Праздники Господни

Слуху моему даст радость и веселие. (Пс. 50:10)

Как прилична эта молитва входящему в храм Господень! Случается, что входишь и стоишь на молитве с тупою мыслью, с заснувшим чувством. Вокруг тебя поют и читают, произносятся слова, исполненные святого, великого значения; но слова проходят мимо ушей, не ложась на сердце и не пробуждая мысли. В голове вертится и развивается что-то чуждое храму, мирское, суетное. Принуждаешь мысль свою, гонишь прочь чуждые представления и картины, но ничто не помогает, если Бог не пошлет Своей благодати. Эта благодать есть радость и веселие слуха, когда он жадно ловит каждое слово, каждое слово ложится на сердце и возбуждает его. Посреди слез и воздыханий сердце радуется; потому радуется, что согласно с самим собою; расположение вполне соответствует желанию. Душа расплавилась в молитве и беседует с Богом в радости и весельи. Слуху моему дал Бог радость и веселие: вот и начало и цель доброй молитвы. В то время, когда сердце, исполненное сокрушения, смиряется перед Богом, исполняется воздыханиями, Бог посылает ему радость и веселье. Это действие Духа, ходатайствующего о нас воздыханиями неизглаголанными. Как будто Христос явился в сонме учеников и сказал: мир вам, радуйтеся!

О, святая и неизглаголанная радость! Нет без тебя обращения к Богу» нет без тебя сыновней любви и сыновнего дерзновения. С тобою все легко на этом свете, и мысль о счастии с тобою только становится понятною человеку, потому что с тобою ощущает он в своем сердце счастье, независящее ни от людей, ни от времени, ни от обстоятельств. Тебя принес на землю Христос Спаситель и тебя оставил Он на земли в утешение человеку. Он дал ему силу, любовь и дерзновение взывать: Авва¹² Отче! к Богу Вседержителю, к Богу, Который грозен как поедающий огнь, и Которого одна только благодатная радость представляет человеку Отцом, Любовию утоляющею, согревающею, оживляющею. Господи! слуху моему даси радость и веселие, да познаю Тебя в животворящем Слове Твоем, в жизни, в природе, в человеке, и во всем да возлюблю Тебя, и все да познаю и возлюблю в Тебе, Начало всякой любви и радости и всякого ведения!

Кому случилось испытать на себе дивную силу воспоминаний, тот знает по опыту, как часто вдруг, неожиданно, среди равнодушия и усталости, среди шума и суеты, одно невзначай услышанное слово, один напев или звук будил уснувшую душу и мгновенно отворял ей двери в обширный мир прожитого, минувшего. Мгновенно воскресала в душе живая картина из минувшей жизни со всею ее обстановкою, возникали из глубины прошедшего милые образы, давно оставшиеся позади нас, и душе слышалось так явственно, так понятно и усладительно целая гармония того момента, которого коснулось воспоминание. Никакими словами невозможно выразить впечатление, производимое в душе таким воспоминанием: какая-то торжественная поэма слагается в ней из остатков минувшего, за минуту перед тем бывших отрывочными представлениями. Тут все они оживляются и сходятся в стройное целое. Все, что было слишком резко и угловато в действительности, пропадает, уступая место мягким тонам и краскам. Такие минуты принадлежат к лучшим минутам в жизни.

Но как счастлив тот, у кого воспоминания детства и юности соединены с самыми возвышенными ощущениями, какие способны охватывать душу – с ощущениями и впечатлениями веры! Сколько новых источников религиозного вдохновения приобретает душа, у которой есть запас религиозных ощущений из минувшего времени – и как оживляется такими воспоминаниями молитва! Придя в церковь с холодным и неподвижным чувством, вдруг оживляешься от одного слова или напева, напомнившего то ощущение, с которым слушал его когда-то в другое, давнопрошедшее время,– то настроение духа, в котором тогда звук этот был встречен. Смотришь на стены, на иконы, на алтарь и вспоминаешь, как во время оное стоял и молился здесь, как сюда приносили и приводили тебя домашние, молившиеся за тебя или вместе с тобою. Сидишь дома, в день праздничный, и ждешь колокола; вот ударили, и вдруг душа тронулась. Один этот звук напомнил тебе, как ту же самую минуту давным-давно встречал ты в детстве, и так же, как тогда, с горячим желанием, с нетерпеливым ожиданием чего-то таинственного и торжественного, спешишь ты в церковь стать на свое место. Как часто дома, читая Библию и равнодушно проходя мыслию целые страницы, вдруг попадешь на слово, которое разом согревает душу и вводит тебя в мир самых сладостных и возвышенных духовных ощущений. Отчего? Оттого, что это слово – слово родственное, знакомое душе, слово, которое в ту пору будило твою мысль и лелеяло твое чувство. Вспоминаешь торжественную минуту прошедшего – и настоящая минута озаряется тем же торжественным светом. Кажется иногда, что некоторые слова Св. Писания сами по себе имеют какую-то таинственную силу зажигать и поднимать душу. Чем чаще читаешь его в лучшие минуты душевного умиления, тем глубже западают в душу эти слова, и хранятся в ней до того времени, когда понадобится душе слово для того, чтобы раздуть в ней искру того же умиления, хранившуюся под пеплом...

Матери, срадуйтеся! Девы, взыграйте!

Не напрасны эти слова. Дева христианская, услышав их в церкви, взыграет сердцем, и тронется Божественным вдохновением сердце ее, может быть, уже слишком знакомое с иными восторгами светской суеты. Но если доброе семя посеяно в этом сердце ранними уроками матери и Словом Божиим, если мысль о чистоте сердечной дорога для нее, если обращаясь с молитвою к Пресвятой Деве, она полюбила душою идеал девы христианской – в ней проснется и взыграет дух молитвы при этих словах песни церковной. Она почувствует радость о Чистой Деве, приведенной в храм и ставшей пред Богом в радости и в трепете душевном, радость о том, что сама она – дева христианская – стоит перед Богом в храме Его. Как ей не сказать в эту минуту: Господи, се аз перед Тобою. Благослови меня и сделай чистым мое сердце! Матерь Божия! Пречистая Дева! помоги мне сохранить чистоту сердца посреди мира, наполненного всякою нечистотою!

Чистый, святой образ Матери Божией должен каждую минуту напоминать деве христианской, что нет на земле имени и места святее и чище имени и места девы, и что нарушить эту святость, обесславить это имя – великий грех, великое несчастье, великое презрение к дару и званию Божию. С тех пор как явилась на земле Дева – Матерь Божия, все чистое, доброе и славное в природе человеческой соединилось в одном этом слове – дева. Где найдем другое имя, которое сравнялось бы с этим, где найдем такую честь, которая стоила бы этой, где встретим образ чистоты и невинности, похожий на образ девы христианской? Это – сила веры, побеждающей весь мир, сила смирения, о которое сокрушается всякая гордость; это – любовь, и радость, и мир о Святом Духе. Та самая деятельная любовь, которая долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не помнит зла, не радуется о неправде, а радуется о истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Та самая радость, которая и среди земного горя хранит улыбку кротости и упования, владеет дивной силой озарить и утешить всякую омраченную и отчаянную душу человека, не ведавшего любви и сочувствия. Возьмите из мира деву,– как станет темно и пусто в мире. Посреди забот всех и каждого, о селе своем, и о купле своей, и о людской своей чести,– беда, если затмится мысль о чистоте и невинности! А она затмится, когда пропадет вера в святое имя и звание девы, когда исчезнет сияние над ее местом, когда перестанут воздавать ей честь девства и невинности, перестанут смотреть на нее в семье как на ангела хранителя, как на славу родителей и целого дома,– в обществе – как на чистое существо, при чьем появлении должны умолкнуть нечистые слова и нестройные речи. Горе будет тому обществу, в котором пропадет святое уважение к деве, и появление ее перестанет возбуждать в каждом заботу о том: хороша ли мысль его, чисто ли его слово?

Но беда и той деве христианской – у кого в душе пропало святое желанье ходить достойно своего звания и носить в себе честь свою, для того, чтобы та честь, которую воздает ей общество, не сделалась ложью и упреком. Беда ей, когда привыкнет принимать она эту честь как должную дань, захочет владычествовать в кругу своем – образом и тенью красоты и невинности; потребует любви и служения от всякого, кто к ней приближается, забыв о том, что в мире христианском всякая власть есть служение, и что любовь христианская сама прежде всего любит, не ожидая любви от других: как Бог возлюбил мир и человека. Тогда честь ее станет лицемерием, любовь ее станет лестью и обманом. Отойдет от нее радость, которую следовало ей всюду приносить с собою, пропадет благоухание чистоты, исчезнет великая сила, которая по воле Божией соединена с именем и званием девы христианской.

Всякая истинная сила у нас от Бога, и всякую силу Бог указал нам носить в хрупком «глиняном» сосуде. У кого этот сосуд цель еще, у кого не разбился он на рынке житейской суеты,– тот пусть благодарит Бога за милость и, прося от Бога помощи, пусть несет сосуд свой с верою и со страхом Божиим до конца земной дороги. Иному дана была великая сила на доброе и славное, но он разбил сосуд свой на половине дороги, не совершив ничего доброго и славного, только помышляя о том, сколько добра и славы несет он с собою в запасе. Другому дана малая сила, но Бог помог ему сохранить малую силу в сердечной простоте, и малый свет его светится, и малое дело его вокруг него растет и благоухает. Страшно человеку носить в себе силу, страшно ходить в ней с честью перед людьми,– когда человек помнит, что ходит перед Богом, и что Бог, а не воля человеческая, возложил на него звание. Страшно потому, что всякий человек есть ложь, и всякое слово его, от себя сказанное, есть праздное слово самообольщения. Оттого-то страх Божий объемлет человека, едва только станет он со своею мыслью, со своим чувством, словом и делом не перед самим собою, не перед людьми и судом людским, но прямо перед Богом. И благо, если этот страх Божий приводит его каждый раз к смиренной молитве, к сознанию своего ничтожества и Божьей силы, к чувству любви и благодати Божией. Тогда, пройдя сквозь огонь молитвы, растопившееся сердце человека зацветет праздничною радостью, которую дает живая любовь к Богу и надежда на Него. Сердце человека взыграет перед Богом.

Так взыграет сердцем христианская дева, когда, став в храме в нынешний день, подумает она, как чиста была, смиренна душою и полна тихой веры и любви Божией Та, Которую Бог избрал Себе нерукотворенным храмом. Подумает потом о своем звании и о великой чести девы христианской; подумает о себе, и, поставляя себя перед Богом, увидит, как ей далеко до чистоты и простоты сердца, достойной ее звания. Как должно загореться в ней желание быть в числе тех дев, которые «приведутся к Царю» вслед Пречистой Девы и «введутся в дом Царев»! Как горячо станет молиться Богу и Пресвятой Деве о помощи и очищении посреди мира, чтобы не смутила ее людская лесть, чтобы не соблазнила честь людская, чтобы желание любви и служения многих не отвело ее от любви и служения немногим, с кем связана будет судьба ее, чтобы праздное слово о любви не ослабило в ней любви делом и истиною, чтоб не иссякла в сердце ее та духовная радость, которою человек сам счастлив и делает счастливым ближнего, подходящего к нему! Благодать Божия ответит на простую и горячую молитву, и дева христианская глубоко почувствует правду церковного воззвания к девам: «девы, взыграйте!»

Никогда так сильно не ощущаются в душе моей впечатления детства, никогда так явственно не переносится воображение в отдаленное, цветущее время моей молодости, как в дни великих праздников Рождества Христова и святой Пасхи. Это праздники по преимуществу детские, и на них как будто исполняется сила слов Христовых: аще не будете яко дети, не имате внити в царствие Божие. Прочие праздники не столь доступны детскому разумению, и любезны для детей более по внешней обстановке, нежели по внутреннему значению. Такова, например, Пятидесятница.

Однако же и из двух названных больших праздников дитя скорее поймет и примет простым чувством Рождество Христово. Как счастлив ребенок, которому удавалось слышать от благочестивой матери простые рассказы о Рождестве Христа Спасителя! Как счастлива и мать, которая, рассказывая святую и трогательную повесть, встречала живое любопытство и сочувствие в своем ребенке, и сама слышала от него вопросы, в коих детская фантазия так любит разыгрываться, и, вдохновляясь этими вопросами, спешила передавать своему дитяти собственное благочестивое чувство. Для детского ума и для детского воображения как много привлекательного в этом рассказе. Тихая ночь над полями палестинскими – уединенный вертеп – ясли, обставленные теми домашними животными, которые знакомы ребенку по первым впечатлениям памяти, – в яслях повитый Младенец и над Ним кроткая, любящая мать с задумчивым взором и с ясною улыбкою материнского счастья – три великолепных царя, идущих за звездою к убогому вертепу с дарами – и вдали на поле пастухи посреди своего стада, внимающие радостной вести Ангела и таинственному хору сил небесных. Потом злодей Ирод,¹⁵ преследующий невинного Младенца; избиение младенцев в Вифлееме – потом путешествие святого семейства в Египет – сколько во всем этом жизни и действия, сколько интереса для ребенка! Старая и никогда не стареющая повесть! Как она была привлекательна для детского слуха, и как скоро сживалось с нею детское понятие! Оттого-то, лишь только приведешь себе на память эту простую повесть, воскресает в душе целый мир, воскресает все давнопрошедшее детство с его обстановкою, со всеми лицами, окружавшими его, со всеми радостями его, возвращается в душе то же таинственное ожидание чего-то, которое всегда бывало перед праздником. Что было бы с нами, если б не было в жизни таких минут детского восторга!

Таков вечер пред Рождеством: вернулся я от всенощной и сижу дома в той же комнате, в которой прошло все мое детство; на том же месте, где стояла колыбель моя, потом моя детская постелька, – стоит теперь мое кресло перед письменным столом. Вот окно, у которого сиживала старуха няня и уговаривала ложиться спать, тогда как спать не хотелось, потому что в душе было волненье – ожиданье чего-то радостного, чего-то торжественного на утро. То не было ожидание подарков – нет,– чуялось душе точно, что завтра будет день необыкновенный, светлый, радостный, и что-то великое совершаться будет. Бывало, ляжешь, а колокол разбудит тебя перед заутреней, и няня, вставшая, чтобы идти в церковь, опять должна уговаривать ребенка, чтоб заснул.

Боже! это же ожидание детских дней ощущаю я в себе и теперь... Как все во мне тихо, как все во мне торжественно! Как все во мне дышит чувством прежних лет,– и с какою духовню алчностью ожидаю я торжественного утра. Это чувство – драгоценнейший дар неба, посылаемый среди мирского шума и суеты взрослым людям, чтоб они живо вспомнили то время, когда были детьми, следовательно были ближе к Богу и непосредственнее, чем когда-либо принимали от Него жизнь, свет, день, пищу, радость, любовь – и все, чем красен для человека мир Божий.

Но это ожиданье радости великой и великого торжества на утрие у ребенка никогда не обманывалось. К ребенка минута ожидания так сливалась с минутою наслаждения и удовлетворения, что не было возможности уловить переход или середину. Ребенок просыпался утром и непременно находил то, о чем думал вечером, встречал на яву то, о чем говорили ему детские сны: существенность для ребенка – не то же ли, что сон; сон его не то же ли, что существенность? Ребенок утром просыпался, окруженный теми же благами жизни детской, которые бессознательно принимал каждый день,– только освещенные праздничным светом, лица, его окружавшие, были вдвое веселее, ласки живее, игры одушевленнее. Чего же более для ребенка? Ребенок не жалел на утро о том, чего ожидал вечером: как было бессознательно вчерашнее ожидание, так и утреннее наслаждение было бессознательно: не было место рефлексии, анализу и сравнению. Вчерашняя мечта была так похожа на нынешнюю действительность; нынешняя действительность так соответствовала вчерашней мечте, что мечту нельзя было назвать мечтою и действительность не нужно было противуполагать ей.

Не всегда так бывает со взрослым; но жаль того, у кого радостное ожидание праздника при наступлении праздничного утра заменяется горьким чувством пустоты и разочарования! «Всякой вещи время под небесем».¹⁶ Детство проходит, и взрослый человек не может жить так, как жил ребенок. Для того чтобы сохранить в себе способность к живой, полной и чистой праздничной радости, взрослый человек не может довольствоваться тем непосредственным ощущением, которое свойственно ребенку: как смотрел на мир свой ребенок, там не может взрослый человек смотреть на свой мир: с тех пор как он начал расти и приходить в сознание, в душе его образовался свой мир, сложившийся в нем часто бессознательно, частью сознательно,– мир, обширный, как вселенная, мир беспредельный, как вечность! Что положил туда человек, то и вынесет оттуда.

И если впечатления своей юности положил он туда как старую вещь, не назначив ей места, не уразумев ее значения, не связав ее мыслью и духом со всем остальным запасом, собранным по житейской дороге,– эти впечатления будут служить ему только блестящею игрушкой, которую можно вынуть на время для потехи, но которую надо будет потом отложить в сторону с грустью или с насмешкой. Что толку в одной игрушке для взрослого человека?

Но если в этих впечатлениях своего детства удалось человеку уловить таинственный смысл жизни и вечности, если от них на всю жизнь до последней земной черты ее светит ему свет любви и истины, если в воспоминаниях детства сердце его бьется тем же радостным биением, какое ощущает и за пределами детства во всяком стремлении к добру, красоте и истине, если в самых лучших и самых сильных порывах души своей взрослый человек узнает то же чувство, которое бессознательно зарождалось в душе в ранний период ее жизни,– в таком случае воспоминания детской радости никогда не покажутся ему одною игривою мечтою. Тогда не обманет человека и праздничное утро – в том счастливом ожидании, которое он ощущал вечером. И если вечером сияла на нем заря счастливого детства, то утро озарит его тихим светом восхода солнечного и разольет в душе его мир, любовь и надежду. Если прежде, в дни Рождества Христова был он ребенком, внимательно слушавшим и бессознательно сохранившим святую повесть о Божественном Младенце в яслях, то теперь, просветленное сознанием, укрепленное верою, согретое любовью,– еще живее возродится в нем детское чувство, и снова ощутив себя младенцем, обратится он всем сердцем к уединенному вертепу, к Младенцу, лежащему в яслях – младенчески приникнуть к ним, и младенческим взором и сердцем, младенческими устами, воскликнуть к Младенцу Христу, как некогда восклицал к Богу младенец Самуил:¹⁷ се аз, Господи!¹⁸

О, великая таинственная ночь! О, светлое, торжественное утро! Если забуду тебя, если останусь равнодушен к тебе, если перестану слышать те речи и словеса, коих гласы слышатся в тебе всякой душе верующей, стало быть, я забуду свое детство, свою жизнь и самую вечность... ибо что иное вечность блаженная, как не вечная радость младенца перед лицом Божиим!

А кафедральном соборе столичного города один из самых торжественных моментов – обедня в день Рождества Христова, и после нее известное, родное каждой провославной русской душе благодарственное молебствие, по случаю нашествия на Москву и на Россию галлов и с ними двадесяти язык.

Какое торжество из всех общественных собраний может сравниться с этим торжеством в величии, в истине и сосредоточенности чувства, проникающего всех и каждого, объединяющего в себе два великих, два господственных ощущения человеческой природы – религиозное и национальное? Поистине мир самых возвышенных явлений искусства и науки не может представить ничего подобного. Вся эта сплошная, громадная масса голов слилась как будто воедино и живет одною жизнью праздничного, торжественного настроения, и из груди ее льется единая песнь Родившемуся Христу, Спасителю человечества, Спасителю верующей России.

Идет литургия²⁰ – гремит с клироса²¹ могущественное, гармоническое пение – старый и малый (ибо родители приводят и приносят сюда, не страшась давки, и малых детей своих), самый знатный и самый простой человек стоят рядом – в простом, бессознательном, и тем более драгоценном состоянии общего равенства перед Богом, и празднуют Богу в молитве.

Но вот, кончилась литургия.

Из алтаря выходит процессия, направляясь к возвышению посреди храма. На помост становится весь собор пребывающих в столице иерархов, и посреди их есть старейшие, убеленные сединами,– живые свидетели или участники многих великих событий в Церкви, иной современник, хотя по детству своему – с великою эпохою освобождения России в 1812 году. Начинается служба, великая служба, составленная художником церковной речи, коей каждое слово отдается в русском сердце, начиная с громогласного «С нами Бог». Русские люди с трепетом ждут, после Рождественских песен, когда загремит «Всемирная слава» с ее могучим «Дерзайте, людие Божий», когда раздадутся знакомые слова пророчества о гордом завоевателе, раздражавшем землю, потрясавшем царей, положившем вселенную всю пусту,– слова Апостола Павла о героях народной брани, победивших врагов верою, слова Евангелия о тяжких временах, когда восстанет язык на язык и царство на царство. Диакон возглашает умилительные прошения сугубой ектений,²² с благодарением и исповеданием Богу, что не по беззакониям нашим сотворил нам, но в годину искушения, пришедшую на всю вселенную, избавил нас, и внегда обышедше обыдоша нас враги наши, явил нам свое спасение, с молитвою об упокоении душ вождей и воинов и всех ревнителей веры и правды, в годину искушения душу свою за братию положивших.

Наконец настает самая торжественная минута богослужения, когда вслед за престарелым митрополитом вся громада народа, наполняющая храм, как бы вся Церковь Российская, преклоняет колена и слушает в глубоком молчании великую, подлинно великую заключительную молитву. И престарелый митрополит, умеющий, как никто, произносить всенародные молитвы,– произносит ее, как сказано в уставе, «со всяким вниманием и умилением велегласно». Каждое слово молитвы слышится во всех углах храма.

Послушаем.

«Ты глаголал сынам Израилевым: если не послушают гласа Твоего хранить и творить все заповеди Твои, наведешь на них язык бесстуден лицем, да сокрушит их во грехах их... И мы ведали, что страшный глагол сей наступал на нас и на отцов наших! Но не боявшись прощения Твоего и вознерадив о Твоем милосердии, оставили мы путь правды Твоей и ходили в волях сердец наших, и не научились иметь в разуме и сердце Тебя Бога разумов и сердец! И еще,– вменив ни во что отеческое предание, прогневали мы Тебя ради чужих. И вот за то нас, как древле сынов Израилевых, объяло лютое обстояние, и те самые, кого мы желали иметь учителями себе и наставниками, явились нам буйными и зверонравными врагами... Но Ты, Господи Боже, щедрый и милостивый... на малое время оставив нас, помиловал нас велиею милостию!... Ты призрел на скорбь нашу и на потребление царствующего града, в коем от лет древних призываемо было имя Твое, и на моления наши... и дал нам хребет нечестивых супостатов... Даруй нам, Господи, иметь в себе тверду и непрестанну память сего славного посещения Твоего...»

Кто из отцов и дедов наших, свидетелей незабвенного 1812 года, не проливал горячих слез при чтении этой великой, потрясающей русскую душу, молитвы! Но можем ли и мы, сыны людей того века, слышать ее равнодушно? В ней вопиет к нам вся история Русской земли, история бедствий и внезапных радостей, тяжких падений и восстаний от падения, безначалия и внезапного воскрешения власти, история, проникнутая непоколебимою верою доброго народа в Промысле Божий над нашим отечеством... И разве ныне, так же как в ту пору, не носится над нами тот страшный глагол, реченный некогда сынам Израилевым и пришедший на нас и на отцов наших? И разве ныне не готовы превратиться для нас во врагов буйных и зверонравных те самые, на кого мы смотрим как на учителей и наставников?

Кончилась торжественная всенощная накануне Рождества. Тихо и радостно на душе в ожидании завтрашнего утра. Устали все – но усталость какая-то отрадная. Раньше ложишься в постель – как бы не проспать утро. Засыпаешь под носящиеся в голове звуки песни: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума».

Но проспать невозможно. «Спишь, а сердце чуткое не спит», и носится перед ним вид ярко освещенного храма, и молящийся народ, и широко разливающееся пение. Трепетное ожидание, точно улыбка дитяти на встречу издалека подходящей матери, и никогда еще это ожидание не обманывалось.

Пришел час, и что-то будит, точно шепчет в ухо: пора. Темно и тихо на улице – рано, «прежде денницы». Снег хрустит под ногами, мороз щиплет лицо; мимо смутные тени проходят туда же. Весело и бодро пробираешься к церкви; всюду «ударяют» к ранней обедне, и привычное ухо различает звук каждого колокола: вот у Николы, вот у Бориса и Глеба, вот у Феодора Студита, вот наш родной колокол.²³ Входишь – церковь полна, и яркий свет льется во тьму из окон. Входят, крестятся – и вскоре – точно колосья в снопе – сплотилась в одно вся толпа народная. Рано поднялись они, и сколько в числе их таких, кому этот только ранний час можно урвать из своей непрерывной рабочей жизни – ради праздника Господня! Многие собрались из темных углов и тесных жилищ своих, от нужды и горького горя, от несносной работы. И вот, в этом доме Господнем каждый чувствует себя дома, на вольном месте: в этот ранний час все властители первых мест еще покоятся на ложах своих, уступая вольное место рабочему человеку.

Стоят они сплошною стеною, от входной двери до солеи, до самых икон местных – стоят и крестятся и молятся. Храм сияет огнями. Сборный хор на клиросах, из той же среды собранный, поет широкою праздничною песнью. Торжественные антифоны между ектениями потоком выливаются из души, а тропарь праздника, на малом входе, точно широкая, многоводная река, выносит душу на самое средоточие радости. Православному человеку отрадно – исчезать со своим я в этой массе молящегося народа, которая сливается в эти минуты в единую празднующую перед Богом душу, и волна народной веры и молитвы поднимает высоко и молитву и веру у каждого, кто, не мудрствуя лукаво, принесет с собою в церковь простоту верующего чувства. Тут почувствует православный человек, что значит для него Церковь, и какое хранилище веры в душе народной.

Кончилась обедня – народ разошелся. Но еще не опустела церковь: по темным углам, у лампад перед иконами стоят еще люди и в тишине молятся. Видно, что им еще не хочется выйти из церкви, где так хорошо было, что трудно им оторваться от тишины и молитвы, что больно им от праздничной радости возвращаться в свой угол, где, может быть, ждет их ежедневная нужда и горе, где обоймет их забота, или оглушит шум нестройного веселия.

На улицах брезжит свет. В окнах повсюду загорелись огни. Дома – все еще тихо, и человек, вернувшийся из церкви, приносит с собою в дом свой тихую радость. Неси ее, человек, бережно, как полный сосуд на неровной дороге, как горящий светильник на ветреном поле, покуда не разнес ее ветер всяческих ощущений, покуда не заглушил шум всяческой молвы человеческой!–

Еще раз на пороге нового года,.. Еще вершина, на которой можно остановиться, с которой можно обозреть пройденный путь, прежде чем пуститься снова в дорогу. Остановлюсь, отдохну, скажу запрет хоть на эту минуту беспокойному сердцу, укроюсь от вьюги, которая провожала меня всю дорогу и снова встретит меня, когда опять выйду из своего уединения. Боже! помоги мне спокойно взглянуть в свою душу и на Твое творение.

Смотрю отсюда на творение Божие, на все, что было Им послано мне, что поставлено около меня, что по воле Его собрано в моей жизни, и положа руку на сердце, из глубины сердца и совести говорю: вся добра зело! Вот мое счастливое детство – как ярко сияет и благоухает оно из далекого прошедшего, как освещает передо мною путь мой, как освежает душу в минуты изнеможения! Вот пылкая юность, и с нею все, от чего зародились в душе первые восторги сочувствия. Вот мои уроки, мои радости, мои горькие потери, вот люди, с которыми жить мне в счастье, вот другие, кого похоронил я в сырую землю, сам себя не помня от скорби, вот все те, с которыми я рос и работал, от кого лились на меня дары любви и негодования, от кого принимал я и честь и бесчестие; вот природа, которая казалась мне иногда еще живее и сочувственнее, чем живые люди, и еще сильнее возбуждала дух мой; вот мои забавы, мои встречи, мои болезни. Вся, вся добра зело. Все хорошо, что пришло мне в жизни от Промысла Божия. Все было не даром. Все было во благо.

Мое прошедшее! Как далеко ушло оно назад, в неизвестную сторону, из которой достаешь себе то радостный звук, то милый образ, то утешенье и надежду, то горький упрек совести. Посмотришь в него – улыбнешься радостно; посмотришь другой раз – от стыда закроешь лицо руками. И все-таки думаешь: оно – мое, оно – я сам, оно – часть моей жизни, и никакая сила не возьмет его от меня, не изгладит то, что в нем написано. А написано в нем все будущее, вся судьба человека. Много в нем таких строк, коих таинственный смысл разгадаешь когда-нибудь после,– после, когда созреет зерно, которое было там положено, когда выступит наружу и обрисуется яркими буквами то слово, которое написала там еще неоткрывшаяся уму и совести, но всегда присущая жизни вечная мудрость. Пока человек переживал дни свои, пока делал и спал, смеялся и плакал, пока кружился и отдыхал, она написала в жизни его это слово и запечатала его своей печатью и положила на него зарок, пока придет время – сломится печать, и еще темный уголок прошедшего осветится светом сокрытого в жизни разума Божия. Больно бывает читать иные слова, но когда прочтешь их, сердце узнает, что это глаголы любви Божией и Промысла Божия о человеке. С каждым новым словом еще тайна является, еще снимается покров и открываются человеку помышления и желания его сердца.

Вся добра зело... И все-таки бьется, и все-таки просит чего-то в эту минуту беспокойное сердце – и все-таки заботливо вглядывается в далекое будущее.

Господи, благослови!

Кто не испытал этого чувства? Кому не приходилось на своей дороге останавливаться в торжественную минуту, когда все говорит человеку, что жизнь его куда-то поворачивает? Куда – неизвестно. Все, что наполняло душу интересом житейским и волнением, прожито, прежний круг жизни закончен – открывается какой-то новый круг, в который зовет Провидение. Лелеял в себе чувство – оно разбилось; разрабатывал в себе мысль – она оказалась заблуждением; привязал свое сердце к земному сокровищу – оно украдено; положил всю душу свою в любимого человека – он отступил и оставил. Сердце разбито – побледнели все радужные образцы жизни; надежды, которыми жили душа, улетели и оставили в душе горькую пустоту. Надобно проститься с тем, что было всего дороже, в чем рассчитывал провесть и закончить жизнь свою. Тяжкие минуты, но в такие минуты горизонт наш прочищается и взгляд, отуманенный заботами, начинает пристальнее всматриваться в ту ясную даль, где лежит наше «единое на потребу», где Промысел Божий таинственно скрывает до времени судьбу своего создания. Оглядываешься назад и видишь, сколько раз в тяжкой борьбе твоей с своим желаньем, в слезах об утраченной земной радости и надежде,– оборачивалась к себе судьба твоя и на миг показывала тебе светлое и задумчивое лицо свое, для того, чтобы сказать твоему сердцу: не бойся, Бог любы есть. Видишь, как всякое горе, всякое расставание, всякая новая пустота, оставленная в сердце несбывшимся желанием и разрушенною связью,– как все это глубоко залегло в твоей жизни и наметило в ней грани и ступени провидения Божия, как из самых мрачных мест засиял свет, по острым холмам пролегла ровная дорога. Ты думал – кончилось, ты запретил сердцу желать по-прежнему, желать и привязываться, ты говорил себе: не подвижуся во век; наученный горьким опытом, не обманусь более. Но вот – еще немного, и снова ты пожелал, и опять привязал свое сердце к новому сокровищу, опять положил в человека душу свою, утвердил на нем свое счастье,– и опять лежит твое сердце, разбитое, обманутое. А казалось – желание было так законно, замысел был так прост, счастье было так близко!

В такие минуты приходит на память трогательная история Павлова прощания²⁴ в Милете с учениками. Как было ему горько! Горячая душа его давно уже вся отдалась любви Божией; но в эту минуту и в нем заговорила человеческая природа. В тоске, в слезах обнимает он друзей и учеников своих, чувствуя, что прощается в последний раз с теми, кого полюбил до того, что для спасения и готов был пожертвовать своим спасением. Жизнь его от них отходит. «Ныне, говорит он, аз, связан духом, гряду в Иерусалим, яже в нем хотящая приключится мне не ведый».²⁵ Много тяжкого испытал уже он в своем служении, много уз и скорбей; но вот Дух свидетельствует ему, что ждет его что-то, еще более тяжкое – что такое, не знает.

Стоя в раздумьи, тоске и тревоге на новом повороте жизни, в минуту прощания с тем, к чему привязал свою душу,– и я спрашиваю: куда Ты ведешь меня, Боже всеведущий! Не знаю, где моя дорога, что меня ожидает на ней, когда она окончится, но голос Духа Твоего говорит мне ясно, что новые узы, новые скорби ждут меня на ней. Сколько раз еще разобьется сердце, сколько пройдет еще огней, покуда загорится все чистым огнем Твоим! Сколько еще переживет земных привязанностей, сколько раз горьким опытом убедится, что всяк человек – ложь, и что Ты один – любовь и истина. Когда устанет «прелюбодействовать от Тебя», когда кончит любить для себя и найдет в Тебе сокровище любви Божией и человеческой, и в этой любви погасит и победит всякое желание? Гляжу на свою жизнь и всюду вижу любовь Твою, и знаю: тем ли, другим ли путем она поведет меня до конца моей жизни. Знаю и боюсь – боюсь тоски, боюсь боли, боюсь своего игривого сердца, боюсь обольщений земной любви, боюсь, Боже мой, своей слабости и Твоей силы, сокрушающей все нечистое, чтоб очистилось, все сухое, чтоб смягчилось и расцвело и принесло плод. О, когда бы мог я сказать с Павлом: «не тревожусь я ни о чем и не дорожу своей жизнью, только бы совершить с радостью свой путь и служение».²⁶

В юности, когда сердце отверсто на весь мир, когда цветут в душе раскрывшиеся силы жизни, как просто кажется любить Бога и веровать в Него и смотреть с надеждою в дальние горизонты жизни! Заботы – так легко еще проносятся мимо, и самое горе скоро спадает с души, как одежда, которую устал носить. Горькое, жгучее горе палит юную душу, но жало его скоро смягчается, потому что в душе цела еще радость бытия> потому что на ней лежат еще девственные покровы, и под ними не открылась еще глубокая, таинственная тьма жизни,– тьма, в которой настоящее, прошедшее и будущее, сливаясь вместе, погружают душу в священный страх – страх бытия!

Настанет для верующей души и этот день, день борьбы с таинственной, неведомой, но ощущаемой силой, которая преграждает ей путь бытия и пред которой человек бессилен. Тут смущается воля, закрываются горизонты, и мысль теряется в вопросах: что я? кто я? откуда я? зачем я? куда я? Таинственное объемлет душу,– и благо ей, когда, познав в этом таинстве откровение Божие, она вынесет из него новую крепкую веру в Небесного Отца, Бога, Промыслителя и Спасителя.

Вспоминается юноша Иаков.²⁷ Он взял хитростью благословение отца своего, и в страхе от брата, которого обидел, бежал, изгнанником, в дальнее странствование. И вот однажды, когда, остановясь в Харране,²⁸ ночевал он на каменном изголовьи, явился ему Бог в духе мира, прощения и благословения. Земля, на которой спал он, отверстым путем соединяется с небом: лестница стоит на земле, а верх ее касается неба, и Ангелы Божий сходят и восходят по ней, и Бог Авраама и Исаака подтверждает ему завет милости и благословения. «Это дом Божий, это врата небесные». Встал Иаков бодрый и пошел в путь свой радуяся. «Господь будет со мною».

Прошло слишком двадцать лет с тех пор. Иаков со всем домом и со всем нажитым богатством возвращается, по завету Божию, в землю отцов своих. Но на пути встречает его страшная весть, что идет ему навстречу обиженный мститель за прежнее, брат его Исав. Нет спасения. И вот, готовясь на гибель, отослав вперед себя всех, кто был ему дорог, и все свое богатство, Иаков остался за рекою один, темною ночью. И тут, во тьме, услышал он голос и почуял присутствие,– и приблизился к нему Некто и боролся с ним до появления зари. – Кто ты? – спросил Иаков, обессиленный борьбою,– скажи мне имя Твое? – На что ты спрашиваешь? сказал ему невидимый Борец. Имя Мое чудно. Ты боролся с Богом и человеков одолевать будешь...

Так, в ожидании гибели, в решительную минуту жизни, объятый страхом, боролся человек с Богом и отошел радуяся, что сохранилась душа его.

Странная молва разнеслась в земле Иудейской. Стали говорить, что в пустыне Иорданской появился человек Божий – живет уединенно в подвижничестве, отказался от всех сладостей жизни, дому не имеет, одет в верблюжью шкуру с кожаным поясом, питается тем, что дает ему пустыня, и всех, кого встречает, зовет к покаянию и погружает в струях Иорданских,³⁰ и всем говорит про какого-то нового Пророка, который придет вслед за ним и будет сильнее его и принесет народу новое крещение. В эту пору все, у кого в сердце хранился еще религиозный завет отцов и праотцов, и кого волновала народная забота о судьбах Израиля,– все находились в каком-то смутном ожидании исполнения пророчеств и явления обещанного Мессии, все были заняты вопросами: Кто Он будет? откуда явится? где Его видеть? как Он устроит дело славы и освобождения? И вот, прослышав о явлении Иоанна в пустыне, толпы стали собираться к нему из окрестностей Иордана, со всей Иудеи и из Иерусалима: «еда той есть Христос?»³¹

Без сомнения, массу народа влекло прежде всего любопытство, влекло национальное чувство, возбуждавшее новые надежды, ожидания и мечты при всяком событии, в котором думали видеть признаки явления Мессии.³² Ждали, может быть, услышать таинственные вести об Избавителе, принять таинственные распоряжения о том, как и где вокруг Него собраться, чаяли увидеть зарю народного торжества, получить предвестие славного народного царства... Но вместо того встретил их суровый подвижник, встретил строгим и пытливым взглядом, проникающим в душу, встретил словом о грехе и покаянии и – грозною на первый раз вестью о близости не того земного царства, которого они чаяли, но царствия небесного. «Покайтеся! царствие небесное близко!»³³

Не то встретили, чего ожидали; но что они увидели и услышали, то пало им на душу и разбудило в них дух. Без сомнения, в числе их было много таких, что никогда не думали о грехе, не испытывали сердца своего и о судьбе его не предлагали ему вопросов; были и люди, давно уже носившие в себе совесть, отягченную грехом, сердце утомленное заботою о путях жизни, ум, возмущенный борьбой между парением мысли и слабостью воли действующей. Приходил бедный народ – люди, у которых мысль дремлет, связанная тяжкими попечениями о хлебе насущном, сдавленная притеснением и унижением; приходили мытари – люди, для которых притеснение народа стало привычкою, делом жизни и средством для жизни; приходили воины, загрубевшие духом и сердцем в делах воинского служения, насилия и прибытка.

Но во всех этих людях была искра Божества, была живая душа, способная к восприятию мысли и огня, душа желающая и воздыхающая и требующая лучшего. Многие из них блуждали во тьме и жаждали света и не находили его. У них были писания пророческие, был храм со всеми обрядностями Моисеева³⁴ закона, с жертвами о грехе, с сонмом священников и учителей; но в этих обрядах закона и в его служителях не было уже живого духа: «на Моисееве седалище сели книжники и фарисеи»³⁵ – те, что берут к себе ключ разумения – сами не входят и желающих не пускают; те, что налагают на совесть бремена тяжкие и не хотят перстом своим двинуть их; были ученые знатоки закона и писаний – те, что глубокими изысканиями решают вопросы, «где Христос рождается», но родившегося Христа не ощущают и отвергают. Были учителя, замкнувшиеся в мертвой букве закона, но живых учителей не было. Были высокие проповедники, одно говорившие, а другое делавшие; оттого и слово их оставалось словом без власти и без силы, и не поражало душу и не возбуждало сознания.

Не было учителей в городах и селах, посреди действительной и деятельной жизни – и вот, вдалеке от мирских дел, в пустыне явился народу человек, в котором народ почуял живого учителя. Он, незнакомый вовсе с делами житейскими, изможденный телом от пустынных подвигов, отчужденный вовсе от общения с людьми,– он умел разбудить сердца и каждому сердцу сказать его печальную историю и в каждом сердце зажег огонь покаяния. К нему – к жителю пустыни – житейские люди, от своих учителей, с ними живущих обращаются с вопросом: что нам делать? и от него принимают наставления, приличные каждому званию.

Странное дело: человек мысли, человек тихого созерцания духовного приходит и влечет к себе несметные толпы людей, в мире живущих и погруженных в дела мирские, и приковывает их смятенные взоры к своему взору строгому и суровому, и мысль их, разбежавшуюся по миру, к своему сильному и жесткому слову. И какое слово он им приносит? Не слово о любви и нежности, не обетование мира, не пророчество о блаженстве и славе,– не то слово, от которого обыкновенно тает и умиляется душа, жаждущая блага и счастия, а горькое страшное слово угрозы, слово «о грядущем гневе» на сынов противления. Вот какое слово Бог избрал орудием для того, чтобы потрясти загрубевшие души, чтобы уготовить в них путь Господен и уравнять стезю Его.

Иоанн возбудил сердца словом о грехе и о законе возмездия за грех, и услышав это слово, может быть, в первый раз произнесенное со властию, человеком, которому дана была власть и сила правды, сердца почуяли в себе грех и дрогнули и подвинулись. Таковы все мы, дети суетного мира – и неверные и почитающие себя верными, и холодные деятели и горячие мечтатели, и глубокие мыслители и рассеянные искатели наслаждений. Носим в себе грех и не знаем, где сыскать его. Думаем, что знаем жизнь, а жизнь нас обходит и стоит позади нас, неведомая. Воображаем, что образ правды ясен и светел перед нами, а с нами играет ложь призраками правды. Наслаждаемся делами рук своих и не подозреваем, что дела наши призрачны, как страстное желание, которое их породило, обманчивы как наслаждение, которого мы в них ищем. Мы живем и ходим над бездною – и знаем и говорим о бездне, но тому месту, по которому мы ходим, вверяемся как твердыне. Несмысленно тоскуем, несмысленно радуемся и, обольщая себя, других обольщаем. Жаждем исполнения сердечных желаний, но чего хотим, волею того не в силах делать, а делаем то, чего не хотим. Кто выведет нас из этого обмана, кто очистит нам очи и раскроет слух наш и выведет нас на высокое место и с вышины покажет нам жизнь нашу и расскажет нам истину о жизни и о сердце, кто сдернет могучей рукой обманчивые покровы и сильным словом потрясет до глубины дремлющую нашу душу! Блажен, кто почуял над собой такую руку, и встретил на пути своем человека с крепкою верою и всевластным словом истины. Сурово будет это слово, и заслышав его, душа затрепещет от ужаса. Оно покажет нам жизнь, как она есть, и в жизни раскроет неумолимый закон правды – и когда мы увидим лицом к лицу грех свой и страшную судьбу его, вся душа в нас затрепещет одним чувством: «куда убежим от грядущего гнева?» Увидим, какие семена мы посеяли, и узнаем, чего не знали прежде, что каждое семя дает свой росток и приносит плод свой и готовит жатву греха в жизни и судьбе человеческой. Любовь управляет миром, но об этой любви мы только мечтали в самоуслаждении: что будет с нами, когда мы увидим, что любовь не уничтожает закона жизни и не отступает ни перед каким страданием человеческим? Ты согрешил – тебя ждет страдание – этого закона любовь не нарушает, и страстным путем проводит страстного человека, и этого закона не минует ни одна душа человеческая – ни суровая и жестокая, ни мягкая и нежная, цветущая благоволением человеческого сердца. Когда пробуждается в нас сознание греха, мы в первый раз чувствуем, что такое гнев грядущий и как он страшен. Божий дух дан был мне, чистый, со стремлением к совершенству: я загрязнил его чистоту, я исказил его высокие стремления; я загасил в себе свет лучезарный; и все, что совершил я и что во мне совершилось – было и есть и стоит передо мною – неизгладимым, неотразимым событием, записанным в судьбу мою – не вернешь прошедшего мгновения, не переделаешь зла, которое сделано: оно осталось. Осталась моя обида ближнему, который в ту минуту прошел мимо меня и уже не вернется и эту минуту не принесет с собою; осталось прозвучавшее в воздухе слово соблазна, осталось нечистое движение воли и породило множество движений и слов и дел. Все это со мною – а сколько отошло от меня и исчезло без возврата добрых движений, не принесших плода! Они пронеслись, оставив след лжи в моей жизни, и эта ложь осталась со мною. О, какая глубокая тоска нападает на проснувшуюся душу, когда открывается перед нею свой грех, без конца и без меры отражаясь в ней самой и во множестве других душ, его принявших и к нему приобщившихся! И тут, когда станет перед человеком мысль о вечности, в которой ничто не пропало и все записано в судьбу человеческую – тут открывается место ужасу и стыду и горькому чаянию «грядущего гнева».

Таково «крещение Иоанново», Оно потрясает душу сознанием греха и чаянием гнева грядущего, и омывает ее водою покаяния.

Кто узрит лице Господне и жив будет! В тот день, когда Бог явил славу Свою и дал услышать глас Свой народу еврейскому на горе Синайской,³⁷ слава Божия явилась в облаке, глас Божий слышался из среды огня. Но народ, внимая заповедям Божиим с благоговейным трепетом, испытывал тяжкое чувство ужаса, в котором сладости не было, не было, по-видимому, и любви. Страх, один только страх овладел душою слышавших. Оттого, когда явление совершилось, народу страшно стало, как бы еще не повторилось оно. И вот, старейшины говорят Моисею: мы видели, что Бог может говорить с человеком, и человек может остаться в живых. Но теперь, для чего нам подвергаться опасности смерти? Лучше приступи ты, слушай и пересказывай нам, а если мы еще будем слушать, страшный огонь пожрет нас. И Моисей отвечал им: не умрете. Бог пришел испытать вас и положить на вас страх Свой, чтобы страх удержал вас от преступления заповедей. И Бог страха тогда же подтвердил слова Моисеевы. Но тогда же дал Он почувствовать устрашенному народу, что придет время иного явления. «Я воздвигну им Пророка из среды братьев твоих, как и тебя. Я вложу слова Мои в уста Его; Он будет говорить им все, что Я повелю Ему».

Но в Моисее был не один страх. Ему дано было дерзновение, в меру ревности Его по Боге и верности Богу. И вот настал час, когда, излив Богу пламенную молитву за неверный и грешный народ свой, Моисей пришел в крайнюю меру дерзновения. В нем загорелось желание видеть ближе страшную славу Божию, не в образе, но в действительности. Но Бог не открыл Моисею лица Своего. Он сказал: нельзя человеку видеть лицо Мое и остаться в живых. Вот, что сотворил Он с Моисеем. Он провел перед ним благость Свою и провозгласил имя Иеговы.³⁸ Когда проходила слава Божия, Бог сокрыл Моисея в расселине скалы, покрыв Его рукою Своею, и потом показал ему Себя сзади, показал след Своего присутствия; этот след озарил лицо Моисея лучезарным сиянием, и на сияние это народ не мог взирать без страха смерти.

В другую годину испытаний, к беззаконным потомкам беззаконных отцов явился другой пророк, муж огненного духа и слова огненного, Илия Фесвитянин.³⁹ Велика была ревность его, велико его дерзновение. Однажды пришел к нему час тяжкого испытания. Именем Божиим сотворил он великие чудеса перед беззаконным царем и беззаконным народом – низвел огнь на жертву, низвел воду на землю, поразил пророков Бааловых.⁴⁰ Но и чудеса не смягчили ожесточенных. Илия должен был бежать, и уныние напало на его душу; он в себе усомнился. «Господи, говорил он; пожил я; возьми теперь душу мою, потому что я не лучше своих отцов».⁴¹Обличения пророка не подействовали; знамения не вразумили нечестивых: чего было ждать пророку, разве великого гнева, великого суда, великого истребления? И вот, Господь, на горе Хоривской,⁴²вопрошает его: зачем ты здесь, Илия? и велит ему выйти и стать на горе, и обещает ему Свое откровение: «се мимо пойдет Господь».⁴³Зашумела буря, трескались горы, разбивались скалы, земля затряслась и пронесся огонь. Но ни в буре, ни в землетрясении, ни в огне, ни в чем страшном не открылся Господь. После бури настала тишина, настало веяние прохлады, и в этой тишине Бог открыл Себя Своему пророку. «И дух велик и крепок разоряй горы, но не в дусе Господь. И по дусе трус, и не в трусе Господь. И по трусе огнь, и не во огни Господь. И по огни глас хлада тонка, и тамо Господь». Господь в сладкой тишине! Господь в прохладе открывается человеку! О, какою сладостью веет на нас, христиан, из глубины веков, от этого тихого явления Божия: в нем душа христианская видит преобразование того Божественного явления, в котором человек на небо взыдет и Бог на землю снидет, Бог станет человеком, и совершенная любовь, по благодати Господней, вон изгонит страх Божия присутствия.

«Слово плоть бысть и вселися вныи видехом славу Его, славу яко Единородного от Отца, исполнь благодати и истины». Пришло положенное время, и в тихом веянии прохлады явился миру Единородный Сын Божий, в плоти и крови человеческой, повитым младенцем в яслях, на руках матери,– девы от рода человеческого, явился безгрешный и стал под закон, данный ради греха, среди плачущих младенцев, среди ликующих грешников, среди трудов, болезней и бедствий беззаконного человечества. Бог сошел на землю и не слышно трубного звука, не видно страшной славы Божией, нет бури и землетрясения. Он идет по земле, кроткий и милостивый, благословляет грешную землю, с грешниками ест и пьет: не преречет, ниже возопиет, ниже услышит кто на распутий гласа Его! Трости сокрушенны не преломит и лена внемшася не угасит.⁴⁴Дух Господен на Нем и помазал Его «благовестити нищим, послал Его исцелить сокрушенные сердцем, проповедать пленным ощущение и слепым прозрение, отпустить сокрушенные в отраду, проповедать лето Господне приятно».

В известном псалме пророк изображает себя благословенным агнцем Божиим. «Господь пасет мя и ничтоже мя лишит»! Агнец Божий спокоен и безопасен под рукою пастыря, не знает ни одной заботы, в сознании покровительства Божия, и в этом чувстве безопасности находит возможность вкушать в полноте и в простоте все простые блага жизни: «на месте злачне тамо всели мя, на воде покойне воспита мя». Это описание представляет нам навсегда самую полную картину счастья, какую только можно представить. В ней узнаем мы то именно состояние духа, к которому все стремимся, о котором все воздыхаем, которого все ищем напрасно и, не находя его, считаем жизнь свою неудавшеюся: это небо наше, о котором мы мечтаем, ходя на земле; небо, которое везде возможно для нас и ни с каким местом, ни с каким положением не связано, лишь бы мы только умели найти его. Оно повсюду, но когда спросим себя: где оно? не знаем ответа, потому что никто сам по себе не знает, где найти его – разве те немногие, имеже дано есть. Вот царство, которого образ провидел пророк и царь земной в своем вдохновенном гимне, и если найдется на земли двое или трое счастливых, которым это царство досталось,– они одни достойны названия победителей жизни, царей вселенные, которым царство досталось без крови, без борьбы, без врагов и побежденных, без пятна и без раздробления, целое, полное, чистое, святое царство. Где бы ни был, где бы ни жил такой человек, в бедной хижине, в келье монастырской, или посреди шума рыночного – он везде царь, потому что просто сердце его, ничем он не связан, повсюду свободен, везде ясно око его, и он победитель повсюду.

Прежде чем Иисус Христос явился миру агнцем Божиим в смысле таинственной жертвы за грехи мира, он является на берегах Иордана тем агнцем Божиим, которого изображает псалом. Вышел он из скромного жилища во всей простоте и кротости духа Божия, во всей полноте благодатного дара Господня, в сиянии мира, который на нем почивает по слову пророческому. В этом смысле – невыразимым миром исполнена вся картина таинственной ночи Его рождения; в этом смысле сияет миром вдохновенное описание Мессии у Исайи пророка: «отрок Мой, возлюбленный Мой, на Нем почиет Дух Мой – трости сокрушенной Он не преломит и тлеющего льна не угасит».⁴⁵ Ему при самом рождении дана всякая красота и всякая победа, и всякое богатство. Его судьба, Его призвание – принесть мир на землю, примирить Бога с человеком, разрушить средостение вражды между небом и землею,– и вот Он является сыном мира, в простоте Божией, во всем обилии внутреннего мира; Он несет с собою царствие Божие, и это царствие – внутри Его.

Таким-то является Христос Спаситель на берега Иордана. Агнца Божия встречает человек крепкой борьбы, с самого рождения поставленный на дело борьбы и подвигов. Это не агнец Божий в том смысле, в каком изображает агнца псалом. Мира нет в душе у него. Истина возбудила в душе его сознание силы и стремление к деятельности; истина вывела его из города и села в пустыню, сначала на крепкую борьбу с самим собой, со своими желаниями и мыслями и страстями; истина утвердила мысль его, и во имя истины созывает он около себя огненным, суровым своим словом толпы народные, пробуждая их к новой жизни, к ощущению нового духа, которого веяние он прежде всех почуял. Он зовет к ним: очиститесь! покайтесь! приближается царствие небесное.

И вот оно приблизилось – новое, неслыханное царство, которое издалека почуял Илия, когда Бог открылся ему, мимо грома и бури, в тихом веянии. Агнец Божий появился на берегах Иордана. И суровый пророк, муж силы и борьбы, вскормленный пустынею и подвигом, после многих годов брани не познавший еще мира, видит перед собою Того, Кто явился сыном мира и агнцем Божиим при самом рождении; узнает и преклоняется перед Тем, в Ком признает высшую силу, совершенство и полноту, преклоняется перед Тем, в Ком не было еще внутреннего раздвоения и смущения веры, в Ком глубокие и тяжкие думы не поднимали еще бури и волнения. Он видит на Христе Спасителе царственную печать мира и преклоняется перед Его величием. Из глубины сердца, увидевшего вне себя живой образ того примирения и единства, которого напрасно в себе отыскивало, должен был Иоан воскликнуть при виде Христа: «Се Агнец Божий».⁴⁶

Нынешний день должен быть праздником старости. Если в праздник радуется сердце всякого человека, всякого возраста, переживая в себе событие жизни Христовой, то в нынешний праздник сердце старца должно особенно радоваться. Чистая отроковица, Пресвятая Дева – Мать приносит в церковь сорокадневного младенца Иисуса, новорожденную надежду Израилеву. И вот, в душе старца,⁴⁸ прожившего весь предел земной своей жизни, уставшего от жизни, исполненной множеством своих и народных испытаний, загорается сильнее, чем когда-либо, живая надежда избавления. Ему было возвещено Духом, что он не умрет, пока не увидит живою свою сокровенную надежду, пока не увидит Избавителя, от века ожидаемого, Христа Господня. Для всех пришла надежда избавления: для него настала самая минута избавления и свободы. Он долго ждал и наконец дождался. Идет в храм и видит желанного Младенца, и берет Его на руки, и воздавая славу Богу, говорит: «Теперь-то отпускаешь Ты раба Своего, Владыка (из этой жизни) по Твоему обетованию, с радостным духом. Вот, очи мои увидели Спасителя, Коего Ты воздвиг перед лицом всех племен земных. Это свет для просвещения язычников, это слава для народа Твоего Израиля».⁴⁹

Жизнь каждого человека – ожидание. Не знает чего ожидает младенец, играющий перед Богом, на лоне своих родителей, спокойный, тихий, веселый, доверчивый, довольный. Он доволен, но и он ожидает: ожидает всего того, чем отзывается ему и сказывается земное счастье, ожидает возвращения отца, материнской ласки, луча солнечного, детской игры своей, ожидает новой радости, проводив прежнюю радость. Сбываются ожидания младенца – не нынче, так завтра, не теперь, так в другую минуту. Оттого жизнь младенца – счастье, какое только есть на земле. Не знает чего ожидает юноша, когда ко всему бросается и все хочет вкусить и прожить в этом мире всей полнотой души, и все делать и всему отдать себя и все преодолеть кипучей силой молодости, крепко веруя всем порывам и любви своей и своего негодования. Не знает чего ожидает муж, взросший в жизненном опыте дела, горя и наслаждения. И дело, и горе, и наслаждение не принесло ему того, за чем он стремился, ни принесло ему счастья и мира, но он все еще впереди полагает свою надежду,– все еще, отбрасывая назад и забывая прожитые дни, грудью пробивается вперед и захватывает отовсюду дело и горе, и наслаждение, и новые надежды и ожидания... Он успел уже узнать, как обманчива его надежда, а все еще носит ее в себе, и жизнь его полна грустного, но все еще крепкого и горячего ожидания.

Они ждут и не знают чего ждут так упорно, во что положили, к чему направили стремления души своей. Приходит старость... и она ожидает еще крепче, еще упорнее. Но горе старцу, если и он не знает, чего ожидает усталое его сердце! Горе старцу, когда, провожая с грустью прошедший день, он волнуется беспокойством только о том, каков будет завтрашний день, когда и он все еще собирает полупотухшие силы для того только, чтобы захватить и выдержать те же радости и наслаждения, за коими гонится молодость, когда и он в неудачах утешает себя песнью молодости: «завтра я буду счастливее»! Нет, когда бы такова была всякая старость, горе было бы человеку дожить до старости,– и какую жалость и безнадежность жизни встречал бы человек в конце своего земного поприща!

Но не такую старость указал Господь, в любви Своей, человеку. Все добро – у Господа, на всяком возрасте почиет благодать Его, Его благословение.

Признаем эту благодать, и старость наша будет – не горе, не упадок надежды, не плач о прошедшей радости, не разрушение жизненных сил, а мир, любовь и радость, возрастание в сознании, собирание силы и утверждение надежды. Прошла кипучая, деятельная молодость и не возвратится: всему свое время под небесем. Но благо тому, кто вместо бесплодных слез о прошедшем и грешного ропота на настоящее, обозревая прошедшее свое, говорит: оно мое, и есть драгоценный дар Божий; обращаясь к настоящему, говорит: здесь покой мой, здесь указал мне Бог место селения: да будет место свято и покой благодатен!

После всего шума и всей суеты пережитых годов Бог в старости уготовал человеку тихое место успокоения. Некуда стремиться в жизни, некуда бежать – и сил нет принять участие в суетливых делах юного поколения. Нет соблазна рассееваться во внешности и извне набирать в себя звуки и образы и мимолетные впечатления. В эту минуту узнает человеку цену того сокровища, которое собрано для него во всей прошедшей жизни, исполненной даров и наказаний Божиих, и благословить Бога за тишину, в которой Бог при конце жизни поставил его, и дал ему великую, благодатную книгу прошедшего, и указал ему великое дело – Боговедения и самопознания. Блажен, кто, достигнув старости, научится читать эту книгу и уразумеет простой для простых, мудреный для мудреных язык ее. Тогда на каждой странице этой книги откроется человеку смысл всей прошедшей его жизни; тогда он поймет, чего желал, куда стремился, чем волновался, вечно недовольный и вечно жаждущий, чего ожидал каждый день и час в раннюю и позднюю свою пору, не понимая своего ожидания. И по мере того, как старец станет углубляться в чтение прошедшего, это смутное ожидание чего-то неизвестного, какого-то неведомого счастья превратится у него в тихое и ясное ожидание известного блага – ожидания Христа Господня, Надежды Израилевой... Придет наконец день, когда отворятся для старца двери храма, и Дух Господен призовет его войти, и встретить Желанного, благословить Бога и сказать: «ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром».

Какую радость пробуждает в душе моей звон колокола к торжественной всенощной нынешнего дня! Сколько светлых воспоминаний! Ребенку, только что вышедшему из колыбели, только что начинающему ходить, уже знаком, уже приятен вид вербы. Ее приносила ему в постель от заутрени старая няня, ею слегка ударяла по одеялу, приговаривая ласковые слова, ее потом отдавала ему, и, еще лежа в своей постельке, долго играл малютка гладкими красными прутьями, сдирая с них ароматную кору и любуясь красивыми бархатными белыми барашками: из них потом целый день составлял он свое стадо и гонял его по столу в разные стороны.

Потом – в раннем детстве – какое веселое утро было утро субботы: по улицам носят раскрашенных и раззолоченных херувимов на вербе, на длинных шестах носят клетки с певчими птицами, беспрестанно раздаются певучие крики разнощиков. Весеннее солнце глядит приветливо в окно; оно так и вызывает выпроситься с няней на гулянье под вербами, где так много детей и игрушек; да и без гулянья, на широком дворе, начинающем уже высыхать, сколько новых разнообразных удовольствий! Там кудахтают курицы, недавно еще выпущенные из зимнего заточения, кричит петух, как будто зовет скорее весну, тепло и зелень; обсохнувшие доски и бревна давно уже манять мальчика походить и попрыгать по ним через ручьи тающего снега, и строить мостики и пускать кораблики...

Приходит вечер. Давно уже мальчик осаждал мать неотступными просьбами взять его в церковь, где, по ее же словам, всем так хорошо и весело, где все стоят с вербами и свечами, откуда все возвращаются, встретив Христа, с улыбкою и песнью. Что-то неведомое и таинственное представляется в храме юному воображению: как там должно быть хорошо и светло, как можно быть весело стоять вместе со всеми, держа в руке горящую свечку на длинной ветке. И вот, наконец, мать, после нескольких годов упорного отказа, решается взять с собою в церковь дитя свое, Боже мой – какая радость! Мама, когда же зажгут свечки? спрашивает ребенок, и ждет не дождется желанной минуты. Вот, наконец, пришла она! Мать сама зажгла ему свечку, налепила на вербу и дала ему в руки, и стоит он первое время в каком-то смущении, но в то же время гордый тем, что и он, так же как и все большие, стоит со свечой, и сердце прыгает от волнения. «Молись», шепчет ему мать, «Христос идет». Таинственный трепет ожидания впервые нападает на душу, и точно кажется ребенку, что здесь Христос, о Котором так много говорила ему мать еще нынешним утром, и он видит перед собою картину из большой своей книги, как шествует Христос, сидя на осляти, посреди народа, столпившегося на улице, облепившего заборы и кровли, как стелют Ему по дороге ковры и одежды, как матери подносят Ему детей, и дети кричат Ему: осанна! И долго после того чудится ребенку торжественная картина, когда на другой день играет он принесенною из церкви вербою и лепит фигуры из своей свечки. И на другой год, едва подходит весна, он уже нетерпеливо спрашивает у матери: скоро ли вербы? скоро ли вербы? скоро ли вербы? скоро ли пойдем в церковь и зажжем опять свечки?

Сладкий трепет чудесного! святое ожидание! бессознательное чувство радости, обнимающей детскую душу! Знает ли еще вас душа человека, далеко оставившего за собою детство со всей бессознательностью чистых его впечатлений? Счастлив тот, на ком хоть отблеск этого детского чувства отражается поздней порою жизни в церковном празднике Вербного Воскресенья.

Стану я в церкви, затеплю свечу свою, возьму в руки пушистую вербу: Боже, зажги святой огонь в душе моей, воскреси в ней юное чувство, как воскресла жизнь весною в моей молодой вербе! Вот, вокруг меня стоят дети и бережно держат свои вербы и пристально смотрят на пламя свечи своей. Посмотрю на них и вспомню, как я был младенцем и младенчески стоял перед Тобою в детской радости и беззаботно играл перед Тобою в ожидании твердой мысли и ясного сознания. Посмотрю, и сердце мое растает перед Тобою, если Ты поможешь мне растопить его, и снова забьется живою верою и любовью к Тебе, и опять послышится в нем голос матери: «молись, дитя мое, вот Христос идет»! И пусть затем услышу я, как бывало прежде, тихую поступь осляти и шелест риз Христовых, и робкие голоса детей и громкие народные клики: «осанна Сыну Давидову»,⁵⁰ и сам из глубины потрясенного сердца воскликну вместе с ними: осанна!

Что же я сделаю? Что принесу Христу Победителю? Мало одного клика, который сам собою выходит из сердца,– я хочу отдать Ему,– что – свое... Отдам его одежду, в которой пришел сюда. Отдам ему заботу обо всем, что любил и о чем думал целое утро и целый день в житейской тревоге, отдам все планы, которые строил, все дела, которые делал и задумывал делать, отдам память о вчерашнем и расчеты на завтрашний день, отдам скорби прожитых дней и счастье, которое Он посылал мне, отдам Ему похвалу людскую, которая так срастается с душою, и людское осуждение, которое так скоро от нее отпадает, отдам сознание достоинства и подвига, довольство труда, успех самостоятельной мысли,– отдам все, что выростила в душе и чем облекла ее жизнь вседневная, и останусь перед Ним нагим, как младенец, с простым детским чувством, с простою детскою радостью...

Господи, пошли мне такое чувство на этот час, чтобы я мог встретить Тебя, как мне хочется, как жаждет душа моя! И пусть оно придет ко мне опять в ту решительную минуту, когда Ты в последний раз мне явишься – взять мою душу. Пусть и тогда не останется на мне ни одной одежды, сотканной земною жизнью, чтобы я мог и тогда с детскою радостью встретить Тебя и сказать с последним дыханием: Осанна! Ей, гряди, Господи Иисусе!

Праздник на улице – зашевелилась толпа, и повсюду, куда ни пойдешь, встречаются сияющие лица, точно у всех тяжесть будничная спала с души, точно всем вольнее стало дышать в Божьем мире, точно всем захотелось открытым взглядом окинуть мир и встретить взгляд другого человека; развязалась речь и мягче стало выражение лиц, и как будто, говоря с ближним дружно и весело, «от избытка сердца уста глаголют».⁵¹ Дети идут с гулянья с вербами и с игрушками, и позади, взрослые, провожая детей, будто и сами по-детски радуются. У старого не сходит с лица улыбка, и эта молодежь, что каждое утро и вечер радуется жизни, сегодня как будто особенно веселится и радуется.

Строгий моралист, суровый проповедник, готов при виде кочующей толпы спрашивать: кто из числа многих хранит в себе священную память праздника и привык святить жизнью и делом день Господень? Напрасный вопрос, ибо перед ним все мы безответны. Но сегодня церковь не спрашивает ответа. Сегодня – в праздник Свой – Бог затворил черную бездну, куда страшно заглянуть грешному человеку, и положил на верху ее печать Своей благодати.

Радуются дети. Пусть вспомнит, кто был ребенком, знал ли он, чему радовался. Но эта радость легла у взрослого в душе основанием всякой земной радости: она – первое звено всех праздников его жизни. В детской душе праздничная радость полагает зерно благодати, и «спит человек и встает ночью и днем; а как семя прозябает и вырастает, не знает сам». В детской душе воспоминание праздничной радости оставляет лучезарный свет, который сам неведомо отсвечивает далеко из здешней жизни и в будущую, то застеняется и тускнеет, то, поднявшись из неведомой глубины душевной, вдруг осияет всего человека и не различишь, какие лучи принесло прошедшее и какие грядущее послало им навстречу, ибо в душе человеческой тайна Божия совершается. И так иногда, после многих лет сна душевного, забвения, неведения и страсти вдруг поднимается в усталой душе потухшая заря детского праздника и озарит ее, сгонит тени, разобьет крепкие узлы сомнения и поставит человека перед Богом в новом чувстве праздничного веселения.

Иной простой человек не устоял до конца в праздничной одежде и смешал праздник с грязью житейской нужды, с грязью грубого веселья и грубой привычки... Но как знать, какую долю праздничной радости дал ему Бог, когда с восходом солнца осиял его праздничным светом; как знать, может быть, доля его была богаче нашей, и глубже, чем нам, чувство легло ему в душу, и раньше, чем нам, отразится ему в часы горя и тьмы душевной. Всем нам праздник отворяет двери храма, и во храме светит «тихий свет святые славы Отца Небесного»,– одному меньше, другому пространнее, одному отразится на пороге, другого осияет внутри храма. Пройдет пора, затворятся двери, но остается в душе сладость блаженного созерцания. И мы стоим перед дверьми, и стучим, и зовем грешной душой: отвори, Господи! Что, если этой простой душе, без зову и без усилия, отворились настеж двери и явилась слава Господня, и, показав ей свет Свой, Господь отпустил ее с миром?

Гуляют беспечные и гордые юноши, и точно не чувствуя праздника, проходят мимо святыни с легкомысленной улыбкой... Но что же призвало их сюда, в праздничную толпу; что же заставляет и их бодрее и веселее вчерашнего смотреть на мир Божий; что же, как не праздничное народное чувство, которое, им самим неведомое, ими самими, может быть, отрицаемое, бессознательно таится в глубине души и поднимает в ней неслышной силой ключи жизни? И на них лежит печать дара Божия: пускай еще не признан и не тронут этот дар, но и им он дан не напрасно; и в них под печатью лежит зерно истины и благодатного ведения. Когда оно воспрянет – как знать? про то ведает Бог, источивший воду из камня, из сухого дерева возрастивший зеленую ветвь. И у них в душе хранится память детства, но ключи их не на веки запечатаны. Нам сегодня радость «общего воскресения», и верба наша гласит нам весть о вечной жизни и о победе над смертью. Пусть несут свою вербу и они вслед за народом, пусть не знают сами, чем вместе с народом радуются: настанет и для них время. Господь пришел «взыскати и спасти погибших!»

Станем радоваться не смущаясь, что всякий радуется по-своему. Праздник Господен осветил вселенную и на всех без разбора светит. В сей день, его же всем людям сотворил Господь, возрадуемся и возвеселимся со всеми людьми Его!

Вчера вид Его был бесчестен, умален паче всех сынов человеческих. Ученики Его разбежались, толпа, которая ходила за Ним в изумлении и славила чудеса Его, против Него обратилась, когда увидела Его низложенным, униженным, осужденным, распятым.

Но сегодня – покой Его честь. Странствуя по земле Иудейской, Он не имел, где главы подклонить. Умер Он. – Богатый и знатный человек устроил Ему погребение и положил Его в своем гробе, «и возвалив камень велий над двери гроба отьиде». Еще только что настало утро, еще не запечатан гроб, еще не приставлена Иудейская стража. Где вы в эту минуту, все те, кто любил Его, кто ходил с Ним, кто держит Его в сердце и тихо по Нем плачет?

Вот жены, последовавшие за Ним, сидят прямо гроба: они стояли у креста, они видели, как страдал Он, они смотрели, как погребали Его, и теперь еще не в силах отойти от того места, где лежит Его тело. Петр – еще до распятия – исшед вон, плакася горько: он не смел идти ко кресту, он и теперь горько плачет в уединении, и тем уже показал, что о себе плачет в эту минуту, а не о Том, Кого так горячо клялся любить до крови и до смерти. У него свои слезы: о, как горьки должны быть такие слезы, потому что ни с чьими слезами не могли смешаться в одно общее чувство. Другие ученики – где они? они разбежались в страхе, думая о своем спасении; они не были у Креста Господня, они не видали страданий Иисусовых – они узнают от других, как Он страдал, как был поруган, как при кончине взывал к Отцу Небесному: всякую Мя оставил сси? Слышат и думают: кто же был Он? Мы видели силу Его, видели чудеса Его, слышали слово Его и вот Его победили враги, и Бог, Которого Он называл Отцом Своим, Его оставил. «Мы же надеяхомся, яко сей есть хотяй избавити Израиля». Плачут ли они? Да, они плачут, потому что любили человека, но в их душе сомнение, в их уме вопросы практической жизни. Они уже думают: что нам делать теперь? – и вот, Господь, по воскресении, застанет их снова за прежним промыслом.

Один не оставил Его – возлюбленный ученик Его, тот, кто на вечери склонял голову на перси к Нему, тот, кто последовал за Ним во двор Анны, хотя и «знаем бяше архиереови».⁵² Любовь Иоанна не знала страха; он вместе с Матерью Иисусовой стоял у креста Его, он вместе с нею с первой до последней минуты прожил всю страшную историю суда, поруганий и мучений Спасителя. Видно, он любил, подобно тому как любит мать – просто, без размышления, без мысли о себе, без заботы о том, что будет,– горячею, но простою, полною, цельною любовью, которая ни о чем не спрашивает, ничего не исследует, в которой нет мысли о мере преданности, так как нет мысли о возможности сомнения, уклонения или измены. Оттого, ведая простоту этого сердца, умирающий Спаситель этому сердцу поручил заботу о Матери Своей. «Жено! се сын твой. Се мати твоя!»⁵³

«И от того часа поят ю ученик во свояси». Итак она у него в доме, и конечно вместе плачут они, если могут плакать; вместе хранят в тайне безмолвия и веры, как святыню и сокровище, память об Усопшем, и любовь, которая слилась со всею их жизнью, со всем существом их. Сколько было горькой скорби в свежем воспоминании о страданиях Возлюбленного, мы не знаем, но можем представить себе, если заглядывали в ту черную страшную бездну, которая раскрывается перед человеком у смертного одра, в страданиях того, в кого перешла вся душа безмерною любовью. А здесь – умирал, поруганный и замученный, Тот, Кто был красен добротою паче всех сынов человеческих, в Ком обитала вся полнота Божества Телесного, Кого Бог Отец назвал возлюбленным Своим Сыном. Как Его любила, как на Него смотрела Пресвятая Дева – Матерь, это может ли понять, может ли исследовать какая бы то ни было земная мать, по сравнению со своим чувством, как бы ни было оно глубоко, горячо, бескорыстно и чисто! Слово Божие не останавливается на ее любви к Сыну, не рассказывает, не описывает нам ее чувств и отношений. Перед этой любовью должно остановиться в благоговении исследование любви человеческой,– и если где, то здесь является нам любовь – таинством. Каким бы огнем ни горела любовь сердца человеческого на земле, этот огонь – земной; ибо здесь я человеческое приражается к другому я, плоть говорит языком плоти и дух любит «в ревности». Но каким именем назвать, каким свойством объяснить таинственную любовь Пресвятой Девы к Сыну-Богочеловеку, как в этом чувстве ее отделить полноту любви от полноты веры? И любовь и вера в нем единою, без разделения, без смешения. Так любить Бога смиренная душа человеческая, объятая радостью и трепетом в чувстве присутствия Божия: любит не видя, но только веруя. И она веровала верой человеческой, веровала в Сына, возвещенного ей ангелом Благовещения; но этого Сына, в Кого веровала, она и видела! Она Его держала и пеленала и кормила и хранила Его, и воспитывала и «болящи искала Его» человеческой заботой, и ходила за Ним, и слушала Его, и видела дела Его во плоти, и во всей полноте ее Божественной любви пребывала нераздельно любовь к Сыну Человеческому. И оттого,– какова бы ни была ее вера в вечную жизнь и воскресение Сына,– как ей было не страдать,– и кто измерит глубину, кто исповедает горечь ее страдания? Оно известно Ему одному, Тому, Кто, ведая Божество и видя славу Свою, в то же время чувствовал природой человеческой, что «прискорбна душа Его даже до смерти», и молил Отца, аще возможно, пронесть мимо смертную чашу. В торжественном покое великой Его субботы было ли место и покою великой скорби сердца материнского?

О, великое таинство субботы, таинство любви и веры, таинство креста и страдания, таинство жизни и смерти! В этом гробе, за этим камнем, под этою печатью «да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом и ничтоже земное в себе да помышляет».

Ранее утро, тихое, свежее, весеннее утро. В воздухе замирают последние звуки колокола. Только что отошла утреня Великой Субботы. Начало ее – во мраке ночи; на заре светлого дня совершился торжественный ход погребения Христова; народ, наполнявший церкви, разошелся по домам – и посреди торжественной тишины началось торжественное ожидание праздника.

Ожидание. Кому незнакомо это чувство перед всяким торжественным событием жизни, перед чаемою радостью, перед желанным свиданием! Кому не приходилось, вспоминая давно прошедшие дни жизненной радости, спрашивать себя, что отраднее отражается в памяти сердца – яркий ли свет совершившейся радости или тихий свет ее ожидания?

И счастлив тот, кому знакомо с юных лет, кому доступно и во всей жизни до конца чувство ожидания Светлого праздника! Знакомо оно тому, кто привык проходить чудную лестницу богослужений всего Великого Поста и в особенности Страстной недели, которая по ступеням молитвенного, возвышенного созерцания возводит верующую душу на самую вершину спасительного таинства веры. И вот вершина недалеко: в полночь с первым ударом колокола на Иване Великом отзовется на него вся церковь чудным хором колоколов, и всякая грудь православная осенится крестным знамением.

Но теперь все замолкло, все ждет – на пороге Воскресения. Заря его занимается. Тишина в воздухе, тишина в душе. Но душа еще просится – куда просится? В церковь, где предстоит ей пережить, перечувствовать чудную поэму воспоминания и созерцания, переступить порог и вступить торжественно и тихо в преддверие воскресной радости.

В полдень начинается литургия Великой Субботы. Кому знакома эта единственная в году и все превосходящая таинственным своим составом служба, тот ждет ее каждый год с радостным ожиданием. Вот после первой ектений на вечерне трепетное чувство объемлет душу, исполненную впечатлений страсти и кончины Христовой, когда раздается первая стихира первого гласа, первая песнь Воскресения: «Вечерние наши молитвы приими, Святый Господи, и подаждь нам оставление грехов, яко Ты еси Един явлей в мире воскресение». Одна за другою эти стихиры, привычные слуху, возвышают чувство и отражаются в душе, точно слышишь их в первый раз, точно в первый раз заблистало в них торжественное обетование всемирного воскресения умирающих и умерших. А когда изменяется глас с первого на восьмой, с новым трепетом слышишь громогласные победные песни Церкви с олицетворением низверженного ада: «Днесь ад стен я вопиет – изнемогает смертная держава» – ив конце каждой потрясет душу припев: «Слава, Господи, кресту Твоему и воскресению Твоему». Последняя величественная стихира изобразит таинственное знаменование субботы ветхозаветного и новозаветного дня упокоения: «Днешний день тайно великий Моисей прообразоваше глаголя: и благослови Бог день седьмый, ее бо есть благословенная суббота, сей есть упокоения день, воньже почи от всех дел Своих Единородный Сын Божий». Громкая «Всемирная слава» сменяется гимном: Свете тихий, который получает особенное значение в этот день, прославляя при свете вечернем тихое сияние славы Отца Небесного у гроба, из коего возникает воскресение.

И вслед за последними звуками пения «Сыне Божий, живот дай, тем же мир тя славит», начинается чтение паримий, в которых проходит перед нам в образах и песнях вся история домостроительства Божия о спасении человека,– от начала творения до Воскресения: жертвоприношение Исаака,⁵⁴ учреждение Пасхи Господней, переход израильтян через Чермное море, история Ионы,⁵⁵ воскрешение младенцев по молитвам Елисеея⁵⁶ и Илии в Сарепте⁵⁷Сидонской и у вдовы Соманитяныни, наконец песнь трех отроков в пещи Вавилонской. А посреди этих образцов слышатся торжественные речи пророков о Иерусалиме и Сионе. Кто привык с детства слышать в церкви паримий Великой Субботы и узнавать в них знакомые лица и образы священной истории, простые и умилительные рассказы о скорбях и радостях человеческих, у того всякий раз отзываются в душе напечатлевшиеся в ней картины: об Ионе, храплющем на корабле и малодушествующем под тыквою, о младенце вдовы Соманигянки, как у него заболела голова и он умер на коленях у матери, как шел к ней Гиезий с жезлом от пророка и со строгим наказом от него никого не приветствовать по дороге,– как на поле Деире со звуком мусикии, псалтири и самвики кланяется народ телу златому, которое поставил Навуходоносор⁵⁸царь, и три Еврейских отрока обличают царя пред народом...

В тишине, посреди церкви раздаются слова чтеца, но дважды тишина эта прерывается громогласным повторением торжественных Библейских песнопений: отверзаются царские врата, и вслед за чтецом, повторяющим, стих за стихом, торжествующую песнь Мариамны по переходе через Чермное море, хор громогласно восклицает: «поим Господеви, славно бо прославися».⁵⁹ Но на последней паримии св. Церковь поставила самую торжественную песнь библейских сказаний, песнь трех отроков в пещи Вавилонской, песнь всей природы и всего человечества, в прославление Всевышнего Создателя Бога. Все светила небесные, все стихии, все твари, вся церковь живых и усопших – все призываются славить Бога, и за каждым стихом славославия хор возглашает: Господа, пойте и превозносите Его во веки.

Потрясающее душу впечатление этой песни стихает на чтении возвышенных слов Апостола Павла об участии христианина в страданиях Христовых, по подобию смерти Его, и в Его воскресении. «И вы помышляйте себе мертвым убо быти греху, живым же Богови о Христе Иисусе Господе нашем».

И вот наступает опять минута торжественного созерцания. Вслед за чтением Апостола,⁶⁰ перед плащаницею,⁶¹ в виду Царя Христа лежащего во гробе, чтец возглашает, стих за стихом, псаломский урок смертным царям, владыкам и судиям земли, всем властным творящим неправду, доколе не явится Сам Царь правды исполнить пророческое слово о водворении правды на земли: «Бог ста в сонме богов, посреди же боги рассудит. Доколе судите неправду и лица грешников приемлете? Судите сиру и убогу, смиренна и нища оправдайте. Измите нища и убога, из руки грешничи избавите его. Не познаша, ниже уразумеша, во тьме ходят. Да подвижатся вся основания земли. Аз рех: бози есте и сынове Вышняго вси. Вы же яко человецы умираете и яко един от князей падаете». И за каждым стихом слышится в пении хора, как вся тварь, страдающая и воздыхающая от неправды, зовет: «Воскресни, Боже, суди земли, яко Ты наследиши во всех языцех».

Настала минута тишины в храме. Посреди ея выступает из алтаря через всю церковь перед плащаницу шествие диакона с Евангелием. Идет он, по подобию Ангела Божия, вестника Воскресения, весь в белом облачении, на которое к этой минуте все священнослужители сменили прежнее черное,– ибо возглашается уже великое, совершившееся «в вечер субботный, свитающи во едину от суббот,– когда прииде Мария Магдалина и другая Мария видети гроб».⁶² И когда читает диакон это Евангелие,– вся церковь точно в первый раз слышит весть Воскресения, и когда посреди глубокой тишины, в уши народа, желанием души ловящего каждый звук святой повести, раздаются слова: «и се Иисус срете их, глаголя: радуйтеся», все точно слышат от Него Самого в первый раз это живительное слово...

На этом служении литургии оглашенных как бы сливается с литургией верных в один состав, ибо уже в самой первой части ее слышится песнь крещения. «Елицы во Христа крестистеся», и в первые века христианства к этой минуте выступал в храм из крестильни сонм приявшихся св. крещение в белых одеждах, присоединяясь к собранию верных.

Душа переполнена торжественными ощущениями: посреди них возникает таинственная песнь Великой Субботы: Да молчит всякая плоть человеча. Таинственное объемлет душу в преддверии величайшего праздника и держит ее в мире и тишине светлого ожидания, до самой полуночи...

Пришел великий вечер. Огни погашены. В доме настала тишина. Все улеглись на покой в ожидании торжества. Шум на улицах умолк: и там все чего-то ждет, к чему-то готовится. Только в моей комнате светится еще огонь, и из тишины, которая окружает меня, слышатся голоса таинственной ночи, голоса далекого и близкого прошедшего.

Как много говорят они мне – нет, не просто говорят, а шепчут, лаская чувство, и будят одно за другим воспоминания детства и юности. Вся жизнь моя прошла в этом тихом приюте. Здесь висела колыбель моя, здесь потом, между кроватями братьев и сестер, стояла моя детская кроватка. Здесь, у окна, сидела и приговаривала меня ко сну старая няня. Никогда уговоры ее не были так усердны и убедительны, как в этот вечер, под праздник Светлого Воскресения, и никогда детское упрямство не было так настойчиво. Как можно заснуть вечером, когда целый день был одною веселою песнию о той радости, какая будет завтра, когда с самого утра начинался ряд тех необыкновенных явлений, которые всегда совершаются в доме перед большим праздником и всего более привлекают и занимают детское воображение. Вчера еще кончилось целых два дня продолжавшееся мытье, чищенье и убиранье: сегодня с утра целый дом смотрит заново, свеж, выметен и украшен: новым духом веет от него, духом радостного ожидания. А сегодня начались новые работы; сегодня как только пришли от обедни, все занялись малыми делами – готовят платья, красят яйца; дети перебирают свои игрушки и, подражая большим, чистят и моют маленькое свой хозяйство. Сколько новых толков поднялось в этом маленьком мире,

сколько суеты и забот о том, что для взрослого давно потеряло всякую цену, а для ребенка составляет важное дело, великое событие! Завтра «Христос Воскрес!» завтра праздник! и никогда не понять взрослому, сколько прелести для ребенка в одном этом слове: праздник! Старшие дети знают, что они пойдут к заутрени вместе с большими, и вместе с большими улеглись они спозаранку в ожидании ночи. Старшие дети хотят спать и не могут: маленькие дети могут и не хотят. И как им спать, когда отовсюду из кроватей слышится шопот, слышатся отрывистые переговоры о том, что завтра будет, что было сегодня. Как им спать, когда из каждого угла при свете лампады глядит таинственный образ праздника!

Но усталость берет свое. Не удалось уговорить мать, чтобы взяла с собой в церковь, уговариваешь няню: няня! милая! Разбуди меня, когда пойдут вокруг церкви!– И няня обещает, она обещала бы все на свете, лишь бы угомонился ребенок. Но из других кроваток старшие счастливцы отвечают смехом на обещания няни,– и опять поднимается неугомонный ребенок, и опять уговаривает няню, и опять заставляет ее в десятый раз обещать, что сделает, не забудет. Старая няня, кажется, в самом деле не забудет: она так сердится на старших шалунов, что смущают ребенка и не дают заснуть ему. И дремлешь в сладкой надежде; но страх, что няня обманет, пересиливает сон, и еще раз полузаснувший ребенок заставляет няню повторить свое обещание.

Заснул! говорит няня: – Слава Тебе Господи! Крепок детский сон: завтра совсем будет светло, когда проснется дитя, убаюкиваемое сладким обещанием, и готово заплакать, когда видит, что ночь прошла, и прошла светлая заутреня. Но как плакать, когда уж явился праздник и так весело взглянул в лицо, и около постели стоит няня, стоят братья и сестры, и целуют, и смеются, и отовсюду слышится: Христос воскрес! Христос воскрес!

Но и в крепком сне не засыпает иногда светлая надежда ребенка. Случалось, она будила меня в ту минуту, когда по всей Москве носится таинственный гул, и тысячи медных голосов сливаются в первую песню воскресшему Спасителю. Случилось – вскакивал ребенок, и няня, оставшаяся дома, подносила его к окну и показывала ему сверкающие огни на колокольнях и светильники воскресного хода. На минуту затихло все в комнате, и ребенок полусонный, полупроснувшийся прислушивался вместе со старухою к последним звукам церковного перезвона, и потом засыпал он снова в своей постельке, а старая няня дребезжащим голосом пела: Христос воскресе! и – Светися, светися. И вот то, что виделось и слышалось тогда сквозь сон, теперь, как сладкий сон, видится и слышится из туманного, из далекого прошедшего...

Первая заутреня! Боже мой, как билось сердце, когда наконец в первый раз мать решилась взять с собой дитя свое к светлой заутрени. Укладывают спать, спать не хочется – и только ждешь, когда, час за часом, наступит желанное время. Вот наступило оно. После тишины, в которую погрузился целый дом, поднимается внизу и вверху и во всех углах его радостный шум приготовления

к заутрени. Одетый по-праздничному, ночью идешь по темной еще улице – не звонили еще, в церкви темно, но она уже полна народом, всякий спешит занят свое место, и стоят все одетые по-праздничному, с новыми свечами, и носится по всему храму таинственный шопот ожидания. Зажигают свечи в больших паникадилах,⁶³ которые никогда, кажется, не зажигали. Как стало светло – как полна народом церковь, как весело все глядят и как весело глядеть на всех. И вот вдруг кто-то возле перекрестился, заслышав удар соборного колокола: в самом деле ударили, другой – третий, и понеслись хором чудные, таинственные звуки, и вот наконец наш, родной колокол своим густым гудением покрыл весь хор и поглотил все звуки. Как хорошо, Боже мой! Как хорошо стоять возле матери и братьев и сестер и слушать таинственные голоса и смотреть во все глаза вокруг себя, и ждать, ждать всем существом своим.

А дальше – дальше целый мир новых ощущений для взволнованного ребенка. Вынесли из алтаря старые, где-то далеко стоявшие иконы, которых никогда еще не видывал, сняли с места хоругви, которых еще ни разу не видывал в движении, и запели «Воскресение Твое, Христе Спасе», и тронулся крестный ход. И вот, затворились двери, церковь полна народу, и все зажгли свои свечи, у всех такие спокойные, важные лица, и все стоят тихо, тихо, не говоря ни слова. Чудно становится ребенку, смотрит он вокруг себя – возле старая няня стоит с зажженным огарком и молится и плачет, братья и сестры и мать смотрят прямо в глаза и не улыбаются,– и тихо все так, как будто никого нет в церкви, и над этой тишиной только носится тот же торжественный гул колоколов. Боже – что будет – хорошо и странно! Но вот за дверями послышались отрывистые звуки возгласов священника и ответы хора, и толпа зашевелилась, люди крестятся и молятся и шепчут. Вдруг отворились двери и раздалось громкое «Христос Воскрес!» и в ответе ему народ загудел свое стоязычное: воистинну! И скоро вся церковь запела вместе с хором радостные песни воскресения.

О, святые песни, всякому знакомые, всякому милые! Кто из русских людей не знает и не поет вас и не отвечает на ваши звуки всем своим сердцем. И ребенок, в первый раз заслышав вас, чувствует трепет праздничной радости, и старик, много раз проводивший Пасху на веку своем, когда услышит вас, как будто снова делается ребенком и празднует Христу детскою радостью. Когда бы ни заслышало вас мое ухо, когда бы ни представило воображение светлую ночь Пасхи и церковь празднующую, в душе моей расцветает и благоухает праздничное чувство. И детство, милое, давно прошедше детство смотрится в нее и в ней отражается, и снова слышатся в ней те же надежды и обещания, которыми жила и радовалась душа в ту благословенную пору. В этих надеждах и обещаниях – свет и надежда целой жизни, отголосок вечного праздника, отблеск невечернего дня в царствии Христовом. Отойдите прочь, горькие заботы! Пусть – чего ждало сердце – то не пришло, пусть то, о чем вспомнить и подумать страшно, остается в жизни, пусть стоит тут со мной, возле меня! Пусть то, чему поверило сердце и во что положило себя, то ему изменило; пусть то, что было дороже жизни, оставило жизнь! Пусть то, что казалось правдой и красотой и светом, явилось ложью и тьмой и безобразием! Жизнь вся как есть и со всем, что есть в тебе, оставайся, я не боюсь тебя, потому что с этим ударом колокола проклятие спало с тебя; в это мгновение Божие благословение озарило тебя вновь, от края до края, с первой до последней минуты, и ты сияешь, и ты красуешься, и блещешь, и трепещешь от любви Божией, милая, светлая, благословенная жизнь! Вся покрыта росою Божией, вся омытая Кровью моего Спасителя, лучезарная, чистая, без конца и без меры, без смерти, без горя, без потери. Свет воскресения Христова открыл твою истину, и будущее твое слил с настоящим и прошедшим в одном сознании счастья бесконечного! О, когда бы остановить эту минуту! О, когда бы навсегда удержать в душе эту гармонию, и начать бы жить и не кончить жить с одним этим словом, с одним этим чувством: «Христос воскрес! Христом воскрес!»

Потерпи Господа в день Воскресения Его, потерпи Господа, человече! Долго и напрасно звал Он и стучал в двери сердца твоего и в нем искал Себе храмины, где славу подклонит, но ты не пускал Его. Дом твой был нечист и неубран, храмина твоя была полна гостей, и от утра до утра пелись в ней песни и велись пиры: и все гости твои были Ему недруги. Как было Ему войти в дом твой? но Он возлюбил тебя и восхотел и тебе дать и у тебя Себе найти упокоение: от того не отходил Он от дверей твоих и все звал тебя и посылал к тебе друзей Своих сказать тебе: се, зовет Господь. Но ты слушал лениво; ты вел шумную беседу с гостьми своими, и выгнать их было тебе жаль и стыдно. Редко, протрезвившись на минуту, отворял ты дверь посмотреть, ждет ли Господь, но вновь, на зов гостей из внутренних комнат затворялись твои двери, и ты запирался опять с своими друзьями, забывая о гласе Господа, стоящего у дверей. Он молил тебя хоть одну внутреннюю комнату оставить Ему, и в ней водворить Его в мире; и ты соглашался и ты охотно отводил Ему комнату в доме своем; и сначала с жаром и горячностью Его принял: но твои гости и друзья были тебе дороже Господа. Им отдавал ты весь день и всю ночь свою, а к Нему входил на одну минуту, чтобы тотчас же снова Его оставить. Вот, ныне, явившись во славе, в день Воскресения, Он осиял Своим светом грязный и нечистый дом твой, и преобразился вид его, и бежали из него нечистые собеседники. Господь грядет к тебе, в свете и торжестве; Он тебя не забыл, однажды возлюбив тебя, и в день Воскресения Своего хочет побыть у тебя в мире и зовет тебя: потерпи Меня в день Воскресения Моего! Потерли хоть ныне и возрадуйся со Мною!

Слово «плоть» бысть и вселися в ны. Бог всесильный и непостижимый, Бог дух, в свете живый неприступном – плоть бысть и вселися в ны. Возлюбив нас, Он соединился видимым образом с нашей природой и стал един от нас, Сын Человеческий, и мы подошли к Нему и увидели в Нем смертного человека. Он явил Себя Сыном Божиим в знамениях и в учении и в свидетельстве отчем; и все видевшие и слышавшие могли веровать свидетельствам, что Он – Слово Отчее, Сын Божий – и веровали, и исповедовали. Но как ни крепка, как ни горяча была вера, человеческая природа не могла вместить ее в себе, не в силах была с полнотою веры слить и примирить в одном цельном чувстве мысль о том, что Бог живет посреди нас, как един от нас. Во своя прииде – и свои Его не прияша. Елицы же прияша Его, даде им область чадом Божиим быти, верующим во имя Его, иже не от плоти... но от Бога родишася. Но и эти избранные, и эти чада Божий – были тоже люди с слабою природой человеческой. Они видели ежедневно рядом с собою Сына Божия, и сколько ни любили Его, сколько ни веровали, сколько ни видели дел Его, не могли не соблазниться. Не один из них спрашивал себя в недоумении: наш Мессия, Сын Бога Живого – Он ли это? Он ли это ест и пьет, и прикасается к скверне человеческой и возлежит с мытарями и грешниками? Он ли это известного рода и известной матери, рожденный на земле и на земле взросший с детьми человеческими? Он ли это носит одежду человеческую и подчиняется закону, и подати платит чужеземной человеческой власти? Он ли это любит и скорбит, как человек, и проливает слезы человеческие о тех, кого любит? Он ли это, Мессия, Бог, Который неизвестно откуда приходит и неведомо где пребывает, и во славе и в силе является? Творил ли Он чудеса, повергавшие всех в ужас и изумление, говорили: пророк великий воста в нас и посети Бога людей Своих, но вспоминали о прежних пророках, творивших чудеса, и в недоумении спрашивали себя: Он Мессия – отчего же вся природа наша окрест Его не изменяется, и как это – Бог посреди нас, а мы и все вокруг нас остается по-прежнему? Отчего при Нем и около Него остаются наши болезни, люди умирают и бедствуют, как прежде, человек возделывает землю в поте лица своего, чужеземная власть угнетает народ Божий, беззаконные беззаконнуют, и неправда властвует над правдой? Он ли это, тот, кого мы ждали, в ком чаяли избавление от неволи, от угнетения, от бедствий: отчего не настает царство правды и свободы и счастия? Он ли это – избавитель и царь – проповедует нам закон терпения и блаженство страдания и неволи? Где же власть Его и сила? Сотворит ли Он великое чудо – за восторгом и изумлением следует соблазнительная мысль о том, каково будет новое чудо Его, в чем Он Себя откроет, и каждое чудо возбуждает ненасытимую жажду новых чудес. Насытил Он народ в пустыне – и родится мысль: отчего же, если это Бог, одождивший манну, отчего только те насытились, кто был с ним, а целые тысячи не бывших голодают в земле Иудейской? Отчего и те, что насытились сегодня от руки Его, завтра должны по-прежнему добывать себе хлеб в поте лица своего? Отчего здесь Он расслабленного восставил, мертвую воскресил, слепому возвратил зрение,– а там тысячи гибнут от меча Иродова, сотни задавлены башней Силоамской?⁶⁵ Отчего Он Сам не знает, где главу приклонит, и ученик покупает для Него и для себя хлеб из скудного денежного запаса? Он говорит о царствии – и веруют и плачут от умиления,– а на утро завязывается между учениками спор о том, кому из них в этом царстве занять возле Него первое место! А всю ту ночь, когда Его, как преступника, схватили и связали, все соблазнились о Нем, и прежде всех тот соблазнился, кто исповедал Его: Ты еси Христос, Сын Бога живого. Любовь его была горяча, но вера его не в силах была вынесть противоречия действительности с тем живым представлением об учителе, которое он себе составил. В связанном и поруганном пленнике он не в силах был узнать того, кого признал Сыном Бога живого, и вера его поколебалась. А когда Он с беззаконными вменился, когда висел на кресте, как последний из злодеев, в ком еще могла оставаться вера в Богочеловека? В эту минуту враги Его со злобной усмешкой и вслед за ними чернь с горьким презрением звали к Нему: если Ты Сын Божий, сойди со креста: когда увидим, тогда и уверуем в Тебя. И если с тою же мыслью не обращались к Нему в эту минуту те, кто любил Его и ходил с Ним конечно, одна любовь, та горячая и простая любовь, что не справляется с верой и не спрашивает о возлюбленном: кто Он? одна она делала эту мысль невозможною. А вера, одна вера человеческая и в них не вынесла бы этого страшного зрелища. «Мы же надеяхомся, яко Сей есть хотяй восставити Израиля!»

Но вот Он воскрес, и празднует пораженная любовь, и оживает умершая вера! Узнает Христа-учителя и видит – Он Сам, но не тот, что был прежде, не тот, что скитался в уничижения по путям и стогнам, «дондеже изведет в победу суд». Узнала Его Мария и зовет: Учитель! и в восторге готова броситься к Нему и слышит: «не прикасайся Мне!»⁶⁶ Узнали Его ученики за трапезою в Эммаусе, и, прежде чем успели закричать Ему от полноты сердца: Учитель! Он уже «невидим бысть има»,⁶⁷ Он является им потом, Он вкушает у них рыбу и мед. Он дает Фоме⁶⁸ осязать Себя – но уже не делить с ними дни и ночи и трапезы, и неосязаемо является, и неосязаемо оставляет их, и, думая о Нем, они говорят: Господь! и чувство любви к человеку сливается у них с трепетом благоговения к Господу. Уже не ходят они с Ним, и только ждут Его, у своего промысла, у своего дела, за которое каждый вновь принялся, будто оставив то дело, за которым ходили вместе вслед за Христом, они видят своего Господа телесными очами. Это их праздник; но празднику недолго длиться – и придет день Вознесения. Нельзя человеку в теле оставаться надолго в том состоянии, в котором находились апостолы по воскресении, и воистину сказать им Христос: «уне вам есть, да идут от вас». Как им жить с верою и видением, как вынесть то и другое вместе? Как удержать в себе всю целость веры, когда есть видение? Как уберечь в чистоте мысль свою о Господе, Которого живым видят перед собою, как остеречься, чтобы не исказить в представлении образ Господень, видимый телесными очами? Как видимое совместить с невидимым? Как не соблазниться желанием сердца человеческого, приступая с ним к Тому, в Ком исчезают и объединяются желания и Кто один ведает добро, и зло, и истину, и начало, и конец всего сущего? Вот в прославленной плоти Своей Он является им и говорит им словеса духа и жизни «еже о Царствии Божием», а они еще вместить не могут! Они еще, сошедшись, вопрошают Его: «Господи! аще в лето сие устрояеши царство Израилево?»⁶⁹ Они думают все еще о земном царстве Израилевом.

Но пришел день Вознесения. Он вознесся от них на небо, сказав им, что будет с ними во все дни до скончания века, и что пошлет обетование Отца Своего на них. Они не видят Его – видение от них отнято, но как все в них изменилось верою! Только с того времени, как Он вознесся от них на небо, они узнали Его и почувствовали в себе обещанную крепость, обещанную радость, которой никто уже не отнимет. Не видят телесно Христа – Сына Человеческого, но никогда не чувствовали так близко присутствие Сына Божия, Богочеловека. Все они в себе носят Христа Духом Святым, все уразумели силу царствия и, не боясь смерти, идут проповедовать Его по вселенной. Нечем уже смущаться в Нем, когда Он вознесся во славе и воссел одесную Бога,– нечего желать, когда одно явилось сокровище на небе, всем равно близкое, всем равно желанное; ничего спорить о том, кто к Нему ближе, когда Он, вознесшись от земли, всех привлек к Себе и всех призвал в свободу чад Божиих: нечего помышлять о царстве Израилевом, когда всемирное царство Божие открылось и каждый в себе ощутил «правду о мире и радость о Дусе Святе».

И теперь душа христианская, разгоревшись любовью ко Христу, ищет видения и скорбит о том, что видеть не может, не может слышать и осязать Христа своего. Малодушно это желание! Когда бы вера была в нас твердая, оно не приходило бы к нам. Но веры мало в нас, и мы в малодушии сердца думаем: ах, когда бы увидел я Христа телесными очами, когда бы жил при Нем, как утвердилась бы моя вера! Мы забываем, что веру нельзя согласить с видением, и где есть видение и ощущение, там и именно там, вера всего скорее ослабевает. Когда Он жил на земле, «ни братья Его вероваху в Него.⁷⁰ Как бы ни было горячо стремление к нему нашего сердца,– любовь Петрова была во сто раз пламеннее; он жил с Ним, ходил за Ним, слушал Его, видел дела Его, но в час опасности вера изменила Петру, и он отрекся! Из тех, которые кричали: распни Его! сколько было видевших Его и чудеса Его, слушавших Его и плакавших от умиления! Иуда⁷¹ был ученик Его, а что сталось с Иудою! Сколько было свидетелей дивных чудес Его, свидетелей Лазарева воскресения, а в час смертный, все «оставльше Его, бежаша».

Нет – в том, что должно в целости обнимать всю душу человека, в цельном сознании Бога и вечности – не может нам видение. Вспомним, что сказано о родных Евангельского богача: «аще кто из мертвых воскреснет, не имут веры». Видение только долей и отрывком действует на ощущение человеческое, видение только поражает человека живым образом; прошло видение, чувство ослабело, и в душе родится вопрос; он требует нового видения, нового опыта, нового ощущения – и нет конца вопросам, и нет конца сомнениям. Кто ищет преходящих образов и видений, чтобы на них утвердить свою веру, тот не знает, чего хочет. Верою ходим здесь, а не видением. Когда бы сказали нам: се зде Христос или се онде мы пошли бы искать Христа вне себя, в том или в другом месте – и где бы мы нашли Его? И нашедши Его в одном месте, мы стали бы подобно Иудеям, по желанию своего сердца и по представлению чувства, судить о том, каким показался нам Христос, и вообразили бы себе Христа своего, и потом, увидев Его вновь не таким, каким представило Его обманчивое сердце, и мы соблазнились бы, как соблазнялись Иудеи, ждавшие избавления, просившие знамения, как соблазнялись эллины, искавшие премудрости.

Сегодня заключился круг праздников, от самой недели Мытаря и Фарисея возводящих верующую душу как бы по ступеням молитвенного созерцания от одного таинства к другому. Мы созерцали тайну греха, тайну воплощения, тайну страдания, тайну воскресения. И вот, как венец, как альфа и омега, начало и конец созерцания, воссиял нам и осиял нас радостью праздник св. Троицы. Люди Божий! ведь, это самая глубина нашей веры – это таинство жизни и смерти.

И стоит наш праздник как раз на той поре года, когда возникает отовсюду, возбуждается и возрастает жизнь всякого создания. Вся земля цветет и красуется, крины сельные одеты славою, воздух кишит мириадами тварей – и каждый лист, каждый цветок, каждая былинка, каждая мошка есть тайна создания, великая, неразгаданная, но ощущаемая тайна. Посреди ходит человек – величайшая тайна жизни, нося в себе подобие образе Божия, и над всем этим великая и страшная тайна вечности, отовсюду объемлющая жизнь! Посреди этой жизни, под кровом этой тайны, душа человеческая чувствует, что она откуда-то по чьему-то велению возникла вместе со всем, что живет с нею во вселенной,– и живет и стремится куда-то – к своему началу! Как ей отрешиться от этой тайны, когда над нею высоко свод небесный с таинственными светилами мироздания, вокруг нее жизнь природы, исполненная таинств, а внизу на земле и в прахе земном – могилы, через которые прошло и проходит все живущее! И сколько бы ни слышалось вокруг умных и безумных речей о том, что нет никакой тайны, не поверит этому душа человека и не перестанет от могилы обращаться вверх к светилам, и великим стремлением истины искать Духа животворящего, от Коего все исходит и Коим все содержится.

И вот, чтобы не ослабела на пути наша вера, чтобы обновилась новой силой наше стремление, сегодня Св. Церковь составила нам этот великий праздник и собрала на нем все словесные черты великой тайны, чтоб на них сосредоточилось и процвело радостью молитвенное ее созерцание. Вот уже в той молитве, которую каждый день привыкли мы твердить, сегодня слышится нам точно новое торжественное откровение глубоко таящегося в душах таинственного ожидания: «Царю небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде Сый и вся исполняй. Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны и очисты ны от всякие скверны и спаси, Блаже, души наши!»

Вся утреня сливается как бы в одну торжественную песнь Триединому Божеству, Создателю и Спасителю мира, одухотворяющему жизнь всего живущего во вселенной. «Во дворах Твоих воспою Тя, Спасе мира, и преклоню колена поклонюся Твоей непобедимой силе, вечер и утро, и полудне, и на всякое время благословлю Тя, Господи». И во всех этих песнях, потоком несущихся на весь собравшийся Собор церковный, слышится, и у всех, больших и малых, на лицах отражается тихая радость торжественного созерцания тайны Божией. Господь Иисус, Слово Божие, «тихообразно совершив,– по словам церковной песни,– сердца человеков», вознесся на небо, но пребывает неотступно, и Духа Своего ниспослал ученикам, и сотворил их ловцами человеков, нскнижных мудрости научил, рыбарей богословцами показал и открыл им тайну языков, и послал их во вселенную просвещать светом сердца и души и вносить в жизнь новые заветы: один – любите друг друга, как Я возлюбил вас, и другой завет: радуитеся. И вот сегодня оглянемся вокруг: на всех лицах тихая радость, все несут с собою цветы и зелень – знамение жизни и красоты, все радуются на цветущую со всех сторон природу и у всех играет сердце, когда послышится на литургии потоком несущийся антифон:⁷² «небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь. Услышит тя Господь в день печали. Спаси ны, Утешителю Благий, поющия Ти: Аллилуя!»

В свете нынешнего праздника Церковь объемлет молитвою всю вселенную, в вечности, перед лицом вечного Бога, Иже несть Бог мертвых, но Бог живых.⁷³ С ними – сонм всех ближних и милых, оплаканных нами в жизни, и мы за них молимся, веруя, что они живы и вместе с нами все, все совокуплены в празднующую и молящуюся церковь, и мы в памяти их, улыбаясь, плачем, и плача, радуемся, что жизнь, по слову и по вере Церкви святой, сливается воедино со смертью в единой вечности, и что смерть есть не гибель и уничтожение жизни, но «преставление с худшего на лучшее», от зла и неправды и рабства в «свободу славы чад Божиих».

Встань, ветер северный, и подуй, южный ветер, в саду моем, и закаплют его ароматы... Сплю я, но не спит сердце мое – и вот, слышно, глас возлюбленного ударяет в двери: отопри, сестра моя ближняя моя, голубица моя, чистая моя...

Песн. песн. IV, 16. V, 2.

Так говорила невеста, когда ждала жениха своего, и вся душа ее трепетала горячим ожиданием желанного счастья. Мало ей было думать и любить: видеть хочет она того, кому отдалась душа ее, назвать его своим, всю себя еще раз отдать ему, собрать все свои сокровища для него, и всю красоту свою и всю свою доброту в праздничном наряде поставить ему на радость. Пришло ее время: всех и все хочет забыть она, кроме того, кому несет свою душу: она оставила всякую работу, она отослала всех чужих, и все остатки ежедневного суетливого шума заглушила в себе. Она убрала свой дом для желанного гостя,– все приготовила – и ждет, когда стукнет в двери, когда войдет он, и за ним затворится дверь. Сад насадил ей возлюбленный жених ее, и каждый день растит она и поливает и украшает свой сад – и хочет ему показать его в цветах и свежей зелени. – «Приди, зовет она,– приди, полуденный ветер, и подуй на вертоград мой, и пусть закаплют его ароматы».

Вот, идет к тебе жених твой, душа. Так ли ты любишь его, так ли трепещешь горячим ожиданьем, так ли жаждешь принять жениха своего, видеть его, для него все забыть, и приготовить ему торжество свое и еще раз сказать ему: я твоя, и ничья больше. Целую неделю не приходил он; целую неделю работала ты в суете житейской, целую неделю под окнами твоими был шум рыночный и стучались в дверь твою праздные посетители. Входили к тебе, и садились с тобой, и глядели тебе в глаза и ловили твои желанья, и говорили тебе про красоту, говорили про любовь, и обещали тебе честь и веселие. Слушала ты их? соблазнялась льстивыми их речами? надевала наряд свой и выходила гулять с ними, и величалась их честью и любовью? Или в тишине делала ты свое дело и между льстивых речей думала: о, когда опять придет желанный, кому отдала я свое сердце, кому готовлю жизнь свою, для кого украшала себя красотою: он меня любит, он каждый день шлет мне привет и ласку и обещает приход свой.

Вот, прошла неделя, и он идет опять оживить твою усталость, и несет тебе радость свидания и торжество праздничное. Он сказал, уходя в последний раз: приду опять в субботу вечером. Сложи свою работу, сними свое рабочее платье, надень праздничный наряд свой. Посмотри – вечер подходит, и тихим светом засияло над холмами и рощами села твоего заходящее солнце. Пахарь оставляет соху свою, последние снопы сложены на гумно, и стадо возвращается домой с поля. Ветер утих: каждый лист на дереве стоит неподвижно и сквозит на солнце изумрудным светом молодой зелени; каждая былинка на земле, свесив головку, ждет росы вечерней; каждый колос на неубранном поле отдыхает, облитой золотистым светом вечерних лучей. Слышишь – зазвонил в неподвижном воздухе вечерний колокол, видишь – народ потянулся к церкви пестрою толпою.

Приди же, тихий ветер, и подуй на мою молодую рощу! Проснись, зеленый сад мой, собери и пролей свои ароматы на встречу желанному жениху. Он идет – не спит мое сердце,– и чу! Глас возлюбленного ударяет в двери.

Июнь. 1860.