Открытое письмо в редакцию «Духовного вестника», по поводу последних бесед со старообрядцами в СПб.

Под влиянием тех впечатлений, какие пронеслись в моей душе за две недели пребывания моего в С.-Петербурге, не могу через ваше почтенное издание не написать, что чувствую по адресу и представителей Общества религиозно-нравственного просвещения, и петербургских жителей вообще, и в частности старообрядцев, с которыми мне пришлось и не пришлось беседовать.

Вам, как председателю Общества и другим представителя онаго, сказать многого нечего. Вы делаете большое и многоплодное дело и делаете его с радостью, а не воздыхающее. Помимо любезного ко мне внимания и выражений благодарности, не только душевно меня тронувших, но и смутивших, – сколько потрачено лично вами и ближайшими сотрудниками вашими усилий и трудов, сколько испытано беспокойства и хлопот по упорядочению дела собеседований! Здесь, как говорится, и невозможно было шить «всякое лыко в строку». Иные могли быть не довольны вами и обидеться, но нельзя же в громадном стаде знать «всякую птицу по полету», невозможно знать всех и всякому отвести подобающее место. Надеюсь, что и огорченные недостаточным, как им казалось, вниманием, или отсутствием предупредительности – все могло случиться, – забыли о сем, а вам не вижу надобности говорить о терпении, о котором столь свойственно знать пастырям церкви и другим энергичным труженикам, работающим во благо ее. Мне же, как члену Общества, следует не только благодарить, этого мало, но радоваться о всем, что пришлось видеть и слышать и смиренно преклониться пред благодеющею рукою Промысла Божия. Примерный порядок, послушание по единому призыву тысячной массы приводили меня в умиление.

Что сказать ей, этой тысячной массе, собиравшейся тесною стеною на улицах, около дверей, и жаждавшей – послушать, что будет говориться за стенами величественного здания, сооруженного благодеющею рукою православного русского человека. Интерес возбужденной массы превосходил, по видимому, всякое вероятие. Во имя чего же приходили? Ради чего теснились и толкались и даже придумывали ненастоящие билеты для входа? Ужели только одно праздное любопытство влекло эти массы народа, видеть и послушать, как ведутся пререкания о перстах, или даже и о вечности священства и тому подобному, послушать только, и не более, как противники поражают друг друга, к каким диалектическим приемам прибегают? А между тем мы видели в зале кроме духовенства, с преосвященными во главе, и учащихся в духовно-учебных заведениях, для которых и последнее должно быть интересно, видели военных генералов, профессоров, иных высоко образованных мужчин и женщин, а за ними – людей среднего образования и развития до простецов, едва грамоту знающих. Заглянуть в душу каждого, конечно, мы не в силах, но не можем во всем этом не заметить проснувшегося в столичном обществе внимания к вопросам религиозным и к интересам Церкви.

И это – слава Богу!

Мы в Петербурге заканчивали свое школьное образования в шестидесятых годах, кружились в водовороте тогдашних модных понятий и стремлений, знали о противоправительственных демонстрациях и о жертвах этих увлечений, видели страшные петербургские пожары 1863 года, слышали эхо от взбунтовавшихся польских шаек, сообщениям и рассказам обо всем этом не было и конца. Что, если бы тогда, во дни нашей еще школьной жизни, какой-нибудь весьма талантливый профессор, или иной кто, – человек задушевный, с гораздо большими сведениями и с примерным искусством, выступил пред тогдашним обществом с беседами по тем вопросам, с какими приходится нам выступать? Кто встретил бы его с горячим сочувствием? Скажу даже менее, кто отнесся бы к его труду, по крайней мере, с тонкою деликатностию и уважением? Можно наверное сказать, что зало, подобное залу Общества религиозно-нравственного просвещения, оказалось бы пустым, и лектор, вероятнее всего, мало сказать – остался бы не замечен, а просто был бы осмеян, как человек, пришедший говорить о глупостях. Не тем тогда интересовались, не те цели преследовали. Тогда болели горячкою вопросов социальных, стремились открыть философский камень, как устроить полное всеобщее счастие на земле. Из области же метафизической, богословской волновались наглядным, вполне рассудку доступным разрешением вопросов самых коренных, составляющих несомненные истины для человека веры. С полным скептицизма настроением занимались вопросами: есть ли Бог на небе, есть ли бессмертие человека и т.п. И это бы еще ничего; но худо было то, что всякий в положительном смысле и с живою уверенностью говорящий о Боге и о бессмертии, о будущем призвании человека, слыл за глупца, за ретрограда, за гасильника просвещения, прогресса и счастия. На место алтаря разрушаемой веры хотели воздвигнуть алтарь опытных знаний, отрицающих все, что выше опыта, все, чем занята душа, что видится оком ума, что составляет требование (постулат) сердца. Восхищались тем, о чем скорее нужно было плакать, – что человек происходит от обезьяны, что особенной, Богом вдохнутой, бессмертной души в нем нет, стремились развенчать лучшее из творений Божиих, олицетворяющее связь неба с землею. В социальной жизни жили фантазиями, восторгались коммуною, чаяли всеобщего уравнения и т.п. Толкнутая на лживый путь жизнь с её фантастическими идеалами, вследствие фактической невозможности их осуществления, при неудержимой горячке, при каких-то одурманенных порывах, породила государственную крамолу… Крайне болезненное состояние достигло своих пределов и завершилось страшною трагедиею 1 марта 1881 года.

Год спустя после злосчастного дня, мы писали: «кровь христиан была некогда семенем новых христиан. Кто знает? И кровь царя-мученика за порядок и счастие России не послужит ли семенем для людей порядка, заботящихся о счастии страны. Некогда на гробницах христианских мучеников устроялся престол Христов. Кто знает?... Будем желать, стараться и верить, что и на костях царя-мученика мало-помалу созиждется алтарь веры и верности долгу, любви к правде и порядку»¹.

Это, как нам кажется, именно и случилось. Наступила реакция безумной вакханалии: сперва после сильного потрясения нервов, после ужасного озноба злокачественной лихорадки, почувствовалось какое то отупение, портом стали оправдываться и приходить в себя, а в конце обратились к той же Церкви, которую пред тем попирали ногами. И вот теперь мы – свидетели радостного рассвета. Теперь каждый идущий и едущий мимо церкви снимает шапку и крестится.

Этим то жизнерадостным, в духе христианского смирения и веры, перерождением объясняю я и тот интерес, с каким слушались наши беседы со старообрядцами. И грех нам будет, если мы своею черствостию и равнодушием потушим искру Божию, если мы, в порывах одностороннего увлечения, доведем в том или ином виде какую либо внешнюю форму до крайности и исключительности, – форму, которая никогда не вместит всей полноты святой, всеобъемлющей христианской идеи, и тем воспитаем недовольство и вызовем новую реакцию. В этом случае законы исторической жизни неумолимы. Итак, в зало собеседований стекались слушать именно беседы о Церкви, спасающей человека, приходили познавать и видеть силу Церкви и её торжество надо сектантством в разнообразнейших его видах и проявлениях.

Правда, очень вероятно, что не все ради этой высокой цели приходили, иные приходили изучать и воочию посмотреть другую сторону. Ни для кого не секрет, что и теперь есть в обществе не малое число людей, сочувствующих сектантству, как чему-то лучшему, по убеждениям, а особенно по жизни, как явлению более искреннему и задушевному и потому симпатичному. Таковые приходили, быть может, посмотреть на этих, пользующихся их сочувствием людей, посмотреть, каковы они не по образовавшемуся под разными влияниями их взгляду, а на самом деле: насколько возвышены их убеждения и упорядочено их поведение, насколько они прямодушны, добры и откровенны, насколько ярко сияет во них свет духовный. Что же? И это хорошо! Хорошо узнать человека не со слов других, не по книгам, или газетам, а увидеть его непосредственно, глаз на глаз, каков он есть. Один высокообразованный человек говорил нам, что на собеседованиях он мало обращал внимания на сущность вопросов, коих не понимал в достаточной степени, а наблюдал за тем, как держали себя, что и каким тоном говорили старообрядцы, как старались уклоняться от вопросов, как требовательны были в мелочах, как, повторяя одно и то же, не слушали и, видимо, не желали слушать предлагаемые объяснения. Ознакомление и с этою стороною, если не имеет значения строго церковного и миссионерского, то может принести не малую пользу общественную, направив, как должно, общественное мнение. Люди серьезные легко поймут по одним беседам, по тому, что видят и слышат, какие это – агнцы незлобивые, постоянно говорящие о гонениях на них. Увидят они на самом деле, что эти люди, столь любящие выставлять напоказ свое терпение и обличающие других в нетерпеливости, постоянно наносят укоры и оскорбления, мало стесняясь в выражениях; с каким тщанием подыскивают они что-либо резкое и неточное в прежних книгах полемических, особенно в Деяниях собора. Ими нетерпимого, предками их собору Каиафы уподобляемого; когда найдут что-либо подобное, из уст их слышатся громкие и крайне резкие выражения: «собор 1667 г. оболгал апостолов», и повторяются эти выражения нескончаемое число раз, точно они нашли в этом для себя камень спасения. Подметят ли смех в народе, – хотя и сдержанный, и улыбку собеседника, сейчас же резко и с настойчивостью заявляют, что вот при рассуждениях о предметах священных смеются, – не желая знать того и внимания не обращая, что сами же они и породили этот смех своими наивными ответами, или еще более наивными возражениями, которые уничтожались буквально двумя-тремя словами, метко сказанными. Если же в чем-нибудь обмолвишься, сейчас же подметят и, мало подметят, – что еще пожалуй и хорошо, – а явятся с едкими, ироническими назиданиями, возвысив голос, причем не редко услышишь: «ты сказал то-то, ты лжешь»; а к этому клевета примешается в роде того: «ты, Николай Иванович, в прошедший раз сказал так, а не так, как теперь говоришь; видно, что ты не прав». А между тем сказано было совсем и не так, как старообрядец заявляет; но заводить об этом споры, значит только время оттягивать, что старообрядцу и на руку; поэтому и не входишь в споры, а соглашаешься условно, – что «если сказано было так, то не верно, а нужно вот как и вот как, – простите, что обмолвился» и направляешь беседу на разъяснение поставленного вопроса.

И так не в одном Петербурге и не теперь только, а везде и всегда. Поэтому-то и желательно, чтобы люди развитые, хотя и в стороне стоящие, люди влияющие и на общественное мнение, и близкие или призванные к власти, но от которых закрыт, которым мало известен истинный характер раскола, – чтобы эти люди свидетелями были живой беседы, в коей наглядно обрисовывается характер и лицо, и учения. Нигде они не увидят своими глазами и не услышат своими ушами, какая вражда к православной Церкви коренится у этих, якобы незлобивых людей, и сколько усилий требуется и терпения тушить этот пламень. Не нам его поддерживать, не нам раздражать их; они стараются раздражить нас, дабы потом над нами же посмеяться, нам же урок терпения преподать. Запальчивость, резкость и особенно грубость миссионера для них лучшая находка; в ней они увидят торжество своего дела и много лет будут носиться с нею и выставлять её на показ.

Таким образом, возбужденный к беседам интерес и с этой стороны доказывает доброе стремление столичной публики, и нам ли не благодарить ее за ту честь, какую она оказала своим вниманием, нам ли не утешаться, что все имеющее отношение к Церкви живо ее интересует.

Слово к старообрядцам. Один из моих собеседников, некто Хрусталев, в присланном мне письме, заявляет: «Имея в виду то, что хорошо рассуждать о делах житейских, но еще лучше о спасении души, потому что Христос сказал: едино есть на потребу, о едином и нужно заботиться, – о спасении души. Кая польза человеку, аще мир весь приобрящет, душу-же отщетит, или что даст человек измену за душу свою (Мф. 69)? А об этом-то, о главном-то, о спасении души и нужно пещись, чтобы не погубить душу свою на страшном судище Христовом и не остаться неключимыми рабами» (Мф. 105).

Итак, вы – надеюсь, подобно вам, и другие – заботитесь единственно о спасении своей души и с этим чувством идете на беседу? – Чего-же лучше! – Но если вас одушевляют столь высокие, столь святые побуждения, то как прежде всего могу я объяснить то обстоятельство, каким сопровождалось самое получение мною письма. Письмо я получил в конторе Общества, пред беседою 30 декабря, и не ознакомился с его содержанием. Начав беседу о безпоповщинском согласии, я услышал от тебя (обращаюсь к Хрусталеву) настойчивое требованием немедленно прочитать письмо пред всеми и рассмотреть его, оставив предмет беседы. Когда я сказал, что письмо еще и не прочитано мною, ты не хотел этому поверить и посылал по моему адресу насмешливые попреки. Когда, затем, письмо было передано о. председателю Общества не вскрытым, для предварительного просмотра и определения, подходит ли оно по содержанию своему к предмету беседы, ты и после этого продолжал утверждать, что письмо было мною прочитано и, вероятно, произвело на меня впечатление, как нечто подавляющее, неопровержимое; так выходило из разных намеков. Письмо оказалось длинным, и мы, чтобы не отклониться с одной стороны от предмета беседы, а с другой, чтобы и удовлетворить, сколько позволяло время, столь настойчивому требованию, просили передать вкратце главные мысли письма и наиболее существенные вопросы и сомнения, но услышали в ответ: «читай письмо, там все написано; это – документ». Ради чего, могу теперь спросить, все это говорилось?.. Человек, которому дорого спасение души, разве будет столь настойчиво-требовательным и при том – насмешливым? Разве трудно ему пообождать ответа на запросы и разъяснения сомнения день, или два? Не поинтересуется ли он, наконец, послушать и нечто другое, о чем не вопрошал, – в терпении, что и он забыт не будет, и в надежде, не проникнет ли и отсюда, из настоящей беседы, прямо его не касающейся, – светлый луч истины? Да и как понять, наконец, то, что своих сомнений и запросов автор письма не может выразить в немногих словах, просто и прямо, пока не обосновывая их – сомнений и запросов, которые больно отзываются в сердце верующего и спасения ищущего, которые мутят и тяготят его совесть? Болящий о спасении души, жаждущей оного, разве не в силах обнаружить болезнь, которая его тяготит, разве не сможет раскрыть язвы и томления своей души? Видится здесь что-то другое. Замечается здесь не чувство смущения и боли, а сознание здоровья и полноты сил, чем и похвалиться хочется, не медля, сказать и показать, что я – здоров, а болен ты и я хочу исцелить тебя, направив на путь спасения. Что же? И это хорошо и честно, хотя и нетерпеливо; и такое рвение уважить и полюбить даже можно, и мы готовы это сделать… Но что – в этом «документе», о котором так много говорилось, что он дал нового, нам неизвестного, – и спасительного?... На беседе 1 января, в новый, только что наступивший, год «документ» прочитан, но ничего нового, никакого «нового счастия» он не доставил ни нам, ни другим. В защиту старообрядческого поповщинского согласия (документ составлен поповцем) в нем оказались очень странные рассуждения, хотя и не совсем новые, с которыми мы и раньше встречались в несколько иной форме, более приглаженной. Первое, мы прочитали, что епископы и священники имеют «равную самостоятельность и что первые в отношении последних не суть главы, но братия». «Но каким образом пишет св. Епифаний, пресвитер может быть равным епископу» (на ересь 75). И действительно, по выражению толковника 55 прав. св. апостол, епископ именно главою именуется, а пресвитеры суть руки, посредством коих епископ правление содевает. Посему пресвитеры, по 39 правилу св. апостол, ничего и совершать не могут без воли епископа, тому бо суть поручены люди Господни (см. в Кормчей). Поэтому-то и св. Киприан учил, что «церковь держится на епископах, как на своих подпорах». Отними подпоры в здании и оно необходимо покачнется и искривится. Поэтому-то церковь, даже местная, – без епископа именуется вдовствующею, безглавою, слепотствующею. По этому-то один преподобный писатель (Никон черногорский) прямо говорит: «егда несть ту архиерея, таковым не дается Дух Святый» (стр. 14 (об.).

Второе, в письме мы прочитали следующее: «У нас (т.е. старообрядцев) хотя и не было почти 180 лет епископов, но мы веровали в обязанность епископства, и по этой вере епископство у нас не прекращалось, потому что были его обязанности». Скажите сами, что это – такое: «не было», но «не прекращалось»; «были обязанности», но ведь эти обязанности не исполнялись у старообрядцев; «веровали в обязанность епископства», но в обязанности мало веровать, их нужно исполнять. – Что, если бы все состоящие на государственной, или на частной службе, перестали-бы исполнять обязанности, удовольствовавшись одним признанием этих обязанностей (веровали в оные), какая другим была бы от этого польза, да и сами она за что стали бы получать вознаграждение? – Вот, по истине, были бы лукавые рабы, в благовестнике упоминаемые, которых столь долго искали и которого, к слову сказать, един из вас старообрядцев (говорят Забалов), приславший мне письмо после беседы 7 января, нашел во мне, так прямо и написал: «вот ты, Николай Иванович, и есть лукавый раб». – Будем знать это на будущее время, а не искать в виде целого чина епископов, как того вам хотелось. Теперь-же заметим, что епископство не для того учреждено, чтобы только веровали в него, или в его обязанности, а того ради, чтобы епископы куплю деяли, управляли церковию Христовою, сообщали верующим дары благодати Духа Святого, а верующие члены церкви почерпали бы, чрез них и священников, ими рукоположных, эти дары. Итак, в Христовой, по мнению старообрядцев, церкви обязанности епископства, сиречь служение епископское не исполнялось, исполнялось же сие служение у еретиков и от них-то старообрядцы получали дары благодати, с обязанностями епископства соединенные. И была Христова церковь 180 лет в зависимости от епископов-еретиков. Дом Божий окормлялся, и врата к небу открывались прислужниками, бежавшими из чужого дома, там и права свои получившими; живущие же в Доме Божием были рады и этим чужим слугам. Не имея в своем доме старших домоправителей (епископов), а только веруя, что они быть должны, они волей-неволей и зависели от этих домоправителей чуждого дома, от коих, по разным причинам, бежали младшие слуги; без них они погибли бы. Вот что выходит из всего этого вздора о зависимости Христовой церкви от епископов-еретиков. – Эту вздорную мысль мы и прямо слышали на беседе 2 января из чтения какой-то тетрадки Забаловым, слышали несколько раз, что «церковь Христова, в течение 180 лет находилась в зависимости от еретических епископов». Сейчас мы назвали это вздором, и это мягкое, очень мягкое выражение. На самом деле такое мнение граничит с богохулением. Не только думать, но и громко, во всеуслышание исповедовать, что Домовладыка – Христос оставил Свой дом при чужих приставниках, Жених церкви поручил Свою обручницу чужим, неприятельским дружкам, Божественный Глава стал питать Свое тело чужими соками; – подумайте, с чем это сообразно, и к чему ведет это, как не к умалению силы Христовой?!.

Людям, ищущим спасения души, если и свойственно, по легкомыслию, бросать иногда подобными фразами, то совсем уже не свойственно отстаивать их и упорствовать на этом. И вы, собеседники мои – старообрядцы, должны немедленно, с слезами покаяния, бросить их. В противном случае ваше уверение, якобы вы только о спасении души заботитесь, будет одним глумлением. Не глумитесь же надо собою!

Далее, в том же письме написано: «еще повторю, что ни в слове Божием, ни в писаниях св. отец не содержится безусловного обетования о том, что епископы в церкви Христовой будут продолжаться непрерывно, до скончания века. Напротив, Писание повелевает обуемую соль выбрасывать». Таким образом означенное ваше мнение, что «церковь Христова находилась в зависимости от епископов-еретиков», поддерживается яко бы отсутствием положительных свидетельств о вечно-непрерывном существовании епископов, – коих, как соль обуемую, нужно выбрасывать. Так ли это?.. Правда, что буквально нет таких выражений, что епископы будут существовать в Христовой церкви непрерывно до скончания века, или: – священники будут вечны, или: – диаконы; но во I-х, есть несомненные удостоверения о вечности священства Христова вообще, которое в том и заключается, что «Христос, из мертвых восстав, апостолов Своих освяти хиротониею, еже есть рукоположением, апостолы убо епископов освятиша, а сии паки попов. Се имаши иерейство Христово» (Кирилл. кн. л. 77). Да и в частности относительно епископов вы слышали обетование, что Господь будет пребывать с ними до скончания века (кн. О Вере, л. 59 об.). Слышали при этом и слова св. Златоуста, что обетования Божии, церкви касающиеся, имеют силу несомненных удостоверений, так как «глаголяй», т.к. Господь, давший обетования, «чудодействоваше»². И блаженный Августин свидетельствовал, что «церковь от времен самих апостолов, чрез известнейшие преемства епископов, – имеющие продолжаться на все последующие времена, сохраняет и приносит Богу жертву хвалы в таинстве тела Христова» (против противников закона и пророков, ап. 1-е, число 39. См. у Озерск. ч. I, стр. 61). Наконец, сознание вечности священства в Христовой церкви, – именно священства, а не священников только, – не чуждо и старообрядческому миру и временами громко провозглашалось поповцами, приемлющими белокриницкую иерархию. В известном окружном проповедуется: «Святая православная кафолическая церковь и священство, вкупе с приношением бескровные жертвы, пребудет до скончания века и до дня судного, по неложному обетованию Господню», и при этом делается ссылка на ту же Кириллову книгу, л. 77. Еще позднее известный писатель и защитник раскола, – именно защитник раскола или раздора с церковию, – Арсений Швецов напечатал книгу, под названием «Истинность старообрядствующей иерархии»; в этой книге целую главу посвящает он тому, чтобы доказать вечность Христопреданного священства. «Безпоповцы, пишет он, говорят: душевно и мы желали бы пользоваться благодатию священства, но где же взять ее, когда отпадение от истинной Христовой веры всех епископов во время царя Алексея Михайловича ее в конец уничтожило? Мы-же, говорит он от себя, рожди истинной лозы Христа… веруем, что Христос установил священство не временное, а вечное, и не допускаем, чтобы оное, когда-либо и чем-либо (скажем, например, еретичеством) могло разориться». Затем следуют доказательства и заключение, что «если вечно евангелие, то вечно и священство, от Христа апостолом преданное, а ими в лице их преемников продолжаемое» и что «дар священства Христова не зависит от достоинства лиц, приемлющих оный»³. Опять заметьте: «дар священства», а не священники или пресвитеры.

«Теперь можем спросить и Швецова и его единомышленников: где же пребывал этот дар священства от лет п. Никона до Амвросия?.. Ужели Господь отнял его от Своей церкви, Глава от Своего тела, Жених от своей обручницы и подарил еретикам, безблагодатному, сиречь мертвому телу, чужой невесте?.. Кажется всего этого достаточно было-бы и моим собеседникам, старообрядцам, – поповцам, – мало замолчать, а искренне, всей душей проникнуться мыслию, что священство Христово, с епископами во главе вечно должно пребыть в Христовой церкви, проникнуться самим и в том же убеждать безпоповцев, а не выступать их защитниками, как-то было очень заметно на беседах. Так по крайней мере поступают те, которые действительно ищут истины, о спасении души своей заботятся, как сказал Хрусталев в своем письме.

Еще о выражении «непрерывно», находящемся в письме. Понятие непрерывности заключается в понятии вечности. Вам особенно, последователям белокриницкой иерархии, подумать следует, как прерванное священство с благодатиею хиротонии, могло и восстановиться, как порванная нить или, как я на беседе сказал, – ниточка могла быть связана (употребление, почему-то очень не понравившееся известному собеседникам слепцу-старообрядцу), как пересохший ручей мог бы снова давать воду. Для этого необходимо оборванную нитку связать, а для высохшего ручья открыть новый источник. Сие означает, что и для восстановления прерванного ручья благодати хиротонии, – благодати, а не формы только, – необходима новая пятьдесятница. Где она?.. Где источник новый? Ужели в Амвросии и его приеме? Но ведь он и сам был не более, как орудием благодати, источником же никогда быть не мог.

Что касается еще соли обуялой, о которой вы так любите говорить, – точно в этом какой-то секрет открыли, – то спрашивал я вас на беседе и опять спрошу: Кто ее, эту соль обуялую в доме моем или вашем выбросить может? На беседе вы как будто удивлены были этим вопросом, точно он – какой-то непонятный, или придирчивый. А ведь само собою ясно, что выбросить испортившуюся соль в моем, или в вашем доме может только хозяин, или хозяйка дома, а не прислуга самовольно и без ведома хозяина, а тем паче не дворник с чужого двора. Кто – хозяева в церкви Христовой, или точнее, кто те «рабы, коим церкви поручены (благов. на Лук. зач. 95), вы знаете, обуялую же соль, не знаю, кому вы препоручаете выбросить. – Уж не самим ли себе, – бывшим некогда простым жильцом в доме Божием, а теперь работником с чужого двора, убежавшим из старого дома. Затем, какой хозяин, выбросивший испортившуюся соль, не пошлет купить хорошую, а останется жить без соли? – По словам благовестника, соль предохраняет от червей согнития (благов. на Матф. ап. 5). Вы же, старообрядцы, много и часто толкуете о соли обуялой, а о необходимости хорошей соли как будто и рассуждать не желаете; точно она вам была и не нужна; 180 лет вы жили без соли, или с обуялою, т.е. испортившеюся уже солию из чужого дома, которую крали с чужого двора и перемывали, не имея на то никакого права. Так и «Амвросия, как соль обуялую, тайно взяли и якобы перемыли, очистив и освятив миром, – в сущности и не миром, а простым маслом. Затем, вы очистили лицо, имущее благодать епископства, при посредстве другого лица, иеромонаха, не имущего права «как хиротонисать, так и испадшего», – чрез грех, или ересь, – «на степень священства паки возвращати» (предисл. к номокан. в Иосиф. Потребнике), по всему этому подумайте и посмотрите, не завелись ли уже издавна черви в вашем старообрядческом доме, и не подтачивают ли они более двух сот лет вашу духовную жизнь?! Все это было вам сказано и, кажется, ясно сказано, и человек, заботящийся о спасении души, без труда понял бы все это и сокрыл в своем сердце. Храните ли вы все сие, не знаю.

Обращаю ваше внимание еще и на то, откуда, из какого источника, – из желания ли душу спасти, – происходило следующее. Заявляли и прежде и теперь, заявляли публично пред всеми, значит правду говорили, что один из вас, постоянно выступавший на защиту своих убеждений (Забалов), говорил: «нужно его, т.е. Николая Ивановича, тиранить вопросами, да говорить ему не давать». И теперь люди, знающие ваш быт рассказывают, что вы сходились совещаться не о том, чему последовать, чтобы душу спасти, а о том, как беседу замять, не слушать того, что говорит собеседник, а сколь возможно больше говорить, или читать, спрашивать и спрашивать без конца, на ответы же не обращать внимания, никакими разъяснениями не удовлетворяться, а только повторять: «вы остались безответны», «Николай Иванович ответа не дал», – хотя ответ и давался и несколько раз повторялся. Все ли так происходило в советах ваших, я не знаю наверное, да это и не важно; важно – то, что на беседах так это было точь-в-точь. Напомню кое-что не многое. Припомните, как на наш вопрос: законно ли совершали бежавшие от православной церкви попы тайну покаяния, Забалов стал читать тетрадку, о которой мы уже упоминали, – в коей несколько раз говорилось, что Христова церковь 180 лет находилась в зависимости от еретических епископов, о тайне же покаяния – ни слова. Он читал и читал (остановить мы не могли), читал до тех пор, пока присутствовавшие громко заявили неудовольствие и потребовали прекращения чтения, Забалов сначала противился, но должен был уступить. Он сел (читал стоя), сел как ни в чем не бывало, даже, видимо, довольный тем, что успел затянуть беседу. Припоминаю еще, как я спросил собеседника – Морозова, что-то мне отвечавшего не на вопрос и возражавшего не на предмет: «слышал ли он, что я сказал»? Собеседник смело ответил, что он слышал и знает. Я попросил его повторить; повторить он не мог ни одного слова, потому что на самом деле не слушал, что я говорил, а придумывал, что бы еще ему самому сказать. Давно я замечал, что старообрядцы измеряют достоинство беседы не тем, что говорится, а много ли кем сказано. Так ли поступают люди, о спасении только души заботящиеся?

К чему в конце концов привело это желание ваше говорить, возражать и обвинять во что бы ни стало, все оспаривать, и ни с чем не соглашаться? Вы, – ревнители благочестия, хвалящиеся своею ревностию по «старой вере», строго блюдущие предание свв. отец, договорились, в жару оспаривания и обвинений, прямо до неблагочестивых, еретических мнений. Морозов несколько раз повторил, что святые – безгрешны; он и другой утверждали, что Божество и вознесение Иисуса Христа – одно и тоже, выходило, что Он вознесся по Божеству, или, как выразился третий из вас, вознесся духом. И ради чего все это? А ради того, чтобы доказать неизменность двуперстного сложения, – так как патриарх Иов не согласно с другими толковал значение двух перстов, – чтобы отвергнуть святость Афанасия, патриарха Цареградского (17 в.), троеперстно молившегося. Предлагаемые мною разъяснения проходили как бы незамеченными и заглушались громкими утверждениями означенных не благочестивых мнений.

Видя, что предлагаемые нами разъяснения действуют слабо, 7 января, пред беседою мы попросили, после обычной церковной песни пропеть: «Воскресение Христово видевшее» и «Во гроб плотски». Когда зало было оглашено исповеданием Единого безгрешного, а равно и той истины, что и тогда, как Богочеловек протию был во гроб, душою во ад, – Божеством Он пребывал на престоле со Отцем и Духом, вся исполняй, – мы, поблагодарив собравшихся за правое исповедание веры, обратились к вам – моим собеседникам уже со словом обличения. Вы как будто и устыдились, но сознаться в погрешности не хотели; один из вас стал запираться, как бы он и не говорил того, что тысячи слышали, запираться пред всеми, и снова хотел говорить и говорить, в явном расчете замять неприятное обличение. Но в виду того, что он сознаться в ошибке и раскаяться не хотел, а старался запираться, – мы уже отказались с ним вести беседу и некоторое время не говорили, но потом сочли благоразумным «предложить», как мы выразились, «гнев на милость» и вступили в беседу, посоветовав предварительно, чтобы он вел себя скромнее, на язык был воздержаннее и не договаривался до неблагочестивых мыслей.

Добавлю вам теперь: я не думаю, что вы – сознательные еретики, но не замечаете ли сами, куда, в какие дебри заводит вас вражда к церкви. Чтобы поддержать в себе и в других эту вражду, вы ни пред чем не останавливаетесь; и попреками сыплете и оскорбления наносите, и до ереси договариваетесь, – а еще о любви, как существенном признаке Христовой церкви толковать хотели и по ней определить истинную церковь! Со стороны видится, да и сами вы, если в силах еще очнуться, – посмотрите и увидите, что любовь и спасение души у вас только на словах и на бумаге. Подумайте, куда вы и других ведете, и не правду ли, – горькую, но святую правду сказал о вас в своем письме всем известный и всеми почитаемый Кронштадтский пастырь?!...⁴.

В заключение обращаюсь к тем старообрядцам, которых в зале собеседований видел, но голоса которых не слушал. Не могу, конечно, сказать, с каким настроением вы слушали собеседования и с какими чувствами уходили, – чужая душа – потемки. Но хорошо уже то, что вы ходили на собеседования и слушали, что говорилось. Кто знает, может быть что-нибудь доброе, вам неизвестное, и запало в душу, – пусть не много, и то слава Богу. Но при этом мне хотелось бы и заглянуть несколько поглубже. Очень вероятно, что среди вас были люди разных взглядов и убеждений, люди не одинакового настроения, поэтому и не одинаковыми чувствами волновавшиеся. Хотелось бы прежде всего спросить вас, отчего вы были так молчаливы, столь, по-видимому, безучастны к тому, что говорилось, не могу же я представить, чтобы на самом деле вы оставались совершенно равнодушными, не волновались никакими чувствами, – ни чувствами радости, ни чувствами печали и огорчения; не может этого быть. Весь вопрос и весь интерес в том, чему вы радовались, или чему могли бы порадоваться и о чем скорбели, если радовались о том, что узнали то, чего прежде не знали, убедились в том, в чем ранее сомневались, радовались появлению света после сумрака, водворению спокойствия и уверенности после душевного смущения; – то сия радость от Господа и этой радости никтоже возьмет от вас. Но если вы радовались тому, что вашим говорунам удавалось много говорить, наводить туману, отыскать ничтожную в существе придирочку, веры и благочестия не касающуюся, и хоть на минуту поставить в затруднение собеседника; если скорбели только о неудачах ваших представителей; то и радость ваша и скорбь ваша не от Господа. Ибо в рассуждениях о предметах веры и церкви целию должно быть искание истины, а отсюда и радость – не в словесной победе и скорбь – в поражении, а в просветлении ума и в смягчении сердца. Если радость ваша была не о свете и истине, то и хватит ее разве на один час, пока не заговорит совесть и не скажет, что ничего нового, утешительного и отрадного ты не получил, что в уме прежняя пустота, а в сердце старая злоба и только в ушах осталась стрелкотня от массы выброшенных громких слов, подскажет она, эта совесть твоя, что не уяснению истины ты радуешься, а какой-то пустой победе. С другой стороны, если и скорбели вы не о том, что вышли с беседы с прежним туманом в голове и с прежнею враждою в сердце, а о том, что не удалось волю свою поставить, ужалить собеседника хотя в пяту, правоту свою показать во чтобы ни стало, то та же совесть заговорит: «да есть ли еще у тебя эта правота, и разве в том твое спокойствие и спасение, если бы тебе удалось ужалить другого»? И такие запросы совести еще более усилят скорбь вашу. Таким образом, если ложная радость кратковременная, то лживая скорбь может продолжиться без конца, раздражая чувство и ожесточая душу. В конце и совесть может заглохнуть и останется только злобное раздражение и муки бессилия. Совестию обязуюсь предупредить вас об этом душепагубном состоянии.

Избиралили вы моих собеседников, которые вели беседы, как своих представителей, или они явились случайно, сами от себя, я не знаю. Но чего было бы лучше, если бы сами вы, – каждый из вас, – лично заявляли свои сомнения и недоумения, предлагали вопросы, и высказывали возражения, не выходя, конечно из рамок избранного предмета и соблюдая очередь, дабы не нарушать порядка. Как задушевна, как полна искреннего убеждения и поэтому, как полезна была бы такая беседа! Она могла быть беседою просто дружескою, беседою братьев, когда-то поссорившихся и разошедшихся, но опечаленных этою размолвкою и ищущих примирения посредством разъяснения недоразумений. Я рад был бы, если бы вы стали предлагать и вопросы посторонние, о которых можно было бы, не нарушая порядка речи, назначать особые беседы.

Жалею от души, что, вместо откровенности, вы подарили меня гробовым молчанием.

Беседы вели старообрядцы поповщинского согласия. Но не могли же они быть защитниками тех из вас, которые священства не имеете (безпоповцы). Может быть, вы думали и теперь еще думаете, что любой, какого угодно согласия, начитанный старообрядец может быть защитником всего старообрядства, – ведь пишутся же целые книги в оправдание старообрядства! – Нет ничего фальшивее такого мнения, нет ничего более наивного, чем такая надежда. Старообрядство в настоящем его состоянии не есть нечто единое и сплоченное; под это имя подходит целая группа весьма разнообразных явлений, начиная от нашего единоверия, продолжая поповством и кончая безпоповщинским бегунством. С другой стороны и оправдывать нужно собственно не старообрядство, как церковию признанное и допущенное, а раскол или отделение от церкви, вследствие чего и появились многочисленные согласия, или общества, не сообщающиеся между собою и признающие друг друга заблудшими. Вы надеялись на защиту поповцев, но не даром я показывал вам, как обзывают они печатно и вас, и учение ваше. Они называют его «неправильным», «заблуждением», богопротивным «мудрованием», «ядом мудрования», «богохульным мудрованием», «баснословием», «учением душепагубным», «крестохульным», «еретическим». И называется так учение ваше не частными только писателями, а в «Окружном послании единые святые, православные, древлекафолические церкви», подписанном представителям всего согласия поповцев. А известный Арсений Швецов обзывал его самым нелепым злоучением, замерзшею змеею, ядом, путем к бездне и сатане (истин. стар. иер. стр. 210–211). Это-ли защитники ваши?!..Да по правде сказать, и вы-то не очень их жалуете. Не знаю, как у вас, в Петербурге, а у нас, когда поповцы корили безпоповцев за неимение священства, без коего, по катехизису, и спасение невозможно и значит они – безпоповцы должны идти в геенну огненную; то последние с своей стороны замечали и разъясняли; «положим, что мы не имеем купли священства, вы-же хвалитесь, что имеете оную; он откуда она? Своя, т.е. исконная Христова и ваша, или чужая? Положим, мы лишены мнасов (монет), дабы куплю производить, вы-же наделали фальшивых. Скажите: кого более судить будут: – того ли, у кого нет денег и он, скажем, бедствует, или того, кто пускает в оборот поддельную монету, да ею же и хвалится. Видится, по сему, что если мы (безпоповцы) должны, по писанию, идти в геенну, то вы (поповцы), обличенные в подделке фальшивой монеты – прямо в руки Иуды-предателя». Что же временами, и не редко, столь тесно вас соединяет? Не иное что, как опять та же вражда к православной Церкви, вражда, препятствующая вам посмотреть на дело просто и обсудить спокойно. Замечательное дело, вы толкуете о находящихся яко бы в церкви ересях, но никаких ересей, т.к. не православного исповедания веры, прямо не указываете, сами же, как видели и слышали, до еретических мнений договариваетесь; – толкуете о проклятиях, преследованиях и резких выражениях, – которых уже нет, а сами остаетесь все теми же хульниками, резкими и неправедными обличителями, а не редко и преследователями тех, которые от вас зависят, и родительские анафемы и притеснения за обращение в православие и сейчас слышатся и видятся. Прочитайте о сем статейку в журнале «Странник» за 1894 год, под названием «Причины устойчивости раскола» (том 3, стр. 655 и дал.).

Имею основание думать, что и вы, присутствовавшие на беседах старообрядцы, присутствовавшие, но хранившие молчание, и вы остались недовольны вашими защитниками. Но не судите их строго; вина не в них, а в силе истины и в слабости неправды, которую по неволе приходилось им защищать одними ухищрениями по разуму человеческому, а не по Христе, препретельными словесами, а не божественным писанием.

Простите, что я написал вам, что думал и чувствовал. Это могут понять на свой счет и те, которые и совсем не ходили на беседы, а, в чувстве самомнения, сочли для себя грехом даже и послушать других; – это постоянно и повсюду внушают вам наставники ваши, а иногда и епитимии налагают. Вы поступили лучше, явившись непосредственными, хотя и безмолвными, слушателями беседы. На будущее время, если Господь приведет еще быть у вас, говорите сами, кому что хочется сказать, говорите прямее, проще, задушевнее.

Н. Ивановский.

Казань.

12 февраля1897 г.