Снова в скитаниях

«Я сел в повозку с жердями, сказав, что еду к святому Иоанну Сучавскому, – вспоминал старец Клеопа, – а сам направился в Ватру Молдовицей к одному слепому по имени Холера, куму Мардария, и прожил здесь несколько месяцев в чулане без окон. Я замуровал дверь, изнутри приставил лестницу, так что по ней можно было подняться на чердак, а оттуда спуститься в дом. Я жил там как в тюремном застенке. Только два человека знали обо мне. По вечерам я читал им из Священного Писания, и один из них играл мне на дудочке.

Потом я еще жил у Иоанна Молдавана, в одном курятнике. Здесь однажды ночью, в то время как я писал проповедь о смирении, кротости и долготерпении, диавол захотел убить меня.

Еще я жил некоторое время у двух стариков, Анны и Николая, а после этого ушел в лес. Два лесника, очень надежные люди, соорудили мне лачугу в лесу в Ва́ду ⁷⁴ Негриле́сей. Здесь был охотничий заповедник, и друзьями моими стали медведи, волки, дикие свиньи, олени, косули. Время от времени приходил один из лесников и приносил мне немного поесть. Бог да вознаградит их любовь, ибо они много помогли мне».

– По милости Божией я вкусил покоя. Слава Преблагому Богу! Шел Рождественский пост, ели стояли все в снегу, исполинские ели, и все сверху донизу покрыты снегом, словно белобородые старцы. Я выходил из землянки и видел мириады звездочек на снегу, знаешь, как они искрятся на снегу. Стоял мороз, а у меня теплилась лампадка, у меня были иконы. У меня была икона святого Власия, я нашел ее там спустя два года и три месяца, я забыл ее. И когда выходил ночью из землянки, окончив правило, ничего не было слышно, кроме бормотания какого-нибудь медведя, или постукивания оленя, или завывания стаи волков, там был заповедник, и нельзя было охотиться на них. И я смотрел на мириады этих звездочек, а неба увидеть не мог, между вершин елей видно было лишь несколько звезд. И я думал: «Боже, я просил у Тебя покоя, а Ты дал мне его больше, чем я просил!»

Я был совершенно один. Как хорошо было бы, если бы был еще кто-нибудь, очень хорошо было бы. А я был совершенно один. Зайду в землянку и то поплачу, то помолюсь, то отдохну, то почитаю немного книжечку, чтобы прошло время. Эти длинные ночи Рождественского поста… Столько тишины было у меня. Я не мог много спать из-за этой великой тишины. Да и есть тоже невозможно в тишине.

– Да вам и нечего было есть.

– Да, мне особо нечего было есть, но и то, что было, я не мог есть. Если мне приносил бедный христианин рюкзак картошки, то я ее пересчитывал, чтобы у меня было хоть по картофелине на день, на худой конец. Потому что он мне это приносил: картошку, сухой хлеб, килограмм сахара и масло для лампады перед

Святыней. И я считал, чтобы в случае чего у меня была одна картофелина на день, потому что с одной я не умру. Ведь я ничего другого не делал, только молился… Заговлялся я на Рождественский пост двумя картофелинами и маленьким кусочком коровьей брынзы, только и всего. Испек картофелины, прочитал молитву, благословил их и возблагодарил Бога, что заговелся на Рождественский пост.

Много радости у меня там было и много тишины. Я жил там с лета 1952-го до лета 1953-го. В колибе было опасно, огонь виден был со всех сторон, да и колиба была не защищена. А когда я вошел в землянку, то почувствовал себя самым великим царем на свете!

Расскажу тебе, какое чудесное Воскресение Христово я пережил там, в лесу.

Христианин тот, который соорудил мне землянку, да упокоит его Бог, он сказал, что придет ко мне после Великой Субботы. До этого он не мог прийти, он не приходил ко мне с середины Великого поста. У меня еще было немного картошки, немного сухого хлеба, да там и ешь-то раз в день, вечером, и ешь что есть, понемногу всего, чтобы время провести день за днем. Много и не нужно было, потому что все больше на молитве стоишь. Были у меня некоторые радости…

Мы живем здесь как в ресторане, самая страшная жизнь здесь по сравнению с тем, как я жил там! Увы мне! А если заменишь все это – эти утешения, эти яства, эта свободу, эту жизнь в побеленных домах – на духовное, то у тебя будет много радостей. Я как в больнице теперь живу, как в палате, как вспомню, в каких землянках, в каких берлогах ютился я за мою жизнь.

И он не смог прийти, а я об одном его просил: «Дед Максим, ты если придешь, – потому что только он приходил ко мне, да и жил он поближе, хотя и до него было километров 18, как отсюда до Тыргу Нямц, – прошу тебя, дед Максим, если придешь, принести мне святую анафору от Воскресения Христова». Он говорит: «Отче, принесу, обязательно, принесу тебе пасху освященную, кулич, знаю, что ты не ешь мяса, но принесу тебе другого чего-нибудь, коровьей брынзы, еще чего». И приготовил человек тот, что нужно было, чтобы пойти ко мне, и пошел на пасхальную заутреню. И решил: «Как выйду после пасхальной службы, пойду». Но тут случилось искушение: когда он вернулся от заутрени, пришли к нему родственники: «Здравствуй, кум, как поживаешь?» Пришли и внуки с куличом, яйцами, как водится на Пасху. День ведь пасхальный.

Рассказывал мне потом тот христианин: «Мне уже не до еды было, они христосуются красными яйцами, а я как подумаю, что ты один, и так печален, и никого у тебя тут нет! Бабка моя сидит только, меняется в лице. И что мне пришло в голову, говорю: “Кум, я ведь надумал пойти в монастырь, потому что там будет вторая пасхальная служба, в 2 часа. Если матушка желает пойти со мной, то хорошо, а если нет, то я все же пойду”. – “Ну иди тогда, в добрый путь”. – “Вот, я приготовил кое-чего и сейчас быстренько схожу”».

И вышел он из дому часов в 10, а оттуда столько километров; сначала он старался остаться незамеченным, прятался как мог.

Я не ел с Великого Четверга – в пятницу, в Великую Субботу ничего. У меня оставалось немного сухарей, щепотка сахару, это у меня было, килограмм пшеничной муки и щепотка соли. Это были мои последние продукты, потому что он не приходил ко мне уже с месяц.

Он шел, бедняга, очень тяжело, хоть и знал лес, но вышел ведь поздно. Я, как человек, думал, с ним что-нибудь случилось, и поминал его в молитвах: может, его встретил кто-нибудь, вернул его домой. У меня была анафора старая, но я не принял ничего; был день Пасхи, и уже смеркалось. Я совершил свое правило и все поминал его. Я думал, как человек: «Может, они пошли вдвоем, может, поссорился с сыном, может, решил прийти ночью». Думал и я, как человек, один, а потом снова твердил: «Пусть будет, как Богу угодно».

И только когда вот так свечерело, вдруг слышу: пок! – хрустнула ветка. «Ну, это медведь или олень». И выглядываю в дверь, чтобы посмотреть, кто это: олень, медведь, кабаны? (Однажды прошло стадо кабанов, две свиноматки, и с ними поросят 24 где-то было. Поросята были маленькие, им было всего несколько дней, и они не могли идти. И те брали дубины в зубы и погоняли их дубинами. Одна шла впереди, а другая била их сзади дубиной. Я подумал тогда: «Ты посмотри, какое диво!»)

И когда я присмотрелся, это не звери были, это Максим, он наступил на хворостину. И как он только увидел меня, издали стал просить прощения: «Целую руки, Батюшка. Прошу вас простить меня, вишь, как вышло, случилось искушение…» – «Брат, что ты, не беспокойся! Ты хорошо дошел?» – «Хорошо, никто мне не встретился. Я дошел очень хорошо». – «А какое искушение было дома?» – «Пришли родственники, и я поздно вышел в путь». – «Ничего».

Я, войдя в землянку, произнес: «Светися, светися, Новый Иерусалиме…» – и он заплакал. У меня горела лампадка, пахло ладаном в землянке. И мы посидели, потому что он был весь мокрый, шел с грузом, он ведь принес все что смог, бедняга, с пасхального стола. Было у меня потом… потому что этого мне было слишком много, мне сколько было нужно? В другой раз приходилось и попоститься. Там ведь не как тут, там ты не обеспечен, там как захочет Бог, когда есть еда, а когда и нет.

И когда он начал вынимать из котомки все это: кулич, пасху, утиные яйца красные, гусиные, анафору, святую воду, коробков десять спичек, что мог донести человек на спине, полотенце для вытирания, сахар. И я сказал себе: «Такой красивой Пасхи у меня в жизни не было».

Я с субботы вечера до воскресенья вечера не сомкнул глаз. Не мог спать. Думал, как люди идут сейчас на заутреню, как встречают Пасху, и надел епитрахиль и старую фелонь. И у меня была Пасхальная служба, я пропел всё Пасхальное последование в полночь: «Воскресения день…» – пел громко. Пасхальные каноны, все-все я пропел. Начал в 11.30 вечером и пел до утра. И в конце сказал: «Христос воскресе!» – трижды, и леса ответили: у-у-у. Никто не ответил: «Воистину воскресе!» Никого не было. И я сказал себе: «Вот, сделал меня Бог причастником этой тишины, чтобы мне однажды быть одному в самом сердце гор и служить здесь Пасху».

И на другой день было то огорчение, а потом снова радость, когда он пришел и принес мне всего. И оставался христианин тот со мной три дня и три ночи, он не хотел спускаться в долину. Мы совершали вместе правило, читали часы Пасхи, что читаются на Светлой седмице. Потом мы брали с собой кулич, яйца и шли, чтобы он показал мне те места. И так он провел со мной пасхальные дни.

Уходя, он сказал мне: «Отче, мне жаль расставаться с тобой. Мне так тяжело уходить отсюда, как будто кто-то умер. Я будто всегда оставался бы с тобой тут, но что делать, если такова жизнь, что мы обременены заботами века сего. Очень жалко мне уходить отсюда. Какая здесь красота!»

Я, когда было время правила, стоял на правиле, выполнял все по чину, потом рассказывал ему из книг, говорил с ним. Мало книг у меня было в горах тогда. У меня было «Хранение пяти чувств», была «Невидимая брань», неопустительно со мной было «Богородичное правило» (Каноны Матери Божией), один «Патерик» – тот, что со старинными буквами, бухарестский, акафистник и один молитвенник. Это все книги, какие у меня были в горах, больше не было, я ведь не смог бы их донести.

И все это прошло, как сон, и я думаю теперь: «Боже, сподоби меня побыть еще странником на земле, чтобы я был снова один, но только дай мне и утешения, которые были у меня тогда». Я остаюсь здесь ради любви отцов, словно не могу решиться уйти, но у меня был большой покой, когда я был один, большой покой был.

А знаешь, что надо делать? Молиться постоянно. Поэтому и говорит святой Иоанн Лествичник: «Крепость царя во многом войске, а крепость пустынника – во многой молитве» ⁷⁵. Если б ты не стал молиться, тебя обступили бы мысли унылые, тоска, отчаяние, страх, помыслы маловерия, все обступило бы тебя – грусть, такая тоска невыразимая. А как начнешь молиться всем сердцем час, два, три – всё! Всё это развеивалось, и ты преисполнялся радостью, словно стоишь со святом святых. Не в алтаре, а во святом святых! Были некоторые утешения…

Начал я как-то перечитывать «Патерик» снова, на нем написано, что я начал читать его сначала. И я сказал себе так: «Не буду читать больше одного листа в день!» Знаешь, это для того, чтобы как можно дольше растянулось его чтение. Я думал: «Как можно перескакивать через эти слова так быстро, через такое великое учение?» Прочту лист из аввы Антония, а потом совершаю свое правило. А потом погожу день и снова читаю. А потом у меня был карандашик и тетрадь, и я все выписывал, то отсюда, то оттуда. Я заполнил много тетрадей такими выписками, так, чтобы прошел день, как одинокий человек. Когда я раскрывал «Патерик», то будто не читал, а будто говорил с ними; я словно видел авву Антония, авву Макаария, авву такого-то… Я думал: «Посмотри, где были написаны эти слова, – в пустыне». Очень красиво было!

– Феодор, я знаю тебя лет пятнадцать, ведь отцу Клеопе стоило увидеть тебя, как он тут же встречал тебя с радостью и всем говорил, что «витязь Феодор» провожает людей аж с Ручьев до самого Нямца по случаю Вознесения Господня. Знаю, что ты получал помощь от Бога по молитвам и советам Батюшки. Расскажи нам об этом.

– Я хочу вам рассказать только о двух случаях, когда я, не знаю в который раз, видел, какой дар был у отца Клеопы от Бога.

В каком-то году папа спустился с гор ⁷⁶, а староста со своим заместителем и партийным активистом говорят ему, что весной ему больше нельзя будет идти с овцами на овчарню, потому что его дети попортили поля у людей.

Весной папа послал меня к отцу Клеопе, ведь он его знал, чтобы я отнес ему помянник на молебен. Я поговорил с отцом Клеопой, дал пятьдесят лей на сорокоуст. Отец Клеопа мне сказал: «Федорушка, иди домой, потому что через три недели они сами позовут твоего папу, чтобы он написал заявление».

Через две недели с половиной папа встретил старосту, и тот говорит ему: «Кум, а ты что, больше не будешь нести заявление?», – староста ведь был папиным кумом. И староста сказал ему, что сам положит вместо него заявление.

Через три недели состоялись выборы пастуха для овчарни, и папа их выиграл.

* * *

В каком-то году у нас украли овцу. Я пошел к отцу Клеопе, а у него тогда собралось много настоятелей. Я заплатил в семь монастырей по пятьдесят лей. А отец Клеопа сказал мне, чтобы ни я, ни моя жена нисколечки никого не трогали. Спросил, подозреваю ли я кого-нибудь, и я сказал ему, что да, а Батюшка сказал мне, чтобы я его не подозревал, потому что я не знаю, кто это. Так оно и было. Я подозревал одного, а оказался другой.

Через три года пришел ко мне виновник и признался, что он украл овцу. И не говорил ничего до двенадцати часов ночи. До этого он не мог сказать ничего, хотя мы долго беседовали с ним вдвоем.

Когда он женился, то приходил ко мне, чтобы я стал его посаженным отцом, но я не смог тогда, а теперь я думал, что он хочет, чтобы я стал крестным его ребенка, а когда пошло слово за слово, он сказал мне об овце.

Та овца была замечательная… И в 12.05 ночи я зажег свечу, протянул ее ему и сказал, что отдаю ему ту овцу за помин моей души ⁷⁷, хотя он хотел купить мне другую овцу взамен той.

Я спросил его:

– Что ты потерял за эти три года?

И он мне сказал, что у него пали три лошади, две коровы, одна свиноматка с поросятами и из пятнадцати овец осталось пять. И с телегой его ловили каждый раз, когда он хотел сколотить копейку.

* * *

– Бог в помощь, дед Стратон!

– Целую руки, отцы! Вы опять пришли к старику?

– Мы пришли, чтобы ты рассказал нам, что ты еще вспомнишь об отце Клеопе, когда он был у вас здесь в доме и в лесу.

– Пожалуйте в дом, посидим, поговорим.

Он был моим духовником, и вот я теперь не знал о нем ничего уже два года. Все спрашивал у одного священника из монастыря Слатина, который знал, где Батюшка, но Батюшка говорил ему: «Оставь теперь, оставь».

Однажды приходит ко мне отец Кирилл и говорит: «Пойдем теперь, встретишься с Батюшкой». Был вечер 2 февраля, Сретение Господне, и мы пошли к Николаю Морошану из Стулпикан. Батюшка еще пожил там до весны, а потом опять послал за мной и перебрался к нам домой. Шесть лет я провел с ним. Он убегал, его преследовали, искали, он прятался у меня, у других людей, а потом я отвел его в лес в одну землянку, в То́рчи.

Вечером, бывало, приходили очень надежные люди к нам домой, и мы говорили с Батюшкой, но кто-нибудь стоял на улице и следил, чтобы не пришел кто-нибудь посторонний, ведь его преследовали.

Я стелил ему постель на кровати в одной из комнат. Когда приходил будить его утром, он лежал на полу. Он не спал на кровати, он всегда подвизался.

Как-то Батюшка сказал мне: «Стратон, а Стратон! Не найдешь ли ты мне такое место, где бы я слышал, как птица летит, как родник журчит, где бы слышал, как завывает ветер в буках?» Я знал в Торчах один вековой лес, куда никто еще не входил с топором. Пошел я туда и нашел одно место. Вернулся и сказал ему, а ночью снова пошел туда с Батюшкой. Ему понравилось там. Там я ему сделал землянку, вся была в земле, не видно было ничего сверху.

Вместе с братом моим, Иларионом, взяли мы топор, пилу, лопату и пошли. Когда мы пилили дрова и вколачивали, чтобы вышла землянка, слышим, Батюшка говорит: «Ладно, оставь так! Почему он не ставит их хорошо? Оставь, так хорошо!» Тогда я понял, что это диавол ему сказал, что мы нехорошо их ставим, но я никого не слышал, кроме Батюшки!

Здесь у него были два больших друга: медведь и барышня лиса! Медведь приходил, чтобы получить картошки, ведь Батюшка вечером пек себе по одной в костре, а барышня лиса украла у него котелок и убегала с ним.

Однажды случилось искушение. Я нес ему сухарей. Со мной был папа, и нас встретил милиционер и спросил: «Дед, что у тебя тут?» – «Сухари», – ответил ему папа. «Кого ты снабжаешь сухарями?» – спросил опять милиционер. «Я иду в монастырь к одной матушке и несу ей».

Так нас пронесло.

Искала его однажды милиция у меня дома, но не нашла. Матерь Божия была с Батюшкой, и милиция бы его нашла?

Много пережил бедный Батюшка!

У него был великий страх Божий! Ведь страх Божий умудряет человека, дает ему познать Бога; страх Божий делает все. Без Бога, без страха перед Ним мы ничего не можем сделать.

Отец Клеопа был очень признателен нам. Когда я приходил к нему в Сихастрию, будь у него министр, будь кто угодно, я сразу слышал его голос: «Все, пришел Негриляса!»

– Почему «все, пришел Негриляса»?

– Батюшка все говорил: «Это люди, которые помогли мне в жизни моей, когда я был скитальцем, и да поможет им Бог. У меня нравственный долг перед этими людьми».

– Дед Стратон, вы ощутили помощь Божию, вы ведь помогали отцу Клеопе?

– А как же! Во всех опасностях! Я помогал Батюшке, и была и мне помощь! Мне помогали его молитвы, мне помогали его прошения. И я понял из его слов, что это Бог мне помог.

– Вы можете рассказать нам о каком-нибудь совете, который дал вам отец Клеопа?

– Об одном скажу вам. На Буковине есть обычай, когда умирает человек, оплакивать его на трембите. И Батюшка говорил: «Под звук трубы тебя положат, под звук трубы тебя поднимут на Суд (вы видели, что Бог послал Батюшке на погребение двух людей из Буковины, чтобы они оплакивали его на трембите!). Смерть, когда приходит, не выбирает. Она хватает с краю, как волк. Встретила маленького мальчика, забрала его. Дальше нашла вдову, забрала и ее. Потом встретила мужа с женой и забрала их. Наконец дошла до одного старика, забрала и этого и закончила».

– Теперь вы старый, вам восемьдесят шесть лет. У вас есть надежда, что вы встретитесь там с отцом Клеопой?

– Надежда-то у меня есть, да только бы я смог попасть туда! Только бы смог попасть туда. Но трудно туда попасть!

* * *

– Вы Иоанн, младший брат Стратона. Что вы нам расскажете об отце Клеопе и том времени, когда он жил в вашей семье и в этих краях?

– Я был тогда ребенком. Приходили к нам ночью женщины с прялками, как тогда водилось, и тогда говорили с Батюшкой. Он рассказывал о церковных установлениях, о том, как надо проводить жизнь. Такая духовность, такое учение! Чего только не услышишь от него!

– Вы помогали чем-нибудь отцу Клеопе?

– Меня он посылал в монастырь, и я приносил ему чего-нибудь в рюкзаке, на ребенка ведь не очень станут обращать внимание. В Слатине были необыкновенные службы, со многими священниками. Я был там однажды и пробыл два дня, на праздники. Служили четыре диакона и шестнадцать священников. Я так любил это, что через час с чем-то уже оказывался там; шел так, будто что-то несло меня. Теперь вижу, что это все же было по молитвам отца Клеопы. Я становился легче, шел, словно летел.

В Гэинештах было много народу, и меня видели, что я часто прохожу тем путем. Однажды как-то какой-то милиционер спросил меня: «Эй, что с тобой? Откуда ты идешь? Куда идешь?» – «Я иду домой из монастыря», – ответил я. «Что у тебя там?» – «Мне дали яблок и немного еды. Мама расстроена, папа слабый…» – так мне пришло в голову сказать, и он оставил меня в покое.

– Вы помните какой-нибудь совет, что вам давал в то время Батюшка?

– Да, я будто слышу, как он мне говорил: «Ах, Ионел, ах! Следи за тем, что ты в жизни делаешь! Будь трезв умом!»

– А другой совет вы помните, что вам дал Батюшка?

– Как водится, однажды, когда я стал побольше и лучше стал понимать духовную жизнь, спросил его и я: «Батюшка, что мне делать, чтобы спастись?» А Батюшка мне ответил: «Для спасения необходимы три вещи. Первая – терпение, вторая – терпение, третья – терпение. Брат Иоанн, но тебе нужно еще одно – милостыня. Не нужно отдавать корову! Не просил у тебя Бог коровы никогда! Боже упаси! Ни теленка. Но бутылку с молоком ты должен отдать. И еще одно дело, брат Иоанн, – молитва. Поступки и Бог! Без терпения, без милостыни и без молитвы не может спастись человек! Если нет терпения, ты ссоришься с людьми, не помогаешь, не молишься; без терпения не творишь милостыни».

– Вы чувствовали помощь молитв Батюшки вам и вашей семье?

– Всегда! Я помолился Богу, когда захотел жениться: «Боже, не дай мне жену распутную», – и посмотрите на нее! После свадьбы я молился: «Боже, дай мне сначала мальчика», – и Он дал мне мальчика. Потом я сказал: «Дай мне, Боже, девочку», – и Он дал мне. Все, о чем я молился, Он дал мне, хоть я и грешный.

Я хотел поступить учиться на церковного певчего и пошел к Батюшке в Сихастрию и просил его, он ведь, может, знает кого-нибудь из монастыря Нямц, чтобы помог мне, а Батюшка мне сказал: «Иди сам, потому что если это от Бога, то ты сможешь», – и я поступил.

– Что вам казалось особенным у отца Клеопы?

– Особенная святость, особенный дар; он ведь имел почти все дары; притягательная душа. Как зайдешь к нему, то когда выходишь, поневоле подумаешь: «Боже, да что это со мной?»

* * *

Много раз, рассказывая о времени своих скитаний, Батюшка говорил, что у него были надежные люди, которые даже под страхом смерти ни слова не рассказали бы о нем. В этом мы убедились в Негрилясе примерно через шесть лет после кончины Батюшки. Хотя эта верующая женщина знала нас, еще когда Батюшка был жив, но все же не захотела рассказывать нам ничего, кроме следующего.

– Мы слышали, что отец Клеопа некоторое время скрывался в вашем доме. Что вы можете рассказать о нем?

– Я пошла, пришла, говорила с ним, он был у нас, и я была у него в монастыре. Было много всего, и я не могла всего сказать… Ах, Батюшка был хороший!

– Вы нас знаете по монастырю, а Батюшка теперь отошел ко Господу; прошло столько лет, может, вы расскажете нам побольше?

– Было много всего. Да… м-да! Кто об этом знает! Кто об этом не знает, тот об этом не знает! Вот какое дело!

– Вы действительно не хотите нам сказать?

– Да я больше ничего не знаю. Это только знаю!

* * *

– Дед Василий, как вы познакомились с отцом Клеопой?

– Он втайне жил у Стратона, и я не знал об этом, хотя был кумом Стратона. Однажды я пришел к ним огородами, и Батюшка стоял и говорил со Стратоном и Параской. Они не видели меня. Я отступил назад и покашлял. Когда пришел снова, увидел только его одежду, когда он входил в дом. Поговорив с ними, я сказал: «Я видел, как вы говорили с Батюшкой, и подался назад, чтобы вы меня не увидели». Они рассказали Батюшке, и он сказал: «Пусть человек тот придет сюда». Я пошел и говорил с ним. Потом он посылал меня в монастырь. Писал записочку и посылал меня. Я ходил туда два-три раза. Я был его доверенным человеком.

– А что говорил отец Клеопа?

– Он мне рассказывал от сотворения мира; он мне говорил все! Но он не говорил по книгам. Он говорил так, как мы говорим. Он помнил все! Что он говорил, все случалось. Ведь он знал все. Все знал. Не знаю откуда. Он был большой человек!

– У вас была какая-нибудь скорбь, в которой он вам помог, в которой стало так, как говорил Батюшка?

– Была. Но он мне говорил: «Оставь, ты увидишь сам, что с ним будет». Я думал, что тот сделает мне, но не надеялся. Батюшка говорил мне: «Молчи, потому что ты узнаешь». И стало, как говорил он, так стало.

– Бывали вы и в монастыре Сихастрия, чтобы увидеть его и поговорить с ним?

– Бывал. Когда приходил, он сидел на улице и говорил с людьми. И когда я входил в калитку, он восклицал: «Е-е-ей, дед Василий! Подойди поближе!» Он держал большие беседы. Как он, никто так сейчас не говорит. Он был старый, но когда говорил, было слышно с дороги, такой голос у него был!

– Дед Василий, вы видели столько людей, какое впечатление произвел на вас отец Клеопа?

– С тех пор, как я увидел его, такого человека, как он, больше не было. Он был какой-то святой человек, не из этих. Такие еще бывают монахи, но он был человек очень чистый, и с ним понимаешь друг друга, какой бы ты ни был. Я ему говорил: «Батюшка, я хочу заплатить за поминки в монастыре. Сколько стоит?» А он мне называл половину. «Только и всего?» – «Для тебя этого слишком много. Я заплачу половину. Ты встретишься с ним там, наверху». Нет никого, как он, нет. Были люди, но чтобы был человек, как он, нет! Человек чистый он был. Ни одного я не услышал – я ведь был в монастырях и говорил с другими, – чтобы, как он, помнил от сотворения мира все. Он был человек очень умный и чистый. Как он нет людей. Есть сейчас те, которые в миру… все люди понимали, что говорил он. Ведь были и из села, и профессора, все понимали. Хороший человек и чистый человек! Мне было жалко, когда он умер.

– Вы исповедовались когда-нибудь у отца Клеопы?

– Да. Он был такой, если хотел исповедать тебя, то он тебе говорил в точности все, с того, как ты был маленький, все говорил тебе наперед. Он все знал!

– Сколько вам лет, дед Василий?

– Мне девяносто пять лет, пошел в девяносто шестой.

– Не выйдите из строя до сотни!

– Е-е-ей, сейчас ведь до сотни осталось больше, чем прошло от начала доныне…

* * *

Отец Клеопа говорил нам:

«Однажды, когда я скрывался в доме одного человека на краю села, рядом прошла свадебная процессия с красивой музыкой. Тогда я подумал: если мне кажется красивой музыка этих людей, идущих по дороге, то какой же будет музыка на небесах? И я вознесся мыслью на небеса, и оставался там час и восемь минут, и такую сладость испытал, что для слез моих пяти платочков не хватило. После этого, от той сладости, какую я ощутил, на целую неделю я позабыл обо всем: об еде, о питье, о сне».

Иоанн Александру

Я познакомился с отцом Клеопой году в 1956, когда работал неподалеку от монастырей Сихастрия и Сихла.

Однажды ночью, дату не помню точно, во время гонений ⁷⁸, отец Клеопа ушел из монастыря в направлении села Ха́нгу. Там он хорошо знал Пантелеймона Амаре́й, моего тестя. Меня он тогда не очень хорошо знал. Тесть позвал меня, и мы с ним стали думать, куда спрятать Батюшку от преследователей. Мы жили в центре села и потому не могли укрыть его от людей, поэтому однажды ночью я отвел его к моему дедушке, жившему на окраине села Аудя. Там он прожил 39 дней. Я часто ходил к Батюшке и приносил ему хлеба. Отец Клеопа просил меня никому не говорить, где он, даже жене и тестю.

Но и здесь ему нельзя было больше оставаться, так что однажды также ночью я отвел его в лес, что был неподалеку от моего села. Я не мог взять его в свой дом, потому что у меня жил квартирант. Пока он жил в этом лесу, я каждый вечер ходил к нему, и никто об этом не знал.

Как-то вечером, 28 ноября, когда я пришел к нему, то увидел, что он очень встревожен.

– Что такое, Батюшка? – спросил я его.

– Брат Иоанн, спаси меня, меня нашли.

Его увидел один партийный человек, и поэтому он волновался. Тогда я сказал ему:

– Ну будет, Батюшка, не бойся!

Я поспешил домой и приготовил все нужное. Захватил топор, рюкзак и фонарь, и мы пошли вдоль ручья Митрофан в сторону Пе́тру Во́дэ.

Сыпал мелкий снег, и Батюшке тяжело было идти, потому что он то и дело поскальзывался. Лапти мои были подбиты полотном, и я отдал их Батюшке. Он быстро надел их, и мы прошагали всю ночь.

Когда мы шли лесом по гребню горы, я подумал, что же я буду делать, если он, Боже сохрани, умрет. Мы прошли еще немного, и тут он останавливается и говорит мне:

– Брат Иоанн, если умрет монах, ты знаешь, что надо делать? Читаешь кафизму семнадцатую и закапываешь его.

Мне стало стыдно, что я подумал такое. Я понял, что Бог открыл ему мои мысли.

Когда я шел рядом с Батюшкой, то шел с правой стороны, потому что у Батюшки с левой стороны, возле сердца, была коробочка со Святыми Тайнами, и он сказал мне, что с той стороны, где Святые Тайны, идут Ангелы и сопровождают его.

Мы дошли до одной пустой овчарни, немного передохнули, разожгли огонь, чтобы просушиться, потому что оба были в поту, и я немного прилег. Батюшка не ложился, у него была Святыня.

Наконец, заступничеством Божиим, мы добрались до Петру Водэ. Еще не рассветало, было темно, навстречу нам вышел человек, хорошо знакомый мне, Павел Мари́н. Отец Клеопа остался у него, а я пошел домой.

Позднее, вернувшись из скитаний, Батюшка сказал мне, что он так и прятался по домам разных людей да в лесу. Переходил с места на место, чтобы его не могли найти.

Что я могу еще сказать? За все годы, сколько я прожил до сих пор, я ни разу не видел такого благодарного человека, как Батюшка. Стоило ему меня завидеть, он, даже если была толпа человек сто-двести, всех оставлял и звал меня:

– Брат Иоанн, иди сюда!

А я не отвечал. Я знал, что есть и другие Иоанны, и тогда Батюшка снова звал:

– Александру, иди сюда!

Мне было стыдно, что столько людей смотрит на меня, и я говорил ему:

– Батюшка, оставьте меня, говорите с людьми.

– Иоанн, люди не прекратят идти!

Еще он спрашивал меня:

– С кем ты пришел?

– Один, Батюшка.

– Какой дорогой ты шел?

– Лесом, Батюшка.

– Иоанн, когда будешь уходить, зайди ко мне.

Он говорил мне:

– Брат, когда я вижу тебя, то не могу забыть, как ты помог мне в моей беде, и вот тебе доказательство – лапти, в которые ты обул меня тогда зимой. Посмотри, они у меня и теперь под кроватью.

Иоанн Александру

В 1959 году, когда вышел декрет о выдворении монахов из монастырей, поступило и к нам распоряжение – уходить. И вот пришли ко мне:

– Вы советуете им не уходить? Мы сотрем тебя с лица земли, если ты в 24 часа не уйдешь домой…

– А что я обещал при постриге? Уйти домой? Нет у меня дома, пойми же ты.

Явилась комиссия из Ясс, уполномоченный по культам некий Скутару, пришел отец Порческу с одним викарием:

– Отче, вам нужно уходить.

Отец Иоиль, бывший настоятелем тогда, упокой, Господи, его душу, плакал и стучался в машину:

– Куда же мне идти, Господи, я схимник, я старый человек. Но, – говорит, – уйду в пустыню.

– Нет, домой! Тут так написано.

Я подумал: «Не стану я слушать тебя. Отец Костаке ⁷⁹ знает еще и леса, ведь он пас овец в этих горах! Жил и в ельнике, и в лесу, и в землянке, и в шалаше, и как только хочешь. Что я тогда обещал, когда принимал постриг? “Претерпишь ли в монастыре или в пустыне до смерти?”. Так написано в обете из службы пострига. “Да, Богу содействующу, святый отче!” Вы не оставляете меня тут? Взял Святые Тайны, рюкзак с книгами, и иди себе!»

Я пошел, куда глаза глядят, по пустыням, по домам христиан, по горам и больше не беспокоил их. И никто здесь не знал, в какую сторону я пошел, один только Всевышний.

Патриарх Иустиниан, бедняга, очень дорожил мной. Ведь он меня послал в Слатину, когда я ушел с тридцатью монахами отсюда. Он основал там «Общину святого Феодора Студита». И я ушел всего лишь с тридцатью и еще троих нашел там, а постриг в монахи около пятидесяти человек, произвел во священников, диаконов и когда уходил оттуда, оставил сто монахов. А ушел я оттуда не по указу, но из-за других неприятностей, из-за проповеди они разозлись на меня. Арестовывали раза три, уводили в Фэлтичены, в Мэлины, мучили меня, держали взаперти в каком-то подвале с тремястами лампочек три дня и три ночи, я ослеп, не видел ничего, когда вышел оттуда. Эх, через что я прошел, что тут еще говорить? Милость Божия распорядилась так, что миновало все.

И тогда я решился идти. Потому что про монаха так написано в книге: «Иди в пустыню и молись Богу, ибо в ней жили святые отцы». И я сказал монахам:

– Поставьте себе настоятеля, потому что однажды ночью вы останетесь без меня.

– Мы не хотим. Нет, только твоя святость.

– Ну ладно, я научу вас.

И сказал им, чтоб они поставили себе беднягу Емилиана, умер и он теперь. Добрая он был душа, его я оставил вместо себя, протосингела Емилиана Олару. И отправился я и пошел, куда глаза глядят.

Я уехал в повозке с жердями, которая направлялась в Котнары, на наш виноградник. Ночью. Завалили меня жердями. И люди спрашивали ездового обо мне:

– Отец настоятель у себя?

– У себя.

И я слышал оттуда, из-под жердей: «У себя».

Когда мы добрались до Рэдэшен, я слез, нашел двух добрых хозяев с повозкой, ктиторов, которые построили здесь храм:

– Поедемте к святому Иоанну, чтобы мне поклониться ему, – назавтра была его память.

Поклонился святому Иоанну, святым мощам его, а затем два года и семь месяцев больше не видел монастыря.

Попрощался я с ними и ушел оттуда в горы. И оставался два года и семь месяцев в дебрях гор Стынишоары. И один бедный лесник, покойный уже, Максим Думбра́вэ, приходил ко мне раз в два-три месяца и приносил мне то котомку, то рюкзак сухого хлеба, немного масла для лампады перед Святыней и картошки. Я пересчитывал картофелины, и если было по одной картошке на день, то мне было достаточно. Что я еще находил в лесу – грибы, сухую крапиву, из той, что с цветами, со всем, – я собирал, нес в землянку, где у меня был маленький чердачок, сушил там, и очень это хорошо было зимой. Была у меня вода там из родника, я варил крапиву или грибы и посыпал немного соли, думая: «Слава Тебе, Господи, хорошо, что у меня есть время молиться Богу».

И Патриарх Иустиниан спрашивал:

– Где отец Илие? – и все укорял митрополита Севастиана из Ясс: – Где отец Илие, где настоятель Слатины?

А митрополит отвечал:

– Ну что я, знаю? Он как Иоанн Креститель, ходит по пустыне, как ты его найдешь? – так говорил он, он ведь был из Ардяла. – Я спрашивал монахов, не знает никто.

Неужто я был дурак, чтобы монахи знали, где я?

А когда пришло мне время выйти из пустыни, то вот как это было. Бедняга Иустиниан имел связи с Георгиу-Дежем ⁸⁰, ведь он прятал его на чердаке церкви, когда его искали легионеры ⁸¹. Тот был в большом долгу перед Патриархом. И сказал ему Патриарх:

– Вот что, есть у меня один настоятель, так вот и так, ушел он.

И получил от него документы, делегацию из министерства внутренних дел, чтобы они привели меня в Бухарест, потому что я ему нужен.

Послал он Санду Тудора – поэта, монаха Даниила Тудора, если ты о нем слышал, – чтобы они нашли меня. Он думал, что так сможет найти меня. Но это было Божие дело. Отец Даниил был поэт, директор газеты «Крединца» [ «Вера»] в Бухаресте, может, вы слышали о нем. Он был крупный писатель и правая рука Патриарха. Умер и он в Аюде ⁸², в тюрьме, бедняжка. Он создал ту организацию, «Неопалимая Купина», что в Бухаресте. Он был человек очень решительный и умный, и его боялись. И послал его Патриарх:

– Делай что хочешь, отец Даниил, но приведи мне отца Клеопу.

А отец Даниил был у него с делегацией и из Патриархии, и из министерства внутренних дел.

Я находился за 30 километров в горах Стынишоары, в Фунду Трочилор, с одними только медведями и косулями жил там, да с кабанами. Но вот видишь, когда

Бог хочет, чтоб ты выпутался из какого-нибудь дела, то устраивает все. На горе Клэдита был у меня один дед, Некулай Морошану он звался. Упокой, Господи его душу, были они дед и бабка, Некулай и Анна. Жил я и у них несколько месяцев, пока не сладил себе землянку в дебрях гор.

У меня была пара лаптей и казанок. И эта вся моя посуда была в горах, казанок, только и всего. И воду я из него пил, и грел в нем водичку, и для всего он мне служил. Ничего у меня не было там. И пошел я к тому деду взять пару лаптей, казанок и мешочек лесных орехов, оставленный для меня одним батюшкой. Когда я пошел к этому деду – я жил у него месяцев пять, потому что у них был одинокий домик в горах, вдали от сел, и я крепко доверял старикам этим, да упокоит их Бог на Страшном Суде, – и беседовал с ним, и вдруг он говорит мне:

– Господин батюшка, три монаха идут сюда по горе Клэдита.

Я вижу – окно без решеток, прыгнул в окно и спрятался на сеновале. А там проходила тропинка из Клэдиты в Рарэу. Монахи шли в Рарэу наверняка, ибо у этого деда монахи останавливались, когда шли туда и обратно. Ведь они знали его, стоял он у них на пути там, одинокий домик в горах. Я сказал:

– Дед Некулай, не говори ничего.

Что ему говорить, когда хоть режь его на кусочки, он не выдаст ничего! Эх, какие люди были у меня, таких монахов не сыскать вовек! Он знал Емилиана и Петрония – который теперь настоятелем на Святой Горе, – знал их со Слатины, но этого, Даниила, который был говорлив, он не знал. А тот, как только пришел, начал звать:

– Дед, – я слышал его с чердака на сеновале, – ты не видел, не пробегал ли тут какой-нибудь олень, не видел, не забрел ли какой-нибудь козел? Ты не видел, не заскочил ли сюда какой-нибудь заяц?

– Господин батюшка, не видел.

И так он расколол деда. Ведь тот был охотник и дубил шкуры оленей и косуль. Хороший охотник был.

И когда зашли в дом, он показал ему документы, печать Священного Синода, подпись Патриарха Иустиниана и секретаря Казаку, визу министерства внутренних дел: «Где бы он ни был, без всякой опаски пусть придет», – где бы меня ни нашли.

– Дед, если ты знаешь что-нибудь и не говоришь, да не будет тебе прощения от Бога вовек (так заклял его отец Даниил). Мы не пришли затем, чтоб причинить ему зло. Мы пришли с документами от Священного Синода и министерства внутренних дел. Смотри, что тут написано: «Где бы ни нашелся отец Клеопа Илие с учеником своим Арсением Папачоком, пусть идут в Бухарест, ибо его вызывает Церковь».

Старик, когда увидел все это, не сказал им ничего, а пришел ко мне. Бабка накрыла им на стол, приготовила еду. Положила им все, что нужно. А он пришел ко мне:

– Господин батюшка, не сдавайся, они хотят поймать тебя на документы. Они послали документы, чтоб только поймать тебя.

– Ну, – говорю, – я же не украл ничего. Мне за проповедь чинили неприятности, за то, что я не молчал. Как угодно Богу. Но не говори им покамест.

Пошел он назад. Отец Даниил спрашивает его:

– Дед, ты не знаешь? Я слышал, что он здесь проходил.

– Не знаю, господин батюшка, тут проходят монахи в Рарэу, останавливаются, но я не знаю, кто тот.

И снова пришел ко мне старик:

– Не сдавайся, двоих я знаю, но есть один говорливый, тот агент секуритате, не сдавайся.

– А ну поди спроси, как их зовут.

Когда он сказал мне, что его зовут Даниил Тудор, я сказал ему:

– Не бойся, он отбывал срок на канале много лет, его вызволил Патриарх. Не бойся, он прошел через страдания. Не беспокойся нисколечко. Он игумен в Рарэу. Мною он туда поставлен. Я его сделал схимником, ибо его звали Агафоном, и я дал ему имя Даниил в схиме. Оставь их в покое и не говори им ничего.

И сколько они ни мучились:

– Дед, ты не знаешь такого-то?

– Не знаю.

Когда им пришло время ложиться спать, горела одна лампадка там, я слез с чердака на сеновале. Обут я был в лапти, на голове папаха пестрая, полы подрясника подвернуты на поясе, и зипун сверху, а коробочка со Святыми Тайнами была на груди – я все время носил их с собой, чтоб не умереть непричащенным, ибо был скиталец-человек. И когда они легли, я иду и стучу в дверь. Они подумали, что это дед. Но я договорился с дедом Некулаем:

– Оставь, я сам поговорю с ними.

И когда я вошел, они лежали, и в комнате едва теплился свет лампады, да керосиновая лампа с приспущенным фитилем стояла на столе, там ведь не было электрического света. И я сказал:

– Благословите.

– Это ты, дед? – сказали они.

И я пошел и засветил ту лампу. Когда они увидели меня, то подскочили:

– Ой!

А дед стоял за мной. Тогда все закричали на него:

– Дед, ну ты великий плут. Ты посмотри, отче, с самого вечера мы его всё спрашиваем и спрашиваем, а он говорит, что не знает ничего.

– Господин батюшка, у меня не было благословения.

Расцеловали меня, плача, все, и я тоже не мог удержаться от слез оттого, что мы увиделись спустя столько времени.

– Отче, где ты живешь, что ты делаешь?

– Это Всевышний знает.

– Отче, дошли до Бога слезы твоей святости, и вот какие документы мы несем тебе из Бухареста. Вот Патриарх искал тебя повсюду, чтоб найти, и теперь послан отец Даниил за твоей святостью.

Но посмотри, Господи, ведь я не собирался встречаться с ними. Я пришел за другим туда, и как раз тогда явились и они с документами из Бухареста. Видишь, что бывает, когда Бог хочет, чтоб ты выпутался из ситуации!

– Братия, благодарю вас, но мне надо бы еще подумать.

– Как это «еще подумать»? Вот посмотри: Патриарх Иустиниан, вот секретарь, вот министр внутренних дел. У тебя в руках власть Церкви и государства, не бойся, этакий ты.

Отец Даниил был адвокатом, директором газеты «Крединца» в Бухаресте, он был летчиком-капитаном, у него был собственный самолет. Большой человек был. И он хотел убедить меня. Но я ему сказал:

– Отец Даниил, я еще не могу решиться.

А бедняга Емилиан, он кроткий такой был:

– Давай, отче, он ведь пришел от Матери Божией.

Емилиан был духовник кроткий. Бедняга Петроний, и он тоже:

– Отче, так нельзя. Патриарх шлет документы, у него такая власть. Не беспокойся нисколько, с этим я могу пойти к министру внутренних дел, и никто не будет приставать к твоей святости.

– Но тогда пусть придет и Арсений [Папачок].

А мы с Арсением поклялись на Евангелии в доме одного человека три года назад, что если найдут его, чтобы он не говорил ничего, и если найдут меня, чтобы я не говорил о нем. Положили мы Новый Завет и преклонили колени оба в день святого Сисоя, 6 июля. Он был болен и остался у одной старенькой бабушки в одном селе, а я пошел в горы. И мы встречались раз в три месяца на горе Скрынчобул ⁸³.

Он приходил с одним человеком оттуда и оставался один в лесу. Мы исповедовались и причащались оба, затем я уходил в пустыню, а он уходил через гору в то село.

– Не бойся, отче, – говорили бедняга Емилиан с Петронием.

– Я поклялся на Евангелии не говорить, где он.

И пришло мне на ум из святого Иоанна Лествичника, из его «Слова к пастырю»: «Стыдно пастырю бояться смерти, в то время как смерть предписана послушанием» ⁸⁴. Я был настоятелем стольких монастырей. И сказал себе: «Вот что. Меня не вызывает ни милиция, и ни секуритате. Меня вызывает глава Церкви, Патриарх страны. Тем более что есть договоренность с властями». И тогда, на этом перепутье, я решил выбрать послушание. И, вернувшись к ним, сказал:

– Отцы, радуйтесь, я решился.

А они говорят:

– Отче, мы хотим и Арсения. Патриарх звал и Арсения.

Ибо и он был внесен туда: «Отец архимандрит Клеопа с учеником своим Арсением Папачоком…» С другой стороны, я был связан клятвой на Евангелии, что не скажу, где он. Но я сказал себе: «Посмотри, я не посылаю секуритате или милицию, я посылаю его восприемника от Евангелия, отца Петрония». У него было два диплома: по богословию и по математике. Монах он был хороший, очень благочестивый. Один из лучших богословов страны. Если б он остался в стране, его поставили бы митрополитом, но ему не понравилось. Ушел на Святую Гору. Он здешний, из Фэрка́ша, из долины Бистрицы.

И пишу я Арсению так: «Брат мой, ты помнишь клятву, которую мы дали друг другу, но посмотри, какой выдался случай. Я пришел совсем за другим сюда, и посмотри, какая делегация прибыла к нам из Бухареста. И я на этом великом перепутье выбрал послушание. Братство твое поступай как хочешь. Я не отправлял к тебе туда милицию, а посылаю твоего восприемника от Евангелия, который, ты знаешь, как учен. Если хочешь не идти, то смени свое местонахождение. Уйди куда знаешь и не приходи. Я один пойду в Бухарест».

Арсений, прочитав мое письмо, заплакал:

– Чтобы я отступился от своего настоятеля? Если он пойдет на смерть, пойду и я с ним на смерть! Приду немедля.

И мы до наступления дня, я и отец Петроний, уехали. Виктор, племянник старика, ночью запряг в повозку белого коня и днем 2 июня мы проехали по центру Стулпикан. Отец Даниил уселся на облучке возле Виктора, а я пристроился в телеге, отвернувшись спиной к движению. И все-таки в каком-то селе одна женщина, Мария, жена Георгия Русу, узнала меня и как закричит:

– Отец Клеопа, отец Клеопа!

Я сказал Виктору:

– А ну, подстегни лошадь, а то она сейчас поднимет на ноги все село.

Узнала меня, бедняжка, она была женщина маленькая ростом, сейчас покойница уже.

И добрались мы до Фрасина, до вокзала. Отец Даниил говорит мне:

– Не бойся, отче. Что, разве я сам не страдал? Чтобы я своему духовнику, своему настоятелю причинил зло? Я повсюду хлопотал, чтобы Патриарх сделал тебе документы, не бойся.

Когда мы приехали во Фрасин, он купил банку рыбных консервов, сардин. Я не ел ничего подобного два года с половиной. А что, разве в пустыне кто-нибудь даст тебе рыбы или брынзы? Когда у меня была всего одна картофелина, я уже был король! Я немного попробовал консервы и все больше стал задумываться: «А ну как дед Някулай прав и эти ловят меня на документы?» Ибо таков человек, когда остается в неведении. А он, глядя меня, все спрашивал:

– Отче, почему ты такой грустный? Бери ешь.

Тут подошел скорый поезд из Ватра Дорней, за шесть часов преодолевавший путь до Бухареста, и он посадил меня в вагон первого класса. А у меня была палка с оленьим рогом в руках, с ней я так и пошел в патриарший дворец. И были на мне пестрая меховая шапка и зипун, на ногах лапти, а подрясника не было видно.

И вот зашли какие-то важные бояре в вагон.

– Ты кто такой, господин?

А отец Даниил:

– Какое тебе дело до него, господин? Человек болен, я везу его в больницу. Что ты обращаешься к нему, говори со мной. Документы у меня.

Больше никто не заговорил со мной. Они не знали, кто я. Я распустил полы подрясника. С одной стороны могло показаться, что я монах, с другой – голодранец, выбравшийся из лесу, а с третьей – сумасшедший. Я был похож немного на всех их. А отец Даниил:

– Что тебе до него? Оставь человека в покое, я его в больницу везу.

Когда мы прибыли на Северный вокзал, он позвонил Патриарху:

– Преблаженный отче Патриарх, отец Илие на Северном вокзале, пришли машину.

С быстротой молнии примчался шофер Иля́нка на машине Патриархии. И когда он привез меня в патриарший дворец в лаптях, с этой палкой с оленьим рогом и шапкой… Не видывал патриарший дворец за всю свою историю лаптей.

Патриарх сидел, словно Архангел, на престоле, облаченный в белое. И когда он встал с престола, то обнял меня и долго плакал… Он целовал меня, плача, и сквозь слезы говорил:

– Отец Илие, добро пожаловать к нам. Бедный ты человек! Где же ты ютился? Севастиан виноват.

Он возлагал вину на митрополита Севастиана. Считал, что тот знал и не говорил ему. А откуда знать Севастиану? Бог да упокоит Патриарха.

Он послал меня в монастырь Анфим ⁸⁵ и сказал отцу Софиану, настоятелю Анфима:

– Одень его во все новое.

А тамошние сказали:

– Преблаженный, мы оденем его, а одежды его отдайте нам.

Один забрал у меня подрясник, другой зипун, тот палку, этот лапти и портянки, тот шапку, все они были из Анфима, и одели меня во все новое: подрясник новый, ряса новая, ботинки новые, камилавка новая, все новое, из патриарших запасов. И дали мне келию возле библиотеки Анфима.

И знаешь, сколько народу хотело прийти? И спросили Патриарха, а он сказал:

– Разрешите им приходить, но только кого захочет отец Илие. Если он не захочет, пусть не приходят. Как хочет он.

И я пускал тех, кого больше знал. Не прошло и трех дней, как пришли и Арсений с Петронием.

– Ну, Арсений, твоя борода длиннее моей.

Взяли нас в патриарший дворец, и мы жили рядом с ним пять месяцев. Вместе за стол, вместе на конференции, вместе повсюду. Дал нам келию и говорил матери Акилине, начальнице дворца:

– Корми батюшку.

Он знал, что здесь, в Сихастрии, не едят мяса:

– Это сущие Ангелы, это не люди. Из дебрей гор они пришли. Ты как-нибудь не обмолвись им о мясе. Подавай им только самое свежее с рынка, фрукты…

И туда, в Патриархию, приходил самый разный народ из Бухареста. А спустя какое-то время меня перевели в Анфим. Дали мне келию там, где храм. Он назначил мне исповедовать всех студентов-богословов, были и матушки, и настоятельница, которая сейчас в Агапии.

И было это постом Святой Марии. Некоторые из наших студентов поели скоромного. А матушки не ели, они взяли себе постную еду, и ни одна не ела скоромного. Женщины оказались крепче них. И я, когда узнал, не допустил их к Причастию, всех, кто ел скоромное. Пришел владыка Феоктист:

– Отец духовник, что ты сделал со студентами?

Говорю:

– Преосвященный, я не сделал ничего.

– Ты не допустил их.

– Не я! Божественные каноны, преосвященный.

– Патриарх рассердится.

– Мне дела нет до этого. Я жил с одной картофелиной в Ваду Негрилесей, а вы привезли меня сюда, чтобы я разрешал посты? Никогда я вам их не разрешу!

Тут вдруг вижу, зовут меня к телефону под вечер. Мне еще нужно было исповедать матушек, занимавшихся византийской живописью, как вдруг вызывает меня к себе Патриарх.

Он сидел там на стуле:

– Отец Илие, а что же ты сделал со студентами?

– Ничего я не сделал, преблаженный!

– Ха-ха-ха, но ты хорошо их проучил! Да, ну и хорошо же ты их проучил! Пусть знают, что у нас есть еще духовники в Румынии! Ну что же это за верующие, если они не держат постов, хорошо ты проучил их!

Патриарх был весел, он обнял меня и поцеловал:

– Хорошо, что у нас есть еще духовники!

Я говорю:

– Преблаженный, ты срываешь меня с корней елей, из пустыни, чтобы я разрешал тут посты в Бухаресте, в пост Святой Марии, такой короткий? Да это же невозможно!

– Браво, отче!

Потом он произнес проповедь на факультете:

– Вы видите, что у нас еще есть духовники? Видите, что они еще есть в этой стране? Как же так? Он, бедняга, так там живет, а вы здесь, молодые, не можете?

Оказавшись снова в лесах поблизости от монастыря Сихастрия, отец Клеопа установил связь с отцом Варсануфием, выдворенным из монастыря и жившим в маленькой избушке на опушке леса ⁸⁶. Они встречались раз в два-три месяца, исповедовались, вместе служили Святую Литургию, один как священник, другой как певчий, и причащались.

Однажды, спустя несколько дней, проведенных вместе, отец Варсануфий, перед тем как вернуться в свою избушку, стал просить отца Клеопу, очень ослабевшего от продолжительного пощения и многих подвигов, перейти жить к нему, поскольку он устроил тайный ход в избушке и в нем можно было спрятаться в случае необходимости.

Отец Клеопа решил пойти с отцом Варсануфием, и ночью они вышли из землянки, чтобы затемно, пока не забрезжил свет, добраться до избушки на опушке леса. Когда они дошли до ручья, что течет у подъема на гору Котнэре́л, отец Клеопа глотнул немного воды и, будучи очень изнурен, почувствовал такую слабость, что не смог удержаться на ногах. Тогда он передал отцу Варсануфию свою ношу и на коленях пополз в гору, боясь, как бы день не застал их в пути и кто-нибудь не увидел их.

Спустя некоторое время в избушку отца Варсануфия дошли обнадеживающие вести из монастыря, и отец Клеопа решил вернуться в Сихастрию.

«Была пятница, и я возвращался в монастырь. Поднявшись на гребень горы Чокырлан ⁸⁷, я остановился, перекусил немного хлеба с орехами и заплакал, подумав о том, что, когда приду в монастырь, меня сдадут в тюрьму. Так оно и было. На второй же день явились за мной и повели, а полковник принялся избивать меня. Ой, мама, мама… А бедняга Иоанникий отправился в Бухарест к Патриарху, тот заступился за меня, и таким образом я был выпущен на свободу».