Глава 3. 1773–1175

...Когда прииду и явлюся лицу Божию?¹⁰⁹

Псалом Давидов

С горящим божественной любовью сердцем Николай вернулся на Наксос. В нем царила одна мысль, одно желание, одно устремление – как можно скорее бежать на Святую Гору. Он спешил, подобно апостолу Павлу, достигнуть достигшего его Христа¹¹⁰. Старцы-пустынники говорят: «Видел, как бежит юный? Его прельстил старец». Старец Сильвестр еще более разжег святое желание монашеской жизни, владевшее Николаем. Изучая монашескую жизнь и непрестанно готовя себя к ней, он с нетерпением ожидал времени своего отшествия. Общение с отцами-святогорцами укрепило в нем решение стать монахом, как и благородное стремление принести свои выдающиеся духовные силы и замечательное образование на службу Церк­ви. Пятилетнее пребывание на Наксосе с учеными занятиями при митрополите стали периодом приуготовления. Николай очень рано познакомился со всем, что касалось монашеского жития, и его глубокое знание учения Отцов-исихастов, которое он явил через два года после прибытия на Святую Гору в «Добротолюбии», «Евергетине», книге «О постоянном Боже­ственном Причащении» и «Алфавите алфавитов» святого Мелетия¹¹¹, убеждают нас, что в своем отечестве он подвизал­ся как монах, изучая книги о божественном монашеском любомудрии, – и, конечно, творя «умную молитву».

Несомненно, он жил мечтой о новой жизни. Если бы мы могли, словно сквозь кристалл, увидеть чистую душу этого юноши, неопально горящую желанием монашествовать в пустыне, со всеми волнениями и взыграниями святых чув­ствований, мы бы оказались перед поистине удивительным и священным зрелищем и вынуждены были бы преклониться с изумлением и почтением, отбросив холодную логику. Любовь души к Богу – это божественная реальность. Если перстная и грешная любовь мира сего заставляет охваченных ею идти на любые жертвы, то тем паче чистая и святая любовь к Богу, которая крепка яко ад¹¹², ведет к великим решениям, истолко­вать которые может лишь благочестивая мысль. Те христиа­не, что пытаются противоречить этому, не взяли на себя труд глубоко изучить жития святых. Для чистых сердец и высоких умов Христос – это центр, вокруг которого, словно Серафи­мы, вращаются и чувствования, и помышления, и воля, – словом, вся душа. Ведь именно это и есть глубочайшее из требований христианства: «Возлюби Бога твоего всею душою, всем помышлением твоим, всею силою твоею, и ближнего твоего, как самого себя»¹¹³, причем любовь к ближнему предстает отражением любви к Богу. Сойдем в бездонную глубину Евангелия, дарованного людям Богом Любви, к писаниям святых Апостолов, к учению святых Отцов – Василия, Григория, Златоуста, Августина, Макси­ма, Паламы, Кавасилы, Симеона, Никодима, – и мы, несомненно, выйдем из этой необозримой глубины всевоз­можного совершенства «радуясь, блистая, изменившись, претерпевая странное благолепнейшее изменение». Святой Златоуст пишет: «Ибо нет, нет ничего, чего не победила бы любовь. Когда же это – божественная любовь, то она превыше всего... Ибо больше всего на свете – любить Христа и быть любимым Им...»¹¹⁴ И святой Иоанн Лествичник, учитель и певец монашеского жития, говорит: «Блажен, кто стяжал такую любовь к Богу, какую безумно влюбленный к своей возлюбленной... Не так мать к своему грудному младенцу, как сын любви всегда прилепляется ко Господу. Истинно любящий всегда воображает лицо любимого и с услаждением объемлет образ его в душе своей. Таковой не может вкусить покоя даже во сне, но и тогда беседует с возлюбленным. Так бывает обыкновенно в телесной любви, так и в бестелесной...»¹¹⁵ Можно говорить, что угодно, утвер­ждая, будто душа может и в миру жить в Боге, словно в пустыне. Но вопиет с неба Господь: «Упразднитеся и разумейте, яко Аз есмь Бог»¹¹⁶. Жало божественной любви, вонзившись в душу Соломона, заставило ее взволнованно взывать: «...уязвлена любовию аз»¹¹⁷. Из-за превышающей человеческое разумение божественной любви глупцами и безумцами в очах мира предстают оставившие все и последо­вавшие за Тем, Кто красен добротою паче сынов челове­ческих¹¹⁸ . И поистине, кого не уязвила эта любовь, не знают ничего подобного, ибо любящие выходят за пределы челове­ческой логики. Для них разумно то, что люди, не возлюбив­шие красоту Божию, считают неразумным. На самом же деле безумие это исполнено смысла во Христе. Оно разумно – как любовь Христова. Безумие, как говорит апостол Павел, но безумие божественное. Оно невыразимо и превыше слов. Святое действие, не постигаемое умом, но словом с трудом изъяснимое.

Душа Николая была уязвлена этою Красотою, и потому он не желал утешиться мирскими радостями. Очи этого богоугодного юноши не радовало ничто из того, что обычно очаровывает людей на земле. Его духовный вкус, испытан­ный и нерастленный, безошибочно отличал духовное и святое от вещественного и греховного, от всего того, что ни на мгновение не способно возвеселить прекрасные души.

Итак, славный Николай узнал от отцов-святогорцев о монашеской жизни на Святой Горе и загорелся божественной ревностью. Его чистое сердце было совершенно пленено, когда ему рассказали о священной и боготворной умной молитве, за которую он тотчас принялся – и творил потом всю свою преподобную иноческую жизнь.

Боголюбивый Николай настолько полюбил умную молит­ву, что и в последние предсмертные минуты, как мы увидим, его сердце не могло расстаться со всевожделенным Именем Господним. А во многих его творениях самые чудесные страни­цы посвящены именно этому божественному и всечестному духовному деланию. Посылая свое «Увещательное руковод­ство» двоюродному брату, епископу Еврипскому Иерофею, преподобный со священным пафосом разъясняет, как непрес­танно творить эту «единословную» молитву: «Если ты хра­нишь свое сердце чистым... ясно, что ты постараешься убе­речься и от противоестественных зол, и со временем, при содействии часто поминаемого в сердце твоем Сладчайшего Иисуса, ты взойдешь и к тому, что выше естества. Ибо копая посредством этого умного делания и исторгая пыль и пепел страстей, и лукавых помыслов, и предприятий¹¹⁹ из твоего сердца, в котором погребена искра сверхъестественной благодати Божией, ты найдешь и саму эту искру, которую Христос пришел принести на землю сердца и неизреченною радостью возрадуешься об ее обретении, и от радости своей прольешь сладчайшие слезы... Ты зажжешь странный и сверхъесте­ственный огнь в своем сердце; лучше же сказать, Иисус, Которого ты призываешь, зажжет его, и он своим жаром попалит страсти и пожжет бесов, которые борют тебя, и прогонит прилоги помыслов и усладит все внутреннее устрое­ние твоего сердца, даруя тебе радость, мир, любовь к Богу и любовь к ближнему... И так этим умным деланием ты сделаешь всего твоего внутреннего человека храмом и селением Святого Духа... Прошу тебя, Иисус да будет сладким поучением сердца твоего, Иисус да будет наслаждением языка твоего, Иисус да будет размышлением и мыслью ума твоего. Короче сказать, Иисус да будет дыханием твоим и да никогда не насытишься ты призыванием Иисуса. Ибо от этого постоянно­го и сладостного поминания Иисуса будут насаждены, возрас­тут и станут большими деревьями в сердце твоем три оные великие богословские добродетели – вера, надежда и любовь. Знай, что когда какой-нибудь любящий находится далеко от любимого, он не может по-другому унять свое желание и любовь, кроме как частым размышлением и воспоминанием имени своего возлюбленного и любимого его лица, как говорит Григорий Богослов: «...питающие к чему-либо сильную любовь обыкновенно с наслаждением слышат и имена»¹²⁰. Таким же образом и душа, любящая Иисуса, поскольку Иисус – на Небесах и не является ей, дабы она увидела Его и насладилась Им, не может по-иному утолить свою любовь к Иисусу, как только частым воспоминанием Его святого Имени, вопия всегда с любовью и слезами и болью сердечной: Иисусе мой, Иисусе мой возлюбленный...»¹²¹

С той поры Николай, словно странник и пришелец в мире сем, искал удобного времени, чтобы добраться до Святой Горы. Ради этого он каждый день приходил в гавань острова, наблюдал за движением парусников и спрашивал с волнени­ем, нет ли корабля, отплывающего на Святую Гору?

Он был уже взрослым человеком двадцати шести лет, когда принимают решения относительно будущего пути. Евфи­мий сообщает, что благочестивая мать Николая, Анастасия, приняла святую ангельскую схиму в женской обители святого Иоанна Златоуста на острове Наксос¹²² и была наречена во иночестве Агафией. Следуя традиции святых жен, после доброго воспитания чад и с согласия супруга (если он был еще жив), она всецело посвятила себя служению Богу, чтобы, вдали от мирских попечений, безраздельно предаться духовной и святой жизни. Совершенно исключено, чтобы она приняла иночество прежде отшествия своего сына на Святую Гору. Более вероятно, что Николай сам определил ее в монастырь.

На горы, душе, воздвигнемся, гряди тамо, отнюдуже помощь идет¹²³.

Степенна

Божественный Промысл не оставил Николая, пребывав­шего ангельски на земле и стремившегося к ангельской жизни на Святой Горе, тревожиться и скорбеть слишком долго. Однажды весенним утром, когда только взошло солнце и свет озарил «красоты земли», Николай пришел на берег и увидел парусник. «Спросил юноша капитана: «Куда путь держите?» А тот ответил: «На Святую Гору». Услышав это, Николай восславил Бога тайными возгласами за то, что Тот наконец исполнил его святое желание. И говорит он капитану: «Пожалуйста, возьмите и меня». Корабельщики же сказали: «Да будет так, возьмем тебя». Однако не знаю почему, но, кажется, позабыли они, и отчалил корабль. Николай же с воплями и рыданиями бросился в море и поплыл, чтобы догнать уплыва­ющих. Моряки, видя, что он не поворачивает назад, убоялись Бога, вернулись и взяли его. И таким образом он добрался до Святой Горы»¹²⁴, – повествует простец Евфимий.

Одного этого поступка Николая, выразившего все его нетерпеливое желание, достаточно, чтобы восхвалить благо­родство его души и священный восторг и предугадать ту великую меру духовности, которой он достигнет позднее. Ему было 26 лет – и он плакал на причале, как малое дитя. И между тем, он не был простым человеком с незрелым умом и сердцем. Это был мудрый муж, обладавший недюжинным умом и сильною душою, окрепшей от длительного обучения и чистой жизни. И он плакал оттого, что не мог больше терпеть разлуки с пустынным житием и возлюбленными братиями, отрекшимися от мира. Душа его была полна благоуханием чистой подвижнической жизни – и не могла стерпеть даль­нейшего пребывания в миру.

Некоторые люди рождаются пустыннолюбцами, и мир для них – поистине непереносимая темница. Не будем вдаваться в пространные рассуждения. История пронзитель­но вопиет об этом. Пророк Давид взывает днем и ночью: «Изведи из темницы душу мою»¹²⁵. Великий Павел говорит: «...имею желание разрешиться и быть со Христом»¹²⁶. И Николай, не в силах перенести лишение мистического общения в пустыне с Возлюбленным, к Кото­рому он стремился, бросился в море. Конечно, как всякий островитянин, он умел плавать... Но что, если бы корабль не повернул вспять и не подобрал его, если бы под тяжестью намокшей одежды, обессилев, он утонул? О, тогда, вне всякого сомнения, на небесах разнеслась бы слава его – как увенчанного победителя, как произвольного мученика... Ибо то, что он бросился в море, не может быть расценено иначе, как поступок внутренний, как вспышка любви. Это был знак того, что пределы его терпения исчерпаны, это было дей­ствие, призванное осуществить его лучезарную мечту о подвижнической жизни на Святой Горе.

Только холодная логика не приемлет таких поспешных действий, считая, что в них отсутствуют хладнокровие и рассудительность. Однако те, кто принял в сердце свое таинственное жало любви Христовой, легко поймут значение поступка, совершенного дивным Николаем. Мы могли бы безбоязненно сравнить это деяние, по его глубочайшему смыс­лу, с поступком апостола Петра, когда он бросился в море¹²⁷, увидев Иисуса, идущего по берегу. Что же подвигло на это божественного Петра? Его великое желание как можно скорее приблизиться к возлюбленному Учителю. Как далеко был корабль от суши и сколько времени потребовалось бы, чтобы Апостол оказался близ Господа Иисуса? И, несмотря на это, истинно любящий Бога совершает поступки, разрывающие логическую цепь событий. Он не ждет, не довольствуется простым видением, ему недостаточно уверенности в том, что через несколько минут он достигнет Возлюбленного. Как апостол Павел не имел покоя духу своему в Троаде из-за отсутствия Тита, хотя и отверста была великая дверь¹²⁸, как святой Петр не стерпел задержки всего в пять минут, так и Николай, пылавший тем же огнем, не смог больше терпеть.

Такое рвение не было тем преходящим энтузиазмом, который в некоторых обстоятельствах демонстрируем почти все мы. Это было духовное событие, имевшее глубокие корни – внедрившуюся в душу добродетель, укрепляющую ее и побуждающую к великим деяниям. Только христианство может представить такие проявления святости. Никакая философия, никакая холодная общественная или нравствен­ная система не в состоянии передать этот божественный пламень душе и подвигнуть ее на жертву. Только христиан­ство делает святыми. Если мы заглянем в глубину этого поступка Николая, за удивлением непременно последует изумление, а за изумлением – славословие Богу, совершаю­щему Своею Благодатью такие великие и дивные дела.

Духовный, в точном смысле этого слова, человек во Христе, с любовью возносящий око ума к сверхъестественным совершенствам и неизреченной небесной красе, Николай жил в духовном изумлении, созерцая и поучаясь беспредельной люб­ви Бога к людям, ради которой Бог вышел из Самого Себя. Позднее преподобный Никодим напишет в «Духовных уп­ражнениях»: «...евангелист Иоанн и апостол Павел пребывали в изумлении пред той беспредельной любовью, которую явил Бог по отношению к человеку. Один сказал: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного»¹²⁹, а другой: «Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас»¹³⁰. Поистине, здесь надлежит сказать то дерзновен­ное, но вместе с тем и истинное слово, которое изрек Дионисий Ареопагит, птица небесная, – что Бог выходит из Самого Себя от преизбыточествующей любви и рачения, которые Он испытывает к Своим творениям, и особенно к тебе – человеку. И оттуда, где Он пребывает превыше всего, Он снисходит к ничтожному и нижайшему, дабы передать ему Свою благость. «Истины ради осмелимся также сказать и то, что Сам Тот, Кто есть Причина всего благодаря любви к прекрасному и добру во всем, по избытку любовной благости оказывается за пределами Себя, будучи привлекаем ко всему сущему Промыслом, словно благостью, влечением и любовью, и из состояния запредельно все превышающего низводится сверхсущественной неотдели­мой от Него выводящей вовне силой»¹³¹. И это, – говорит преподобный Никодим, – явствует из сотворения всего, совершив которое, Бог, бывший вне Себя, на седьмой день почил, то есть возвратился в Себя Самого...»¹³²

Именно так истолковываем мы странные для человеческой логики действия чистого сердцем Николая, спустя десятилетие написавшего о Христе такие исполненные божественной любви слова, в которых заключено самое сладостное созерцание его ума: «Итак, един Владыка столь желанен, что одного созерца­ния Его лицом к лицу довольно, чтобы погрузить в пучину вечной радости всех блаженных, и если бы Он несокровенно явился во ад, этого хватило бы, чтобы весь его превратить в рай. Разве недостаточно будет Его, говорю я, и для тебя, чтобы претворить тебя Его любовью? Не будет довольно, чтобы ты возлюбил Его и преисполнился Его радостью? О, странное слышание! Я вижу, что если все творения дадут тебе одну-единственную каплю добра, тем они тотчас приобретут сердце твое... и беспредельный Океан благ не может его завоевать?..»¹³³ «Хочешь понять это лучше? Скажи мне, что ты представляешь в уме своем, когда слышишь это имя – Бог? Ты рассуждаешь, что этот Бог – словно некая полнота всех преимуществ, всех совершенств, всех достоинств и всех благ, какие только ты можешь представить. То есть – красоты, мудрости, силы, святости, величия, благости, беспредельности, жизни, мира, истины, царствия, праведности, спасения. Однако, представив себе все это великое и высокое, ты ничего не достиг, и не обрел истину, потому что это не есть Бог, и Бог – не это. Но это окрест Бога, а Бог – Существо, беспредельно высшее всего этого... Итак, удвой, снова и еще тысячу раз умножь все это собрание совершенств, и если и далее ты будешь так умножать его всю вечность, бесчисленные столетия, то окажешься столь же далеко от постижения Бога своего, как ты был далеко в первый день, когда принялся за этот подсчет. Бог – это Существо, совершен­но отличное от всего того, что мы можем постичь. Бог – это бездна благости, красоты, мудрости, величия и силы, Он беспредельно выше того знания, которое у нас в уме, когда мы произносим эти слова...»²⁶

Поели свет Твой и истину Твою: та мя настависта, и введоста мя в гору святую Твою, и в селения Твоя¹³⁴.

Псалом Давидов

Желание Николая исполнилось. Он достиг Святой Горы, о которой прочитал еще в школе на Наксосе, а затем – в Евангельском училище Смирны, и знал по описаниям афонс­ких отцов иеромонахов. Он был покорен историей этого уникального центра православного восточного монашества, ему были ведомы тысячелетние подвиги Афона и его значе­ние в жизни Византии. Он знал о патриархах и митрополи­тах, украсивших кафедры Востока, которых Святая Гора дала Церкви, об афонском монашеском идеале, о миссии и аске­тизме святогорского иночества, об его умалении и величии. Знание классической филологии и философии облегчило Николаю понимание двух великих течений, разделявших богословие Востока и Запада, и побудило утвердиться на фундаменте Православия. Он погрузился в изучение житий Восточных Отцов и аскетической жизни монахов Святой Горы. Обладая чистой душой и острым умом, он, подобно трудолюбивой пчеле, не упускал возможности собрать благоухание святости Отцов прежних времен и присущие каждому из них склонности и добродетели.

Прибытие Николая на Святую Гору было для него тем величайшим событием, которое отделило его мирскую жизнь от избранной им пустыннической. Его юная душа исполнилась вдохновения, ставшего средством мистического общения с Бо­гом. Суета мира сего высвечивалась все отчетливее, открывая Николаю свое нищее и непостоянное естество. Николай являл теперь удивительное сочетание нежной и мечтательной юности со зрелым умом, присущим старческому возрасту. Охваченный воодушевлением от лицезрения своего нового духовного Отече­ства, в глубоком мире, наполнившем сердце, радуясь и благодаря Бога за Его неизреченный дар, за то, что Он отлучил его от естественной жизни и поместил вместе с прекрасными и святыми в своем смирении душами в особенную монашескую атмосферу, Николай, наверное, преклонил колени в одном из пустынных уголков, воздел руки к небу и сказал: «Господи, посли свет Твой и истину Твою: та мя настависта, и введоста мя в , и введоста мя в Гору Святую Твою, и в селения Твоя».

Только чистые и любящие души чувствуют неизмери­мую радость, что живут, ибо живут в Боге. И их радость, и их слезы, и их неизглаголанные стенания – это не что иное, как божественные отголоски чувства во Христе, журчание воды, текущей в жизнь вечную¹³⁵, которую подает Христос и которой воспламеняет сердца. Это та вода, что и возвышает, и согревает, и очищает, и ороша­ет, и изумляет, как огнь и роса, странная и пре дивная. Вода и огонь, две по природе противоположных друг другу стихии, столь чудесно и гармонично соединенные в одной душе, но равно зовущие и говорящие: «Прииди ко Отцу». «О Господи, не успокоится душа наша...»¹³⁶

Безумным и умоисступленным подобны те, кто уязвлен боже­ственной стрелой любви Христовой и ищет утешения в отречении от мира и бегстве в пустыню, чтобы в безмолвии послужитъ своей непостижимой любви и неразлучно соединиться со Христом.

Великий «Богослов Пресвятой Троицы», Григорий Назианзин, не довольствуется своими божественными откровения­ми миру, не удовлетворяется высокою жизнью своей святой души, но оставляет целую Церковь, мятущуюся в то время, и удаляется в Понтийскую пустыню. И каково же его оправда­ние? «Потом овладела мною какая-то привязанность ко благу безмолвия и уединения. Любя его с самого начала, сколько едва ли любил кто другой из занимающихся науками... Мне казалось, что всего лучше, замкнув как бы чувства, отрешив­шись от плоти и мира, собравшись в самого себя, без крайней нужды не касаясь ни до чего человеческого, беседуя с самим собою и с Богом, жить превыше видимого и носить в себе божественные образы, всегда чистые и несмешанные с земны­ми и обманчивыми напечатлениями, быть и непрестанно стано­виться истинно чистым зерцалом Бога и Божественного, приобретать к свету свет – к менее ясному лучезарнейший, пожинать уже упованием блага будущего века... Если кто из вас объят сею любовию, то поймет, что говорю»¹³⁷.

Охваченный той же божественной любовью и удостоившись созерцания сладостного духовного света, отец Никодим позднее написал в «Увещательном руководстве», со всей возможною яснос­тью, ради своих простых и малограмотных братьев¹³⁸: «...это созерцание, так именуемое по обыкновению, равно как и из-за пришествия божественного оного света и божественной оной красоты, – сладостней и вожделенней всех иных свойств и совершенств Божиих. Оно уязвляет, и ранит, и пронзает сердце любящих луком, и стрелами, и острейшими стрекалами желания Бога, и влечения к Вседержителю, и божественной любви. И причина этому такова: как этот чувственный солнечный свет, подавая ясность и блеск телесным очам, дает им силу различать посредством его все видимые творения, находящиеся в этом чувственном мире, так и умный свет пресущественного солнца, даруя умное осияние и ясность душевным очам, дает им силу различать посредством его и созерцать все иные совершенства Божии, и все сущие в умном мире блаженные видения, и тайны будущего века». Затем преподобный Никодим говорит: «Если ты еще не уязвлен ничем иным к божественной любви и рачению, да уязвят тебя хотя бы эти исполненные любви и вдохновения слова Великого Василия о божественном свете и красоте: «Итак, что же чудеснее божественной красоты? Какая мысль привлекательнее Божия великолепия? Какое желание ду­шевное столь остро и непереносимо, как приходящее от Бога душе, очищенной от всякого зла и с истинным расположением говорящей: «Я уязвлена любовью»? Совершенно неизреченны и неизъяснимы блистания божественной красоты; не охватывает их слово, не вмещает слух. О чем бы ни сказал ты – о сиянии денницы, о яркости луны, о свете солнца, – все негодно для уподобления славе и ничтожно в сравнении с истинным светом, как глубокая, мрачная и безлунная ночь в сравнении с чистейшим полуднем. Эта красота невидима плотскими очами, постижима же только душою и мыслью. И когда она озаряла кого-то из святых, то оставляла в них нестерпимое жало любви»¹³⁹ »¹⁴⁰.