскому владыке Михаилу было не случайно: именно его Синод командировал в Тверь разобраться в ситуации на месте³⁷⁷. Серафим начал забрасывать ревизора своими письмами, советуя, как разрешить конфликт его и части местного духовенства. «Сколько ни думаю, – писал архиепископ, – нахожу только два пути... чтобы Синод по вашему докладу прислал мне срочную телеграмму о сокращении отпуска... а преосвященного Арсения об освобождении от управления. Иначе преосвященный Арсений не сдаст мне управление». «Но этого мало», – добавлял владыка, советуя «немедленно» перевести своего викария в другую епархию или отправить в отпуск, а также распустить Епархиальный совет. Серафим также желал, чтобы будущий съезд, который должен был состояться 8 августа, «отменил относительно меня постановление первого»³⁷⁸.

Центром «заговора» против себя владыка считал Ржев, где продолжал действовать «союз дьяконов и псаломщиков». Основную причину недовольства низших членов клира Серафим видел в том, что он не допускал назначение на должности не кончивших курс семинарии³⁷⁹. Между тем члены Епархиального совета, «партия клириков товарищей большевиков», по характеристике архиепископа, почувствовав опасность и, очевидно, боясь возвращения Серафима, составили и отпечатали в виде листовки обращение к Тверской епархии. Листовка была разослана по всем церквям епархии. «Стало ясно, – сообщалось в ней, – что владыка добровольно не уйдет... а при создавшемся положении жить вместе нельзя и кто-нибудь должен уйти: епархия от епископа или епископ от епархии». Члены Совета информировали также о своем совместном с делегатами от Ржева визите в Петроград, где они встречались с обер-прокурором, а также присутствовали на заседании Синода. Здесь они и получили информацию о ревизии Михаила и услышали заявление обер-прокурора, что «епископ может быть удален только по суду». Это, конечно, сильно удручило делегацию. Даже им было ясно, что документально никаких «преступлений» Серафима подтвердить не удастся. Члены Епархиального совета просили высказаться по поводу Серафима всю тверскую епархию³⁸⁰. Сам Серафим, находящийся в Москве, назвал данный документ «экземпляром нового вранья». По его мнению, окончательно скомпрометировал себя сотрудничеством с Епархиальным советом преосвященный Арсений и «заслуживает одного порицания». Сам временно управляющий епархией сообщал, что он, «ознакомившись» с данным обращением и сделав «некоторые смягчения», все же не счел возможным его подписать. По поводу же обращения членов Епархиального совета к крестьянским депутатам Арсений заявил, что узнал об этом post factum и считал, что члены Совета в данном случае выступили в качестве представителей епархиальной общественности»³⁸¹.

Между тем, приехав в Тверь, архиепископ Михаил 28 июля собрал представителей духовенства и мирян для разъяснения основного вопроса – «о бывшем 22 – 26 апреля епархиальном съезде». Большинство собравшихся, а это были в основном представители городского духовенства, высказывались в поддержку архиепископа Серафима. Так, преподаватель местной мужской гимназии Н. Ф. Платонов, бывший в то время комиссаром по церковным делам, заявил, что сам съезд проходил в обстановке полного хаоса: «говорили сразу по 10 человек, с одним сделалась даже истерика»³⁸². Отмечалось, что большинство обвинений в адрес владыки являлись голословными. Резко в защиту съезда выступил дьякон Крылов: он сравнил его с первым Вселенским Собором, «который был так же бурным»³⁸³. (Вообще дьякон Крылов был деятельным противником Серафима, составив объемистый доклад с перечислением многочисленных «вин» архиепископа)³⁸⁴. Однако закрытой баллотировкой 100 человек против 7 собрание высказалось за возможность возвращения Серафима в Тверь³⁸⁵. По поводу тверского «раскола» Синод принял специальное послание, в котором призывал епархию помириться со своим архипастырем.

Несмотря на такие, казалось, благоприятные для преосвященного обстоятельства, новый съезд, открывшийся 8 августа в присутствии архиепископа Михаила, снова большинством голосов высказался против Серафима. За оставление владыки в Твери проголосовало 136 депутатов, против же было 142³⁸⁶. Такая разница с предыдущей баллотировкой объясняется тем, что на съезде присутствовали представители всей епархии, тогда как 28 июля Серафим получил убедительную поддержку только у городского духовенства.

Сам архиепископ основным виновником такого результата посчитал своего викария Арсения, который, по его словам, «стал во главе самой дерзкой непримиримой агитации, восстанавливая против меня духовенство и паству... и распространяя клеветы на меня...». По словам преосвященного, Арсений «ради экономии собственных средств... в мое отсутствие ежедневно обедал в моем доме, привозил даже гостей женского пола, загнал моих лошадей и изгонял монашествующих, приписанных к моему архиерейскому дому... обсудил до последней возможности, как парализовать действия предстоящего 8 августа съезда». По словам Серафима, на съезд были «впущены солдаты, которые по условному знаку кричали и не давали никому из моих сторонников говорить». Обвинял архиепископ своего викария и в том, что он постоянно «шептался со своими агитаторами»³⁸⁷. Данное письмо, направленное архиепископу Платону, определением Синода было препровождено в Тверь Арсению с требованием «предоставить... объяснения»³⁸⁸.

Арсений благодарил Синод за признание «правила audiatur еt аltеra pars. Я же постараюсь, – обещал владыка, – изобразить факты sine ira et studio, достоверно, по крайней мере, с субъективной точки зрения»³⁸⁹. Арсений действительно постарался: его доклад представляет собой образец грамотно построенной богословско-юридической защиты, написанный великолепным литературным стилем. Владыка сообщал, что в отношении с ним Серафим всегда «был ровен, корректен и вежлив». В области же управления епархией «придерживался тактики просвещенного абсолютизма и не был наклонен к соборности в решении дел».

После революции Серафим также ни в чем не советовался со своим заместителем, «хотя следовало бы сговориться о будущем совместном образе действий». 21 апреля во время работы съезда, «около полуночи», Арсению позвонил один из его друзей, сообщив, что на следующий день на съезде будут обсуждать вопрос о викарии. Это и побудило его утром прийти в здание епархиального училища. Решение съезда по поводу Серафима Арсений оценивал как явление «в высшей степени печальное, но не антиканоническое, сообразно практике Восточных Церквей, столь часто меняющих своих архипастырей по воле церковно-народного собрания». Тем более, считал викарий, «съезд был открыт законной властью и ею не был закрыт». По поводу своей речи перед депутатами Арсений сообщал, «что в ней не было сделано ни намека на личность архиепископа». По его словам, и впоследствии он был против непоминовения Серафима и «не вел никакой противной ему агитации». Владыка сообщал, что, начиная с августа, среди священников епархии, «преимущественно городских», начало зреть серьезное недовольство деятельностью Епархиального совета: «Им стали приписывать стремление к демократизации священства в ущерб умственного уровня его носителей». Сыграло свою роль и обращение к Совету крестьянских депутатов, которое произошло, по словам Арсения, «в мое отсутствие в Твери и, конечно, без моего ведения». Да и вообще, по словам владыки, он «старался держаться политического нейтралитета».

Арсений считал, что Серафим, обвиняя его, «черпал свои сведения не из осторожных источников и не разнообразных... Но не могу не подметить и другой стороны дела, субъективной. В письме нить рассуждения, лучше сказать предположений, такова: шептался Арсений с кем-нибудь – следовательно, шептался против меня; такое же понимание моих действий навязано и всем: явился я на съезд, конечно, с той целью, чтобы занять живое место; ездил по епархии – какая может быть другая цель поездок, кроме подкопов против архиепископа. Пусть меня простит высокопреосвященный, но я решительно протестую против навязывания мне подобной психики и логики, и считаю ее совершенно произвольной и оскорбительной для меня»³⁹⁰.

В заключение своего доклада Синоду Арсений представил приложения, содержащие конкретный «источниковедческий» разбор положений из жалобы Серафима. Так как последний обвинял своего викария в агитации против него во время поездок по городам епархии, Арсений телеграммой запросил всех благочинных тех мест, где он был за время своего управления тверской епархией³⁹¹. Ответ всех протоиереев был одинаков: Арсений не вел никакой агитации против Серафима.

Однако даже такой конструктивный разбор обвинений Серафима не помог викарию. Определением Синода от 11 сентября Арсений был перемещен в Таганрог на должность викария Екатеринославской епархии, а Таганрогский епископ Иоанн (Поммер) был назначен викарием в Тверь³⁹². В центральной прессе даже появилось сообщение, что по возвращении Серафима в Тверь викарий был «арестован в административном порядке»³⁹³. В действительности же Арсений спокойно, без всяких эксцессов покинул Тверь. Во время торжественного прощания с паствой ему были поднесены иконы и митра³⁹⁴.

Однако Серафиму не суждено было долго торжествовать победу. В декабре Исполнительный комитет местного Совета рабочих и солдатских депутатов предъявил ему ультиматум: сдать все дела по управлению Тверской епархией Епархиальному совету до 1 января 1918 года и покинуть пределы губернии. В письме, направленном владыке за подписью председателя Исполнительного комитета А. П. Вагжанова, содержалась интересная мотивировка такого решения: «принимая во внимание постановления Чрезвычайного съезда духовенства 20 – 25 апреля и результаты баллотировки 8 августа»³⁹⁵.

Несчастному владыке ничего не оставалось, как снова покинуть Тверь. В Москве Серафим попытался заручиться поддержкой патриарха. Тихон направил письмо викарию епархии с просьбой сообщить обстоятельства конфликта архиепископа с Советом³⁹⁶. Иоанн отвечал, что не знает «решительно ничего такого, что могло бы послужить достаточным основанием для насильственного удаления архиепископа». По его мнению, на данный ультиматум Совета можно смотреть только как на «предложения». «Такие предложения некоторые архипастыри оставляли без внимания. Отъезд может быть истолкован как проявление малодушия. Не уехать из епархии по предложению политической организации легче, чем потом приехать обратно в епархию», – считал Иоанн. «Конечно, – добавлял викарий, – при возвращении надо быть готовым ко всяким случайностям, от которых не спасут ни сан, ни возраст... но Бог милостив»³⁹⁷. В епархию Серафим не вернулся, хотя и принимал активное участие в заседаниях Поместного Собора как Тверской архиерей. Основным виновником ситуации, сложившейся в епархии, архиепископ считал членов тверского Епархиального совета, которые, по его мнению, и строили против него всевозможные козни. Не доволен был владыка и позицией Синода, а также и патриарха, который, по его словам, во время доклада о положении в Твери «смеялся и балагурил»³⁹⁸.

На Соборе Серафим изложил свое видение «тверской революции в духовенстве». По мнению архиепископа, дьяконы и псаломщики «выдумали» поход против него по причине введения им экзамена на священнический сан³⁹⁹. Не забыл владыка и своего «приятеля», бывшего обер-прокурора Синода, который, по его словам, в его деле «играл непонятную и странную роль». Правда, основное обвинение в адрес Львова в том, что он принял делегацию «незаконного» съезда, было явно неубедительно. Серафим сам выступил инициатором апрельского съезда и даже благословил его открытые⁴⁰⁰.

Напрасно Серафим выражал недовольство и Синодом. Можно уверенно сказать, что именно благодаря позиции Синода он сумел сохранить пост епархиального архиерея до 1918 года, а также добиться перевода в другую епархию своего основного «конкурента» Арсения. (Следует отметить, что Арсений, несмотря на декларируемый нейтралитет, конечно же, желал занять место епархиального владыки.) Причем «победа» Серафима произошла, казалось бы, на неблагоприятном для него общеполитическом фоне. Негативно его деятельность оценивалась печатными органами влиятельных в губернии партий. В кадетской «Тверской мысли» появлялись заметки, сочувствующие викарному епископу⁴⁰¹, а со страниц эсеровской газеты звучал призыв положить конец «контрреволюционным» и «корниловским» выступлениям Серафима⁴⁰². Правда, при изучении местной прессы напрашивается вывод, что церковные проблемы находились явно на периферии политической жизни губернии.

Важную роль в решении не увольнять Серафима сыграл его авторитет в церковной среде, а также личные связи владыки с обер-прокурором и членами Синода⁴⁰³.

Говоря об основных виновниках «похода» против него, преосвященный был, безусловно, прав. Именно дьяконы и псаломщики были больше всего недовольны его епархиальной политикой. (К началу 1917 года в тверской епархии числилось 580 дьяконов и 1 118 псаломщиков, 14 протоиереев и 1 176 священников. Количество церквей – 1 291 единица⁴⁰⁴).

Прибыв в епархию в 1914 году, Серафим не только ввел экзамен на священнический чин, но и запретил псаломщикам самим ходатайствовать о разрешении держать экзамен на чин дьякона⁴⁰⁵. Именно низшие священно- и церковнослужители были движущей силой церковной оппозиции архиерею и смогли захватить власть в епархии. Однако в скором времени в епархии сложилась сильная оппозиция Епархиальному совету. В основном деятельностью Совета были недовольны представители церковной интеллигенции.

Членов Епархиального совета стали обвинять в узурпации власти и в «большевизме». Даже духовенство из наиболее «оппозиционного» по отношению к Серафиму Ржева выступало с осуждением деятельности местных дьяконов и псаломщиков⁴⁰⁶. Против проведения советом в жизнь Церкви «большевистских начал» протестовали наиболее видные представители духовенства Бежецка⁴⁰⁷. О «большевиках, засевших» в Епархиальном совете, писал архиепископу и протоиерей Весьегонского уезда Василий Образцов⁴⁰⁸.

Интересно отметить, что, когда в конце февраля 1918 года представители Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов силой захватили помещения архиепископа, реквизировали его имущество и разогнали тверскую консисторию⁴⁰⁹, на местах, с подачи Серафима, это стали воспринимать как провокацию Епархиального совета⁴¹⁰.

Конечно, для церковных интеллигентов типа Ивана Постникова или Василия Образцова, рассматривавших революцию как «наказание за грехи», архиепископ Серафим воспринимался как жертва «церковного большевизма», а члены Епархиального совета как лица, «опозорившие епархию». Впрочем, в епархии было немало сторонников и у изгнанного, благодаря интригам Серафима, викария Арсения. Важно отметить, что даже в среде епископата виновником сложившейся ситуации некоторые считали самого архиепископа⁴¹¹.

История церковной смуты в Твери показательна и для изучения феномена «церковной революции». В столичных епархиях основной костяк реформаторского движения в 1917 году составляла интеллектуальная элита церковного общества: профессура духовных академий, наиболее видные протоиереи и священники. В провинции же, и Тверь не была здесь исключением, антиепископский и антисинодальный протест сильнее звучал именно со стороны низших клириков. Поэтому во многих провинциальных епархиях церковная революция принимала радикальный характер. Схожий характер носила и церковная смута в Орловской епархии.

Епископ Макарий был назначен епархиальным архиереем в Орел перед самой революцией. Для 59-летнего владыки это была первая епархия, где он стал правящим епископом. Макарий, в миру Михаил Васильевич Гневушев, известность получил не только как церковный деятель, но и как одни из основателей и руководителей правомонархического движения в России. В результате многочисленных конфликтов и расколов в среде правых, Макарий постепенно отошел от политической деятельности, переключившись на церковную⁴¹².

На Орловскую кафедру Макарий был поставлен определением Синода 28 января 1917 года, и прибыл в епархию почти через месяц – 25 февраля⁴¹³. Встречали нового владыку торжественно и местные власти, и духовенство. В кафедральном соборе викарий епархии епископ Павел (Вильковский) произнес речь, приветствуя Макария «как борца за исконные начала святорусской жизни... и признанного вождя той истинной общественности». В ответном слове преосвященный остановился на трудностях переживаемого страной военного времени, отметив «противогосударственную деятельность тех слоев нашего народа, которые возомнили губительное намерение использовать час страданий народной и государственной жизни для целей своих политических партий». Касаясь реформ в Церкви, Макарий заметил, что о необходимости таких преобразований пишется «в таких органах, которые явно принадлежат евреям»⁴¹⁴.

В это время на улицах столицы уже третий день кипели революционные страсти, провинция же продолжала жить спокойной жизнью. Когда сведения о перевороте дошли до Орла, Макарий выпустил архипастырское воззвание, в котором акценты были расставлены уже иначе. Призвав к подчинению Временному правительству, епископ писал, что в «дни укрепления истинных начал истинной свободы, только что приобретенной, все силы ума, сердца и воли направлены на строение новых порядков жизни... настало время радостного и воодушевленного труда... занялась заря свободы над всем миром русским. К Солнцу красному, к свободе души и тела пойдем все вместе мирным путем мирного и особенно усиленного труда»⁴¹⁵. Однако в первые же дни «истинной свободы» преосвященный, «неожиданно» заболев воспалением легких, слег почти на месяц, по сути, так и не вступив в управление Орловской церковью⁴¹⁶.

10 марта на празднике «свободы» Макария заменил его викарий епископ Павел, когда при «красном колокольном звоне» был совершен торжественный ход и молебен по случаю «дарования Благоверным Временным Правительством свобод гражданам России». Молебен совершался в «присутствии войск гарнизона и многочисленных свободных граждан»⁴¹⁷.

Далее события в Орле начали принимать неуправляемый для епископата характер. В городе «самообразовался» Временный исполнительный комитет Орловского объединенного духовенства и мирян под председательством местного священника Сергея Аракина⁴¹⁸. Комитет развил необыкновенно бурную деятельность, начав планомерное и уверенное наступление на местную церковную власть. По словам викарного епископа Павла, вынужденного вступить в полемику с Комитетом, последний «каким-то неожиданный способом привлек на свою сторону всех до одного дьяконов и псаломщиков»⁴¹⁹, потребовав от Консистории все решения передавать на усмотрение Комитета. Сам отец С. Аракин и его последователи «поспешили войти в сношение с Комитетом общественной безопасности и даже с рабочими организациями», подкрепляя свои требования о передаче власти «угрозами арестовать, бойкотировать, удалить и т. п. прелестями нового самодержавия организующейся демократии», – писал в Синод епископ Павел⁴²⁰. О самом же правящем архиерее викарий говорил, что он хотя ничего и не делал для церковной реформы, «но зато и противное сему последнему отнюдь себе не позволял»⁴²¹.

По словам Павла, «орловская церковь» переживает «очень опасные и тревожные дни.... Все в епархии растерялись до последней степени... и вот начался великий соблазн церковный. Кто по лукавству и воспитанной веками трусости, кто в самом деле уверовал в Комитет, стали мало-помалу перебегать к о. Аракину с изъявлением ему покорности. Сначала стали перебегать поодиночке, потом, слышу рассуждают, как бы перебежать к нему скопом». По словам Павла, вскоре по отбытии в Петроград Макария⁴²² к нему «явился сам Аракин, чтобы, как сказал, представиться». Однако, договориться епископу удалось с ним лишь об общем собрании городского духовенства, которое и состоялось 16 апреля. По словам Павла, все «оказались до такой степени смущены и запуганы», что побоялись даже поставить на обсуждение и голосование вопрос об отношении к Исполнительному комитету Аракина.

На другом собрании духовенства, состоявшемся через несколько дней, уже сам Павел добился того, что вопрос о законности Комитета был наконец поставлен. Но, по его словам, Аракин «мобилизовал все свои силы. Были налицо все дьяконы и псаломщики города, подававшие голоса хором». Пришлось архиерею убедиться в невозможности переломить ситуацию, «а об избрании нового комитета не может быть и речи». Сам Павел пытался убедить собрание, «что Аракину нет никаких оснований обвинять хоть кого-нибудь... будто они составляют группу «темных сил», намерившись противиться новому правительству и церковным преобразованиям». Однако все старания владыки ни к чему не привели, единственное, о чем удалось договориться – о проведении съезда духовенства и мирян, открытие которого было намечено на 10 мая. Павел, сообщая в Синод также, что «Комитет Аракина представляет собой явление совершенно недопустимое, с которым не может мириться никакая даже самая незначительная общественная совесть». Возмущало епископа и то, что Комитет никто не выбирал, «а подобрал его себе сам о. Аракин из лиц известного сорта». Касаясь личности самого организатора Комитета, Павел сообщал, что до революции он был следователь орловского благочиния, «т. е., сказать по-теперешнему, консисторский сыщик... я не раз имел случай убедиться, что он действовал в большом контакте с «видами» отцов и не отцов, ворочавшими в Консистории делами»⁴²³.

Особенно возмущала Павла «фанатическая нетерпимость» своих противников и «неизвестно для чего понадобившийся союз с выдвинутой революцией властью в городе, всегда готовой предоставить нашим объединителям сколько угодно физической силы (милиция и пр.)». По словам владыки, ситуация в епархии такова, «что не только действовать и публично выступать как-нибудь не в согласии с о. Аракиным и его Комитетом, но даже просто говорить об этом в частном обществе считается у нас чуть ли не государственной изменой. В настоящие время, – заключал епископ, – по-видимому, нет никакой возможности оказать ему противодействие вследствие того, что упущено время». По мнению владыки, вокруг Комитета сплотились лица, еще вчера «спорившие между собой около хороших мест и казенных денег, а теперь наперебой поспешаются сговориться с новой «властью», наперед учитывая выгоды от этого при предстоящих всяческих избраниях и переизбраниях». Павел считал, что столичные власти не должны просто наблюдать в «Церкви Божьей торжество захватного права», и просил командировать из столицы в Орел «сильное и авторитетное лицо, например члена Государственной Думы»⁴²⁴.

Между тем исполнительный Комитет выпускал от своего имени листовки, информируя духовенство и мирян о предстоящем съезде, поставив на первое место три вопроса – о выборном начале, о переизбрании членов Консистории, о переизбрании благочинных. В заключение сообщалось, что за «разъяснением вопросов... надлежит обращаться к о. Сергею Аракину, священнику Сергиевской кладбищенской церкви г. Орла»⁴²⁵. Во второй листовке «в дополнение к вопросам», выносимым на съезд, появились требования амнистии духовенства – «очищение в формулярных списках прежней судимости», уравнивание епархиального женского училища во всех правах с женской гимназией, изыскание средств к обеспечению духовенства, «без унижения его достоинства». Содержалось в листовке и требование канонического характера: «скорейший созыв Собора одновременно с Учредительным собранием и предоставление на Соборе права решающего голоса белому духовенству и мирянам». Комитетчики также сообщали о своем «желании» присутствовать на предстоящем съезде в полном составе с правом решающего голоса для каждого члена⁴²⁶.

Перешли в наступление и «союзники» Аракина в лице Комитета общественной безопасности, который на своем заседании, «обсудив деятельность М. Гневушева», сообщил в Синод, что «означенный Гневушев, известный ревнитель старого режима, сподвижник Восторгова и других темных деятелей, вносивших смуту в русло государственной и церковной жизни, неуместен и даже опасен в качестве иерарха при новом порядке...», т. к., по мнению Комитета, «он не только не проявлял почина в духе новых начал... но оказывал противодействие последнему»⁴²⁷.

Сам Макарий также слал в Синод рапорты, в которых отвергал репутацию защитника старого строя и описывал ситуацию в епархии в самых пессимистических тонах. Епископ отмечал, что среди духовенства «появились лица, которые приняли на себя обязанности земских комиссаров... разъезжают по приходам и потворствуют толпе, сеют семена вражды к землевладельцам и призывают к т. н. отобранию земельных имуществ». Далее епископ останавливается на личности священника Сергея Аракина, который, по его словам, недовольный тем, что в церкви, где он служил, учредили второй штат, «тайно и неоднократно собирает псаломщиков, дьяконов и священников с целью возбуждения против меня крайнего недовольства, как со стороны духовенства, так и мирян». «В последнее время, – по словам Макария, – он не ограничивается посылкой телеграмм обер-прокурору... но и вошел в связь с т. н. исполнительным комитетом из солдат и рабочих, уверяя ложно их, что я стою за прежний гражданский и государственный строй».

О своих противниках Макарий говорил как о людях, «ограниченных количественно, и необходимо сказать, и умственно, по его словам, они, бывшие ярыми членами Союза русского народа, теперь стали социалистами-террористами»⁴²⁸. В местной прессе епископ опубликовал обращение к пастве, где писал, что в Орле он человек новый и «если добра не успел сделать, но ведь и зла тоже еще (!) не сделал». Говоря же о своей деятельности, в которой не было ничего «опасного», а только то, что он «всемерно работал... над освобождением, хотя и не полным, рабочего класса из цепких лап жестокого и чуждого русскому народу капитала». Епископ указывал, что из правых партий он уже вышел 6 лет назад и «занялся своим делом». По поводу же обвинений в связях с «темными силами» Макарий писал: «…Я не могу считать рабочих и вообще народ, благу которого я служил, „темными силами”». Преосвященный отмечал, что у него нет «непростительных грехов против демократии и свободы народной». Отрицал Макарий и то, что он в своих проповедях «сравнивал убиенного иудеями Иисуса Христа с насилием, или что-то в этом роде, над Николаем вторым». По его словам, он способствовал пресечению еврейского погрома в Киеве в 1906 году и даже являлся председателем городской думской комиссии по оказанию помощи евреям⁴²⁹. «Конечно, – заключал Макарий, – были ошибки в моей деятельности, но ничего никогда не было во вред народа, которому посвящена большая половина моей жизни»⁴³⁰. Следует отметить, что черносотенцы, к числу которых и принадлежал владыка, и до революции нередко использовали антикапиталистическую риторику, как ни парадоксально, конкурируя в этом с левыми партиями.

Однако попытка епископа перейти на революционный язык не принесла успеха, а только вызвала злобный юмор у представителей «революционной общественности». Владыке напомнили его предыдущую черносотенную деятельность, связи с Распутиным (со ссылкой на только что опубликованные писания Илиодора) и недавние речи в защиту самодержавия⁴³¹.

В Синод Макарий писал, что Исполнительный комитет «не обращает никакого внимания на... желания лучшей части духовенства, всецело преданной Временному правительству и желающей осуществить принцип новой церковной жизни: «свободная Церковь в свободном государстве"». Правда, тут же отмечал епископ, «свободы в действительности нет никакой: такого давления на совесть и даже саму жизнь... никогда еще не было»⁴³². Самому Макарию «аракинцы» предъявили и ультиматум: все решения по управлению епархией «должны подлежать контролю Комитета... который имеет право признавать или не признавать ваши определения и постановления». На данном документе епископ написал резолюцию, что он «лично ничего не имеет против большей осведомленности... по делу епархиального управления», но считает необходимым сообщить это высшим властям для разрешения этого вопроса»⁴³³. Однако попытки Макария найти компромисс с Комитетом только подогревали аппетиты последнего.

Более активно пытались противодействовать «аракинцам» епископ Павел и секретарь Консистории Пятницкий, который, в отличие от других, занял бескомпромиссную позицию по отношении к Комитету, вообще отказываясь признать деятельность последнего. Стараясь сплотить противников Комитета, Павел в обращении к корпорации Орловского духовною училища писал: «Аракин считает свое дело конченым и требует какого-то присоединения к себе. Кроме того, весьма недвусмысленно намекает, что всех можно и арестовать с помощью городского Комитета общественной безопасности, этой почти единственной действующей ныне власти в городе, к которой наши церковные объединители уже успели примазаться»⁴³⁴.

Почувствовав колебание церковной власти, на сторону Комитета переходили многие представители духовенства. Тактическую ошибку допустили и местные архиереи Макарий и Павел, благословив съезд духовенства и мирян. В число делегатов этого съезда, проходившего с 10 по 18 мая, в полном составе «с правом решающего голоса для каждого» вошел аракинский Комитет. Перед открытием съезда с рассказом об истории возникновения Исполнительного комитета и его борьбе с Макарием и Павлом выступил сам Сергей Аракин⁴³⁵. Да и впоследствии больше всего съезд занимался разбором «реакционной» деятельности или «бездеятельности» орловских епископов⁴³⁶. Уже на втором заседании поступило внеочередное предложение обсудить «преступную бездеятельность епископов Макария и Павла и противодействие их обновлению церковной жизни и опасность их пребывания на епископской кафедре». Вспомнили на съезде и факты, характеризующие прошлую деятельность Макария в Москве, «когда он был близок к Григорию Распутину, Грингмуту и Восторгову». Помянули и «двоедушную и двуличную деятельность епископа Павла, помогавшего тормозить начавшиеся переустройства церковно-общественной жизни»⁴³⁷. В то же время делегаты съезда решили не приглашать епископов на это собрание, а постановили, «во избежание осложнений и репрессий епископа Макария, уполномочить духовного комиссара и его заместителей принять все меры, чтобы ни одно постановление этих епископов не считалось бы законным без подписи комиссара»⁴³⁸.

Целый день депутаты потратили на обсуждение современной политической обстановки, досталось от них и самодержавию, которое, по их мнению, преследовало Церковь. В числе жертв гонений фигурировали «митрополит Филипп, убиенный при Иване Грозном, и епископ Арсений Мацеевич» (в действительности митрополит. – П.Р.). Вспомнили также и местного «страдальца» священника о. Высокопольского, сосланного в 1905 году на каторжные работы. Было решено даже «почтить его память учреждением стипендии его имени».

Депутаты высказались за полное отделение Церкви от государства, а также приветствовали телеграммой В. Н. Львова «как участника переворота и как представителя власти, ведущей страну к счастливому будущему – к единственной форме правления демократической республике, построенной на заветах Христа, свободной Церкви в свободном Государстве»⁴³⁹.

Затем съезд снова перешел к местным проблемам, заслушав внеочередное заявление комиссара по духовный делам, который «наблюдая согласно данному ему полномочию за деятельностью епископа Макария», был у последнего и осведомляет съезд, что Макарий считает его незаконным. В это же время была получена телеграмма от В. Н. Львова с указанием «повременить с удалением Макария». Члены съезда выразили «сомнение в подлинности» телеграммы, решив запросить ответной телеграммой канцелярию обер-прокурора. (Складывается впечатление, что аракинцы воображали, что ведут настоящую войну с местным епископатом). Было также решено ходатайствовать перед обер-прокурором о немедленном удалении секретаря Консистории Пятницкого, так как после переизбрания новый состав данного органа «встретит в нем человека крайне реакционного, коренную помеху в своей деятельности». В результате выборов в число членов Консистории вошел и Сергей Аракин, получивший вместе со священником Георгием Соколовым наибольшее (по 108) количество голосов. Перед закрытием съезда депутаты пропели многолетие Временному правительству и «вечную память борцам за свободу»⁴⁴⁰.

Епархиальному архиерею по сути ничего не оставалось, как быть в роли статиста. По поводу съезда он писал в Синод, что, «где он собрался и что делает, в точности я не знаю... Созыв съезда и его деятельность носят все признаки самой крайней партийности... выбирают только подходящих Аракину и его приспешникам». Хотя Макарий заявлял, что не знает, что делает съезд, однако спешил сообщить властям некоторые подробности, переданные, очевидно, его сторонниками, присутствовавшими на съезде. Так, когда один из священников стал говорить, что следовало бы пригласить на съезд Макария, «поднялся страшный шум и крики «арестовать, арестовать его»... а два псаломщика подскочили к оратору и схватили, было, его за горло». Описал владыка и посещение его товарищем комиссара по духовным делам, который после этого вместе с другими аракинцами предпринял попытку овладеть консисторским архивом. Набег был сделан, по словам самого Макария, с целью изъять «архивные и иные документы, касающиеся былой жизни и деятельности о. Аракина...»⁴⁴¹.

Ранее комитетчики силой отобрали у секретаря Консистории необходимые им справочные книги и «нанесли секретарю столько неприятностей, что тот заболел». Действительно, секретарь Консистории Пятницкий, удаления которого требовали аракинцы, после этой истории вынужден был обратиться к врачу. Жаловался он не только на боль в области сердца, но и на «нервное расстройство, выражающееся явлением истерии»⁴⁴².

В столице же обер-прокурор Синода В. Н. Львов усиленно искал «компромат» на орловского епископа. Им были затребованы документы ревизии Киевской епархии за 1908 год. (Будущий епископ Макарий занимался там церковным строительством и, по слухам, произвел большую растрату). Объяснения были потребованы от тогдашнего ревизора А. М. Ванчанова. Однако он сильно разочаровал обер-прокурора: «У меня не было никаких определенных данных о растрате, – признался он, – доходили лишь неясные слухи и не из первых рук»⁴⁴³.

Между тем слабые попытки противодействия Комитету стала предпринимать часть местного духовенства и мирян. Возглавил оппозицию «аракинцам» известный в Орле протоиерей Аркадий Оболенский⁴⁴⁴. В Синод был направлен протест от части духовенства против постановлений прошедшего съезда. Сообщалось, что депутаты были буквально запуганы представителями Исполнительного комитета. Когда священник Троицкий, из села Здоровца Ливенского уезда, пробовал «высказаться за епископа», он услышал от Аракина устрашающую фразу: «Я вас и в Здоровце найду»⁴⁴⁵. (Образ Аракина в писаниях его противников, в буквальном смысле, принимает демонические черты). В Петроград также направилась депутация от сторонников Макария для «личного и всестороннего освещения» этого дела⁴⁴⁶.

Однако комитетчики действовали решительней, привлекая на свою сторону все имеющиеся в городе власти. Так, после съезда Аракин внес в Городскую думу заявление с ходатайством об удалении Макария⁴⁴⁷. В соответствии с решением съезда комитет Аракина прибрал к рукам и местные «Епархиальные ведомости»⁴⁴⁸. Сам епископ Макарий обвинял своих противников уже в «большевизме». По его словам, «революционное движение все более и более направляется в сторону так называемой анархии... льстецы и обманщики выбросили над своими главами знамя свободы и объединения, а на деле творят то же дело погибели, что и известный Ленин со товарищами... воистину явное и тайное ленинство разрушает основы русской жизни»⁴⁴⁹.

Однако ни Синод, ни обер-прокурор не желали слушать оправданий и уволили Макария на покой с формулировкой «по собственному желанию»⁴⁵⁰. Это особенно удивило владыку, т. к. никаких прошений об увольнении он не подавал, о чем и направил в Синод письмо. Владыка просил произвести расследование, «если прошение от моего имени действительно было»⁴⁵¹. Оттуда «разъясняли», что использовали его оговорку в личном письме члену Синода архиепископу Сергию (Страгородскому), где Макарий просил, о том, что, если его все же уволят, он бы желал управлять Высоко-Петровским монастырем. После писем и телеграмм из Орла, а также после визита упоминавшейся делегации, первоприсутствующий член Синода архиепископ Платон (Рождественский) предлагал послать в епархию ревизию. По этому вопросу голоса членов Синода разделились на две равные части. Голосовавший против данного предложения Любимов считал, что такая ревизия была бы «бесполезна и бесцельна» по причине того, что владыка пребывал на кафедре один месяц и, конечно, не мог «проявить ни положительных, ни отрицательных качеств». А удаление его надо связывать не с тем, что он плохой архиерей – «наоборот, достоинства его несомненны и хорошо известны, а его раннейшей черносотенной... работой. Зная эту последнюю, – продолжал Любимов, – просто нельзя верить его искреннему желанию работать (а он, несомненно, человек большой энергии и таланта)»⁴⁵².

Свое решение Любимов объяснил и тем, что его «страшно возмутило письмо преосвященного Макария, в котором он очень цинично просит назначить его, в случае увольнения, на «живое», как говорят, место, а именно в Москву в Высоко-Петровский монастырь. Что за бесцеремонность у подобных отцов... чтобы пристроиться самим в Москве, они готовы изгонять из него других ни в чем неповинных людей». Далее, по словам Любимова, когда «все это выяснилось на заседании Синода», то епископ Андрей (Ухтомский) изменил свою первоначальную позицию и выступил против ревизии, и орловский архиерей был уволен, а викарный епископ Павел переведен в Рязань⁴⁵³.

Обращение к подлиннику самого письма позволяет сделать предположение, что члены Синода были введены в заблуждение. Макарий совершенно не желал своего назначения на «живое» место и совсем не «цинично» просил Сергия учесть его желание управлять Высоко-Петровским монастырем, «если только Синод не найдет возможным оставить меня на кафедре и если удовлетворение моего ходатайства никому не причинит зла»⁴⁵⁴. Очевидно, что просьба Макария была извращена, письмо, носящее к тому же совершенно личный характер, не зачитывалось, а было пересказано, возможно, адресатом послания архиепископом Сергием. 30 мая Синод еще раз вернулся к делу увольнения Макария, ввиду заявления самого владыки и поступающих протестов из Орла. Принятое ранее решение было оставлено в силе. Видимо, снова сыграло свою роль неточное сообщение о желании Макария быть назначенным в Высоко-Петровский монастырь на «живое место». «Этой нахальной прямо просьбой возмутил меня преосвященный Макарий», – вновь записал в свой дневник член Синода Любимов⁴⁵⁵.

В центральной церковной прессе появилось сообщение, что попытки Макария Гневушева реабилитировать себя «оставлены без внимания, ввиду... его собственного прошения об увольнении»⁴⁵⁶. Владыка ответил письмом в редакцию газеты, в котором сообщал, что «никаких попыток реабилитации я не делал, ибо не знаю, в чем реабилитироваться, и прошения об увольнении не подавал». Редакция газеты писала, что «не знает, где же должна искать правду», так как одновременно с письмом Макария получила «Орловские епархиальные ведомости» с приложением указа об увольнении владыки «согласно прошению»⁴⁵⁷. В Исполнительном комитете орловского духовенства известие об увольнении Макария встретили с энтузиазмом. Аракин направил Львову телеграмму с выражением «глубокой и сердечной благодарности за ваше содействие в удалении епископов Макария и Павла»⁴⁵⁸.

Следует отметить, что и сам Макарий и его викарий епископ Павел, исходя из логики политической борьбы, допустили ряд серьезных ошибок. Тут и поиски бесполезных попыток найти компромисс с Комитетом Аракина, поочередное благословление съезда духовенства и мирян, который только и занимался, что обсуждал реакционную деятельность местных епископов. Да и публичные оправдания Макария, пытавшегося представить себя в роли друга рабочего класса, не принесли ему дивидендов среди явных противников и отпугивали потенциальных сторонников.

Изучение церковно-политической борьбы в 1917 году показывает, что часто епархиальный епископ, несмотря на сомнительное, с точки зрения революционного сознания, прошлое, мог удержаться у власти благодаря решительным и бескомпромиссным действиям. Большое значение имел также авторитет владыки среди местного духовенства и прихожан. У Макария его не могло быть просто в силу кратковременности пребывания в епархии, зато имелась опасная в условиях 1917 года слава «реакционера» и черносотенца.

Предреволюционная деятельность Енисейского и Красноярского епископа Никона (Безсонова)⁴⁵⁹ заметно выделяла его среди всех архиереев. По всей видимости, владыке принадлежит одна из немногих на протяжении всего синодальною периода попыток поставить духовную власть выше светской.

С 1913 по 1917 годы преосвященный успешно боролся с гражданскими властями в губернии. Безуспешно окончились все их многочисленные попытки избавиться от строптивого епископа. По всем политическим и экономическим проблемам в государстве Никон имел свое мнение, которое и высказывал открыто в прессе, несмотря на постоянные предупреждения со стороны церковных властей⁴⁶⁰.

В прессе Никон позволял себе довольно резкие выпады против местной и столичной власти. «Земельный и хлебный вопросы нашей русской действительности как-то не доходят до рук и сердец ни начальства, ни Думы, – писал епископ. – У нас боятся больших дел и реформ. Бедная Россия! Думы-то у твоих орлов-министров... часто бывают не орлиные, а кротиные. Не по плечу им размах богатырский... Говорю я не «революцию» (ныне скоро в нее попадешь – запишут тебя туда кроты и лакеи!!), а правду, исходящую от любящего Царя и Народ сердца»⁴⁶¹.

По поводу этого выступления Никона Енисейский губернатор И. И. Крафт направил письмо обер-прокурору Синода В. К. Саблеру, в котором обвинил владыку в «возбуждении классовой вражды». По его словам, Никон «скорее политик, чем архипастырь, а потому чем раньше он будет избавлен от управления епархией, тем для народа будет полезней... Разве можно так настроенному епископу доверить воспитание масс? Такие «прокламации» он писал не раз и продолжает писать»⁴⁶². Никаких последствий, судя по отсутствию документов, данный эпизод не имел.

Оправдываться перед Синодом владыке пришлось после другой статьи, посвященной делу Бейлиса и опубликованной в газете «Енисейская мысль». Никон довольно резко выступил в прессе против судебного процесса: «Слишком уж громадные обвинения желают некоторые возложить на совесть этого некогда Богоизбранного народа. Ведь и на христиан когда-то это гадкое обвинение возлагали. А вспомните иезуитскую испанскую и другие инквизиции... Не похоже ли все это на кошмарное Киевское дело»⁴⁶³. Статья епископа «заинтересовала» министра внутренних дел Н. А. Маклакова, который направил ее обер-прокурору Синода⁴⁶⁴. От Никона потребовали объяснений⁴⁶⁵.

Владыка оборонялся тонко, защищая по сути неуязвимую позицию. «Раз Св. Синод находит мою заметку неуместной и несообразной с саном и должностью епархиального архиерея... почтеннейше прошу разъяснить мне мои невольные ошибки и заблуждения»⁴⁶⁶. Естественно, никаких разъяснений не последовало, на письмо епископа была наложена резолюция: «Прекратить производство»⁴⁶⁷. Никон снова спокойно мог заниматься епархиальными делами.

Обладая деспотичный характером, преосвященный в буквальном смысле терроризировал местное духовенство. В 1913 г. местный протоиерей Иоанн Пальмин прислал в Синод своеобразный донос на архиерея, который составил 108 машинописных страниц.

По словам протоиерея, в епархии царит «"бироновщина». «Слово и дело» в полной ходу, и дикий произвол не встречает организованного отпора. Местное духовенство низведено Никоном до положения быдла». Основной причиной такого положения, по мнению Пальмина, является социальная чуждость архиерея – выходца из дворянского сословия и на посту епископа, остающегося «помещиком Безсоновым».

Пальмин создает выразительный портрет архиерея: «...упитанное лицо, грозно сверкающие гневом глаза...». Во время богослужения Никон стоит «с мертвой неподвижностью выправки былых времен николаевского солдата». А продолжительность службы «только вызывает удивление его неутомимостью»⁴⁶⁸. Однако, по мнению Пальмина, образ поведения владыки далек от благочестивого. Никон поощряет танцевальные вечера даже во время постов, «сам за полночь просиживает на эстраде, наблюдая, как юнцы и юницы духовной школы выделывают разнообразные па и грациозные, соблазнительные по пластичности, а часто и грубости новейших модных танцев, движения»⁴⁶⁹.

Любовь к светским развлечениям архиерея объяснялась еще одним фактором, который, как представляется, играл немаловажную роль в его жизни. Об этом весьма осторожно пишет и Пальмин. Со времени приезда Никона в Красноярск рядом с ним появилась «...девица лет 20... счастливой наружности... именуемая „архиерейской племянницей”». Эта молодая особа – Женя Соббатович – сопровождала владыку «везде и всюду» и даже «присутствовала при приеме епископом официальных лиц». Впрочем, сама Женя отвечала, что «...она, собственно, не родня владыки, а знакомая... дочь товарища». «Племянница» поселилась вначале в покоях епископа, но, как иронично замечает Пальмин, «по крайней некультурности сибиряков возникли на этой почве толки», и она вынуждена была переехать на квартиру к протоиерею Смиренскому, где, впрочем, владыка «посещал ее во всякое время дня и ночи». Женя очень любила танцевать, и, как пишет Пальмин, Никон «организовал у себя в архиерейском доме хор балалаечников, устраивая танцевальные вечера прямо у себя в покоях, где «балалаечники играли малороссийские песни, а Женя исполняла танцы, одетая в малороссийский костюм»⁴⁷⁰. Слухи об «архиерейской племяннице» не затихали, однако Никон, по-видимому, придавал им мало значения⁴⁷¹.

Правда вместе с тем протоиерей отмечал невероятную работоспособность и предпринимательский талант владыки: «... он много делает, у него, по-видимому, неисчерпаемый запас энергии».

«Здесь, продолжал Пальмин, даже в делах церковного управления – делах духовного строительства – все те же деньги. Словом, по-американски – за деньги все можно купить и все можно продать. У кого есть деньги – пожалуйте вам честь и место»⁴⁷².

Такая деятельность владыки требовала вхождения в контакт с местными капиталовладельцами, однако Никон шел дальше, налаживая связи и с преступными элементами. Сомнительные коммерческие проекты епископа заинтересовали в первую очередь не церковные власти, а Министерство внутренних дел. В начале 1916 г. на имя обер-прокурора Св. Синода А. Н. Волжина пришло «доверительное»⁴⁷³ письмо от товарища министра С. П. Белецкого⁴⁷⁴. В нем сообщалось, что, «по имеющимся в МВД данным, проживающий в г. Красноярске председатель местной монархической организации рижский мещанин А. С. Блиц, выкрест из евреев, человек умный и ловкий, но с очень темной нравственной репутацией, к сожалению, вошел в доверие к преосвященному Никону... не только попавшему под его влияние, но даже назначившего его руководителем некоторых хозяйственных дел епархии». Далее Белецкий изложил внушительный «послужной список» деяний Блица, согласно информации министерства.

Биография последнего имела одну закономерную особенность: где бы он ни работал или ни служил, везде его деятельность заканчивалась заведением уголовною дела, а иногда и временной «остановкой» в тюрьме. Блица обвиняли в мошенничестве, присвоении особо крупных денежных сумм, подделке документов, воровстве, ложных доносах.

Какое-то время Блиц жил в Риге и в Санкт-Петербурге, затем пере ехал в Сибирь, где «продолжил свою преступную деятельность». Так, будучи начальником транспортной конторы Сибирской железной дороги, он был обвинен в должностном злоупотреблении и снова попал в тюрьму. После освобождения он переехал в Красноярск, вступил в «Союз русского народа» и, став корреспондентом газеты «Сусанин», начал вымогать у местного населения деньги «за неоглашение компрометирующих их фактов». В начале 1915 г. Блиц в «компании с некоторыми лицами основал горнопромышленную контору „Разведчик”, под фирмой коей в Красноярске обустраиваются разные темные дела. Войдя в доверие к преосвященному, Блиц решил использовать связи епископа с целью получения концессии на эксплуатацию вод целебного источника в Енисейской губернии „Шира”»⁴⁷⁵.

В связи с этим обер-прокурор Синода Волжин направил в Красноярск Никону письмо, в котором была изложена биография Блица. Преосвященный отвечал: «...Все подробности жизни Блица мне, конечно, и доселе не известны; слышал, что он сидел в тюрьме... я одно знаю (и это несомненно): г. Блиц – редкий, отличный юрист и очень дельный человек». О конторе «Разведчик» владыка сообщил, что она «делает серьезные и важные, а не дела „темные”... а от нас кроме благодарности Блиц ничего не заслуживает»⁴⁷⁶. На этом инцидент был исчерпан, никакой реакции Синода не последовало, единственное, что удалось центральным властям, так это сделать владыку «невыездным». Синод запрещал появляться епископу на заседаниях Государственной Думы, членом которой он был. Никон же продолжал воевать с местными властями⁴⁷⁷.

Красноярский губернатор Я. Г. Гололобов в своем письме иркутскому генерал-губернатору писал, что «таких изветов не ожидал даже от епископа Никона... то и дело приходится слышать, что Никон что-нибудь затевает, кого-нибудь обличает, злословит, с кем-нибудь у него вышел конфликт. При этом постоянно приходится ожидать, что и на тебя поступит какой-нибудь клеветнический донос...». Отмечал Гололобов также, что владыка «постоянно вмешивается в гражданские дела... при этом всячески старается обличать и порицать администрацию»⁴⁷⁸. Губернатор просил привлечь Никона к судебной ответственности за клевету.

Иркутский генерал-губернатор А. В. Пильц в связи с этим направил письмо министру внутренних дел А. Д. Протопопову, в котором сообщал, что «отношения между губернатором и епископом Никоном, причем неправой стороной является последний, исключают всякую возможность пребывания их одновременно в Красноярске. Ежедневно можно ожидать крупного скандала между ними»⁴⁷⁹.

Отправленное 25 февраля 1917 г. письмо уже в момент написания было неактуальным и впоследствии было направлено в Синод из МВД «по принадлежности» – скорее уже как исторический документ.

Февральский переворот, как уже отмечалось, Никон воспринял с громадным энтузиазмом. Революционные события только прибавили энергии Енисейскому архиерею. 4 марта владыка собрал совещание городских священно-церковнослужителей для «обсуждения текущих событий и отношения к ним духовенства». Он стал забрасывать новое правительство телеграммами и письмами. Так, А. Ф. Керенского он просил освободить «великого ученого украинца Ерушевского – защитника прав славной нации» и рассмотреть дело митрополита Шептицкого, «ревностного служителя Отечества». Министра народного просвещения он просил «пожалеть украинскую и другие национальные школы»⁴⁸⁰.

Главным объектом эпистолярной атаки Никона стал обер-прокурор Синода Львов – ему владыка направлял телеграммы и письма, в которых он развивал свои мысли относительно участия духовенства в политической борьбе, рассказывал о ситуации в Красноярске⁴⁸¹. «Здесь все идет прекрасно, блестяще, – телеграфировал владыка Львову. – Свободные здания учебных заведений, занятия закопчены – передал Комитету безопасности и Комитету солдат с рабочими». О себе Никон сообщал, что он «весь в работе для успокоения страстей⁴⁸².

Активное участие вместе с городским духовенством принял владыка и в праздновании 10 марта – Всероссийского праздника русской революции. «В дни „переворота” в государственной жизни родины, – вещал Никон в кафедральном соборе, – я молчать не хочу, не могу и не буду... Россия наша дорогая воскресла, смертью старого строя попраны смерть, угнетения, болезни... отчаяние народа: тем, кто был во гробе – забыт, замучен, закован, унижен, обижен, – жизнь дарована». Хотя такие аналогии были и сомнительны с богословской точки зрения, в те дни это мало кого волновало. После молебна в 12 часов в Красноярске началось празднование «Праздника свободы», «Гражданской Пасхи» или «Весны России» – как именовался сей праздник.

В торжественном шествии участвовали войска гарнизона, представители государственных и общественных организаций, учебных заведений, масса простых горожан. По ходу движения манифестантов была сооружена триумфальная арка, украшенная флагами и щитами с надписями: «Да здравствует Учредительное собрание!», «Да здравствует Англия!», «Да здравствует Франция!», «Слава борцам, павшим за свободу народа!»⁴⁸³. Сам епископ находился среди членов Комитета общественной безопасности, «верный своему долгу народного избранника и гражданина России», как гордо писали в церковной прессе⁴⁸⁴.

12 марта Никон вступил в партию «Народной свободы» и произнес на собрании местных кадетов зажигательную речь. «В то время, – говорил владыка, – когда наши герои проливали свою драгоценную кровь за Отечество, в то время, когда мы все работали на благо нашей Родины, Ирод упивался вином, а Иродиада бесновалась со своими Распутиным, Протопоповым и другими пресмыкателями и блудниками»⁴⁸⁵. Речь Никона была слишком радикальной для партии кадетов. Следует учитывать и то обстоятельство, что говорил это епископ и что все его крайне политизированные и пристрастные речи печатались в церковной прессе. Сам владыка, очевидно, считал Енисейскую епархию явно тесной и слишком провинциальной для такой личности, как он, поэтому и стремился попасть в Петроград на заседание Государственной Думы. Однако Львов, по-видимому, не испытывая особого желания видеть владыку в столице. Тогда Никон стал проситься в отпуск. «Я весь-весь горю и болен... а умирать еще не хочу, – писал епископ в Синод, попутно продолжая развивать свои мысли об участии духовенства в политической жизни. – Немыслимо быть не политиком... мы не дичь и не бревна...» Свое же финансовое благополучие он оценивал пессимистично: «Я ничего не имею, все роздал и теперь нищий»⁴⁸⁶. Требуемый отпуск епископ получил, но прежде чем уехать, решил созвать съезд духовенства.

Выборы на съезд происходили на собраниях духовенства по благочинным округам. «Журнал» одного из таких собраний был впоследствии прислан в Синод, благодаря чему исследователь получил счастливую возможность познакомиться с настроениями в низах провинциального духовенства.

В самом начале собрания духовенство округа выразило «радость» по поводу «удаления старой власти, упорно задерживающей ход естественного развития страны». На голосование был поставлен вопрос о «желательной форме» управления страной, причем 9 человек высказались за республику, 9 за конституционную монархию. Ввиду этого собрание «постановило предоставить каждому действовать сообразно своим убеждениям». Далее был поднят вопрос о созыве Собора, об упразднении института благочинных, высказано пожелание, вдовым священникам разрешить беспрепятственно вступать во второй брак. Заслушан был также доклад «Демократия и деньги и отношение к ним духовенства», но прения решено было не открывать, т. к. доклад не «вносит каких-либо новых конкретных предложений».

Были произведены выборы на епархиальный съезд. Тут-то и поступило предложение протоиерея Пальмина высказать перед Никоном пожелание об оставлении им кафедры, «ввиду явного беззакония и произвола, выразившегося в обирании церквей и монастырей, увольнении без прошения многих лиц, а также за привлечение на важные должности в епархии развратников (протоиереи Смирнов, Крестин) и шпионов, и др. проступках»⁴⁸⁷. Большинством голосов 10 против 4 при 1 воздержавшимся предложение Пальмина было отвергнуто, как «грязный пасквиль» и признано «не заслуживающим внимания»⁴⁸⁸.

Посылая «Журнал» данного собрания Никону, благочинный протоиерей Цветков в конце документа сделал приписку, касающуюся строптивого протоиерея. «Вообще о прот. Пальмине я должен заметить, что с момента прибытия своего в Енисейск он начал злословить вас, владыко... в последнее время при каждом удобном моменте (а он почти всегда сводил разговор на эту тему) он не упускал случая, чтобы не выкинуть какую-нибудь оскорбительную колкость»⁴⁸⁹. Никон, поставил в «журнале» резолюцию: «о. Иоанна Пальмина уволить за штат (за явное поношение и ложь на епископа)»⁴⁹⁰.

Между тем первые неприятности начались и у Никона, в день Пасхи⁴⁹¹ в его доме был произведен обыск⁴⁹². Епископ узнал об этом из газет. Вскоре в прессе появилась заметка об этом самого владыки под заглавием: «Это было бы смешно, если бы не было так грустно». «Обыск в архиерейском доме, – писал Никон, – где неведомо чего искали... подобен безумному заподозреванию бездельников, что в кафедральном соборе хранятся пулеметы и махорка. (Подобные заподозревания имели место в нашем культурном и «свободном» городе»)⁴⁹³.

День открытия съезда Никон назначил на 15 апреля, но в последний момент отложил дату на 2 дня. Однако уже к 15 числу в Красноярск съехались представители 20 благочинии из 28. Попытка договориться с епископом об открытии съезда ранее назначенного срока успеха не принесла. На частном совещании духовенство решило не откладывать срок, и таким образом, съезд начал свою работу 16 апреля, на день раньше назначенной Никоном даты.

Как следует из докладной записки в Синод председателя Исполнительного комитета съезда В. Смирнова члены последнего разделились на две неравные части: большинство – противники епископа и меньшинство – его сторонники. Собственно, съезд только и занимался тем, что обсуждал деятельность архиерея. Обвиняли Никона в деспотизме, в неуважении человеческого достоинства, увольнении неугодных лиц, проведении на лучшие места в епархии своих земляков с Украины. Ставили в вину владыке и то, что он «развил широкую промышленную деятельность» и уделял мало внимания своим пастырским обязанностям – «говорит речи в Военно-промышленном комитете и других общественных организациях, на митингах, пишет статьи в газетах». Недобрым словом, естественно, помянули и антиалкогольную кампанию архиерея. «Произвол, насилие, ложь – система Никона», – подытожил сказанное один из ораторов⁴⁹⁴. Сторонники владыки пытались его защитить, но, по-видимому, не совсем успешно. Так, указывалось, что «священники с Волыни не хуже прочих», а сам епископ невиновен – «он просто архиерей старого отжившего времени»⁴⁹⁵.

Никон выступил на съезде с речью, которую он произносил с небольшими перерывами в течение 8 ¹/₂, часов. В записке, представленной в Синод, содержится только краткий пересказ речи. Епископ «не отрицал обвинения, но признал свои действия правильными... не отрицал он и бранных слов в алтаре, не отрицал близкого общения с Блицем, чело веком, по его признанию, «гнусным изменником, достойным смертной казни, но очень умным и хорошим юристом». Более подробное изложение речи владыки было опубликовано в местной кадетской газете. Так, говоря о перемене своих политических убеждений, Никон рекомендовал вспомнить Л. Толстого, считавшего «подобное явление вполне естественным. Я не был черносотенцем... Я был правым, но правым беспартийным... Мне от старого строя незачем отрекаться, т. к. поклонником я его не был... Мне приписывает Королев расхваливание еврейской веры... и Замысловский и Пуришкевич меня тоже в этом обвиняли... я не расхваливал еврейскую веру, но говорил, что всей национальности таких обвинений предъявлять нельзя». Касаясь его близости к салону графини Игнатьевой и Распутину, Никон, по словам газеты, «так возмущался, что не удержался даже от резкого слова». Говоря об увольнении местного духовенства и замене его на выходцев с Украины, епископ заметил, что удалял он пьяниц, а многих представителей Волынского духовенства он не знает даже лично и переводились они Синодом. Отвечая на обвинения в деспотизме, владыка заявил: «С природными свойствами характера, правда, резкого, но и правдивого, бороться мне трудно». После этого Никон сам перешел в наступление, обвиняя выступавших в сведении с ним личных счетов. «Теперь, когда я увидел озлобленные лица и понял ваш страх раба, а не свободного человека, я вижу приговор мой написан... И я говорю здесь для людей, которые совесть не потеряли, и говорю не для этого собрания. Вы меня так тяжко наказали, и ваше наказание свершилось. Но съездом епархиальным я это собрание не считаю. Дайте мне тысячу обвинений, и я на них отвечу»⁴⁹⁶.

Однако, как и предполагал владыка, его выступление не помогло, и когда съезд приступил к баллотировке, 101 депутат отказали Никону в доверии, 7 высказались за при 19 воздержавшихся⁴⁹⁷.

Епископ и его сторонники не сдавались, организовали параллельно с работой съезда митинг в зале Общественного собрания. По словам автора докладной записки, в президиум съезда обратился «некто Крутухо, агент Никона по кормлению амнистированных уголовников», требуя допустить на съезд с правоv высказаться «по вопросу о Никоне». Он заявил, что за ним «стоит весь народ, и намекал на возможность при отказе «поговорить по-другому""⁴⁹⁸. Положение, по словам председателя съезда, стало «настолько угрожающим», что они вынуждены были обратиться к местному комиссару – «прося охраны». В итоге для предупреждения «партизанских вылазок» съезд два дня занимался под охраной вооруженных солдат и милиции⁴⁹⁹.

Многочисленные сторонники Никона, также писавшие в Синод, иначе излагали ситуацию вокруг съезда. По их словам, на съезде присутствовали посторонние лица, многие вели себя «крайне постыдно, все время шумно аплодировали, грубили шуткам докладчика, громко хохотали, когда докладчик издевался над епископом»⁵⁰⁰.

Приверженцы владыки писали, что инициатива собраться параллельно работе съезда в зале Общественного собрания исходила от «Бюро скорой помощи амнистированным уголовным арестантам», когда им стало известно, что на съезде в течение нескольких дней «обсуждался вопрос, как бы отрешить Преосвященного от занимаемой должности и даже как бы его арестовать».

По их словам, «произведенное немедленно расследование» установило, что съезд далеко не представляет собой все духовенство и на нем сводятся личные счеты с епископом, под влиянием некоторых священников с явно уголовным прошлым»⁵⁰¹. На собрании «никониан» председательствовал «военный следователь» полковник Н. И. Рудьков в «присутствии приглашенного от Совета рабочих, солдат и казаков депутата гражданина – солдата Ревича». Собрание выслушало речь председателя местной еврейской общины Гефтера, «явившегося для того, чтобы засвидетельствовать благодарность от всего еврейского общества епископу Никону за многое добро, им сотворенное»⁵⁰². Другие ораторы отмечали «выдающиеся заслуги Никона, являющегося одним из наиболее достойных иерархов Православной Церкви». Наконец, было решено послать делегатов на съезд с предложением «объединиться». Однако президиум съезда, «приняв делегацию в коридоре», попросил подождать ответа и, удалившись на заседание, распустил съезд, так ничего и не ответив сторонникам владыки.

Далее, по словам авторов записки, в девятом часу вечера, когда сторонники Никона продолжали заседать, в зал Общественного собрания «буквально ворвалась кучка людей во главе с членом съезда, огромного роста дьяконом Сергеевым, который вскочил на стол и стал произносить речь явно угрожающего характера. В это время кто-то из ворвавшихся схватил за грудь одного из выступавших и стал его трясти. Все собравшиеся граждане и гражданки, испугавшись погрома, бросились к дверям и в панике, плача и крича, бежали. Таким образом, митинг протеста против «съезда духовенства» был насильственно разогнан провокаторами [и] агентами последнего».

Сообщая эти сведения в Синод, сторонники владыки в конце записки приложили «справку», в которой сообщалось, что во главе съезда духовенства стоят – «бывший руководитель красноярского «Союза русскою народа», на днях изгнанный воспитанниками женской гимназии, инспектор Всеволод Афанасьевич Смирнов, священник Муратов, спаивающий и обирающий инородцев, дьякон Сергеев, пьяница (ушел в дьяконы, чтобы избавиться от воинской службы). А за ними в тени идейный вдохновитель, выпущенный на днях из тюрьмы, обвиняемый в государственной измене, знаменитый провокатор Алексей Степанович Блиц (Арон Иоськов)». Данное послание заканчивалось словами: «Дай Бог таких [как Никон] светлых и больших людей побольше на Руси»⁵⁰³. Направлено оно было не только в Синод, но и председателю Государственной Думы М. В. Родзянко. Реакции на записки и сторонников, и противников Никона из Синода не последовало.

Сам епископ отправил в Синод только одну телеграмму – «озлобленные пастыри мною же созванного съезда превратили съезд в митинг, суд над епископом, полная мерзость»⁵⁰⁴.

Таким образом, ситуация в епархии стала патовой. Съезд духовенства, завершив работу, выбрал из своего состава Епархиально-наблюдательный совет, который, по их мнению, должен был управлять епархией. Сам Никон, понимая, что прямая конфронтация может привести к непредвиденным последствиям, решил действовать закулисно. Можно думать, что, собирая съезд, владыка не представлял, с какой оппозицией он столкнется. Управляя епархией в течение 5 лет и постепенно превращал ее в свою «вотчину», Никон мог считать, что в корне уничтожил среди духовенства возможность даже самого слабого протеста. Однако он не учел изменившиеся политические обстоятельства, того, что, как выразился протоиерей Пальмин, «была объявлена свобода».

Совершил архиерей и тактическую ошибку. Обладая полнотой всей духовной власти и претендуя на власть светскую, Никон мог воздействовать на выборы участников съезда в соответствии со своими пожеланиями, но по каким-то причинам проявил тут не свойственную ему пассивность. Возможно, сыграла свою роль и его самоуверенность. Как бы то ни было, ранее забитое и запуганное енисейское духовенство дружно выступило против своего начальства. Следует отметить и то, что Никон пользовался большой поддержкой именно среди мирян. Широкая просветительская, благотворительная деятельность владыки снискала ему популярность среди местной буржуазны, интеллигенции и крестьян. Другими словами, Никона поддерживали те, на кого не распространялась непосредственная власть епископа. Тем более все «проекты» владыки тяжким бременем ложились именно на плечи или, скорее, на карман духовенства. Да и такие его кампании, например, как антиалкогольная, явно не прибавляли ему популярности в духовной среде. Это косвенно подтверждает и тот факт, что среди многочисленных подписей под петициями, направленными в Синод сторонниками владыки, очень мало подписей духовных лиц⁵⁰⁵.

Сам Никон, уезжая в отпуск, оставил своему преемнику, епископу Барнаульскому Гавриилу (Воеводину), назначенному Синодом, по его совету, временно управлять епархией, записку: «Никаких распоряжений, которые может быть будут исходить от свободного собрания духовенства и мирян... не исполнять... Экстренный епархиальный съезд считать несостоявшимся». Духовной консистории было приказано «все дела незамедлительно представлять для решения и подписи мне»⁵⁰⁶.

Прибыв в Красноярск, епископ Гавриил сразу вступил в резкий конфликт с Епархиально-наблюдательным советом, который, по его словам, избран съездом незаконно «явочным порядком» и отказался сотрудничать с ним. Посылая в Синод «журналы» Совета со своими комментариями, Гавриил писал, что они «подделаны... и было бы очень интересно для истории Енисейской Поместной Церкви (так. – П.Р.) сохранить эту «книгу», боюсь, что члены совета, способные на разные подлоги и обман, уничтожат ее»⁵⁰⁷.

В свою очередь, члены Епархиально-наблюдательного совета жаловались в Синод на Гавриила, что он не имеет «самостоятельности», действуя по указке проживающею в Черноморской области Никона⁵⁰⁸, и посылает ему на утверждение все дела. Таким образом, в епархии фактически установилось «двоевластие», или, как писали в прессе, «гибельное многовластие»⁵⁰⁹. Епархиально-наблюдательный совет действовал параллельно с Консисторией и епископом Гавриилом. «Официальные известия по Енисейской епархии» отмечали, что всем, как и раньше, «руководит Никон, с той лишь разницей, что раньше он жил в Красноярске, а теперь в Черноморской области»⁵¹⁰. Однако, по всей видимости, борьба за власть внутри епархии носила локальный характер и ей явно недоставало масштабов никоновской эпохи. «Епархиальная жизнь со времени отъезда Никона как бы замерла», – писали в церковной прессе. «Высшая церковная власть по не известным нам причинам безмолвствует»⁵¹¹.

Епископ Гавриил, по его словам, связанный, с одной стороны, «наказом Никона», с другой стороны, «членами самодержцами наблюдательного совета с функциями выше епископских», чувствовал себя крайне неуютно и не желал оставаться в Красноярске. «Боюсь, как бы сей совет не провозгласил „самостоятельности” Енисейской епархии»⁵¹², – писал он в Синод. Уезжая из Красноярска в Барнаул, Гавриил напоследок оригинально расправился с конкурирующей организацией: одних членов совета он отлучил от церкви, других запретил в служении⁵¹³.

Епархия, по сути, осталась без епископа. Духовенство и миряне активно писали в Синод, прося разрешить проблемы церковной власти в епархии. Так, например, члены Красноярского железнодорожного приходскою совета просили Синод назначить в епархию строгого и сильного епископа, «опирающегося на православный пролетариат»⁵¹⁴.

Никон между тем продолжал отдыхать в Туапсе и изредка напоминал о себе письмами в Синод⁵¹⁵. Когда срок отпуска истек, владыка попросил его продлить для «завершения лечения».

Можно представить себе удивление членов Синода, когда они получили от Никона сразу несколько писем. «Я глубоко разочаровался в русском православии, а также в верхах и низах русского духовенства, посему считаю, дальнейшее пребывание в сане епископа для себя недопустимым лицемерием... прошу меня не считать членом церкви, именующей себя «православной». Покорнейше прошу никаким увещеваниям меня не подвергать, это излишняя трата времени: мое решение окончательное, продуманное и выстраданное»⁵¹⁶. Правда, сняв сан, Никон писал, что он остается христианином и просил пенсии: «Все отдал службе», а также высказал свои пожелания об устройстве церкви в будущем. «Необходимо полное и немедленное отделение церкви от государства... многому хорошему надо поучиться у католиков, достойных не одного лишь неразумною поношения... Церковь Украинская должна быть особо – автономна».

Определением Св. Синода от 1 августа Никон был низвергнут из епископского сана и монашества⁵¹⁷. Однако довести лично до бывшего епископа это решение секретарю Синода не удалось. Никон, как выяснилось, еще в конце июля прибыл в Петроград и остановился в Александро-Невской Лавре, откуда, по-видимому, и писал свои послания, а через несколько дней выехал в Могилев⁵¹⁸.

В начале сентября бывший владыка прислал в Синод еще одно письмо, в котором просил выслать ему документы об образовании и формулярный список, т. к. он «должен занять какое-либо место и служить (за неимением средств)». В письме содержалось также напоминание о «заслуженной» пенсии. «Не думаю, что в цели и задачи даже и Синода «православной» русской церкви было заставлять меня голодать и мучиться». Под письмом стояла выразительная подпись: «Гражданин Николай Николаевич Безсонов (б. епископ Енисейский и Красноярский Никон)»⁵¹⁹.

После снятия сана бывший владыка женился на своей «бывшей» племяннице⁵²⁰. По свидетельству митрополита Евлогия, Безсонов вначале сотрудничал в газетах в качестве театрального рецензента.

Позднее Николай Безсонов стал исполняющим обязанности начальника Департамента исповеданий в Министерстве внутренних дел Украинской Народной Республики.

Евлогий вспоминал, что ему пришлось вести деловую переписку с «новоявленным министром». По его словам, он даже ездил в Киев «переговорить» с председателем Рады Голубовичем на предмет удалить «ренегата, осквернившего духовный сан. Мой протест ни к чему не привел. Безсонов оставался министром», – заканчивал свой рассказ Евлогий⁵²¹.

Ясно представить себе мотивы Никона, решившегося снять сан, трудно. Возможно он понимал, что возвращение в Красноярск не принесет ему ничего кроме неприятностей. Конфликт с местным духовенством мог вспыхнуть с новой силой. Да и как прагматичный политик, Никон не мог не понимать, что в условиях «углубления революции» сан епископа не сулит его владельцу ничего хорошего. Сетования на нехватку средств и бедность вряд ли можно рассматривать как банальную просьбу, наличных денег у Никона, видимо, не было. Все было вложено в многочисленные проекты, концессии, недвижимость в Енисейской епархии. Даже противники не обвиняли владыку в растрате средств на личные нужды⁵²².

В череде маргинальных типов архиереев предреволюционной России, таких как Антонин (Грановский), Варнава (Накропин), Владимир (Путята), Никон выглядит фигурой исключительной и необычайно яркой. Конечно, никакой церковности в действиях владыки не было. Даже его проповеди носят экономический или политический характер. На посту губернатора или министра Никон чувствовал бы себя гораздо лучше. Постоянное вмешательство владыки в гражданские дела и конфликты с губернской властью можно тоже рассматривать как исключение. Хотя ссоры епископа с губернатором были явлением относительно частым⁵²³. Однако наступающей стороной в таких конфликтах была светская власть, в пользу которой часто они и разрешались⁵²⁴.

Возникает также вопрос, насколько типична ситуация, сложившаяся в Красноярске в 1917 году, в сравнении с другими епархиями Российской Церкви.

Тремя основными силами, влиявшими на исход внутрицерковной борьбы, были: Синод и обер-прокурор, белое духовенство, прихожане и епархиальный епископат. Постепенно набирал силу еще один фактор, ставший впоследствии решающим, – революционная власть. (Комитеты общественной безопасности, Советы). В нашем случае высшая церковная власть в лице обер-прокурора и Синода молчала. «Война» шла лицом к лицу: Никон и его сторонники против местного духовенства.

Насколько же вообще вся никоновская история была исключением? Енисейский владыка был единственный архиерей, снявший сан в 1917 году. Явно не типичным является полное невмешательство в конфликт высшей церковной власти, которая, несмотря на стремительно надвигающийся хаос, оставалась все равно последней решающей инстанцией. В то же время можно отметить и некоторые типичные черты, характерные для эпохи в целом, острота противостояния; архиерей – белое духовенство и, как следствие, стремление последнего узурпировать всю епархиальную власть.

Енисейская «история» дает возможность взглянуть по-иному на ряд вопросов, казалось бы, достаточно освещенных в историографии: взаимоотношения светской и духовной власти, границы власти епархиального архиерея, а также жизнь российской провинции, разительно отличающейся от жизни столиц. Вряд ли деятельность Никона могла бы происходить в Петрограде или Москве. Наиболее непонятным остается вопрос о позиции Синода и обер-прокурора, которые в течение пяти лет закрывали глаза на деятельность Никона. Скорее всего, у Никона были широкие связи в церковных верхах, а также возможно и в светских. Все это и позволило Никону создать в епархии свою «вотчину» и управлять ею, руководствуясь лишь собственным нравом.

Историки по-разному определяют количество архиереев, уволенных после Февральской революции. Б. В. Титлинов называет цифру от 6 до 7 человек к лету 1917 г⁵²⁵. Д. В. Поспеловский – 12⁵²⁶, Т. Г. Фруменкова – 20⁵²⁷, С. Л. Фирсов – не более 40⁵²⁸. Хотя лишь Фруменкова строила свои расчеты на основе архивных материалов, однако и ее подсчеты не являются верными.

По моим данным, в период с марта по октябрь 1917 года было уволено 15 епархиальных архиереев. Это митрополит Московский Макарий (Невский), митрополит Петроградский Питирим (Окнов), архиепископ Черниговский Василий (Богоявленский), архиепископ Рязанский Димитрий (Сперовский), архиепископ Тобольский Варнава (Накропин), архиепископ Харьковский Антоний (Храповицский), архиепископ Владимирский Алексий (Дородницын), архиепископ Херсонский Назарий (Кириллов), епископ Орловский Макарий (Гневушев), епископ Екатеринбургский Серафим (Голубятников), епископ Курский Тихон (Василевский), епископ Саратовский Палладий (Добронравов), епископ Енисейский Никон (Безсонов), епископ Тульский Парфений (Левицкий), епископ Полоцкий Кирион (Садзегелли).

В списке у Фруменковой также значится Нижегородская, Пензенская, Владикавказская, Томская и Имеретинская епархии, где, по ее мнению, также произошла смена епархиальных архиереев. Разница моих подсчетов с данными Фруменковой объясняется следующими обстоятельствами. Как уже отмечалось, однозначно можно сказать, что епархиальных архиереев из Томска и Нижнего Новгорода в 1917 году не увольняли. Глава Владикавказской епархии Антонин (Грановский), впоследствии один из лидеров обновленческого движения, был уволен еще до революции, 16 января 1917 года⁵²⁹. Вместо него епархиальным архиереем Синод поставил 28 января епископа Макария (Павлова), который сохранял этот пост на протяжении всего 1917 года, участвуя в деятельности Собора как Владикавказский владыка⁵³⁰.

Пензенский преосвященный Владимир (Путята) был вызван в столицу обер-прокурором Синода в марте месяце. Очевидно, Львов хотел его ввести во вновь сформированный состав высшего церковного органа, однако членом Синода Владимир не стал⁵³¹. В июле 1917 года Владимиру, очевидно, был предоставлен отпуск. (Крайне скупые и плохо сохранившиеся в РНБ экземпляры местных «епархиальных ведомостей» не позволяют точно определить дату отстранения епископа). Временно управляющим епархией был назначен епископ Григорий (Соколов), именно он и был представителем епархии на Поместном Соборе⁵³². Сам Владимир летом, по словам протопресвитера Любимова, «околачивался» в обеих столицах и требовал введения его в состав Синода⁵³³. В 1918 году архиепископа лишили сана по постановлению Судной комиссии Поместного Собора за безнравственное поведение (владыку обвиняли в прелюбодеянии)⁵³⁴.

Епископ Имеретинский Георгий (Аладов) 8 мая направил письмо директору канцелярии Синода Яцкевичу, в котором сообщая, что Исполнительный комитет местного духовенства «забрал в свои руки все управление, оставив мне только право утверждать и непременно утверждать все его постановления. Поступиться совестью я не мог, начались конфликты, и я вынужден был в начале апреля... покинуть Кутаиси с тем, чтобы более не возвращаться». Епископ сообщал, что он уже направлял обер-прокурору прошение об увольнении, но не получил никакого ответа. Георгий просил о пенсии, взывая к Синоду: «Не дайте голодной смерти... нравственно я истерзан, жить мне недолго»⁵³⁵.

Не ясно, было ли официальное определение об увольнении Георгия. Имеретинская епархия входила в состав Грузинского экзархата, но после провозглашения автокефалии Грузинской Церковью центральная церковная власть там уже не распоряжалась. Интересно отметить, что в уже упоминаемом послании патриарха Тихона грузинским епископам – «автокефалистам», в декабре 1917 года, упоминался как действующий и Имеретинский епископ Георгий (Аладов)⁵³⁶. В любом случае, рассмотрение ситуации в неподконтрольной Синоду Грузии не входит в задачи моего исследования.

Следует отметить, что официальные даты увольнения многих епископов мало что дают исследователю: от фактического отстранения до официального определения могло пройти много времени. Сохранившие свой пост в 1917 году архиереи могли фактически епархией не управлять. Так, например, было в Твери и Нижнем Новгороде.

Механизм отстранения епископов также не был одинаков, и борьба за церковную власть в епархиях носила различный характер. В одних епархиях обстановка была относительно спокойной, в других – шла настоящая война между противниками и сторонниками епископа.

Почти все обвинения против архиереев разделяются на две части. Первые – это политические («черносотенство», «распутинщина», «монархизм», «контрреволюция», связь с «темными силами»)⁵³⁷ – они всегда доминировали. Вторая часть – это аморальное поведение (сексуальная распущенность, пьянство и т. п.).

Каких-либо обвинений в «ереси» почти не встречается. Весь «компромат», как правило, извлекался из доносов, в большинстве своем не подтвержденных никакими фактическими данными. Оправдываясь от политических обвинений, архиереи сами порой переходили на революционный язык, тем самым принимая правила чужой игры, выиграть в которой у них не было никакого шанса.

Механизм устранения епископа зависел от ряда факторов: позиции духовенства и прихожан, позиции местных властей (Комитеты общественной безопасности, Советы) и, наконец, позиции обер-прокурора и Синода. Если против архиерея выступали первые две силы (местное духовенство и светская власть), он, как правило, быстро увольнялся. Когда инициативу об увольнении брали на себя только светские власти, а епископа поддерживали прихожане и духовенство, он, несмотря на возможные эксцессы (арест), оставался на своем месте. Если духовенство разделялось на два лагеря, противников и сторонников епископа, Синод и обер-прокурор стремились занять нейтральную позицию (архиерею, как правило, предоставляли временный отпуск). От самого архиерея зависело, по существу, только время увольнения, т. к. формально он сам должен был подать прошение, но и это не всегда соблюдалось. Почти всегда последнее слово оставалось за обер-прокурором и Синодом. Иногда они занимали вроде бы нейтральную позицию в конфликте местного духовенства с архиереем. Так было в Твери, где противостояние сторонников и противников местного архиепископа Серафима фактически раскололо епархию на две части.

Преследования части епископата после Февральской революции в церковной среде связывали с именем «сумасшедшего» обер-прокурора Синода. Безусловно, В. Н. Львов несет ответственность за создание истерии вокруг «реакционного епископата», за потворство доносам, в том числе анонимным. Однако его роль в гонениях на епископат кажется преувеличенной. В увольнении или неувольнении части архиереев, безусловно, определяющую роль играла и позиция членов Синода.

В то же время несомненно, что увольнение ряда иерархов содействовало очищению общей атмосферы в Церкви. Деятельность таких личностей, как Питирим (Окнов), Варнава (Накропин), Алексий (Дородницын) или даже митрополит Макарий (Невский), оказавшийся явно не на своем месте, кроме дискредитации, Церкви ничего не принесла. Это хорошо иллюстрирует случай с Агапитом (Вишневским), который, благодаря невероятной изворотливости и поддержке Синода, сумел удержать свой пост. Последующие похождения этого владыки только вносили смуту в и без того сложную атмосферу постреволюционного существования Церкви.

В первые недели после переворота эйфория, охватившая значительную часть общества, сравнивавшего революцию с Пасхой Христовой, затронула и духовную среду, особенно низшее и среднее духовенство. Охвачена этим настроением была и некоторая часть высших иерархов⁵³⁸. Однако очень скоро им предстояло на себе ощутить все прелести «самодержавия организующейся демократии», потому что для революционеров всех мастей архиерей всегда являлся «агентом старой власти». А в конфликте епископата с приходскими клириками важную роль играл фактор традиционного противостояния «черного» и «белого» духовенства.

Преследование епископата в послефевральской России не следует преувеличивать. Даже в процентном отношении увольнение 15 глав епархий – цифра незначительная. В Российской империи к 1917 г. было 68 епархий⁵³⁹. (Следует также учитывать, что в 1917 году количество епархий, на которые фактически распространялась высшая церковная власть, сократилось: западные губернии находились под оккупацией, а Грузинская Церковь (4 епархии составляли Грузинский экзархат) заявила о своей автокефалии.)

Однако создание некого рода истерии вокруг «распутинского» и «контрреволюционного» епископата производило на современников впечатление. Да и для самих иерархов перспектива возможного ареста с последующим расследованием «преступлений» могла еще недавно казаться невероятным фактом.

Обер-прокурор Синода Львов даже задумал провести суд над архиереями-"распутницами»⁵⁴⁰. «Мне странно, – говорил он в беседе с корреспондентом «Русских ведомостей», – что некоторые круги и лица ставят в вину, что я выбрасываю из Церкви распутинский сброд... Я считаю это своей священной обязанностью, тем более иерархи, которых я повыгонял, принадлежат к числу уголовных преступников. Я говорю это на основе неопровержимых документов, которые будут в ближайшее время опубликованы»⁵⁴¹.

Задуманный архиерейский процесс, которого Россия не знала со времени бироновщины, провести не удалось. Да и не было тех «неопровержимых документов», о которых говорил обер-прокурор. Знакомство с материалами синодских ревизий и расследования деяний даже самых скандально известных иерархов показывает, что перечисленные в них факты церковных и даже канонических правонарушений (таких, как, например, симония или непотизм) документально подтвердить вряд ли было возможно.