Беседы и поучения

О том, что ересеучение графа Льва Толстого разрушает самые основы не только православно-христианской веры, но и всякой религии

Внемлите от лживых пророк, иже приходят к вам во одеждах овчих, внутрь же суть волцы хищницы. От плод их познаете их (Мф. 7:15–16).

По плодам узнавайте дерево. По корням, по ветвям не всегда разберете разницу между деревьями. Там незначительная по-видимому и незаметная разность, в строении ли частей, в смешении ли соков,– эта разность сопровождается в плодах уже ощутительным, часто огромным различием. По строению, по растворению соков в дереве не вдруг различите яблоню дикую от культивированной. Но какое расстояние между плодами одной от другой! По плодам различите их одну от другой легко. В системе того или другого вероучения корни – это всегда догматы, а плоды – это нравоучение, это практические выводы, это жизненный дух, какой из них развивается. В корнях, в догматах, разница кажется иногда кое-кому и не особенно поразительною; но смотрите, в практических выводах она отразится более или менее резко и откликнется на изменении всего духа жизни так или иначе верующего общества. Так папство развило свой жизненный дух. Протестантство свой. Наш раскол старообрядчества свой. Духоборчество свой. Наконец, Толстовщина грозит развитием своего духа, радикально разрушительного духа. Небольшое отклонение радиуса у центра отразится большим отклонением у периферии, и чем больше оно у центра, тем больше, в квадратах и кубах будет больше у отодвигающейся периферии. Чего же доброго ждать от практических выводов графа Льва Толстого, когда он сдвигает самый центр Христианства с его основы и силится установить свой новый центр вероучения, вероучения не Христова, а Иисусова? Замечательно, что он избегает имени Иисус Христос, а употребляет почти исключительно только имя Иисус. И вера у него выходит не Христова, а Иисусова, точнее, вера самого Толстого. Каких ждать плодов от его нравоучения, когда он подрывает самые корни истинно евангельского Христова вероучения, и подрывает с самого их основания? Он подрывает корни не только истинной Христовой веры, но и всякой религии. На этом мы и намерены остановить ваше внимание. Будем излагать веру графа Льва Толстого собственными его изречениями.

Метафизическое учение Иисуса, – проповедует граф, – не ново. Основание древнего учения евреев и учения Иисуса одно и то же – любовь к Богу и ближнему. Однакоже сила учения Иисуса заключается собственно не в метафизике, а в приложении метафизической доктрины к жизни. Учение Иисуса не может не быть принято искренним иудеем так же, как и учеником Конфуция, буддистом, магометанином, как и людьми нашего христианского мира, которые теперь не имеют никакого нравственного закона. Учение Иисуса (разумея учение собственно нравственно-практическое) никаким образом не может противоречить людям нашего века в их миросозерцании. Оно уже наперед согласно с их метафизикой. Предположим, что вы «искренний христианин» какого бы то ни было вероисповедания. Вы верите в творение мира, в Троицу, в грехопадение и искупление людей, в таинства, в молитвы, в церковь. Учение Иисуса (разумея только нравственно-практическое учение) не только не ниспровергает ваше мировоззрение, но оно абсолютно согласно с вашей космогонией. Верьте в воскресение, в рай, в ад, в геенну, в церковь, в таинства, в искупление; молитесь согласно с предписаниями вашей религии, говейте, причащайтесь, пойте гимны, – учение Иисуса (разумея только нравственное) обязательно для вас, потому что оно есть учение вашего Бога. Предположим, что вы неверующий, вы философ какой-нибудь школы. Вы утверждаете, что вещи в мире происходят в силу какого-нибудь открытого вами закона. Учение Иисуса (разумея только нравственное) не восстает против вас, – оно признает открытый вами закон. Предположим, что вы человек средины, полуверующий, полускептик, у которого нет времени поглубже понять смысл жизни, и у которого нет определенного воззрения,– учение Иисуса (нравственно-практическое) нисколько не противоречит и вам. Люди верующие говорят, что нужно изучить три Лица Троицы; нужно знать, какая Природа у Каждого из Лиц, какие существуют таинства, какие из них нужно и не нужно совершать, потому что спасение людей произойдет не от наших усилий, но от Троицы и правильного совершения таинств. Скептики говорят: нужно знать, по каким законам совершает свое развитие бесконечно малая частица материи в бесконечном пространстве и времени; улучшение же человека совершится не человеком, а в силу законов, какие мы откроем. Церковь говорит: учение Иисуса здесь на земле не может быть осуществлено вполне, потому что земная жизнь есть только отражение истинной жизни; в ней много зла; наилучший способ провести эту жизнь – это жить верой, то есть воображением, в жизнь будущую, вечную, и молиться милостивому Богу. Философия, наука, общественное мнение говорят: жизнь зависит от общих законов; и будем уверены, что хотя бы мы жили и дурно, по закону прогресса исторического, социологического и какого-нибудь другого, наша жизнь вдруг сама собою сделается хорошею. Между тем, все они, и церковь, и наука, могут согласиться в учении Иисусовом. Как же это так? А вот как. Граф Толстой убежден, что чрез несколько веков история того, что называют умственною деятельностью наших славных последних веков, сделается для будущих поколений предметом, вызывающим неистощимую веселость и жалость. Скажут: в течение многих веков ученые западной части великого континента находились в состоянии повального сумасшествия: они вообразили себя обладателями вечной жизни, и неустанно трудились над составлением различных сочинений, имевших целью точно определить, по каким законам осуществится для них эта жизнь. Всего печальнее покажется будущему историку то, что он увидит, что у этой группы людей был один учитель (Иисус), который учил их правилам простым и ясным, точно указывая, что им нужно делать, чтобы сделать свою жизнь счастливою, и что слова этого учителя были истолкованы одними в том смысле, что этот учитель придет на облаке устроить все, а другими в том смысле, что слова учителя достойны удивления, но мало практичны, и человеческий разум сам должен заниматься исключительно изучением законов этой жизни, не обращая внимания на благо каждого человека в отдельности. Между тем, жизнь похожа на ферму, снабженную всем в изобилии для всех людей. Но люди, приходя сюда, дерутся. Избитые, голодные они оставляют ферму, то есть умирают, принимая ферму за гостиницу, вообразивши, что обещанная ферма, вполне устроенная, будет где-то в другом месте… О, если бы люди, – восклицает граф-проповедник,– перестали стремиться к своей погибели и ожидать, что кто-нибудь придет к ним на помощь, например, Христос на облаках при звуке труб. Или: о! если бы они перестали ссылаться на какой-нибудь закон истории, закон прогресса, по которому жизнь улучшится сама собой. Никто не придет им на помощь, если они не будут помогать сами себе. А чтобы помогать самим себе, не нужно ждать ничего ни от неба, ни от земли, а нужно только перестать трудиться для своей собственной погибели. Короче и яснее, никакого личного бессмертия на небе нет. А нужно всем трудиться над устройством общечеловеческого счастия здесь на земле. В этом последнем выводе все, как верующие, так и неверующие, могут согласиться.

В «религии» графа прямо говорится, что ожидать новой, лучшей жизни, той жизни, в которой будет доступно человеку ближайшее общение с Богом, блаженство личности, рай, мы не должны. Жить по природе, работать мускулами преимущественно и умереть – вот нормальная задача, цель человеческого бытия. Этого взгляда будто бы держались все мудрецы древности, и особенно Иисус, глаголемый Христос.

Жизни индивидуальной, личной, – проповедует граф, – всегда угрожает смерть. Жизнь, как жизнь личная, не только не имеет для каждого из нас, взятого в отдельности, никакого смысла, но напротив, она жестокая насмешка над сердцем и разумом. Секира лежит у корня всякого дерева: смерть, гибель подле каждого из нас… Если вы трудитесь для одного себя, для вашего личного будущего, то знайте, что вас в будущем ожидает смерть. И эта смерть разрушит все, все лично для вас. Следовательно, жизнь для себя не может иметь никакого смысла. Разумная жизнь должна быть отлична от этой жизни. Она должна иметь в виду иной предмет, чем бедная человеческая личность. Истинная жизнь есть та жизнь, которая прибавляет ко благу, собранному поколениями прошедшими, которая умножает это наследство в настоящем и завещает его поколениям будущим. Из всех евангелий видно, – проповедует граф. – что (будто) Иисус учил только этой жизни. Иисус (будто) не только никогда ничего не говорил в подтверждение индивидуального воскресения и индивидуального замогильного бессмертия, но напротив всякий раз, когда встречал это суеверие, внесенное в эту пору в Талмуд, и которого даже следа (будто бы) нет у еврейских пророков, Он (будто бы) непременно отрицал его… Иисус (будто бы) никогда и нигде не говорил о своем личном бессмертии… Иисус противопоставляет личной жизни (будто бы) не жизнь замогильную, но жизнь общую, которая сливается с настоящею, прошедшею н будущею жизнью всего человечества. Продолжаемость жизни в потомстве одного народа сомнительна, потому что самый народ может исчезнуть. Продолжаемость жизни, по учению Иисуса, принадлежит всему человечеству, и она несомненна. Вера в личное бессмертие, в будущие награды и наказания не только не облегчает понимания учения Иисуса, а напротив отнимает у него его главное основание. Вся доктрина Иисуса состоит в учении отрекаться от личной жизни, которая есть химера, и вводить эту личную жизнь в общую жизнь человечества, в жизнь Сына человеческого, которая одна бессмертна несомненно. Но учение о бессмертии души индивидуальной не только не располагает к отречению от личной жизни, а напротив, закрепляет индивидуальность навсегда. По понятиям иудеев, китайцев, индусов и всех людей, не верующих в догмат падения, искупления, жизнь есть жизнь; она такова, какова она есть. Человек живет: вступает в брак, рождает детей, воспитывает их, стареется, умирает. Его дети вырастают; они продолжают его жизнь, которая таким образом без перерыва переходит из одного поколения в другое. Жизнь есть жизнь, и нам нужно пользоваться ею, как можно лучше. Жить для себя одного, животной жизнью, неразумно. Посему люди, как начали существовать, ищут целей бытия вне самих себя: они живут для своих детей, для своего семейства, для народа, для человечества, для всего, что не умирает с жизнью личности… Это и значит жить для истинного бессмертия. Оно единственно и исключительно в неумирающей жизни всего человеческого рода, в жизни Сына человеческого… По графу, только церковь выдумала химеры. Иисус (будто бы) не говорил о будущей жизни; Ему даже неизвестно учение о падении Адама, о вечной жизни в раю, о бессмертной душе, вдохнутой Богом Адаму. Иисус (будто бы) говорил только о жизни такой, какова она есть и будет для людей. Я знаю, – проповедует граф, – что моя жизнь, взятая отдельно, есть величайшая бессмыслица, и что это глупое существование окончится такою же глупою смертию. Но моя жизнь и моя смерть будут иметь смысл для жизни всех.

Таким образом, как мы видим, граф Лев Толстой отвергает основный догмат не только Христианства, воскресение Иисуса Христа, но основный догмат и всякой религии, учение о загробной жизни. В то же время, граф продолжает настаивать, что его учение есть единственное истинное учение Иисуса. На каком же основании он это утверждает?

Истинное евангельское учение, – проповедует граф, – открыто мне не систематическим методическим изучением его, а каким-то внезапным озарением. Я нашел ключ к истинному смыслу учения Иисуса. С моего детства, с тех пор как я начал читать Евангелие, меня всего более трогала та часть доктрины Иисуса, где он учит любви, смирению, уничижению, отречению и обязанности не воздавать злом за зло. Такова была всегда для меня сущность христианства; мое сердце признавало тут истину, несмотря на мой скептицизм и мое отчаяние. Обратившись к религии и сперва подчинясь церкви, я заметил, что не нашел в ее учении подтверждения этой самой сущности христианства. Церковь, кроме внутренней стороны – любви, смирения, самоотречения, признает в христианстве внешний смысл, догматический. Этот смысл чужд для меня, даже отталкивает меня. В учении церкви меня отталкивали странность ее догматов и ее одобрение, поддержка, какую она оказывала преследованиям, смертной казни, войнам, возбуждаемым взаимною нетерпимостию всех церквей. Но особенно поколебали мою доверенность к церкви индифферентизм церкви ко всему, что мне казалось в Евангелии существенным, и ее пристрастие к тому, что мне казалось второстепенными. Церковь не давала мне того, чего я ожидал от нее. Я перешел от нигилизма к церкви единственно потому, что я чувствовал невозможность жить без религии, то есть без знания того, что добро и что зло. Но церковь предлагала мне правила, в которых я не находил той практики христианской жизни, которая была мне так дорога. Правила церкви касательно членов веры, догматы, соблюдение таинств, посты, молитвы не были для меня необходимы, и я не видал тут правил, основанных на истине христианской. Всего более меня возмущало то, что все бедствия человечества, обычай судить друг друга, судить нации и религии, войны и убийства, которые были следствием этого, все это делалось с одобрения церкви. После многих сомнений и страданий, я снова остался один с моим сердцем и с таинственной книгой евангелий. Мне не удавалось ни найти в этой книге того смысла, какой находили в ней другие, ни открыть тот смысл, которого я искал; а еще менее я мог отказаться от этого искания. Я только тогда вдруг сразу понял то, чего не понимал прежде, когда бросил объяснения ученой критики и теологии, по слову Иисуса: «Если вы не будете, как маленькие дети, вы не войдете в царство небесное». Я понял все, потому что забыл всякие комментарии. Ключом ко всему послужило слово Христово – «не противиться злу, которое хотят вам сделать». Лишь только открылся предо мною точный и простой смысл этих слов, я понял, что Иисус говорит не более, ни менее, как именно то, что Он говорит. И тотчас я увидел, как ниспало все, что затемняло для меня истину, и истина явилась мне во всем своем величии. Лишь только я постиг простой и точный смысл этих слов, как вдруг для меня стало ясно вое, что было темно во всех четырех евангелия.

И вот, переделывая четыре евангелия в одно, – говорит граф, – я старался методически, шаг за шагом, рассеять тот «туман», который скрывал от людей истину; я переводил снова стих за стихом четыре евангелия, сравнивал их, соединял их в новую конкорданцию; исправлял заблуждения (это в евангелиях заблуждения!). Все другие толкователи, как принадлежащие к церкви, так и свободомыслящие, нелепо представляют себе учение Иисуса. Толковники церковные преувеличивают значение личности Иисуса, смотрят на него, как на Бога, тогда как, по учению графа, Иисус, как личность историческая, был просто бедняк, который имел обыкновение высказывать нравственные сентенции. Его подвергли бичеванию и предали позорной смерти (граф употребляет о страданиях и смерти Иисуса Христа выражения резкие и низменные). А потом этого бедного равви стали считать Богом. Учения Его не только никто из окружавших Его, но и после, до самого обращения графа Толстого к религии, никто не понимал, хотя почти все цивилизованные народы стали и до последнего времени состояли христианами. Новейшие же свободомыслящие в своих суждениях об Иисусе противоречат ясному свидетельству истории, отвергая значение дела, совершенного Иисусом. Граф просит читателя помнить, что то, что отталкивает его, читателя, и что представляется ему, читателю, суеверием, то не есть, учение Иисуса; что Иисус не может быть повинен в том безобразном предании, которое приписали к Его учению и выдавали за христианство, то есть граф уполномочивает не только себя, но и всякого читателя исключать из Евангелия все что угодно, что не нравится ему, всякому читателю! На этом основании, прежде всех сам граф выбрасывает из Священного Писания Нового Завета все высокое и чудесное. Выбрасывает Богооткровенные истины богословия, психологии и проч., потому что они не согласуются с его разумом, почему и причисляются к разряду суеверий. Повторяя постоянно, что нужно держаться истинных буквальных слов Евангелия, а не тех, которые приписываются Иисусу толковниками, граф приводит слова Христовы в произвольном виде. Так, например, в Евангелии (Мф. 18:6) говорится: Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской; но граф это место читает так: «соблазнить ребенка также дурно, как повесить тому ребенку жернов на шею и бросить в воду. Трудно, чтобы он выплыл; а скорее потонет» (ребенок!). Также в Евангелии (Мф. 18:17) читается: «аще и церковь преслушает, да будет тебе якоже язычник и мытарь»; у графа же это место читается так: если же не послушает обидевший тебя и церкви, то прости его». Там же (Мф. 18:18) в Евангелии читается: «истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе, и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе»; у графа же читается: «ведь вы сами знаете, что как завяжетесь на земле, таковы и будете пред Отцем. А коли развяжетесь на земле, будете развязаны и пред Отцем». Бессмыслица, но это для графа неважно. Начало евангелия у Иоанна: «в начале бе Слово"… превратилось у графа в следующую бессмыслицу: «в основу и начало всего стало разумение жизни. Разумение жизни стало вместо Бога. Разумение жизни есть Бог!» – в бессмыслицу однакоже крайне тенденциозную: «разумение жизни стало вместо Бога! Бог есть разумение жизни!» не больше того. А так как Личного Высочайшего Бога у графа Толстого не оказывается, то вот его суждение о существенном содержании Евангелия: 1) человек есть сын бесконечного начала, сын Отца, но не Личного Бога, сын не плотью, но духом; 2) и потому человек должен служить этому началу, Отцу и Богу (но не личному) духом (не Таинствами, не богослужением, не молитвами); 3) жизнь всех людей имеет божественное начало: она одна свята; 4) и потому человек должен служить этому началу в жизни всех людей,– это воля Бога (безличного). Жизнь всех людей единственная достопоклоняемая святыня; 5) истинная жизнь есть только в каждый миг настоящего; обман жизни во времени, жизни прошедшего и будущего, то есть вера в вечность личного Бога, как и надежда на личное бессмертие скрывает от людей истинную жизнь настоящего; 6) и потому человек должен стремиться к тому, чтобы разрушить обман прошедшего и будущего (обманчивую надежду на вечную премирную жизнь); 7) истинная жизнь есть жизнь настоящего, общая всем людям. И 8) потому живущий в настоящем общей жизнью всех людей соединяется с Отцом – началом и основой всей жизни. Оказывается Отец – это безличное начало и основа всей жизни… И это якобы проповедь Господа Иисуса Христа! Это якобы содержание четвероевангелия! Итак, проповедь об искуплении от греха общечеловеческого, от природной греховности, благовестие живота вечного, словом – Христово Евангелие сводится у графа к учению о том, что человеку нужно пользоваться как можно лучше мгновением быстро улетающего настоящего! По графу, в канонических евангелиях Иисус будто бы ничего не говорит о Своем воскресении, вообще о воскресении из мертвых. Действительно в графском евангелии не говорится о воскресении потому, что все, что говорится, то зачеркнуто самим графом!

Поставив таким образом в своем евангелии разум на место Бога, провозгласив разум Богом, признав свой разум критерием истины в канонических евангелиях, переделав самое Евангелие по своему разуму, граф, навязывая свое учение своему Иисусу, учит так же думать и поступать и своих последователей, то есть считать свой разум богом и безусловным судией всего. Иисус учил людей, – учит граф, – прежде всего верить в свет, пока свет в них. Иисус учит людей ставить выше всего этот свет разума, жить руководясь этим светом, – не делать того, на что они сами смотрят, как на дело противное разуму. Вы считаете, – проповедует граф, – бессмысленным идти убивать на войне турок или немцев, – не ходите. Вы считаете неразумным запирать в тюрьмы, – не делайте этого. Словом, не делайте того, что теперь делает весь наш европейский мир. Вся наша нынешняя общественная жизнь, – учит граф, – не годна в самом своем корне. Вся она основана на насилии. От насилия вся наша теперешняя жизнь проникнута развратом. Разврат, по графу, скрывается и там, где его никак не предполагают; он гнездится даже в том, что нынешние люди считают самым законным пользованием своими правами, или исполнением своих обязанностей: на насилии основана администрация, на насилии основан суд; разврат, произведение насилия – вся наша культура, вся цивилизация. Отсюда граф делает такой вывод: нужно радикально изменить всю теперешнюю нашу жизнь. Меры паллиативные, частные улучшения, реформы нисколько не помогут; это будут все компромиссы со злом, которое, не уничтоженное в корне, вскоре возникнет снова и возникнет с большею силою, как возвратившаяся болезнь, как усилившееся зло. Корень всего общественного зла в насилии. Нынешнее общество все держится на насилии одного человека над другим, и оттого оно так несчастно и так развратно. Насилие, на котором держится современное общество и от которого жестоко страдает как всякий член общества, так и все общество людей, налагает нынешним строем жизни на каждого обязанность делать зло ближнему, и чрез это делать зло и себе самому. Всякая внешняя сила, самая законная власть есть насилие, которое должно быть изгнано из человеческого общества. Итак, нужно уничтожить насилие вообще везде и всецело. Уничтожать насилие (то есть весь нынешний общественный порядок) вообще везде и всецело, это и значит, по графу Льву Толстому, не сопротивляться злу или злому. Ясны сколько противоречие графа с самим собою, столько ж и «радикально-нигилистическая» в нем тенденция.

Теперь и спрашиваем, что ж это за религия, проповедуемая графом Львом Толстым, – религия без Бога и без вечной жизни и бессмертия? Что ж это за Иисус, бедный равви, жалким образом казненный и, конечно, никогда не воскресавший, даже не веривший в бессмертие и в личного Бога? Что ж это за евангелие, которое пересочинил граф Толстой, вымарав из Евангелия все то, что ему, графу Толстому, в подлинном Христовом Евангелии не нравится?! Чем же это граф Толстой, поставляющий разум вместо Бога, отличается от первых французских революционеров, посадивших на престоле Божием богиню разума? Проповедуя, что всякая власть есть насилие, отвергая всякие титулы и достоинства, воспрещая присягать на верность царю и отечеству, далеко ль ушел граф Толстой от французских якобинцев, провозглашавших всеобщую свободу, равенство и братство?! Чем граф Толстой отличается от Герцена, от Чернышевского, от Добролюбова и от всех этих ходоков в народ, русских нигилистов, которые учили, что весь общественный порядок христианской Европы, особенно же России, гнил в самом корне и что его нужно везде и всецело искоренить? Не тем ли только, что наши нигилисты проводили свое учение все же более или менее сдержанно, тогда как граф Лев Толстой проповедует открыто вслух всей России? Не оставляет ли он позади себя всех самых радикальных учителей, проповедуя, что присяга на верность – санкция обмана, суды – зло, войны – преступление, любовь к отечеству – омерзительный продукт бессмысленного воспитания, всякая власть – насилие, которое нужно всячески искоренять, чего не проповедывали ни французские революционеры, ни наши нигилисты? Не почтеннее ли, не благороднее ли графа Льва Толстого даже нигилисты, которые вызывали общество на бой с собой довольно открыто, рискуя слишком многим и со своей стороны; а сей граф проповедует неслыханные нестерпимые вещи, странно рассчитывая на общественное русское неразумие, окруженный ребяческим благоговением всей российской интеллигенции, покрываемый непонятною терпимостью тех, кому ведать бы его тенденции надлежало, а что всего наглее, кощунно выступая в стати якобы благонамеренного, даже горячего христианского проповедника, с простодушным коварством рядясь в тексты Священного Писания, волк, натягивая на себя одежду овчую и безнаказанно проникая во все углы овчарни?!…

Граф Лев Толстой провозглашает всех современных европейцев, исповедующих древнюю христианскую веру, сумасшедшими, заключая от частного к общему, от противного, от самого себя; не вернее ли заключить наоборот, от общего к частному, от общего противного к частному противоположному, что он один, считая себя одного здравомыслящим, между тем рассуждая не как все, он-то один и помешался в уме и что в отношении к нему и справедливо и пора принять приличные болезненному поражению его ума меры врачевания?…

Так вот куда, естественно и прямо, в конце концов заводит отступничество от православной христианской веры. Опыт этого мы видели в русских нигилистах. Опыт того же видим и в графе Льве Толстом. Он начал, как и нигилисты начали, с корня: с подрытия корней христианской веры, а оканчивает, как и нигилисты, призывом к всеобщему перевороту,– разрушать основы существующего общественного и государственного порядка. Отступничество от веры – это корень, призыв к всеобщему взрыву – это плод. Если плод нехорош, поймите, что и корень нехорош. И помните, что от этого дурного корня вырастет всегда и дурное дерево с дурным плодом – всеобщим переворотом.

Потому-то истинный Христос Бог наш и предостерегает нас, верных чад своих, и все наше христолюбивое отечество и богопоставленных носителей власти Божией на земле: Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают, и бросают в огонь. По плодам их узнаете их. Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи! войдет в царство небесное, но исполняющий волю Отца Моего небесного. Мне скажут в тот последний день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали и проповедовали? И тогда объявлю им: «Я никогда не знал вас; отойдите от Меня делающие беззаконие» (Мф. 7:15–23). Аминь.

Источник: Публикуется по изд. архиеп. Никанор Херсонский. Беседа в день Святого Апостола Андрея Первозванного // Православное обозрение. 1887. Январь. С. 9–21

Не сам ли Господь, отец твой, стяжа тя, и сотвори тя, и созда тя? Помяните дни вечные, разумейте лета рода родов. Вопроси отца твоего, и возвестит тебе, старцы твоя, и рекут тебе. Егда разделяше Вышний языки, яко разсея сыны Адамовы, постави пределы языков по числу Ангел Божиих. И бысть часть Господня людие Его Иаков, уже наследия Его Израиль (Втор. 32:6–9).

Это говорит пророк Божий Моисей. Говорит в прощальной речи своей народу Израильскому. Прислушайтесь. Речь эта обращена и к народу Российскому. Смысл ее глубок и многознаменателен. Касаясь судьбы Израильского народа, эта речь предначертывает ее в поразительных подробностях. В судьбе Израильского народа она и сбылась с поразительною точностию. А это удостоверяет нас и в том, что с такою же непреложною верностью она осуществится и в судьбе Российского народа, конечно, осуществится только та часть ее, которая явно касается нас. Касается же она нас, русских, именно в тех изречениях, которые мною только что приведены.

Помяните дни древние, размыслите о летах предков – говорит Моисей Боговидец, обращаясь к Израилю. Вопроси отца твоего, и возвестит тебе. Вопроси старцев твоих, и скажут тебе. Скажут во первых вот что: не сам ли Господь Бог – отец твой? Не Он ли усвоил тебя себе, и сотворил тебя, и устроил тебя? Должно быть, переходила в сознании патриархальных родов из рода в род следующая великая тайна: когда разделял Всевышний народы, именно когда после Вавилонского смешения Всевышний рассеивал сынов Адамовых по лицу всей земли, то поставил пределы народов по числу Ангелов Божиих, народных Ангелов хранителей. Тогда на свою собственную часть Иегова Господь взял людей своих, сынов Иакова; в свое собственное наследие, ужем или вервием, отбивающим пределы народов, Господь отделил сынов Израиля. Вникните. Боговидец Моисей разъясняет нам один из коренных догматов относительно промыслительного мироправления, разъясняет, что когда Бог рассеивал народы но лицу всей земли, то сам же, своим промыслительным ужем или вервием, отбил и означил, как в пространстве, так и во времени, пределы каждого народа, разделив народы по числу Ангелов Божиих и над каждым народом поставив особого Ангела Хранителя; а на свою собственную часть, в свое особое наследие, Господь взял сынов Израиля. Отделив же Израиля в свое избранное наследие, Бог сам защищал его, как зеницу ока; покрывал его, как орел покрывает гнездо свое, берег любовно, как орел бережет птенцов своих; сам, распростерши свои крылья, поднимал их и носил на своих раменах. Иегова един водил их, и не было с ними Бога чуждого. Сам Бог Иегова был Ангелом хранителем Израиля. Почему Бог, водивший Израиля, и называется в Ветхом Завете нередко Ангелом, Ангелом Завета. Это был именно Бог Сын, второе лицо Святой Троицы. Он уже тогда, в Ветхом Завете, был промыслителем спесения. Ангелом хранителем, отцем избранного народа, возлюбленного своего Израиля. Почему Израиль и называется сыном Божиим, как особое избранное, любимое, первое между народами чадо Божие. Сын мой первенец Израиль, и Аз возлюбих его, – глаголет Господь.

К нам православным русским это относится потому, что в этом высоком праве быть любимым избранным между народами сыном Божиим, быть особым ужем наследия Божия, иметь самого Бога своим Ангелом хранителем ветхому Израилю наследовал в Новом Завете именно Русский православно-христианский народ. Русский народ в Новом Завете есть новый Израиль. Это мы и желаем разъяснить.

За нас разъясняет это св. апостол Павел, на основании св. пророка Исаии. Оба они, св. Павел и св. Исаия, представляют богоизбранный род Авраама, Исаака и Иакова под видом великого дерева. Святой начаток этого дерева – это сами патриархи, Авраам, Исаак и Иаков. Они корень, они ствол великого древа. От Иакова 12 ветвей, 12 колен Израиля. От колена Иудина – богоотец Давид, с целым поколением царей Еврейских. Этот господствующий род и стал главным стволом Израильского родового дерева. Род Давида царя, ко времени пришествия на землю Господа Иисуса Христа, не пресекся, но умалился, потеряв царское достоинство, так что прямой отросток царственного Давидова рода, нареченный Отец Господа Иисуса, Иосиф обручник Пречистой Девы Богородицы был уже простой древодел, простой плотник. Это значило, что царственное древо Давидова рода усечено и представляло только усеченный пень. Но от этого пня произросла прекрасная ветвь, преблагословенная Дева Мария. А на Ней и из Нее возник прекрасный цвет – Господь наш Иисус Христос, новое семя нового Израиля, новый живой ствол богонасажденного великого древа. К этому-то новому стволу прививаются ветви двух родов, от рода Израилева ветви естественные, родные сему древу, а другие ветви от язычества, не родные дереву, ветви дикие. Прочие же ветви от рода Израилева, плотские чада Израиля плотского, те не привились к древу Израиля нового, те засохли и отломились. А новопрививающиеся ветви, от плотского ли Израиля, от языческих ли народов, те, прилепляясь к животворному корню и стволу, те напитываются соками от корня, проникаются его жизненною силою, и становятся едино с богонасажденным древом нового Израиля. Сей-то новый Израиль и есть наследник всех прав и обетований, данных некогда Израилю ветхому; наследник прав и обетований даже бóльших, потому что Аврааму и роду его дано и повторялось обетование: о семени твоем благословятся все народы. В Ветхом Завете это было только обетованием. А в Новом Завете обетование осуществилось, – обетованное Семя Авраамово народилось и принесло благословение небес на землю на чад нового Израиля.

Кто-же ныне сей новый Израиль? Между многими иноверными народами это православно-христианский русский народ. Мы новый Израиль. Мы народ избранный. Мы семя Божие на земле. Мы возлюбленные чада Божия. И высоким даром усыновления Богу мы обязаны просветителю русской земли, святому благоверному равноапостольному князю Владимиру.

С этой точки зрения получает особый смысл учиненное святым Вдадимиром избрание вер. Избранниками Божьими движет промыслительный перст Божий. Как люди, как существа ограниченные, самые великие мудрецы мира сего всегда смотрят близоруко, в самых лучших своих намерениях и предприятиях движутся ближайшими своими видами, разумея смысл только ближайших окружающих обстоятельств, но никогда ясно и полно не сознавая планов божественного домостроительства, которое направляет их помыслы, намерения и действия к своим глубоким и далеким премудрым целям. Да и глядя сзади вперед, уже на осуществившиеся планы божественного Промысла, люди не постигают их во всей широте и глубине, хотя потомкам и виднее, чем современникам, причинная и целесообразная связь исторических событий. Не сознавая ясно, великие избранники Промысла Божия определяют положение вещей внутренним чутьем, чутьем же намечают и последующее развитие событий, иногда весьма великих. В этом смысле св. Владимир есть один из величайших избранников Промысла, наметивший на века и тысячелетия развитие судеб русского народа, а с ним развитие судеб и многих других народов мира как в Европе, так и в Азии.

Движимый перстом Божиим, Владимир чувствовал, что язычество, омрачавшее людей в продолжение многих веков и тысячелетий, язычество – произведение, забава и руководительное начало младенческого человечества, что язычество теперь уже отжило; что человечество уже вышло из детства, возмужало уже по крайней мере на столько, что уже постигало, что какой-либо перун даже в облаках не бог; еще страннее перуна облачного олицетворять в древесном истукане, стоявшем на берегу Днепра; этот истукан даже не перун, тем более не бог, а простое дерево, которое сегодня стоит, завтра сгнило, которое сгорит в огне, не выплывет само собой из Днепра, не станет на свое прежнее место в капище на берегу Днепра. И мудрый Владимир осудил язычество в своем духе на смерть. Идут ко Владимиру послы из разных стран, от разных народов, предлагая каждый свою веру. Идут послы от евреев. «А где ваша земля?» – «В Иерусалиме», – отвечают они, «но Бог рассеял нас по разным странам за грехи наших отцов». – «Как-же вы, отверженные Богом, хотите учить других своей вере? Не хотите ли, чтобы и нас постигла та же участь?» – Почуялось ему, что эта вера когда-то жила, а теперь уже отжила, и для новонарождающихся народов, как отжившая, не годится. Идут послы магометанские. Летопись передает, по-видимому, только поверхность переговоров с магометанами, поверхность впечатлений от этой веры и ее богослужения. Запрещая винопитие, эта вера разрешает всякую другую разнузданность страстей; богослужение печальное, угрюмое, ничего не говорящее внутреннему чувству, не возвышающее, не очищающее сердца, не влекущее его к небу... Не надо такой веры. И этим глубоко-мудрым решением мудрого Владимира намечен целый ход нашей истории, – вековой тысячелетний ход развития тяжкой смертельной борьбы крещеной православной Руси с магометанскою луною... Идут ко Владимиру послы веры римской. Не знал, не видел Владимир того, что латино-римская вера в его время уже совсем отклонилась от единства Церкви вселенской, от чистоты православия свято-отеческого, от неповрежденной веры апостольской и Христовой. Конечно, слабо постигал он и то, хотя и мог знать по сообщениям от недалеких зарубежных славян, что триязычная ересь убивает развитие народного языка и сознания, подчиняя его латинской мертвячине и давящему римско-папскому всевластию. Духом постиг он несродность папизма с славяно-русским духом. «Нет, наши отцы не приняли веры латинской, не принимаем и мы», – простой ответ мудрого Владимира. А между тем в этом простом ответе предрешена судьба русского народа и царства также на века, на целое тысячелетие. Предуказана вековечная борьба русского православия с польско-литовским католичеством, с западно-европейским разноверием и неверием. Движимый перстом Божиим, духом почуял Владимир, что Промыслу нужно возжечь новый светоч истинной веры Христовой в новом мощном народе; что этот свет привлекательным блеском горит в Цареграде, только уже догорая; что дни самостоятельного жития Византии уже сочтены, что сила ее, то вспыхивая, то потухая, изнемогает под ударами разнородных варваров; что на Византию надвигается новая грозная давящая туча магометанства; что истинная Церковь Христова не должна погибнуть в мире; что врата адова не одолеют ее; что в православной вере дышет Дух Божий, влекущий душу к небу; что в православных храмах человек способен забыть, на земле ли он или на небе; что в православной Церкви живет Бог с человеками; что отцы наши всегда тяготели к греческой вере, к греческой земле, к греческому народу; что греческую веру облюбила и мудрая бабка Владимира Ольга. Так подсказываемый Промыслом выбор Владимира и был решен, – принять веру от греков, неповрежденную веру Христову.

Так чрез веру во Христа, избранную святым Владимиром, мы русские и стали новым Израилем. Старый Израиль – это начаток святой, это святой корень. А мы примешение к начатку святому; мы привившияся ветви. Мы дикие ветви от язычества, прицепившиеся к корню и сделавшиеся причастниками его жизненных соков, на место естественных ветвей этого дерева, отломившихся от него. Те, по слову святого апостола Павла, отломились неверием, а мы привились к дереву верою.

И если вся система нашей веры имеет незыблемые основания, то несомненно, что мы усвоены Богом, как возлюбленные Его чада; что мы Его собственная часть, уже Его наследия вместо Израиля ветхого, плотского, который отвергся от своего Бога; что сам Бог наставил и наставляет нас своею верою; сам хранит нас, яко зеницу ока; сам покрывает нас, яко орел гнездо свое, сам носит нас и жребий наш на раменах своих; что народ Русский – сын первенец Божий между другими народами, и Бог наш любит нас. Это однако же предмет только веры, предмет внутреннего нашего чувства, внутреннего самосознания. Но вот что доступно и простому усмотрению, – что вера наша выдвигает нас в положение одного из первых народов мира, в положение даже в некотором смысле первого народа в мире, несомненно народа избранного по несокрушимой мощи; что именно внутренняя сила веры возводила нас со степени на степень народной мощи, от силы в силу; что выбор православной Греческой веры святым равноапостольным Владимиром наметил направление всей нашей народной жизни; что вера была тем оружием, которым Русский народ побеждает все народы и народности около себя; вера – тот живительный сок, посредством которого мы прививаем все другие народности к себе, претворяя их в себя, в единый народ Русский, народ Божий.

Посмотрите. Отверг мудрый Владимир отживающее язычество, как начало мертвящее, разрознивающее, а не сплотняющее народ. Живителная же вера Христова как прежде сплотнила все племена Славянства в единый Русский народ, так и до сих пор та же вера претворяет всех окружающих нас инородцев в единство народа Русского. Так претворила и претворяет племена финские в России Европейской, разные племена в Сибири, на Кавказе, в Средней Азии. Отверг Владимир веру Магометову, как несродную Русскому духу. И посмотрите, подивитесь, – этим помечена целая многовековая история Русской борьбы с исламом, борьбы и победы над ним в лице татар и монголов, сперва на Русской земле, а потом и в самом корне его в глубинах Средней Азии, в Самарканде, Хиве, Ташкенте. Отверг св. Владимир веру западно-европейскую в лице Римского католичества, и тем наметил многовековую борьбу нашу с латинством в лице Литвы и Польши, против которых Русский народ много веков ратовал в силу своей веры, в силу же своей веры и побеждает веру латинскую, как и все западно-европейское разноверие, проистекшее из недр латинства, как и зачатки антихристианства, выродившиеся оттуда же, из латинского стеснения, из протестантской разнузданности, из рационалистической необузданности. Во имя креста же Христова крестною силою повалили мы и нечестивого губителя земли Наполеона. Во имя креста же крестною силою отразили мы и здесь в Севастополе антихристианское нечестие Европы, подавшее руку исконнейшему врагу креста Христова исламу. Во имя креста же Христова силою веры мы и в самые последние дни снова повалили идол исмаилитизма, хищнически утвердившийся в священном и дорогом для нас по священно-историческим воспоминаниям Царьграде. Приняв веру Греческую православную, Владимир направил исторические стремления Русского духа к православным восточным братиям нашим, а их привязанность, их надежды и чаяния направил к нам. И напрасны наши отрицания от исторического нашего призвания, что мы Царя-града не хотим, что он нам не нужен. Нет, исторический, намеченный св. Владимиром жребий наш, влечет и повлечет нас туда против нашей воли. И напрасны усилия всего света остановить нас на этом историческом нашем пути. Остановить они не остановят, а только задержат до уреченного предела.

Представим вот для примера, что никакие человеческие усилия не остановили даже бессильного Израиля в историческом его шествии к намеченной Промыслом цели. Судьба толкнула его в Египет, оттуда в продолжении веков перетолкнула на север Африки до Гибралтара, оттуда перекинула чрез Гибралтар в Европу, в Испанию. Оттуда невыносимое гонение перетолкнуло Евреев в Галлию, из Галлии в Германию, из Германии в Польшу, оттуда, из соединенной с нами ныне Польши, Еврейство расселяется по Русской земле. О глубоком вреде Еврейского расселения по Русской земле пусть скажут другие. Мы скажем о пользе. Мы укажем промыслительное предначертание жребия, ожидающего еврейство. Апостол Павел изъясняет, что ослепление части Израиля произошло и держится до времени, пока полнота язычников войдет в Церковь Божию; что они противники и враги Богу только на предопределенное время, но со временем они обратятся; что как отпадение их от Бога было нужно для примирения язычников с Богом, так тем более обращение их к Богу будет великим благом для мира, будет воскресением из мертвых (Рим. 11:1–36). Конечно, не даром Промысл Божий судил большинству плотского Израиля жить среди Израиля нового, среди христолюбивого Русского народа. Предвидится, предсказано обращение всего Израиля к истинной вере, и это обращение его будет воскресением духа веры, быть может, и во всем христианском мире, но во первых во всем боголюбивом Русском народе.

Так если человеческие препятствия не остановили историческое шествие десятимиллионного племени Евреев, то как оне остановят историческое шествие стомиллионного народа Русского, полного веры в свое призвание? Вот во дни Севастопольские вся антихристианская сила европейского неверия восстала против нашего христолюбия и метнула в нас всеми новейшими ужасающими способами разрушения. Как Владимир древле крестился в Херсонесской купели крещения, так и в наши дни христолюбивая Русь приняла здесь же на Севастопольских высотах второе крещение, крещение огнем и кровию. И что же? Чего Европа достигла здесь, что оставила, какой памятник себе поставила! Пользы для себя не получила никакой. Завоевала только бесславие. Оставила Севастопольские развалины, из которых возрождается феникс Севастополя нового. Памятником же себе оставила на Севастопольских высотах только свое кладбище, под благостным покровом Русского христолюбия и Русской несокрушимой мощи; кладбище, на котором, конечно, самим костям европейских воинов стыдно тлеть от гнетущего их бесславия жалкой безвременной их кончины. За кого, за что они погибли? За Наполеона III, бесславно жившего, сгинувшего еще бесславнее? Или за Аглицкие торговые интересы? За подлую цель коварного Альбиона убить нас посредством французов, как некогда тот же Альбион убивал французов руками русских?! Боже! Миром правит идея. Какая же гнусная идея направляла в Севастополь умнейшие нации Европы! И столько жизней сгибло за гнусную идею борьбы не за существование, которому мы не угрожали, а за преобладание здесь, у нас. Мы же, восприняв здесь новое кровавое крещение, мы не умерли, а возродились. И наша кровь, пролитая здесь, как и в других местах, за крест Христов, была и будет семенем святым, которое разрастется широко и принесет плод сторичный, на века и тысячелетия. Так пролитая дикими Азиатами кровь наша на Куликовом поле пустила отпрыски, которые разрослись до Хивы, Ташкента, Бухары и Самарканда, до Китая и Сахалина. Пролитая поляками наша кровь на полях Малороссии, Белоруссии и под Москвою пустила отпрыски, которые заполонили самую Варшаву. Пролитая кровь наша на высотах Севастопольских пустила живые свои отпрыски до Батума и Карса и Эрзерума, до Балкан и самого Цареграда. Не созрел еще плод от крови нашей у врат Эрзерума или Цареграда. Созреет... Аминь.

Источник: Поучение преосвященного Никанора, архиепископа Херсонского и Одесского, на 15-е июля, день памяти святого благоверного равноапостольного Князя Владимира и празднования 900-летия по крещении Руси в Херсонесском храме святого Владимира, над самою купелью его крещения. // «Странник», духовный журнал. – СПб., 1888. – Том III. – С. 216–225.

Овцы глас пастыря слышат, и своя овцы глашает по имени, и изгонит их. И егда своя овцы ижденет, пред ними ходит. И овцы по нем идут, яко ведят глас его. По чуждем же не идут, но бежат от него, яко не знают чуждого гласа. Сию притчу рече им Иисус. Они же не разумеша, что бяше, яже глаголаше им (Ин. 10:3–6).

Когда молод и малоопытен я был, и мало света, хотя и довольно учености я видел, признаюсь, и я не вполне разумел сию притчу Господа Иисуса. На северо-западе, где я родился и вырос, воспитался и возмужал, там обыкновенно пастух гоняет овец пред собою, а сам ходит сзади их, хлопая длинным бичем. Но когда Бог привел меня пожить и на довольно глубоком юго-востоке широкой русской земли, тут я увидел воочию, что изложенная притча Христа Спасителя во всех подробностях списана с натуры. Там, где овцеводство ведется в широких размерах, как водилось во времена патриархальные, при патриархах Аврааме, Иакове и прекрасном сыне его Иосифе с братиею, там овец гоняют на пастбище и водят по полям буквально так, как изображено в притче Христовой. Вот смотрю собственными очами и удивляюсь, как типически верно притча Христова отражается в современном нам способе пасения овец, почти две тысячи лет спустя по ее произнесении. Вот главный пастырь идет впереди, опираясь длинным посохом, по необозримой безбрежной поляне, около большой дороги, по которой я случайно проезжал. Я нарочно вышел из экипажа и долго шел среди овец, любуясь всеми подробностями этой типичной евангельской картины. Первый ряд овец, раскинувшись весьма широко, двигался по стопам пастуха. А ближайшие к нему овцы теснились густою гурьбою у самых ног его, так что ни одна не переступала вперед его ни на один аршин. Овец тут были многие тысячи, и все они, прижимаясь одна к другой, передвигались сплошною массою, как бы волнами переливаясь по широкому полю, делая вид волнующейся на ниве, в ветреный день, поспелой ржи. Пастух не употребял ни бича, которого у него и не было, ни палки, которою опирался, не только для ударов, а даже для угроз. На моих глазах он делал только два дела: шел не останавливаясь тихими шагами вместе с овцами, впереди их, да подавал голос. Буквально подавал голос, почти беспрерывно выкликая направо и налево громким криком, но криком совершенно спокойным, без всякой тени гнева или угрозы. Для верности картины прибавить должно, что сзади этого огромного стада, по двум углам его, шли еще два пастуха, шли так же спокойно, как и передний, без бичей, с одними только длинными палками в руках. По временам и эти спокойно покрикивали, но постоянно подавал голос и вел все стадо один передний пастух. А эти задние, очевидно, имели главным назначением оберегать стадо, чтобы какая овца не отстала, не было украдена лихим человеком, не была утащена и растерзана лютым зверем.

При этом трогательном патриархальном зрелище смысл притчи Христовой стал для меня не то что ясен, а нагляден. Все подробности видимой мною картины напоминали мне о библейских временах. Посмотрите сами на библейские изображения патриархальных событий, или на иконы Рождества Христова: там пастыри везде изображаются с длинными посохами, но без бичей. Что там, то и тут я увидел в натуре. Зачем бичи? Овцы такие кроткие и возбуждающие жалость животные. Станешь овцу бить, только искалечишь, разгонишь стадо, передушишь слабых, особенно же ягнят. Конечно, если не бичем, то и не палкой же бить овцу. Палкой убьешь ее наповал. Палка пригодна разве для того, чтобы достать овцу, отодвигающуюся от стада, и придвинуть ее к прочим. Нужна палка пастухам для собственной опоры, главное же нужна против зверя хищника. Подгонять овцу не нужно, оне и без того жмутся одна к другой, жмутся к самым ногам переднего пастуха. Да если бы гнать их, то не достигалась бы и цель пасения, – овцы не успевали бы насытиться. Зачем они хоть и медленно, но беспрерывно подвигаются вперед? А иначе такому огромному стаду нечего было бы есть, если б оне стояли на одном месте, особенно всем задним рядам, кроме одного переднего. К тому ж и к водопою во время добрести нужно, и во двор овчий на ночь поспеть должно. А зачем это передний пастух беспрерывно покрикивает направо и налево, поглядывая на стадо, явное дело, во все ряды подает свой голос? Очевидно затем, чтобы все овцы, особенно же задние ряды, понурив к земле свои головы для щипания травы, для кормления себя, слышали по голосу пастуха, что не отстали от него, и чтобы знали, в какую сторону всем стадом направляться следует. Зачем это они так теснятся у самых ног пастуха-водителя, теснятся явно на перебой одна перед другой, как к родному отцу? Да затем, что он ведет их не по пыльной, не по гладкой, утоптанной, истравленной, загаженной, широкой большой дороге, а по самым тучным полянам, выбирая из них самые сочные зеленеющие, окидывая их по безбрежной дали своим разумно-человеческим взглядом и лучшие из них, в заботливости о пользе своего стада, разбирая, конечно, лучше и безошибочнее самих овец. Оттого овцы и следуют за ним без понукания бичем, оттого и теснятся у самых ног его. Овцы знают по опыту, что где ноги его ступают, там лучшая для них трава ростет; что куда глаз его глядит и голос зовет, там они и пажить для себя обретут, и воду для утоления жажды встретят, и место для отдыха, и покой и безопасность найдут, потому что туда глядит, туда зовет и ведет их истинный их пастырь, их пастырь добрый. Попробуй же теперь чужой человек покричать на этих овец, что выйдет? Овцы, не узнавая чужого гласа, разбегутся, больше ничего.

Ясна ли теперь притча Христова? Повторим же ее, чтобы все тончайшие черты ее отпечатлелись в нашем сознании. Да тут же и прилагайте их к пастырству духовному. Аз есмь пастырь добрый. Овцы слушают гласа доброго пастыря, и он зовет своих овец по имени (каждую по особым кличкам) и выводит их. И когда выведет своих овец, идет перед ними, а овцы за ним идут, потому что знают голос его. За чужим же не идут, но бегут от него, потому что не знают его голоса. Кто пойдет за пастырем добрым, тот спасется, тот и войдет во двор овчий и выйдет и пажить найдет. Пастырь добрый приходит для того, чтобы овцы жизнь и средства для духовной жизни имели с избытком. А вор приходит только для того, чтобы украсть и попользоваться, чтоб убить и погубить. Пастырь добрый жизнь свою полагает за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит волка грядуща и оставляет овец и бежит; и волк расхищает овец и разгоняет их. А наемник бежит потому, что наемник, и не радит об овцах.

Не яснее ли для нас, не внушительнее ли будет теперь и основанное на букве и духе притчи Христовой, обращенное к нам, первоверховным по пастыреначальнике Христе пастырем Христовой Церкви, апостолом Петром прошение: пресвитеров-пастырей умоляю, как сопресвитер, сопастырь, как свидетель Христовых страстей: пасите стадо Божие, какое у вас, какое вам Бог вручил, посещая его, епископствуя-надзирая за ним не принужденно и без принуждения, но охотно и богоугодно, из богоугождения, не скверностяжательно для гнусной корысти, но с готовностию из усердия и не как бы господствуя над клиром, над достоянием Божиим, но становясь образом, подавая пример стаду (1Пет. 5:1–3).

Боюсь дальше, как бы читая урок вам, юноши, не кинуть тяжелым камнем в себя самого и в свою братию, современное пастырство. Постараюсь, чтобы в дальнейшей речи моей к вам, юноши, самообличения, самобичевания было как можно меньше, а назидания, а разъяснения современного состояния и современных условий пастырства побольше. И знайте, что об условиях и обстоятельствах современного пастырства я буду говорить, заимствуя черты не из одного здешнего края, но отовсюду, насколько мне известно положение вещей, даже в несколько, быть может, преувеличенном ходячею молвою виде.

Новыми уставами наших духовно-учебных заведений разомкнута, однако же не снята задача, чтобы наши духовные воспитанники поступали на служение Церкви в священном сане или же в званиях церковно-служительских. В существе дела уничтожено только крепостное право, наследственное право закрепощения детей духовенства за служением исключительно только церковным. Но не снят с них нравственный долг свободно и благоохотно принимать на себя духовное звание. Почему весь строй наших учебных заведений и приспособлен к главной задаче, чтобы готовить в духовных воспитанниках не только благонадежных, благовоспитанных членов общества, но и образованных будущих пастырей служителей Церкви.

Полагаю, что и вы, юноши, не отрицаете лежащий на вас нравственный долг послужить Церкви Божией, если Бог призовет; заметьте долг справедливости. Вы думали, конечно, о том, что целые поколения ваших отцов и предков ели хлеб, жили, возможное на земле счастье свое находили, вас породили, умерли, которые умерли и костями своими полегли около церкви. Все эти воспоминания в духовных питомцах нашего недавнего времени будили не только чувство долга пожить для церкви, по примеру отцов и дедов, но и любовь к Церкви, теплую привязанность к наследственно-церковному званию и служению. Не знаю теперь, питаете ли вы в себе подобные чувства? Думаете ли вы о том, что долг платежем красен; что один из священнейших долгов – это послужить родителям в нашей возмужалости за то, что они служили нам в нашей детской немощи, в период роста и воспитания; что на вас лежит обязательство послужить, когда войдете в силы, вашей буквально матери Церкви, которая родила, вспоила, вскормила вас, и теперь воспитывает вас на служение ей, вашей матери, у престола Господня? Полагаю, что вы непременно питаете, и немногие из вас безусловно отгоняют от себя совершенно естественную мысль, что, быть может, и меня позовет Господь послужить Ему у порога церковного. Есть, конечно, между вами и такие, которые уже теперь совсем отгоняют прочь эту мысль; но об них речь впереди.

В прежнее время бывало, да и теперь без сомнения бывает, что духовные юноши, сидя за школьными скамьями, особенно перед выходом в свет, созидают в голове идеалы будущей своей жизни и деятельности. Эти идеалы бывали, и, конечно, не ошибемся гадая, что и в ваших головах бывают именно двух родов, одни возвышенно-религиозные, другие жизненно-эстетические. Назовем их так, хотя эти последние, житейские идеалы иногда бывают и грубо-житейскими. У каждого юноши в голове, конечно, они смешиваются одни с другими в разной пропорции. Вот юноша, начитавшись св. Златоуста о высоте священства, напитавшись духом Христа, апостолов и святых отцов и богословских уроков о том, каков должен быть пастырь Христов, мечтает, как это он, по мере сил своих, будет стремиться к осуществлению этого высокого идеала, как будет усердно молиться, постоянно поучать, – всегда в его мечтах не так холодно и небрежно, как мы отцы ваши. А другой юноша, да и тот же самый, только в другую минуту, под другим настроением, строит воздушные замки о земном счастьи, о подруге жизни, о голубином гнезде, о прелестном садике около него и других житейских прелестях и удобствах. Подумайте, сознайтесь сами себе, какие у кого идеалы преобладают. Это важно. Это непременно отразится в будущей вашей деятельности. Вообразим юношу, который, прося у архиерея священнического места, каковых ему предлагается не мало, вдруг совершенно без стороннего вызова прибавляет довольно тяжеловесную речь: «мне нужно такое место, где я мог бы хлеб сеять. Я люблю хлеб сеять»; который предложенное место принял было, затем скоро отказался совсем. Судите, какой идеал сидит у человека в голове?!

И вот наш мечтательный юноша стал пастырем Церкви, пастырем Христова стада. Я видел еще край, в котором и родился, я помню еще время, когда наши отцы-священники, уже учившиеся и кончившие курс в семинариях, жили еще жизнию своих духовных овец, почти тожественною, почти одинаковою, не в удалении от овец, а только чуть-чуть впереди их, как и следует пастырям. Проходили поприще жизни впереди своих овец, не иначе как по обычаям, преданиям и правилам святых отцов; подавали свой священнический, духовно-пастырский голос овцам, в совершении Божиих служб, по преданиям и уставам святых отцов, не мудрствуя лукаво, без этих поражающих сокращений богослужения, без суемудрия в измышлении богослужебных времен, например, без послаблений плотоугодию в измышлении неположенных всенощных или поздних утрень и т. п., без самоизмышленных напевов, напротив, зная и соблюдая множество напевов древних, которыми любили услаждать и себя и пасомых. Проповедей по селам, правда, говорили мало. Не оправдываю, не восхваляю старое время в этом отношении, а нахожу только смягчающие обстоятельства в господстве панского права, в бедности, даже в голодании подавленного крепостным гнетом люда. Но при близости к жизни пасомых во всех ее проявлениях: в рождении, крещении, в венчании, в исповеди и причащении каждого прихожанина, непременно с семи лет, в личном погребении, не только отпетии, но и проводах и запечатании в могиле непременно каждого, тогдашний пастырь имел множество случаев и неотложных поводов сказать каждому и всем простое назидательное слово. Да тогда и вопиющих поводов поучить было мало. Тогда в помине не было этого повального нехождения в церковь, этого повального небытия у исповеди и причастия, повального нехоронения умерших. Умершего, которого не похоронил и не запечатал в могиле священник, стали бы видеть с ужасом в виде вампира, бродящего по ночам до пения петухов. Не было в народе следов явных поползновений к расшатанности нравов, к свальному греху, или шатаний из стороны в сторону в ереси и расколы. Не было кругом стада Христова этих хищных коварных волков, которые льстивыми словесами уловляют души неопытные в ереси тяжкие на вечную погибель. Оттого отцам нашим и бороться с этими душегубцами и душегубствами не приходилось. Вместе с овцами отцам нашим приводилось гнуться разве под тяжким гнетом панского произвола, или под ударами бича Божия в роде французской руины или же первой холеры. Что-же?! Тут у пастыря всегда находилось задушевное слово назидания, утешения, ободрения для духовных овец: «Что-же, братцы, терпите, Бог велит терпеть, Бог наказывает за грехи, Бог накажет, Бог и утешит» и т. п... Простое было время. Доброе, старое время, где ты, где теперь?!

А нашему юноше-пастырю приходится пастырствовать в наше мудреное, осложненное, в наше тревожное время. Поставленному впереди словесных овец ему прежде всего следует подать им свой пастырский голос, чтобы овцы узнали в нем истинного своего пастыря, поставленного от пастыреначальника Христа, для их пасения и спасения. Да, буквально, следует подать и постоянно подавать им свой пастырский голос. А он, иной из юных пастырей, буквально не подает им своего голоса, знакомого пастырского голоса, к которому они и отцы их привыкли искони. Первое подавание пастырского голоса, самое простое и обычное, это в Божией службе. Но и тут не слышно пастырского голоса. Священник, священнодействуя, буквально шепчет, или едва-едва шевелит губами, вообще бережет свои горло и грудь. Не жалейте горла, не жалейте груди, – это хлеб наш. Плотник, столяр, землекоп, сапожник добывают себе хлеб руками и ногами, и никто не спрашивает их, как тяжело достался им труд их и плод труда, который идет в пользу других. А мы отчего же жалеем своего голоса, которым добываем себе хлеб? Еще преступнее, когда мы небрежем о явственном священнодействии, когда бормочем, когда скрадываем слова и звуки. Еще неблаговиднее, когда отсекаем целые части из уставного богослужения; когда представляем молящимся только программу того, что мы должны прочитать и пропеть, да не прочитали и не пропели. Еще неблаговиднее, когда мы отвыкаем священнодействовать по-старинному, по-уставному, строго точно, благоговейно; когда позабываем староцерковную интонацию при чтении молитв и возгласов; когда оставляем без употребления староцерковные умилительные напевы, так что они даже совсем забылись и вышли из употребления; когда вносим светскую необычную в церкви манеру чтения и говора. Еще жалче, когда у иного юного священника в церкви не встречаешь ничего такого, на чем можно бы душу отвести: сам священнодействует невежественно и небрежно, просто-напросто читать по-церковному не умеет; псаломщик его еще невежественнее и небрежнее своего настоятеля, – ни чтения, ни пения настоящего церковного в церкви; никто им из прихожан не помогает, никого из прихожан, ни из взрослых, ни из детей, не озабочиваются приучить к клиросному участию в священнодействии... Противно, возмутительно видеть, как иной при этом стыдится, не умеет правильно благословить; не умеет, не хочет, упорствует в нежелании истово перекрестить или даже вовсе не крестит собственное чело, небрежно махая перстами около носа или бороды... Вы думаете, что народу не нужен ваш явственный церковный, старообычный, привычный для них, пастырский голос? Слушают, слушают иного, усиливаются признать в нем настоящего священника, да и рукой махнут. Подите вот, понебрежничайте в приходах единоверческих или даже православных, но проникнутых духом так называемого старообрядства. Там скоро укажут, где Бог, а где и порог. Не хотите ли вот прислушать приговор прихожан о старом своем священнике из наших и новом юном из миссионерской школы? «Со времени определения старого священника в приход заметно стали отпадать от православия. Напротив того, юный священник, добрыми душевными качествами, нравственными поступками и христианским поучением, в короткое время, внушил к себе уважение и любовь прихожан, не только крещеных татар (сам природный татарин), но и русских, чего мы в другом священнике не видим. Вообще при требоисправлениях, оный юный отец не притязателен, с людьми обходителен, притом богослужение отправляет и на русском языке хорошо, внятно, чего о другом священнике по совести сказать не можем». В самые последние дни возбуждаются жалобные дела именно на то, что юные священники священнодействуют невнятно и небрежно. В именитом и душеполезном Добром слове к вам, духовные питомцы, этот недостаток обозван метким словом святотатственного хищения: «Кто небрежно совершает службу, тот святотатственно похищает у народа Господом Богом данное достояние». Как же вы хотите, чтобы паства духовная шла за нами, когда пастырь не делает даже этого самого простого и необходимого дела, не подает овцам знакомого священнического голоса в священнодействии, ни обычного звучного говора, ни правильного благоговейного чтения, ни церковного умилительного пения.

Вы чувствуете уже, что будет речь о другом подавании пастырского голоса, учительного голоса. Боже! Тут что? Сходите вот по ближайшим церквам, прислушайтесь, часто ли, громко ли раздается там учительный голос пастырей? «Читайте, – говоришь, – из печатных книг, из прологов, из церковных историй, из Библии». Дивно, но верно. Иногда не ведают, где и книги сицевые обретаются. А нужные книги, не все, не всегда, но почти всегда обретаются в церковных библиотеках. Библии по иным церквам не бывает. Юные, по здешнему ученые священники, и те иногда не ведают и ответит не могут, имеется ли в церкви Библия. Вообразим не юного, но так называемого ученого священника, который на удивленный вопрос: «Значит, не читаете Библии? Она вам не нужна?» один раз отвечает, что у него глаза болят; а чрез два года на вопрос: «Что же, теперь успели почитать Библию?!» отвечает другой раз, равнодушно и резонно: «Да мне доктора запрещают читать, глаза слабы». Вообразим некоего юношу, который, просвященствовав года полтора, на вопрос: «Что ж эти дети ничего не знают? Учите ли вы их?» отвечает всенародно и пресерьезно: «Нет еще, пока очень мало. – Да отчего-же?! – Помилуйте, у меня дома не было, все не устроено». Вообразим, что в ту минуту, о которой речь, прихожане-поселяне успели уже построить и дом для него, не только церковь для него и для себя. Прихожане сделали много. А он чтó сделал для них и для церкви, да и для себя, как пастыря-учителя? Припомните мое слово об идеалах, – для какого идеала жил бы сей юный церковник? Вообразим другого подобного же юношу, который, прослужив семь месяцев и домогаясь чрез влиятельное посредство вывода из прихода, который неученый и не юный его преемник успел сделать образцовым и прекрасным, на вопрос: «Учили ль вы этих, ничего неведущих детей?» дал ответ: «Нет еще, не успел»; а в другом видном и людном приходе, не успев завести ни учения в церкви, ни чтения доброго, ни пения, возвышает резкие гласы о неотложном удовлетворении своего труда, сам себя пред народом обзывая «попом». Для каких идеалов жил бы и сей юноша, напоминающий собою с разных сторон, с положительной и отрицательной, двух евангельских юношей?! В общем, могу, к счастию, засвидетельствовать, поднимается в нашей братии дух разумения, дух пастырского учительства, по местам даже настойчивого. Но я говорю о юнейших рядах, от которых справедливо ждать бóльше духовной бодрости, духовной трезвенности, духовного делания.

Идущему впереди паствы пастырю требуется палка. Требуется, чтобы самому опираться на нее. Ведь нелегкое дело пастырское водительство. Иди, постоянно иди вперед. Стой также постоянно и подолгу; ноги устают, руки опускаются. Волки кругом стада, волки в самом стаде; не голыми же руками отгонять их. Что же бы такое была эта палка опоры, палка самозащиты? Конечно, прежде всего благодать Божия, а затем и все то, чем она привлекается, вера, молитва, самоотвержение. Но эта палка есть и книга. На чем обопрется сам, чем поруководствует словесную паству, чем отборонится от этих хищников: расколоучителей, скопцов, нигилистов, исмаилитских пропагандистов, священник, который Библии не читает, у него для этого глаза болят, в несколько лет священнослужения он даже не задался вопросом, есть ли около него Библия; который никаких церковно-учительных книг не читает и не спрашивает; никаких апологетических книг даже не ведает; никаких расколо-обличительных не видал и в глаза; который нередко жадно хватается за одно только чтение, за одну только больно бьющую палку, которую можно кинуть в ноги пастыреначальствующим?! Запаситесь апологетическими, запаситесь противораскольническими книгами. Церковно-учительных везде довольно по церковным библиотекам. Но читайте же, да учитесь, да учите. Подавайте словесным овцам, которым в душе часто приходится усвоять только одно из этих наименований – овцы, – подавайте им свой словесный, свой разумный, пастырски учительный голос. Посмотрите на овец неразумных в притче Спасителя. Понурив свои головы к земле для щипания травы, для кормления себя, они движутся и на пажити питания, и к водопою, и к овчему двору, не столько по зрению, тем менее по собственному соображению, сколько по слуху, по голосу пастыря-водителя. Перенесите оттуда свой разумный взор на овец словесных. Не видите ли, что все понурили свои головы в заботы о куске хлеба, о благосостоянии семьи, о пропитании и воспитании детей, о здоровьи, о положении общественном? Много ли средь этих разнообразных забот усмотрите попечения собственно о спасении души, о неуклонном шествии к горнему Иерусалиму? Много ли думы о том, что не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем? Много ли заботы о том едином на потребу, чтобы заднее забывая, в преднее же простираясь, с усердием стремиться к почести вышнего звания? Пусть-же пастырь добрый, подавая словесным овцам свой пастырски учительный голос, постоянно напоминает всем погруженным в житейское попечение, чтоб они, заботясь о временном, не забывали вечного; чтобы, созидая благосостояние земное, памятовали о собирании сокровищ для неба, дабы не оскудеть в жизни горней, не истаять там, в горнем мире, от глада и жажды блаженства праведных душ; чтобы, слыша постоянно голос своего пастыря-руководителя, зовущий в отечество горнее, и постоянно поверяя по этому священному голосу направление своего жизненного течения и точку стояния в отношении к Богу и Церкви, словесные овцы могли уразумевать, куда они направляются, к небесному ли царствию или во дно адово, насколько они приблизились к небу и далеко ль отстоят от пропасти ада. Не молчите, не спите, встаньте, пробудитесь. Время грозное. Пусть разбудят эту вековую спячку хоть его громы, громы последнего грозного времени.

Идите, вооружившись палицею веры и слова Божия, впереди стада, не стойте, ведите его на жизненные пажити по пути ко спасению вечному. Зачем идти впереди, зачем нужно непременно вести? Да, нужно. По большой дороге, по раскатанному пространному пути жизни идти всякий умеет. А путь к царствию небесному нужно указать. И пальцем нужно указать. Но этого мало, нужно и опытом жизни указать, не только куда идти, но и как пройти. Ведь путь к горнему Иерусалиму узок, скалист, тернист, усеян соблазнами, изрыт пропастями, там змия ползет, там лев ходит рыкая, иский кого поглотити. Нужно бодрствование, нужна духовная опытность, нужен пример высокой христианской жизни. Покажите же если и не высокий, то хотя простой пример скромной христианской жизни, верной заветам отцов.

А то посмотрите, вот юноша-пастырь, увлекшись вторым из своих юношеских идеалов, сел в добрую телегу жизни, да и покатил от своих овец, покатил по большой, истравленной, по утоптанной, по загаженной, по углаженной, по широкой, по покатой дороге. По-видимому, и прихожане догадываются, что как-то не ладно делается с нашим отцом духовным: кажись, он катит чуть ли не прямо на дно адово. Погнался за житейскими развлечениями, удобствами, интересами, за ними одними чуть не исключительно. Вот завелось теперь, что у него и вид для прихожан чуждый, воротнички вот, стриженные волоса, в зубах известное ненавистное народу в священнике, а подчас и в руках развлечение, удовлетворение пустой прихоти. Пусть бы вот муллы магометанские надели полусюртуки, отпустили воротнички, подрезали бороды, да взяли игральные изображения со сткляницами в руки, – что сказали бы о них тогда их единоверные мусульмане? А мы спорим, начинаем отвергать в принципе обязательность старообычной священнической внешности, которая мелочью кажется только легкомыслию. И вот пастырь духовный укатил по большой мирской дороге, устранился от старозаветных житейских обязательных для священника обычаев, оторвался от простоты жизни своих овец. А овцы разбрелись по разным дебрям, пастыря знать не хотят, хотя пастырю они и очень нужны.

Для чего нужны? Для чего... Да ведь он же пожертвовал для них собою. Ведь по окончании учебного курса ему открыты были все пути жизни, так, по крайней мере, ему самому казалось. А он закабалил себя для священства. Да ему же жить нужно. Дом нужен, который прихожане обязаны ему построить. Да и ругу собрать, да и денег дать. Ведь у него же жена, дети, и много их. Нужно ж их прокормить, воспитать, в университеты разослать. Ведь уважительность этих нужд очевидна для всякого. И выходит последняя беда горше первых. Пастырь не идет или идет впереди овец лениво – худо. Пастырь знакомого пастырского голоса им не подает – худо. Пастырь оторвался от жизни овец, удаляется от них, погнался за житейскими удобствами иного рода и характера, норовит покатить по мирской утоптанной дороге – еще хуже. Но самое худое, когда пастырь очутился сзади овец, когда погнался за ними, для чего? Да чтобы стричь их, только и всего. Нужно же, по крайней мере, клок шерсти получить с каждой из них. Посмотрите, прочитайте известную главу из пророка Иезекииля, подумайте, не похоже ли? Так говорит Господь Бог: горе пастырям Израилевым, которые пасут сами себя. Не стадо ли должны пасти пастыри? Вы едите тук и волною одеваетесь, а стада не пасете. Слабых вы не укрепляли, и больной овцы не врачевали, и пораненной не перевязывали, и потерянной не искали, а правили ими с насилием и жестокостию. И развеялись овцы без пастыря, и рассеявшись, сделались пищею всякому зверю полевому. Блуждают овцы Мои по всем горам, и по всякому высокому холму, и по всему лицу земли рассеялись овцы Мои, и никто не разведывает об них, и никто не ищет их. За то, пастыри, выслушайте слово Господне. Так говорит Господь Бог: вот Я на пастырей и взыщу овец Моих от руки их, и не дам им более пасти овец, и не будут более пастыри пасти самих себя, и исторгну овец Моих из челюстей их, и не будут оне пищею их (Иез. 34:1–10). Вы только вообразите эту картину: духовнаго пастыря, который, расставив руки, бежит за овцами, чтоб ухватить и остричь их, а овцы от него вроссыпь, всякая спасается, как только может. Не с натуры ли? Вообразите и продолжение этой картины: вот он беспомощно вопит на весь свет: да помогите же, добрые люди, пособите поймать и остричь их: вишь, они все разбегаются... Жаль, конечно, жаль и пастыря, и овец. Когда-то в очень старые годы, была и у самих пастырей палка, чтобы загонять овец даже для того, чтобы стричь их. Затем эта палка очутилась и употреблялась только в руках гражданской власти. А теперь, увы, вовсе почти не употребляется в этих видах. Пастырям приходится пасти себя, пася стадо по заповеди апостола: пасите не нуждею, но волею, ниже неправедными прибытки, но усердно, – и по притче Христовой: овцы глас его слышат и пред ними ходит, и овцы по нем идут, яко ведят глас его. По чуждем-же не идут, но бежат от него.

Самое же последнейшее горе изображено у пророка Малахии, и также списано с натуры, с нашего последнего времени. Говорит Господь Саваоф вам, священники, бесславящие имя Мое. Вы говорите: чем мы бесславим имя Твое? Тем, что говорите: трапеза Господня не стóит уважения. Вы хулите имя Мое тем, что говорите: трапеза Господня не стóит уважения, и доход от нее пища ничтожная. Притом говорите: вот сколько труда! И пренебрегаете ею... Если вы не послушаетесь, и если не примете к сердцу, чтобы воздавать славу имени Моему, говорит Господь Саваоф, – то Я пошлю на вас проклятие, и прокляну ваши благословения, и уже проклинаю, потому что вы не хотите приложить к тому сердца... Ибо уста священника должны хранить ведение, и закона ищут от уст его, потому что он вестник Господа Саваофа. Но вы уклонились от пути сего, для многих послужили соблазном в законе, разрушили завет Левия, говорит Господь Саваоф. За то и Я сделаю вас презренными и униженными пред всем народом, так как вы не соблюдаете путей Моих (Мал. 1, 2).

Часто думалось и думается, вот в апокалипсисе говорится: Гряду к тебе скоро, и двигну светильник твой от места своего, аще не покаешися (Апок. 2:5). Не выполняют ли это прещение Господа все эти массы духовного юношества, которые бегут вон из духовного звания, которые говорят: Трапеза Господня не стóит уважения и доход от нея тща ничтожная; притом говорят: Вот сколько труда, и пренебрегают ею?! Светильник наследственного избрания Божия от древних духовных родов явно передвигается в другие новопризываемые на церковное служение роды. Аминь.

1881 г.

Источник: Епископ Никанор. Поучение в день иже во святых отца нашего Иоанна Златоустого. // «Странник», духовный журнал. – СПб., 1884. – Том III. – С. 395–410.

Христос воскресе!

Еже прежде солнца Солнце зашедшее иногда во гроб предвариша ко утру ищущыя яко дне Мироносицы девы, и друга ко друзей вопияху: о другини! приидите, вонями помажем тело живоносное и погребенное, плоть воскресившего падшего Адама, лежащую во гробе; идем, потщимся, яко же волсви, и поклонимся, и принесем мира, яко дары, не в пеленах, но в плащанице обвитому, и плачим, и возопиим: о Владыко! востани, падшим подаяй воскресение! (Стихира св. Пасхи).

Вот пасхальная стихира, глубочайшая по смыслу, трогательнейшая по тонкости чувства, изящнейшая по картинности, и наименее известная нам по нашей невнимательности. Еще отличительная черта этой песни. Она усвоена только светлым дням светлой седьмицы (да и то с исключением светлого пятка), да и на светлой седмице усвоена только утрене. Знающим известно, что некоторые из пасхальных песней употребляются круглый год, например: «Во гробе плотски, во аде же с душею, яко Бог», – или: "Воскрес Иисус от гроба, якоже прорече», – или же: «Воскресение Христово видевше, поклонимся святому Господу Иисусу». Бóльшая же часть пасхальных песней поются только от первого дня светлой седмицы и до отдания Пасхи. А две поются только на светлой седмице, одна: «Предварившия утро яже о Марии и обретшия камень отвален от гроба», – а другая: «Еже прежде солнца Солнце зашедшее иногда во гроб». Но первая и из этих песней поется как на утрене, так и на часах и на литургии. Последняя же: «Еже прежде солнца», только на утрене. Выходит, что мы должны видеть в ней песнь исключительно и преимущественно пасхальную. И действительно, это алмаз между алмазами, воды несколько сумрачной, с примесью умилительной грусти к пасхальной светлости, но блеска глубокого, но качества отборного и цены высочайшей. Боимся, что нашим словом, нашим анализом уроним единство и живую цельность выраженной здесь творческой идеи высочайшего церковного песнопевца, преподобного Иоанна Дамаскина, творца почти всех пасхальных песней.

Вот духовное солнце, сперва зардевшись кроваво багряным заревом, затем укутавшись необычайным, чудесным, ужасающим мраком, под конец одевшись просветом тихо мерцающей, светло гаснущей вечерней зари, обещая светозарный день, мирно склонилось к своему закату и потухло, погрузив свои погасшие для земли и смертных очей лучи в подземный мрак гроба и ада, озарив собою антипод всякой жизни – подземную преисподнюю. Это солнце – страдалец Христос, умиравший в тяжких муках, обагренный собственною кровию, на кресте, одетом в сумрак потухающего дня и чудесно нависшей, совершенно необычайной тьмы, – Христос, отдавший дух Свой в руки Божии при землетрясении, при распадении камней, при чудесном отверзтии гробов, которые испускали своих восставших мертвецов, наконец, снятый с грозного креста, унесенный с ужасной Голгофы в цветущий сад, при тихом мерцании зари тихо гаснущего вечера, положенный в новом гробе, осыпанный ароматами, укутанный плащаницею, омытый слезами друзей, обвитый их погребальными молитвами и песнями исходными, заваленный камнем в уединенном гробе и оставленный всеми во мраке надвинувшейся ночи на покой субботы, субботы великой, – умерший, как злодей со злодеями, погребенный как царь, как грозный и во гробе судия злобной, но и робкой совести своих врагов, как похороненная, но не умершая надежда друзей и учеников, как смутно, но горячо чаемый ими Победитель смерти и ада, как Воскреситель человечества. Спустилась ночь над Иерусалимом, ночь двойственная, ночь в природе внешней и внутренней нравственной. Самый день великой субботы был для Иерусалимлян томительная ночь: для врагов мрачная ночь торжества одержанной над обличающею истиною кровавой победы, но вместе и пробуждения мучительно восстающей и грозно пугающей призраками совести, а для друзей ночь мрачно гнетущей скорби, но и трепетно воскресающей надежды. Она проходит – эта томительная ночь. Наступивший с закатом солнца покой великой субботы, не дав даже кончить по чину обряд погребения, пригвоздил всех к месту неподвижно. Не пригвоздил только злобу врагов. Из мучительного опасения, как бы «льстец оный» не восстал в третий день, как предрекал, они, пренебрегши покой пасхальной субботы, шедше утвердиша гроб, запечатав камень и приставив кустодию. Но этот третий день, пугающий одних, пробуждающий других, приближался. Более и более бившияся сердца, самой горячей любовию к почившему Стрададьцу, сердца святых жен-мироносиц поднимают их на ноги, лишь только замерцала ночь воскресения. Во мраке ночи, во мраке скорби, грызущей их души, с неудержимо встающею в груди надеждою, оне спешат искать у гроба и встретить светозарный день воскресения. Вечерняя заря погасла, утренняя на небе еще не загорелась, загорается разве только в их сердцах, но они предваряют восход солнца из гробового мрака, вперяя нетерпеливые очи к темному пока востоку и укутанному ночною тьмою саду, где сокрыт рая краснейший гроб. Они – мироносицы, в руках у них последняя дань Почившему смертным сном, благовонное миро. Во мраке ночи, мимо мрачной Голгофы, мимо мрачных теней трех окровавленных крестов, спешат они во мрак уединенного сада, ко гробу дорогого замученного Страдальца. Конечно, воображение их пугают страхи призрачные и действительные: там враги видимые и невидимые; там буйные римские воины; там разбойники – товарищи казненных на Голгофе с Иисусом; там витают тени умерших, там парят горние и преисподние духи. Идут жены-мироносицы, не озираясь вспять, однако же одна другую ободряют, – отгоняют проникающий трепет напоминанием себе о неотложном печальном долге и потухшей, но возгарающейся надежде: о другини! о подруги! приидите, пойдем, благоуханиями мира помажем, принесем последнюю жертву нашей преданности дорогому мертвецу; Он умер телом, но жив духом, и примет нашу жертву; приидите помажем тело, из которого улетел великий Божественный дух, – тело живоносное, которое давало и при жизни духовную жизнь другим, которое и по смерти – надеемся – даст жизнь всем, хотя оно теперь и погребено; помажем благовониями плоть, лежащую во гробе, но плоть, облекавшую Того, Кто, среди велико-субботнего покоя во гробе плотски, во аде душею воскрешает падшего Адама. Идем, как волхвы, и поклонимся: волхвы кланялись слабому новорожденному младенцу, но и превечному Богу, лежащему в яслях; мы же поклонимся бессильному мертвецу, но и победителю смерти, во гробе. Потщимся и принесем мира, как волхвы приносили свои дары: злато, ливан и смирну; принесем теперь уже не в младенческих пеленах жизни нарождающейся, но в мертвенной плащанице жизни похороненной и обновляющейся обвитому. Принесем, подруги, прощальный дар нашей любви и не станем удерживать наших слез, – пускай их льются эти слезы, слезы грустной утраты, но и сладкой надежды. Заплачем и все вместе возопиим: о Владыко! востани! Ты спишь сном смерти! Ты лежишь в гробе! Посмотри кругом, сколько около Тебя гробов, с Адамова начиная, и сколько в них падших под косою смерти мертвецов. Проснись же, встань Сам и подыми всех надших, подыми всех нас, мертвых и живых, но всех – обреченную жертву смерти. Встань, Солнце жизни, и животворными лучами Твоего воскресения озари эту темную бездну тлена и праха, в которой когда-то горела, но потухла жизнь; освети их и пробуди к новой жизни, как солнце весною пробуждает зелень и цветы от замерзших корней, – пусть растут и цветут вечно в невечернем дни царствия Твоего!

Чувствуете ли вы, как вся эта песнь сложена из поэтических антитез. Солнце на небе, солнце на кресте. То еще не потухло? А солнце правды закатилось во гроб. Ночь со своим мраком над Иерусалимом, ночь томительной мрачной скорби в душах. Белеет, алеет восток, загорается заря воскресения, и мучительная скорбь перерождается в умилительную грусть, в точащую слезы радость. Во мраке ночи жены-мироносицы ищут дня воскресения и предваряют восток солнца из гробового мрака. Спешат помазать благовониями тело мертвое, но по надежде их живоносное, – плоть погребенную во гробе, но плоть Того, Кто воскресит Адама из гроба. Мироносицы, как волхвы, спешат ко гробу, не к яслям, – с миром вместо злата, ливана и смирны, – не к младенцу повитому пеленами, но к мертвецу обвитому плащаницею, – от скорби, от тяжкой утраты плачут, но в возрождающейся надежде вопиют: о Владыко, о Солнце наше красное, Ты закатилось, Ты лежишь во гробе среди гробов падшего под косою смерти человечества, – взойди же, Солнце, и озари нас падших и пробуди всех к новой жизни в невечернем дни жизни уже бессмертной!

Станем теперь размышлять и, размышляя, «беседовать о всех сих приключшихся». Поставим себе вопрос, какова была вера св. жен-мироносиц, приведшая их сперва ко гробу почившего, а затем и к видению воскресшего Господа? Была ль эта вера твердая и ясная? – Отвечаем: не была их вера ни твердая, ни ясная, но была живая и деятельная, почему и привела их не только ко гробу, но и к видению Воскресшего, так как к этому видению привел их не только перст Божий, начертавший пути домостроительства Божественного, но привела и собственная их заслуга. Эта вера была сперва оземленелая, нетвердая, колеблющаяся; затем она была истерзана, замучена, почти убита искушением, но искушением же и очищена и возгрета; затем встала как солнце в ясный весенний день, на весь мир, на всю невечереющую вечность.

Кого святая Церковь, кого святой Евангелие причисляют к лику св. жен-мироносиц? Это была св. Мария Магдалина, «из неяже Иисус изгна седмь бесов», которая сама в себе видела великое и благотворнейшее для себя чудо, чудо исцеления не только тела ее, но и души, и обратно: не только души, но и тела. Это была мать сынов Зеведеевых, Иакова и Иоанна, избраннейших учеников Господних. Это были сестры Господа, по плоти. Это была жена-грешница, помазавшая миром, облившая слезами и отершая волосами своими ноги Господа в дому Симона фарисея. Это были Марфа и Мария, сестры Лазаревы. Это была жена-грешница, излившая миро на главу Господа в дому Симона прокаженного, и тем уготовившая Господа на погребение. Это были и иные многие жены, которые ходили за Ним по Галилее и из Галилеи последовали за Ним, в последние дни жизни Его, до Иерусалима. Они ли уже не наслушались бесед Его? Оне ли не нагляделись чудес Его и всяких Божественных деяний? Оне ли не имели способов увериться в Его небесном посланничестве, вникнуть в дух Его учения? Первая Мария Магдалина видела над собою величайшее чудо, чудо исцеления души и тела, чудо победы Господа над бесовскою силою. Сестры Лазаревы Марфа и Мария видели воскрешение четверодневного уже смердящего мертвеца, своего брата. Родные по отцу Иосифу сестры, как и братия Господа, знали все дивные знамения, сопровождавшие дивную жизнь Его от вифлеемского вертепа до славного входа Его во Иерусалим на вольную страсть. Мать сынов Зеведеевых слышала о сокровеннейших учениях и чудотворениях Господа, которых сыны ее были избраннейшими из избранных свидетелей очевидцев. Сестра Лазаря Мария любила сидеть у ног небесного Учителя и слышать слово Его, чувствуя, что слово Его есть единое на потребу, есть небесный хлеб для души. Если кто, то именно жены-мироносицы, неотступно следя за Господом по Галилее и Иудее, ловили каждое слово Его, чувствуя, что Он глаголы живота вечного имать и им изрекает.

Веровали ль они в Господа, как Сына Божия, небесного Посланника? Веровали, как тот евангельский муж, который изрек сии бессмертной памяти слова: «верую, Господи, помози моему неверию». В Евангелиях осталось много черт, которые свидетельствуют о колеблющейся вере избраннейших учеников, как и избранннейших учениц Господа. Этих черт слишком много для одной беседы. Укажем некоторые черты, касающияся главным образом только св. жен, приближенных ко Господу. «Ни братия Его вероваху в Него», – замечает св. Евангелие о братиях. Но то же, конечно, следует сказать и о сестрах: ни сестры Его вероваху в Него, и вот черта в доказательство этого. Братия и сестры, побудив идти с собою и пречистую Богоматерь, приходили исхитить Его из толпы, среди вдохновеннейшей Его проповеди, полагая, что Он может кончить несчастием для себя. Братия Его, а конечно и сестры, как-то странно побуждали Его, в последний год, идти из Галилеи во Иудею, чтоб ученики видели дела, какие Он творит, говоря: «никто не делает что-либо (славное) в тайне, но ищет сам быть в яве: если Ты сия творишь, яви Себя мирови». Им все думалось и ждалось, что вот не сегодня-завтра Он объявит Себя царем избранного народа и воцарится на земле еврейским Мессиею. А когда они робко чувствовали, что Он не к тому направляет свои дела и слова и раздражает против Себя народ и старейшин, они маловерно предостерегали Его: «Равви! Ныне Иудеи искаху Тебе убити, – и ужели Ты опять идешь во Иудею»? – Уже в последний раз, пред самым входом во Иерусалим, мать сынов Зеведеевых обратилась ко Господу с просьбою, совершенно своекорыстною еврейскою, чтоб Он посадил ее сынов, одного одесную, а другого ошуюю у Своего престола, во славе царствия Своего. Марфа у гроба Лазарева с маловерием говорила Господу, желавшему вызвать ее веру, что конечно брат ее воскреснет в воскрешение в последний день, а теперь о воскресении и думать нечего, – Лазарь «уже смердит, четверодневен бо есть». – Изумляешься, когда читаешь даже последнюю беседу Господа с избраннейшими Апостолами на тайной вечере и на пути к Гефсиманскому саду: так много в них простодушия, так мало высокого понимания и не особенно много самой веры. А эти последние дни были днями искушения и для жен-учениц. Когда вели Господа уже на крест, сопровождавшия Его жены плакали и рыдали о Нем, – что вот-де чем кончилось дело. Почему, обратившись к ним, Иисус рече: «дщери Иерусалимския! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о чадах ваших». Когда Его распяли, стояли все знаемые Его издалеча; вблизи стояли только мать Господа и возлюбленный ученик Иоанн, – прочие не осмелились приблизиться, как и жены, споследствовавшия Ему, более или менее участливо, но не без заботы и о собственной безопасности, смотря на все это. Потребовалась уже отвага мужская, чтобы ходатайствовать о снятии со креста и погребении Господа; с этою просьбою, «Иосиф дерзнув вниде к Пилату». Когда Иосиф с Никодимом погребали Господа, не видно уже никакого, тем более деятельного участия св. жен; они, кажется, даже оставили Господа в эту печальную минуту, за исключением Марии Магдалины и Марии Иосиевой, которые, «седяще прямо гроба, зрясте, где Его полагаху». Видно, что они уже крепко убиты были горем и сознанием полнейшего своего бессилия деятельно помочь здесь хоть чем-либо, – оставалось сидеть издали, да смотреть. А прочие ушли, каждая со своею заботою. Думается, что здесь самая вера в замученного Страдальца была похоронена с Ним во гробе, завалена камнем, и припечатана... Уже в ночь воскресения Мария Магдалина, когда усмотрела, что камень взят от гроба, не только сама подумала, но и другим внушает мысль, что кто-то взял Господа из гроба, только не знает она, где положили Его. Даже увидев Самого Воскресшего, она пока еще бессильна сама собой придти к мысли, что это действительно воскресший Христос, а думает, что это вероятно садовник, к которому и обращает слова, звучавшия сколько любовию к Почившему, столько же и маловерием: «Господин, если ты взял Его, скажи, где ты положил Его, и я возьму Его». – А прочия жены-мироносицы, идя ко гробу, останавливают свою заботу на том, кто отвалит им камень от дверей гроба, ибо камень был очень великий. Великим камнем в этом же гробе завалена была пока еще и вера их в воскресение и в Воскресшего. Даже когда увидели камень отвален и Ангела-юношу, сидящего у места, где лежал Господь, они первым делом ужаснулись, и даже когда Ангел изрек им благовестие о воскресении и ободрял их словами: «не ужасайтесь: Иисуса ищете Назарянина распятого» (вот кого они искали, – Иисуса Назарянина распятого); «Христос воскресе», продолжает Ангел, «вот место, где Он был положен», – они и после этой радостно потрясающей вести, изшедши из гробовой пещеры, побежали, обуял их трепет и ужас, и никому ничего они не говорили, ибо боялись. И все это смущение лежало на их чувствах, пока Господь не отверз им очи видеть и умы разуметь, пока не явился им Сам и не изрек: радуйтесь!

Каким же путем очевидно колеблющаяся вера св. жен-мироносиц дошла до видения Воскресшего Господа? – Нужна была особая заслуга, особое приготовление, особая способность, чтоб Его узреть по воскресении. Нужна же была особая заслуга для того, чтобы св. жены-мироносицы узрели Воскресшего даже прежде Апостолов, а Мария Магдалина узрела даже первая. Нужно было в ней особое приготовление, особое возбуждение души, как и в Апостолах, чтоб сперва прозрело око духовное, а затем уже узрели Воскресшего и телесные очи, так как до этого внутреннего просветления очи смотрели, но не видели и не узнавали. Нужна была особая, издавна приобретенная в св. женах, как и в Апостолах, способность, чтоб удостоиться видения Христа воскресшего, так как прочие современники воскресения, видя не видели Его воскресшего, хотя Он и присутствовал между ними, но не являлся им. Так было с воинами, стерегшими гроб в светлую ночь воскресения. То же, только в иной степени, было с учениками шедшими в Еммаус, или с Апостолами на море Тивериадском. Изводил же Он учеников из Иерусалима на гору Елеонскую, в день Вознесения, но Иерусалимляне неспособны были узреть Его прославленное человечество. Явления Воскресшего были именно явления, которых нужно было удостоиться, нужно было заслужить эту радость, нужно было к ней приготовиться, нужно было предварительно приобрести способность к этому созерцанию. Св. жены-мироносицы действительно были к этому и способны, и приготовлены, и восприимчивы, и достойны этой высочайшей радости.

Они приготовились к этой радости верою теплою, живою и деятельною, хотя пока еще и не вполне твердою и не совсем ясною. Приготовились великими деяниями преданности, самоотвержения и горячей любви ко Господу. Оцените, кто может, в женах-мироносицах преданность Господу, по которой они, имея свои домы и семейства, почти неотступно следовали за Ним по Галилее, и из Галилеи до Иерусалима. Оцените, кто может, то благоговение, с которым они постоянно, сколько было можно, подобно Марии, сестре Лазаревой, готовы были сидеть у ног Его и слышать каждое слово Его, забывая про хлеб насущный, забывая про домашние дела свои, забывая даже о хозяйском долге угощать, подобно многозаботливой Марфе, своего Божественного Гостя, находя в Его слове насущное питание для жаждущих небесного наставления своих сердец. Оцените и то, что они, по всему видно, не обладая большим богатством, несколько лет служили Господу с Его избранными спутниками от имений своих. Оцените и эту сердечную заботливость Марфы, которая, хотя и желала бы сесть у ног небесного Учителя, по примеру сестры своей Марии, и успокоиться от житейских попечений в слушании небесного учения, однако же смиренно покорствует долгу преданной своему Божественному Гостю, попечительной об упокоении Его хозяйки дома. Оцените самоотвержение матери сынов Зеведеевых, которая отдала на служение Господу юных сыновей, из которых Иаков первый и заплатил своею жизнию за свое апостольство. Оцените, кто может, это глубочайшее смирение жены-грешницы, которая в дому Симона фарисея помазует ноги возлежащего Господа, обливает их слезами сокрушения о грехах своих и любви к чистоте небесной, и отирает ноги своими волосами и покрывает лобызаниями, всенародно выражая свое сокрушение о своей порочной жизни, не взирая на ропот окружающих мнимых праведников и негодование на то, что она осмелилась осквернить святое собрание у фарисея своим презренным присутствием. Оцените, кто может, это проникнутое глубочайшею тончайшею любовию предчувствие женского сердца Марии, которая, изливая драгоценное миро на святую главу Воскресителя своего брата Лазаря, обрекает на смерть Его Самого, победителя смерти, и уготовляет на погребение своим бессловным, но многоречивым приношением. Вы дадите высшую цену и слезам, которыми жены Иерусалимския оплакивали Божественного Страдальца, изнемогавшего под ношею креста, когда сравните эти невольные слезы с неистовыми криками мужей этих жен: «возьми, возьми, распни Его! Кровь Его на нас, и на чадах наших!» Эти женские слезы свидетельствовали о чувстве женских сердец, что праведному Страдальцу наносится высшая несправедливость и учиняется величайшее злодеяние. Была своя благородная черта неотступной преданности и в том, что у креста жены-мироносицы стояли издалеча зряще сие; особенно если сравнить это присутствие слабых жен у креста с отсутствием мужей Апостолов, когда они, оставив своего Учителя в предсмертные Его часы и минуты, вси бежаша; особенно если принять во внимание, что жены-мироносицы не могли бы подступиться ко кресту, если б и желали, когда тут у креста стояла воинская стража, присутствовали архиереи и старейшины, когда толпились здесь же у готового кровавого зрелища неисчислимая масса кровожадных зрителей, или просто охотников до кровавых зрелищ из жителей не только Иерусалима, но и всей Палестины и окрестных стран. У самого гроба женам-мироносицам не оставалось ничего иного, как только сидеть здесь и смотреть, – так как распорядителями погребения были Иосиф и Никодим, знатные и богатые жители Иерусалима, к тому же только потаенные ученики Господа: что им было, среди их печального, торопливого и таинственного дела – погребения распятого Страдалца, тайного их друга и Учителя, – что им было до каких-то бедных Галилейских женщин? Собственная безопасность их от беспощадности сограждан и неистовства черни требовала всячески показывать, что они не только с Его последователями не имеют ничего общего, но и Его Самого погребают единственно из сострадания. Оцените, кто может, это бессилие Марии Магдалины оторваться от этого бесценного гроба, когда Иосиф с Никодимом, завалив гроб камнем, ушли, когда надвигалась ночь над уединенным садом, над уединенным гробом, когда они оставались среди этой пустыни только с одиноким мертвецом, да с своим преданным Ему сердцем, да с собственным же воображением, способным создавать ужасы. Уже и отсюда понятно, почему жены-мироносицы спешат ко гробу в ночь воскресения, лишь только прошол вечер и погасла вечерняя заря великой субботы. Оне желали отдать последний долг миропомазания Почившему как можно сокровеннее, чтоб им не попрепятствовали в этом не только враги Господа, но и друзья, обладатели сада, которые были хозяевами не только гроба, но и обладателями погребенного тела. Вспомните их отвагу идти на встречу всем ужасам ночи, гроба, соседней страшной Голгофы, вражды и дерзости людской. Вспомните, что Мария Магдалина приходит в гробовой сад решительно одна, одна проникает во гроб, стоит тут, забыв все кроме своей скорби, и изливается в слезах: не только убили, но и взяли куда-то ее Господа... Отдай мне Его, – говорит она воображаемому садовнику, – тебе Он не нужен, а мне дорог и я возьму Его!

Бесспорно, что над этими душами пока еще носился мрак двойной ночи. Ужасами этой смерти ниспровергнуты были все их коренные понятия, попраны заветнейшие их чувства. Но, при свете изъясняемой пасхальной песни, проникните, как из тьмы в этих измученных душах загорается свет воскресения. Вот их солнце зашло во гроб; из тьмы они ищут выйти на свет Божий, среди ночи оне призывают свой день. Он умер, – пойдем благовониями помажем тело уже – увы! не живое, тело погребенное. Мы же – увы! – надеяхомся, яко Сей есть хотяй избавити Израиля, что Он воскресит падшего Адама. Прошли в их воспоминании знаменательные события жизни Господа с минуты рождества Его. Они несут миро, – да, так несли волхвы свои дары, несли Младенцу, повитому пеленами. Увы! Они несут свой печальный дар Ему же, лежащему уже не в яслях, а во гробе, повитому погребальною плащаницею, не младенческими пеленами. И слезы горести льются из глаз их по горестной утрате. А в пламенеющем сердце загорается светочь надежды и молитвы: Господи! Ужели все, что Ты соделал, растаяло, как воск? Что Ты изрекал и предрекал, исчезло, как дым? Ты же предрекал, что по трех днях встанешь. Третий день загорается. Встань же, Господи, проснись, пробудись, воскресни и подыми нас падших от века и вековечно падающих под косою смерти. И на их трепетную молитву Ангел огласил их вестию: Христос воскресе! И Сам Воскресший осиял их Своим лицезрением и Божественным приветом их сердцам: Радуйтеся!

Оказывается, что к радостному видению Воскресшего уготовала св. жен-мироносиц вера, хоть и неясная, хоть и колеблющаяся, но сильно стремящаяся перейти в веру светлую, несокрушимую. Уготовала чистота сердца, у одних сохраненная в непорочном девстве или честном нескверном супружестве, а у других восстановленная слезами покаяния и сокрушения. Уготовала любовь деятельная, проявлявшаяся в жалости сердца, в делах милосердия, в щедродательности, в величайшем доброхотстве и ревностнейшем радушии. Уготовала любовь самоотверженная, чистейшая, трогательнейшая, тончайшая, какая проявилась, например, в деянии жены-грешницы в доме Симона прокаженного. «Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят. Аще кто любит Мя, и Аз возлюблю его и явлюся ему Сам». Св. жены-мироносицы возлюбили Господа любовию чистою и самоотверженною, и Он, уже отходя к Отцу небесному, явился им Сам. И с той минуты оне явились первыми и всегдашними до собственной смерти, самоотверженными до смерти и бесстрашными до самозабвения благовестницами востекшей на горизонт всего мира светлой радости воскресения.

Можно ль и нам дойти до твердости веры, граничащей с видением Воскресшего? Можно, и тем же путем, каким дошли и св. жены-мироносицы.

В великий день распятия, солнце нравственного мира, великий Просветитель человеческого рода, высочайший образец нравственного совершенства, – солнце правды и света истины закатилось со креста во мрак смертный, а оттуда во мрак и гроба. Нет на свете мыслителя, знающего историю, который сомневался бы в непреложности факта смерти этого высшего Просветителя людей. Мы же «надеяхомся, яко Сей есть хотяй избавити» человечество не только от нравственного зла, но и от неотвратимого зла смерти. Мы надеялись, что Он явит всему человечеству опыт воскресения человека сперва в Себе, затем в других, а далее и во всех смертных. Он действительно и показал такой опыт. Его воскресшего видели св. жены-мироносицы, видели св. Апостолы; кроме их видели в один раз до 500 братий, которые долго еще живы были по воскресении и вознесении Его на небо, и на которых указывал своим современникам из язычников св. Апостол Павел, как на живых еще тогда очевидцев воскресшего Господа. Этот исторический факт опять же непреложен. Отчего же неверие в воскресение? Оттого, что рассудку нашему так трудно примирить истину воскресения с понятиями, выработанными нашею телесностию, нашими мозгами, нашею соприкосновенностию с предметами только вещественными и опять же вещественными, везде, кругом. Наша греховность, как гиря, давит нас в тину плотяности, частичности, разложения, тления, как процессов необходимых для самой жизни. Жизнь кругом условливается смертию. Поэтому лишь только мы забываем про несомненнейшие историческия свидетельства о воскресении Христовом, как мысль и привыкает к естественному представлению о невероятности загробной жизни, для нас ли, для Самого ли Спасителя нашего. Даже иногда чем больше вдумываешься в эту вековечную загадку, чем больше взвешиваешь доводов этой неразрешимой проблемы ума, тем более замыкаешься в безвыходном круге рассудочных соображений. Как же быть?

Единственный путь к выходу здесь, по вековечному психическому опыту, это путь практический, путь деятельной христианской любви, путь, который в свою очередь и самую веру соделает живою и стойкою. Пусть наша вера теперь не выше веры евангельского мужа, который, в лицо Самому Господу Иисусу, сказал сии бессмертные слова: «верую, Господи, помози моему неверию». То естественно, что вера наша граничит с маловерием. Так было и в евангельския времена. Пусть теперь около нас так много богоубийственного неверия; пусть оно растет кругом нас с каждым днем грознее и грознее. Так было и в евангельския времена. Весь мир тогда погружен был в неверие и разврат. Весь мир дышал злобой и прещениями на малое стадо Христово; а Самого Христа, единодушнейшим приговором богоизбранного народа и римского права, предал позорнейшей и ужаснейшей казни. Тем не менее едва-едва не потухшая даже в избранных учениках Христовых вера, загорелась в них, со дня воскресения Христова, светлым мировым солнцем, которое, до сего дня, лучами Божественной, просвещающей и согревающей истины, светит во все концы мира. А кто из нас не дорожит тем, чтоб оно светило, просвещая, согревая, возращая доброе, убивая худое, утверждая крепкое, умиряя мятежное и малодушное, в наших собственных сердцах! Дорожит, конечно, каждый; желает этого каждый. Так и иди же каждый путем св. жен-мироносиц.

Да не отягчевают сердца наши объядением, пьянством и печалями житейскими. Да не омрачаются страстьми и похотьми, теряя последнейшую искру евангельской чистоты, необходимой для зрения Бога. Да не ослабеваем в поощрении себя к любви христианской. Христа, живого воскресшего Христа ощутить сердцем всегда нетрудно, протягивая руку во имя Христово к меньшей братии. И много черт можно списать для подражания с честного лика св. жен-мироносиц. Но вот одна черта, поучительнейшая для нашего охладевающего ко Христу времени. В ночь воскресения св. мироносицы уготовляют ароматы, чтобы помазать Христа умершего. В дому Симона фарисея, Симона прокаженнего и Лазаря, праведные жены-мироносицы изливают драгоценное миро на главу и ноги Христовы. Все жены-мироносицы служат Христу от имений своих. Именно светится в них эта пламенная готовность, всякими жертвами и благоугождениями, служить Христу Самому, а не нищим Его ради. И первый именно Иуда-предатель нашел, что это напрасно, неправильно, неразумно и неодобрительно. – «Чего ради гибель сия бысть?» – в известном случае спрашивал он кругом себя с негодованием: «Чего ради миро сие не продано было за триста пенязей и дано нищим?» Казалось бы, Иуда заметил довольно основательно. Скажите, не похоже ль это отчасти на современную благотворительность? В некоторых кругах все на нищих, все заботы о бедных, и ничего собственно и непосредственно для Христа. Заметим, что Христос Спаситель взглянул в душу сей жены и ее дела бесконечно глубже, чем будто бы нищелюбивый Иуда. «Что труждаете жену», – заметил Господь на корыстное замечание Иуды, – «дело доброе она сдедала относительно Меня, ибо нищих вы всегда имеете с собою, Меня же не всегда имеете. «Возлиявши бо сия миро сие на тело Мое, на погребение Меня приготовила». Посмотрите, некоторые круги, памятуя только о нищих, о бедных, не забывают ли о Христе ближайшим образом? О бедных заботятся – для Христа ли? Вот храм или дом Христов, – поставят ли когда-либо Христу свечку? Воскурят ли фимиам? Подадут ли на елей? Пожертвуют ли плащаницу, пелену, ризу Христу? Не становится ли для них храм Христов, сей свет в храмах, которым пользуются и они, сии светлые облачения и утвари, сии стройные лики пения, стоющие людям труда и требующие способов, – не становится ль все это делом сторонним, даже чуждым, даже недостойным их внимания, даже противным их вкусам и понятиям? Поверьте, мы не в укоризну говорим это в первый день светло-радостной Пасхи. «Друг друга обымем в день Воскресения». А указываем только на односторонность взгляда, который начинает быть господствующим, который проистекает из ошибочности укореняющегося принципа. Указываем на достохвальность старорусских христианских обычаев. Не стыдись, христианская душа, зажечь у образа Христова свечку. Поверь, Христос увидит свет и свечки, и твое горящее свечкою перед Ним сердца. Не стыдись подать копейку на ладан, на вино церковное, на елей храма Христова. Поверь, Христос Сам обоняет благовоние твоей жертвы, твоего усердия и теплой молитвы. Не труждайте их, не тревожьте их, – вещает Христос с неба, – дело доброе делают для Меня. Во всех этих жертвах выражается кроткая и смиренная любовь ко Мне Самому. А кто истинно любит Меня, тот не забудет ради Меня и меньшую нищую братию. А кто любит Меня, того возлюблю и Я и явлюся ему Сам. Явлюся ему в явном благословении Моем во дни счастья, чаще в утешении Моем во дни искушения и скорби; еще чаще на смертном одре отходящего ко Мне смиренно-верного раба Моего, а непременно – за гробовою доскою. Где и встречу его и реку ему: радуйся. Я восхожду, и ты со Мною, ко Отцу Моему и Отцу вашему и Богу Моему и Богу вашему. На земле ты посильно, хотя и усильно веровал, яко Христос воскресе; а теперь у гроба и за гробом видишь, яко воистину воскресе. Аминь.

Источник: Епископ Никанор. Поучение на вечерне в первый светлый день Св. Пасхи. // «Странник», духовный журнал. – СПб., 1884. – Том I. – С. 611–626.

О Пасха велия и священнейшая, Христе! О мудросте, и Слове Божий, и сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни царствия Твоего!

Христос воскресе!

Праздник Пасхи начался в раю и кончился в раю; начался в раю земном, а кончится в небесном.

Пасха значит собственно переход, но не простой переход с места на место, а великий и священный переход человека первозданного из райского состояния в высшее и лучшее, прообразовательный переход Израиля из рабства египетского в свободу Богоизбранного народа, таинственный переход искупленного Христом человечества от смерти к животу. Пасха велия и священная – Сам Христос, Божие Слово, Божия мудрость и сила, как обетованный Избавитель, как Виновник той и другой, и третьей, а в конце концов единой, великой и священной пасхи, – перехода человечества от смерти к жизни и от земли к небеси.

Заметьте, – как самая пасха, так и ее символика, символика домостроительства нашего спасения, началась еще в раю, а продолжается и доселе. Это я хочу ввести вас, как и себя самого, в смысл глубочайшей по смыслу пасхальной песни: О пасха велия и священнейшая, Христе! О мудросте и Слово Божие и сила! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни царствия Твоего!

Причащался этой пасхи первозданный человек в раю, но так, что и у него оставалось желание «причащатися ея истее». Оттого он и пал, что неистово рванулся вперед к этой цели. Весь рай был символ для первозданного человека, как цельного единства духа и вещества, и все в раю было символ. Символ – это вещественное, земное изображение духовной, небесной тайны. Было в раю особых два древа, древо жизни и древо познания добра и зла. То и другое были символами великой и священной Пасхи, Слова Божия, Иисуса Христа. Заметьте, это были две противоположности, но противоположности таинственно-символические, которые должны были перейти одна в другую, или точнее, – которые, исходя из единства, потом раздвояясь в противоположности, должны были опять перейти и слиться в единство. О том и другом, как и всяком древе райском, сказано: произрастил Господь Бог из земли всякое древо, красивое в видение и доброе в снедь, и древо жизни посреде рая, и древо познания добра и зла. Видите, древо познания добра и зла также Богом насаждено в раю, как и древо жизни. Затем о древе жизни сказано, что человек мог простирать к нему руку и брать от плодов его и есть и быть живым во век. О древе же познания добра и зла сказано Адаму как раз противоположное: не ешь от него; а в день, в который ты вкусишь от него, ты смертию умрешь. Явная противоположность. Одно – древо жизни, другое – смерти. Одно – источник добра и счастья для человека, а другое – источник зла и злосчастья. Между тем, и то и другое насаждены Богом, Источником добра и, без сомнения, только для добра человеку. Как же это вязалось? Вязалось символическою тайною райской пасхи, перехода первозданного человека из одного состояния в другое, из низшего в высшее, из телесного в духовнейшее, из земного в небесное.

Вкушая от древа жизни, человек, облеченный вещественным телом, по природе смертный, приобретал, по благодати Божией, временное ежечасное бессмертие, но приобретал, чтобы постепенно переходить в состояние бессмертия неотъемлемого, вечного, небесного. Райский человек, одаренный светлым умом, но невинный, как чистое Божие дитя, должен был переходить от невинности в состояние ведения и мудрости, – человек ограниченный по природе и маломощный призван был, чрез постоянное духовное усовершенствование, переходить от силы в силу, от первобытного Богоподобия к высшему Богоуподоблению, к большему и большему усвоению себе божественной мудрости, божественной силы, божественного блаженства, полнейшего упокоения в Боге, божественного творчества, как соединения божественной мудрости и силы.

Но для такого перехода человек обязан был не вкушать от древа познания добра и зла. Древо жизни давало ему ежеминутное бессмертие даром. Но чтобы наследовать плод вечного, невечереющего бессмертия, человеку нужно было приобресть заслугу чрез древо познания добра и зла. По заслуге человека оно должно было дать в возмездие человеку как раз то самое, что пообещал змий-искуситель: дать высшее Богоподобие, высшее ведение, высшую силу, полноту божественного блаженства. Таким образом, древо жизни в раю было символом благодати Божией, символом дара без заслуги, символом прирожденной бренности человека, ограниченности его мощи, его первобытной, неискушенной, детской невинности, символом бессмертия хотя и постоянного, но только привременного, земного, в вещественном теле сверхъестественного, – а в начале и в конце всего – символом Слова Божия, Творца и Вседержителя, Который создал и поддерживал человека для достижения им высшей небесной вечной цели. А древо познания добра и зла, под страхом смерти временной и вечной, было символом подвига, заслуги, права человека, символом высшего Богоподобия, богоподобной мудрости, силы, блаженства, символом бессмертия невечереющего, бесконечного, символом Бога Судии и Мздовоздателя, венчающего добродетель под угрозою кары за грех. Но человек призван был совершать эту райскую пасху, этот счастливый переход от совершенства невинности к совершенству твердости в добре не иначе, как в пределах заповеди Божией, постепенным восхождением, чтобы мало-помалу перестать иметь нужду в земном райском древе жизни и заслужить, невкушением от плодов земного райского древа познания добра и зла, неотемлемое право вкусить плод этого древа в небе, плод высшего ведения, высшего Богоподобия, высшей мощи, высшего счастия и вечного бессмертия духов небесных.

Между тем известно, что человек, увлекшись тройственною похотью плоти, очес и гордости, – похотию телесною к вещественному наслаждению и духовною – порывом гордости, восставшей на Бога, – человек совершил пасху роковую, учинив обратный переход от жизни к смерти, от чистого Богоподобия, от древа жизни, от общения с Богом – во власть змия-искусителя, который, обвив его своими кольцами, влил и вливает в него свой смертоносный яд, яд греховного поражения воли, омрачения смысла и вечной погибели. С другой стороны известно, что еще в раю, тотчас же по падении первого человека, Промыслитель Бог предначертал нашу пасхальную песнь, что Христос воскреснет из мертвых смертию смерть поправ; что обетованное Семя Жены, приснодевы Марии, сотрет и, поправ, сокрушит Своею пятою главу змия-искусителя, который вольет свой смертоносный яд в пяту, яд смерти в человеческое естество Самого Искупителя; что умерщвленное естество Искупителя, поправ смертию смерть, станет семенем новой жизни, станет закваскою воскресения, новым древом жизни и бессмертия, новым древом познания единого добра после того, как познано зло, станет путем, истиною и жизнью всего человечества, станет для всех людей божественным причастием возрождения и обновления, станет истинною пасхою. Почему тогда же в раю и учреждена Богом кровавая жертва, символ казни за грех и смерти с одной стороны, а с другой символ благоугождения правде Божией и искупления. Эта кровавая жертва и была прообразом истинной пасхи, жертвой за грех мира, прообразом нашей Пасхи, Христа Иисуса.

Как с тех пор, со времени первого греха, род человеческий стал ниспадать в бездну зол глубже и глубже, до крайнего растления и общей гибели человечества допотопного, до погружения во мрак и нечистоту язычества почти всего человечества послепотопного; то Бог благоустроил и еще прообразовательную пасху, пасху подзаконную, исход богоизбранного народа из области язычества, из плена египетского в особое наследие Божие, в землю обетованную. Эта подзаконная еврейская пасха была символом сколько воспоминания о прошедшем, столько же и символом надежды и прообразом будущего. Празднование этой пасхи в начале весны было символом воспоминания о первом весеннем месяце исхода из Египта; с другой стороны – символом, прообразом той весны, когда надлежало и истинной пасхе Христу быть закланным за освобождение мира от власти Фараона мысленного; а далее – символом, прообразом и вечной весны, когда мы совершим переход от смерти к жизни вечной. Это была пасха Господу Богу Израилеву, великое празднование Богу Промыслителю, спасшему Израиля от работы египетской, имевшему спасти от египетского пленения, из области греха и тления, в свободу славы чад Божиих. Закалание пасхального агнца ночью – это был памятник первого заклания пасхального агнца еще в Египте, когда ожесточенный Фараон, образ темной силы, усиливался держать Израиля в рабстве; когда ангел смерти, поразив египетскими казнями всю египетскую землю, навел на весь Египет смерть первенцов, от человека до скота, а домы Израиля, на которых положено было крестовидное знамение кровию пасхального агнца, проходил мимо; когда побораемому Богом Израилю не бяше мощно держиму быти в оковах работы египетские, почему сами египтяне изгоняли их от себя в пустыню, в свободу чад Божиих. Заклание и печение пасхального агнца во мраке ночи – было символом, прообразом того ночного мрака, которым окутан был крест Христов, отражение или точнее – истинный образ своего прообраза, крестовидного вертела, на котором испекался на огне пасхальный агнец; – было символом, прообразом и ночи, которая окутывала живоносный гроб воскресения Христова, как и той адской ночи, какою объята была душа Христова, во ад сшедшая и сокрушившая державу вражию, «якоже не бяше мощно Христу держиму быти» от болезни смертной, болезни адовы, почему ад с мукою изрыгнул не только Самого Христа, но и всех узников, держимых во чреве адове от века. Еще заклание пасхального агнца ночью было символом, прообразом и той страшной ночи, которая будет предшествовать последнему дню мира, когда и солнца потушатся, и все миры разрушатся, и когда звезды спадут с неба, и стихии сжигаемые раззорятся, а затем рассветет уже утро невечернего дня в царстве небесном. Вкушение пасхального агнца было также не только воспоминанием первого причащения пасхе еще в Египте в самую ночь исхода, но и символом причащения телу и крови истинной искупительно-пасхальной жертвы Агнца, закланного от сложения мира за грех мира. А обязательное празднование пасхи не в ином месте, как только в Иерусалиме, – в месте, которое избрал Господь Бог Израилев, чтобы там пребывало имя Его, – было прообразом, указанием Иерусалима, как предопределенного Богом места заклания истинной пасхи, Иисуса Христа Сына Божия, как места смертного Его упокоения и восстания из гроба; было символом, указанием и небесного Иерусалима, где будет праздноваться пасха вечная. И вот одно из поразительных доказательств божественности Христа и истинности Христианской пасхи. С тех пор, как Христос пожертвован был, наша истинная Пасха, то и Иерусалим попран язычниками, и храм, в котором пребывало имя Бога Израилева, разрушен; и агнец пасхальный самими евреями уже не закалается, а едят они только свои опресноки, хлебы бедствий, каковых евреи так много вынесли и выносят на пространстве тысячелетий, и едят единственно только в воспоминание о прошедшем, о своем египетском рабстве, о поспешном бегстве и страданиях в странствии по пустыне, но теперь уже без всякой надежды на какое-либо будущее освобождение, без всякого символического знаменования. Еврейская пасха теперь потеряла свой таинственно-знаменательный смысл.

Вся глубина символики, вся радость надежды, весь восторг самых восхитительных воспоминаний, какие только даны на земле человеку, восторг самого глубокосодержательного, самого успокоительного и веселящего празднования, восторг предвкушения неземной радости и предчувствия блаженства райского, небесного, – все это перешло от ветхого Израиля к новому, и у нового Израиля расцвело светом неба, расцвело неувядающими цветами рая. Эта светлая пасхальная ночь – как она многознаменательна в прошедшем, настоящем и будущем! Христос во мраке гроба, во мраке ада, во мраке Иосифова сада, во мраке светозарной ночи воскресения; во мраке ада поражает его владыку; изводит адских узников, в восторге шествующих к свету райского жилища; возвращается душею в охладевшее, измученное, покоющееся в мрачном гробе тело; исходит из гроба, яко жених от чертога, со знамением победы над смертию, при восторженных ликах освобожденных узников адских: Христос воскресе! при безмолвном благоговейном преклонении ангелов небесных, парящих, витающих, седящих у живоносного гроба, и при восторженных кликах их плачущим, трепещущим от страха и радости, женам-мироносицам: Христос воскресе! воста, несть зде! Эти мироносицы-девы, ищущие ночью дня воскресения, вперяющие свой тревожно-трепетный, полный томительно-радостной надежды и предчувствия взор к живоносному гробу во мраке, к едва загорающемуся рассветом востоку неба, к поражающему восхитительным небесным светом ангелу, к веющему тихою, но уже неотемлемою, воскрешающею, животворящею радостью, прославленному, одухотворенному, тонкому, проницающему облику Самого Воскресшего, к Его устам, изрекающим на веки вечные их сердцам трогающее, родное, восторгающее: Мария!.. Что плачеши? Кого ищеши?.. Радуйтеся!.. Так вот и мы в ночь воскресения ходим вокруг храма, с горящими светильниками, с пылающими сердцами, с радостно-томительною жаждою воскресения, как жены-мироносицы, как апостолы вокруг светоносного гроба, как ангелы, около него реявшие, и поем со слезами умиления и радости: воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе, славити! С горящими светильниками, с пылающими сердцами, как мудрые девы у брачного чертога в полунощи, мы ждем грядущего Жениха, ждем оклика: Се, Жених грядет! И молим Его, чтоб Он и в последнюю, грозную ночь, пред последним днем страшного суда, не затворил пред нами дверей своего брачного чертога, как теперь затворяются и отверзаются пред нами двери блестящего светом и радостью, окуренного благовониями, благоуханием духовного веселия, храма Христова, оглашаемого радостными кликами: Христос воскресе! Воистину воскресе! Та же светлая радость, та же воскрешающая надежда, та же восторгающая от земли к небу символика дышут и в этих немолчных песнях пасхальной ночи: Воскресения день! Просветимся, людие! Пасха, Господня пасха, от смерти бо к жизни и от земли к небеси пасха! И в этих светлых облачениях, и в этих тысячах светильников в руках у всех, и в этих кротких свечечках, мерцающих над пасхальными яствами, и в этих неумолкающих приветствиях с лобзаниями:Христос воскресе! Воистину воскресе! Друг друга обымем, рцем «братие» и ненавидящим нас; и в этом взаимном раздаянии красных яиц, символа жизни, возникающей из смерти, и в этом евангельском возглашении на четыре страны света на всех возможных языках: в начале бе Слово и Слово было у Бога и Бог было Слово, и Слово плоть бысть и вселися в ны и мы видим славу Его, славу воскресения в нас; и в этом артосе, пасхальном хлебе, который св. апостолы полагали в ожидании новых явлений Воскресшего, вкушавшего между ними пищу, – символическом хлебе небесном, какой мы чаем вкушать в раю со всеми небожителями. И в этом непрестанном во всю светлую седмицу колокольном звоне, возвещающем всему миру праздников праздник и торжество торжеств, напоминающем торжественную трубу архангела, который воззовет нас из гробов к жизни воскресения Христова и к вечному празднику праздников в небесах. И в этих взаимных общих посещениях и поздравлениях со светлым праздником, – как и ученицы и ученики Христовы, в светлые дни воскресения Христова, спешили радовать друг друга светлыми вестями о воскресении: воистину воста Господь, видехом Господа, по заповеди Самого Господа Марии Магдалине: иди ко братии Моей и рцы им: восхожду ко Отцу Моему и Отцу вашему, – как и на небе все мы возликуем и уже поздравим друг друга на всю вечность, когда услышим отразившееся в сердцах наших слово Господне: приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие. И в этом освящении и торжественном вкушении освященных пасхальных яств, – напоминающем, как воскресший Христос являлся в преломлении хлеба и вкушал пищу со учениками, – напоминающем и то блаженство, какое вкусим мы, если удостоимся вкусить от древа, еже есть посреде рая Божия в Иерусалиме небесном, в вечной обители живого Бога. И в этой весне, которая начинается светлым праздником воскресения, воскресения человечества к новой жизни под светлым солнцем Христовой веры; – которая напоминает весну неувядаемую на небе, за воскресением всех людей для новой жизни под животворным светом Лица Божия вместо привременных солнца и луны; – которая своими журчащими потоками, своими новыми цветами, своими красными горками, своим весенним благоуханием, напоминает и тихую могилку, покрытую зеленеющим дерном и цветами (есть и в ней своя умилительная поэзия), и цветы, и источники, и райское благовоние райской обители. Радостная символика и в этом пасхальном дне, – который начинается радостным утреневанием в глубокую утреню и вместо мира жен-мироносиц принесением воскресшему Владыке пасхальных песней, который и оканчивается песненным прославлением показавшейся нам пасхи священной, пасхи новосвятой, пасхи таинственной, – оканчивается евангельским воспоминанием явления Воскресшего ученикам уже с наступлением ночи, когда великий день воскресения преклонился к вечеру и солнечному закату, – оканчивается умилительно-радостным напоминанием невечернего дня воскресения в небесном царствии Христовом. Умилительная символика и в этом отдании пасхи, когда празднуем Богу останок помышлений, возбужденных в нас отходящею в бездонную даль прошедшего светлой радостью воскресения; когда на сердце и легко и печально, когда думается и плачется, а сподобит ли Бог еще раз дожить на земле до радости воскресения; а нет, то сподобит ли удостоиться радости воскресения за гробовою доскою? Глубокая символика и в этом особо торжественном, светло-радостном, в светлые дни воскресения, причащении истинного Агнца пасхального, тела и крови Христовых, когда в старые годы, в этот праздников праздник, приступали к св. Христовым тайнам все верные, не одни только священнодействующие, памятником чего у нас остался обычай – причащать детей в эти светлые дни, прочими же верными предваряется праздник светлого Христова воскресения вкушением истой пасхи Христовой в причащении в великий четверток и в прочие очистительные дни святого великого поста. Наконец радостная символика и в этом заключительном восклицании пасхального богослужения: и нам дарова живот вечный, покланяемся Его тридневному воскресению, и в этом глубоко-умилительном песненном заключении пасхального канона: О Пасха велия и священнейшая, Христе! О мудросте Божия и Слово и сила! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни царствия Твоего!

Что может быть радостнее, – нет, не может быть на земле радости выше радости светлого Христова воскресения! Вспомним эти неизобразимые восторги детства в этот праздников праздник, это пение детскими устами: Христос воскресе, с восторженным прыганием легких. Если у нас в мозгах рождается и остается идея райского восторга, то эту идею опытно разъясняет нам восторг детского сердца в светлый праздник светлого Христова воскресения. Что может быть трогательнее, – нет, не может быть умиления выше умиления мужей и старцев, когда они, с мыслью о близкой смерти, с надеждою жизни бессмертной за гробом, поют в пасхальную ночь, или в день отдания Пасхи в последний раз поют, заливаясь слезами: О Пасха велия и священнейшая, Христе, о мудрость Божия, о Слово Божие и сила! Дай нам истее Тебе причащатися, пусть не мудрости Твоей причащаться, не творческой Твоей мощи и силы, – пусть это будет блаженным жребием других, многих Твоих избранников; а нашему недостоинству, нашей нечистоте, нашему душевному мраку дай насладиться зрением и жить причастием зрения последнейшего из лучей Твоей живительной славы в самом дальном от центра неба, от Твоего престола, угле беспредельной обители горнего мира, в невечернем дне царствия Твоего! Даруй и нам в животе вечном покланяться Твоему тридневному воскресению. Аминь.

Источник: Епископ Никанор. Поучение на вечерне в первый день Светлой Пасхи. // «Странник», духовный журнал. – СПб., 1883. – Том I. – С. 642–652.

Ныне благочестия светлость всем распростреся, разгоняющи лесть нечестия, яко облак, просвещающи же сердца благочестивых: приидите вси припадем благочестиво-мудренно, честным иконам Христовым покланяющеся, православнии

(Стихира).

Всегда, а в день православия особенно, святая Церковь приглашает чад своих благочестиво-мудренно поклоняться честным иконам Христа Спаса и святых Его. Между тем к последнему времени распространяется и в нашей православно-русской земле давно распространенное в других землях заблуждение, будто кланяться святым иконам богопротивно, будто поклонение иконам есть не иное что, как идолослужение, будто древняя христианская Церковь икон не чтила, не употребляла и даже не знала.

Мы же, в опровержение этого анафематствуемого в день православия заблуждения, ставим себе задачею показать, что древняя христианская Церковь даже в первые века христианства знала св. иконы и употребляла, и чтила. Для чего возьмем касательно сего предмета совершенно научные выводы церковной археологии⁴.

Тесно связанное с языческой религией, античное искусство, ко времени пришествия Христова на землю, стало падать. Художники, вместе с остальным миром, нуждались в духовном обновлении и просветлении; и свет пришел с востока. Одновременно с разложением и падением многобожия, мало-помалу, распространялось новое учение веры христианской, а с ним вместе созидалось, скромно и незаметно, и новое искусство, под влиянием новой христианской веры. Началось оно в могильной тишине катакомб.

В древнем языческом обществе места погребения были местом периодических собраний родственников, друзей покойного и сочленов погребального товарищества. Для христиан же катакомба была не только кладбищем, но вместе и первым храмом. Такие помещения обыкновенно украшались живописью издавна. Но христиане постепенно стали изглаждать языческия украшения и вносить уже в свои собственно христианския изображения содержание, заимствованное из евангелия. Впрочем в виду гонений христианские понятия в образах выражались с такою осторожностью, что непосвященный не мог бы найти в них ничего предосудительного с языческой точки зрения. В изображении пальмы, рыб, чаши, птиц, якоря, оленей, пьющих воду, дельфина с корзиной хлеба и вина на спине, подзирающий язычник не нашел бы ничего странного. Тем не менее эти простые образы говорили христианину о победе, о возрождении крещением, о надежде, об утолении духовной жажды евангельским учением, о Христе, Его теле и крови. Греческое название рыбы – ихфис было анаграммой слов Иисус Христос Божий Сын, Спаситель. За этою исключительно символическою живописью в самых первоначальных христианских храмах следовала живопись более прямая. Особенно часто встречается любимое изображение доброго пастыря, несущего заблудшую овцу на плечах или пасущего свое стадо на зеленых лугах. Между тем этот простой образ доброго пастыря открывал широкий простор для разнообразных сопоставлений в подробностях. Десятая глава евангелия от Иоанна, о добром пастыре, на стенных изображениях подземного Рима исчерпана до конца во всех подробнейших чертах. Почти всегда на поясе пастыря висит семиствольная цевница, намекающая на семь добродетелей и на сладкие звуки христианского учения. А это значило, что сладкогласным учением Христовым обуздываются дикие животные страсти людей, что и дополнялось символическими изображениями животных, которые сходятся на сладкие звуки пастушеской лиры, забывая свои кровожадные инстинкты: лев, согласно древним пророчествам о мирных временах Мессии, мирно лежит подле овец и змея свернулась в клубок, не вредя своим соседям. Эти символы внушали мысль и надежду, что мир христианской души окружен извне бедами и опасностями, но они не страшны и при помощи свыше будут побеждены. Здесь же рядом и с тем же значением изображается юный Даниил между двумя львами, говоря христианской общине о гонениях, среди которых она не погибнет. Насупротив Даниила юноша Давид с пращей является победителем Голиафа. Около них Моисей, источающий воду из скалы. Против него в юном виде Христос воскрешает Лазаря. Таково украшение в катакомбе Домитиллы в Риме. Чаще всего является история избавления Ионы и спасения Ноя, выпускающего горлицу из ковчега. Спасение Ионы говорило о тайне воскресения; спасение же Ноя – о тайне крещения. Жертвоприношение Исаака заменяет страшную картину крестной смерти; Христос, благословляющий хлебы, напоминает историю чудесного умножения хлебов, а благословение сосудов с вином (амфор) сокращенно передает повесть о чуде в Кане галилейской. Вместе же обе картины, как в александрийской катакомбе, дают полную идею о Тайной вечере, о тайне Евхаристии, о претворении хлеба и вина в истинное тело и истинную кровь Христовы.

В церковные собрания в этих подземных храмах первенствующие христиане сходились для того, чтобы в общении молитвы почерпнуть новые силы для жизненной борьбы и новую уверенность в несокрушимой правде их вероучения, чтоб отдохнуть в церкви, основанной на вере в Бога правды и любви, от треволнений жизни в мире, преисполненном неправды и озлобления. Оттого в священных изображениях христианского храма все говорило о надежде и утешении. Все эти изображения просты, кратки и трогательны. Смерть представляется сном, за которым последует пробуждение. Здесь на земле была у христиан несокрушимая уверенность в победе; а за гробом верующего ждала мирная, новая жизнь в месте светлом, злачном и покойном, как зеленые пажити на потолке катакомбы Домитиллы в Риме. Рим был средоточием идей, развивавшихся между христианами, хотя первоначальное происхождение этих идей имело место и не в Риме, а на востоке. Впрочем единство учения, как и одинаковость стремлений церкви и условий, среди которых жили христианския общины, одинаково непонимаемые и гонимые многобожниками, отражались и на повсюдном тождестве художественных представлений. Одни типы, одни приемы, те же символы встречаются на всех первоначальных памятниках христианского искусства, открытых как в Риме, так и вне Рима, в Иллирии, Малой Азии, Галлии, Сирии и Египте.

Упования христиан были не напрасны. Посеянное сперва более среди простого народа, великое учение росло, не взирая на гонение, на презрение высшего общества, на остроумную и ядовитую критику философов. Оно пережило своих гонителей и в лице равноапостольного Константина воссело на императорский престол. Победа Константина была победой христианства. Христовой церкви не зачем теперь было скрываться в глубине катакомб. Христианский храм возник открыто пред лицем всего мира. «В каждом городе, – пишет Евсевий Кесарийский, – торжествуют освящение новосозданных храмов и часовень и по этому поводу съезжаются епископы и сходятся богомольцы из отдаленных стран, знаменуя взаимную братскую любовь народов между собою». Во главе движения стояли равноапостольный император и его благочестивая мать, равноапостольная царица Елена, щедро поддерживая умножение храмов сокровищами государственного казнохранилища. Вместе с тем и скромные живописные украшения катакомб и незначительных надземных молелень стали теперь уже не пригодны для обширных святых храмов. Поэтическая простота прежних символических образов уже не соответствовала положению церкви. Христианство могло смело выступить пред лицем мира с своею историей и с своим исповеданием, не облекая их в условные символическия формы. Являлась настоятельная необходимость обновить и почтить память великих насадителей новой веры. Поэтому их образы получают новый торжественный вид. Юные типы первобытной христианской иконописи сменяются важными мужественными изображениями. Историческая верность требует и точных подробностей, касающихся великих деятелей первоначальной истории христианства. Собираются тщательно предания и сведения о внешнем их виде, о чертах лица, даже об одежде. «Император Константин, – пишет св. Иоанн Дамаскин, – изобразил Христа с бровями, сходящимися с прекрасными очами, длинным носом, кудрявыми волосами, со станом слегка согбенным, по возрасту юным, с черною бородою, с лицем цвета пшеницы, как и у Матери Его, и с длинными волосами». Тип, описанный Дамаскиным, сохранился в христианской иконописи до наших дней. Евсевий упоминает о статуйном изображении Христа в городе Панее, изображавшем исцеление Христом жены кровоточивой; к этому изображению притекали, как к чудотворному. В то же время Евсевий записал старинное сказание о нерукотворенном образе Христа в Едессе. Это сказание хотя и записано в начале IV века, но свидетельствует неложно о том, что образ Христа чтился в христианском мире до IV века. Изображения Христа, Богоматери, апостолов Петра и Павла и другие установились в точных чертах в эпоху Константина Великого. Теперь уже не в простом смиренном виде доброго пастыря, но как Царь царей Христос изображается восседающим на престоле, величаво простирая благословляющую десницу, окруженный крылатыми ангелами. Издревле же осталось предание и о том, что св. евангелист Лука был не только врач, но и иконописец и собственноручно начертал образ Девы Марии с Богомладенцем на руках.

Кроме старинной фрески, живописного стенного изображения, появляется в это же время в христианских храмах и мозаика. В тоже время употреблялись и статуи и барельефы. Украшения храмов увеличивались с увеличением числа и размеров самых храмов. Храм св. Софии, выстроенный в Константинополе при Константине первоначально в форме базилики, храм двенадцати апостолов, усыпальница царской династии, и другие многочисленные церкви новой Константиновой столицы были украшены с пышностию, подобающею храмам Царя-града. В течении семи лет равноапостольные Константин и Елена выстроили в одном Константинополе 21 церковь. Священные изображения украшали не только внутренность всех этих церквей, но и площади Константинополя. Так упоминается, что на одном из портиков стояло изваяние самих Константина и Елены, держащих животворящий крест; другой форум был украшен симметрическими статуйными изображениями доброго пастыря и Даниила со львами. Что же касается иконописи в самых храмах, то поворот христианского искусства от аллегории к историческому содержанию выразился очень рано в установления твердого порядка в росписи храмов, который уцелел до настоящего времени. Уже св. Нил пишет, что храм с каждой стороны должен иметь на стенах изображения из Ветхого и Нового Завета, дабы неграмотные могли в образах познать подвиги верных служителей Божиих. Таким образом стены храма обращались в поучительную лицевую церковную историю. К событиям священной истории присоединялись теперь образы мучеников и других святых. Великоленные мозаики в Равеннской крещальне, в мавзолее Галлы Плацидии и в Солуньской церкви св. Георгия дают ясное понятие о состоянии иконописи в то время.

В полном же блеске христианское искусство является уже при императоре Юстиниане. Знаменитейшим его созданием была цареградская св. София, о которой можно сказать, что она составляет совершеннейший образец церковно-византийского искусства вообще и иконописного в частности. Внутри храм сиял небывалым, истинно царским великолепием. Купол и верхняя половина стен были покрыты превосходной мозаикой. В центре купола был изображен Спаситель, восседающий на радуге; в алтарной абсиде Богоматерь с Младенцем; на трехугольных парусах парили колоссальные шестикрылые серафимы; на внутренней исподней стороне арок были величественные ангелы и медальоны с погрудными изображениями; на продольных стенах рядами шли изображения угодников Божиих, пророков, апостолов, святителей и других.

Между тем к ваянию предстоятели церквей уже в то время относились неблагосклонно, так как ваяние развилось исключительно в среде представлений языческого многобожия. Но литые образа с барельефами были в большом употреблении, и из Византии такие образа, как и кресты, вошли в употребление в Армении, Грузии и у нас в России. Живописные же изображения и мозаика высшего достоинства дошли до нас, как в св. Софии, так и во многих храмах V и IV века, как то в Солуне, в Синайском монастыре в Равенне и т. д. От того же времени священные изображения дошли до нас и в рукописях, сохранившихся от V и VI века. Существуют рукописи, по письму принадлежащия к VII и последующим столетиям, но с священными изображениями, очевидно скопированными с более древних оригиналов. По уцелевшим изображениям рукописей можно составить себе понятие и о стенной тогдашней живописи, которая большею частью исчезла, хотя и употреблялась больше и чаще мозаики. Мозаика стоила слишком дорого и не могла быть доступна для всех храмов. Без всякого впрочем сомнения, сохранившаяся до наших дней мозаика может дать понятие и о стенной иконописи тех времен, как это мы и видим из писаний Астерия (IV века) и ритора Хориция (VI века): по их свидетельству, как система, так и содержание стенных изображений были такие же, как в мозаиках. Вообще следствие единства догматов, иконописное искусство, уже в первую эпоху, отличалось значительным единообразием, и затем постоянно стремится к установлению твердо определенных типов. Благочестивый народ уже тогда начинал считать отступление от установившихся иконописных типов кощунством: незыблемость веры должна отражаться в неизменности и художественно-церковных образах. Типы и сложные их сочетания, с точным определением порядка, положения, возраста, одежды лиц, участвующих в событии, как и всех подробностей обстановки, выработанные в Византии, настолько соответствовали требованиям церкви и народного благочестия, что в этом отношении впоследствии, вне византийского искусства, не сделано ничего.

Иконоборство же возникло в греческом царстве из многих сложных, как церковных, так и политических причин, при чем догматический вопрос о правоверности иконопочитания был употреблен только как орудие для достижения иных целей. Возникло иконоборство из характерно византийской борьбы светской власти против духовной, особенно же против монашества, и из естественного стремления приспособиться к духу и взглядам возникшего тогда и крепко усилившегося исламизма, что и доказывается действиями иконоборцев.

Так указом 726 г. император Лев Исаврянин повелел удалить иконы из алтарей и поместить их в передней части храмов, на такой высоте, чтобы нельзя было прикладываться к ним; а чрез два года приказал и совсем удалить иконы из храмов и публичных мест. Народ взволновался, начались беспорядки, борьба пошла из Царя-града во все концы государства. Ревность по истине иконопочитания произвела своих мучеников и исповедников. При наследнике Льва Константине Копрониме составился в Константинополе лже-собор, не оглавляемый патриархами Рима, Антиохии и Александрии, почему он и признан незаконным, во-первых, по незаконности своего созвания и состава. В силу лже-соборного постановления и распоряжения иконоборца Константина Копронима об уничтожении икон, священные изображения исчезли на стенах храмов под слоем повапления, а вместо того стены покрылись изображениями природы, так называемыми пейзажами и орнаментами. Вместе с уничтожением священных изображений в храмах, как и везде, упразднялись иноческие обители, имущества их отбирались, монастырские здания обращались в общественные склады и т. п.; ношение монашеской одежды возбранялось, в монастырях истреблялись даже библиотеки. Напротив того иконоборцы поощряли светскую науку и светское, даже просто языческое искусство и, не дозволяя икон, строили храмы и дворцы, украшенные живописью светского содержания. Искусство в христианском византийском царстве прямо возвращалось к языческим преданиям, так называемой античной эпохи. Из всего же этого ясно видеть можно, что иконоборство тесно связывалось с уничтожением всего строя православной церкви. Так было в древнюю эпоху иконоборства; то же можно усматривать и в настоящую или же предусматривать в предстоящую эпоху общественного иконоборства, в эпоху восстания против святых икон многих из современного нам общества. В ту древнюю эпоху конец нечестию иконоборства положен VII Вселенским Никейским собором, который отверг неблагочестивые постановления иконоборческого собора, и восстановил в IX веке почитание св. икон. Праздник православия на первой неделе великого поста до сих пор остается памятником победы православия над иконоборческим нечестием.

Отсюда видно, что древняя христианская церковь не только употребляла святые иконы, но и чтила их с первых веков христианства, и самый вопрос о непочтении к святым иконам никогда прежде и не возникал до появления нечестивых иконоборцев, до VIII века. Что церковь не только употребляла, но и чтила святые иконы, это видно уже из того самого, что она имела их, как святыню, в самых древних своих храмах, каковы храмы первенствующих христиан в катакомбах, и воздавала им те самые знаки почитания, о которых свидетельствует седьмой Вселенский собор, каковы положение пред святыми иконами крестного знамения, поклонение им, лобызание, курение пред ними фимиама, возжение свечей и т. п. Что крестное знамение верующие полагали на себя в храмах при богослужении с первого века, по преданию апостольскому, об этом свидетельствует святой Василий Великий, как и целый ряд отцов и учителей церковных, родившихся в III, а живших в IV, как и в V веках, каковы Кирилл Иерусалимский, Иоанн Златоуст, блаженный Августин и другие. Полагаемое же на себя верующими, при входе во храм, при священнодействии крестное знамение относилось ко всей святыне храма и богослужения, а следовательно и к священным в храмах изображениям. Что верующие христиане покланялись пред святынею святых мест, каковы крест или гроб Господень, пред святынею храмов, каковы изображения креста и евангелия, каковы и другия священные изображения, это также не может подлежать сомнению. Поклонение пред Богом и святынею освящено примерами Авраама, Моисея, самого Господа Иисуса Христа, св. апостола Иоанна, как и всех святых. На фронтоне при входе во св. Софию изображен был царь Юстиниан, припадающий ко Христу, восседающему на престоле. Не может подлежать сомнению глубоко древнее существование и лобызания христианских святынь, каковы крест и гроб Господень, их изображения, как и разные другие святыни, каковы гробы и мощи святых апостолов и мучеников, каковы разные священные останки, например кости и кровь святых мучеников, нерукотворенный образ Спасов, несомненно существовавший с первых веков и т. п. О курении фимиама, о возжигании свечей в христианских храмах пред христианскими святынями говорят уже апостольския правила, упоминает даже книга Деяний апостольских. Да и кто может усомниться в полнейшей исторической достоверности такого свидетельства, как догматическое опредедение седьмого Вселенского собора, которое изречено вслух всего тогдашнего света, которое могло быть поверено и действительно поверено живым преданием всех тогдашних церквей. «Храним не нововводно, – гласит догмат трехсот шестидесяти семи святых отцов седьмого Вселенского собора, Никейского, об иконопочитании, – храним не нововводно все, писанием, или без писания установленные для нас церковные предания, от них же едино есть иконного живописания изображение, яко повествование евангельской проповеди согласующе, и служащее нам ко уверению истинного, а не воображаемого воплощения Бога Слова, и к подобной пользе. Яко бо едино другим указуются, несомненно едино другим уясняются: иконное изображение указуется евангельским повествованием, а сие последнее, евангельское повествование, уясняется иконным изображением. Посему, последующе богоглаголивому учению святых отцов наших и преданию кафолической церкви, со всякою достоверностию и тщательным рассмотрением определяем: подобно изображению честного и животворящего креста» (которое искони полагалось в церкви) «полагати во святых Божиих церквах, на священных сосудах и одеждах, на стенах и на досках, в домах и на путях, честные и святые иконы, написанные красками и из дробных камений» (мозаические) «и из другого способного к тому вещества устрояемые, якоже иконы Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и непорочные Владычицы нашей святой Богородицы, также и честных ангелов и всех святых и преподобных мужей. Елико бо часто чрез изображения на иконах видимы бывают, потолику взирающии на оные подвизаемы бывают воспоминати и любити первообразных им, и чествовати их лобызанием и почитательным поклонением, не истинным богопоклонением, еже подобает единому Божескому естеству, но почитанием по тому образу, якоже изображению честного и животворящего креста и святому евангелию и прочим святыням, фимиамом и поставлением свещей, честь воздается, яковый и у древних благочестивый обычай был. Ибо честь, воздаваемая образу, преходит к первообразному, и покланяющийся иконе покланяется существу изображенного на ней. Тако бо утверждается учение святых отцов наших, сие есть, предание кафолической церкви, от конец до конец земли приявшей евангелие». Отсюда можно видеть, что отцы VII Вселенского собора не вновь ввели иконопочитание, но утвердили, как догмат, уже существовавшее в церкви, установленное церковное предание иконного живописания, последуя богоглаголивому учению святых отцов и преданию кафолической церкви, со всякою достоверностию и тщательным рассмотрением; видно, что во святых Божиих церквах искони полагались, как и до ныне в православной церкви полагаются, подобно изображению честного и животворящего креста, честные и святые иконы, написанные красками и устрояемые из дробных каменьев (мозаические, вышитые и т. п.), как в храмах на священных сосудах и одеждах, на стенах и досках, так и в домах и на путях (улицах, дорогах и площадях), именно иконы Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и святой Богородицы, также честных ангелов и всех святых; видно, что уже у древних благочестивый обычай был, каковой сохранился в православной церкви и доныне, чествовати святые иконы лобызанием и почтительным поклонением, не истинным богопоклонением, какое подобает единому Божескому естеству, но почитанием по тому образу, якоже искони воздавалась честь изображению честного и животворящего креста и святому евангелию и прочим святыням, фимиамом и постановлением свечей. Догмат VII Вселенского собора учит нас, что честь, воздаваемая образу, переходит к первообразному, и покланяющийся иконе покланяется существу изображенного на ней; что взирающие на иконы подвизаемы бывают воспоминати и любити первообразных им; что иконное изображение и повествование евангельское одно другим указуются и взаимно уясняются; и что своим вероопределением отцы VII Вселенского собора только утвердили учение святых отцов наших, т. е. предание кафолической церкви, приявшей евангелие от конец до конец земли.

Судите теперь сами, что в догмате VII Вселенского собора, точно соблюдаемом и, в день православия, торжественно вспоминаемом в православной церкви, – что в нем есть нововводного и идолопоклоннического? Напротив того, древнее византийское иконоборство не было ли бессильною попыткою разрушить весь строй православной Христовой церкви?

Приидите же, вернии, вси припадем, благочестно-мудренно, с правыми мыслями и чувствами, покланяющеся честным иконам Христа Спаса нашего и святых Его, покланяющеся с благоговейным воспоминанием всегда, а ныне в день торжества православия особенно. Ныне бо благочестия светлость распростерлась над всеми, разгоняя лесть нечестия, как мглистое облако, просвещая же сердца благочестивых. Аминь.

Источник: Беседа Преосвященного Никанора, архиепископа Херсонского и Одесского. В неделю православия о почитании св. икон. // «Странник», духовный журнал. – СПб., 1887. – Том I. – С. 229–240.

Отче наш, Иже еcи на небесех! Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим.

Постараемся ввести вас в смысл настоящего дня, в значение настоящей нашей печально-торжественной вечерней службы. День сей в русском глубоко осмысленном просторечии называется прощеным днем, прощеным воскресеньем. Называется так потому, что в этот день православные, благочестивые, почтительные к святоотеческим преданиям люди просят друг у друга прощения в прегрешениях, содеянных за все прошлое время одними относительно других. Торжественный обряд взаимного прощения совершается ныне за вечерним богослужением. Но предваряется он чтением за литургиею Апостола и Евангелия и всем содержанием утреннего богослужения настоящего прощеного воскресенья.

Во всех этих богослужениях, и всенощного бдения, и литургии, и настоящей вечерни, проводится следующая связная мысль. Всем неделям и частнее воскресным дням, начиная от недели Закхея-мытаря и до недели всех святых после праздника Троицы, усвояются Церковию нарочитые чтения из Евангелия и особые священные воспоминания. В ряду прочих недель, сему прощеному воскресению усвояется воспоминание падения Адамова.

Зачем же сему предпостному дню усвоено воспоминание именно падения Адамова? В дневном синаксаре это объясняется так: «В сей день творим воспоминание испадения первозданного Адама от райской пищи, еже божественные святые отцы наши вчинили прежде святой четыредесятницы, показуя тем, елико постная лечба», т. е. леченье постом, «человеческому естеству полезна; елико Адам злопострада от того, что не постился. Не сохранил он первое доброе человекам Божие заповедание о посте, но покорившись чреву, паче же прелестнику змию чрез Еву, не только не стал богом, но и смерть привлек и пагубу всему своему роду причинил. Преступив Божию заповедь, Адам и смертною облекся плотию, и навлекши на себя клятву был изгнан из рая, и пламенному оружию повелено хранити райские врата. Адам же, сидя прямо против рая, плакал и рыдал, коликих благ лишился за то, что в свое время не постился. А с Адамом равная участь постигла и весь род от него происшедший. Понеже убо мы столько пострадали за то, что Адам не постился, то и предлагается ныне его воспоминание во входе святой четыредесятницы, дабы мы, поминая, елико зло введено несоблюдением поста, потщились пост радостно прияти и сохранити, дабы обожение, которого Адам хотел достигнуть нарушением поста, но обманулся, получить нам, рыдая и постясь и смиряясь, дóндеже нас Бог посетит. Буди же ведомо, что святая и великая четыредесятница есть десятина всего лета. И так как от лености мы не хотим поститися и уклоняться от зла всегда, то святые Апостолы и божественные отцы предали нам святую четыредесятницу, как бы некую жатву душам, дабы мы все, что безместное во все лето содеяли, ныне очистили, будучи сокрушаемы и смиряемы постом».

Смысл сего сказания таков. Адам был чист и свят, жил в раю в общении с Богом. Ему дана была заповедь поста, поста двоякого, духовного и телесного, телесного – не вкушать от древа познания добра и зла, а духовного – восходить к Богопознанию постепенно, а не порывисто. Адам же не соблюл заповеди поста, и вкусил от древа познания добра и зла. Следствием этого было, что полного добра он не постиг, а зло уведал и наследовал клятву и смерть со всем родом своим. В прародителе Адаме мы все согрешили и стали повинны греху, проклятию и смерти. Но не хотяй смерти грешников Бог указывает нам средства избыть от лукавого. Какие же это средства? Пост и молитва. Сей лукавый род ничим же исходит из нас, токмо постом и молитвою. А для успешности молитвы необходимое условие – всепрощение.

Перенесемся далее к тому, что внушает нам св. Церковь ныне чтенным на литургии Евангелием. Это самое и внушается нам ныне чтенным Евангелием, что необходимое условие успешности нашей молитвы перед Богом есть всепрощение; что если мы желаем, чтобы Господь простил нам грехи наши, то должны сами прощать других. Без этого не получим прощения. Сице (так) молитеся вы, – учит Христос Спаситель. Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое... И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Это читано в Евангелии за литургией вчера в сырную субботу. А затем в Евангелии от Матфея сряду же присовокупляется то, что читано в нынешнем Евангелии за литургиею: Ибо если вы сами отпущаете человеком согрешения их, – продолжает Христос Спаситель, – отпустит и вам Отец ваш небесный. Если же вы не отпущаете человеком согрешения их, ни Отец ваш отпустит вам согрешений ваших.

Ту же мысль обязательности взаимного между верующими всепрощения внушает нам и нынешнее чтение из Апостола, которое мы слышали за литургиею. Братие! Час уже нам от сна восстати. Ныне близко к нам спасение. Ночь прошла, а день приблизился. И так отложим дела темная, и облечемся в оружие света. Как днем, будем вести себя благочинно, не предаваясь ни бесчинным пированиям и пиянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти. Естественного попечения о плоти не превращайте в похоти. Ядущий не укоряй не ядущего, и не ядущий не осуждай ядущего. Ты кто осуждающий чужого раба? Пред своим господином стоит он или падает. И будет восстановлен; ибо силен Бог восставить его. А ты что осуждаешь брата твоего? Или ты что уничижаешь брата твоего? Все мы предстанем судищу Христову и каждый отдаст слово за себя. Тем же убо мир возлюбим.

Таким образом во всем этом проводится единая мысль, преподается нам единый урок обязательности, необходимости, благотворности взаимного прощения и примирения. Вникните. Вот все мы пали во Адаме и согрешаем сами по себе. Все имеем нужду в милости Божией и в прощении грехов наших. Но Бог простит нам согрешения наши только тогда, если и мы отпущаем другим людям прегрешения их против нас. Если же мы не прощаем других, то и нас Бог не простит. Все предстанем судищу Христову и каждый из нас там отдаст отчет за себя. После этого ты, кто осуждающий чужого раба, раба Божия, такого же, как и ты сам? Царство Божие есть правда и мир и радость о Духе Святом. Тем же убо братие мир возлюбим. Если возможно, – что зависит от вас, – со всеми людьми мир имейте. Бывайте друг к другу благи, милосерды, прощая друг другу, как и Бог во Христе прощает вас. Гневайтеся и не согрешайте: солнце да не зайдет во гневе вашем.

По этой заповеди св. Апостола, чтобы солнце не заходило во гневе нашем, чтобы мы ни в один день не переждали заката солнечного, гневаясь на ближнего, чтобы ни однажды не отошли ко сну, не простившись со всеми, кого оскорбили или кто нас оскорбил, – по этой заповеди Апостола установлен Церковию особый обряд ежедневного прощения. Именно, когда оканчивается последняя дневная церковная служба так называемого повечерия, то при отпусте повечерия священнодействующий предстоятель, сотворив по уставу поклон на землю, говорит братии: Благословите, отцы святые, и простите ми грешному. А братия по уставу ответствует ему: Бог простит ти, отче святый. И по сем сподобляются все прощения от предстоятеля, подобне глаголюще: Благослови, отче святый, и прости мя грешного. И отходим за сим в домы наши, а в монастырях в келии наши, глаголюще молитву сию, молитву прощения всем и всему: Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи человеколюбче.

Так взаимным всепрощением повелено оканчивать каждый день. Так и совершается в монастырях общее всепрощение в вечер каждого дня. В сей же знаменательный вечер прощеного воскресенья, в преддверии св. великого поста, сей обряд взаимного всепрощения совершается нарочито торжественно. Зачем это? Откуда этот обычай?

Припомним слова синаксаря. Так как от лености мы не хотим поститься и устраняться от зла всегда, то святые Апостолы и божественные отцы предали нам святую четыредесятницу, как бы некую жатву душам, чтобы мы, сокрушаемые и смиряемые постом, очистили все, что за все лето соделали безместного и скверного и греховного. В нынешний день накануне св. четыредесятницы древние христиане, насельники монастырей, совершив вечернее богослужение, поклонившись всей монастырской святыне и соутешившись за общею вечернею трапезою, торжественно совершали обряд взаимного прощения, и затем расходились по пустыне безмолствовать и поститься в глубоком уединении, молиться и каяться и плакать о содеянных за все прошлое время грехах. Оттуда то возникли старинные обычаи, до сих пор еще честно соблюдаемые в некоторых особенно благочестивых старинных градах и весях святой Руси, например в Москве и других. Там православные благочестивые люди, в сей прощеный день, ходят по монастырям, по древним соборам; кланяются святым мощам и всякой особо чтимой святыне; заходят принять благословение к архиереям, предстоятелям церквей, благочестивым инокам, посещают домы сродников и знаемых, везде у всех прося прощения и благословения. В знак взаимного мира, прощения и соутешения, рассылают друг другу особые хлебы, которые приготовляются именно на сей день, как особые куличи на св. Пасху. А в монастырях, соборах, как и во всех церквах, совершается сей торжественный обряд взаимного прощения, который и мы ныне совершаем. В монастырях он совершается не всегда и не везде в церкви, но после вечернего богослужения совершается в трапезе, после прощального трапезования, по прочтении там же в трапезе малого повечерия. При прощении, в некоторых монастырях, соборах и церквах поются ирмосы покаянного канона: Помощник и покровитель бысть мне во спасение, сей мой Бог, – поются, напоминая всем и каждому, что все мы «согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом» пред Богом нашим, «ниже соблюдохом, ниже сотворихом, якоже заповедал есть нам». А в некоторых местах, по исконному обычаю, поется при обряде прощения Пасха, именно стихиры Пасхи: Да воскреснет Бог... Пасха священная нам днесь показася; поется не без цели, напоминая нам, да и в сей день, как в день воскресения, «друг друга обымем, рцем – братие и ненавидящим нас простим все и всем» ради постившегося нас ради, страдавшего и воскресшего Христа. Истинно и глубоко жаль, что эти добрые старинные обычаи исчезают; исчезают до того, что в некоторых местах, в некоторых кругах не остается их ни следа. Посмотрите, рассудите, взвесьте, что из всего этого, освященного древностию, проникнутого чистейшим христианским духом учреждения, осталось в некоторых местах и кругах? Ничего святого и духовного, а одно только греховное и плотское... Минуют в сей день и вечер храм Божий, в него и не заглянут, а соберутся в храминах увеселений; предаются там пресыщению всякого рода, излишеству возбуждающих удовольствий и проч. и проч. Это значит, люди заговляются. Для чего, в каких видах заговляются? Для того ли, чтобы поститься и молиться на завтра и дальше, каяться и плакать о грехах? Ничего не бывало. Заговляются ради самого заговенья, чтоб только сей святой христианский день и особенно ночь на св. четыредесятницу провести по-язычески, как можно шумнее и веселее, только, не более. Я и говорю и повторяю, что от древнего обычая наших христолюбивых отцов осталось в некоторых кругах одно только языческое. Подавленное языческими обычаями, самое слово – заговенье потеряло свой первобытный христианский смысл. Заговенье – это начало говенья; а к нашему язычествующему времени оно переродилось в своем значении в усиленное пресыщение всякого рода. И вот после проведенной по-язычески ночи заговенья, тускнеющие от бессонницы, утомления и пресыщения очи видят наконец мерцающее утро святого великого поста. Утомленные за целую ночь треском музыки, пусторечия, нередко злоречия, шума и топота уши оглашаются под утро заунывным звоном великопостного колокола, приглашающего к утренней покаянной молитве... Что делать дальше? Усталые ноги тащут бренное отяжелевшее тело, а отупевшие чувства влекут изнемогшую от угнетающих впечатлений душу не на утреннюю покаянную молитву, о которой и не думалось, а в объятия тяжелого, не освежающего, не ободряющего, но еще более удручающего, грешную душу сна... Сам Спаситель предостерегает: Сын человеческий, второе пришедши судить нас, обрящет ли веру в Себя на земле? Несомненно, что вера тускнет и тухнет, тухнет и в убеждениях, и в привязанности к святоотеческим учреждениям.

А говорить ли о том, как нужно поддержать святоотеческие обычаи сего знаменательного прощеного дня, как они благотворны, как психически необходимы? Говорить ли, что обязательность взаимного всепрощения не есть только положительное христианское установление, но и психическая необходимость, есть неутолимая потребность душ? Какая самая закоренелая в пороках душа не чувствовала, не чувствует иногда ядовито-едко нужды в прощении, в забвении, в изглажении содеянных ею зол и собственной порочности? В Апокалипсисе говорится: И видел я, Иоанн, когда седящий на престоле Агнец отверз шестую, предпоследнюю из семи печатей, и се бысть трус земли великий, и солнце померкло, как черная власяница, и луна стала как кровь, и звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось,свившись, как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих. И цари земные, и вельможи, и богатые, и сильные, и всякий раб и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелия гор. И говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Седящего на престоле и от гнева Агнца. Ибо пришел великий день гнева Его и кто может устоять?

Это – будущее, это нечто такое, что трудно постигнуть и предощутить, – предощутить то, как это мы станем прятать свою греховность от очей неумытного вечного Судии, как завопим горам, чтоб они нас скрыли, пусть хоть раздавят нас собой и превратят в пыл и прах... Это для нас впереди. Но кто уже не чувствовал, многие ль не переживали сзади в прошлом вот чего? Мятущиеся помыслы, тяжкие воспоминания, ужасающие безотчетные предощущения, безнадежность в себе и в своих силах терзают душу так, что снял бы череп с плеч и кинул бы его об землю. А в душе при этом раздается вопль: отцы и братия! Дайте мне гроб, выройте могилу и засыпьте меня песком забвения. Простите мне все, простите мне все и забудьте, что я жил на земле... Это естественный, но – антихристианский дух уныния. А христианский дух утешительной христианской надежды подсказывает мятущемуся, тоскующему духу: и положат тебя во гроб и опустят в могилу и засыплют песком, только не забвения, а прощения, окутают твою могилу пожеланием вечной памяти и молитвою о упокоении. Все все тебе в могиле простят и разрешат и благословят тебя, как и ты прощаешь и разрешаешь и благословляешь всех. И Бог тебя простит и помянет и упокоит.

Братие! Год грешной жизни у нас сзади. Могила на год к каждому из нас приблизилась. Кинем же в общую могилу грехи прошлого года, который для нас умер, и засыплем их там песком забвения и общего друг другу всепрощения. Аминь.

Источник: Преосвященный Никанор, епископ Уфимский. Поучение на вечерне сыропустной недели (прощеного воскресенья). // «Странник», духовный журнал. – СПб., 1883. – Том I. – С. 121–128.

Глас крови брата твоего вопиет ко Мне от земли (Быт. 4, 10).

Настали дни приготовления к сретению Христа рождающегося, грядущего с небес на землю. Приготовляя нас к сему великому празднику, святая церковь хочет, чтоб мы вспомнили святых праотец и богоотец, от которых произошел по плоти грядущий воплотиться на земли Христос Господь наш.

Говорят о проповеднике: «Что он толкует нам, начиная от Адама? Эти истории мы учили еще в детстве». – Учили в школах по-школьному, и забыли. Теперь выслушайте в церкви по-церковному; вникните в библейское повествование, полное глубочайшего содержания и назидания; всмотритесь в библейские типы, начертанные рукою боговидца Моисея, по внушению Духа Божия. В этих типах увидите назидательнейшие типы общечеловеческой жизни. Вспомните: вот образы Каина и Авеля. Один мрачный братоубийца; другой кроткий агнец, кровь которого пролита рукою брата. Разве нет между нами Каинов и Авелей? Или смягчим наш вопрос. Мы конечно пигмеи, сравнительно с этими библейскими колоссами, с этими типическими личностями. Разве нет ни в ком из нас ничего каинитского, ничего авелевского? Даже еще ближе к делу: разве нет в каждом из нас смешения черт каинитских с авелевскими? О сем и размыслим.

Библейское повествование о Каине и Авеле начинается тем, что оба они приносят жертву Богу; Каин приносит от плодов земли, а Авель от первородных стада своего и от тука их. Спрашивается, откуда появились оба эти рода жертв? В этом случае о двоякого рода жертвах упоминается в Библии в первый раз. Толковники полагают, что оба эти рода жертв, особенно же второй, с самого начала, установлены самим Богом. Известно, что Адам и Ева, тотчас по грехопадении, почувствовали, что лишились первобытной чистоты, что обнажились благодати Божией. А почувствовав наготу всего существа своего, оскверненного грехом, они сотворили себе препоясание из листьев древесных, чтобы прикрыть свой стыд. Они закрывали препоясаниями наготу своего тела; но грызущая совесть указывала нужду прикрыть собственно стыд и позор души. Явившись к виновным, праведный, но и милующий Бог изрекает им наказание; но в ту же минуту изрекает и обетование первоевангелия. Змию рече Бог: вражду положу между тобою (змием) и женою (праматерию Евою и пренепорочною дщерию Евы пречистою Приснодевою), между семенем твоим (семенем зла) и семенем тоя (семенем добра); Той (корень всякого добра, обетованный Искупитель мира) сотрет твою главу (главу змия), а ты (змий) будешь блюсти Его пяту (будешь жалить Его тело, Его церковь, в наиболее немощную часть человечества). Короче, в первоевангелии изречено было, что будущий Искупитель мира пролитием своей крови и собственною смертию сокрушит главу змия. Проречено, что искупление грешного человечества совершится крестною жертвою Сына Божия. Полагают, что при этом же внушено было Адаму приносить и жертвы, во-первых, кровавые; внушено именно закалать в жертву Богу жертвенных животных, закалать не потому, чтобы кровь козла или тельца могла очищать грехи; а потому, что человек, закалая в жертву овцу или козла и принося ее Богу, тем выражал пред Богом чувство своей признательности Ему за все дары Его, чувство своей зависимости от Него, чувство своей неоплатной виновности предь Ним; выражал сокрушенную мысль, что сам человек, за свою вину пред Богом, заслуживает казни еще большей, чем какой подвергается рукою человека эта невинная жертва, страдающая за человеческий грех; выражал, наконец, веру, что от греха, проклятия и смерти спасет человека окончательно великая жертва обетованного Избавителя; а вместе с тем возносил и молитву, чтобы Бог принял дым сожигаемой жертвы в воню благоухания. Полагают, что Адам, получив в откровении заповедь Божию о кровавой жертве, сейчас же и принес ее. А из кож закланных и сожженных жертвенных животных сам Господь Бог сотворил Адаму и жене его ризы кожаные, и облече их. Сопоставьте это с тем, что тотчас по грехопадении Адам и Ева прикрывают наготу тела и духа своего препоясаниями из листьев, по первоевангелии же и по первой жертве Бог прикрывает их наготу ризами жертвенных животных. Это значило, что умилостивительная жертва закрывает пред очами правды Божией нашу вину. В том же смысле и говорится в Библии многократно, что Бог обоня воню благоухания сожигаемой жертвы. Дым сожигаемого животного тела пахнет очень тяжело; но здесь разумеется благоухание духовное, благоухание высшее, таинственное, с одной стороны благоухание молитвы кающегося человека, а с другой благоухание святейшей жертвы, принесенной на кресте за вину человека невинным, святейшим святых, обетованным Искупителем. Так произошли кровавые жертвы. Кровавая жертва установлена Богом, как прообраз кровавой крестной жертвы.

С жертвами кровавыми тесную связь и тоже самое в роде, хотя и с некоторым оттенком разновидности, значение имели и бескровные жертвоприношения, приношения от плодов земли, от произрастений. Так значение этих жертв впервые разъясняет Израилю сам Господь через раба своего Моисея: Наблюдай праздник жатвы первых плодов труда твоего, какие ты сеял на поле, и праздник собирания плодов (древесных и иных) в конце года, когда уберешь с поля работу твою. Начатки плодов земли твоей принеси в дом Господа Бога твоего. Служите Господу Богу вашему, и Он благословит хлеб твой и вино твое и воду твою и отвратит от вас болезни, и число дней ваших соделает полным (Исх. 23:16–26). Конечно, и эти жертвы приносились Богу во имя единой обетованной крестной жертвы и Бог принимал их в воню благоухания потому, что пред Ним вечно благоухала единая всеумилостивляющая жертва Сына Его. Но бескровные жертвы не так прямо указывали на крестную жертву, как жертвы кровавые. Принося в жертву Богу начатки плодов земных, человек выражал пред Богом свою зависимость от Него, свою благодарность Ему за Его дары и просил себе благословение Господне и на будущее время, на все продолжение своей земной жизни. А Бог с своей стороны привязывал к этим жертвам свои обетования и благословения, во-первых, на временную жизнь человека, что Он благословит и хлеб наш насущный, и вино, и воду, и отвратит от нас болезни, и соделает на земле число дней наших полным. Короче сказать, некровавые жертвы имели преимущественное отношение к временной жизни, а кровавые к загробной вечной жизни ветхозаветного человека. Кровавые жертвы ближе и прямее указывали на всемирную крестную жертву, чем бескровные.

Теперь смотрите, Авель приносит кровавую жертву, а Каин бескровную. В Бытописании сказано: был Авель пастырь овец (занимался скотоводством), а Каин был земледелец. Спустя несколько времени, Каин принес дар Господу от плодов земли. И Авель также принес свой дар Господу от первородных стада своего и от тука их. Внешнею причиною принесения разных жертв могла быть просто разность занятий. Каин приносит жертву от плодов земли потому, что был земледелец; а Авель приносит жертву от скотов своих потому, что занимался скотоводством. Но могла быть, и без сомнения – была, и внутренняя причина разнородности жертвоприношений. Этою внутренней причиной могло быть то, что помыслы Каина обращены были больше к земле, чем к небу, и молитва его была о земном. А душа Авеля, предчувствуя свою печальную земную судьбу, стремилась к небу и молила Бога Отца о милосердии к нему самому и родителям, и брату, и всему роду их в небе и вечности.

И призрел Господь на Авеля и на дар его; а на Каина и на дар его не призрел. В чем обнаружилось это призрение Божие, мы не знаем. Как Каин и Авель узнали об этом, нам неизвестно. В первобытное время первые люди были ближе к Богу, чем мы в наше время, и чаще удостоивались откровений Божиих, как это явствует из дальнейшей истории самого Каина, с которым Бог беседовал непосредственно. Нужно полагать, было и при этом жертвоприношении какое-то откровение, по которому братья узнали, что на одного из них Бог призрел, а на другого не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лице его. И сказал Господь Бог Каину: почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твое? Слушайте, вникните. Не станем гадать, отчего он огорчился, отчего поникло лицо Каина? Это разъясняет сам Бог и разъясняет с глубиною мудрости божественной. Если ты делаешь доброе? – внушает Он Каину, – то не поднимаешь ли лица? А если не делаешь доброго: то у дверей твоих грех лежит; он влечет тебя к себе, влечет долу в пагубу, оттого ты и не поднимаешь лица; но ты господствуй над ним, над грехом, который ползает у ног твоих. Напрасно предостережение; тщетен зов Божия милосердия, Божией мудрости. Каин глубоко огорчен. Огорчен горем: он старший брат, и ему предпочтен младший; огорчен завистию, огорчен злобою, огорчен мрачною думою раздавить боль своего сердца. Каин бессилен поднять лицо, бессилен с покаянием воззреть на небо, бессилен с кроткою любовию взглянуть на невинное лицо брата, бессилен господствовать над грешным влечением, бессилен растоптать лежащий у ног его грех и раздавить главу змия, который жалил его в пяту.

И сказал Каин Авелю брату своему: пойдем в поле. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его. Совершилась первая в мире смерть, совершилось первое убийство и братоубийство и братоубийство злейшее: злой неправедный брат убил неповинного и праведного, убил по зависти именно за его праведность. В то же мгновение Бог зовет Каина к покаянию. И сказал Господь Бог Каину: где Авель, брат твой? Каин в глубоком омрачении ума и сердца думает самого Бога обмануть, как вероятно обманул своих родителей: Не знаю, – говорит, – разве я сторож брату моему? И сказал Господь: Что ты сделал?! Глас крови брата твоего вопиет ко Мне от земли. И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле. Стеня и трясыйся будеши на земли. И сказал Каин Господу Богу: наказание мое больше, нежели снести можно; вина моя вящше, еже оставитися ми. Вот Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле, и буду стеня и трясыйся на земли; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня. Каин сразу почувствовал в совести своей основной закон человеческого правосудия, закон Божией правды: кровь за кровь, око за око, зуб за зуб. Он пролил кровь брата; другие братья или их потомки должны пролить кровь его собственную. Отсюда же и древний закон родового кровомщения; отсюда исконный общественный закон соответственной кары за пролитую кровь. Чувствовал Каин, что Бог отгоняет его от лица своего, изгоняет из богоизбранного племени, из ограды церкви Божией. Чувствовал, что и сам становится отверженником и племя его будет отверженным. Чувствовал, что со дня братоубийства становится проклятою целью, в которую все станут пускать свои стрелы; в которую будет разить и Божия правда, и человеческая месть. Но вот странно. Казалось бы, Господу Богу ничего не оставалось изречь Каину на его опасение, что ему непременно кто-либо отомстит за пролитую кровь, непременно кто-либо его самого убьет, ничего кроме: что ж с этим делать! Виноват, так и казнись, – что изрекла бы в подобных условиях правда общечеловеческая. Но правда Божия изрекает нечто совершенно противоположное. И сказал ему Господь Бог: Не тако; за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь Бог Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. И пошел Каин от лица Господня, стеня и трясыйся.

Известно, что Каин удалился на восток от Эдема в глубину Азии, родил сынов и дщерей, для собственной безопасности сгородил первый город и произвел из себя потомство каинитов, которые получили наименование сынов человеческих в отличие от сынов Божиих, потомков главным образом Сифа. Каиниты были первыми изобретателями искусств и ремесл, скоро возобладали над потомками всех прочих сынов Адама, над потомками даже Сифа; а слившись посредством брачных союзов с сынами Божиими, развратили и сих последних, так что все допотопное человечество, кроме праведного Ноя, стало плотию; Дух Божий, Дух животворящий отступил от них, и все они погибли в потопе. Тем не менее потомство Каина благоденствовало более 2000 лет; да и сам он без сомнения умер своею смертию. Где же правда Божия? Почему эта мудрость Божия помешала совершиться над Каином правде Божией и общечеловеческой, чтобы кровь братоубийцы Каина пролилась за кровь невинно убитого Авеля? Что же значат, по-видимому и без сомнения, грозные слова Божии Каину: Глас крови брата твоего Авеля вопиет ко Мне от земли?

От Каина перенесемся к себе самим; от судьбы хотя и библейского, но частного лица перенесемся на общечеловеческую точку зрения и размыслим о судьбе людской, о своей собственной судьбе. Тогда наша судьба объяснит нам долю Каина, а доля Каина прольет свет на наш собственный жребий.

Вот все мы люди братья по плоти. Все наделены от Бога, от природы, от житейской судьбы разными дарами, откуда естественно проистекает неравенство человеческих жребиев. В то же время все мы зачаты в беззакониях и рождены во грехах; все проникнуты ядом первобытного греха. Наделены мы разными темпераментами, разною от природы напряженностию страстей; однако же все до единого имеем сердце недоброе, от которого происходят помышления злые: убийства, прелюбодеяния, любодеяния, татьбы, лжесвидетельства, хулы, обиды, зависть, лихоимство, хищения, всякая неправда. За каждым из нас змей ползает сзади, наровя ужалить нас в пяту, в слабую сторону нашего естества, как это предсказано было Адаму в первоевангелии: Той змий блюсти будет твою пяту. У дверей каждого из нас, – вспомните, как сказал Бог Каину: У дверей твоих грех лежит, он влечет тебя к себе, оттого ты и не поднимаешь лица, – так и у нас у каждого у дверей грех лежит, он тянет, он привлекает нас к себе. Если ты делаешь доброе, – говорил Бог Каину, – то не поднимаешь ли лица? Сердцу веселящуся лице цветет (Притч. 15:13), – вещает премудрый. Пока у человека сердце радостно, эта радость льется из всех черт лица. Пока сердце наше чисто, душа непорочна, совесть ничем не встревожена, – вспомните каждый свое невинное детство, – тогда лицо наше поднято; тогда мы смело глядели каждому в лицо, как и на небо. Стыдиться было нечего; тревог душа не знала, или эти тревоги были легкою рябью на зеркальной тихой поверхности воды; совесть молчала потому, что была покойна. Впереди манила радостная надежда на счастье жизни, на высокие подвиги, на честь и славу на земле и на небесах. Увы!.. Грех и тогда уже лежал у порога и манил к себе. Мы учились, изучали закон Божий, прислушивались к голосу совести, к голосу Божию, и отворачивали свое лицо от красивой лежащей у порога змеи: да пусть его лежит змей у нашего порога, он нас не тронет, только ты сам его не трогай, ты господствуй над ним своим равнодушием. Мы и господствовали над ним несколько времени, а все же из любопытства и тогда уже поглядывали на него, на игривые переливы его пред нашими глазами. А далее стали и задумываться о нем: Красно есть еже видети, – приятно глядеть на него. А с летами разные соблазны стали и возрастать. Пошли и огорчения, последовали искушения... Лицо наше мало-помалу насупилось. Неудовлетворенная душа стала пропитываться горечью разочарования. Кому чего в жизни, но каждому чего-либо не доставало. Непременно каждый чувствует себя в чем-либо обделенным. Кому не доставало даровитости и успехов в науках; кому семейного счастья; кому людского уважения; кому житейского достатка. Ведь сознаться должно, душа больше или меньше, но положительно огорчается тем, что у других это есть, а мы обделены; в чужих руках ломоть хлеба всегда велик; чужое счастье слепит завистливые глаза, а чужие боли в нас не болят или чуть-чуть болят; даже равенство в жребии с другими нас не всегда удовлетворяет. Кому хочется стоять только в уровень с другими? Кому, наоборот, не хочется превзойти других? В детях даже поощряют так называемое благородное соревнование, т. е. чтоб они были завистливы; в народах патриотическое соревнование даже превозносится похвалами, как высокая гражданская доблесть. Да, это чувство, эти порывы превзойти других проистекают из нашей природы. Они естественны и даже не всегда предосудительны. Кто не хотел бы, кто не мечтал быть даже центром мировой жизни, кому не хотелось бы, чтобы солнце, месяц и звезды пред ним преклонились, – это привиделось даже кроткому невинному отроку Иосифу, – чтоб все ведомые ему величия мира не только почтили его своим вниманием, но и пали пред ним в благоговейном признании высоких его достоинств? Вот праотцы наши, – а яблоко от яблони не далеко падает, – Адам и Ева захотели быть ни более ни менее, как богами. Мы и созданы, чтоб быть богами. Вкуси от плода запрещенного, – говорил им змий-искуситель, – и будешь бог; узнаешь сразу все, как Бог, а знание – великая сила, а всеведение есть то же, что и всемогущество; сразу узнаешь, что такое полнота счастья; сразу возобладаешь всеми благами мира, всем, чего захочешь. Только вкуси... И вот лежащий у дверей грех привлек к себе лицо наше. Оно опустилось... Дума о грехе нас заеда... Конечно, совесть сперва бьет тревогу, но и решимость назревает.

К сожалению, создать себе вавилонскую башню житейского благополучия в одиночку невозможно. Нужно, чтоб другие люди послужили для нас пьедесталом, нужно возобладать над другими. И вот, восстает брат на брата, Каин на Авеля, брат на сестру, сестра на брата и т. д. Совершаются разнообразные грехопадения, насилия, обиды. Грех вот уже положил человека долу, у порога дверей, рядом с собою, пронизал его своим ядом, опутал своими змеиными кольцами. А грешник все еще в каждом грехе мечтает возобладать над другими. Из отравленного грехом сердца исходят всякие грехи: убийства, прелюбодеяния, хулы, лжесвидетельства, неправды и т. п., и все в той мысли, чтоб другие послужили моему счастью, моему удовольствию, моему честолюбию, моей корысти, моей зависти, моему злоязычию, моей кровожадности, моему глухому, но неодолимому для меня влечению видеть все у ног своих, а что противится, то растоптать.

Не станем разбирать, что все грехопадения направлены к цели возобладания над другими, – все проникнуты тем злобным коварным характером, что Каин восстает на Авеля брата своего, или как на помеху или как на средство к своему счастию. Коснемся одного, по-видимому, наиболее невинного, и действительно наиболее общего порока злоречия. Скажите, не проникнута ль этим злостным характером эта наиболее ходячая, наименее преследуемая законом и общим мнением страсть, – страсть злоязычия, осуждения, хулы на ближнего? О, поверьте, отрадно всякому сказать самому себе: Господи, какия на свете есть мерзости; какие негодяи! сказать самому себе слово фарисея: слава Тебе Господи, хвалу Тебе, Господи, воздаю, яко несмь якоже прочии человецы, хищницы, неправедницы, прелюбодеи, или якоже сей мытарь. Пощуся два раза в неделю, и т. д. Всякий осуждающий другого чувствует отраду именно этого рода, – сознайтесь. Чувствуешь по крайней мере ту отраду, что на людях смерть красна, что я не хуже других, что гнусностей в мире слишком много. Мне нужно, моей мятущейся совести нужно осуждающею мыслью, осуждающим словом восстать на своих братьев, именно чтоб чувствовать себя хорошо. Мы утверждаем свой судейский престол в воображаемом центре мира, в центре, который мы сами же собой и составляем, именно, чтоб чувствовать себя судьями всего мира, а весь мир своими всевластными приговорами повергать к подножию ног своих. Только для этого мы ежеминутно и терзаем, даже убиваем друг друга нашим злоречием. Как вампиры, мы сосем чужую кровь, грызем чужое спокойствие, чтоб самим тучнеть и усыплять свою собственную совесть.

Но вот Авель, брат наш, убит. Грех содеян. Мы пали... Сразу же чувствуем, что содеяно что-то такое непорядочное, что-то убито, ну хоть чистота совести убита... только всего... Раздается где-то в глуби, из тени дерев потерянного рая, звучит тревожный голос – то: Адаме! где еси? Где ты очутился? – то: Где Авель, брат твой? Где родная тебе твоя невинность сердца?.. А, ну, прочь, отогнать. Прочь докучный голос! Отогнать смущающий призрак! Мы даже счастливы, мы удовлетворены, достигли, чего хотели, все люди грешат, это мое право наконец... Так люди оправдывают даже пролитие крови, видят в этом случайность раздражения, нередко даже прямо свое право покончить с другим, устранить его с своего пути ко храму личного счастья. Но увы, или лучше – к счастью нашему, так мы глушим голос совести, глас Божий, только в первую минуту по грехопадении. А голос Божий в нас и около нас не умолкает: чтó ты сделал?! чтó я сделал, Боже мой, Боже мой! Глас крови брата твоего вопиет к небу! Другого обидел, соблазнил, другого погубил! Глас беззакония восходит до неба. Бог слышит и видит. И от этого ощущения, что Бог видит и слышит, человек бессилен отрешиться даже в минуту одурения страстию, страстию гнева, хищничества, кровожадности, плотоядности... Совесть вопит и терзает. Пораженное воображение рисует ужас злодеяния... Отсюда галлюцинации, видения убитых и убийц. Отсюда иное впечатление так врезывается в душу, что горит огнем адского воспоминания в мозгу даже умирающего, когда все прочее в воспоминании, в сознании уже тускнет, уже потухло. Сохрани Боже и помилуй.

Но пока живы, чтó выходит? Бога ли боимся после грехопадения? Страшного ли суда страшимся? Вечной ли муки трепещем? Нет, вечная мука далеко, мы ее не испытали пока. Страшный суд недоведом. Бога, да, боимся, но боимся гнева Его днесь, сей час и здесь. Вот гром Его грянет и разобьет вдребезги. Боимся кары Его здесь на земле. Боимся потерять здоровье, благосостояние, честь, положение. Это, знаете, Каин, говорящий Богу: Буду странником и скитальцем на земле. И всяк, кто встретится со мною, убьет меня. Боимся, что люди узнают, охают; ужасно боимся суда и осуждения людского, чуть ли не больше всего на свете. Страх суда людского бóльшую муку имать, нежели страх Божий. Боимся, что врагов наживем, злобную месть их накличем. И вот живет человек буквально Каином, стеня и трясыйся на земли, трепеща за всякую минуту своего благосостояния. А действительно придавит горе, и он станет Каином в душе: наказание мое больше, нежели снести можно. Господи! За что такая кара?! Накажи, но и помилуй. А пойдут грехи за грехами, беды за бедами, и несчастный, трясясь за настоящее и будущее, станет отчаянным Каином: Вина моя вящше, еже оставитися ми... В душе разливается мрак отчаяния, впереди не видится ни искры света, отдыха и покоя; становится ненавистною самая жизнь, проклинается самое прошедшее, проклинается самый час рождения, и Каин превращается в ожесточенного Иуду-предателя и шед удавися... Думает, покончил с собою. Отсюда большая часть самоубийств.

Так кончил в Новом Завете предопределенный сын погибели. Но не так кончил в Ветхом Завете библейский первообраз тяжких грешников Каин. У него не достало Иудиной отваги на самоубийство. Он, наоборот, страдал по одним более, по другим, менее позорною, но более мучительною слабостью малодушия за собственную жизнь. Нелегкая же кара братоубийце, так легко погубившему чужую братнюю жизнь. Из-за этого малодушия Каин вынес все, а вынес он много. Земля его прокляла, – земля, которая отверзла уста свои прияти пролитую им кровь брата его Авеля. Чувствовать на себе это проклятие, чувствовать себя проклятым от земли, заметьте – не от Бога, – тяжко. Это нечто ужасное, чего мы с вами не понимаем, а древние понимали и чувствовали, чувствовали и понимали, что земля чувствует и радуется, благословляет и награждает своими дарами, негодует, свергает с себя и даже проклинает. И первый проклят был от земли Каин-братоубийца, напоивший землю невинною кровию Авеля. Каин это бремя вынес. Бог не дал ему счастья и удачи в главном его занятии, в земледелии; знать, что моя жизненная доля проклята, это тяжко. Каин это вынес. Быть изгнанным от лица Божия, в ту пору, когда люди чувствовали явную к себе близость Божию; быть изверженным от церкви Божией; быть отверженным от отца и матери, от рода-племени, от племени богоизбранного, это слишком тяжко. Каин вынес и это. Быть изгнанником и скитальцем на земле; чувствовать, что на моих руках горит братняя кровь, что за спиною гонится бледная братняя тень; вечно мешаться в уме, вечно стенать и трястись что вот-вот кто либо отомстит, отомстит же непременно за пролитую кровь, и убьет, прольет мою собственную кровь, конечно, и это тяжко. Каин и это вынес. Чувствовать, что и племя мое отвержено, что грех родителя Бог возлагает на чада чад, что из-за меня и род мой проклят, видеть, что в нем родятся злодеи, и знать, что так тому и быть следует; что я же и виноват в этом злом роке моего рода, конечно, это неимоверно тяжко. Каин вынес и это. Чувствовать, что даже минуты отдыха от постоянной кары, что даже мимолетные минуты радости в жизни, – ведь Каин вступил в брак, рождал детей, жил по-видимому долго, – что вся жизнь бесповоротно отравлена памятью страшного преступления, страхом людской мести, страхом неумытного суда Божия, и это тяжко. Но Каин и это вынес. Зачем же Каин не стал Иудою, не наложил на себя руки? Душевной силы на это не было, малодушия было уже очень много. Чья либо молитва спасала и Бог не попускал. Зачем же Бог не послал ему скорой смерти? Зачем не попустил, чтобы Каину кто-либо действительно отомстил за пролитую кровь, по закону: кровь за кровь?

А затем, во-первых, что смерть для Каина была бы отдыхом. Затем, что окончатальная кара бывает отрадою. Затем, что преступникам естественно иногда взывать: Горы! Падите на нас и раздавите, пусть все кончится разом, пусть суд Божий свершится. Пусть правда Божия возьмет свое, вина будет заплачена... Нет, каинова мука: стеня и трясыйся будеши на земли, – она целесообразнее, она доканает глубже. Не он ли своим именем Каина дал и корень для этого слова доканать? Бог осудил Каина на эту каинову муку потому, что глас крове брата его Авеля вопиял к Богу от земли, которая отверзла уста свои принять эту безвременно и напрасно пролитую кровь от братоубийственной руки Каина.

Только вот вопрос: о чем кровь Авеля вопияла к Богу? Конечно, о мести, о правде, о воздаянии. Но об одной ли мести, вот вопрос. Вспомним евангельское слово о богаче немилостивом и Лазаре праведном. Видите, жестокосердый евангельческий богач, сей в муках в аду, сперва взывает к небу о себе, о собственном облегчении. Бесплодно. Так давай же молить за других. И вот он вопиет к Аврааму на небо: Отче Аврааме, молю тебя, пошли Лазаря в дом отца моего: имею бо пять братий, пусть Лазарь засвидетельствует им о моей муке, чтоб и те не угодили сюда же в это место мучения. И это жестокосердый богач. Но и тот даже из ада, где ему было уже не до других, и тот вопиял к небу о милосердии к своим братьям. Так думаете ли вы, что Авель в райской обители не вопиял к Богу о прощении Каину? Думаете ли, что именно невинно пролитая кровь Авеля не вопияла о милости к брату Каину, именно себе в награду за напрасную смерть? Разве Авель мог быть счастлив в небе, когда Каин погибал? Разве отец и мать их обоих, несчастные Адам и Ева, пролив потоки кровавых слез над сыном убитым, над сыном убийцею, могли изрекать Каину только проклятия? Аще вы, лукави суще, умеете даяния блага даяти чадом вашим, кольми паче Отец ваш небесный... Разве забудет жена отроча свое, еже не помиловати исчадие чрева своего? Но аще и забудет сих жена, Аз не забуду тебе,– глаголет Господь. Отец небесный проклял временную судьбу Каина, проклял его удачу в главном его занятии земледелием, осудил его на долгую муку стонать и трястись за свою жизнь, за свое земное благосостояние; но осудил, без сомнения, для того, чтобы к концу его жизни научить его говорить не так, как он сперва говорил, что наказание мое больше, нежели снести можно, а наоборот: искуси мя, Боже, и испытай мя; разжи утробы моя и сердце; чтобы в минуту смерти, испуская последний вздох, он имел дух сказать не так, что вина моя вящше, еже оставитися ми, а наоборот: Несть грех побеждаяй милосердие Божие.

Помилован ли Каин? На это смею ответить только, что кровь Авеля была прообразом крови Господа нашего Иисуса Христа. Вот братия Господни, кровожадные Евреи, мняся службу приносити Богу, вывели Христа Господня вне града своего в поле и убили. Кричали они: Кровь Его на нас и на чадех наших. И кровь эта пала на них и на чад их и жгла их, как и продолжает жечь, в продолжении тысячелетий. Но вот к тем же Евреям апостол Павел пишет: Вы, хотя и богоубийцы, приступали к горе Сиону, и ко граду Бога живого, Иерусалиму небесному, и тьмам ангелов, к торжествующему собору и к церкви первенцев, написанных на небесах, и к судии всех Богу и к духам праведников, достигших совершенства, и к Ходатаю Нового Завета, Иисусу, и к жертвенной крови кропления, лучше говорящей, нежели Авелева (Евр. 12:22–24).

Да и мы так же, как Каин и евреи, не только братоубийцы, но и богоубийцы. И мы вторично распинаем Сына Божия и проливаем кровь Иисус Христову. Тем не менее, милосердая и премудрая правда Божия сподобляет нас, по-видимому, и счастья и долголетия. Но сподобляет, чтоб и из нас многие, подобно Каину, вечно стонали в душе и тряслись за свою судьбу и жизнь; чтоб нас угнетала печаль мира сего, которая не редко причиняет слабодушным самую смерть; и чтоб, угнетая нас, эта печаль мира сего перерождалась в нас в печаль по Боге, которая соделывает покаяние нераскаянное, твердое и неизменное, чтоб мы постоянно отвыкали от каиновых воплей: Казнь моя больше, чем можно снести; вина моя вящше, еже оставитися ми, – а привыкали к воплям христианским: Ослаби, остави, прости, Боже, вся прегрешения моя, к воплю кающегося разбойника: Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Твоем; чтоб очистила и спасла нас пролитая и всегда проливаемая нами кровь Сына Божия, лучше и громче глаголющая на небо о всепрощении, нежели кровь Авеля, пролитая Каином. Аминь.

Источник: Епископ Никанор. Поучение в неделю святых отец. О Каине и Авеле. // «Странник», духовный журнал. – СПб., 1884. – Том III. – С. 579–593.

Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим, сущую Богородицу Тя величаем.

Ужели, в самом деле, человек может быть честнее херувимов и славнее, даже без сравнения, серафимов? Может и должен, обязан и призван. К этому обязуется и призывается человек христианским идеалом, идеалом христианской нравственности. А степени небесной чести и славы распределяются по степеням нравственного совершенства.

По возможности выясним себе значение христианского идеала. Выяснить его для себя полезно и даже обязательно всякому, потому что им определяется дух христианской нравственности, весьма отличный от фарисейского духа ветхозаветного иудейства, не говоря уже о язычестве. Этот идеал единственно и исключительно принадлежит только христианству, а язычеству и даже иудейству совершенно чужд, чем показывается несравненное превосходство христианства и его нравоучения пред всеми другими религиями.

Для ясности сопоставим с христианином фарисея евангельской притчи. Вошедши в церковь помолитися вместе с мытарем; вот он, этот фарисей, выставившись вперед на глаза людей, так в себе будто бы молится, молится не находя для себя нужным просить чего-либо у Бога, а в сущности хвалит и благодарит себя самого за то, что он не таков, как прочие люди, что он очень хорош: «Яко несмь, якоже прочии человецы, хищницы, направедницы, прелюбодее, или якоже сей мытарь. Пощуся два раза в неделю, десятину даю всего, елико притяжу» (Лк. 18:10–14). Обыкновенно, этого фарисея сильно порицают, не видя в нем ничего доброго, иногда не доразумевая тончайшего смысла притчи Господней. Правда, фарисеи заслуживали сильных укоров и сам Господь сильно порицает их, но других, а не этого. Этого Господь несколько как бы даже одобряет, говоря: Яко сниде мытарь оправдан в дом свой паче оного фарисея. И св. Церковь приглашает: «Фарисеевы добродетели потщимся подражати, и поревновати мытареву смирению» (недели мытаря и фарисея, утро, канон). Грешный мытарь оказался пред очами правды Божией лучше хотя и самомнительного, но по-своему праведного фарисея, так как смиренная мытарева молитва была благоугоднее Богу, чем молитва возносящегося фарисея, однако все же лучшего из своей фарисействующей братии. Да, ясно то, что здесь в причте своей Господь выставил, если и не самого лучшего из фарисеев, в роде апостола Павла, то весьма порядочного из фарисеев, обыденнейший тип ветхозаветного законоблюстителя.

Этот фарисей был точный исполнитель точных предписаний ветхозаветного закона. В своей молитве он, очевидно, имел в виду ветхозаветное десятословие, в буквальном его разумении: «Не грешу против восьмой заповеди – я не хищник, не грабитель; не грешу против седьмой заповеди – я не прелюбодей; не грешу против шестой заповеди – я не только не убийца, а даже не обидчик. Исполняю и четвертую заповедь относительно суббот, праздников, постов, относительно храма, – пощуся два краты в субботу, установленную десятину даю на храм и его служителей; о том же нечего и толковать, что соблюдаю пятую, третью, вторую и первую заповеди, тем более, что и смертная казнь грозит за их неисполнение; вообще несмь, якоже прочии человецы, или якоже сей мытарь. Чего же больше? И хвала Тебе, Боже. Да и себе честь отдать не грешно». Он доволен вообще потому, что по его сознанию удовлетворил определенным предписаниям закона. Нужно иметь в виду, что ветхий закон утверждался на основе на том же идеале, как и закон евангельский, но там этот идеал лежал только прикровенно. Заповедь божественная в Ветхом Завете была широка и глубока зело также, как и евангельская. Однакоже для ума и сердца ветхозаветного Израильтянина она закрыта была покрывалом. Явно же Ветхий Завет выставлял определенные положительные предписания закона обрядового, и не менее точные, больше отрицательного смысла, предписания закона нравственного: не убий, не прелюбы сотвори, не укради. Исполни, что тебе предписывается ясно и точно, положительно и отрицательно, и будешь добрый еврей; будешь истый, настоящий евангельский фарисей. Потому-то он и самодоволен: он исполнил свой закон. Он чувствовал себя по правде ветхого закона непорочным (Флп. 3:4–6).

Однако же этот хороший фарисей, этот точный исполнитель закона изыде из церкви в дом свой оправдан от Бога менее мытаря, человека по-видимому плохого, но сознававшего свою повинность пред Богом; человека, который пришел в церковь действительно помолитися, излить пред Богом скорбь своей души; который, став издалеча, не смел даже очей своих возвести на небо, но, ударяя себя в перси, говорил от сердца: Боже! Милостив буди мне грешному. С сокрушением сердца он видел, что лествица добродетелей высока; что упираясь в землю, она касается неба, теряющегося где-то там в беспредельности, а он не ступил и на первую ее ступень; тогда как фарисей, став на первую, вторую, третью ступень ее, уже спешит хвалить себя и Бога: слава Тебе, Господи, с меня довольно, дальше и выше восходить не нужно. В фарисейской узкости сердца и слепоте ума, он вообразил, что заповедь Господня соткана по мерке приемлемости его мелкого духа, что она узка, а не широка зело, мелка, а не глубока безмерно, что она низменна, а не высока беспредельно; тогда как мытарь, если не умом постигал, то сердцем чувствовал глубочайшую свою повинность пред беспредельною высотою Божия закона, почему и повергал в прах свое преступное ничтожество пред бесконечным величием высочайшого всесовершенного Законодателя.

В этом-то разуме и говорит Христос Спаситель: «Егда сотворите вся повеленная вам, глаголите, яко раби неключими есми (рабы ничего нестоющие): Яко еже должни бехом сотворити, сотворихом» (Лк. 17:7–10). Когда господин скажет рабу: Приготовь мне поужинать и подпоясавшись (полотенцем) служи мне, пока буду есть и пить, а потом ешь и пей сам, – станет ли господин благодарить раба сего за то, что он исполнил приказание? Не думаю, – ответствует сам Господь. Действительно, стоит ли благодарить раба за то, что тот ест и пьет от трапезы господина? Нужно ли благодарить и за то, что раб исполняет легкую и почетную для него работу, прислуживает господину за столом? Нужно ли благодарить и за то, что он вообще служит господину? На то он и раб, чтоб служить. Заметим, что это только притча, и она не вполне отвечает глубине означаемого ею предмета. Так и мы, когда творим то, что законом Господним нам только дозволяется, имеем ли право тогда хвалить себя? Иное закон попускает только по жестосердию нашему. Подобным же образом, когда сотворим и то, что законом Господним нам повелевается, мы должны говорить, что мы рабы ничего не стоящие, потому что делали, что должны были сделать. Когда исполним и другие высшие предписания закона Господня, должны повторять тоже: Раби неключими есмы, яко еже должни бехом сотворити, сотворихом. И так без конца. Без конца потому, что сколько бы мы ни творили благих дел, всегда останется много добра, которого мы не доделали; всегда останется много долгов наших перед Богом, которых мы не заплатили, много скверн, которых мы пред очами правды Божией не очистили; всегда останется в нашем сердце корень греха, который сами в себе исторгнуть мы бессильны. Без конца потому, что евангельский закон одно своим последователям только попускает, другое повелевает, а третье советует, но и советует требовательно: аще хощеши совершен быти, твори то-то; а совершен быти ты должен. Или даже еще требовательнее: твори, аще хощеши быть Христов ученик и последователь, если хотите быть сынами Отца вашего небесного. Ибо если вы будете творить только обыкновенные дела добра естественного; если будете любить любящих вас, – какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не также ли поступают и язычники? Будьте убо вы совершенни, якоже Отец ваш небесный совершен есть (Мф. 5:45–48). Вот куда должно стремиться, – к совершенству Отца небесного, – далеко, без конца!

Для большей ясности представим несколько примеров восхождения по бесконечной лествице нравственного христианского совершенства, по ступеням от дозволенного к повеленному, и от предписанного к обязательному евангельскому совету.

Возьмем, например, человеческие действия, заповедуемые или воспрещаемые второю заповедью о блаженствах: блажени плачущии... Разумеем постепенный ряд действий, относящихся к увеселениям. Не может евангелие попустить увеселения неодобрительные, неодобрительные по качеству, по времени и месту, например, увеселения, которыми возбуждается похоть плоти, похоть очес и гордость житейская, или же увеселения, возбуждающия жестокость, бесчеловечие и кровожадность; не может попустить излишние воспрещаемые увеселения в посты, даже в праздники (например, разгул), особенно же накануне праздников, когда людям следует сосредоточиваться в молитвенном настроении; не может попустить всякие мирские увеселения и развлечения в храмах Божиих, когда кто развлекается пустыми беседами, когда кто делает церковь местом свиданий, когда кто ходит в церковь, как на зрелище, особенно же при бракосочетаниях, и как на музыкальный концерт только для потехи слуха. Попускает евангелие увеселения естественные, невинные, когда прыгает детство, резвится юность, веселит себя среди забот и тревог жизни мужество, когда развлекает себя от тоски и уныния, среди болезней духа и тела, изнемогающая старость. Одобряет евангелие и благословляет увеселения чистые эстетическия, чистые признательные Промыслу наслаждения всякими дарами Божиими, произведениями искусства, особенно же искусства высокого и возвышающего, особенно же наслаждения углублением сердца в красоту божественную, небесную, погружением духа в глубину Духа Божия, которое низводит в душу человека мир, превосходящий всяк ум, и радостью о Духе Святе. Но так как полного пренебесного мира в земной юдоли плача достигнуть нельзя; так как радость о Духе Святе приобретается, наоборот, сокрушением о духовных немощах, – то евангелие, на высшей степени по лествице нравственного восхождения от земли в небу, в поднебесной сфере, и указывает плач, плач о грехах, тоску по небесной отчизне: блажени плачущии, яко тии утешатся. И были на самом деле подвижники, которые достигали способности беспрерывного плача о грехах. Встречаются и ныне состояния, в которых душевная настроенность исключает всякую способность к плотскому даже невинному увеселению. Посмотрите в женских обителях даже на малых девочек: она еще почти дитя, но как она степенна, ровна и мирна! Кажись, это дитя и никогда не резвилось. Можно ли вообразить, что пречистая Дева Богоматерь увеселяла себя чем-либо мирским? Даже на браке в Кане Галилейской, и там Она погружена в материнское попечение о других. О Христе Спасителе осталось предание, частию записанное и в евангелиях, что часто видели Его плачущим, смеющимся – никогда. Можно ли вообразить резко смеющимися преподобных Феодосия Печерского, Сергия Радонежского, или Петра митрополита Московского? Вот что значит христианский идеал: блажени плачущии...

Возьмем действия, относящияся положительно или отрицательно к четвертой заповеди о блаженствах: блажени алчущии и жаждущии правды... Коснемся дел искания правды. В некоторых случаях терпимо, даже отчасти позволительно убить врага (например, в военное время), быстро нападающего на мою жизнь, когда нет способа спасти ее иначе. Не только позволительно, но иногда и должно даже убить врага (например по приговору суда), который угрожает жизни и чести других, общества, отечества, когда нельзя победить и обуздать врага иным способом. Даже евангелием, самим Христом Спасителем (Мф. 5:25) не только позволяется защищать честь свою и пользу от обидчика пред судом, но иногда это и внушается высшими примерами, когда требуется защитить не только честь свою, но вместе с нею и честь своего служения и истину Божию. В таких условиях защищали свою правоту сам Христос Спаситель (Ин. 18:23), также апостол Павел (Деян. 24:12 и др.), как и другие богопросвещенные, богоугодные мужи (например, святители: Афанасий Александрийский, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст). В таких условиях защита даже собственной чести становится защищением правды Божией, за что обещается и особое блаженство: блаженны изгнанные, страждующие, подвизающиеся правды ради. Но когда дело касается исключительно личной моей чести или пользы, нимало ни вредя пользе других, чести Церкви и славе имени Божия, – тогда я лучше поступлю, если предоставлю отмщение за меня правде Божией (Рим. 12:19). Тогда Христос Спаситель заповедует каждому не противитися злу; но аще тя кто ударит в десную твою ланиту, обрати ему и другую; и хотящему судитися с тобою, и ризу твою взяти, отпусти ему и срачицу; и кто принудит тебя итти с ним одно поприще, иди с ним два. И кто тебя хулит и гонит за твою правду, за правду Божию, радуйся в твоих злостраданиях. Блажени есте, егда поносят вас и ижденут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради. Блажени алчущии и жаждущии правды, правды Божией, и праведности, и оправдания от Бога: яко тии насытятся. Блажени изгнани правды ради: яко тех есть Царствие небесное. Тех сам Бог оправдает и примет в свои вечные обители.

Возьмем дела, относящияся к пятой заповеди о блаженствах, дела милосердия: блажени милостивии... Конечно, позволительно каждому пользоваться правом собственности. В некоторой степени терпимо, когда имущий затворяет свою утробу, когда сжимает свое сердце и дающую руку, при виде чужой нужды, чтобы не разрушить, даже не пошатнуть, даже не ущербить свое состояние. Тем не менее, по евангелию, обязательно для всякого имущего делиться своим избытком с неимущим. При этом следует иметь в виду, что добро, делаемое другому, все же есть добро, даже когда творится способом несовершенным. Само в себе безотносительно, добром остается оно, когда творится даже с негодованием, обидой и бранью, с болью сжатого сердца, с неохотой; но суд Божий взвесит, чего тут больше, добра ли другому, зла ли другому, как и себе самому. Добром же остается добро другому, если творится и с самолюбивой корыстной целью, чтоб залучить себе какой личный интерес; чтобы достигнуть чужой влиятельной ласки, благоволительной благосклонно-благодарной улыбки; чтобы потешить себя общим, в лестном круге, увеселением; чтобы не отстать от других, чтобы даже выставиться пред другими и превзойти всех, – добро другому все же и при этом остается более или менее безотносительным добром. Тем не менее нелицеприятный суд Божий взвесит, чего в твоей благотворительности больше, добра или зла, целесообразного ли благотворения или выставочного самоугодия, человеколюбия или самолюбия, благоугождения ли Богу или же своекорыстного человекоугодия. Бог же любит доброхотна дателя, не от нужды (принуждения), ни от скорби сердца, не из самоугодия или человекоугодия, но от чистой любви к Богу и ближнему, из любви даже самоотверженной, которая велит: «внемлите милостыни вашея не творити пред человеки, да видими будете ими: аще ли же ни, мзды не имате от Отца вашего, Иже есть на небесех. Егда убо твориши милостыню, не воструби пред собою, якоже лицемери творят в сонмищах и в стогнах, яко да прославятся от человек: аминь глаголю вам, восприемлют мзду свою. Тебе же творящу милостыню, да не увесть шуйца твоя, что творит десница твоя, яко да будет милостыня твоя в тайне: и Отец твой, видяй в тайне, Той воздаст тебе яве» (Мф. 6:1–4). «Если даже враг твой алчет, ухлеби (насыти) его; аще ли жаждет, напой его» (Рим. 12:20). «Любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас, благословите кленущия вы, и молитеся за творящих вам обиду. Всякому просящему у тебе дай, и от взимающего твоя не истязуй. И будет мзда ваша многа, и высшая будет вам награда в том, что будете сынове Вышняго: яко Той есть благ к неблагодарным и злым. Будите убо милосерди, якоже и Отец ваш небесный милосерд есть» (Лк. 6:27–36). Вот конечный идеал нравственно-христианского совершенства!

Вообще в евангелии цель и конец восхождения по лествице нравственного совершенства намечены изречением Христа Спасителя, заключением Его заповедей об евангельских блаженствах: «будете убо вы совершени, якоже Отец ваш небесный совершен есть» (Мф. 5:48). Т. е. когда будете совершенны, как Отец ваш небесный совершен есть, тогда и остановитесь. И это не совет, а повелительное требование: будете совершени... Потому-то и говорится, что лествица нравственного совершенства бесконечна. И восхождение по ней обязательно. По ней неизбежно нужно пройти всякому, кто хочет дойти до неба. На какой бы степени восхождения по ней грешный и бренный человек ни остановился, он все же не достиг еще до неба. Чтобы достигнуть подножия престола Божия и узреть Бога лицем к лицу, нужно приобрести полную чистоту сердца, чистоту от всякого греховного пятна. А человек грешный и бренный достигнуть такой чистоты сам собою не может никогда. Если же достигает, то потому, что помогает ему в этом благодать Божия, как и во всем, как помогает и жить и дышать. О Нем бо, о Боге, живем и движемся и есмы. От себе же, яко от себе, и помыслити ничего доброго не можем, но довольство наше на сие от Бога. О Нем же и спасаемся и восходим по лествице общеобязательного нравственного совершенства до неба.

Потому-то евангельский мытарь и изыде от церкви оправдан паче фарисея, что покаянным взором он проник, с одной стороны, всю глубину своего нравственного падения и недостоинства, а с другой, всю высоту требуемого от нас Богом совершенства и, чувствуя всю беспредельность своей немощи, молитвенно воззвал к небу мытаревым воплем: Боже! милостив буди мне грешному. И молитва веры спасла болящего духом. Также и разбойник распятый, чувствуя беспредельность своей порочности и бессилие загладить свои грехи пред лицем уже смерти, воззвал к сораспятому Искупителю наших грехов: не достоин я... Но помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем. И покаянная молитва в тот же день и час смертный возносит его до высоты рая. А фарисей остановился в самодовольном самосозерцании, не видя в грубой слепоте разума и сердца, как небо от него еще бесконечно далеко, не сознавая, сколько мерзости лежит еще на дне его души; почему и вышел из церкви, как и вошел, гробом повапленным, полным костей мертвых и всякия нечистоты, хотя на нем, особенно для его пристрастных к себе очей, и блестел некоторый лоск внешней праведности, верности букве, но не духу закона, как и на гробе лежит лоск повапленности, с мерзостию внутри.

Сотворенный ограниченный человек, и не только человек, а никакая тварь не может достигнуть той степени совершенства, какая указана Богочеловеком для нашего стремления – быть совершенными, якоже Отец наш небесный совершен есть. Точнее. Может быть человек совершен, якоже Отец небесный, т. е., может и должен, уподобляться Богу; но не может быть совершен столько же, сколько Бог, т. е., безусловно никогда не может сравняться с Богом, не может стать Богом, чего сразу же захотел падающий Адам, хотя и обязан стремиться к тому в продолжении всей вечности. При чем недостающее ограниченному, спасенному и спасаемому человеку будет восполняться, как и восполняется всегда полнотою благодати единого безгрешного и всесовершенного в человечестве Богочеловека-Искупителя. В Нем, Богочеловеке, почивает вся полнота Божества телесно. В Нем, в Его ограниченном, но соединенном с Божеством человечестве, опочила вся полнота не только безгрешности, не только чистота, созерцающей Бога в себе самой, но полнота и высочайшего всесовершенства. Он величественно и качественно совершен, якоже и Отец небесный совершен. Он по всему равен Богу. Он же хочет, чтоб и мы были не только сынами же Божиими, но сынами и совершенными также, якоже совершен Он сам, Сын Божий Единородный; чтоб мы приобщились божественному всесовершенству в общении с Ним, Сынон Божиим, равным Богу, как с своим превысочайшим Главою члены Его тела Церкви, как Его братия, приискренне приобщающиеся плоти и крови Его по человечеству и духа Его по Божеству, духа, связующего и нас с бесконечно совершенным Божеством верою, надеждою и любовию, вопиющего и в нас к Богу Отцу: Авва Отче!

Вот христианский идеал, превысочайший идеал бесконечного нравственного совершенства. Этот идеал всею полнотою своею опочил в Богочеловеке Христе Иисусе и в Нем, с высоты пренебесного престола, идеже есть Христос Господь одесную Бога седя, сияет пренебесным светом и нам грешным, привлекая к Себе наши сердца и умственные очи.

Вторым по Христе в человечестве осуществлением этого идеала явила себя пренепорочная Дева Богоматерь. Христос Иисус стал безгрешен, непричастен даже первородному греху с самого зачатия своего, как рожденный сверхъестественно от Духа Свята, вследствие соединения в своем лице естеств божеского и человеческого. Пресвятая же Дева Мария, хотя и естественно рождена от праведных родителей, но предочищена благодатию Божиею от всяких греховных скверны, как особый предъизбранный сосуд для восприятия исключительного наития Святого Духа и низшествия во чрево Ее божества второго лица Святой Троицы, Сына Божия, который восприял Ее плоть и кровь и дух в свои собственные плоть и кровь и дух. Почему огнь Божества, объяв Ее с минуты Ее собственного зачатия и постепенно возгараясь в Ней, как в купине оной, горящей и несгораемой, возгораясь больше и больше до беспредельности, опалял Ее пламеннее вечно пламенеющих херувимов и просветлял чище первых у престола Божия светов – серафимов, чтобы соединить Ее с Божеством исключительно тесным союзом, как матерь с Сыном Ея и Божиим. Потому-то приближенная к престолу Божию больше всякой твари, Она и явилась честнее херувимов и без сравнения славнее самих серафимов не только по чести своей у Бога, как и пред всем созданием Божиим, но и по нравственной высоте, как ближайшее ко всесвятому Сыну Божию и своему вместилище Его спасающей и освящающей благодати. Отчасти постигаемым, отчасти же непостижимым образом, Она сама стала тою таинственною лествицею, которая соединила небо с землею; по которой, утвердившись на ней, сам Бог сошел на землю, чтобы совозвести с Собою по ней все человечество на небо; по которой сами ангелы, недомыслимым для нас образом, связуя землю с небом, не только нисходят на землю, но и восходят на небо.

Потому-то и достойно во истину блажити Богородицу, не только как присноблаженную, но и пренепорочную, и величати как честнейшую херувимов и славнейшую без сравнения серафимов, как без истления самого Бога Слово рождшую, нашего ради спасения и постепенного восхождения в превысшему идеалу бесконечного божественного совершенства, сокрытого в полноте в Богочеловеке Христе Иисусе, немощное в нас врачующем и оскудевающее восполняющем своею божественною благодатию, даром же и властию. Аминь.

Источник: Беседы и поучения Никанора, Архиепископа Херсонского и Одесского. Том IV. – Одесса: Типография Окружн. Штаба Одесск. Воен. Округа, 1887. – С. 410–423.

Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою, якоже можаху. Да воссияет и нам грешным свет Твой присносущный, молитвами Богородицы, Светодавче, слава Тебе (Празд. тропарь).

Во славу преобразившегося на горе Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, в честь светлого праздника пресветлого преображения Господня и в наше назидание, повторим евангельское сказание о славном событии преображения.

Преображению Господню предшествовали следующие обстоятельства.

В последний год своей земной жизни, Господь наш Иисус Христос однажды, в пределах Кесарии Филипповы, вопрошает своих учеников: Вы кого Мя глаголете быти? Св. апостол Петр отвечает: Ты еси Христос, Сын Бога Живого. В лице Петра теперь святые апостолы в первый раз признали и исповедали Иисуса не только Христом, обетованным избавителем, но и единородным и естественным Сыном Бога живого. Их вера в божественное происхождение и достоинство их Учителя еще не была тверда. А Господь оттоле, с тех пор начал говорить ученикам своим, что подобает Ему идти в Иерусалим и много пострадати от старцев и архиереев и книжников и убиену быти и в третий день востати. Петр пререкает Ему: Милосерд Ты, Господи, помилуй Господи, не может быть этого с Тобою. Вместе с евреями того времени, святые апостолы думали, что Господь Иисус, как обетованный Мессия, воцарится над Израилем на земле и их воцарит вместе с собою. Укорив Петра словом: Не мыслиши, яже суть Божия, но человеческая, разрушая человеческия предубеждения и расчеты всех апостолов, уча их мыслить по Божиему, Господь говорит им о самоотвержении, о воздаянии в будущей жизни, а не в настоящей: Аще кто хощет по Мне идти, да отвержется себе и возмет крест свой и по Мне грядет. Кто хочет спасти душу свою от огорчений жизни временной, тот погубит душу в вечности; а кто погубит душу в жизни временной, кто обречет себя на все страдания и даже в случае нужды на смерть ради Меня и евангелия, обрящет и приобретет душу для вечности. Приити бо имать Сын человеческий во славе Отца своего со ангелы своими: и тогда воздаст комуждо по деяниям его; не последуете вы Мне, не возмете креста Моего, будете в этой жизни спасать себя от всех огорчений, будете гоняться за почестями и другими благами мира сего, тогда в день Моего славного пришествия, что вы дадите взамен погубленной души своей? А последуете вы Мне с самоотвержением, – Я воздам вам комуждо по делам вашим, в день моего славного пришествия: тогда действительно вы сядете на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых.

Что же это такое внушает Господь своим еще маловерным ученикам? Сын человеческий когда-то придет во славе, но прежде Ему подобает много пострадать и быть убитым. Его последователи когда-то получат блистательное воздаяние; но прежде должны отречься себя, обречь себя на страдания и подвиги, погубить душу свою. И после славного преображения Господня, видевши его сам, Петр однажды (скоро после преображения), позволил себе задать своему Господу вопрос: Се мы оставихом вся и в след Тебе идохом, – что убо будет нам? А теперь до преображения, видно, ученики Господни сказали себе в сердцах своих нечто вроде слова: Жестоко слово сие; видно их вера требовала подпоры, сомнение – доказательства. И Господь продолжает: Аминь глаголю вам – Господь уверяет в истинности своих слов, отклоняет сомнения, – яко суть нецыи от зде стоящих, иже не имут вкусити смерти, дóндеже видят Сына человеческого грядуща во царствии своем. Вы думаете, что Сын человеческий прославится, и прославится ль еще? – только по смерти своей, что вы увидите, – и увидите ль еще Его во славе? – только по смерти вашей; нет, некоторые от здесь стоящих не увидят смерти, пока не увидят Сына человеческого во славе Сына Божия.

И вот мы приближаемся к подножию горы Фавора, к славному событию пресветлого преображения Господня.

«И по днех шестих, спустя шесть дней после вышеописанной беседы Господа со святыми апостолами своими, взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвел их на гору высокую одних» (Мф. 17:1). Петр, Иаков и Иоанн, избраннейшие ученики Господа, были те избранники, которым соблаговолил Он, Сын человеческий, явить себя в царственной славе Сына Божия. Восходит с ними Господь на гору Фавор, восходит помолиться. Мы знаем и другие случаи, когда Господь уединенно восходил ночью на гору помолиться. Видно, и в этот раз была ночь. Спутники Господни, Петр, Иаков и Иоанн, не в силах противиться влечению чувственной природы, погружаются в сон, бяху отягчени сном. А Богочеловек, следуя влечениям своего святейшего и божественного человеческого естества, весь погружается в беседу с Богом Отцом своим. Молитвою, конечно, имел Он намерение предначать и великое событие своего преображения, как предначинал многие великин события своей жизни. Молитва Его была так пламенно-светозарна, что ее божественный свет из сокровеннейших глубин Его существа проник сквозь покрывало пречистого тела Его, даже сквозь одежды, и разлился божественно-прекрасным сиянием на все окружающее; была так всеобъятна, что подвигла мир преисподний и земной, подвигла небо и небо небесе. Господь преобразился. И бысть, егда моляшеся, видение лица Его ино, просветися лице Его, яко солнце, и одеяние Его бысть бело блистаяся; ризы Его быша блещащияся, белы зело, яко снег, каких не может белильник убелити на земле, – белы яко свет. Бог крыемый проявился в человеке видимом; молния божественного естества возблистала сквозь облако Его естества человеческого; заря неописанного боголепия засветилась сквозь покров Его человеческого смирения; явился не только взору небожителей, но и бренным очам земных человеков во славе своей Богочеловек, явился во славе большей той славы, в какой являлся Он в ветхозаветных видениях Моисею на Синае, Илии на Хориве и другим боговидцам пророкам, в той самой славе, в какой уже по вознесении своем являлся Он тайновидцу Иоанну Богослову, окруженный седмию златыми свещниками, – в той самой славе, хотя из снисхождения к бренности св. апостолов, очевидцев преображения, и сдержанной славе, которая избранникам Божиим во граде небесном будет светить вместо солнца и луны вечно; явился в такой славе, что свет зрака Его, осияв все окружающее, превзошел собою прекраснейшие переливы зари рождающегося утра и помрачил первые обыкновенно самые блестящие светозарнейшие лучи восходящего вещественного солнца, как поет ныне святая церковь. Молитва преобразившегося Богочеловека подвигла преисподнюю и привлекла оттуда пребывавшего там с прочими ветхозаветными праведниками пророка Моисея, подвигла небо и привлекла оттуда вознесшегося на небо пророка Илию. С трепетною радостью парят на гору Фавор тот самый Моисей, который, видев Бога в нескольких видениях и разных образах мрака, дыма, молний, огня, молился Господу на горе Синае (припомните ныне чтенные паримии): яви ми Тебе самого, да разумно вижду Тя, и однакоже услышал в ответ: не возможеши видети лица Моего, не бо узрит человек лице Мое и жив будет, и удостоился видеть только задняя славы Божией; тот самый огненно-ревностный Илия, который на горе Хорив хотел усмотреть и не усмотрел Бога в видении вихря, сокрушающего горы и камни, в видении землетрясения и огня, и ощутил сень существа Божия во гласе хлада тонка, – в веянии тихой отрадной прохлады; парят, по мановению Божию, утолить давнюю жажду своей и вообще человеческой природы – откровенными очами узреть, что есть Бог являющий себя не в образах вихря, или огня, символах свойств Божиих неизобразимых, но Бог в существе своем, которое ипостасно соединилось с естеством человеческим и из него проявляет славу свою. Вот они, покрытые славою преображения на горе Фаворе, предстоят Господу, которому предстояли древле на горах Синае и Хориве; законодатель Моисей и пророк Илия предстоят Ему, как исполнителю и Господу закона и пророков, – воспрянувший из преисподней обители мертвых Моисей и низшедший с горней обители небожителей Илия предстоят Ему, как Владыке смерти и жизни, как Господу неба и земли и преисподней, и беседуют с Ним о смерти, которую Он хотел вкусить в Иерусалиме, о смерти – искупительной жертве, которая должна была примирить землю с небом, которой чаяли и на небе и на земле и в преисподней. «И се явистася Моисей и Илия с Ним глаголюща, явльшася во славе; глаголаста же исход Его, егоже хотяше скончати во Иерусалиме» (Лк. 9:30–31).

«Петр же и сущии с ним бяху отягчени сном» (Лк. 9:32). Но не для того, конечно, Господь воззвал их на гору Фавор, чтоб они сном почивали во время дивного преображения. Они были те избранники, которые не имели вкусить смерти, пока не увидят Сына человеческого и Божия в царственной славе Его. Свет видения коснулся их, и они вспрянули от сна. И что ж они видят пред собою и кругом себя! Великолепная окрестность, открывающаяся с вершины Фаворской; загорающееся южное утро. Но утренний свет южного солнца помрачен другим светом, светом источным для всякого света. Из всех очертаний лица и всего самого в себе прекрасного тела, даже из одежд Господа Иисуса Христа льется тихий небесно прекрасный свет божественной славы. Пред Господом преобразившимся стоят осиянные славою Его величайшие пророки Ветхого Завета, один умерший, другой на небо восхищенный, Моисей и Илия, и ведут с Господом благоговейную беседу о предстоящей смерти Его в Иерусалиме. «Убуждшеся Петр и сущии с Ним видеша славу Его и оба мужа стояща с Ним» (Лк. 9:32).

Что должны были почувствовать Петр, Иаков и Иоанн, видя такое небесное зрелище, слыша такую божественную беседу, видя своего смиренного Учителя во славе истинного Бога, Господом закона и пророков, Владыкою живых и мертвых и небожителей, Царем Моисея и Илии, беседующих с Ним о предстоящей смерти Его, как событии в порядке божественного домостроительства естественном и необходимом; слыша, что вот эта дивная беседа прекращается, видя, как Моисей и Илия, услышав от своего Господа, что должно было им услышать, узрев, что из глубины веков усиливались прозреть, разлучаются с Ним и уходят каждый восвояси, один в обители отшедших праведников, другой на небо проповедовать там о близком примирении неба с землею, – что должны были св. апостолы подумать и почувствовать?! Им было здесь не до мыслей, не до соображений. Забыли они про ужасы смерти, которым должен был скоро подвергнуться их преобразившийся Учитель; забыли о бремени самоотвержения и страданий, которое должны были нести сами. Вся природа их наполнилась одним чувством, что им хорошо, – что это зрелище восхитительно, век бы ему продолжаться, и вот оно прекращается: Моисей и Илия отходят. И бысть егда Моисей и Илия разлучистася от них, восторг и сожаление вырываются из уст Петровых. «Наставниче, – вопиет пламенный ученик, – добро есть нам зде быти: и сотворим сени три, едину Тебе и едину Моисеови и едину Илии; говорит так пламенный ученик Господень в восторженном смятении чувств, не ведый, еже глаголаше» (Лк. 9:33).

И небо небесе подвигла молитва преобразившегося Господа. «Еще Петру глаголющу, се облак светел осени их. Петр и сущии с ним вошли во облак: ужас объял их». Сам Бог Отец подвигся сюда любовию своею к единородному своему Сыну. Вот из облака раздается глас Его: «Сей есть Сын Мой возблюбленный, о немже благоволих, Того послушайте»; с благоговейною и благопокорною верою принимайте речи Его, когда Он предвещает, что подобает быти убиену Ему, что подобает отвергнуться себя и ради Его погубити души свои вам, что Он придет во славе Отца своего и тогда воздаст вам и коемуждо по деяниям его: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, о немже благоволих», который и на вас привлечет мое благоволение. Услышав божественный глас, ученицы падоша ницы и убояшася зело. Конечно, не бесконечную славу своего Божества показал Господь ученикам своим, показал им славу свою, якоже можаху восприяти чувствами своего бренного естества. Но и тут напряженные сначала восторгом, потом ужасом чувства их не выдержали: в трепетном смятении они пали на землю. Нужно было Господу Иисусу приблизиться к ним, прикоснуться и ободрить их. «И приступив, Иисус прикоснуся их и рече: востаните и не бойтеся. Возведше же очи своя никогоже видеша, токмо Иисуса единого» (Мф. 17:5–8). Дивное зрелище, славное событие пресветлого преображения кончилось.

Немощь наша не предлагает вам, братие, назидательных уроков. Их бездна многа в предлагаемом ныне церковию священном сказании о пресветлом преображении нашего Господа, в священно-церковных песнях настоящего торжества. Слушайте и назидайтесь сами на основании апостолов и пророков, сущу краеугольну самому Иисусу Христу (Еф. 2:20), на основании попечительно-материнских уроков торжествующей ныне и нас для торжества сюда собравшей церкви.

Ныне на горе преобразился Христос Бог, показавый ученикам своим славу свою, якоже можаху. Что ж нам грешным делать, чтоб и нам воссиял присносущный свет Господень? Блажени вы, чистии сердцем. Об вас сказано: яко тии Бога узрят. А вы нечистою жизнию успели уже осквернить ваше сердце? Благодушно переносите ниспосылаемые на вас искушения жизни ради Господа. Не даром Господь наш предварил событие преображения проповедию о самоотвержении, о несении креста: яко бо во огни искушается злато, так и человецы очищаются в пещи смирения и страданий. Но и скорби жизни мало очищают вас, вы встаете и опять падаете и оскверняете себя грехами? Последуйте Христу и церкви Его, очищайтесь Его святыми таинствами, причащением, покаянием. «Кровь Иисуса Христа Сына Божия очищает нас от всякого греха», – учит св. апостол (1Ин. 1:7); «аще исповедуем грехи наша, верен есть Бог и праведен, да оставит нам грехи наша и очистит нас от всякия неправды» (1Ин. 1:9). Средств очищать наши сердца, делать их способными узреть Бога, в церкви Христовой столько, сколько у нее любви к своим чадам, сколько у Господа Бога щедрот. Жалки те наши братия, которые от церкви бегают, которые не исповедуют в церкви своих согрешений и не получают очищения своих неправд, которых кровь Иисуса Христа Сына Божия не очищает от всякого греха, которые потому и в пещи смирения не могут быть приятны Богу, которые, отвергая благодарованные средства к духовному очищению себя, не могут быть чисти сердцем и не узрят Бога.

О них и о себе воззовем к источнику светов и всякой чистоты: да воссияет и нам грешным свет Твой присносущный, молитвами общия благосердыя нашея матери – Богородицы, Светодавче! Слава Тебе! Аминь.

1859 г.

Источник: Беседы и поучения Никанора, Архиепископа Херсонского и Одесского. Том IV. – Одесса: Типография Окружн. Штаба Одесск. Воен. Округа, 1887. – С. 334–342.