Религиозные мотивы в сочинениях А.С. Пушкина

Судя по некоторым биографическим данным¹, Пушкин был воспитан в правилах религии. Но рано начавшаяся школьная самостоятельность в кружке жизнерадостных товарищей из так называемого светского общества, где жизнь кипела радостями бытия и царствовали почти исключительно эстетические идеалы, заставила увлекающегося юношу запрятать религиозные порывы на самую глубину души и, напротив, шумно выказывать свое служение тем кумирам, которым покланялись все. Этому более всего способствовала и слава, которую Пушкин испробовал весьма рано, конечно, к ней пристрастился и естественно старался не сойти с пьедестала, на который был поставлен во мнении окружающих. Однако в душе Пушкин никогда не был нерелигиозным, говел, исповедовался, заказывал заупокойные обедни², вчитывался в Библию³, хотя в то же время не упускал случая пошутить ради остроумия и над предметами, относящимися до религии⁴, или выражениями из Священного Писания⁵. Шутки эти были, конечно, мало приличны, но все же не переходили границ, иногда допускаемых в вольных разговорах так называемого приличного общества и лицами, вполне и искренно приверженными к религии. Тем не менее, Пушкин, к удивлению, как бы для совершенного искупления своего напускного греха, даже «пострадал» за свой «атеизм», о котором он иногда шумно говорил, но которому никогда не следовал. Ища, как поэт, новых впечатлений, а может быть и, следуя моде, он, проживая в Кишиневе, записался в масонскую ложу, а в одном письме из Одессы от 1824 года, демонстративно высказывал похвалу гостившему тогда в Одессе англичанину, хваставшему своим атеизмом (и бывшему впоследствии пастором), причисляя себя к его последователям. За это письмо, сделавшееся известным императору Александру I, Пушкин был выслан в свою деревню⁶. Два года спустя, в официальной, правда, бумаге, но, мы не можем сомневаться, вполне искренно, Пушкин назвал этот свои поступок легкомысленным и достойным всякого порицания⁷.

Первые звуки пушкинской лиры посвящены словам любви, – именно словам, а не самому чувству, потому что в те годы, когда Пушкин писал первое из напечатанных свое стихотворение – к Делии драгой⁸, любовь бывает не ведома человеческому сердцу, которое еще дремлет, и то, что называют в такие годы именем любви, обыкновенно ограничивается фантастическими мечтами детской головы. Обыкновенные в таком возрасти у детей, много читавших и развитых, фразы о нежности, измене, разлуке, также нашли себе место у Пушкина. Весь этот сумбур и заполнял целиком струны его детской лиры, да вдобавок немалое количество ничего в сущности не выражающих детских опытов из набора звонких слов, простого наигрывания поэтических гамм, безделок, шалостей пера, иногда с нескромными оттенками в выражениях о женщинах и вине. Общее жизнерадостное настроение не нарушалось даже при упоминании о смерти⁹. В то же время частое обращение к чувству грусти свидетельствовало о скрытой ценности настроения, – потому что в чувстве грусти наиболее проявляется глубина человеческого духа. Совершенно необычный серьезный мотив зазвучал в эти годы только однажды, в известном стихотворении «Под вечер, осенью ненастной»¹⁰, – мотив несчастной материнской любви. Что такое он тогда был, Пушкин довольно удачно выразил в эпитафии, которую написал о себе в 1815 году:

Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою.

С любовью, леностью провел веселый век,

Не делал доброго, – однако ж был душою,

Ей-Богу, добрый человек¹¹.

Тогдашние его стихи, как он сам выражался, представляли собою

Плод веселого досуга

и были

Не для бессмертья рождены¹².

Темы были пустые;

Беллона, Муза и Венера –

Вот, кажется, святая вера

Дней наших всякого певца¹³.

Все эти «усы», «бокалы», «вино», «наслажденья», – кумиры, воспетые юношескою лирой Пушкина, с годами естественно приобретали реальное значение и человеку, у которого проснулась мысль, не могли, конечно, не показаться пустыми. Рано начались разочарования, посыпались уколы зависти, сердцем овладевало чувство грусти, – и все это быстро повело к развитию серьезности и самосознания. Уже при окончании курса в лицее Пушкин пишет в 1816 году:

Душа полна невольной грустной думой:

Мне кажется, на жизненном пиру

Один с тоской явлюсь я, гость угрюмый,

Явлюсь на час и одинок умру¹⁴.

В том же году он писал:

Невидимой стезей

Ушла пора веселости беспечной,

Навек ушла¹⁵.

И еще:

Душе наскучили парнасские забавы;

Недолго снились мне мечтанья муз и славы,

И строгим опытом невольно пробужден,

Уснув меж розами, на тернах я проснулся,

Увидел, что еще не гения печать

Охота смертная на рифмах лепетать¹⁶.

В изгнании Пушкин успел одуматься, узнать

Неверной жизни цену,

В сердцах друзей нашел измену,

В мечтах любви – безумный сон¹⁷.

«Проказы утомить успели»¹⁸. «Рано в бурях отцвела» «потерянная младость», «легкокрылая», «изменила радость и сердце хладное страданью предала», и «сердца ран» «ни что не излечило»¹⁹. В «Кавказском Пленнике» уже прорываются звуки чувства не напускного, а искреннего, голос сердца тронутого, надорванного²⁰. Явились иные идеалы

Уж я не тот²¹,

– пишет Пушкин.

Нет, нет, ни счастием, ни славой,

Ни гордой жаждою похвал

Не буду увлечен²².

Потянуло к простоте²³, тишине, труду. Он променял

Роскошные пиры, забавы, заблужденья,

На мирный шум дубрав²⁴.

Деревню приветствует, как

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья²⁵.

Успел познать

и тихий труд, и жажду размышлений²⁶.

Теперь другие

мечты,

Другие, строгие заботы

И в шуме света, и в тиши

тревожили «сон» его души²⁷. Ему было стыдно прежних своих идолов.

К чему, несчастный, я стремился?

Пред кем унизил гордый ум?

Кого восторгом чистых дум

Боготворить не устыдился?

Ах, лира, лира! Что же ты

Мое безумство разгласила?

Ах, если б Лета поглотила

Мои летучие мечты²⁸!

Он «жалеет», что его «элегии писаны против религии»²⁹. В 1830 году пишет: «начал я писать с тринадцатилетнего возраста и печатать почти с того же времени. Многое желал бы я уничтожить, как недостойное даже и моего дарования, каково бы оно ни было. Иное тяготеет, как упрек, на совести моей»³⁰. Свою перемену Пушкин превосходно выразил в стихотворении:

Возрождение

Художник-варвар кистью сонной

Картину гения чернит

И свой рисунок беззаконный

Над ней бессмысленно чертит.

Но краски чуждые с летами

Спадают ветхой чешуей;

Созданье гения пред нами

Выходит с прежней красотой.

Так исчезают заблужденья

С измученной души моей

И возникают в ней виденья

Первоначальных, чистых дней³¹.

Действительно, что было дурного, было частью напускное, частью наносное. Сам Пушкин говорит, что он

трезвый меж друзьями,

Бывало, пел вино водяными стихами³²,

и «свой дар», как и жизнь, «тратил без вниманья»³³.

Но перерождение не совершается легко. Пушкин перерос себя, перерос и современное ему общество, порвать установившиеся связи сразу не мог, и, разрывая их, испытывал боль, томление жизни³⁴, тяжелое чувство духовного одиночества. Такое свое состояние он превосходно выразил в стихотворении

Эхо, из Т. Мура.

Ревет ли зверь в лесу глухом,

Трубит ли рог, гремит ли гром,

Поет ли дева за холмом, –

На всякий звук

Свой отклик в воздухе пустом

Родишь ты вдруг.

Ты внемлешь грохоту громов

И гласу бури, и валов,

И крику сельских пастухов –

И шлешь ответ;

Тебе ж нет отзыва... Таков

И ты, поэт³⁵!

Особенное влияние на внутреннюю перемену Пушкина оказал его брак. Мать жены Пушкина была религиозна, имела даже особую у себя молельню³⁶, была религиозна в душе и молодая жена. Когда Пушкин женился и обзавелся детьми, беспутные мысли беспутной юности как-то сами почти сразу отлегли, и росток религиозного семени в душе был пригрет зародившеюся любовью к семье, наперекор словам Пушкина, сказанным в юности, будто «брак холодит душу»³⁷. В письмах к жене Пушкин почти не опускает случая послать семье горячее «благословение»³⁸, пишет: «целую и крещу»³⁹, «Христос вас храни»⁴⁰, «Бог с тобою и с детьми»⁴¹, «Господь вас благослови»⁴², «Христос с тобой»⁴³, или «Христос с вами»⁴⁴, – и даже такие выражения, которые в обычной речи утратили свое первоначальное значение, как: «дай Бог»⁴⁵, или «Бог весть»⁴⁶, или «одна надежда на Бога»⁴⁷, имеют в письмах Пушкина прямой, серьезный и благоговейный смысл. Вспоминая в одном из писем о своей предстоящей смерти и о судьбе в таком случае своей семьи, Пушкин говорит: «ну, делать нечего; Бог велик»⁴⁸. В письме к жене от 14 июля 1834 года он спрашивает: «всякий ли ты день молишься, стоя в углу?»⁴⁹, а в другом письме, недолго спустя, (от 3 августа), пишет: «благодарю тебя за то, что ты Богу молишься на коленах посреди комнаты. Я мало Богу молюсь, и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для нас»⁵⁰.

Религиозный мотив в собственном смысле впервые встречается у Пушкина в «эпитафии младенцу», сыну декабриста С. Г. Волконского, написанной в 1816 году.

В сиянии и в радостном покое,

У трона вечного Творца,

С улыбкой он глядит в изгнание земное,

Благословляет мать и молит за отца⁵¹!

В 1817 году читано было на выпускном экзамене стихотворение «Безверие», призывающее пожалеть одержимого безверием, как несчастного, который в своей жизни ничего не видит впереди и с тяжелым чувством останавливается у двери гроба, не имея сладостной надежды, сообщаемой верою. Заслуживают внимания в этом стихотворении строки, посвященные вере:

Когда холодна тьма объемлет грозно нас,

Завесу вечности колеблет смертный час:

Тогда, беседуя с оставленной душой,

О, вера, ты стоишь у двери гробовой!

Ты ночь могильную ей тихо освещаешь

И, ободренную, с надеждой отпускаешь⁵².

В том же году Пушкин пишет в альбом приятелю шуточное стихотворение, в котором говорит, что он предпочел бы «бессмертию души своей бессмертие своих творений»⁵³. В 1819 году, в одном из стихотворений, мечтая о предстоящей попойке и беседе с приятелем, Пушкин говорит о предмете беседы, что они будут говорить «насчет Небесного Царя, а иногда насчет земного»⁵⁴. В том же году в стихотворении «Русалка», не вполне ясном по мысли, рассказывается, как «святой» монах-отшельник, увидев русалку, увлекся ею, перестал молиться и утопился⁵⁵. От 1821 года остались: «подражание» Песни Песней, гл. IV ст. 12–17, два куплета, ничем не напоминающие смысла священного текста; затем, шуточное стихотворение⁵⁶ «Десятая заповедь», где высказывается, что трудно выполнить ее предписание: «не пожелай жены искреннего твоего», если эта жена красива⁵⁷; далее, «бал в геенне», черновые наброски, сущность содержания которых явствует из самого названия их⁵⁸. В том же году, в поэме «Братья Разбойники», Пушкин серьезно коснулся религиозных мотивов и с достоинством изобразил мучения совести умиравшего убийцы, страх Божия гнева, а затем и тоску раскаяния, охватившую брата умершего убийцы, после того как он

грешную молитву

Над братней ямой совершил

и снова «на прежнею ловитву пошел один»⁵⁹. Эта прекрасная поэма и заканчивается мотивом религиозным:

в их сердце дремлет совесть –

Она проснется в черный день⁶⁰.

В 1822 году Пушкин размышлял о загробной жизни:

Быть может с ризой гробовой

Все чувства брошу я земные

И чужд мне будет мир земной;

Быть может там, где все блистает

Нетленной славой и красой,

Где чистый пламень пожирает

Несовершенство бытия,

Минутных жизни впечатлений

Не сохранит душа моя⁶¹.

В следующем году он касается того же вопроса с другой стороны и снова как бы стучится у дверей религии.

Увы, на жизненных браздах

Мгновенной жатвой, поколенья,

По тайной воле Провиденья,

Восходят, зреют и падут;

Другие им вослед идут...

Так наше ветреное племя

Растет, волнуется, кипит

И к гробу прадедов теснит.

Придет, придет и наше время,

И наши внуки в добрый час

Из мира вытеснят и нас⁶².

В те же два года, – время, кажется, наибольших увлечений Пушкина безрелигиозностью, встречается неосторожная и неприличная игра священными словами ради, как говорится, красного словца⁶³, которую Пушкин покинул совсем только в самые последние годы⁶⁴.

О себе он пишет:

Раззевавшись от обедни...⁶⁵

Для описания похорон дяди Евгения Онегина нашлись только следующая слова:

Покойника похоронили.

Попы и гости ели, пили,

И после важно разошлись⁶⁶.

Для описания богослужения Троицына дня:

В день Троицын, когда народ,

Зевая, слушает молебен...⁶⁷

Ларины, в «Евгении Онегине», –

Два раза в год они говели.

Любили круглые качели...⁶⁸

А в 1824 году Пушкин уже знает то высшее чувство, которое испытывала Татьяна, когда

бедным помогала,

Или молитвой услаждала

Тоску волнуемой души⁶⁹.

В том же году в «Бахчисарайском Фонтане» описывается дальний уголок пленной польской княжны в гареме, где

День и ночь горит лампада

Пред ликом Девы Пресвятой;

Души тоскующей отрада,

Там упованье в тишине

С смиренной верой обитает.

Святыню строгую скрывает

Спасенный чудом уголок.

Так сердце, жертва заблуждений,

Среди порочных упоений,

Хранить один святой залог

Одно божественное чувство...⁷⁰

Когда грузинка, прежняя любимица хана Гирея, к которой он остыл, прельщенный новою прекрасною пленницей Марией, вошла ночью в спальню Марии, быть может с намерением убить невольную соперницу, то

Лампады свет уединенный,

Кивот, печально озаренный,

Пречистой Девы кроткий лик,

И крест, любви символ священный, –

внезапно пробудили в душе грузинки, забывшей уже веру отцов, «родное что-то»:

Стеснилась грудь ее тоской,

Невольно клонятся колени...⁷¹

К 1821 же году относится несколько переложений из Корана, не лишенных философской глубины мысли⁷².

В 1825 году написана была драма «Борис Годунов», в которой такие персонажи, как отшельник Пимен, патриарх, юродивый, царь, давали обильный материал для религиозных мотивов. Однако Пимен изображен только с типической бытовой стороны, патриарх остался не очерчен, юродивый довольно безличен, и только царь Борис, главный герой драмы, дает нам некоторый материал. Он, при вестях о самозванце, предчувствует «небесный гром» и горе⁷³. Ему вспоминаются из протекшей жизни некоторые его поступки, оправдываемые так называемою дипломатией, но осуждаемые совестью.

Ах, чувствую: ничто не может нас

Среди мирских печалей успокоить;

Ничто, ничто... едина разве совесть –

Так, здравая, она восторжествует

Над злобою, над темной клеветою,

Но если в ней единое пятно,

Единое случайно завелося,

Тогда беда: как язвой моровой

Душа сгорит, нальется сердце ядом,

Как молотком стучит в ушах упреком

И рад бежать, да некуда... ужасно!

Да, жалок тот, в ком совесть не чиста⁷⁴.

В домашнем быту царь набожен. Прощаясь с дочерью, он вспоминает о Боге:

Прости, мой друг; утешь тебя Господь⁷⁵.

Почувствовав приближение кончины, он спешит принять схиму и обращает мысль к Богу, в надежде как на собственное помилование, так и на покровительство оставляемому молодому и нежно любимому сыну.

О, Боже, Боже!

Сейчас явлюсь перед Тобой – и душу

Мне некогда очистить покаяньем!

За все один отвечу Богу.

Бог велик! Он умудряет юность,

Он слабости дарует силу...

О, милый сын!

Храни, храни святую чистоту

Невинности и гордую стыдливость:

Кто чувствами в порочных наслажденьях

В младые дни привыкнул утопать,

Тот, возмужав, угрюм и кровожаден.

И ум его безвременно темнеет.

Мать почитай. Люби свою сестру...

А! схима... так! святое постриженье...

Простите ж мне соблазны и грехи

И вольные, и тайные обиды...

Святый отец, приближься, я готов⁷⁶.

В «Борисе Годунове» есть еще застольная молитва за царя, которую читали в доме Шуйского, поднимая за ужином последний ковш: здравица с характером набожности.

Царю небес, везде и присно сущий,

Своих рабов молнию внемли:

Помолимся о нашем государе,

Об избранном Тобой, благочестивом

Всех христиан царе самодержавном.

Храни его в палатах, в поле ратном,

И на путях, и на одре ночлега.

Подай ему победу на враги,

Да славится он от моря до моря.

Да здравием цветет его семья,

Да осенят ее драгие ветви

Весь мир земной; а к нам, своим рабам.

Да будет он, как прежде, благодатен,

И милостив, и долготерпелив,

Да мудрости его неистощимой

Проистекут источники на нас;

И царскую на то воздвигнув чашу.

Мы молимся Тебе, Царю небес⁷⁷.

В 1826 году Пушкин написал всем вероятно памятное со школьных скамей стихотворение «Пророк»⁷⁸, в котором, в выражениях, напоминающих библейский текст, изображается аллегорически духовное перерождение человека, силою Божией призванного к благовестию. В том же году, в докладной записке государю о народном воспитании, Пушкин пишет: «преобразование семинарии, рассадника нашего духовенства, как дело высшей государственной важности, требует полного, особенного рассмотрения»⁷⁹.

К 1827 году относится стихотворение «Ангел», в котором религиозный мотив заключается только в названии: демон, увидев чистого ангела, тронутый этим видением, сказал, что не все он в мире ненавидел и не все презирал⁸⁰.

В 1828 году, в стихотворении «Монастырь на Казбеке», Пушкин восклицает:

Далекий, вожделенный брег!

Туда б, сказав прости ущелью,

Подняться к вольной вышине;

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство Бога, скрыться мне⁸¹.

В «Полтаве», написанной в том же году, Кочубей, заключенный в тюрьме, услышав, что «ключ в заржавом замке гремит», –

Несчастный думает: вот он!

Вот на пути моем кровавом

Мой вождь под знаменем креста,

Грехов могучий разрешитель,

Духовной скорби врач, служитель

За нас распятого Христа,

Его святую кровь и тело

Принесший мне, да укреплюсь,

Да приступлю ко смерти смело

И жизни вечной приобщусь!

И с сокрушением сердечным

Готов несчастный Кочубей

Перед Всесильным, Бесконечным

Излить тоску мольбы своей⁸².

«Но не отшельника святого, он гостя узнает иного, свирепый Орлик перед ним»... На плаху ехал в позорной телеге Кочубей

с миром, с небом примиренный.

Могущей верой укрепленный.

Телега стала. Раздалось

Моленье ликов громогласных.

С кадил куренье поднялось.

За упокой души несчастных

Безмолвно молится народ,

Страдальцы за врагов.

На плаху,

Крестясь, ложится Кочубей⁸³.

А потом, когда

роковой намост ломали,

Молился в черных ризах поп⁸⁴.

Изменник Мазепа, притворившись больным,

уже готов

Он скоро бренный мир оставить;

Святой обряд он хочет править,

Он архипастыря зовет

К одру сомнительной кончины

И на коварные седины

Елей таинственный течет⁸⁵.

А потом, когда правда вышла наружу,

Забыт Мазепа с давних пор;

Лишь в торжествующей святыне

Раз в год анафемой доныне.

Грозя, гремит о нем собор,

а прах невинных страдальцев, Искры и Кочубея,

Меж древних праведных могил

Их мирно церковь приютила⁸⁶

Во время своего «путешествия в Арзрум» в 1829 году Пушкин, говоря о средствах распространения культуры среди наших азиатцев, писал: «есть наконец средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание Евангелия. Но об этом средстве Россия доныне и не подумала. Терпимость сама по себе вещь очень хорошая, но разве апостольство с ней несовместимо? Разве истина дана нам для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не думал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братьям, лишенным доныне света истинного. Так ли исполняем мы долг христианства? Кто из нас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без обуви, крова и пищи, но оживленным теплым усердием? Какая награда их ожидает? – Обращение престарелого рыбака, или мальчика, а затем нужда, голод, мученическая смерть. Кажется, для нашей холодной лености легче, взамен слова живого, выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты, чем подвергаться трудам и опасностям, по примеру древних апостолов и новейших римско-католических миссионеров. Мы умеем спокойно в великолепных храмах блестеть велеречием. Мы читаем светские книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные. Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои коллекции стихов с черкесским негодованием, подумают, что не всякий имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадается»⁸⁷.

В «Домике в Коломне», 1830 года, описаны некоторые богомолки в церкви у Покрова в Петербурге, – «графиня», которая «входила в церковь с шумом величаво, молилась гордо (где была горда!)», и вдова с дочерью Парашей, становившаяся у крылоса налево. Параша

Молилась Богу тихо и прилежно.

Сам автор делает отступление и насчет собственных чувств:

Верною мечтою

Люблю летать, заснувши на яву,

В Коломну, к Покрову, и в воскресенье

Там слушать русское богослуженье⁸⁸.

К 1831 году относится только одно стихотворение с религиозным мотивом, и то только отчасти: «К тени полководца», размышление у гробницы Кутузова в казанском соборе:

Перед гробницею святой

Стою с поникшею главой...

Все спит кругом; одни лампады

Во мраке храма золотят

Столбов гранитные громады и пр.⁸⁹

К 1832 году принадлежат два неоконченных отрывка с «библейскими» мотивами: один отрывок носит название «Юдифь»⁹⁰, другой изображает старого еврея, читающего Библию⁹¹.

В 1834 году Пушкин, говоря о колонне, которую устроил в своем имении граф Румянцев в память войны 1812 года, пишет: «церковь и при ней школа полезнее колонны с орлом и длинною надписью, которой безграмотный мужик наш долго не разберет»⁹². Вспоминая о своем предстоящем погребении и мечтая об отставке и деревенской жизни, Пушкин пишет жене: «мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом (камер-юнкерском) кафтане и еще на тесном петербургском кладбище, а не в церкви на просторе»⁹³.

К 1836-му году относится несколько мелких стихотворений с религиозными мотивами. *** написанное на тему сравнения, что у креста Христова стояли две святые жены, а ныне у дверей храмов стоит стража⁹⁴; «Кладбище», где опять идет сравнение кладбища городского и сельского, и предпочтение отдается последнему⁹⁵. И, наконец, в этот последний год жизни Пушкина, на его поэтической лире прозвучала чудная –

Молитва

Отцы-пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв.

Но ни одна из них меня не умиляет

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные великого поста:

Всех чаще мне она приходит на уста –

И, падшего, свежит неведомою силой:

«Владыка дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей;

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи»⁹⁶.

В первый раз Пушкин вспомнил о «священнике» в 1814 году, в довольно натянутом стихотворении, где об одном сельском священнике говорится, что

Однажды, осушив бутылки и стаканы,

Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный,

Попалися ему навстречу мужики,

«Послушай, батюшка», – сказали простяки:

«Настави грешных нас. Ты пить ведь запрещаешь,

Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,

И верим мы тебе: да что ж сегодня сам»?

«Послушайте», – сказал священник мужикам,

«Как в церкви вас учу, так вы и поступайте:

Живите хорошо, а мне не подражайте»⁹⁷.

Это единственное стихотворение, целиком посвященное духовному лицу. Но упоминания о духовных встречаются и в других стихотворениях у Пушкина, хоть и не часто. Наиболее пространное упоминание – в стихотворении того же года:

Боже, виноват!

Я каюсь пред Тобою:

Служителей Твоих,

Попов я городских

Боюсь, боюсь беседы,

И свадебны обеды

Затем лишь не терплю,

Что сельских иереев.

Как папа иудеев.

Я вовсе не люблю⁹⁸.

В 1815 году упоминается «поп нахмуренный»⁹⁹, в 1821 году «поп убогий», т. е. бедный, в «Братьях Разбойниках» подвергавшийся грабежу наравне с богатым жидом¹⁰⁰. «Государь приказать попу читать молитвы», прибывши на бунт в военные поселения новгородские¹⁰¹. Пушкин встретил на дороге попов, – озлился, как на зайца, который ранее перебежал ему дорогу¹⁰². В «Евгении Онегине»

Покойника похоронили,

Попы и гости ели, пили¹⁰³.

В 1824 году Пушкин упомянул и семинариста:

Не дай мне Бог сойтись на бале,

Иль при разъезде на крыльце,

С семинаристом в желтой шале,

Иль с академиком в чепце¹⁰⁴.

Всюду исключительно одно только упоминание, иногда с типическою чертою, но ни одного цельного лица. Духовые типы впервые встречаются в «Борисе Годунове», 1825 года, сразу несколько: патриарх, инок-летописец, иноки-бродяги и, наконец, послушник-самозванец. Патриарх появляется с некоторым ореолом величия сана: сам себя он характеризует пред царем –

Твой верный богомолец

В делах мирских не мудрый судия.

однако подает царю спасительный совет перенести в Москву, для успокоения народных волнений при появлении самозванца, мощи убиенного царевича Димитрия, – совет, не исполненный царем по влиянию хитрого и коварного Шуйского. Патриарх при этом держит целую речь, в которой рассказывается о случае исцеления при мощах царевича-младенца¹⁰⁵.

Инок-летописец Пимен – чудный тип, неподражаемо художественно отлитая фигура

Еще одно, последнее сказанье –

И летопись окончена моя.

Исполнен долг, завещанный от Бога

Мне грешному. Недаром многих лет

Свидетелем Господь меня поставил

И книжному искусству вразумил.

Когда-нибудь монах трудолюбивый

Найдет мой труд усердный, безымянный;

Засветит он, как я, свою лампаду

И, пыль веков от хартий отряхнув,

Правдивые сказанья перепишет,

Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу,

Своих царей великих поминают

За их труды, за славу, за добро,

А за грехи, за темные деянья,

Спасителя смиренно умоляют.

На старости я сызнова живу;

Прошедшее проходит предо мною...

Давно ль оно неслось, событий полно,

Волнуяся, как море-океан?

Теперь оно безмолвно и спокойно.

Не много лиц мне память сохранила,

Не много слов доходит до меня;

А прочее погибло невозвратно!

Но близок день, лампада догорает...

Еще одно последнее сказанье.

Просыпается послушник Григорий, будущий Гришка Отрепьев, спавший в келии Пимена, просит у Пимена, по монастырскому обычаю, благословения, Пимен его благословляет... Григорий рассказывает тревожный свой сон, предвещавший нечто несбыточное, Пимен ему говорит:

Младая кровь играет.

Смиряй себя молитвой и постом,

И сны твои видений легких будут

Исполнены. Доныне – если я,

Невольною дремотой обессилен,

Не сотворю молитвы долгой к ночи, –

Мой старый сон не тих и не безгрешен:

Мне чудятся то шумные пиры,

То ратный стань, то схватки боевые,

Безумные потехи юных лет!

Григорий завидует его молодой, прежней бранной жизни. Пимен поучает:

Не сетуй, брат, что рано грешный свет

Покинул ты, что мало искушений

Послал тебе Всевышний. Верь ты мне:

Нас издали пленяют слава, роскошь

И женская лукавая любовь.

Я долго жил и многим насладился.

Но с той поры лишь ведаю блаженство,

Как в монастырь Господь меня привел.

Подумай, сын, ты о царях великих:

Кто выше их? Единый Бог. Кто смеет

Противу них? Никто. А что же? Часто

Златой венец тяжел им становился:

Они его меняли на клобук.

Вспоминаются царь Грозный, каявшийся по монастырям, царь Федор, на престоле вздыхавший «о мирном житии молчальника». К сожалению, этот чудный образ отшельника, оставившего суетный свет, несколько тронуть в своей художественной цельности вложенным в его уста злобным отзывом о «царе-цареубийце»¹⁰⁶.

Чернецы Варлаам и Мисаил, бродяги, пьяницы, для которых «Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли, все равно, было бы вино», безобразящие по кабакам, пропивающие собираемую ими милостыню, охарактеризованы в совершенстве, хотя и в немногих строках¹⁰⁷. Чернец Григорий проводит, по пьесе, в монастыре одно только утро, а далее охарактеризовывается уж не чернец, а как самозванец.

В повестях у Пушкина духовенство упоминается чаще, чем в стихотворениях. В «Дубровском», 1832 года, описывая похороны Дубровского, Пушкин упоминает о «священнике», который шел с дьячком впереди гроба, «воспевая погребальные молитвы»¹⁰⁸. «Егоровна», от имени молодого Дубровского, «пригласила попа и весь причт церковный на похоронный обед». «Отец Анисим, попадья Федоровна и дьячок» отправились на этот обед и встретились молодому Дубровскому, который рассердился, что навстречу ему попался «поп». За обедом «священник» рассуждает, что всем «отпоют вечную память», и обижаемым и обидчикам. Несколько времени спустя, в ожидании браковенчания, помещик велел «попу» не отлучаться из деревни, а затем все этот же «священник вышел из алтаря» и начал совершать бракосочетание¹⁰⁹.

В «Капитанской Дочке», 1833 года, изменивший верноподданнической присяге «отец Герасим, бледный и дрожаний, стоял у крыльца с крестом в руках» пред Пугачевым, приводя к присяге ему, «и, казалось, молча умолял его за предстоящие жертвы»¹¹⁰, так как не принимавших присяги бунтовщик приказывал вешать. Пушкин сообщил этому трусу и изменнику чувство доброты и благожелательности, так же, как и его супруге, попадье, в еще большей степени¹¹¹.

В «Пиковой Даме», 1834 года, «молодой архиерей произнес надгробное слово» в память умершей графини, отличавшейся в своей жизни только ворчливостью и скряжничеством. «В простых и трогательных выражениях представил он мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим, умилительным приготовлением к христианской кончине. Ангел смерти обрел ее, сказал оратор, бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании Жениха полунощного»¹¹².

Наконец, в одном из своих писем 1836 года, в котором Пушкин выступил с изложением своих убеждений, он пишет о духовенстве: «русское духовенство до Феофана было достойно уважения: оно никогда не оскверняло себя мерзостями папства и, конечно, не вызвало бы реформации в минуту, когда человечество нуждалось больше всего в единстве. Я соглашаюсь, что наше нынешнее духовенство отстало. Но хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу»¹¹³.

Было бы упущением не упомянуть еще о стихотворении Пушкина, посвященном митрополиту московскому Филарету. Пушкин написал стихотворение –

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?¹¹⁴

и в этом стихотворении изобразил томление жизнью, в которой не видится цели. Митрополит Филарет ответил на это стихотворение стихотворением же, в котором изъяснил, что жизнь дана нам Творцом для разумных целей, а если таковые нами не видятся, то потому, что утрачены нами вследствие мятежных страстей. Таковой ответ московского владыки, сиявшего тогда в ореоле своего величия, пленил Пушкина, и он посвятил Филарету восторженное стихотворение:

В часы забав иль праздной скуки,

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа палима,

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе серафима

В священном ужасе поэт¹¹⁵.

Обращаясь теперь к общим замечаниям, нельзя не видеть, что религиозные мотивы не нашли для себя широкого применения в поэзии Пушкина. В первый период своего развития он служил кумирам эстетического мировоззрения, его идеалами были идеалы молодости, юности, упоение красотою и чашею наслаждений. Затем наступил период, когда развившееся самосознание укрепило мысль о высоком призвании поэта, и Пушкин стал смотреть на свою предшествовавшую поэтическую деятельность, как смотрят люди, созревшие на годы своей кипучей юности, с любовью, но отчасти со снисхождением, отчасти с укором. Пред мысленным взором поэта понемногу прорисовывались новые идеалы, но так как они не имели еще в душе отчетливого и ясного изображения, то Пушкин забросил стихи и принялся за прозу, которая требует меньше, чем стихи, свободы вдохновения и допускает возможность принудительной работы: в прозе можно доискиваться истины, а стихами – только изображать ее. Поэтическая лира великого поэта отдыхала, лишь изредка издавая волшебные звуки и как бы набираясь новых сил для новых песен. Но в это самое время «ангел смерти» набросил на нее траурное покрывало: Пушкина не стало.

Потому, что шумные и звонкие струны первой молодости перестали к концу жизни Пушкина звучать в его поэзии, что он переживал период, когда его поэтическая лира была в забросе и он отдыхал на прозе; потому, наконец, что в этот период, когда, случалось, он брал лиру в руки, она издавала чудные по красоте звуки, по-прежнему пленительные в отношении их формы и вдобавок захватывавшие порывами новой силы – беспредельности духа и вечности, – полагают, что Пушкин умер в расцвете своего поэтического гения, не успев дать того, что дать он имел.

Но было бы несправедливо высказывать предположения и ожидания в отношении к человеку, который и без того сделал довольно. Данный ему от природы чудный талант он без устали обрабатывал трудом, и, в конце концов, достиг того, что недаром называется чародеем русского слова, ибо выработал такие формы речи, который наиболее ясно выражают движения разума, мысль, и превзошел в этом отношении всех не только бывших до него писателей, но «даже и до сего дня», как выражались библейские бытописатели. А в своей личности, в своем развитии, в своей жизни, и в своей поэзии, которая служит отображением всего этого, он силою своего поэтического гения воплотил целый период нашей культурной жизни, период первой четверти XIX столетия, оставив его потомству как бы отлитым из металла, и этим соорудил для последующих поколений целую ступень в той труднодоступной скале, которая отделяет истину чистого и «совершенного познания» от тьмы людского неведения и умственного сна, облегчив таким образом путь к достижению высшей ее точки – области разума, к которой медленно и с великим трудом идет в своем вечном к ней стремлении человечество. В этом великая заслуга Пушкина. Не вина Пушкина, что не обладает совершенством воплощенный им период нашей жизни – с его эстетическим мировоззрением, с проблесками религиозных лучей, но с постоянным служением культу наслаждений и той так называемой красоты, которая в своем зените поставляет женскую красоту и которая, как состоящая в известной соразмерности линий и законченности движений, по самому существу своему, как красота ограниченности, есть красота ограниченная. Гений Пушкина уже провидел вершины, к которым стремится ощупью все человечество, красоту Разума, красоту Безграничности, красоту Духа: pulchritudo tarn vetera et tam nova, которая дается уму только после тяжких и долгих усилий. На струнах пушкинской лиры прорывались уже звуки гимнов этой вечно новой Красоте. Но, исполнив всею своею жизнью одно дело, которое исполнить ему было дано, Пушкин не мог уже совершить другого такого же дела, по тому неумолимому закону, по которому человек, прожив одну жизнь, не может начать жить снова. Пушкин очень метко выразил это в двустишии 1833 года:

Напрасно я бегу к сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам¹¹⁶.

Запечатлев в себе целый период нашего развитая, все современное ему общество за целую четверть века, Пушкин уже не мог послужить и отображением иного периода, для которого у него, говоря уподобительно, не оставалось места. Выразив в совершенстве то, чем жило современное ему общество, его идеалы, заботы, стремления, Пушкин остановился на вершине самосознания этого периода, на том моменте, когда почувствовалось, что идеалы эти не выдерживают критики, заботы ничтожны, стремления напрасны. Сознание такое уже явилось, но силы порвать с прежним не было. С этим разрывом начинался уже другой период, которому дано олицетвориться в другой жизни, в другой личности. Бесподобно описал это состояние свое сам Пушкин в одном из лучших своих стихотворений.

Когда для смертного умолкнет шумный день

И на немые стогны града

Полупрозрачная наляжет ночи тень

И сон, дневных трудов награда,

В то время для меня влачатся в тишине

Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской.

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток.

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю¹¹⁷.

И много еще веков пронесется и исчезнет, много гениев пройдет в ряду вечно сменяющихся человеческих поколений, а вершины Разума, «познание совершенное», все еще не будут достигнуты. Но те, кто своею жизненною работой облегчают человечеству его трудный и долгий путь самосознания и познания, имеют, конечно, все права на «вечную память».