IV. СКОРБИ И ЖЕЛАНИЯ

Роение бесконечностей

Так или иначе, оказаться в этом загадочном мире в качестве человека – это первое и самое удивительное событие! Я умолкаю перед ним. И никак не могу прийти в себя от этого удивительного события. Прийти в себя? Что это? Что означает: быть собою, быть «я», быть личностью? Ощущать себя как себя и все же, и все же не быть в состоянии провести резкую границу между собою и не-собою, ибо неким необъяснимым образом все переливается в нас и мы во все. Какой-то постоянный прилив и отлив, постоянное волнение и переливание всего во все и вся. А через все это и во всем этом вечно кружится человеческое ощущение и осознание себя как себя, как личности, как существа неделимого и простого.

Нас, людей, не спрашивая, вплетают в эту грандиозную тайну существования. Вселенная вокруг нас, словно тело, а мы в ней, словно душа. А все в мире как-то округло-округлено. Округленное же не имеет ни верха, ни низа. И во всем бездонно. Посмотришь ли ты с вершины космической перспективы или с космического дна – с земли, все едино: бездна есть бездна, тянется она снизу вверх или сверху вниз. Человеческое сознание осознает это. Каким образом? Мы не знаем, ибо не знаем, что делает сознание сознанием. Окруженный разнообразными и бесчисленными существами и вещами, человек ощущает себя как чудо среди них. Ощущать – разве это не чудо? Мыслить – разве это не чудо? Желать – разве это не чудо? Не ищи чуда вне себя, ибо ты сам – величайшее чудо. Не ищи ничего удивительного вне себя, ибо ты сам – величайшая неожиданность. Существовать – разве не есть это нечто само по себе бесконечно удивляющее и непонятное?

Человек бы хотел сковать себя крепкой и массивной земной действительностью. Иногда ему приятно быть окованным ею, потому что душе его таким образом возможно хоть на что-то опереться. Тут же, вокруг все какие-то бездны, все какие-то бескрайности, которые немилосердно тащат тебя и гонят по своим пропастям и ущельям. И тогда вздох за вздохом: о, если бы было чуть меньше сознания! И еще бы поменьше ощущений! Легче было бы быть человеком и менее неожиданно… Человеческое сознание, человеческое ощущение – две крошечные свечки в страшном мраке безмерной тайны миров, как тяжело с ними! Может быть, их нужно было бы погасить, чтобы человек был спокойнее, не боялся многих бесконечностей, что со всех сторон разевают на него пасть? Или две свечки превратить в два солнца, свет от которых осветил бы все мрачное в человеке и в мирах вокруг человека? При такой фантастичности природы человеческого сознания и ощущения есть ли для человека лекарство от фантастичности? Разве не сотканы миры в нас и вокруг нас из чего-то фантастического, непонятного, ненаблюдаемого? Именно из-за этого ощущение грусти никогда не устареет в человеке. И все человеческие муки спешат собраться в гром, что проносит через все миры вопль и причитание человеческое: зачем я сотворен человеком, зачем, зачем, зачем?..

Большей противопоставленности, более жуткой противоположности, более непримиримой противоречивости не переживает кроме человека ни одно существо: ни Бог, ни ангел, ни диавол. Ибо человек переживает и жизнь и смерть, и небытие и всебытие, и добро и зло. И все, что в них и между ними. Ведь ни перед кем не лежит столь долгий путь из небытия к всебытию, от диавола к Богу. А также страшное разнообразие ощущений, мыслей, желаний, переживаний. В человеке все смешалось, все: от ничего до всего, от безумия до всепонимания, от преходящего до вечного, от смертного до бессмертного, от адского до райского, от диавола до Бога. В нем всегда есть много непонятного и беспредельного, а тем самым, бессмертного и вечного, поэтому он никаким образом и никогда весь не умирает, даже если упорно желает этого. И никаким образом и никогда он не уничтожит себя абсолютно, даже если бы и желал этого всем сердцем. От него и в нем всегда много остается для бессмертия и вечности.

Тяжко человеку, если его мысль охватывает метафизическая паника. Ибо она преследует и гонит его из хаоса в хаос, из ужаса в ужас, из потрясения в потрясение, из стона в стон. Тогда все трясется, разламывается и трещит во всех сферах человеческого существа. Возникают трещины, и сквозь них измученная душа усматривает бесчисленные миры. А там, в космической мгле и мраке белеет и светлеет какой-то манящий, тихий, мягкий свет. И таинственный магнетизм миров неодолимо привлекает мысль и вовлекает ее в какую-то страстную игру, вихрь… Человек? Праужас, желая отдохнуть, вселился в человека мыслью. В небольшое количество теста положено много дрожжей.

Мысль цепенеет: многие противоречия сплелись в человеке объятиями, в которых они задыхаются и из которых они никак не освободятся. Как змеиный клубок, который нельзя расплести. В такой ситуации для человека метафизической тоски и самое комичное становится трагичным. Иногда для него человеческий смех похож на безумие, даже на сумасшествие. Смех? Чье-то безумие… Разве можно смеяться в мире, где есть смерть? Ах, в глиняном тесте нашего существа имеется и эта закваска. Кто знает, чья рука ее положила, кровью нашей замесила и пустила по этому миру свою упрямую усмешку?

Иногда мысль задумчиво кружит по золотой кромке вселенной, а чувство судорожно всхлипывает в глубоком беспокойстве. И сгибается разум, сгибается в поиске Бога до грани сумасшествия. О, если бы душа была только коридором для влияния внешнего мира! Но она, как ненасытное чудовище, все, что к ней прикасается, впитывает в себя, преобразует, претворяет в свое, оживляет какою-то чудною жизнью, обессмерчивает каким-то необычным бессмертием. Если же что-то и умрет, это дорогие покойники…

Душа? Самый гениальный и самый сильный чудотворец. В ней взгляды превращаются в мысли, звуки – в ощущения, разнообразные влияния – в разнообразные переживания, или идеи, или страсти, или соблазны. Разве не замечаешь, Невидимый, как Твои слова в море моей души претворяются в драгоценный жемчуг? Вода, гонимая чувствами, истекая из очей становится жемчужною слезою… О, художник над художниками! Чувство, что пропускается сквозь сердце, становится светом, громом и молнией. Если мысль молитвою погрузится по ту сторону звезд, то найдет Бога. Бога и себя. Себя, надзвездную и потустороннюю, во всем небесную. Ибо там ее настоящие истоки и прародина.

Смертный страх нападает на человека, когда он бдительно следит за своею душою на всех ее путях, когда проникает во все ее мраки и сумраки, мглы и окраины, бездны и пропасти. Нигде, Господи, я не погибал так опасно и отчаянно, как внутри себя! И никогда, и нигде так отчаянно не умирал, как в себе… Самая страшная смерть не около меня, но во мне. Ад за адом, соревнующиеся в самых страшных ужасах. Только это не абстракция, не иллюзия, не фикция, не привидение, а суровая действительность. Их неудержимый ужас – в их непосредственной близости. А все райское под ударом зла превращается в некую прозрачную, сумеречную иллюзию и сны. О, сколько вокруг меня тайн обо мне! Заснув в новой тайне, я пробуждаюсь в более новой, а день провожу в еще более новой. О, Господи, неужели для того Ты дал нам душу, чтобы нас же самих сокрыть от нас? А сознание, а ощущение, а слово неужели Ты дал нам для того, чтобы мы Тебе сказали, что не знаем себя? И сколько источников слез в моем крошечном сердце! И каждая капля больше моего сердца…

Чем бывает движима душа, что непрестанно входит во все новые мысли и во все новые ощущения? Что есть то, что в моей душе рождает мысль, чувство, желание? А тело обносит душу стеной, замуровывает ее в материю не для того ли, чтобы она не сошла с ума от бесчисленных бесконечностей, что со всех сторон разрывают ее и разворовывают?.. Очи души не имеют ресниц и век. Поэтому они никогда не могут заснуть. А то она бы их уже неоднократно радостно и трепетно закрыла и вошла бы в покой и отдых от жестоких тайн, что немилосердно бьют ее, худенькую, нежную, тонкую, более тонкую, чем свет и сон… Господи, напои мое сердце нектаром Твоей благодати, дабы оно исполнилось миром, что превосходит всякий ум, человеческий и ангельский! Господи, излечи его Собою!

Если человек заглянет в тайну мира, он не может не заметить, как через все миры идут какие-то легенды и сказки, идут к чему? Каков смысл этих страшных легенд и роскошных сказок? А если остановиться взглядом на глазе человеческом – какая жуткая пропасть! Глаз! Наименьшая, но самая продуктивная лаборатория в наших мирах. Нет меньшего органа и нет большего чудотворца! Разве глаз это не чудотворец, раз видит свет! Ибо что такое свет в своей сущности? Нечто неощутимое, а это значит, нечто невидимое, разве не так? Это первый парадокс: с помощью невидимого, с помощью души, око видит то, что невидимо… А слепые что-то бормочут и бредят, дескать в этом мире нет чуда. О, слепая наивность и слепая простота!

Что это, что произвело пламя в душе, в сердце, что разжигает и раздувает огонь под мыслью, под чувством, под желанием? И до какого градуса поднимается и до какого предела доходит эта воспламененность? Наверняка, она измеряется детонометром, а не термометром. Чувства – это огонь для мысли, мысль для совести, а для совести – кто, кто, о люди? Несомненно, только Бог. Ибо Бог есть огонь опаляющий. Человек Божий полон огня и извне, и изнутри. Поэтому его мысли, ощущения и желания светят, излучают свет и тепло. И он всем своим существом переходит в бессмертное и вечное…

Эгоистичные, хоминистически эгоистичные люди считают и утверждают, что способность к мышлению, чувствам и желаниям имеют только люди. Разве столь беден этот Божий мир, населенный столькими существами? Всмотритесь в кроткое и дивное око задумчивого вола. Разве оно не отражает некие необычные внутренние миры? Если не большее, то за ним стоит интеллектуальный, духовный эмбрион, во всяком случае, чувственный, который имеет свои чудесные миры. Но только человеческая аналитическая мысль не может проследить его до конца и отыскать его первобытную движущую силу. Кто знает, может быть, и его пракорень где-то там в синеющих созвездиях, там, где ангелы роятся, как пчелы, и светлые духи составляют все новые и новые вселенные и миры… Разве вы не примечаете, как из кроткого воловьего ока на вас смотрит некая бесконечная печаль, грустно вас вопрошающая: зачем? И этот вопрос в сердце всего живого, в ядре всего существующего. Этот вопрос появляется после всех ответов, которые может дать человеческий ум на свои бесконечные вопросы. На последнее «зачем?», что исходит от всякого существа и всякого создания, человеческий ум не может ответить. Посмотри на человека, он за собою тянет все свое биологическое, геологическое и духовное прошлое: весь растительный, весь животный и весь минеральный мир, но также и весь ангельский, весь духовный, весь божественный мир. А из всех этих миров то гармонично, то хаотично звенят и жужжат бесчисленные вопросы, тягостный припев, который всегда один и тот же: зачем, зачем, зачем?

Человек на полпути меж Богом и диаволом. Поэтому его разрывают и светлая Божественная бескрайность, и мрачная бескрайность диавольская. Человек на полпути между материей и духом. Поэтому его разрывают их загадочные бескрайности. Мысль человеческая на полпути между конечным и бесконечным, меж временным и вечным, поэтому его и притягивают к себе их больные противоречия. Ощущение человеческое на пути меж раем и адом, поэтому его распинают их заманчивые противоположности. Око человеческое на полпути меж слепотою и всевидением. Поэтому оно неизмеримо страдает на пути от одного к другому. Ухо человеческое на полпути меж глухотою и всеслышанием. Поэтому оно невыносимо страдает, зажатое их противостояниями. Человек на полпути между небытием и всебытием, между незнанием и всезнанием, между несовершенством и совершенством, поэтому его и давят бесчисленные противоречия всех известных и неизвестных миров.

Для человека и капля – океан. Но и океан – капля. Ибо и в самом малом он видит самое большое, и в самом большом – самое малое. Таково человеческое существо. Весь дух человека, вся мысль, все ощущения тонут не только в мистерии величайшего, но и в мистерии наименьшего. О, я не хочу бескрайности, не хочу по крайней мере той бескрайности, что скрывается в капле воды, уничтожьте их, смилуйтесь над нами, жалкими человеческими существами!.. Смотри, под супермикроскопом человеческого духа из всякого атома, из всякого электрона, из всякого праэлектрона, из всякого фотона, роясь, вырываются бесчисленные бесконечности. В современной физике и астрономии нет ничего более беспредельного в своей таинственности, чем фотоны и электроны. Всякий электрон и всякий фотон излучает бесконечность. О, наши миры выстроены из одних только бесконечностей. А человек – это носимый волнами остров в безбрежном океане бесчисленных бесконечностей… Твои бесконечности, Величайший, пугают меня и в самом малом.

Бесконечности вырываются из всякого атома, как и из всякого солнца; из всякого цветка, как и из всякого созвездия; из всякого насекомого, как и из всякого существа. Во всем, что Твое, Господи, роятся бесконечности. Это самое многочисленное и очевидное во всех Твоих мирах, о несказанный Господи! Разве око человеческое – это не матка, к которой слетаются все бесконечности неба и земли? Разве свет – это не матка, и всякая травинка, и всякая птица, и всякое существо, и всякая вещь? Матка, матка, матка, от которой и вокруг которой роятся чудные и дивные, страшные и величественные бесконечности? И материя вся запечатлелась в каких-то необозримых бесконечностях. А люди – печальные пленники бесчисленных бесконечностей. Там же, за всеми этими бесконечностями и проступает Творец всех бесконечностей и главная их матка – Бог, всемудрый и всеблагой. Только с Ним и в Нем всякая бескрайность претворяется в радость. Без Него всякая бескрайность для меня – это и падение, и пропасть, и смерть, и ад! Именно ад, ад, ад!

Рои бесконечностей пустил Ты среди нас, Господи! Что бы мы делали с ними, если бы не Ты, их матка, Ты, Сладчайший Иисусе, Иисусе Ненаглядный! От соприкосновения с Тобой всякая наша мысль и ощущение тонет в бескрайнем восхищении, и радости, и восторге. Твоею благостью, нежностью и любовью Ты всякую бескрайность претворяешь в мою радость, в мою бесконечную радость и в мой рай, в мой бесконечный рай. И я всем своим существом ощущаю и знаю, что только Тобою все бескрайности претворяются в чудесные благовестия, о Господине всех дивных бескрайностей и вечных радостей!...

На террасе атома

Ничто так не необходимо человеческому сознанию, как свет. Внешний или внутренний, все равно. Так как мы видим мир только в свете и с его помощью познаем все разнообразные миры, от самого духовного до самого материального. А чем мы видим свет? Светом. Во свете видим свет. Без света нам и глаз не поможет. Огромна гносеологическая ценность света, на ней в наибольшей степени основано человеческое сознание. Неужели свет, необходимый всякому зрению, сам не видит?

Не удивляйтесь парадоксальности моего вопроса. Меня ошеломляют чудеса вселенной. Как получается, что я постоянно держу их на булавке человеческой мысли и не срываюсь в бесчисленные бездны вокруг нее, над ней и под нею? Как получается, что, заключенный в молекулу человеческого ощущения, я задыхаюсь в его тесноте, в то время как надо мною полыхают новые созвездия и роятся новые вселенные? Мне было велено: крепко держись за перила атома человеческой мысли, несмотря на то что ураганы космических тайн дуют на тебя со всех сторон. Ведь человеческая мысль проста, как атом, а вокруг нее все не познано, все необычно, все бесконечно. О, уменьшите чудеса, укротите их, вы, невидимые чудотворцы! Вы задавили наше крошечное человеческое сознание. Как под развалинами многих мертвых солнц, ощущает себя душа человеческая под этим небом… Прислушайтесь, это нежный свет горюет, что проходит сквозь черную земную грязь.

Свет и глаза! Что их связывает? Какое меж ними родство? Кто делает их необходимыми друг для друга? О, здесь речь идет о тайне, которая превосходит все человеческие умы и все человеческие знания. Нам же остается только задавать вопросы царству света, а ответы оставлены, вероятно, для каких-то иных существ, с более высоким уровнем сознания и беспредельности ощущений. Мне кажется, что свет и глаза – загадочные тайники неких божественных тайн. Я знаю, что свет и глаза высаживают нас на все берега всех миров. С их помощью мы преодолеваем пространство и время около себя, себялюбие и эгоизм в себе. Глаза – это, возможно, сложнейший орган чувств, потому что они скрывают в себе наибольшее число тайн, но и открывают их. Слезы и те даны глазам, ибо они в наибольшей степени созерцают тайны миров и печаль. А когда человеческие слезы заливают горестные миры, тогда они начинают блестеть праисконной красотой, логосною красотой, красотою божественною.

В этом горестном и печальном мире дар слез есть самый трогательный и самый чудесный дар. Плакать над горестной тайной миров дано лишь избранным. А через самых избранных плачет вся тварь. Она плакала через омолитвенные, печальные очи святого Исаака Сирина, святого Ефрема Сирина и святого Симеона Нового Богослова и через всех на свете печальников рода человеческого. Они плакали и плачут за всю тварь и вместо всей твари, особенно за тех, что имеют очи, а слез не имеют. Они, святые сопечальники и всепечальники, ощущают, как вся тварь воздыхает и страдает, вся, от первой до последней (Рим. 1, 16). А в их нежных и жалостливых сердцах не иссякают слезы.

Грусть в душе происходит от таинственности мира. И в ней – слеза. Существовать и в то же время не знать, ради чего существуешь – вот праисточник грусти. Это и первоначальный источник слез. Иметь способность мышления и мыслить, а не знать, откуда эта способность, откуда мысль и для чего, – это второй неисчерпаемый праисточник человеческой печали. Иметь способность ощущения и ощущать, а не знать, откуда эта способность и для чего, – это еще один неисчерпаемый источник печали человеческой. А вершина печали – не иметь возможности освободиться ни от самоощущения, ни от самосознания. Не является ли это неким вечным заточением? Ведь вечно мыслить и вечно ощущать и все же не иметь возможности до конца домыслить мысль о себе и о мире, не иметь возможности до конца прочувствовать ощущение себя и мира – не есть ли это тоска самая тоскливая и мука самая мучительная? Человек может отдохнуть от всего, но никогда – от себя, от самоощущения и самосознания. Это соломоновская усталость от существования и соломоновская мука от бытия. Человеческий чувственный аппарат настолько сложен и запутан, что его мог создать только Бог. То же самое можно сказать и о мыслительном аппарате человека. Нет ничего сложнее этого ни в человеке, ни в существах около человека. А тем, что само по себе сложно, запутано и таинственно, разве можно упростить и объяснить что-то из того, что сложно, запутанно и таинственно в мирах около человека? Как кажется, человеческое ощущение мира и человеческая мысль о мире еще больше усложняет мир, который и сам по себе очень сложен и очень загадочен.

На стезю человеческого сознания легла ночь, а до ее начала и после ее конца – только ночь и ночь, глубокая полночь. Чувства человека – как стоящие насмерть слепые часовые. Бесчисленные ночи своей тьмой, принимающей устрашающие облики фантастических привидений, пугают человеческое сознание и бросают человеческие чувства в лихорадку. Кто даст им необходимые солнца, чтобы разрушить жуткий мрак и осветить таинственные миры? Тоска бывает еще тяжелее: человек иногда ощущает землю как свое тело, как свою судьбу, а ее лучи как свои нервы, ее взгорья как свои воздыхания, ее бездны как свои падения, ее болезни как свои печали.

Куда исчезают и в чем утопают человеческие мысли, отталкиваясь от границы времени и пространства? Не на запад ли, в сумерки и сумрак, уводящие во тьму, переходящую в темную ночь и в безысходную пропасть? Алая заря радости не украшает их черных ресниц. Разве это последнее пристанище человеческого ума на пути его существования? А человеческие чувства, когда они стремительно улетают за грани времени и пространства, куда улетают, в какие миры и в какие реальности? Следует ли мысль чувству или чувство мысли? О, печальное паломничество и еще более печальное шествие: печаль за печалью, вздох за вздохом. Человек, ты постоянно находишься на своих похоронах. Ибо бесчисленны твои смерти…

Если пойдет мысль человеческая на восток, то встретит распутья, если двинется на запад – еще более страшные распутья, если отправишься на ют – снова распутья; и на север – кругом одни распутья. Самое страшное в том, что все они сходятся и никогда не расходятся. Где? В человеческом самосознании и самоощущении. Поэтому человек – это самое скорбное существо среди всех существ. Везде, в любом мире он первый в скорби. Это первенство никто по праву не может у него забрать. Как же тогда его душе не взвиться воплем причитаний и отчаяния?

О ночи! О все ночи всех миров, как случилось, что вы все вместе бросили якорь в зенице человеческого сознания? И как случилось, что вы вселились во все бездны человеческой души, так что даже еще осталось место для новых ночей и новой полночи? Кажется, что когда где-то там, в небесных высотах, начнут рождаться солнца и станут разгонять мрак, тогда он бросится на нашу планету и скроется в человеческом существе. Можно сказать, что все полночи, когда их теснит заря, без оглядки бегут и водворяются прямо в человеческом сердце. Ночь, убегая от дня, норовит спрятаться в человеке и затвориться в нем и никогда даже не выходить из него: здесь ей и ночлег, и пристанище, и самое милое прибежище. Человек! Прибежище всех ночей и полночей. Он как бы бесповоротно влюблен в них, а они в него. Только здесь печаль настигает печаль и причитание сворачивается вокруг причитания. Есть ли для человека лекарство от этой тоски и надрыва? Есть ли? Есть ли?..

В этом мире все грустно, так грустно, что и сказать невозможно. Если этот мир обладает душою, то это грусть. В мире так много боли, так много горести, так много смерти, так много греха, неужели Бог когда-нибудь перестает грустить об этом мире? Грех, всякий человеческий грех, разве не покрывает печалью и не заливает скорбью светлый лик Божий?

«Печаль моя всегда со мною», – вот исповедь псалмопевца (Пс. 37, 18), а также всякого настоящего человека. Этот мир стоит на печалующихся душах. Человек ценен настолько, насколько он имеет способность скорбеть. Если скорбишь ты скорбью какого-либо человека, ты стоишь двоих, если скорбишь скорбью многих людей, ты стоишь, сколько и все они, а если скорбишь скорбью всей твари и всех существ, стоишь столько, сколько все миры, вместе взятые, и еще более, несравненно более. Чтобы душа человеческая могла довольно наплакаться над больною тайною этого мира, надо в каждой поре иметь глаз и в каждом глазу по источнику слез. А когда в сердце ударят все громы жизненных страданий, вся душа вскипит сочувствием и все очи человеческого существа взволнованно зарыдают, тогда кроткий Иисус голубиными стопами нежно и невидимо войдет в растосковавшуюся душу, а с Ним, дивным и чудотворным, и все благие чудеса Его. И Он, самый нежный и самый чувствительный, постепенно претворит человеческую чувствительность во всечувствительность, а сострадание – во всесострадательность. Христов человек чувствует всякую печаль, как свою печаль, и всякую боль, как свою боль. И с правом он мог бы сказать: «Печаль всего создания всегда со мною».

Без Господа Иисуса душа человеческая – ужас, и проклятие, и глупость. Только на огненных колесницах христолюбия человеческая душа может вознестись туда, где печаль миров претворяется в милую печаль и где горькие тайны одичавших земных фабрикантов и смерти прекращаются и настает вечная радость.

В Иисусовом мире господствует волшебная вечность. Здесь всякая мысль человеческая начинается какой-то милой безначальностью, а заканчивается некоей сладкой бескрайностью. И всякому человеческому ощущению границею служит божественная безграничность. И всецелое существо человеческое исполняется вечной божественной логосностью, вечной божественной логичностью, вечным божественным смыслом. И с помощью божественной логосности, божественной логичности, божественного смысла Христов человек находит вечную божественную логосность, вечную божественную логичность, вечный божественный смысл во всех тварях и существах во всех Божиих мирах. О, уберите все миры, останется только Он, единственный, никем не заменимый, всесладчайший Господь и Бог мой – Иисус, вседивный, всечудесный, всемилый!.. Столкните все вселенные в бездны небытия, останется только Он над всеми бедными человеческими существами, ибо Он, единственно Он, Единый Человеколюбец, воскрешает из всех смертей во все божественные вечности и сверхвечности, радости и всерадости…

Бунт клещей

Когда я вижу человека в его огреховленной действительности, я говорю себе: для Бога нет большего ада, чем человек. А человек, влюбленный в греховное сладострастие, скрежещет зубами и шелестит: страшнейший ад, который люди придумали для себя, – это Бог… Ему бы хотелось, чтобы не было Бога, живого и истинного, что всемилостиво спасает от греха и справедливо осуждает за упорство в грехе. А над этим размышлением пылает истина: если бы все земные горы и холмы превратились в ладан и загорелись, смогли бы они перебить этим благоуханием смрад земной, что гноем течет из многих тварей и прежде всего из людей?

Треклятый ужас охватывает меня, когда я наблюдаю беспредельность человека без Бога. Ибо нет ничего страшнее этого. Беспредельность без Бога, что это, если не бессмертие без света и радости? Нет большего чудовища ни в одном из известных миров, чем человек без Бога. Нет и более страшного ада. Ибо самый страшный ад – это человек без Бога. Когда мысль человеческая оторвется от Бога, чем она завершится? Чем станет? Черной бесконечностью. А это ад. Потому что мысль без Бога – это страшнейший ад. А чувство, которое ничем не связано с Богом, разве это не ад для человека? А мои богоборческие мысли, а мои мрачные чувства распинают меня и раздирают, и я, обессилевший, горько вопрошаю: «Господи, если ад не во мне, то где же он, где, где?»

Природа греха в том, чтобы возбуждать себя и людей вокруг себя против Безгрешного. Праисконное отвращение ко всему божественному и небесному опустошает грехолюбивого человека. Он бы хотел приблизиться к небу, чтобы презрительно плюнуть в него и затем стремглав сладострастно сорваться с неба в муть земных наслаждений. Вы заметили: все бунты против Бога исходят из желания оправдать грех. А грех, которому нет равных и который не прощается ни в одном из существующих миров, следующий: «Мой бунт, Господи, отнюдь не Адамов, ибо я не желаю ни знать, как Ты, ни быть, как Ты, ни жить, как Ты, но совершенно утратить память о Тебе и представление о себе. Мой бунт даже не Иудин, Господи! Ибо я хочу не предать Тебя, не убить Тебя, а просто не знать Тебя. Не правда ли, это не великий бунт, не великий грех? Никаким путем я не желаю идти к Тебе, мне милее пути, что уводят от Тебя. Зачем Ты меня вывел на многие пути и завлек в Свои сети? Кто дал Тебе право? Я же не хотел и не хочу…».

Этот мир населен растениями, животными, минералами, а на вершине всего поставлен человек. Для того ли, чтобы ощущать все воздыхания попираемых, все муки придавленных, все боли огорченных и через трупы спокойно и решительно устремляться к своему бессмертию? О, трагичное бессмертие на трупах ближних! Даны ли человеку чувства, которые могли бы это вынести, и душа, которая бы не сошла с ума от этого, и сердце, которое могло бы от этого не разорваться? Но все же человек сущностно и судьбоносно зависит от всех тварей, а все твари от него. Есть что-то в человеке, что его делает судьбою времени и пространства, судьбою всех подангельстких существ во всех мирах. Поэтому он смело вздымается духом над всеми безднами, рассеянными по пространству и времени. Но все же это маленький, крошечный, малюсенький человек. Извлеките из земли силу притяжения, которой она нас держит в своих страстных объятиях, куда бы мы, люди, разлетелись и куда бы попадали? Есть ли дно такому падению с земли, и куда нам упасть, и на что мы упадем?

Грехолюбивый человек имеет свою логику, которой оправдывает свой грех и свое зло. Вот она: этот мир сотворен эпилептиком. Разве душа в теле не находится постоянно в эпилептических припадках? Разве тело в мире не находится постоянно в эпилептических конвульсиях? Разве земля в объятиях солнца не находится в эпилептических муках? Разве зрачок в глазу не находится в эпилептическом припадке? Наша звезда – это отвратительная коростная жаба среди звезд, а люди, а существа, живущие на ней, всего лишь коросты, короста на коросте. Поэтому наша звезда находится в постоянной лихорадке, а человек на ней – в постоянном бреду. Какая-то проклятая жуть струится со всех звезд на нашу звезду. И все боли больных существ сливаются на нашу планету, как будто она есть единое сердце всех миров. И она корчится, трясется и бредит в каком-то космическом бреду, и рыдает под мрачными вершинами и над грозными глубинами, не понимая ничего из того, что с ней происходит…

Нет ничего отвратительнее, чем грехолюбивый человек. Он носит в себе страшнейшее пугало – огреховленное сознание и огреховленное ощущение. И еще одно пугало – огреховленную волю. А его явь? Это непрерывные и необозримые шествия отвратительных монстров. Из-за такого человека грустят над человеком все миры, страшатся его и опасаются за свою судьбу. Если же когда-нибудь, где-нибудь в космосе будут искать страшнейшее пугало, чтобы сделать из него божество, то только наша планета будет в состоянии подарить его космосу. Чтобы устрашать космос и космические существа, достаточно быть человеком – человеком греха и зла.

Что такое природа? На каком основании она существует? Из чего она состоит? Где ее основание? Где дно? Где вершина? Где ее начало? Где конец? Все, что ей принадлежит, необычно и удивляет наше крошечное человеческое сознание и ошеломляет наше мелкое человеческое чувство. Ибо и бесконечно малое так же удивляет, как и бесконечно большое. Страх охватывает человека и от бесконечно малого, и от бесконечно большого. Что только ни проходит и что только ни тянется между бесконечно малым (праэлектроном) и бесконечно большим (универсумом)? Человек и бесчисленные существа и вещи. Какие только процессы не ткутся на удивительном ткацком станке, растянутом между бесконечно малым и бесконечно великим! Бросается в глаза, что везде одна и та же тайна: и в самом большом и в самом малом, и во всем, что между ними. «Везде один и тот же план, одна и та же мысль… Одни и те же законы управляют и жизнью атома и жизнью звезд».

Но где бы человек ни был, он всегда находится или на рубеже бесконечно малого, или на рубеже бесконечно большого. И его сознание дрожит и трепещет, приблизившись к жутким пропастям бесконечно великого или бесконечно малого. А чувство в них трепещет и цепенеет. Увлеченная заманчивой таинственностью бездны, человеческая мысль всегда недалека от безумия, а человеческое ощущение – от отчаяния. Здесь и для человеческой мысли, и для человеческого ощущения только одно спасение – Богочеловек Иисус. Ибо Он, мудростью и любовью проводя человеческую мысль и человеческое ощущение через пропасти бытия и существования, незаметно претворяет человеческую мысль в богомыслие и человеческое ощущение – в богоощущение. И так вводит их в райскую, божественную вечность, где никакие противоречия не нарушают их богочеловеческий мир.

А без Богочеловека человеческая мысль ощущает себя на этой планете, как в космическом леднике, где все замерзает от какого-то неизбывного ужаса. Замерзают мысли, замерзают чувства. Без Богочеловека человек катится из безумия в безумие из бунта в бунт. Вроде такого безумия и вроде такого бунта: что это за шпионы вокруг нас и над нами? Все эти высшие существа: и Бог, и ангелы, и демоны; кто дал им право, это страшное право контроля и суда над нами? Они прилепили нас какими-то силами и гравитациями, как клещей, к этой помойной яме, нашей планете, так что некуда деться. Даже когда мы зовем на помощь, когда мы бунтуем, это всего лишь бунт клещей. Наши голоса – голоса клещей, наши вопли – вопли клещей, далеко ли они слышны? Все равно, пусть бы они были слышны хоть на миллиметр от земли, главное то, что нам больно, больно оттого, что мы являемся тем, что мы есть. А это значит, что и у нас, клещей, есть сердце. Наверняка есть, раз мы ощущаем боль. Пусть наша боль столь мала, что невидима сверху для высших и больших существ. Но в том-то и мука наша, что наша боль, пусть и маленькая, охватывает все наше клещиное сердце. Разве существует малое сердце и малая боль? Даже и бесконечно малая боль для него бесконечно велика. Вот в том-то и состоит эта проклятая привилегия, что навязана нам, клещам, не знаем, по какому праву и чего ради…

Всякая человеческая мысль, гонимая инстинктом сознания, уводит в бессмыслие, если не причастится Всесмыслу. Так же и всякое человеческое ощущение. И такие мысли, и такие ощущения не что иное, как черные демоны в царстве человеческой души, сама же душа в таком случае не что иное, как ад.

Причастить мысль божественному Всесмыслу, божественной Логосности – значит преобразить ее в богомыслие. Так же и ощущение, если оно причастится божественному Всесмыслу, то преобразится в богоощущение. А богомыслие и богоощущение подобны ангелам. Преисполненная ими, душа полна ангелов. Это и делает ее раем. Постоянно ощущать и постоянно осознавать божественную логосность и божественную всеценность мира – это и есть рай для человеческой души. Не иметь этого ощущения и этого сознания – ад для души. Постоянность и бессмертие в ощущениях и в сознании божественной логосности мира характерны для ангелов и святых. Совершенное отсутствие этого ощущения и такого осознания характерно для демонов и погрязших во зле людей. Колебания в этом ощущении и в таком осознании – удел человека полуверного. Рай состоит в постоянном и бессмертном чувстве и осознании божественной логосности мира. А ад – в полном отсутствии этого ощущения и этого осознания. Диавол тем и диавол, что полностью и навечно отрицает логосность и логичность мира. Для него все бессмысленно, все глупо, поэтому и надлежит все уничтожить. Человек же стоит на полпути меж раем и адом, меж Богом и диаволом.

Всякая мысль и всякое ощущение потихоньку ведут душу или в рай, или в ад. Если мысль логосна, то связывает человека с Богом Словом, со Всесмыслом, со Всеценностью, а это и есть рай. Если же она нелогосна, противологосна, тогда она неминуемо связывает человека с бессмысленным, с обессмысливателем, с диаволом, а это уже ад. Что действительно для мысли, в той же мере действительно и для ощущений. Все начинается еще здесь, на земле: и человеческий рай, и человеческий ад. От жизни души с Богом и в Боге в человеке зачинается и рождается все, что бессмертно, вечно и богочеловечно; от жизни же души с диаволом в человеке зачинается и зарождается все, что смертно, грешно и инфернально. Жизнь человеческая на этой планете – это грандиозная драма: здесь постоянно сталкиваются бренное с вечным, смертное – с бессмертным, зло – с добром, диавольское – с Божиим.

Ничто так не преследует человека, как грех. Так проявляет себя даже самый малый грех. Грех гонит человека по пустыням бессмысленного, глупого, отчаянного, самоубийственного. Через всякий свой грех человек, по сути, гонит себя из боли в боль. Из страдания в страдание, из отчаяния в самоубийство, из праздного в пустое, из смертного во всесмертное. Каин – это прототип самопреследования. Грех прежде всего преследует человека как мысль, потом как ощущение и, наконец, как страсть. Совершённый, он превращается в легион гонителей. Ибо он разлит по всему человеческому самоощущению и самосознанию. А разливает его совесть. И куда бы ни поглядел человек, он видит в себе только грех. И когда он спрашивает его, каково его имя, он отвечает ему, подобно евангельскому бесноватому: легион – мне имя, так как нас много (Мк. 5:9).

Грех никогда не одинок, но всегда во множестве. Всякий грех – это легион, ибо из одного греха происходят многие грехи. И каждый по-своему сводит что-либо в человеке с ума, до тех пор, пока многие грехи совершенно не сведут его с ума, и он не потеряет покоя в себе и в мире вокруг себя. Вспомните Раскольникова. После того, как он совершил убийство, которое прежде совершения считал естественным, логичным и разумным выражением своей человеческой самостоятельности и смелости, нормальным и рациональным человеческим поступком, он с изумлением почувствовал и увидел, что убийство – это страх и ужас для человеческого существа, да и целый ад, а главное – мучитель и гонитель. Везде, в себе и вокруг себя, Раскольников видит только свое преступление, только свой грех. Он никак не может выйти из него и вне его. Настолько не может, что он в конце концов выходит на площадь и покаянно кланяется на все четыре стороны света, всем объявляя свой грех.

Вспомните Макбета. Шекспир гениально показал, что преступление, что грех никогда не может быть чем-то естественным и логичным в человеческом существе, хотя бы человек и старался всеми силами, логикой и разумом оправдать грех как средство человеческой жизни, как естественное выражение человеческого существа. Грех гонит человека из беспокойства в беснование, из беснования в сумасшествие. Макбет показывает это наилучшим образом. Заметили ли вы, что у Шекспира всех преступников преследует дух совершенного злодейства, греха. Всех их мучает этот невидимый и неумолимый мучитель – грех. Каждый из них бросается и задыхается в страшном аду своего собственного греха.

Только Фауст – исключение. И это неестественное исключение. Он нейтрализует грех. Всей своей ученостью он старается грех превратить в негрех, чуть ли не в добродетели. Но именно здесь Гете весьма поверхностно знаком с человеком. Он, в отличие от Шекспира и Достоевского, не погрузился в бездонные глубины человеческого существа, туда, где неустанно пылают вулканы совести. Даже языческая антропология гораздо глубже, естественнее и правдивее. Вспомните Эдипа, Антигону, Медею.

Своей человеческой правдивостью библейская истина о грехе самая бессмертная. После убийства своего брата Каин нигде не может укрыться, земля его не держит и не терпит, и он несется, убегая от себя, но никак не может скрыться. Он символически несет на своем челе печать своего греха. Так и всякий грешник носит в своей совести печать своего греха. Действительно, грех это прежде всего своего рода самоубийство, ибо потихоньку убивает в человеке и душу, и совесть. А затем эта самоубийственная сила превращается уже в убийственную и тогда убивает все, что вокруг человека. Все это свидетельствует, что грех – это нечто неестественное и противоестественное и в человеке, и в мире.

Грех не стареет, но чем дольше живет, тем дольше молодеет, если человек не обуздывает его в себе совестью. А совесть делает это, если имеет в себе Бога. Каждый может испытать на себе, как грех растет в душе от атомарного до космического размера. Самые очевидные примеры тому – Каин и Раскольников. Для каждого из нас этот рост столь же очевиден на собственном примере. Это не чувствуют только те люди, совесть которых замерла в грехолюбии, богоборчестве и сладострастии.

Все, что во мне и около меня: большое и малое, конечное и бесконечное, простое и загадочное, мрачное и светлое, видимое и невидимое, смертное и бессмертное, злое и доброе – все и вся во всех мирах, которые я знаю, ощущаю и предугадываю, подталкивает меня к надрывной молитве: «Господи, о Господи! Есть ли в Твоих мирах ответы на мои вопросы? Или я один не в состоянии их услышать из того мира, который все дальше и дальше отодвигается от меня? Если я ночь делаю своим языком, Ты меня не слышишь, если день становится моим умом, я Тебя не слышу. О, как же услышать мне Тебя? О, как же мне Тебя дозваться? Вездесущий, из-за моих грехов Ты не присутствуешь во мне. Оттого я Тебя и не слышу, и не вижу, и не понимаю. О Всемилостивый, сойди, спустись в мое сердце, в мою душу, в мое тело – это змеиное логово, скопище помоев, ад. Но Ты и в ад сошел и все же остался Богом. Сойди и в мой ад, ибо и его Ты Собою претворяешь в рай. Ибо, где Ты, там и рай, а человек с Тобою – ангел. О, яви мне Себя, Господи, несказанный, неизъяснимый!.. Вся растосковавшаяся природа вознеслась к Тебе через судорожный крик: «Господи, помилуй!» … Боли наши сливают все человеческие слова в единый молитвенный вопль: «Господи, помилуй!» Обратившись к себе, мы во всем своем существе видим, как разлито только это воздыхание: «Господи, помилуй!» Хотелось бы нам сказать Тебе о себе, но слезы льются и являют всю нашу душу перед Тобою всего лишь в двух словах: «Господи, помилуй!» Всякая тварь имеет сердце, а сердце потому и сердце, что грустит по Тебе и воздыхает: «Господи, помилуй!» В этом грустном мире ничто так не потребно человеку, как милость к нему и прежде всего Твоя, Господи: «Помилуй!» А с Тобою и за Тобою и все существа и вся тварь смилуется над человеком: «Господи, помилуй! Матушка, помилуй! Друг мой, помилуй! Травушка, помилуй! Пташка, помилуй! Все существа во всех мирах, помилуйте! Помилуйте! Помилуйте!""

Вниз по шумному водопаду времени.

Если вселенная имеет мечту, не наша ли это планета? Если имеет сердце, не человек ли это? Если имеет зрение, не есть ли это око человеческое? Но так может показаться с точки зрения человека. Когда же мы посмотрим на нашу планету с зенита космической перспективы, то увидим, что она по отношению к универсуму как целому есть миллионная частица песчинки, а человек на ней – некая квадриллионная составляющая этой миллионной частицы… Утешительные соразмерности, не так ли? По количеству материи, присутствующей на его теле, человек – самый невидимый из невидимого, неосязаемый из неосязаемого, неприметный из неприметного. А человеческие чувства? А мысли? А желания? Не являются ли люди по своей физической малости скорее невидимыми грибками на огромном телесном пространстве универсума и даже еще чем-то более мелким и незначительным? Если бы не присутствие духа в человеке и Логоса в духе, мы, люди, были бы трагичной бессмыслицей Божией.

Почему наше человеческое зрение совершенно не соразмерно нашему человеческому духу? И наш слух, и все наши чувства вообще? Дальность полета наших чувств до отчаяния несоразмерна с дальностью полета наших мыслей, наших ощущений, наших стремлений. Какое чувство может проследить нашу мысль на всех ее взлетах в бесконечное и вечное? Все чувственное захлебывается в своем мелководье и задыхается в своей собственной тесноте. От страшной несоразмерности человеческой чувствительности и человеческого духа человеческая мысль покрывается мурашками. И вообще, разве возможно здесь хоть какое-то равновесие? Особенно в таком фантастическом мире, как тот, что мы видим и в котором живем. Если бы человек хоть на мгновение имел возможность все обозреть зрением и все прослушать слухом, он бы пронаблюдал в структуре всех существ и вещей и в их отношениях между собою такие фантастичности и услышал бы такие необычности, что для того, чтобы вдоволь наудивляться, ему необходимо было бы иметь тысячу душ, безмерно больших, чем та, которою он располагает… Да, да, только если бы человек облачился «силою свыше» (Лк 24, 49), если бы он расширил свое существо, увеличил его и преобразил Духом Божиим, только тогда ему можно было бы обрести равновесие и между своим телом и своим духом, и между собой и миром около себя.

Иногда наш земной мир похож на темницу, выстроенную из снов. И фундамент, и кров, и стены, и двери, и окна – все выстроено из снов. И все же через эти двери из сна, через эти окна из сна, через эти стены из сна никак не пробиться. Все тонко-тонко, все прозрачно-прозрачно, но все же непробиваемо. Но, возможно, главное утешение состоит в том, что человек сам создан из материи, которая нематериальна, тонка и прозрачна, как сон. Что есть тоньше совести, что прозрачнее души, что нежнее мысли? Да и тело, составленное и сложенное из неощутимых и невидимых электронов и праэлектронов, не из той же ли нематериальной материи, что и сон? Сон среди бесчисленных снов – вот что такое человек в этом мире, в этой темнице снов.

Хотя и будучи сном среди снов, человек отличается от остальных снов тем, что он сон, который мыслит, который ощущает, который грустит, который болеет, который умирает… О, поэтому этот сон и превращается в кошмар, и становится собственным мучителем. А быть таким сном – это великая мука, великое отчаяние, иногда даже и ад. Тогда мысль – это мучитель человека, а ощущение – его палач. Может ли человек освободиться от них? Легко принять решение: я не хочу мысли, я хочу ее уничтожить, так как они мой жестокий мучитель. Но тяжело провести это решение в жизнь. А еще тяжелее реализовать решение: я не хочу ощущения, я хочу перестать ощущать, я хочу уничтожить ощущение… Обратитесь к своему собственному опыту. Невозможно быть человеком и не ощущать, невозможно умертвить в себе ощущение самоощущения и оставаться человеком. Ибо ощущение в человеке – это нечто более исконное, чем что-либо человеческое, а тем самым и более божественное, всем своим существом уходящее в бессмертное и вечное. Потому и чудесный Иисус все человеческие миры основал на ощущении, на богоощущении. По Христу, любовь – это нерушимое ощущение, богоощущение; и милосердие – это бессмертное ощущение, богоощущение; и молитва – это бескрайнее ощущение, богоощущение; и кротость, и смирение, и благость, и доброта, и жалость – все это бессмертные ощущения, богоощущения…

Сколько лет необходимо человеку вносить в тесто своего естества благоухание неба, чтобы перестать отдавать илом, сколько лет требуется, чтобы переродить себя евангельскими добродетелями? Из мрачной пещеры своего тела я смотрю на Тебя, Господи, вглядываюсь и никак не могу разглядеть. Я знаю, я предчувствую и знаю, что Ты единственный Архитектор, Господи, Который может выстраивать вечный дом души моей. А каменщики суть молитва, пост, любовь, смирение, кротость, терпение, надежда, жалость… Тогда все человеческое приходит в движение, в возбуждение, в приятный трепет, в созидательный страх. Как на солнце и в солнце, все – во взвившемся хаосе и буре: непрерывное извержение, огненные фонтаны, обжигающая пламенем вьюга, километровые протуберанцы. И такое взбудораженное солнце льет на наш земной мир тихий, мирный и животворный свет, который как будто не знает никаких гроз и бурь. Так и Христовы люди, особенно святители. Они в пламенном молитвенном восхищении любви и веры переплавляют себя и из бурных своих переживаний, которыми связывают землю с небом, испускают тихие и спокойные лучи, чей благой свет и нежная теплота смиряет бурные сердца человеческие и укрощает дикость человеческой души… Человек, небо – это кров земли. Смотри, как много тебе дано расти в высоту! Но ровно столько же и спускаться в глубину! Чтобы высота твоя не была несоразмерна глубине твоего корня. Ибо в таком случае человек валится, рушится, падает и пропадает.

Время – это самый жестокий тиран, когда оно борется с вечностью. А борется оно через человека. Если меж нами наступает мир или перемирие, человеку становится легче. Сколь бы не был влюблен человек в шторма и бури, он хотя бы на краткое время желает укрыться в каком-нибудь тихом пристанище, там, где бы время не боролось с вечностью. Тогда мысли своим молитвенным шествием стремительно погружаются в бескрайние синие глубины. И всю твою душу охватывает желание, чтобы все твои мысли навсегда претворились в вековечные молитвы. Ибо мысли, которые не переходят в молитву, сеют бури, вызывают шторма, подымают мятеж. Так же и ощущения, если они не переходят в молитву.

Проклятие для человека – мысль, которая не желает преобразиться в молитву, закончиться молитвою. Разыгравшись, она не может успокоиться, найти краеугольный камень, обессмертить себя божественною вечностью. Невыразимо кошмарно иметь мысли, которые не претворяются в молитвенное возбуждение и восхищение перед таинственностью миров. Нет ничего чудеснее мыслей, которые, лицезря Божий мир, незаметно сводятся к молитве. При таких мыслях в человеке замирает чувство времени. Ибо нет более тяжкого бремени, чем время. Тот, кто, благодаря бессмертному и вечному, овладел временем, не скинул ли с души своей самое тяжелое бремя? Удивительно занимательная игра разыгрывается в этом мире: вниз по шумному водопаду времени Бог спускает бесчисленные созвездия и миры, бесчисленные тела и души, бесчисленные существа и вещи, и все это разламывается, бурлит и несется куда-то вниз, к какому-то дну, которое неизвестно существует ли?.. А время где-то там вливается в безбрежный океан вечности.

Во всем земном есть нечто небесное, во всем естественном есть нечто сверхъестественное. В пшеничном зерне есть частица неба, ибо, вырастая, оно приняло в себя много небесного света, теплоты и синевы. Что-то от звезд есть в каждом растении, во всем животном и минеральном мире, а тем более во всем человеческом. Все в этом земном мире судьбоносно связано с тем, небесным, миром. Неоспорима истина: земля держится небом и существует небом, земля и все, что на ней. Одна и та же сила поддерживает существование и небесного и земного мира, и естественного и сверхъестественного, и видимого и невидимого. Переход естественного в сверхъестественное и сверхъестественного в естественное весьма таинственен и загадочен и не подлежит контролю человеческого исследовательского духа. Через невидимые праэлектроны и фотоны совершается это загадочное переливание светозарных логосных сил Бога Слова в существо человеческое. Так на самом деле нет четких границ между сверхъестественным и естественным, между видимым и невидимым. Во всем земном есть много небесного.

Это становится наиболее очевидным в личности Богочеловека Христа. В Нем явлен полнейший и совершеннейший синтез сверхъестественного и естественного, небесного и земного, Божиего и человеческого. В Нем показан совершенный образец и явлена безмерная сила воплощения Божиего в человеческом, сверхъестественного в естественном, небесного в земном. В самом деле, в Нем олицетворен принцип и явлена сила для осуществления этого принципа – принцип и сила воплощения себя в другом, Богочеловеческий принцип и богочеловеческая сила. Только эта сила и только этот принцип выводят человека в божественные бескрайности и божественные совершенства. Без Богочеловека человек – существо, закрытое по отношению к тому миру, он никак не может выйти из своей гуманистической самоизоляции и никак не преодолеет границы солипсизма, постоянно томится в неотворяемой темнице «непогрешимого» гуманизма. Внутри же у него – одни только тени, одни только призраки, а в центре всех центров – «мир как представление», что означает мир как тень, как призрак.

Человеку дан только один выход из солипсической самоизоляции – Богочеловек Христос. Это осуществляется силою богочеловеческой любви. Любовью человек преодолевает границы своего эгоизма и переносит себя в возлюбленного, воплощает себя в другом. Так совершается истинное соединение человека с человеком, человека с людьми, человека со всеми существами и созданиями. Через молитву любовь переносит душу человека в Бога, через милосердие – в ближнего, через братолюбие – в брата, через человеколюбие – в человека, через жалость – во все существа и во все созданное. Сила Христова боговоплощения – это неисчерпаемый источник человеческого обогочеловечения: человек любовью переносит себя в других людей, воплощается в них. И таким образом приобретает истинное познание и Бога, и людей, и твари. Субъект познания любовью вживляется в объект познания, воплощается в него, соединяется с ним. Это богочеловеческий реализм. Ему противоположны все остальные гносеологические правила гуманистического духа. Они удерживают человека в солипсическом пекле «чистого» гуманизма. Здесь человек иссушает себя на собственной жаровне и душит себя собственными руками.

Богочеловеческий принцип воплощения себя в другом основан на принципе самопожертвования. В самом деле, это основной принцип всякой жизни и всякого существования. На этом стоит вселенная: свет жертвует собою ради всех существ, служа им, воплощаясь в них. Так же поступают и тепло, и воздух, и растения, и минералы, и мать ради ребенка, и небо ради земли, и земля ради всех земных существ. Так поступают все существа, все вещи, все силы, ибо так поступает Сам Бог. В этом вся мистерия жизни и существования, мистерия вселенной и всех вселенных, сколько их ни есть. Принцип самопожертвования в природе осуществляется самыми разнообразными путями: путем воплощения одного в другое, меньшего в большее и большего в меньшее, естественного в сверхъестественное и сверхъестественного в естественное, земного в небесное и небесного в земное, человеческого в Божие и Божиего в человеческое. И все это достигает своего абсолютного и святого совершенства в мистическом теле Богочеловека Христа, в Церкви. В ней все путем самопожертвования воплощаются в Христа, и Христос во всех. При этом даже в самом тесном соединении с Богочеловеком личность не утрачивает свою индивидуальность и неприкосновенность, но «со всеми святыми» (Еф. 3, 18) развивается и «растит возращение Божие» (Кол. 2, 19) «в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова» (Еф. 4, 13).

Только с помощью богочеловеческого реализма достигается совершенное равновесие между естественным и сверхъестественным, земным и небесным, человеческим и Божиим, между этим миром и иным. Точно так же только с помощью богочеловеческой силы Христовой дух в человеке становится соразмерным телу, мысль – чувству, ощущения – желаниям. Без этой богочеловеческой соразмерности во вселенной и в человеке все погружается в дикий и проклятый хаос.

Невозможно охватить всю истину о мире, о жизни, о тебе, обо мне, о Боге ни человеческим зрением, ни человеческим слухом, ни человеческой мыслью, ни человеческим ощущением, ни человеческим словом. Всем этим можно охватить едва лишь и некую миллионную часть истины, а большая ее часть остается чем-то превышающим зрение, слух, мышление, ощущение, выражение, чем-то недосягаемым и неуловимым. Но человек может ощутить, познать, охватить всю истину о мире и жизни, только если всего себя совоплотит Богочеловеку, воплотится в Богочеловека, преобразится Богочеловеком. Это единственный путь, и другого в мире земных реальностей и человеческих возможностей нет.

Скорбна мысль человеческая, скорбно и ощущение. Ибо им со всех сторон досаждают боль, и горе, и тайна, и бесконечность, и смерть. Только в Богочеловеке человеческая мысль причащается непреходящей радости. Ибо в Нем нет смерти, нет греха, нет зла. До Богочеловека мысль человеческая была мучительна для человеческого духа. Она и до сих пор такова для него. Только с Ним и в Нем мысль человеческая становится благовестием, радостною вестью. Не только мысль, но и ощущения, и работа, и жизнь становятся радостью, а сам человек становится радостником. Расстояние от печали до радости, от смерти до бессмертия обусловлено расстоянием от человека до Богочеловека. Без Богочеловека ни человеческая мысль, ни человеческое ощущение, ни человеческая жизнь, ни сам человек не могут претвориться в прочную, непреходящую, бессмертную радость, которую не в состоянии расстроить и уничтожить никакое горе, никакая боль, никакая смерть.

Так происходит потому, что в Слове – вся логика и весь смысл мысли, вся логика и весь смысл ощущений, вся логика и весь смысл разума, вся логика и весь смысл человека и всего человеческого. Без Слова и человек и мир, и небо и земля, и время и пространство, и мысль и чувства, и ум и разум – алогосные, бессмысленные, глупые и свирепые чудовища. Со Словом же и в Слове все претворяется в благовестие, в Евангелие. Поэтому Богочеловек Себя и все Свое назвал Евангелием, благовестием. Воспользовавшись антитезой, можно назвать все, что без Него, горьковестием, глупой вестью, жестокой вестью некоего всесильного, безумного и кровожадного творца-тирана.

Меня изумляет, как некоторые мыслящие люди не замечают Иисуса, не останавливаются на Нем. А если они не замечают Бога, то разве это мыслители? Не замечать Иисуса в мире нашей человеческой действительности и событий есть то же самое, что не замечать солнце, а видеть, выставлять и хвалить свечи и светильники как источник света и тепла. Хорошо все, что глаза человеческие более всего алчут в этом мире. А с ними – и человеческие ощущения, и человеческая мысль. Поэтому око и не может насытиться видением до тех пор, пока не узрит Его, в видимом – Невидимого, в конечном – Бесконечного, в несовершенном – Совершенного. Ибо и сама истина будет досадною и непотребною, если она не есть Христос. Мы в человеческом мире не знаем ничего, что было бы более истинным, добрым, красивым, благородным, возвышенным и совершенным, чем Иисус. Он делает истину Истиной, доброту – Добротою, красоту – Красотою и совершенство – Совершенством. Поэтому мыслящий человек радостно соглашается с Достоевским и искренно вместе с ним заявляет: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось остаться с Христом, чем с Истиной».

… Сладчайший Иисусе, разлей и разливай меня по всем Твоим мирам, по всем Твоим небесам и Твоим чудесам, о Боже всех чудес! Я знаю и признаюсь: лампада моя неугасимо горит пред Твоим чудесным Ликом, если только непрестанно доливаю в нее каплю по капле кровь, кровь из моего сердца, взволнованного тайною твоих миров. Единственный, все во мне замени Собою, Незаменимый! Ибо только Тобою и в тебе я чувствую и себя, и миры вокруг меня как благую и радостную Божию весть… Пусть все мои мысли, все мои чувства, все мои стремления сольются вниз по шумному водопаду времени в дивную и волшебную Твою вечность, о Творче времени и Боже вечности!

Она – неодолимая обольстительница.

Человеческая мысль, если не приходит к Богу, остается ущербной, несовершенной. Поэтому постепенно сохнет, вянет, до тех пор, пока, наконец, совсем не увянет. Что относится к человеческой мысли, то относится и к человеческому ощущению. Если оно не прикасается к Богу, то довольно быстро утрачивается, замирает, пока совсем не умрет. Этот же закон имеет силу и для человека как целого. Если его бытие не завершается Богом, он остается калекой и недоконченным; в нем постепенно умирает все великое и возвышенное, а остается лишь пустяковое и ничтожное.

Что простерто между человеком и всем, что над ним? А что – между человеком и тем, что под ним? Не стоит ли человек в каком-то средоточии, в каком-то центре, чьи радиусы расходятся во все стороны и во все бескрайности? Если же человеческая мысль – единственный свет и всюду вокруг нее тьма, сплошная тьма, густая, тяжелая, непроглядная, то не есть ли человеческое ощущение – единственная живая бабочка в целом мире, вокруг которой, над которой и под которой – сплошная пустыня, только одна пустыня, серая, сухая, смертная.

Кто может проследить человека во всех его путях? А тем более его мысль? Но человеческую мысль крадет смерть, куда же она ее уносит? Кто может проследить смерть на всех ее путях? А возможно ли проследить ощущение? Ах, человеческое ощущение еще слабее человеческой мысли, ибо оно со всех сторон окружено небытием. Некая жуткая язва теснит человека со всех сторон, и он немеет и безумствует в одиночестве, а вокруг него пустая, серая земля и холодный пепел морского бесконечного пространства. А мысль, этот самый проклинаемый рок человеческий, как голодная и обезумевшая гиена, несется и безумствует по безводной пепельной пустыне нашей сумрачной планеты.

Можно ли причинить боль человеческой мысли? Если дa, то я хочу смягчить эту боль вопросом: не является ли мысль самым интересным и самым загадочным даром человеку? Мы ею ориентируемся, но не знаем, что она в сущности такое. Мы ею проверяем все, а чем можем проверить ее, таинственную, беспокойную, неохватную? Разве она не бросала нас бесчисленное количество раз в трагической безвыходности и не заводила нас в непроходимые пустыни – она, неодолимая обольстительница?.. О мысль, ты для нас невыносимое ярмо и тяжелое бремя. Как же нам твое ярмо может стать благим и твое бремя – легким? И снова грустно спросим тебя: как ты можешь стать для человека радостью и благовестием?

Философия – это своеобразное мученичество. Здесь мысль ломается в темных безднах и диких обрывах небытия и всебытия. Поэтому философы одновременно и грустные, и восторженные люди. Какой-то всепобеждающий инстинкт гонит мысль из тайны в тайну. А что не тайна в этом мире и над этим миром?!

Философы – часто трагичные люди. Ибо их мысль долго и упорно бежит вслед за космическими тайнами, до тех пор, пока, как птица, не упадет перед их последними оплотами.

Философы иногда – это отчаянные люди. Ибо мысль заводит их в такие лабиринты, из которых нет ни хода назад, ни движения вперед.

Философы, так или иначе, – это мятежные люди. Ибо для них мысль свирепее самых страшных загадок этого мира.

Философы иногда – люди саркастические. Ибо мысль не в состоянии найти для них хоть одну каплю меда, что скрывается в криницах многих существ и вещей. И они питают себя горькими листьями жестоких тайн, что так обильно и буйно растут на лугу наших печальных земных реальностей. А тот, кто питает себя горечью, разве не имеете права на сарказм, на сарказм как на временный modus vivendi et cognoscendi71.

Я и сам нахожусь с философами в плутающем по бескрайним пустыням караване. И нам не хватает воды, чтобы освежить душу, ибо наша мысль устала, изголодалась и жаждет. А мы ее питаем и поим песком. О, песком соленых, горьких, страшных тайн… Тяжело быть философом. Ибо ты находишься в караване, который никак не может выбраться из пустыни. Здесь человеческая мысль в конце концов издыхает в страшных муках от голода и жажды. А человек? Отчаянный печальник подле серого, песчаного кургана своего вождя и путеводителя…

Но и для человеческой мысли, измученной в пустыне этого мира, существует один выход. Да, только один выход! Это Он, Тот, Кто человеческую мысль завершил Богом, Творцом мысли; Тот, Кто человека – это самое трагичное существо – усовершил, завершил и довершил Богом. Это чудесный и чудотворный Богочеловек – Бог человеческой мысли, Логос человеческой мысли, Смысл человеческой мысли.

Разве человеческая мысль не есть самое кровожадное чудовище, если не заканчивается, не завершается Логосом мысли, Логикой мысли? Мысли без Логоса, мысли без Смысла, такие человеческие мысли – это великое бессмыслие. Разве вы это не почувствовали? Вы должны были это почувствовать, если серьезно думали о том, что такое мысль. Знаете, тогда от ужаса леденеют кости, а мысль, размышляя о природе мысли, впадает в горячку и бред. Истина, человечески реальная истина в том, что только с Богочеловеком и в Богочеловеке человеческая мысль становится для человека благим ярмом и легким бременем. Богочеловек – единственный, Кто открыл настоящую стезю для человеческой мысли. Стезю, ведущую к бессмертному совершенству и жизни вечной. Так случается, если человеческая мысль с помощью богочеловеческих средств развивается в богомыслие, а человеческое ощущение – в богоощущение.

А там, на таинственных границах, где совершается переход ощущений в мысли и мыслей в ощущения, там сгущаются тайны. Там разбиваются сердца. Так погибли Ницше и Метерлинк. Миры затуманились над человеком. По ним непрерывно роятся какие-то тайны, какие-то бескрайности. Сориентироваться среди них – это искусство из искусств. Этому искусству обучает только Он, таинственный и непобедимый Иисус.

Наши люди, если и занимаются философскими размышлениями, обычно боятся того, что их мысль встретится с Богом. А это происходит от того, что они любят мыслить короткими мыслями и чувствовать узкими ощущениями. Ведь если бы их мысль встретилась с Богом, то должна была бы рухнуть в божественные бескрайности и утонуть в нежданных мирах. Наш же «мыслящий» человек в большинстве случаев похож на шелкопряда, который ревниво скукоживается в свой маленький кокон, чтобы никогда из него не выпорхнуть, в отличие от бабочки, желающей видеть широкие горизонты и бескрайние пространства.

Человек коротких, вялых мыслей весь зарылся в кору этой планеты, как клещ в овечью шерсть. И ничего не видит, кроме этой коры. А над ним пылают бесчисленные светила, около ста миллиардов только в Млечном пути, и светила иных бесчисленных миров…. Человеческая мысль? О, тонкая белая нить в бескрайности вселенной, слабая молния в непроглядной тьме бесчисленного, таинственного, неопознанного…

Чем лечится мысль от мелочности, от мелкости, от смертности? Богом, Его бескрайностью, Его бездонностью, Его безмерностью. В соприкосновении с Ним мысль обесконечивается, обездонивается, обессмерчивается. И тогда нет смерти для нее ни в одном из существующих миров. Вся бессмертная, вся бескрайняя, вся вечная. Тайны миров больше не пугают. Напротив, они становятся для нее неиссякаемым источником вечных радостей и трогательного возбуждения: лазоревые – лазурных, золотые – золотистых. Неисчислимо много тайн, сладких и волшебных, поднимаются из бесчисленных Божиих миров и восхищенно обнимают ее – неодолимую обольстительницу.

Серна в потерянном рае. Исповедь.

Я серна. Во вселенной я – чувство грусти. Давным-давно кто-то изгнал на землю все грустное во всех мирах и из этого отлил мое сердце. И с тех пор я – чувство грусти. Я живу тем, что из всякого существа и твари высасываю печаль. Черной каплей печали капает мне в сердце всякое существо, лишь только я к нему приступаю. Черная роса скорби тоненьким потоком струится по моим венам. И там, в моем сердце, черная роса скорби становится бледной и голубоватой.

По моему существу разлита некая магнетическая сила грусти. И все печальное в мире она неуклонно привлекает и складывает в моем сердце. Поэтому я самое грустное существо из всех созданий. У меня есть слезы на всякую боль… Не смейтесь надо мною, о насмешники! У меня даже в голове не укладывается, что в этом горестном мире есть существа, которые смеются. О проклятый, самый проклятый дар – смеяться в мире, в котором кипит скорбь, клокочет боль, в мире, который опустошается смертью! Какой предосудительный дар!.. Я никогда не смеюсь от грусти. Как же мне смеяться, если вы так грубы и суровы, вы – насмешники?! Если вы так злы и безобразны! А безобразны – от зла. Ибо только зло разрушает красоту земных и небесных созданий… Мне вспоминается, как эта земля некогда была раем, а я – райской серной. О, воспоминание, от которого я восхищенно скольжу из радости в радость, из бессмертия в бессмертие, из вечности в вечность!..

А теперь? Мрак опаляет мои очи. На все пути, которыми я хожу, легла густая тьма. Мои мысли капают слезами. А чувства кипят печалями. Все мое существо охватил некий неугасимый пожар грусти. Все во мне горит печалью, но никак не сгорает. И я несчастна уже только потому, что я вечная жертва всесожжения на вселенском жертвеннике скорби. А вселенским жертвенником скорби является земля, серая и хмурая, бледная и сумрачная планета…

Мое сердце – это неприступный остров в бескрайнем океане тоски. Непреступный для радости. Да и что такое всякое сердце, если не неприступный остров? Скажите мне, если у вас есть сердце, знаете ли вы, чем все ваши сердца окружены? Мое – только лишь океанскими глубинами и безднами. Оно постоянно утопает в них, никак не выберется из них, никак не выплывет оттуда. Все, к чему оно ни дотягивается, мягко, как вода. Поэтому мои очи и заплаканы от слез, а сердце растревожено от воздыханий. Больно моим зеницам, ибо многие полночи заночевали в них. Вчера вечером солнце зашло в моих очах, а сегодня утром не взошло. Оно утонуло во мраке моей грусти. Что-то страшное и жуткое пронизывает мое существо. Я пугаюсь всего, что вокруг меня и надо мною. О, если бы убежать от страхов этого мира! Но существует ли мир, в котором бы не было страха? Замурованная мукой, одурманенная полынью, пресыщенная желчью, я встревожено бужу свое сердце от опьянения скорбью, а оно от этого пьянеет еще более. Душе своей, перепуганной и загнанной ужасами этого мира, я кричу, чтобы она возвратилась ко мне, а она без оглядки бежит от меня, тоскливой и печальной…

Я – серна. Но почему? Не знаю. Вижу, но как, и этого не понимаю. Живу, но что такое жизнь, не понимаю. Люблю, но что такое любовь, не понимаю. Страдаю, но как возникают, растут и созревают страдания во мне, никак не пойму. И вообще, я достаточно мало разбираюсь в том, что во мне и вокруг меня. И жизнь, и любовь, и страдания – все это шире, и глубже, и бескрайнее моего знания, разумения и понимания. Кто-то выпустил меня на этот свет и дал немного разума моему существу, поэтому я и понимаю лишь немногое в мире, вокруг меня и мира и во мне. Из всякой вещи на меня смотрит нечто непонятное и необычное, потому я и боюсь. А мои большие глаза не потому ли так велики, чтобы они могли вместить в себя как можно больше непонятного, охватить как можно больше неохватного и пронаблюдать как можно больше ненаблюдаемого?

Наряду с печалью, Некто разлил во мне, обессмертил и увековечил нечто такое, что превыше чувств и сильнее мысли, нечто такое, что длительно, как бессмертие, и огромно, как вечность. Это инстинкт любви. В нем есть что-то всесильное и неодолимое. Он разлит по всем моим чувствам, по всем моим мыслям и владеет всем моим существом. Мое существо словно маленький, крошечный островок, вокруг же него бесконечно тянется, разливается и накатывается волнами эта загадка моей души – любовь. И куда бы моя душа ни двинулась, везде любовь. Это нечто всегда присутствующее во мне и в то же время самое близкое. «Я существую» для меня значит «я люблю». Любовью я есть то, что я есть. Быть, существовать для меня то же самое, что и любить. И разве может быть какое-либо существо без любви? О таком существе не знает мое сердце серны.

Не оскорбляйте во мне любовь. Ибо этим вы оскорбите мое единственное бессмертие и мою единственную вечность. А тем самым мою единственную бессмертную и вечную ценность. Ибо что более ценно, как не бессмертное и вечное? А я именно любовью бессмертна и вечна. Она для меня все. Я ею чувствую, думаю, смотрю, слышу, вижу, знаю, живу и ею причастна бессмертию. Когда я говорю «люблю», я этим обнимаю все свои бессмертные мысли, все свои бессмертные ощущения, все свои бессмертные стремления, все свои бессмертные жизни. Только с этим я оказываюсь превыше всех смертей и превыше всякого небытия. Я серебристая серна, нежная серна, серна пугливая...

Через все жуткие бездны и устрашающие пропасти любовь моя пробирается к тебе, синее небо, к тебе, добрый человек, к тебе, цветущая дубрава, к тебе, благоухающая трава, к Тебе, Вседобрый и Всенежный! Через все бесчисленные смерти любовь моя пробивается к Тебе, о мое сладкое Бессмертие! Поэтому грусть – мой постоянный спутник. Всякая грубость для меня означает смерть. Больше всего грубости в этом мире я перенесла от одного существа, от того, что зовется человеком. О, иногда он смерть всей моей радости. Очи мои, посмотрите поверх него и увидите за ним Вседоброго и Всенежного! Доброта и нежность – это жизнь для меня, это бессмертие, это вечность. Без доброты и нежности жизнь – это ад. Лишь чувствуя доброту Вседоброго и нежность Всенежного, я вся в раю. Если навалится на меня грубость человеческая, о! Это навалится ад со всеми своими ужасами. Поэтому я боюсь человека, всякого человека, кроме доброго и нежного.

Я на краю ручья, чьи берега цветут лазурью цветов. А ручей этот – из моих слез. Люди ранили меня в сердце, и вместо крови потекли слезы. Нежные небеса, я раскрою вам свою тайну: вместо крови в моем сердце слезы. В этом моя жизнь, в этом моя тайна. Потому я и плачу о всех печальных, о всех немощных, о всех униженных, о всех оскорбленных, о всех алчущих, о всех беспризорных, о всех огорченных, о всех измученных, о всех опечаленных. Мои мысли быстро захлебываются от грусти и превращаются в ощущения, а ощущения изливаются в слезы. Раз мои ощущения бескрайни, то слезы бесчисленны. Почто всякое мое ощущение грустит и плачет, ибо лишь только исходит от меня в окружающий меня мир, оно натыкается на какую-нибудь человеческую грубость. О, есть ли существо, грубее и суровее человека?..

Зачем я заброшена в этот мир, зачем я оказалась среди людей? О, некогда, давным-давно, когда в своих густых и бескрайних лесах я не знала человека, мир был для меня раем и радостью. И я лишь радостно вплетала свое райское настроение и восхищение меж благоухающих цветов и ветвей берез, меж пышных дубрав и синих небес. Но в мой рай шагнул он – грубый, суровый и дерзкий человек. Вытоптал мои цветы, срубил деревья, омрачил небо. И так мой рай превратился в ад… О, я не ненавижу его из-за этого, но жалею. Жалею его, потому что он не имеет ощущения рая. А нет большего ужаса для каких бы то ни было созданий, чем отсутствие ощущения рая. Знайте, серна не может ненавидеть, она может только жалеть и сочувствовать. Все обиды, все грубости она отражает печалью и сожалением. Печаль – это ее отмщение. Печаль, следующая за сочувствием… О люди, как вы суровы и грубы! Словно настоящие демоны. Разве есть что-либо хуже человека? Только об одном молю, только одного желаю – не быть душою в человеке, ощущением в человеке, мыслью в человеке…

Всякую человеческую грубость я переживаю, как тяжелейший удар в сердце. От этого на сердце явилась опухоль. О, сколько кровоподтеков у меня на сердце?! От скольких ударов?! Ах, да! Ведь я в потерянном рае, серна в утраченном рае! О, смилуйся надо мною, Вседобрый и Всенежный! Сколько синяков, один за другим, один на другом, и так возникает на сердце опухоль! О, спаси меня от людей, от грубых и злых людей! Этим Ты претворишь мой мир в рай и мою печаль в радость…

Более всего из того, что можно любить, я люблю свободу, которая заключается в доброте, нежности и любви. А зло, грубость, ненависть – это рабство, самое горькое. Рабствующий им – рабствует смерти. А есть ли рабство страшнее самой смерти? В такое рабство попадают люди, измышляющие и творящие зло, грубость и ненависть. Меня же послали в мир, сказав и предсказав, определив и предопределив: будь грустью и любовью. И я всем своим существом исполняю свой назначение, печалюсь и люблю. Грущу через любовь, люблю через грусть. Разве мне иначе возможно жить в мире, населенном людьми? Моя жизнь в этих пределах, в этих рамках. Я вся сердце, вся – очи, вся – грусть, вся – любовь, потому меня и потрясает страх, тот милый страх, который знаком только грустной серне…

В своей надменности люди и не догадываются, какие роскошные и чудесные ощущения заключает в себе серна. Меж нами и вами, людьми, зияет пропасть: ни мы не можем перейти к вам, ни вы – к нам. Вы не имеете органов чувств, чтобы ощущать наш мир. Если бы мы, серны, своим сердцем перешли в вас, то попали бы в ад. Некогда мы жили в раю. Вы, люди, превратили его нам в ад. Что для вас бесы, то же самое вы для нас. Рассказывали нам березы, что видели сатану, когда он упал с неба на землю (Лк. 10, 18): он упал среди людей и там остался. И, отпав от неба, он заявил, что ему гораздо приятнее среди людей и что он имеет свой «рай» – это они, люди…

Я знаю и предчувствую, что меня ожидает бессмертие лучшее, чем человеческое. Для вас, людей, там, в ином мире, существует и ад. А для нас, серн, только рай. Ибо вы, люди, сознательно и добровольно додумались до греха, зла и смерти и без нашего согласия вовлекли в них нас своей мерзостью и злобой, потому что имели власть над нами. Поэтому вы будете отвечать и за нас: за все наши муки и неволю, страдания и смерть. Вы будете нести наказание за нас и из-за нас… Я слышала, синее небо шептало черной земле эту вечную истину: люди в день Суда дадут ответ за все муки, за все страдания, за все беды, за все смерти всех земных существ и тварей. Все животные, все птицы, все растения восстанут и обвинят род людской за все боли, за все обиды, за все зло, за все смерти, что они им причинили в своем гордом самолюбии. Ибо с родом человеческим, впереди него и за ним, шествуют грех, смерть и ад.

Если бы я выбирала среди существ, то предпочла бы человеку тигра, ибо тигр менее кровожаден; предпочла бы человеку льва, ибо лев менее жесток; предпочла бы гиену, ибо она менее отвратительна, чем человек; предпочла бы рысь, ибо она менее гневлива, чем человек; предпочла бы змею, ибо она менее лукава, чем человек; предпочла бы любое чудище человеку, ибо и самое страшное чудовище менее страшно, чем человек… О, правду говорю, от всего сердца говорю это, ибо человек выдумал и сотворил грех, смерть и ад. А это хуже самого горького, чудовищнее самого чудовищного, страшнее самого страшного во всех моих мирах.

Я прислушалась: журчит ручей из слез, люди хвалятся какой-то разумностью. А я сужу о них по их основным делам: греху, злу и смерти. И прихожу к заключению, что, если их разум состоит в том, чтобы придумывать и созидать грех, зло и смерть, тогда это не дар, но проклятие. Разумность, которая живет и выражает себя грехом, злом и смертью, – это наказание Божие. Великий разум – великая кара. Я бы обиделась, если бы мне сказали, что я разумна, по-человечески разумна. Если такой разум – единственное отличие людей, тогда я не только отрекаюсь от него, но и проклинаю. Если бы даже от него зависели мой рай и мое бессмертие, я бы навек отреклась и от такого рая, и от такого бессмертия. Разум без доброты – это кара Божия. А великий разум без великой доброты – это невыносимое проклятие.

С разумом без доброты и нежности человек – это законченный диавол. Я слышала от небесных ангелов, когда их крылья омывались в моих слезах, что диавол – это большая интеллектуальная способность без малейшей доброты и любви. Ведь человек – то же самое, если не имеет доброты и любви. Человек интеллектуален, но без доброты и милости – это ад для моей нежной души, ад для моего печального сердца, ад для моих беззлобных очей, ад для моего кроткого существа. Единственным желанием души становится желание не жить ни в этом, ни в ином мире рядом с человеком, который интеллектуален, но не имеет ни доброты, ни милостивой нежности. Только тогда я соглашусь на бессмертие и вечность. Если же нет, уничтожь меня, Боже, и претвори в небытие!

В давние времена – рассказывали мне белые серны – по земле прошел Он, Всеблагий и Всемилостивый, и претворил землю в рай. Там, где Он стоял, там и начинался рай. На все существа и на всю тварь из Него истекала бесконечная доброта и любовь, нежность и милость, благость и мудрость. Он ходил по земле и сводил небо на землю. Звали же Его Иисус. О, в Нем мы увидели, что человек может быть дивным и прекрасным, только если безгрешен. Он грустил нашей грустью и с нами плакал из-за зла, что нам причиняют люди. Он был с нами, противостоя человеческому созиданию греха, зла и смерти. Нежно и милостиво любя все создания, Он ласкал их какой-то божественной печалью и защищал от грехов человеческих, от человеческого зла и человеческой смерти. Он был и навсегда остался Богом нашим, Богом грустных и тоскующих созданий, от самых малых до самых больших.

Только похожие на Него люди милы нам. Они нашего рода. Они наше бессмертие и наша любовь. Душа этих людей соткана из Его доброты и милости, любви и нежности, благости, праведности и мудрости. Их разум божественно мудр, божественно добр, божественно кроток, божественно милостив. И они похожи на светлых и святых ангелов. Ибо великий разум и великая любовь, спаянные воедино, – это и есть ангельское существо.

Поэтому наша любовь вся спешит к Иисусу всеблагому, вседоброму, всемилостивому, всенежному. Он – Бог наш, и Бессмертие наше, и наша Вечность. Его Евангелие более наше, чем человеческое, ибо в нас больше Его доброты, Его любви, Его нежности… О, Благословен Он во всех сердцах и во всех наших мирах! Он – Господь и Бог наш! Он – наше сладкое утешение в этом горьком преходящем мире и наша вечная радость в том бессмертном мире, что настает…

«Я близок к падению, и скорбь моя всегда предо мною». (Пс. 37:18).

«И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много». (Мк. 5:9).

«И Я пошлю обетование Отца Моего на вас; вы же оставайтесь в городе Иерусалиме, доколе не облечетесь силою свыше». (Лк. 24:49).

«чтобы вы, укорененные и утвержденные в любви, могли постигнуть со всеми святыми, что широта и долгота, и глубина и высота» (Еф. 3:18).

«и не держась главы, от которой все тело, составами и связями будучи соединяемо и скрепляемо, растет возрастом Божиим». (Кол. 2:19).

«доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова» (Еф. 4:13).

* * *

71

modus vivendi et cognoscendi – образ жизни и сознания (лат.)

Комментарии для сайта Cackle