Рассказ бывшего старообрядца об его жизни в расколе и обращении в Православие

Излагая ход событий в старообрядчестве за последние два года, мы упоминали не раз об одном, доставлявшем вам сведения о расколе из Бессарабии¹: это – житель местечка Монзырь (близь Каушан) Ф. Н. Богомолов, бывший старообрядцем, и только в июле месяце прошедшего года принявший православие. Лично мы друг друга не знаем, но еще в половине 1864 г. открыл он с нами письменные сношения, выразив весьма лестное для нас сочувствие к появившимся тогда статьям о «современных движениях в расколе». С того времени эти сношения не прекращались, и недавно достоуважаемый корреспондент наш доставил нам подробное описание своей жизни в расколе и своего обращения в православие, предоставляя нам право распорядиться его рассказом по нашему усмотрению. «Поступите с ним как угодно, – писал он, – если что найдете в нем сократить, сокращайте, или какой смысл нужно пополнить, пополняйте, или что нужно уничтожить, уничтожайте. Совсем я не могу быть сам над собой судьею. Может быть, вы здесь встретите какие противоречия, или излишние разглагольствия и повторения, – все это исправьте по вашему усмотрению; потому что я этого сам не мог ничего сделать. Одним словом, мой рассказ есть пред вами не более, как необделанное и неотесанное дерево, которое требует мастера, чтоб из него сделать что-либо порядочное»². Автор с излишнею, но весьма понятною в его положении скромностию отозвался здесь о своем произведении. Больших исправлений оно не требовало. Нам пришлось только исключить, или сократить некоторые излишние подробности, не представлявшие общего интереса, или касавшиеся частных лиц, и еще – исправить некоторые неточности и неправильности изложения; но общий состав и ход рассказа, особенно же его дух и характер, мы сохранили в совершенной неприкосновенности. В этом виде, по желанию автора, и предлагаем рассказ его вниманию читателей, питая полную уверенность, что они оценят его по достоинству. С своей стороны мы намерены только указать те стороны в этом рассказе, с которых он представляется не лишенным значения, как материал для истории и характеристики раскола.

Сообщаемая автором история его предков дает нам видеть, как целое семейство, зажиточное и хорошо устроенное, бросает родину, землю, над которою много лет трудилось, дом, все свое хозяйство, и тайком с женщинами и детьми бежит с берегов родимой Волги на неприветливый, далекий берег Дуная... Не вынося жизни среди чужих ему людей, на земле басурманского государя, оно переходит назад в Россию, но переходит семьей бездомных беглецов, бросает имя, под которым звали его на родине, и на новом месте начинает новую, трудовую, тяжелую жизнь... И все это терпится ради того, чтоб избежать «гонений за веру»; и подобные явления повторялись так не редко во времена этих «гонений», что сделались как бы отличительною их принадлежностью. К сожалению, меры строгости против раскольников, хотя и благонамеренные, не достигали своей цели: они ни мало не ослабляли приверженности к расколу, напротив, придавали ей новую силу; выстраданный лишениями и огорчениями всякого рода раскол делался в семействе каким-то священным достоянием, и много нужно умственной и нравственной силы, нужны также особенно счастливые обстоятельства, чтобы, воспитавшись в среде такого семейства, навсегда отказаться от раскола, как это сделал, наприм., автор предлагаемого ниже рассказа. И ему, как увидит читатель, больше всего поставляли на вид – что вынесли дед и отец его, чтобы сохранить свою «старую веру»; а подобного рода напоминания и убеждения имеют для старообрядца чрезвычайную силу. Нам случалось видать людей пожилых и обладающих весьма крепкими нервами, которые, однако же, плакали, рассказывая, что терпели некогда они и отцы их от притязаний самой ничтожной власти, предъявлявшей право распоряжаться по своему усмотрению их имуществом и самою личностью, – и для этих людей раскол сделался дорог: они держатся его доселе, хотя ясно понимают всю его несостоятельность и даже не скрывают этого. Мы не называем личностей, ибо не в личности дело.

Наш автор начал сознательную жизнь свою в расколе при других, более благоприятных условиях, которым отчасти обязан и самым обращением своим к православию. Раскол понемногу терял обаятельную силу «гонимой веры», и сами старообрядцы, т. е. рассудительнейшие из них, стали замечать в нем крайности и недостатки, на которые прежде не обращали и внимания, но которые теперь сделались слишком заметными; почувствовалась нужда отстранить их и исправить даже в интересах самого раскола. Лучшим выражением этого нового отношения старообрядцев к старообрядчеству и было Окружное Послание, которое бесспорно может быть названо самым замечательным явлением в современной истории раскола. Доказывать его значение и важность здесь было бы неуместно, да и излишне теперь, когда уже самые события представляют тому немало очевидных доказательств. Его история еще не кончена, и кончится нескоро; движение, произведенное им повсюду, где тольκо есть раскол, продолжается, и исход его, во всяком случае, благоприятный для истины, еще впереди. Сила же Окружного Послания заключается не в том, что оно издано от лица высшей духовной власти в старообрядчестве (известно, как вели и ведут себя в отношении к нему все эти Кириллы и Антонии), – сила Послания в самом его содержании и в совершенной искренности, с какою высказано в нем то, что хотя смутно и неясно чувствуется и сознается в настоящее время многими из старообрядцев, и чего упорно и намеренно не хотят сознать только закоренелые раскольники; потому-то и восстали против него с таким ожесточением эти изуверные почитатели раскола в самых его нелепостях и очевидных несообразностях, и потому же, напротив, с таким сочувствием отозвались на него все более рассудительные и совестливые из старообрядцев. Автор помещаемого ниже рассказа принадлежал к числу этих последних, и от того Окружное Послание имело для него чрезвычайную важность: оно первоначально и решительно поставило его на тот путь, который последовательно и неизбежно привел его к полному соединению с Церковию, оно же, вызвав те безобразные явления в расколе, которые были именно прямым последствием его издания в свет, и должны бы, казалось, оттолкнуть от раскола всех сколько-нибудь рассудительных старообрядцев, – оно же немало содействовало поддержанию и укреплению нашего автора на этом пути к единению с Церковию. В истории его обращения в православие, как и в большей части событий из современной истории раскола, Окружному Посланию принадлежит, таким образом, весьма видное место, и этому обстоятельству усвояем мы особенную важность: здесь мы встретили новое подтвержение правильности того взгляда на Окружное Послание, который высказали еще три года тому назад и которого держимся доселе.

В дальнейшем рассказе о своем обращении в православие автор подробно раскрывает, какое важное значение в этом деле имело для него внимательное чтение книг догматического и полемического содержания. При недостатке надлежащего образования и при отсутствии живых бесед о православии и расколе с кем-либо из опытных наставников веры, чтение оставалось, очевидно, единственным для него средством – получить верное понятие и о православии, и о расколе. В рассказе автора о том, как он пользовался этим средством, нельзя не обратить особенного внимания, с одной стороны, на крайнее напряжение пробудившегося в нем религиозного интереса и этого стремления – дочитаться до истины, с другой, – на те чрезвычайные трудности, созданные его воспитанием и привычкой жить в раскольничьей среде, которые приходилось ему преодолевать. Постепенный ход борьбы его с этими затруднениями и нелегкой над ними победы представляет немало интересного и, что гораздо важнее, дает нам полезный урок о крайней необходимости распространения в народе здравых понятий о вере посредством первоначального образования и живой проповеди. Тогда люди, подобные автору, не будут встречать таких великих трудностей в борьбе с наследованным от предков расколом, и людей таких будет больше.

Наконец, заслуживает внимания то, что говорит автор о своих личных сношениях с раскольниками и о самом раскольничьем обществе. Здесь особенно интересна его беседа с матерью и одним из его прежних единоверцев. Пред нами являются живые, цельные представители раскола со всеми его понятиями, воззрениями и нравами. И что это за понятия, что за нравы! Сколько ужасного и, в то же время, несознаваемого самодовольного невежества! Когда же, наконец, проникнет луч света в густой мрак этой жалкой среды? И опять припоминается евангельское слово о многой жатве на ниве Господней.

Н. Субботин

Провидение судило мне проводить жизнь на крайнем юге нынешней России, в так называемом Новороссийском крае, в Бессарабской области; но родиной моих ближайших предков была одна из коренных русских губерний, – они вышли с берегов кормилицы Волги и немало странствовали, немало потерпели горя и нужды, прежде чем нашли себе пристанище в пределах Новороссии. В этих странствиях, с их горем и нуждою, и мне суждено было принять участие при самом появлении моем на Божий свет.

Дед мой, Аристарх Андреев Токарев, помещичий крестьянин, жил в Саратовской губернии, Камышинского уезда, в деревне Бобровке; сына своего Николая, моего отца, женил он на крестьянской девице той же вотчины из деревни Мордовки.

Дед мой держался раскола и в расколе воспитал все свое семейство. Были некоторые особенные обстоятельства, почему он и все наше семейство сделались весьма приверженными к так называемой старой вере.

Дед мой едва ли не один во всей деревне умел грамоте и как грамотный человек, читавший старинные, уважаемые старообрядцами книги и любивший толковать (разумеется, по-своему, вкривь и вкось) о вере и спасении³, сделался чем-то вроде учителя для бобровских старообрядцев, и действительно поддерживал в деревне раскол. Кто-то донес об этом проживавшему в Москве бобровскому помещику. Помещик вызвал деда к себе в Москву для объяснения, убеждал оставить раскол и грозил строгим взысканием за распространение его между крестьянами. Убеждения эти, конечно, остались без всякого плода, и вскоре по возвращении деда из Москвы, взяли у него старшаго сына, а моего дядю, Маркиана, и отправили в солдаты⁴. Дед и все в его семействе признали это распоряжение наказанием за приверженность к «старой вере», и ради гонения стали почитать ее еще больше.

Спустя несколько времени после сего у отца моего родилась дочь Анна. Ее окрестили дома, по-старообрядчески. Приходский священник, проведав об этом, призвал деда к себе и требовал, чтоб новорожденная окрещена была по церковному чиноположению. Дед употребил все средства, чтоб избегнуть такой великой, по его мнению, беды, и священник на этот раз оставил его в покое. Но вскоре тот же священник сделал в приказ донесение, что будто бы дед мой исправляет у раскольников разные требы. Приказ потребовал деда к ответу вместе с моим отцем. В семье страшно перепугались, – были уверены, что и моего отца, точно так же, как брата его Маркиана, хотят отдать в солдаты. Дед мой и отец придумали, как миновать нового несчастия. Они объявили кому следует, что готовы ехать в приказ, взяли нужный для того документ и отправились, но не в приказ, а прямо в Иргизкие скиты, хотя до Иргиза от их деревни считалось не менее 400 верст. Прошло три дня, как они уехали, и из приказа получено было новое предписание – выслать в наискорейшем времени Аристарха и Николая Токаревых за конвоем. Сельское начальство отнеслось, что оба Токаревы отправлены уже в приказ три дня тому назад, по первому требованию. Спросили семью; в семье сказали, что дед и отец действительно поехали в приказ, а где находятся теперь – не знают. А беглецы, между тем, добрались благополучно до Иргиза и укрылись в одном из тамошних монастырей. Это происходило, сколько могу сообразить, около 1837 года.

Однако же ни дед, ни отец мой не имели намерения навсегда оставить свою семью. Прожив на Иргизе месяцев шесть, пока прошли толки об их побеге, они, соблюдая всевозможную осторожность, приехали тайком в свою деревню, и, собрав кое-что понужнее из имущества, взяли мать мою, Марью Ивановну, с маленькою сестрой Анной, да еще сманили от мужа, который был православным, тетку мою Дарью Аристарховну, и так же секретно, как приехали, отправились с ними обратно на Иргиз, с небольшим имуществом, в одной повозке, запряженной парою лошадей, оставив дом со всем заведением, порядочный сад, много скота, и все свое хозяйство. Таким-то образом, семья наша навсегда рассталась с родиной. Впоследствии, придя в Бессарабию, дед и отец мой приняли даже новую фамилию – Богомоловых, которую ношу я и доселе.

Проживши около полутора года на Иргизе, дед и отец мой увидели, что укрываться здесь с целым семейством неудобно. И придумали они отправиться за границу к турецким старообрядцам; если у них не понравится, или нельзя будет жить, то, рассуждали они, можно будет возвратиться в Россию и на правах иностранных выходцев поселиться где-нибудь с разрешения правительства. Итак, бедная семья наша пустилась в новое, далекое и опасное странствование. Кое-как добрались наши странники до Кишинева, а из Кишинева переправились в Измаил. Здесь они пожили немного у своих единоверцев, пока успели приискать людей, которые взялись бы переправить их через Дунай. Заплатив за перевоз 25 руб. серебром, ночью, с несколькими гребцами из донских казаков, переехали они в небольшой лодке, так называемый, первый Дунай, и против Измаила вышли на турецкий берег. Кроме необходимого платья при них был только незначительный запас оставшихся денег, а все пожитки свои оставили они у одного измаильского старообрядца, на которого, как человека одной с ними веры, надеялись, что он не захочет воспользоваться их небогатым имуществом и возвратит его, как скоро придут они из Турции, где не думали долго оставаться.

Много страху потерпели беглецы наши, переправляясь чрез Дунай в темную бурную ночь; еще больше горя ожидало их впереди, когда вышли они на берег, измокшие и дрожащие от холода. Им нужно было пройти не менее 25 верст, чтобы добраться до второго Дуная, и путь лежал им между обоими рукавами реки, чрез остров пустынный, весь поросший сплошным камышем, в котором не было проложено никакой дороги. К довершению несчастия, у них не оставалось ни куска хлеба, потому что хлеб, который они взяли, весь перемочен был во время переправы, и пришлось его выбросить. Положась на волю Божию, пустились они в неведомый путь. После многих трудов и постоянного страха за свою жизнь, усталые и голодные, в изодранном платье, добрались они до другого рукава реки. Здесь нашли какого-то малороссиянина из турецких подданных, который на небольшой лодке ловил рыбу в Дунае. Его упросили они перевезти их на правый берег реки. Бог послал им доброго человека: он взял за перевоз всего по 6 коп. серебром с человека, да еще дал им один ржаной хлебец, черствый и заплесневевший, который, после двухсуточного голода, показался им слаще меда. Выйдя на берег, наши странники пошли прямо степью мимо г. Тульчи. На пути они встретились с чебанами, пасшими чьих-то овец, и спросили, нет ли у них немного хлеба. Добрые люди эти сказали: хлеба у нас нет, а если хотите подождать, то мы сварим вам мамалыгу⁵. Наши, разумеется, согласились ждать, тем больше, что не только были голодны, но и устали до крайности. Чебаны сварили им мамалыгу и сжарили одного баранчика: это был роскошный обед для наших странников. Утолив голод и распросив хорошенько о дороге, направили они путь в многолюдное некрасовское селение Сари-кой, или, как зовут его русские, Серяково. Здесь и приютились они у какой-то вдовы и стали добывать себе пропитание разными работами. Но жизнь у турецких раскольников, так называемых, некрасовцев, пришлась им не по сердцу. Народ этот с первого же разу не понравился им: какой-то все дикий, да буйный, вовсе не походит на наших смирных российских простолюдинов. Не более полугода прожили наши в Сари-кое; захотелось возвратиться в Россию. Взяли они турецкие паспорты, называемые «тискарь», и пошли уже прямым путем, как будто бы, на переговор, в Измаил. А переправившись на русский берег, объявили, что желают быть русскими подданными. Их приняли, отобрали паспорты и поместили в карантине. Здесь-то, на самой границе России с Турцией, в карантине Бог даровал моей матери сына, которого назвали Феодором: это был я, пишущий сии строки. Родился я в 1838 году апреля 14.

По окончании карантинного срока, дед мой со всею семьей, увеличившеюся новым членом, отправился в Измаил, к тому самому человеку, у которого оставлено было имущество. Но этот единоверный ему христианин решительно отказался отдать хоть что-нибудь из оставленных у него вещей. А когда наши стали убедительно просить его, хотя из одежи что-нибудь дать им, так он выгнал их со двора, пригрозивши еще, что всех упрячет в острог, как беглых и бродяг. Поплакали наши, поплакали, да и пошли прочь от него; после случалось им видеть, как этот недобрый человек щеголял в их рубахах, а сделать не могли ничего.

Кончив свое дело в измаильской полиции, дед мой и отец отправились с семейством в Кишинев, где также сделали, что нужно было, в губернаторской канцелярии и переехали на жительство в село Плоское (Тираспольского уезда), наполненное по преимуществу старообрядцами. Здесь какой-то беглый поп, Никанор, окрестил меня. Случилось, что когда жили мы в Плоском, вызывали желающих на жительство в новый город Ананьев (Херсонской губернии), с пятилетними льготами. Дед мой поспешил воспользоваться этим случаем. И, таким образом, прожив в Плоском один только год, переселились мы в город Ананьев, где мой дед со всем семейством и записан был в городское мещанство.

Итак, начали мы жить в г. Ананьеве, и до 1847 года жили благополучно. А в этом году посетил нас гнев Божий: 30 января скончался отец мой, и остались мы бедствовать с одним дряхлеющим дедом. Дед прожил с нами около четырех лет, до той поры пока я выучился грамоте и подрос настолько, что в состоянии был зарабатывать кусок хлеба. Грамоте он сам учил меня, вместе с другими мальчиками, которых давали ему на выучку. Это была суровая школа. Бывало, дед сядет шить сапоги (он занимался этим ремеслом), а меня посадит напротив себя с книгою, и чуть сделаю ошибку, без милосердия хлестнет ремнем во что ни попало... И науки прошел я с ним нехитрые: сначала выучил азбуку славянскую, потом часовник, и кончили псалтирью. Надумал было дед поучить меня арифметике, должно быть потому, что хотел пристроить к торговым занятиям, – нашел учителя, купил книжку; я стал было ходить на уроки и уж выучил два первых арифметических правила, да на беду мою узнал об этом пришедший к нам из Балты монах Паисий Митковский, раскольник, и говорит дедушке с великим огорчением: «Аристарх Андреич! Зачем это позволил ты внуку учиться бусурманской науке? Ведь это ересь, ты душу его губишь». Дед пришел в смущение и взял меня от учителя. Так и кончились мои учебные занятия при дедушке. Писать учил меня также сам дед, но старинным, некрасивым почерком; чтобы выучиться писать получше, стал я брать уроки чистописания у квартировавшего в нашем доме полкового писаря, – и дедушка этому не препятствовал. Немногому выучил меня дед; но приверженность к расколу и вражду против церкви старался поселить во мне с малых лет. Все раскольничьи обычаи и предания, также разные кривые толки о вере правой и неправой, приходилось мне видеть и слышать в семье нашей каждодневно, и таким образом, свыкся я с расколом рано.

Думая, что выучен я достаточно и подрос настолько, что могу кое-что работать, дед мой написал в Кагул к одному знакомому купцу, чтобы тот принял меня в услужение, а сам в 1851 году ушел в Куреневский монастырь и там постригся в монахи под именем Аркадия.

Семейство купца Игн. И. Козянова, к которому поступил я в услужение, по рекомендации деда, было доброе и благочестивое. Оно еще принадлежало тогда к православной церкви, хотя и придерживалось старообрядчества⁶. Хозяин строго следил за моим поведением, взыскивал за каждую оплошность и ошибку. Мне, как мальчику, очень не нравилась такая строгая взыскательность; но теперь я долгом почитаю воздать за нее благодарность моему бывшему хозяину. Эта строгость спасла меня от многих юношеских увлечений и приучила к порядку и труду. Здесь же, в этой строгой семье, приобрел я охоту к чтению книг, на которое употреблял все свободное время. Читал же исключительно духовные, старообрядческие книги, а книг гражданской печати не хотел брать и в руки, считая их еретическими⁷.

У Козиновых прожил я два года, потом рассчитался и отошел от них. В 1855 году, находясь в услужении у кагульского же купца Ф. П. Блохина, ездил я повидаться с моими родными, заезжал и в Куреневский монастырь к моему деду: отец Аркадий благословил меня иконой и дал мне на память лестовку. В конце 1856 году я виделся с ним еще, и уже в последний раз. Он был тогда в Ананьеве, у моей матери, больной, так что едва-едва узнал меня. Вскоре потом отвезли его в монастырь, и здесь, 10 числа января месяца 1857 года, умер он, оставив по себе память великого ревнителя «старой веры», не только в нашем семействе, но и между всеми, кто знал его.

В 1860 году, когда Блохины прекратили торговлю, поступил я к моему теперешнему хозяину, Д. Г. Клочкову, у которого занимался сначала при лавке в Камрате, а потом перешел сюда, в Монзырь. Из Камрата ездил я во время пасхи 1861 г в Бендеры, где нашел себе невесту, с которою и вступил в брак 7 мая того же года: венчал нас в Куреневском монастыре Плосковский поп Софроний. Тогда-то, как ехал я из Камрата на совершение брака, случилось мне встретиться с отцом Пафнутием, бывшим епископом Коломенским, в Ончакраке, в доме купца Гребенникова. Отец Пафнутий благословил меня на вступление в брак и много беседовал со мною и другими. На меня он произвел тогда сильное впечатление: я дивился его основательному знанию священного Писания и редкому уменью говорить, и я думал тогда: «Вот если бы у нас побольше было таких-то пастырей! А то ведь горе и раздумье берет, как посмотришь на попов наших: иной крестьянин живет лучше их, да и грамоту знает тверже»... Помню я, что о. Пафнутий всем тогда нравился, даже и тем, которые не принимали белокриницкого священства; некоторые даже сравнивали его с Златоустом за его проповедничество. А теперь эти же самые люди кричат совсем другое; сколько ублажали тогда, столько теперь злословят и проклинают.

Но возвращусь к рассказу о моей жизни. В то время, когда вступил в брак, был я большим ревнителем раскола, и если случалось от кого-нибудь, особенно из своих (ибо и между ними встречаются, хотя редко, люди рассудительные и беспристрастные), слышать благоприятные отзывы о церкви, то приходил в великое негодование, не желая и слышать таких, как мне казалось тогда, нечестивых речей⁸. Не мог я, однако же, не чувствовать, что при всей моей ревности о старообрядчестве не имел о нем надлежащего понятия и совсем не знал того, что говорилось и было писано против раскола, ибо таких сочинений никогда не приходилось читать. И вот увидел я как-то у одного знакомого мне беспоповца, а теперь – сына православной церкви, Ефима Павлова, какую-то книжку, писанную беспоповским учителем и направленную против раскольников, приемлющих священство. Я полюбопытствовал прочесть ее, – и возражения против поповцев показались мне так сильны и основательны, что возбудили во мне сомнение относительно многого, во что я верил дотоле без всякого рассуждения. Но вспомнил я, как родственники отца Пафнутия мне рассказывали, что он многих беспоповцев побеждал и даже некоторых убедил оставить их учение и принять австрийских священников. Это и привело меня к мысли, что значит, не правы беспоповцы, и истина на нашей стороне. Однако же, сомнение уже запало мне в душу и ничего так не желал я, как видеть основательное опровержение беспоповских лжеучений.

Вскоре после этого зашел к нам в лавку здешний священник отец Кириак. Среди разговора упомянул он о Розыске св. Димитрия Ростовского. Я и попросил у него этой книги почитать. Это была первая книга из написанных православными против раскола, которую пришлось мне прочесть. Признаюсь, я читал ее с недоверием, ибо из детства еще внушено было мне, будто все, что пишут об вас православные – не правда и клевета. Но в Розыске так ясно и убедительно говорилось о многих наших обычаях и мнениях, что заставляло невольным образом призадуматься. Особенно же обратили мое внимание разные приведенные там доказательства против учения беспоповцев. Хотелось мне только удостовериться, справедливо ли приводятся в Розыске разные свидетельства. И я сделал один опыт. В статье о кресте четвероконечном, который беспоповцы, да и некоторые из наших, называли печатью антихриста, св. Димитрий приводит подлинные слова из канона на Воздвижение честнаго креста: я справился с каноном; оказалось, что выписка сделана верно. Сделал некоторые другие справки, и тоже оказалось, что ссылки сделаны правильно. Тогда решил я, что и все сказанное в Розыске против беспоповского учения есть настоящая истина. Но признав св. Димитрия победителем беспоповцев, не мог я внутренно не сознаться, что многое и из нашего учения опровергнуто им основательно, хотя немало огорчили меня некоторые резкие выражения об уважаемых нами обрядах, допущенные им в Розыске. Так явились у меня первые сомнения относительно раскола.

Происходило это в 1864 году. В это время у нас шли уже толки об «Окружном Послании», но самого послания мы еще не видали и не читали. Я убедительно просил одного старообрядца в Бендерах, чтобы списал и выслал мне копию с него. Спустя немного времени после того, как прочитал я Розыск св. Димитрия, получаю, наконец, и список Окружного Послания. Глубокое впечатление оставила во мне эта небольшая тетрадка; в ней я нашел ясный и превосходно высказанный ответ на многие, тогда занимавшие меня, вопросы и подтверждение многому, что и сам начинал уже внутренно сознавать. Во-первых, нашел я в ней сильное поражение беспоповских мнений, в особенности о имени Иисус, о кресте четвероконечном и др., – мнений, которых держались и многие из наших, в том числе и дед мой, хотя и не бывший беспоповцем, но мысливший и учивший по-беспоповски. Далее нашел весьма основательные замечания на сочинение «о винном сотворении», «о бражнике», «о картофии», и на другие нелепые раскольничьи тетрадки, которые и сам я читал в прежнее время, но которым и тогда уже не имел веры, по причине явной их нелепости. Замечания Окружного Послания на эти нечестивые тетрадки потому особенно и понравились мне, что согласовались с моими собственными о них мыслями. Но особенно был я благодарен автору Послания за его здравые и умеренные суждения о церкви православной; нечто отрадное и успокаивающее чувствовалось в словах его, нечто примиряющее нас с тою единою святою церковию, с которой двести лет тому назад находились мы в неразрывном союзе.... Одним словом, в Окружном Послании все сказано как-то хорошо, искренно, спокойно, без дерзких выходок; ни на кого клятвы не положено; обычных дерзких выходок против церкви «Великороссийской» вовсе не было; за государя, нашего отца и защитника, строго заповедано молиться; – все как-то сближало нас и с церковью, и с отечеством, и не выставляло нас на вид, точно каких-нибудь отверженцев.

Вот, какое отрадное впечатление произвело на меня Окружное Послание. И кто же из благоразумных старообрядцев, думал я, не порадуется, что явился человек, который успел сказать нам все, что сказано в Послании, и как не благодарить наших верховных пастырей за издание Послания в наше руководство. А между тем, что же я увидел и услышал?

Увидел, что многие из наших кривотолков восстали против Послания, находя в нем что-то новое и даже еретическое, услышал, что даже между самими нашими пастырями возникло разделение из-за Окружного Послания: явились приемлющие и не приемлющие оное, и одни других предают проклятию; услышал, что об этом соблазнительном разделении в расколе уже пишут и печатают. Все это удивило и огорчило меня до крайности, и стал я еще с большим вниманием всматриваться во все у нас происходившее.

Тем временем получил я при «Сыне Отечества» объявление, что поступила в продажу книжка, в которой пишется об Окружном Послании и об изгнании из Москвы митрополита Кирилла. Так как мне любопытно было видеть, что там написано об Окружном Послании и о прочем, то книжку эту поспешил я выписать. Понравилось мне, что писавший ее православный сочинитель так любовно говорил в ней об Окружном Послании и нигде ни одним словом не оскорблял старообрядцев; самые замечания его о противоречиях, какие нашел он в Послании, и о некоторых наших мнениях и обычаях, только возбуждали к более внимательному размышлению о старообрядчестве и невольно заставляли сознаться, что много у нас действительно погрешительного. С этих пор я уже не стал чуждаться чтения книг о расколе, писанных православными. А между тем, раздор чрез Окружное Послание у нас все увеличивался. В Плоском, да и в других окрестных местах, старообрядцы разделились на две партии, и раздора между ними не было никаких средств усмирить, тем больше, что к партии раздорников принадлежали люди самые грубые и невежественные. С невыразимою сердечною болью смотрел я на все это, и, движимый ревностию по вере и желанием мира церковного, написал в виде уверения и увещания заблуждающих одну тетрадку. В ней я старался доказать, что Окружное Послание не только не содержит в себе ничего новоумышленного, тем паче еретического (как несправедливо утверждают раздорники), но «если кто захочет обсудить его здравым смыслом и беспристрастною совестию, тот, напротив, найдет в нем очень много полезного, ибо оно открыло нам глаза, как следует понимать некоторые церковные предметы, которые мы когда-то вслед за другими очень хулили, или, по крайней мере, не почитали, как следует» (напр., имя Иисус, крест четвероконечный); раскрывал далее, как безумно и нечестиво воздвигать брань в христианстве из-за такого полезного сочинения, и особенно восставать против издавших его епископов⁹; доказывал, что незаконно отделились от них ради Окружного Послания некоторые из наших священников, и что за сие подлежат они тяжкому осуждению, тем паче, что и других влекут за собою; в заключение же я старался оправдать себя за сочинение моей тетрадки, и вот именно в каких словах я писал: «Думаю, что мне многие скажут: зачем я написал все сие, будучи простой человек и мирянин, не имеющий права учить? Но я и не учу, а только, видя раздор и между нами друг от друга разделение, и искренно обо всем этом соболезнуя, не мог быть равнодушным зрителем. Поэтому и написал сие, не как, поучая кого, но как советуя, и думаю, что меньше этим заслужу осуждения, нежели те, которые, такие же, как я простецы, не утверждают своих о Христе братий, а более вводят в раздор и соблазн».

Таково было содержание моей тетрадки. Составляя ее, я только удовлетворял своему желанию высказать то, что чувствую, тешил только себя самого; показать же кому-нибудь из раздорников не осмелился, опасаясь, чтоб и меня не ославили нововводителем и еретиком¹⁰.

В то время, когда писал я мое сочинение в защиту епископов, издавших Окружное Послание, мне еще не было известно, какой соблазнительный раздор возник из-за него между этими самыми епископами. Между тем, спустя немного времени приехал из-за границы один мой знакомый, В. С. Сережечкин, проживающий в Плоском. Он рассказал мне, как митрополит Кирилл обманул митрополита Амвросия насчет Окружного Послания, и как заставил его подписать соборное действие на уничтожение Послания; как потом из Москвы ездили три человека к митрополиту Амвросию в город Цылль с жалобой на Кирилла, и как Амвросий написал запрещение Кириллу за его обман. После этих печальных, очень смутивших меня известий, случилось мне быть у князя Гагарина Стурдзы, здешнего владельца, и увидел я у него в комнатах один номер «Русского Вестника» за 1864 год, кажется, 2-й. Просматривая его содержание, я как раз напал в статье «Современные движения в расколе» на рассказ о том же самом, что мне передавал Сережечкин, и притом еще здесь говорилось о всем гораздо яснее и с показанием подлинных бумаг. Сомневаться в рассказе я никак уже не мог после того, что слышал прежде об этом же от своего человека; я и попросил этот номер Рус. Вестн., а также и другие, в которых были статьи о расколе¹¹. По прочтении стал я думать: что же, в самом деле, это за пастыри такие, что один другого проклинают и запрещают, так что и одного не осталось незапрещенного и непроклятого: московский духовный совет проклял митрополита Кирилла и запретил священнодействовать ему и всем его единомышленникам, а Кирилл проклял на своем соборе и запретил служение московскому владыке Антонию и другим российским епископам, и все проклинают на основании правил! Ведь это ни на что не похоже. И впал я в сильную скорбь и сомнение. Что же мы, в самом деле, за люди, и что за христиане? Книги у всех нас одни и те же, молимся, поем и читаем одинаково, и имя носим одно, а единства между собою и любви, которая есть отличительный признак истинного христианства, не имеем. С этого времени, все мои помышления устремились к тому, чтобы тщательно и основательно испытать содержимую нами веру и причины нашего отделения от церкви. Единственный путь к сему видел я во внимательном чтении относящихся к сему предмету книг.

Из книг такого рода особенное впечатление тогда произвело на меня сообщенное мне отцем Кириаком сочинение кишиневского о. архимандрита Варлаама: «Об изменениях в чине литургии Василия Великого, Иоанна Златоуста и Григория Двоеслова, указанных в поморских ответах и Мече духовном». Когда я читал оную, то думал, что если здесь все правда говорится, тогда ведь мы, несомненно, заблудились! Но как из детства приобретенного недоверия к писанным против раскола сочинениям я еще не мог вполне победить в себе, то и решил, что пока не увижу своими глазами в старых книгах тех самых слов, которые приводятся в сочинении о. Варлаама, до тех пор совершенно полагаться на это сочинение не должен. А, чтобы поверить мои впечатления, книгу эту дал я для прочтения Ефиму Павлову, тому самому старообрядцу беспоповского согласия, о котором упоминал выше. Он, прочитав книгу, долго не признавался, что о ней думает; но однажды как-то вечером мы прохаживались с ним и завели об этом разговор. Тут он чистосердечно открыл мне свое мнение, что все приведенное архимандритом Варлаамом из старых книг он признает справедливым, и с какою-то особенною радостью прибавил: «Слава Богу, что начинаем мы познавать веру истинную. И какая, посмотришь, благодать в церкви! Царь православный, пастыри законные, и все благолепие церковное! А мы куда забрели, и на что похожи?» – Тут же он изъявил мне свое решительное намерение оставить раскол и присоединиться к православной церкви.

Это признание его меня сильно поразило. Мысль о союзе с православною церковию с этого времени овладела и мною. Но хорошо понимая всю важность такого великого дела, я не хотел спешить им, а почитал необходимым предварительно вполне убедиться в правоте церкви. Для сего решился я приступить к чтению тех православных книг духовного содержания, в которых нет ничего относящегося до старообрядцев. Я рассуждал: положим, что книги, которыми православные учители нас хотят уверить, и несправедливо написаны, ибо писаны для того, чтобы как-нибудь нас привлечь к церкви; но те книги, которыми они сами руководствуются и сочиняют для своего употребления, очевидно, писаны без всякого умысла и излагают их действительные мнения. Так посмотрю же я, нет ли в них чего-нибудь неправого, противного учению св. отец. Если же и в этих книгах и сочинениях ничего такого нет, тогда можно верить и другим.

И стал я всевозможными способами приобретать православные сочинения духовного содержания, и читал их со всем усердием; дни и ночи проводил я в этом чтении, так, что получил даже болезнь от неумеренного сидения за книгами¹². Особенную важность имели для меня прочитанные тогда книги: Катихизис Петра Могилы и Догматическое богословие епископа Антония, содержащие изложение исповедуемого православною церковию учения веры. Из них увидел я, что все это учение основано на слове Божием и писаниях отеческих, и ничего неправого, тем паче еретического, в себе не содержит. Дабы еще полнее убедиться в сем, стал я разыскивать, какие именно были мнения еретиков, осужденных вселенскими соборами. Для сего обратился я к Кормчей, прочел также в «Духовной Беседе» краткий обзор о вселенских соборах и в творениях св. Григория Богослова о разных еретиках, и ничего подобного мнениям сих еретиков в учении церкви Российской не оказалось. Тогда я увидел ясно, что старообрядцы наши клевещут на православную церковь, утверждая, будто она имеет ереси всех древних и новых еретиков. Какое ослепление, или какая дерзкая клевета!

Познакомясь, сколько мог, с сочинениями православных писателей и не найдя в учении церкви Российской ничего подобного тем ересям, в которых так недобросовестно обвиняют ее старообрядцы, я с гораздо большим доверием приступил и к чтению книг, написанных православными против раскола. Такого рода книг я приобрел довольно, и все прочел со вниманием. Особенную пользу принесли мне две из них: 1) «Выписки из старописьменных книг о соборной Апостольской церкви», А. Озерского, и 2) «Истинно древняя и истинно православная Христова церковь, изложение в отношении к глаголемому старообрядчеству, написанное митрополитом Григорием». Эту последнюю книгу я почитаю лучшею из всех, написанных против раскола, ибо она писана в духе кротости и не содержит в себе никаких оскорбительных для старообрядца замечаний и обличений. А любовию и кротким словом гораздо удобнее можно привлечь к себе старообрядцев.

Внимательное и продолжительное упражнение в чтении окончательно убедило меня в неправоте раскола, и мысль о соединении с святою церковию теперь овладела мною вполне. Были, правда, еще некоторые неважные препятствия на пути к сему соединению, которые надлежало мне устранить, – это именно разные, как мне казалось, беспорядки в православном богослужении, которые мне случалось замечать, когда бывал я в церкви во время служения. Привыкнув к нашим старообрядческим порядкам, не мог я без смущения видеть, что здесь, в православном храме, молящиеся клали поклоны, когда их вовсе не положено, что приходного начала, семи поклонов, никто не делал, – один клал земные поклоны, другой поясные, а иной только придет, перекрестится и станет. Потом, в чтении кафизм пропускали псалмы, иногда пропускали и антифоны на утрени; в молебнах не читали между-ирмосных тропарей, а пели только одни ирмосы да припевы; в церковь допускалось входить католикам, лютеранам и другим неправославным. Понимал я, что все эти недостатки неважные и к существу веры не относятся; но для полного успокоения все-таки желал получить от кого-либо из православных учителей объяснение, почему недостатки эти допускаются и терпимы. Тогда я вспомнил, что игумен Парфений в одной из своих книжек приглашает желающих обращаться к нему с вопросами, для чего приложил и свой адрес. К нему-то и решился я обратиться с моими недоумениями, изложив их в письме, на которое просил ответа¹³. Хотя и очень не скоро, однако же, отец Парфений почтил меня ответом, в котором нашел я довольно полезных для меня замечаний и объяснений¹⁴. Впрочем, и сам я рассудил, что иное есть устав, и иное исполнение устава; что устав, содержимый православною церковию, во всем согласен отеческим преданиям; если же иногда по каким-либо причинам не во всей строгости он соблюдается, то вина за сие падает на несоблюдающего, а сама церковь от сего не повреждается.

Теперь не видел я никакой преграды к соединению с православною церковию; пребывание же в расколе стало тяготить мою совесть, тем более что нестроения и соблазнительные раздоры в старообрядческой иерархии все возрастали больше и больше, чему я был очевидцем и о чем еще более слышал и читал. Случилось к тому, что один из знакомых старообдряцев привез мне напечатанную в Яссах книжку, под названием «Мирная грамота и архипастырское послание митрополита Кирилла», составленную, как узнал я после, автором Окружного Послания, Иларионом Георгиевичем. В Послании этом, в статье о почитании епископов, приведены слова св. Игнатия Богоносца: «Елицы Христовы суть, сии со епископом суть; елицы же уклоняются от сего и общение любят с проклятыми, сии с ними посекутся». И далее: «Иже отай епископа что творит, то диаволу служит». Показывая старообрядцам слова эти, напечатанные в архипастырском послании белокриницкого митрополита, я говорил: вот смотрите, сами пастыри наши сознаются, что предκи наши и мы не были Христовы и диаволу работали, потому что 200 лет не имели епископов. А теперешние наши епископы откуда, и как почитать их, когда все они состоят в открытой вражде между собою и находятся под взаимным проклятием? Вообще рассуждая со старообрядцами о происходившем у них соблазнительном раздоре, я прямо высказывал мои понятия о расколе и не скрывал долее своего намерения присоединиться к церкви.

Таким образом, слух об этом намерении моем начал мало-помалу распространяться между старообрядцами, и стали являться ко мне советники с наставлениями и убеждениями оставить мое намерение. И чего только не привелось мне тогда выслушать! На какие нелепости не приходилось отвечать! Для примера приведу разговор мой с одним известным в нашем крае старообрядцем, В. Г. П-м, который австрийского священства не принимает, а принадлежит к так называемой, лужковской секте. Проездом из Ончакрака в Тирасполь зашел ко мне и говорит:

– Я слышал о тебе, что ты начинаешь заблуждаться; вот видишь, я тебе говорил – не читай ты этих еретических книг; ты не послушался меня, и зачитался.

– Что же, – говорю, – разве я с ума сошел, что зачитался? Кажется, слава Богу, я в полной памяти.

– А зачем от веры-то правой отступаешь?

– От правой веры я не отступаю, и как веровал в Господа нашего Исуса Христа, так и теперь верую в Него же.

– Как же веруешь ты в Исуса! Ты не в Исуса веруешь, а в Иисуса.

– Положим, – говорю я, – но ведь Иисус или Исус – это одно и то же имя Господа.

– Вовсе нет: Иисус есть антихрист, в него-то ты теперь и веруешь; а Исус есть Спаситель, в Него веруем мы.

– Знаете что, В. Г., – говорю я, – ведь вы это богохульствуете, ведь и вы сами также веруете в Иисуса, хотя и называете его богохульно таким страшным именем.

– Нет, нет, не правда твоя, – заговорил он, – мы Иисусу не веруем.

– Как же, – говорю, – не правда? А попы ваши лужковские не во имя ли Иисуса крещены? Вы же, принимая их, не перекрещиваете, и значит сами признаете, что Иисус и Исус одно и то же имя Христа Спасителя.

– Однако мы, – говорит он, – хотя и принимаем их, но они вычитывают молитвы от ереси приходящих.

– Это, – говорю я, – не доказательство. Если, по-вашему Иисус есть антихрист, то значит попы ваши крещены только в два лица св. Троицы, в Бога Отца и в Бога Духа святого, а во имя Бога Сына не крещены, ибо Великороссийская церковь вторым лицем пресвятыя Троицы исповедует Господа Иисуса, Которого вы не признаете Богом, и значит, попов ваших, как крещенных не во святую Троицу, необходимо перекрещивать. А так как вы не крестите их вторично, то из этого и следует, что сами вы признаете Иисуса вторым лицем св. Троицы, Христом Спасителем мира.

– А! что ты мне толкуешь, все это не так! Ты уж, как заблудился, так и толкуешь по-своему.

– Так растолкуйте вы мне это по-вашему, – говорю.

– Нечего с тобой толковать, когда ты заблуждаешься.

Так как у меня была тогда Кириллова книга, то и вздумал я показать ему некоторые места в этой книге, неблагоприятные для раскольников.

– Вот, – говорю, – наши предки утверждали, что Никон переменил слова в Символе: несть конца, на не будет конца; а посмотрите, вот здесь напечатано: и царствию Его не будет конца. Еще предки наши говорили, что нужно читать: "в Духа Святаго Господа истиннаго», а Никон истиннаго оставил, а написал: в Духа Святаго Господа животворящего; а вот, посмотрите, здесь же в трех местах говорится: и в Духа Святаго Господа животворящаго. Указал и другие подобные места.

– Так значит, – ответил он, не задумавшись, – это книга не отеческая, если в ней так напечатано.

– Да что вы, – говорю я, – ведь эта книга Кирилла, изданная при патриархе Иосифе.

– Все равно, – говорит, – коли так напечатано, значит, еретическая книга.

Вот, с какими совопросниками приходилось мне вести споры. И, конечно, беседы с ними не только не могли меня отклонить от намерения присоединиться к церкви, напротив, утверждали в этом намерении и еще более отвращали от раскола. Не трудно было мне отвечать подобным совопросникам, но немало скорби приходилось испытывать, отражая нападения со стороны присных по плоти. Так, узнала о моем намерении присоединиться к церкви моя мать, и приехала из Бендер нарочито, чтоб отговорить меня от этого намерения. И слезы, и убеждения, и просьбы, и угрозы – все употребила она, чтобы склонить меня к исполнению ее желания. Но Господь дал мне крепость перенести и это испытание.

– Нет тебе моего благословения на такое дело, – говорила мать.

– Но меня Бог благословил, – отвечал я.

– Если ты меня не послушаешь, я тебя осрамлю, – продолжала она, – при всех людях за волосы вытащу из церкви. И неужели ты, – еще говорила она, – лучше и умнее всех стариков наших, ужели умнее твоего дедушки? Припомни, за что мы ушли из России, за что оставили дом, имущество и родных? Все за нашу веру, чтобы не идти в церковь, а ты теперь сам по своей воле идешь туда.

– Это, матушка, не резон, – отвечал я, – что наши оставили имущество, родных и ушли из России. Молокане и скопцы тоже бегут из России, оставляют свои домы и прочее, так неужели и они правы, тоже истинную веру содержат?

– Если бы наша вера не была правая, – еще говорила мать, – то мог ли бы дедушка твой испорченных людей отчитывать?

Я опять говорю: и это не доказательство. Здесь может быть действовали евангельские слова, которые он вычитывал над страждущими; а такие примеры бывали прежде, что иногда и неверующие во Христа люди изгоняли именем Иисусовым бесов. Христос во Евангелии говорит: «Мнози рекут Мне в день он: Господи! Господи! Не Твоим ли именем пророчествовахом? И не твоим ли именем бесы изгонихом? И не твоим ли именем многи чудеса сотворихом? И тогда реку им: Аз николиже знах вас; отыдите от Мене делающии беззакония»¹⁵.

– Еще, – продолжал я, – старики наши, а также и дедушка мой, имя «Иисус» называли именем антихристовым, а попов крещенных в Великороссийской церкви во имя «Иисуса», принимали, не перекрещивая, и этим сами себе противоречили, – в одно и то же время и хулили, и благословляли. Крест четвероконечный называли печатию антихриста, и дедушка мой тоже не признавал его за истинный крест, а называл сению креста, крыжом латинским, а равно и многое другое излагали не так, как старинные же книги учат, и как теперь наши же пастыри заповедают.

Из этого ясно, что предки наши, а также и дедушка, ошибались и заблуждались. Положим, я и не вздумал бы теперь присоединиться к православной церкви, но ведь я уже все-таки не был бы согласен с мнениями своих предков; теперь уже и все более благомыслящие старообрядцы сознаются, что предки их заблуждались во многом. И убедиться в этом не трудно: стоит только взять какую-нибудь из уважаемых старообрядцами книг, и увидишь, что каждая из них обличает нас в неправоте и отступлении от истинной церкви.

Матушка говорит:

– Может быть, по книгам-то ты и прав, но только на деле-то у церковных все худо исполняется, и чрез это моя совесть никак не лежит к ним.

– Это от того, – говорю я, – что мы привыкли к своему, и если у нас есть что худое, мы своим скорее извиняем, чем православным, потому что это наши, а то «хохлы»; нас так сызмальства научили, вот мы и презираем их, как будто они не такие же, как мы, христиане.

Мать говорит:

– Да ты посмотри на них, какие они, в самом деле, христиане, как они все делают? Станут ли пить? Пьют не крестясь; едят так же, – редко-редко кто из них перекрестится, да и то неистово, рукой только помахает.

– Что ж, говорю, – если кто из них чего-либо не исполняет так, как должно, каждый за себя и отвечать будет; а все же они чрез это не еретики, а только неисполнители отеческих преданий. А наши-то все ли исполняют так, как следует? Иной, пожалуй, за каждым куском крестится, а на уме-то у него Бог знает, что вертится? А лучше ли это, как крестное знамение творится с суетными мыслями, так только, по привычке?

– А живут-то они как, – продолжала мать, – пьянствуют, табаком все провоняли.

– Матушка! – заметил я ей, – не говори ты о жизни их, не наше дело судить их. Посмотрим лучше на самих себя, хорошо ли наши-то живут. И я напомнил ей о разных безобразиях, совершаемых нашими «часовенными», о которых все мы знаем, и которые исчислять здесь не стану, помня изречение: да не возглаголют уста мои дел человеческих. – Если мы станем, – продолжал я, – смотреть на жизнь людей, и по ней определять правоту их веры, то придется, пожалуй, самыми правыми признать Молокан; посмотри, как они живут: не пьянствуют, не слышно даже чтобы они или девицы их песни пели; какие все они тихие, смирные, не обманщики! Кто же, однако, не знает, как много заблудили они в вере?..

Такие беседы происходили у меня с родительницей. Видя мою непреклонность, не имея возможности разубедить меня в моих понятиях о расколе, она оставила меня действовать по моему усмотрению.

Итак, оставалось мне теперь подумать о самом главном: как привести в исполнение мое намерение присоединиться к православной церкви.

В то время, как я занят был мыслию об этом, получено мною из Троицкой Сергиевой лавры известие о намерении некоторых епископов и других лиц от Белокриницкой иерархии (в том числе и знакомого мне епископа Пафнутия) присоединиться к св. церкви. Известие это доставило мне великое духовное утешение, так что я не мог удержать слез, читая то место в письме, где об этом говорилось. Особенно отрадно мне было получить такое известие об о. Пафнутии, которого уважал я за его таланты и познания в св. Писании. Если подобные люди, думал я (и даже писал тогда в Лавру), открыто признали заблуждение раскола и решились войти в полное общение с церковию, то нам можно ли еще колебаться в таком же добром намерении? Но как исполнить его? Сначала я думал, что хорошо было бы присоединиться к единоверческой церкви, так как в ней соблюдаются те самые обряды, к которым мы привыкли с детства (а от того, с чем вырос, отказаться трудно) – да и вообще богослужение, как мне казалось, совершается более чинно (а воспитавшегося в старообрядчестве ничто столько не огорчает, как небрежность в богослужении)¹⁶. Но так как единоверческой церкви в нашем местечке нет, и вникнув надлежащим образом в сущность дела, по зрелом рассуждении с товарищем моим, Ефимом Павловым, признали мы за лучшее присоединиться к церкви православной, что и вознамерились привести в исполнение 20 числа июля месяца, в день памяти св. Пророка Илии.

До наступления избранного дня предстояло нам совершить еще один не малотрудный подвиг – убедить супруг наших присоединиться вместе с нами к православной церкви. Само собою разумеется, что мы не имели и помышления в таком великом и святом деле прибегать к каким-либо принудительным мерам, а желали действовать единственно словом убеждения и вразумления, и при помощи Божией, хотя не без труда, достигли желаемого. После сего нетерпеливо ожидали мы дня, в который предположено было совершить наше присоединение к церкви, ибо у нас в окружности носились слухи, что стала проявляться холера, и мы боялись, как бы не посетила она и наш край и как бы не умереть нам в расколе.

Наступил, наконец, и праздник святого пророка Илии. Рано поутру все мы исповедались у избранного нами духовного отца; потом отстояли утреню и часы; пред началом литургии священник приступил к совершению действия присоединения. Все мы, в числе 8 душ обоего пола (то есть мое семейство, состоящее из трех душ, и семейство Ефима Павлова из четырех и еще одна женщина, его родственница) были поставлены в церковном притворе лицом на запад и, по известной молитве, нам был предложен вопрос: «Отрицаетеся ли всех ересей и расколов?» – на который мы все единогласно отвечали: отрицаемся. По окончании начальных действий мы введены были в церковь и совершен над нами чин миропомазания. Затем слушали литургию, и все удостоились причаститься тела и крови Христовой. С неизъяснимым чувством радости и благодарения Господу, приняли мы сей бессмертный и животворящий дар Его после продолжительного духовного глада, ибо минуло уже пятнадцать лет, как исповедовал и причащал меня один простой монах, который, как я теперь знаю, не имел и права совершать такие священнодействия¹⁷, а жена моя не приобщалась св. таин с тех пор, как родилась¹⁸.

И таким образом, милосердый Господь ввел нас в ограду своей церкви, и к тому «несмы раскольницы, и раздорницы, во чада единыя святыя, соборныя, апостольския церкви»¹⁹. И должны мы выну славить и благодарить Бога, показавшего нам свет святой своей истины, сподобившего нас обрести веру истинную, в которой нет ни раздоров, ни разделений и толков. Сподоби же нас, Господи, в вере сей пребывать твердыми и непреткновенными до скончания жизни нашей, невзирая на все искушения и огорчения, от противников правой веры нам причиняемые!

А с такими искушениями и обидами не замедлили напасть на нас бывшие братия наши по расколу. Так бендерские старообрядцы, услышав о нашем присоединении, чего только не говорили об нас! Между прочим, они утверждали, будто бы мы в чине присоединения отрекались от родителей и проклинали их, даже передали это нашей матери, и она нарочито приезжала к нам, чтоб увериться, в самом ли деле мы отреклись от нее, и тогда только успокоилась, когда мы объяснили ей всю нелепость и злонамеренность слухов, распространенных о нас раскольниками. Особенно старались они своими толками смутить жену мою: говорили ей, будто теперь мы погубили себя на веки и когда умрем, то прямо войдем в преисподнюю; с притворным состраданием замечали ей обо мне: «Был прежде хороший человек, а теперь погубил себя на веки; это бес смутил его, зачитался он еретических книжек». А когда, вскоре по присоединении, сам я встречался с некоторыми из знакомых старообрядцев, то они, как будто не узнают или не видят, – те самые люди, которые, бывало, не наговорятся с тобой, теперь смотрят на тебя, как на чудовище. И это те, которые одних себя называют истиными христианами! Как же не помнят они заповеди Христа Спасителя, который говорит: любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас и молитеся за творящих вам напасть! А мы и врагами друг другу никогда не были.

Достойно так же замечания, что в словесные объяснения со мною по поводу нашего обращения они вступают неохотно, а стараются только своими толками о нас смущать и отвлекать от прямого пути людей малограмотных. И это обычное их правило. Если вступает в рассуждение с ними человек, знающий Писание, и хорошо знакомый с их лжеучениями, тогда они большею частию прибегают к притворству, представляются людьми ничего незнающими: «Мы люди темные, хотим жить так, как жили наши деды и прадеды, оставьте нас в покое». А как скоро попадется к ним на беседу человек неопытный и несведущий, тогда они же явятся такими богословами и наставниками веры, что и равных себе не знают. Еще наблюдая над такими совопросниками, заметил я, что нередко сбивают они с толку даже людей образованных, перебегая от одного предмета беседы к другому. Когда предлагают им для решения какой-либо вопрос, они, даже не выслушав его как следует, обыкновенно дают вопрос о чем-нибудь другом, не решив и этого, спрашивают о третьем и т. д. А известно, что когда человек занят одним вопросом, он легко может быть поставлен в затруднение такими постоянными и неожиданными переходами от одних предметов к другим, между которыми невозможно иногда отыскать и связи. Не мудрено поэтому, что и человек образованный иногда принужден, бывает, замолчать и прекратить с ними беседу, а это, по их понятию, и значит, одержать победу над противником. Но если бы они рассуждали о вере спокойно, здраво, без крика, если бы можно было заставить их не перебегать от одного предмета к другому, и каждый спорный вопрос решать отдельно и до конца, тогда не трудно было бы привести их к познанию истины, и рано или поздно они сами оставили бы раскол.

Ho я уклоняюсь от цели моего рассказа. Я желал только изложить обстоятельства моей жизни в расколе и моего обращения в православие, что с Божиею помощью исполнил. Благочестивого читателя прошу вместе с нами воздать благодарение Господу, спасающему заблуждающих, а к недостаткам моего повествования быть снисходительным.