II. Преобразования в строе церковной жизни в царствование Петра Великого за время до учреждения Святейшего Правительствующего Синода.

Петр и патриарх. – Характер преобразований петровых. – Первые преобразовательные указы Петра. – Смерть патриарха. – Преобразования 1700 и 1701 годов. – Дальнейшие изменения в строе церковной жизни: в делах веры, по части церковного образования, в епархиальной жизни, относительно церковного имущества, по части призрения. – Высшее церковное управление, – митрополит Стефан Яворский. – Мысль о Синоде.

Еще патриарху Адриану Петр, пока в форме желания, говорил: «священники ставятся малограмотные. Надобно их сперва научить Таинствам, и потом уже ставить в священный чин. Для этого надобно человека, и не одного, кому это делать, и определить место, где быть тому. Надобно промыслить, чтоб и православные христиане, и зловерцы: татаре, мордва, черемисы и другие познали Господа и закон Его. Для того послать бы хотя несколько десятков человек в Киев в школы. И здесь есть школа, можно бы и здесь об этом деле порадеть, но мало учатся, потому что никто не смотрит за школою как надобно. Нужен для этого человек, знатный чином, именем, богатый, и нет его. Евангельское учение – вот знание Божеское, больше всего нужное людям. Многие желают учить своих детей свободным наукам и отдают их здесь иноземцам, другие в домах своих держат учителей иностранцев, которые на родном нашем языке не умеют правильно говорить. Кроме того, иноверцы учат малых детей своим ересям, отчего детям вред и Церкви нашей святой может быть ущерб великий, а языку нашему от неискусства повреждение. Тогда как в нашей школе, при знатном и искусном обучении, всякому бы добру учились»¹¹⁷.

Нет указаний, чтобы патриарх что-либо предпринял к улучшению строя церковной жизни, несовершенства которого так хорошо были замечены гением Петра. За дело взялся тогда сам государь. И, как всегда, Петр начал преобразования не сразу по какому-либо заранее выработанному, самостоятельно ли, или под посторонним влиянием, плану, а лишь по мере практической нужды, когда совокупность жизненных условий предъявляла с практической стороны настойчивую потребность реформы и в сознании выяснялась не только необходимость устранения того или иного нестроения, но и самые способы этого.

Один исследователь, не понимая истинного характера преобразований петровых в строе церковной жизни, выражается в своей книге, будто до учреждения Синода все «распоряжения Петра относительно Церкви представляют из себя такой хаос, в котором, по-видимому, совершенно не было какой-либо одной руководящей нити и цели¹¹⁸. Рядом с этим тот же исследователь приписывает Петру намерение совершить какую-то коренную реформу в Церкви, изменить самые устои церковной жизни, и говорит, будто Петр «действовал при этом с большею осторожностью, чем как поступал он в своих гражданских реформах», потому что в этой области «на каждом шагу имел бесчисленное множество случаев убеждаться в том, что здесь ему приходится иметь дело с предметами совершенно иного круга, чем те, с которыми встречался он в своих работах по военному или адмиралтейскому ведомствами», и «что оппозиция против его действий в сфере церковной может быть и гораздо более сильною, и гораздо более опасною»¹¹⁹.

Как будто Петр был какой-то капризный разрушитель, а не самоотверженнейший государь, гениальный реформатор, мудрый переустроитель обширнейшего государства, который возродил дряхлевший государственный организм России и сообщил ему небывалую дотоле мощь! И в церковных реформах не было заранее измышленного, так называемого кабинетного плана, системы, для которых бы ломалась жизнь, но и «руководящая нить», и «цель» были, и они очевидны: государь, замечая в церковной жизни дурное, желал видеть на его месте хорошее, и все церковные реформы петрова времени направлены именно к устранению разного рода нестроений, замеченных в строе церковной жизни. Если эти реформы государь иногда принимал на себя лично и если при этом иногда задевались церковные формы, быть может, более, чем принято считать позволительным, то это – неизбежное условие вообще всех человеческих деяний, не способных обладать абсолютным совершенством, и притом находит себе объяснение как в недостаточной ясности правовых понятий того времени, так и в значительном противоречии действительности, какую предъявляла современная Петру церковная жизнь, принципам церковной жизни, которого, конечно, не мог не заметить гений великого преобразователя. И во всяком случае, причиною преобразований петровых в строе церковной жизни, как и всех вообще реформ этого великого государя, было одно: стремление к общему благу, к устранению своекорыстных злоупотреблений и сознание своей царской ответственности пред Богом, так прямо выраженное в манифесте об учреждении Синода.

29 января 1696 года скончался царь Иоанн Алексеевич¹²⁰, и Петр остался единоличным самодержцем. Второго уже февраля было объявлено о походе на Азов¹²¹. Этот поход совсем истощил государственную казну. Были взяты, в пособие государству, значительные суммы у монастырей¹²². И вот в 1697 году выходит указ всем архиереям и настоятелям монастырей лишнего строения не строить и денег без царского указа не издерживать, вести точный счет прихода и расхода денег и хлеба и приходо-расходные книги присылать в Москву¹²³. Этот указ не заключал в себе ничего нового, но два указа, данных в следующем году, прозвучали уже как первый звон наступающих преобразований. В 1698 году воспрещено было строить в Сибири, в Енисейском уезде, новые монастыри, обыкновенно устраиваемые ссыльными и пришлыми монахами, – «потому что в Сибири монастырей мужских и женских, где всякаго чина православным христианам постригаться и спасаться, довольное число есть»¹²⁴. А в Bepxoтypе велено приостановить выдачу жалованья монастырям и священникам, у которых имелись вотчины¹²⁵.

С 15 на 16 октября 1700 года, около часу пополуночи¹²⁶, патриарх Адриан, как сказано в надписи на его гробнице в Успенском соборе в Москве, «уснул благонадежно на вечную жизнь»¹²⁷. В тот же день тело патриарха было вынесено в церковь Святых Апостолов, а на следующий день, 17 октября, погребено в Успенском соборе подле гробницы патриарха Иоакима¹²⁸. Петр в это время был с войсками под Нарвой. Кончина патриарха заинтересовала многих в высшем московском обществе, как относительно назначения преемника усопшему, так и относительно упорядочения церковного управления, в котором заметны были большие недостатки, особенно по экономической части. 18 октября боярин Тихон Стрешнев в письме к Петру давал отчет о кончине и погребении патриарха и о мерах, принятых к охране имущества патриаршего дома, и спрашивал: «соборную церковь из архиереев кому изволишь ведать? А на Москве архиереи Смоленский, Крутицкий, Вятский. А преж сего изволение твое было ведать Холмогорскому владыке, только по него не послано: изволишь ли послать? Домовых святейшаго кому изволишь ведать?» В ожидании государева указа Стрешнев приказал патриаршим «домовым» оставаться в прежнем положении при своих делах¹²⁹. Прокофий Возницын писал: «прошу твоего государева указу о состоянии патриаршаго дома, чтобы и досталое, и впредь будучое напрасно растащено и разграблено не было». Он предлагал свои услуги и продолжал: «до сего было мне делать нечего, потому что под его (т. е. патриарха) именем делали, что хотели, и все за ними и в их руках было. А если твой государев указ и повеление будет, можно все в доброе осмотрение взять и по твоей воле и указу учинить»¹³⁰. Но самым интересным было письмо Курбатова, посланное 25 октября. Курбатов писал, что покойному патриарху, при его болезненности, трудно было за всем смотреть, что этим воспользовались подчиненные патриарху и забрали дела в свои руки, в духовном управлении явились «от многих поползновения», в управлении патриаршими доходами во всем видится «слабо и неисправно», доходы погибают «в прихотях владетелей», школа в полном упадке, что многие очень об этом скорбят и что «ежели те же будут в управлении, добра никакого не будет». Курбатов, по самой своей должности «прибыльщика» обязанный представлять государю обо всем, что клонится к прибыли и пользе государства, писал Петру, что Провидению угодно в кончине патриарха дать государю случай к устроению церковных дел по примеру устроения им дел государственных, и предлагал благоусмотрению государя свой предварительный проект. Он предлагал избрать, как бывало и ранее¹³¹, для временного управления патриаршим престолом архиерея, но «могущаго тое управити», и «к нему четырех человек из монахов, ведущих Писания», которые бы заведовали выбором в священные должности; с избранием патриарха обождать, пока прибудет сам государь, который сам все рассмотрит; для управления патриаршими доходами с имения избрать кого-либо «от усердных». Тут Курбатов вспоминал прежний свой проект о том, чтобы переписать все вообще архиерейские и монастырские вотчины и отдать их в охранение кому-либо из «усердных», учредив для того и «особливый расправный приказ». Курбатов указывал и кандидатов для проектированных им должностей: для временного управления патриаршим престолом – архиепископа Холмогорского Афанасия, для управления церковными имениями боярина Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина или стольника Дмитрия Петровича Протасьева, называл и «четырех человек из монахов»¹³².

Через неделю по возвращении из-под Нарвы¹³³ Петр сделал так, как проектировал Курбатов. Вместо избрания патриарха был назначен, 16 декабря, экзарх, блюститель и администратор патриаршего трона, но не Холмогорский владыка, на которого указывали Стрешнев и Курбатов и которого и сам почивший патриарх желал видеть своим помощником и преемником¹³⁴, а только что посвященный, молодой митрополит Рязанский и Муромский Стефан Яворский. При этом ему были поручены только дела веры: «о расколе, о противностях Церкви, о ересях», а все прочие дела, бывшие в ведении патриарха, распределены по другим, государственным приказам, и ведавший этими делами патриарший приказ-разряд уничтожен¹³⁵. 24 января 1701 года восстановлен ранее существовавший и закрытый в 1677 году, заправлявший церковными вотчинами монастырский приказ. Патриарший дом, архиерейские дома и монастырские дела, в экономическом, конечно, отношении, велено ведать рекомендованному Курбатовым боярину, бывшему астраханскому воеводе Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину, а с ним быть у тех дел дьяку Ефиму Зотову; сидеть на патриаршем дворе в палатах, где был патриарший разряд, и именоваться монастырским приказом. Жалобы на духовных приносить впредь в монастырский приказ, а на мирских со стороны духовных в приказы, где кто подсуден. Прежняя привилегия, по которой монастырские дела ведались в приказе большого дворца, была уничтожена, и имевшиеся в этом приказе монастырские дела велено отослать в монастырский приказ¹³⁶. Позднее, указом 7 ноября, велено монахов, попов и диаконов по всяким искам на них ведать впредь в патриаршем духовном приказе, а в свидетельствах – в московском судном приказе, по прежнему указу, также по прежнему указу по жалобам духовных на мирских – в приказах, где кто ведом; также по прежнему указу оставлены в московском судном приказе дела о зауморных животах, о рядных и сговорных записях, о завещаниях и тому подобные, бывшие ранее в патриаршем разряде¹³⁷. Через неделю после восстановления монастырского приказа вышел указ о посылке уполномоченных для описи патриаршего дома, архиерейских домов и монастырей с их вотчинами¹³⁸. Монашествующим велено оставаться неисходно там, где их застанут переписчики, исключая особо уважительных причин, требующих перехода в другой монастырь, причем такой переход может быть допущен только однажды для каждого лица и не иначе как по письменному разрешению настоятеля. Из монастырей, мужских и женских, велено, под угрозою ссылки, выселить всех без исключения не имеющих монашеского чина, как живущих при родственниках или состоящих на службе при монастырях, так и проживающих по найму. Дозволено иметь монастырским начальникам и братии, «кому пристойно», только по одному келейнику, из старых, а не молодых. Подобным образом и в женских монастырях. В женских монастырях подтверждено постригать не ранее сорока лет. Воспрещено покупать к патриаршему дому землю и монастырям совершать обмен земель без высочайшего разрешения. Все оброчные статьи архиерейских домов и монастырей, мельницы, перевозы, мосты, рыбные ловли, велено, в устранение бывших злоупотреблений, отдать в оброк с новых торгов, не дожидаясь окончания срока прежних условий. Все строительные работы в монастырях отданы под контроль монастырского приказа. Велено приостановить впредь до указа выдачу заслуженного уже жалованья монастырским старцам и старицам. Начет денег на одном архимандрите велено «доправить правежом»: бить до тех пор, пока не уплатит, и так поступать и с другими в подобных случаях¹³⁹. В богадельнях, бывших на попечении патриаршего дома, велено оставить только престарелых и больных, которые не могут ходить за сбором милостыни, да по одному здоровому на десять больных для присмотра¹⁴⁰. Указ 30 декабря 1701 года вносил коренную реформу в монастырское хозяйство. Определено давать монашествующим денежное и хлебное жалование «в общежительство их», а вотчинами и угодьями впредь им никакими не владеть, «не ради разорения монастырей, но ради лучшаго исполнения монашескаго обещания». «Древние монахи сами трудолюбными своими руками пищу себе промышляли и общежительно жили, и многих нищих от своих рук питали», – говорилось в указе, – «а нынешние монахи не только не питают нищих от трудов своих, но сами чужие труды поедают; начальники впали в роскошь, а подначальных держат в нужде; из-за вотчин происходят ссоры, убийства и обиды многия». На каждого монашествующего, без различия его должности и звания, положено по указу выдавать по десяти рублей и десяти четвертей хлеба в год и дров по мере надобности. Где в монастырях приходилось дохода с вотчин менее положенного указом количества, те монастыри оставить при даче в размере прежнего их дохода. Все доходы с вотчин и угодий монастырских собирать в монастырский приказ и употреблять на выдачу монашествующим положенного им содержания, а из остатка от этой выдачи давать на пропитание нищих в богадельни и на пособие беднейшим монастырям, не имеющим вотчин и получавшим и ранее пособие деньгами и хлебом от государственной казны. Этим же указом число монастырских «слуг и служебников» сокращено было до «самаго малаго числа, без которых по самой нужде быть невозможно»¹⁴¹.

Все эти реформы в строе церковной жизни, относящиеся к 1700 и 1701 годам, носят по преимуществу экономический характер. Они отвечают как обстоятельствам времени, когда государственная казна была истощена и Петр повсюду искал денег на нужды войны, так и личному характеру государя, чрезвычайно бережливого в отношении всякого рода общественных сумм, причем Петр, конечно, не мог равнодушно слышать, что «огромные доходы» с церковных имений растрачиваются «по прихотям владетелей». Нельзя отрицать, что вообще экономические мотивы в церковных реформах Петра, как и во всех почти реформах петровых, играли выдающуюся роль. Однако они далеко не всегда служили целью и даже исходною точкой. Решение о междупатриаршестве, кроме реформы управления церковными имениями, сопровождалось упорядочением церковного управления и суда: упразднен патриарший приказ-разряд и точно определена подсудность бывших в нем разнообразных дел. И даже самый закон 30 декабря 1701 года, внося реформу в строй монастырского хозяйства, выставлял ее средством возвращения монашествующих к задачам древнемонашеской жизни.

Дальнейшие преобразования коснулись всех сторон церковной жизни.

Об отношении государственной власти к делам веры Петр говорил: «Господь дал царям власть над народами, но над совестью людей властен один Христос»¹⁴². История петровского времени показывает, что смысл этих слов был принят за правило в отношениях государства к делам веры. Такой характер отношений обусловливался не только личными убеждениями государя, но и ясно выражавшимися государственными потребностями. При множестве иностранцев, состоявших на службе в России, при настойчивом стремлении Петра к привлечению в Россию возможно большего их числа, постоянная будничная практика естественно требовала предоставить желанным гостям полную свободу веры, тем более что иностранцы ехали в России вообще неохотно и всякое стеснение, а в особенности в деле веры, задерживало бы и без того не столь обильный, как хотелось Петру, их приезд. Кроме такого рода требований жизни, всякий государственный ум не мог не проникаться сознанием, что «древняя православная Русь» не по дням, а по часам стала превращаться в «Россию», захватывая для культурной обработки, какую в состоянии была дать, вместе с дикими местами все более и более разноплеменных и разноверных народов, требовавших применения в отношении к ним начал полной веротерпимости.

Вызванным в Россию иностранцам была законом обеспечена свобода вероисповедания¹⁴³. Они имели свои церкви и свое духовенство и в городах, в которых жили в значительном числи, как в Петербурге, Москве и некоторых других¹⁴⁴, и при полках¹⁴⁵. Приобретенным войною прибалтийским городам, населенным иноверцами, Дерпту, Риге, Пернову, Ревелю, предоставлена свобода евангелической веры и сохранение того ее положения, в каком она находилась ранее, до присоединения городов к России¹⁴⁶.

Вместе с обеспечением иноверным христианам свободы их вероисповедания, само собою разумеется, должно было исчезнуть то презрительное к ним отношение со стороны православных, по которому они считались «погаными» еретиками и при котором даже высшие представители Церкви позволяли себе глумиться над их Таинствами и обрядами. Была исходатайствована грамота от Константинопольского патриарха Иеремии, от 31 августа 1718 года, о том, чтобы при присоединении лютеран и кальвинистов к Православной Церкви не перекрещивать их, ограничиваясь помазанием их Св. миром¹⁴⁷. Пять месяцев спустя, при указе 7 февраля 1719 года, эта грамота была обнародована во всеобщее сведение¹⁴⁸. 3 июля 1719 года, по жалобе армянского архиерея Минаса о том, что православные священники перекрещивают и перебрачивают армян, вышел указ поступать на будущее время в отношении армян по точному указанию церковных правил¹⁴⁹.

В отношении к раскольникам правительство выдвинуло на первый план гуманные меры. Когда Петр, по дороге в Архангельск, проходил мимо выговских раскольничьих скитов и ему сказали, что там живут раскольники, он спокойно заметил: «пусть живут», – и прошел, не тронув их. В другой раз государь высказался о раскольниках, что когда нельзя обратить их от суеверия рассудком, то не помогут огонь и меч¹⁵⁰. При назначении митрополита Стефана местоблюстителем патриаршего трона Петр поручал ему иметь «попечение о научении и обращении отторгшихся от Церкви Российской безумием раскольников», и первое местоблюстительское слово Стефана в Москве было обращено к их увещанию¹⁵¹. В «обещании архиерейском», написанном по мысли Петра и им исправленном¹⁵², архиереи обязывались относиться к противникам Церкви с «кротостью и разумом»¹⁵³. Быстро выдвинут был на иерархическое поприще Питирим, ставший Нижегородским епископом, практиковавший в отношении к раскольникам «состязания» и «вразумление»¹⁵⁴. С раскольниками и правительство, и духовенство заговорили языком увещательных грамот. 13 февраля 1718 года, по поводу обращения к Православию раскольников Ямбургского и Копорского уездов, выдана была царская грамота с приглашением и других раскольников принести покаяние и обратиться от раскола¹⁵⁵. Обратившийся сам из раскола ямбургский иерей Константин Федоров писал увещательное послание к старорусским раскольникам¹⁵⁶.

Но на свободе собственно вероисповедания для инославных христиан и на стремлении пользоваться гуманными мерами в отношении к раскольникам дело и оканчивалось. Совращения православных в инославие или в раскол не допускалось и отношение государства к православной вере по сравнению с другими вероисповеданиями не было безразличным. Государство считало своим долгом заботиться и об охранении, и о распространении православной веры. Еще назначая митрополита Стефана местоблюстителем патриаршего престола, Петр поручал ему «крайне прилежать» о проповеди слова Божия подвластным российской империи идолопоклонникам и магометанам: остякам, вотякам, лопарям¹⁵⁷. Указом 6 декабря 1714 года велено Сибирскому митрополиту Феодору ехать в землю вогульскую и вотяцкую, к татарам, тунгусам и якутам и пожечь их кумиры; кто обратится в христианство, тем давать холст на рубахи ко крещению и объявлять льготу в ясаке; на издержки брать средства у комендантов местных городов; ехать в города: Верхотурье, Пелым, Березов, Нарым, Тобольск, Енисейск, Якутск, – по рекам б). Митрополит Феодор, выехав из Тобольска, весь 1719 и большую половину 1720 года разъезжал по «вышним городам» ради крещения инородцев. Где можно было, митрополит ездил «по всем рекам» сам, где было ему нельзя, туда посылал «иноков». Крещены были люди «разных языков: вогулы, остяки, татары – идолопоклонники, киштимы, сеяны и прочие»¹⁵⁸. В «Петербургских Ведомостях» за 20 сентября 1720 года появляется уже известие, что в Сибирской епархии приняли крещение 30000 человек «из неверных народов»¹⁵⁹. За 21 января 1721 года в тех же «Ведомостях» напечатано «известие» от митрополита Феодора, что в Сибири крещено к тому времени до 40000 язычников и построено до двадцати церквей, а прежние «языческия капища помощию Божиею опровержены и идолы сожжены»¹⁶⁰. Указом 12 июля 1715 года велено у помещиков-татар их крестьян христианской веры «отписать на государя» с землями и угодьями; если же помещики-татары примут христианство, то не отписывать¹⁶¹. По договору 1717 года с калмыцким ханом Россия обязывалась выдать ему беглых калмыков и на будущее время таких в своих пределы не принимать; но для тех, которые выразили бы желание обратиться в христианскую веру, сделано было исключение: их положено было не выдавать и хану предложено не обижаться за это, потому что по закону христианскому таких не принимать и от крещения им отказывать отнюдь не возможно. Обращавшимся в христианство беглым калмыкам русское правительство давало землю для поселения и строило церкви, образовывая новые села¹⁶². По взятии Азова 3000 кибиток калмыков, отошедших в российские пределы, крестились и были поселены на Дону¹⁶³. В 1704 году крестились ясачные черемисы всего Яранского уезда¹⁶⁴. Число крещеных татар в казанских пределах было, по-видимому, весьма значительно. По крайней мере, английский дипломат Витворт, бывший при русском дворе, упоминает в 1708 году о крещении к этому времени двенадцати тысяч башкирских татар по реке Уфе¹⁶⁵. В «Петербургских Ведомостях» за 20 сентября 1720 года напечатано, что в Казанской епархии крещено «из неверных народов» свыше четырех тысяч человек и что для крещенных построены Церкви¹⁶⁶.

Новокрещенные обыкновенно были обнадеживаемы, что будут освобождены на семь лет от податей. Но обещание это очень часто не исполнялось¹⁶⁷. Витворт говорит, что башкирские татары были крещены насильственно¹⁶⁸. Насколько известие это может иметь общее значение или фактическую достоверность, видно из того, что когда, правда – значительно позднее, до правительства дошли слухи, что один из священников распространяет, будто есть царский указ о принудительном крещении татар в уфимских пределах, велено было священника этого сыскать, а татарам объявить, что крестить будут только тех, которые волею своею того пожелают¹⁶⁹.

В новозавоеванном крае восстановлен древний Коневский монастырь в 1719 году¹⁷⁰, строились правительством православные церкви, как было в Пернове и Дюнамюнде¹⁷¹, или в Дудорове мызе, в 1713 году¹⁷². Обстраивалась церквами новая столица, Петербург, со своими окрестностями¹⁷³.

Рядом с увещаниями, в отношении к раскольникам предпринимались стеснительные для их исповедания меры, которые бы понуждали их обращаться к Православию. Царские указы подвергали всех остающихся в расколе переписи и двойному по сравнению с православными окладу¹⁷⁴, а затем, сверх того, и особому штрафу за некоторые действия, как, например за тайное венчание, т. е. венчание не в Православной Церкви¹⁷⁵. Занесенных в двойной оклад, в случае их обращения к Православию, велено освобождать от оклада, «дабы, на то смотря, и другие обращались»¹⁷⁶. Светским властям (московскому вице-губернатору) велено оказывать духовной власти (Златоустовскому архимандриту Антонию) в делах о расколе «всякое вспоможение, в чем будет касаться до гражданского суда»¹⁷⁷.

Попытки пропаганды иноверия или раскола пресекались весьма решительно. Раскольничьи учителя «брались» и высылались в Петербург, как было, например, в дерптском дистрикте и в Москве¹⁷⁸. Уличенная в расколе старица сидела в приказе церковных дел под караулом¹⁷⁹. Испробовали заключения и последователи тверитиновской «ереси»¹⁸⁰. В 1719 году высланы были из Москвы иезуиты, хотя главным образом по соображениям политическим, но и потому, между прочим, что они имели в Москве немало учеников, навербованных преимущественно среди мещанства, которых тоже велено было арестовать¹⁸¹. Приезжавший в Москву польский чрезвычайный и полномочный посол Воллович, на свои ходатайства, чтобы в России дана была «вольность» римскому католичеству и унии и чтобы в Смоленске дано было место для постройки костела, которого там ранее не было, получил исполненный достоинства ответ, что в России никакого утеснения вере римской не делано и делать не велено, и она отправляется свободно, где есть римскокатолики, как в Петербурге и Москве, но в Смоленске римскокатоликов нет, поэтому и костелу там быть незачем¹⁸². Попытки поругания веры наказывались смертью. Пойманный в Москве в 1708 году злоумышленник, имевший намерение «обругать» стоявший на улице образ, был подвергнут пытке¹⁸³. В «Петербургских Ведомостях» 1720 года было оповещено о сожжении в Петербурге одного «иконоборца», нанесшего в Москве при духовной процессии удар кресту¹⁸⁴.

Общение с другими Православными Церквами поддерживалось в тех формах, в которых это общение установилось в последние века. С тех пор, как после падения Константинополя Москва явилась, в качестве наследницы павшей Византии, державною мировою столицей Православия и русский царь был признан «прямым преемником и наследником византийских императоров», «представителем, опорою и защитником всего Вселенского Православия»¹⁸⁵, восточные и вообще все внероссийские Православные Церкви постоянно обращались к России за милостыней, иногда за покровительством, и получали, хоть и в экономичных дозах, и то и другое¹⁸⁶. С 1689 года архиепископ Синайской горы был принят «в призрение» русских государей, по просьбе его, чтобы русские государи были «строителями и обладателями монастырей Синайской горы, как новые, вместо Иустиниана царя, ктиторы, и подавали защиту¹⁸⁷. В 1696 году присылали в Россию за милостыней по прежним жалованным грамотам монастыри: Богословский на острове Патмосе – проигумена Филофея¹⁸⁸, янинский Никольский в Македонии, «именуемый от Господня Мосту», – архимандрита Нектария¹⁸⁹, Успенский, «называемый Вела», тоже архимандрита Нектария¹⁹⁰. В 1697 году прислал просительные грамоты к царю, царицам и царевнам архиепископ Иоанникий из монастыря Неопалимой Купины на Синае о даче милостыни¹⁹¹. В 1700 году присылали к Петру просительные грамоты о даче милостыни монастыри: янинский, «называемый Патером», с архимандритом Симеоном¹⁹², и янинский Рождество-Богородичный с игуменом Харитонием¹⁹³. В 1701 году дана Петром жалованная грамота сербскому монастырю Архангелов Михаила и Гавриила на приезд в Россию за милостыней «в седьмой год»¹⁹⁴; константинопольский патриарх Каллиник благодарил за присылку двух сороков соболей и просил еще пособия на постройку патриаршего дома, тогда уже начатую¹⁹⁵; с игуменом Феофаном была прислана просительная грамота о даче милостыни от «сербскаго Раковца в Фрушской горе монастыря»¹⁹⁶. В 1702 году просили: Успенский монастырь на остров Халки чрез архимандрита Ефрема, на выкуп заложенных церковных сосудов¹⁹⁷, и заздринский Михаило-Архангельский монастырь в Далмации чрез игумена Герасима, на церковное строение¹⁹⁸. В 1703 году с архимандритом Иоасафом просил милостыни Успенский в Погонианской епархии монастырь¹⁹⁹ и жаловался на свою скудость бывший Солунский митрополит Мефодий²⁰⁰. В 1704 году присылали с просьбами о милостыне по прежде данным грамотам: погонианский Троицкий монастырь – архимандрита Анфима²⁰¹ и Петропавловский монастырь Погонианской епархии – архимандрита Моисея, от имени архиепископа Евфимия²⁰²; Ианнобогословский монастырь на острове Патмосе благодарил за присылку икон и милостыни и просил еще добавить последней на выкуп заложенных церковных сосудов²⁰³; а Халкидонский митрополит Константин просил дать посланному им его референдарию Дмитрию Николаеву, вместо милостыни, икон на сумму ее стоимости²⁰⁴. В 1705 году «славяносербский патриарх» Арсений прислал к боярину Федору Головину грамоту об исходатайствовании у Петра заступничества за Православную Церковь в Венеции, страдающую от нападок Римской Церкви²⁰⁵. В 1706 году прислал Петру с иеромонахом Леонтием грамоту Антиохийский патриарх Афанасий с благодарностью за полученную уже милостыню и с просьбою оказать пособие в предпринимаемом патриархом печатании духовных книг на арабском языке для бедных арабов²⁰⁶. В 1715 году приезжавший в Россию Черногорский митрополит Даниил получил архиерейское облачение, церковные сосуды, десять тысяч рублей деньгами и дозволение присылать в Россию из своего цетинского Рождество-Богородичного монастыря чрез два года на третий за новою милостыней двух или трех монахов с двумя или тремя бельцами, причем обещано каждый раз выдавать посланным по пятисот рублей из казны²⁰⁷. В 1717 году выехал в Россию Романский и Галицкий митрополит Пахомий, бежавший от мести турок за то, что при Прутском походе встретил царя «с подобающим поклонением»; был принять в России и проживал то в Киеве, то в Москве²⁰⁸. В том же году Александрийский патриарх Самуил прислал к Петру грамоту с просьбою о даче милостыни александрийскому патриаршему престолу, обители святого Саввы Освященного в Египте и обители святого великомученика Георгия²⁰⁹. В 1718 году, по просьбе Константинопольского патриарха Иеремии с нарочно посланным, дана патриарху царская грамота на ежегодное получено соболей на три тысячи рублей²¹⁰. В 1718 году обращался к России с просьбой о пособии Сербский митрополит Моисей²¹¹.

Афонские монастыри один за другим высылали в Россию своих игуменов и архимандритов, которые возвращались назад не с пустыми руками. Греческий Ватопедский монастырь с 1655 года, за удержанные в Москве принадлежавшие монастырю мощи, получал чрез каждые четыре года по пятисот рублей²¹². В 1696 году дана жалованная грамота афонскому Георгиевскому изуграфскому монастырю на приезд за милостыней «в пятый год»²¹³. В том же году присылал за милостыней архимандрита Афанасия афонский Евсфигменский монастырь²¹⁴. Этот же монастырь присылал в 1717 году митрополита Григория²¹⁵. В том же году обращался в Петру с просительною грамотой афонский Хиландарский Введенский монастырь, присылавший архимандрита Макария²¹⁶. В 1715 году Хиландарская сербская лавра, стоявшая во главе славянских обителей на Афоне, получила сто рублей милостыни и разрешение на сбор пожертвований в Москве²¹⁷. В 1701 году присылал просительную грамоту с архимандритом Василием афонский Павлогеоргиевский монастырь²¹⁸. В 1703, 1707, 1712 и 1720 годах приезжали игумены русского афонского Пантелеймоновского монастыря и получали обычную дачу в полтораста рублей соболями; кроме того, иногда еще богослужебные книги, церковные сосуды и утварь и разрешение на сбор пожертвований по всей России²¹⁹. В 1714 году прислал к Петру и царевичу Алексею просительные грамоты с игуменом Феофаном афонский Филофеев монастырь²²⁰. Афонский греческий Иверский монастырь имел в Москве свое подворье – греческий Николаевский монастырь, откуда время от времени получал транспорты вещевых приношений²²¹. Получали «милостынную дачу» от казны и другие афонские монастыри²²².

В 1705 году все афонские монастыри обращались к русскому царю с просьбою о помощи²²³.

Западнорусские православные, изнывавшие под двойным гнетом римского католичества и унии, видели в выраставшей могуществом великой России единственную свою надежду и получали от нее, по мере возможности, как денежную помощь, так и покровительство. В 1708 году дана виленскому Святодуховскому монастырю жалованная грамота на ежегодное получение 50 рублей²²⁴. Своему послу в Польше, князю Долгорукому, русское правительство давало наказ «предлагать и домогаться, чтобы как на львовскую епископию, так и на прочие православные епископии никто из униатов допущен не был, а были бы посвящены из православных монахов»²²⁵.

Для установления в среде членов самой Православной Церкви строгой церковной дисциплины были предприняты меры к обязательному ежегодному исполнению всеми православными Таинства исповеди. И в прежнее время существовали так называемые исповедные ведомости, сказки и именные росписи исповедовавшихся и причащавшихся²²⁶. Но они введены были не повсюду, и при патриархах составлялись ведомости обыкновенно только о не бывших у исповеди долгое время²²⁷. Митрополит Стефан 28 сентября 1702 года распорядился собрать в московском церковном приказе сведения, исправно ли бывают у исповеди сами московские священники и их семьи, а затем обязать всех приходских священников составлять ежегодно росписи исповедавшихся, в тетрадях в десть, в двух экземплярах, и один экземпляр оставлять при церкви, а другой представлять в церковный приказ²²⁸. Распоряжение исполнялось не очень исправно. В 1716 году, 8 февраля, выдан об исповеди царский указ общего значения. Сенат объявлял: «великий государь указал послать во все епархии к архиереям и в губернии к губернаторам указы, велеть в городах и в уездах всякого чина мужеска и женска пола людям объявить, чтобы они у отцов своих духовных исповедовались повсягодно». О всех не бывших у исповеди приходские священники обязаны были представлять своему духовному начальству ежегодно ведомости; эти ведомости шли к светской власти, и та должна была брать с не исповедавшихся штрафы – втрое против дохода с них. А не исповедавшийся, несмотря на штраф, все-таки обязан был исполнить исповедь²²⁹. 17 февраля 1718 года царским указом вновь подтверждено, чтобы все ежегодно исповедовались. За исправностью отбывания исповеди должны были следить приходские священники, ежегодно составлять ведомости и о бывших, и о не бывших у исповеди и присылать эти ведомости в духовные приказы. С не исповедавшихся, по этому указу, штрафы должны были собирать уже приходские священники, за небытие у исповеди в первый раз – по рублю, во второй – по два, в третий – по три, с разночинцев и с поселян, а с крестьян по 5, по 10 и по 15 копеек. Не исповедавшиеся, независимо от штрафа, подвергались и наказанию от светских властей, которым духовные должны были сообщать о не бывших у исповеди, и в конце концов опять-таки обязаны были отбыть исповедь. Если бы оказалось, что священники стали укрывать не бывающих у исповеди, то штрафовать священников в первый раз пятью, во второй – десятью, в третий – пятнадцатью рублями, а после третьего штрафа, в случае той же вины, лишать священного сана²³⁰. Этим же указом велено было собрать справки, представляют ли священники во исполнение прежнего указа ведомости о не исповедавшихся и какое налагается наказание на не бывших у исповеди²³¹. 16 марта новый царский указ повелевал взять у всех священников показания, не написали ли они в представленных ими ведомостях не исповедавшихся исповедавшимися; для объявления дан был срок в три месяца. Если же кто в этот срок не объявит правды, а потом окажется, что он утаил не исповедавшихся, такой священник подвергался лишению сана и имущества, телесному наказанию и отсылке в каторжный работы²³². Московский приказ церковных дел назначил было священникам для представления исповедных ведомостей срок на 1 июня 1718 года, потом этот срок отодвинул на 1 февраля 1719 года, разослав предварительно, в декабре 1718 года, формы исповедных ведомостей²³³. Из дальнейшей практики встречается, что 5 января 1720 года по Москве были выставляемы с барабанным боем, как всегда, публикации, чтобы все не исповедавшиеся несли за себя в приказ церковных дел штраф²³⁴.

Тем же указом 17 февраля 1718 года, который подтверждал об обязательности исповеди, велено было «подтвердить указом и прибить в городах и по селам и деревням печатные листы, дабы все разночинцы и посадские и поселяне в Господские праздники и в воскресные дни ходили в церковь к вечерне, утрени и литургии» обязательно, исключая случаев болезни или какой невозможности. За этим следить должны в приходах сами священники, а также, где случатся, приказчики и старосты. В эти дни повсюду, в городах, селах и деревнях, воспрещено было заниматься в лавках и на площадях каким бы то ни было торгом, за чем строго должны были следить граждански власти «под опасением немалого наказания»²³⁵.

8 декабря 1718 года государь указал объявить в Москве, чтобы в соборах, монастырях и приходских церквах во время совершения литургии богомольцы стояли с безмолвием и слушали богослужение со всяким благоговением. А если кто начнет с кем разговор или вообще будет стоять неблагочинно, с того брать штраф, не выпуская из церкви, по рублю с человека, и употреблять взятые деньги на церковное строение. Для присмотра за поведением богомольцев «употребить, кого пристойно, из людей добрых»²³⁶.

В мае 1715 года вышел указ о поимке кликуш, где они проявятся. Велено было приводить их в приказы для розыска. Указ вызван признанием одной кликуши, что она кричала в церкви притворно, с целью взвести оговор против досадившего ей человека²³⁷. Ловили и арестовывали лжепророков, выдававших себя за провозвестников воли Божией²³⁸. Полиция забирала женщин и девиц легкого поведения и отправляла их в принудительную работу на прядильный двор²³⁹. Для поднятия семейных уз, чтобы устранить практику выдачи замуж и женитьбы исключительно по воле родителей, без собственного внутреннего расположения, царским указом 1702 года воспрещены были так называемые рядные записи о браке, делаемые еще при младенчестве брачующихся, с неустойкою в случае невыполнения, и велено было быть обручению за шесть недель до свадьбы, причем обручение признавалось не имеющим силы, если бы после него у жениха или невесты были обнаружены какие-либо телесные или нравственные, непредвиденные ранее, недостатки²⁴⁰.

В устранение возможности погребения живых велено было не погребать умерших ранее истечения трех дней со смерти, а чтобы не держать мертвых тел в домах, разрешено было выносить их в церкви²⁴¹.

Сам царь показывал пример усердия к молитве и богослужению, религиозности, хотя яркие формы прежней набожности оставлены были навсегда. Все выдающиеся явления государственной жизни и памятные дни и события в жизни царя и государства были ознаменовываемы богослужениями и постройкою церквей. В именины царя отправлялось торжественное богослужение²⁴², неопустительно совершались молебны по случаю разных побед²⁴³, по случаю заключения мира²⁴⁴.

Чтение реляции о Полтавской победе сопровождалось в Рязанской епархии молебном и пятидневным звоном²⁴⁵. Молебнами ознаменовывались и годовщины даже не особенно достопамятных для государства событий, как, например, годовщина взятия Шлиссельбурга²⁴⁶. Закладка Петербургу положена закладкою Петропавловского собора; в память взятия Нарвы построена в Петербурге церковь св. Матфея; историческим памятником является Исаакиевский собор²⁴⁷.

Чтобы не вводить народа в соблазн некоторыми уклонениями от принятого церковного обычая, Петр считал своим долгом обеспечить эти нововведения надлежащим авторитетом, где его собственный авторитет не мог иметь надлежащего значения, и, например, исходатайствовал грамоту Константинопольского патриарха Иеремии на разрешение русскому войску в походах не соблюдать постов, за трудностью добывания постной пищи²⁴⁸. Исходатайствовал и лично себе разрешение от поста по причине болезненности организма²⁴⁹.

В 1707 году, указом 27 апреля, «лучшаго ради благолепия и чести икон», велено иметь о них «в художестве управление и повелительство» митрополиту Стефану, а «в искусстве художества» надзирать служившему в оружейной палате художнику-архитектору Зарудному: чтобы писали благолепно и удобно по древним свидетельствованным подлинникам и образам, и сами иконописцы были жизни честной, не пьяницы. Иконописью могли заниматься только мужчины. Желающие заняться этим искусством должны были обучаться у мастеров. Всем мастерам был назначен экзамен, после которого следовала выдача дипломов трех степеней. Получивший диплом назывался свидетельствованным мастером и, уплатив небольшую пошлину в 1 рубль, 75 или 50 копеек, смотря по степени диплома, получал уже право на оклад, назначенный для поощрения к усовершенствованию и прилежанию в государевых делах, и являлся правительственным изографом. Во главе всех изографов стоял Зарудный, наименованный суперинтендентом или суперинтендентором; при нем была «палата изографств исправления»; он, в свою очередь, был «под послушанием его преосвященства, митрополита Стефана». Изографы должны были пересмотреть всю наличность имеющихся в продаже икон и положить на них клейма трех степеней со взысканием пошлины в 30, 20 и 10 копеек. В церкви дозволено было принимать только иконы с клеймами и с подписью иконописца²⁵⁰.

Были приняты меры к подъему образования среди духовенства. Заботы Петра по части принудительного насаждения образования в России известны. Заводились школы арифметическая, инженерная, «немецкая»²⁵¹, из русской школы лучшие ученики посылались за границу для усовершенствования в науках²⁵², для детей привилегированных сословий установлено принудительное обучение²⁵³. Все силы были привлечены к работе: Симоновский архимандрит переводил в 1708 году фортификационную книгу и поправлял перевод Овидия²⁵⁴, офицеры были приучаемы к литературным занятиям – вести дневники в календарях, для чего и календари печатались с пробельными листами²⁵⁵. Из западной Европы вызываемы были образованные люди на службу в Россию, не только военные, но и юристы, для работы в коллегиях²⁵⁶.

Естественно, что при таком отношении Петра к народному образованию не могло и духовное образование оставаться покойно в прежнем своем положении. В 1708 году, указом 15 января, велено поповым и диаконовым детям учиться в греческой и латинских школах, а которые учиться в тех школах не захотят, тех в попы и диаконы на места отцов и никуда не посвящать, не принимать даже в подьячие и вообще никуда ни в какие чины, кроме военной службы²⁵⁷. 11 ноября 1710 года указ этот был подтвержден, причем, кроме поповых и диаконовых детей, в нем были еще упомянуты дети дьячков, пономарей, церковных сторожей и просвирен²⁵⁸. По высочайшему указу 28 февраля 1714 года, дополненному указами 28 декабря 1715 года и 18 января 1716 года, при архиерейских домах и монастырях учреждались «цифирныя» школы. Собственно, касательство этих школ до духовного ведомства, по самому тексту указов о них, ограничивалось тем, что помещения для школ отводились при архиерейских домах и монастырях. Но, затем, учителя были из адмиралтейской, не духовной школы, по два на каждую губернию; ученики – «дьяческия и подьяческия дети из всяких чинов людей», кроме дворянских; содержание школ относилось на счет губернских доходов, рассылка учителей производилась по распоряжениям сенатской канцелярии²⁵⁹. Однако Соловьев в своей «Истории» прибавляет, что эти указы относились и до детей духовенства²⁶⁰. Что именно так и было на практике, едва ли подлежит сомнению.

В последующие годы указы об обязательном обучении священно-церковно-служительских детей были повторяемы и подтверждаемы. Учению отдано было преимущество при определении на приходские места пред наследственностью²⁶¹. Самовольно оставивших школы велено сыскивать и вновь водворять в школы с наказанием²⁶². Когда в феврале 1718 года префект славяно-латинских школ в Москве стал жаловаться, что школьные здания валятся и часть уже упала, что школьный двор в развалинах и запустении, что кельи для учителей так ветхи, что в них жить нельзя, да и таких недостаточно, – государь повелел: двор очистить, здание починить, деревянные ветхие кельи заменить каменными и для расширения помещения отдать под училищный монастырь часть иконного ряда²⁶³. Вероятно, для сообщения большей энергии училищной администрации, славяно-латинские школы, кроме хозяйственной части, в 1718 году подчинены монастырскому приказу еще «судом и расправою»²⁶⁴.

В 1712 году вышел указ о новом переводе Библии на славянский язык²⁶⁵. Предприняты были попытки к охранению и изданию древних исторических памятников, и на первый раз велено было собрать по монастырям древние акты, жалованные грамоты и другие письменные памятники. И вообще всякие исторические документы – рукописные и печатные²⁶⁶.

В области епархиальной жизни было издано несколько указов, имевших выдающееся значение. При сенатском указе 22 января 1716 года разослано всем архиереям в руководство и губернаторам для сведения обещание, которое было истребовано от преосвященных – Астраханского Иоакима и Вологодского Павла при наречении их в Петербурге в 1716 году на архиерейские кафедры. Документ этот начинался оговоркой, что хотя архиерей всегда обязывается вообще поступать во всем по разуму Священного Писания, однако, в частности, принимает на себя следующие обязательства: во-первых, никого не проклинать и не отлучать от Церкви по личным побуждениям, из страсти, разве кто покажет себя явным преступником и разорителем заповедей Божиих или станет против Церкви, сделавшись еретиком, и после трех увещаний, по заповеди Христовой, не покорится; такой предается анафеме, но не «вседомовно», а лишь единолично; это обязательство основано было на канонах: на четвертом правиле Седьмого Вселенского Собора и сто тридцать четвертом Карфагенского, и также на тридцать девятой заповеди иустиниановой. Во-вторых, с противниками Церкви поступать с кротостью и разумом, правильно, по апостолу Павлу, что рабу Господню «не подобает сваритися, но тиху быти ко всем, учительну, незлобиву, с кротостию наказующу противныя»: по требованию шестьдесят шестого правила Карфагенского собора. В-третьих, монашествующих содержать по правилам и уставам, не позволяя скитаться по монастырям или по мирским домам без архиерейского разрешения и крайней нужды: четвертое и одиннадцатое правила Четвертого Вселенского Собора. В-четвертых, церквей свыше потребы не строить и не допускать строить, дабы потом не пустели; приведено в основание восемьдесят четвертое правило Карфагенского собора и двадцать седьмая заповедь иустинианова. В-пятых, не умножать церковного причта свыше потребы ради корыстных целей, не ставить ради наследия, но ставить «ради паствы людей» и действительной нужды Святой Церкви: шестое правило Четвертого Вселенского Собора. В-шестых, посещать и назидать свою паству всякое лето, или, по крайней мере, раз в два или три года, самому архиерею, по обычаю апостольскому, и не ради «лихоимания и чести», но апостольски и в Господе прилежно наблюдать за тем, как пребывают верные в вере и благочестии, «а наипаче священники», учить и запрещать, чтобы не было расколов, суеверий и богопротивного чествования не признанных Церковию мнимых святынь, вроде «неведомых гробов», чтобы не боготворили святых икон и не вымышляли ложных чудес, чтобы нигде не допускали беснующихся притворных в колтунах, босых и в рубашках ходящих и отсылали этих притворщиков к градскому суду. Наконец, в-седьмых, в мирские дела и обряды не входить, разве какая явная неправда будет; в этом последнем случае прежде увещать, а потом писать царю, поступая в этом по заповеди апостола: защищать немощных²⁶⁷. В этом обещании Петр собственноручно прибавил в шестом пункте слова, «а наипаче священники», обязательство относительно обозрения епархий архиереями и конец пункта, о беснующихся притворщиках, а также весь седьмой пункт²⁶⁸.

По табели 1710 года архиереям было назначено определенное содержание, от тысячи до двух тысяч трехсот сорока рублей в год²⁶⁹.

В низшем клире произведен опыт капитальной чистки разбором духовного сословия в 1705 году. Кроме священнослужителей и церковников, в духовном сословии числилось множество лиц, не состоявших на службе Церкви. Велено было всех духовного ведомства судей, дьяков, подьячих, монастырских слуг и служебников, поповичей, дьяков и пономарей и прочих церковных причетников и их детей и свойственников переписать и разобрать: которые годны, отмечать в солдаты и, вместо службы, положить в оклад. Указ вызван был необходимостью иметь деньги на сформирование двух новых полков, и оклад был довольно значителен: дьяки должны были платить от двадцати до сорока рублей, подьячие от двадцати пяти до рубля и меньше, поповичи, дьячки и всякого причета люди – годные в солдаты по рублю, негодные по восьми гривен, малолетние по полуполтине²⁷⁰. Для упорядочения приходской жизни в 1711 году освященным собором с молодым еще тогда Сенатом изданы были правила для избрания в приходы священников и диаконов. Решено: строго придерживаться правил святых отец и рукополагать во священники не ранее тридцати лет, в диаконы не моложе двадцати пяти; не посвящать новых священнослужителей сверх прежнего числа; тех больных и престарелых, на места которых посвящаются новые, свидетельствовать и впредь устранять от службы и треб под страхом жестокого наказания; где приходы скудные, там не ставить диакона и второго священника, хотя бы прежде таковые и были; переходных грамот, кроме крайней нужды и предварительного отыскания прихода, и грамот на крестец – отнюдь не давать; при определении во священный чин производить испытание более осмотрительно и строго; за нарушение этих правил архиереям обещаны царский гнев и удаление от престола²⁷¹.

В устранение того порядка, при котором приходы зачастую оставались под управлением наемного священника в ожидании, пока свой кандидат доучится или достигнет совершеннолетия, изданы были указы в 1718 году, по которым дети священно-церковно-служителей и «других чинов, кто пожелает», должны были заранее быть подготовлены учением к занятию приходского места, чтобы по смерти священника немедля можно было заместить открывшуюся вакансию. Хотя наследственные права на приход на этот раз еще не были отменены, но образованию отдано преимущество пред ними. С этою целию воспрещено членам причта строить на церковной земле собственные дома, а существующие определено купить на сборные церковные деньги, или же выстроить новые, и беспрепятственно передавать новоназначенному священнику, независимо от его отношений к семейству его предшественника. Заведывание церковными домами – дома причта строить и ремонтировать – поручено местным церковным старостам. Для большего порядка велено в каждом приходе быть определенному числу дворов, домашних церквей не иметь, а у кого были, тем в их церкви дать подвижные антиминсы²⁷².

Для улучшения быта войскового духовенства установлен в пользу полковых священников в 1705 году налог по одной гривне с каждой церкви: так называемый гривенный сбор²⁷³. В 1710 году указ о гривенном сборе был подтвержден и в нем упомянуты, кроме священников, и полковые причетники²⁷⁴.

В жизни монастырей имело значение распоряжение о вызове в только что обстроенный петербургский Александро-Невский монастырь лучших монахов со всей России. Здесь они проживали как бы на испытании и отсюда получали различные назначения – на высшие степени²⁷⁵. Указом 29 ноября 1715 года назначать новых архимандритов в монастыри велено только из монашествующих петербургского Александро-Невского монастыря, потому что «о монахах в губерниях его величеству неизвестно»²⁷⁶. Распоряжение, очевидно, вызвано было тем соображением, что благоустройство монастырей зависит от благонадежности настоятелей. Обращают также на себя внимание следующие распоряжения, клонившиеся к материальному ущербу для монастырей. С 1705 года, по причине тягостей Шведской войны, дача монашествующим уменьшена вдвое: вместо десяти рублей и десяти четвертей хлеба в год – пять рублей и пять четвертей²⁷⁷. В 1707 году два приговоренных к каторге преступника, за старостью и дряхлостью, отправлены в монастырский приказ для содержания их в кандалах в вечной работе, к какой окажутся годными. Тем же указом велено подобным образом поступать и на будущее время²⁷⁸. А сенатским указом 29 июля 1719 года назначено в монастыри пять отставных за ранами и дряхлостью солдат, с жалованьем и прокормлением от монастырей наравне с гарнизонными солдатами. Обещано и впредь присылать солдат в монастыри и богадельни на монастырский и богаделенный счет²⁷⁹. В этих распоряжениях как будто сказалась уже слабая попытка, позднее обнаружившаяся яснее, об обращении монастырей на практическое служение народу для государственной пользы путем привлечения их к роли исправительных колоний и богаделен.

С восстановлением монастырского приказа и передачею церковных вотчин ему в управление монастыри остались только номинальными собственниками своей земли, а управление ею и доход с нее, за исключением части, назначенной на содержание монастырей, перешли в распоряжение монастырского приказа.

Впоследствии передача церковных вотчин монастырскому приказу объяснялась исключительно желанием упорядочить платежные их силы: церковные вотчины, будто бы, взяты были не навсегда, а лишь «доколе располагаемый по душам оклад платежей состоится», после же сего вотчины архиерейских домов и монастырей предполагались к отданию «им по прежнему во владение»²⁸⁰. В науке высказано еще мнение, что «монастырский приказ имел назначение устроить и обеспечить содержание тех церковных учреждений, от которых переходили к нему имущества»²⁸¹. По словам профессора Горчакова, к обращению церковных вотчин, как известно, обладавших всегда исключительными привилегиями, если не в собственность, то, по крайней мере, в ведение государства, к петровскому времени народились побуждения и экономического характера, и государственного, и нравственного: требовалось уравнять тягости налогов и повинностей народа, уничтожив привилегии церковных имений, освобождающие их от участия в государственных тяготах; требовалось, при развивавшейся централизации управления, привести церковные вотчины к единству управления, лишив их привилегий особого управления и суда; наконец, изъятием вотчин из ведения духовенства предполагалось приостановить все более дававшую себя знать порчу нравов в иночестве²⁸².

И действительно, управление церковными вотчинами монастырским приказом ознаменовалось в некоторой степени уравнением крестьянских повинностей, некоторым упорядочением крестьянского быта, увеличением, на первых, по крайней мере, порах, доходности церковных имений, а также уравнением содержания архиерейских домов и монастырей. Различные привилегии разных монастырей были сглажены и все крестьяне относительно повинностей были подведены под одну мерку²⁸³. Крестьянам церковных вотчин запрещено наниматься по контрактам в работу на срок свыше пяти лет и вступать в браки с кабальными, крепостными и помещичьими крестьянами²⁸⁴, чтобы таким путем не была утрачена их принадлежность к церковным вотчинам. В той же цели крестьянам церковных вотчин запрещено писать поручные записи без ведома стряпчих духовного ведомства²⁸⁵. В 1710 году разрешено не взыскивать недоимки сборов и повинностей в церковных вотчинах с дворов запустелых, но числившихся по переписным книгам 1678 года, по которым производились сборы; разрешение дано было с тою целию, чтобы оставшимся крестьянам не было большой тяготы и оттого большей пустоты не учинилось²⁸⁶. Выходили указы, направленные к уравнению сборов с церковных вотчин со сборами с крестьян дворцовых, которые в общем платили несколько менее, чем церковные крестьяне²⁸⁷. Управление церковными вотчинами поручено было стольникам²⁸⁸. Церковные вотчины велено сдавать под двойной и тройной оброк по сравнению с прежним²⁸⁹. На содержание архиерейских домов и монастырей назначаемы были определенные оклады, более или менее равномерные²⁹⁰. Монастырский приказ содержал школы и богадельни в Москве, некоторым церквам оказывал пособие²⁹¹.

Но упорядочение церковных вотчин и обеспечение тех учреждений, которые содержались на счет вотчин, не было исключительною или даже главною целью восстановления монастырского приказа. Чтобы вынести тягости Шведской войны, правительство брало отовсюду, откуда только можно было взять: и с крестьян, и с помещиков, и с состоящих на государственной службе²⁹², и с духовенства²⁹³, и с православных, и с раскольников. Установлены монополии табачная, на продажу соли, и вся соль, бывшая у частных лиц, отписана в казну. Сданы на откуп рыбные ловли. Наложена пошлина на бороду и усы²⁹⁴. В 1705 году установлена монопольная продажа от казны дубовых гробов вчетверо дороже их действительной стоимости; все дубовые гробы отписаны были у частных лиц на казну и взяты в монастыри, которые и должны были продавать их, а деньги отсылать в Москву; продажа гробов сосновых оставлена была свободная²⁹⁵. От монастырей и архиерейских домов, кроме собственно земельных вотчин, взяты были разные угодья, рыбные ловли, звериные промыслы, мельницы, кабацкие и таможенные сборы²⁹⁶, свободные запасы хлеба²⁹⁷, денег²⁹⁸ и меди²⁹⁹, старые деньги³⁰⁰, серебряная посуда³⁰¹, свечные деньги³⁰², привесы у икон, церковный здания³⁰³. Нечего и говорить, что все суммы, сосредоточивавшиеся в центральных духовных учреждениях, как, например, в патриаршем казенном приказе, были под строгим отчетом государству³⁰⁴. Ограничив крайним минимумом размеры содержания богатых монастырей, у которых взяты были вотчины, правительство ни копейки не прибавило к содержанию тех бедствовавших монастырей, которые со своих вотчин получали менее назначенной монастырской нормы, и не взяло даже у них их вотчин³⁰⁵. Первоначально назначенное монастырям жалование вскоре было уменьшено на половину, а потом и вовсе прекращалось во многих случаях³⁰⁶, что бывало, впрочем, и в допетровское время³⁰⁷. Задачею того времени являлось взять от церковного имущества в пользу государства все, что оказывалось сверх необходимого на удовлетворение самых неотложных церковных нужд. И эта задача казалась естественною в то время, когда при Петре «русское государство явилось необыкновенною силою, сильнее которой ничего не было в русском народе, пред которою затихло и земство, и тесно связанная с земством Церковь»³⁰⁸.

С течением времени монастырский приказ расширял область своего ведомства и забирал некоторые вотчины, первоначально к нему не отошедшие. В таком случае вотчины были «отписываемы на монастырский приказ», а лишившемуся их монастырю назначалось денежное вознаграждение, которое впоследствии зачастую прекращалось³⁰⁹.

Первоначально церковные вотчины перешли только в управление монастырского приказа. Но с течением времени, имея вотчины в своих руках, правительство привыкало смотреть на них как на свою собственность, по крайней мере, в некоторых случаях, и распоряжалось ими по своему усмотрению. Монастырский приказ не только сдавал церковные вотчины в оброк³¹⁰, но и продавал их³¹¹. По царским указам, церковные вотчины были отдаваемы в вечное владение частным лицам³¹², были отписываемы на губернию, как в новозавоеванном крае³¹³, на верфь, как в Олонецких краях³¹⁴. И таким путем многие вотчины ушли из духовного ведомства.

Быть может, в самом деле монастырский приказ имел временное лишь назначение: уяснить положение церковного хозяйства; а как только степень доходности церковных вотчин выяснилась, они стали возвращаться первоначальным и законным их владельцам, под условием только исправной выплаты в пользу государства следуемого с них оброка или излишка доходности против необходимых и точно положенных расходов³¹⁵. Вернее: монастырский приказ просто оказался не в состоянии справиться с оказавшимся у него делом. Прежде всего, проявился крайний недостаток людей для заведывания этим делом. По московской губернии следуемые сборы направлялись в «губернию» непосредственно из монастырского приказа³¹⁶. Производились сборы с вотчин посредством служителей монастырского приказа. Но так как монастырский приказ тотчас же ощутил недостаток в таких служителях, притом же они для церковных вотчин являлись излишним бременем, требуя для себя и содержания, и жалованья, и подвод, то скоро было предоставлено некоторым архиерейским домам, как Смоленскому, Тверскому, Архангельскому, собирать самим, своими приказными людьми, положенное с вотчин, из собранного удерживать в свою пользу определенное жалованье, а остатки отсылать непосредственно в «губернии», давая монастырскому приказу только отчетную ведомость³¹⁷. Архиереи этим правом стали пользоваться в широкой степени и остатки, вместо отсылки в губернии, удерживали у себя. У Архангельского, например, архиерея таких остатков к 1713 году накопилось 5258 рублей³¹⁸.

Рядом с этим, при той системе, когда управление все еще было вместе с тем и кормлением, размеры сборов и повинностей росли на деле гораздо быстрее, чем по закону, народ разбегался от тяжестей непосильного обложения, а между тем все более и более накоплялась недоимка государственных сборов, церковное хозяйство разорялось и грозило в близком будущем полным кризисом³¹⁹.

Затем монастырский приказ, определенный для заведывания церковными вотчинами по прежней приказной системе, сосредоточил в себе все вообще дела, связанные с церковными вотчинами. Но впоследствии, когда приказная система, постепенно устраняемая Петром, должна была наконец совсем уступить место новой системе коллегий, при которой дела распределялись по их характеру, а не по их происхождению, монастырский приказ естественно должен был пасть³²⁰.

Один иностранный дипломат, состоявший при русском дворе, в исторической записке об экономическом положении России писал, что при начале войны со Швецией Петр, нуждаясь в деньгах, отобрал в пользу казны и сделал государственным достоянием все имения, бывшие во владении епископов и монастырей. А в 1711 году, когда, при войне с турками, опасались возмущения, часть имений была возвращена, но патриаршие имения все остались в пользу казны по смерти патриарха Адриана³²¹. И Горчаков, в своем исследовании о монастырском приказе, отмечает, что с 1711 года возвращение вотчин монастырям стало «явлением обыкновенным»³²². Но началось оно гораздо раньше: по указанию протоиерея Горчакова, еще с 1702³²³ года, и с течением времени все увеличивалось. Условием возврата вотчин была непременная гарантия монастырскому приказу выплаты получаемого с них дохода³²⁴. Вотчины и угодья стали сдаваться монастырям-владельцам на оброк³²⁵, большею частью по их же просьбе³²⁶. Но иногда монастыри затруднялись выплачивать оброк, слишком высокий, и просили взять отданные им на оброк их собственные мельницы или рыбные ловли обратно в казну и сдать, кому угодно³²⁷. Наконец, 16 октября 1720 года, будучи в Сенате, государь указал все вотчины, ведомые в монастырском приказе всякими сборами, кроме вотчин, отданных в вечное владение, раздать в те монастыри, у которых они были взяты, и ведать их архимандритам и игуменам «по-прежнему», «а с тех вотчин оклад монастырскаго приказа и вновь всякие положенные доходы, сбирая их, платить безнедоимочно»³²⁸. Высочайшее это повеление было объявлено Сенатом 15 декабря³²⁹.

В декабре 1705 года Мусин-Пушкин, по указу великого государя, приказал: нищих, которые являются в Москве и ходят по рядам и по улицам и сидят по перекресткам, прося милостыню, пришлые из городов и вышедшие из богаделен, ловить, и деньги, сколько при них сыщется, брать поимщикам себе, а пойманных приводить в монастырский приказ и чинить им наказание, и всякого чина людям заказывать, чтобы тем бродящим нищим милостыни никто не давал. Кто хочет подать милостыню, пусть дает в богадельни. Кто этого указа не будет слушаться и будет подавать милостыню бродящим нищим, таких хватать, приводить в монастырский приказ и брать с них штраф, из которого половина поступает в монастырский приказ, а половина тому подьячему, который станет приводить провинившихся в монастырский приказ. Для поимки и нищих, и благодетелей послать из монастырского приказа подьячих с приставами и солдатами по улицам³³⁰. Указом 16 января 1712 года велено учредить по всем губерниям, по примеру учрежденных в Новгороде митрополитом Иовом, воспитательные дома для незаконнорожденных и «шпиталеты», или богаделенки, для «самых увечных и престарелых», – таких, которые не могут быть употреблены ни в какую работу, даже сторожевую³³¹. Указы о нищих были несколько раз подтверждены, и каждый раз с особым оттенком. 21 января 1712 года велено: нищим по миру на Москве, мужеска и женска полу, ребятам, старцам и старицам, милостыни не просить и по мостам не сидеть, а быть им в богадельнях по-прежнему; из монастырского приказа накрепко смотреть, чтобы по улицам и по мостам не было нищих, просящих милостыни, а если такие явятся, то ловить их и приводить в монастырский приказ, здесь чинить им наказание и отсылать в богадельни и монастыри, а которые окажутся не записанными в богадельни, тех после жестокого наказания отсылать в прежние места, откуда кто пришел³³². 25 февраля 1718 года велено: неистовых монахов и нищих мужеска и женска пола, которые являются в Москве и ходят по гостям, по рядам и по улицам, и сидят по перекресткам, и из богаделен жалованные, и просят милостыни по дворам и под окнами, брать и приводить в монастырский приказ. Милостыни им «отнюдь не подавать», а отсылать в богадельни предположенное подаяние. Кто будет замечен в том, что подал милостыню, того приводить в монастырский приказ и в первый раз брать штрафу пять рублей, во второй десять. Для наблюдения за исполнением указа определить из монастырского приказа «нарочных поимщиков», «из каких чинов пристойно»³³³. Указом 20 июня 1718 года Сенат объявлял: хотя относительно нищих многими указами подтверждено, чтобы престарелых и увечных отсылать в богадельни, а прочих, не состоящих в богадельнях, брать, наказывать и отсылать в прежние места их жительства, а молодых в работу, тем не менее государю стало известно, что число нищих опять умножилось. Посему опять подтверждается забирать таких нищих, которые не состоят в богадельнях, под караул, «бить нещадно батожьем», если будут пойманы в первый раз, и отсылать к их владельцам с распискою и приказом кормить их и смотреть накрепко, чтобы они, бродя по улицам и по рядам, милостыни не просили; если такие нищие окажутся из дворцовых крестьян, то старосты дворцовых сел должны собирать на хлеб им и на одежду с обывателей тех сел и деревень. «А за то прокормление, кроме престарелых и увечных, заставили бы их, что потребно, себе работать, дабы они не даром хлеб ели». Если же эти нищенствующие, способные к работе, попадутся во второй или третий раз, то бить их на площади кнутом и отсылать в каторжную работу, а женщин в шпингауз, детей бить батогами и отсылать на суконный двор «и к прочим мануфактурам». С помещиков же, хозяев, властей, старост и приказчиков брать штрафу «за неусмотрение» за каждого человека по пяти рублей³³⁴. В 1714 году, указом 5 июня, велено собирать на содержание лазаретов и для пропитания и лечения больных и раненых солдат венечные памяти вдвое³³⁵. От этого сбора освобождена была Новгородская епархия, потому что в ней митрополит Иов по собственному почину с начала Шведской войны устроил «многие шпитали» сверх учрежденных в епархии больниц, странноприимниц, нищепитательниц, воспитательного дома для подкидышей и кормления заключенных в тюрьмах³³⁶. В том же году, указом 4 ноября, велено учредить в городах, по примеру преосвященного Новгородского Иова, «при церквах, при которых пристойно, при оградах», «гошпитали», в Москве «мазанки», в других городах деревянные, «для зазорных младенцев, которых жены и девки рождают беззаконно и стыда ради отметывают в разныя места, отчего оные младенцы безгодно помирают, а иные от тех же, кои рождают, и умерщвляются». Несчастным матерям предоставлено было приносить своих детей к госпиталям и класть «тайно в окно, чрез какое закрытие», чтобы не было видно лица приносящих. В «госпиталях» этих «для сохранения зазорных младенцев» должны были быть набраны «искусные жены», которым полагалось содержание по три рубля в год жалованья и по полуосьмице хлеба в месяц на прокормление; младенцам на содержание положено было по три деньги на день. После этого матери, уличенные в умерщвлении своих детей, должны подлежать смертной казни. На покрытие расходов по этим воспитательным домам отпускались суммы из «неокладных прибылых губернских доходов»³³⁷. Указом 23 мая 1715 года велено брать при определении в дьяки по сто рублей на содержание лазаретов для больных и раненых³³⁸. Впоследствии, указом 22 марта 1716 года, положено из денег, собираемых на лазареты при определении «со всех чинов давать пенсии увечным и престарелым офицерам, не способным более к службе»³³⁹. Указом 11 июня 1716 года велено принимать больных и раненых солдат в лазареты бесплатно³⁴⁰.

Во главе управления Русской Церкви стоял местоблюститель, экзарх всероссийского патриаршего трона, митрополит Рязанский и Муромский Стефан Яворский.

Митрополит Стефан, в мире Семен Иванович³⁴¹ Яворский, родился в 1658 году, в местечке Яворе³⁴². Родители Яворского были из мелкого дворянства, шляхты, и занимались мелочною торговлей³⁴³. То было время казацких волнений и борьбы России с Польшей. После заключения Андрусовского договора в 1667 году, поставившего Днепр границею между Россией и Польшей, родители Яворского, вместе со многими другими православными русскими, оставшимися под Польшей, перешли, избегая бывших в польском государстве гонений на православных, на русскую сторону Днепра и поселились близ Нежина, в селе Красиловке, ныне Козелецкого уезда. Тут они и умерли. Мать похоронена в церкви: умерла, очевидно, когда ее сын был уже митрополитом, по всей вероятности в 1702 году. По крайней мере, в этом году митрополит, на память о ней, прислал в Красиловскую церковь Евангелие³⁴⁴. У митрополита Стефана был брат, впоследствии бывший нежинским протопопом, Павел, был другой брат, Федор, состоявший у него в Москве не то экономом, не то домашним секретарем. В 1704 году митрополит Стефан просил письмом наместника Киевской митрополичьей кафедры Иоанникия Салютовича «быть милосердым» к «брату, диакону Виктору»³⁴⁵. В 1710 году упоминается игумен нежинского монастыря Игнатий Яворский.

Образование Семен Яворский получил сначала в Польше, потом в Киевской академии. В Киеве Яворский обратил на себя внимание кафедрального проповедника, иеромонаха Варлаама Ясинского, бывшего впоследствии Киево-Печерским архимандритом, а затем митрополитом Киевским. Ясинский принял в Яворском отеческое участие и послал его, по тогдашнему обычаю, для усовершенствования в науках, в Польшу, где Яворский изучал философию в иезуитских коллегиях во Львове и Люблине и богословие в Вильне и Познани, причем должен был признать папу главою Церкви и, по крайней мере наружно, стать униатом. Принимая унию, он принял и новое имя – Станислава-Симона. Когда, по окончании учения, Яворский вернулся в Киев, «к матери своей – Церкви, Церковь, жалеющая своих детей, подражая Отцу Небесному, по примеру блуднаго сына, приняла Стефана и данною ей от Христа властию простила и разрешила, как готова это делать не только для своих отпадших сынов, но и для своих врагов – еретиков, зловерцев, папистов, лютеран и прочих».

Вернулся Яворский в Киев со степенью магистра свободных наук и философии. Он превосходно овладел латинским языком, писал по-латыни стихи искусно до виртуозности, и на испытании в Киевской академии после возвращения из-за границы он за свои стихи был увенчан венком поэта. Некоторое время он оставался в Киеве светским, не решаясь еще избрать для себя определенный жизненный путь, был «юн, на всякое дело угоден», возбуждал к себе общий интерес, писал похвальные стихи в честь гетмана Мазепы и заручился его благорасположением и покровительством. Варлаам продолжал быть для Яворского покровителем, заботился о том, чтобы «талант учения его не был закопан в земле попечений житейских, но сотворил бы приобретение Святой Церкви», и убедил его постричься в Лавре. Пострижение совершал сам Варлаам в 1689 году. Новоначальный инок Стефан оставался в Лавре, пел и читал на клиросе за богослужением в церкви, в келлии писал и сочинял, что ему было поручаемо, и в особенности прилежно читал душеполезные книги. Скоро начал говорить проповеди, сначала в Лавре, потом и в других храмах. На монашеском поприще Яворский сразу выдвинулся своими талантами: он был «и в пении искусен и громогласен, и рукописанию изрядному обучен», «слово его было твердо, солию премудрости растворено», происходило «с пользою великою и услаждением слышащих», и все желали его слышать. По отзывам современников, Стефан обладал «удивительным даром» витийства и мог привести слушателей в любое настроение³⁴⁶. Чрез некоторое время Варлаам, бывший уже митрополитом, определил Стефана учителем в академию, где он сначала преподавал риторику и красноречие, а потом, не позднее 1691 года, стал уже префектом и профессором философии и, наконец, профессором богословия. Один старинный биограф Стефана говорит, что с назначением Стефана в академии прекратилась нужда, а вместе с нею и обычай посылать оканчивающих курс юношей за границу для усовершенствования в науках, потому что вместе со Стефаном в самой академии водворилось последнее слово заграничной науки. Стефан воспитал в академии целую серию учителей, проповедников, администраторов. Свой предмет читал Стефан блестяще. Его лекции, на латинском, конечно, языке, сохранились в рукописях Московской духовной академии. Будучи в академии, Стефан продолжал произносить проповеди в церквах и написал много похвальных речей знатным людям. Он, несомненно, был модным проповедником и украшением всякого церковного торжества. Так, например, он говорил речь в Батурине при браковенчании племянника гетмана Мазепы, которую затем посвятил гетману. Кроме того, митрополит привлек его к участию «в духовных и епаршеских делах», и он «в кафедре митрополичьей» помогал «словом, советом, рассуждением и делом». С 1697 года он был произведен в игумена Киевского Никольского пустынного монастыря и в этой должности исполнял разные поручения митрополита по поездкам по разным делам к разным великим лицам в разные места – и в Киевской епархии, и в Малой России, и в Москву, в которой ему пришлось побывать уже не раз.

В 1700 году митрополит Варлаам возбудил пред патриархом Адрианом ходатайство об учреждении в Киевской митрополии Переяславской епархии. Он представил и двух кандидатов к посвящению во епископа этой епархии: вторым киево-михайловского игумена Захарию Корниловича, а первым Стефана Яворского. Оба в самом начале года прибыли в Москву, были приняты патриархом и получили поручение подождать. На этот раз, проживая в Москве в ожидании дальнейшего решения своей судьбы, Стефан имел случай однажды, при погребении «знаменитого военачальника», боярина Алексея Семеновича Шеина, умершего 2 февраля 1700 года³⁴⁷, говоря надгробное ему слово в присутствии Петра, выказать пред государем свои ораторские таланты, понравился Петру и в результате получилось то, что Петр распорядился назначить его к посвящению в архиереи в одну из епархий, близких к Москве, где откроется вакансия, чтобы не терять его из виду. Стефану был сказан указ оставаться в Москве, пока откроется для него походящее место.

Было ли для Стефана сладостно ожидание, сейчас будет видно. Но положение его оказалось не завидное. Начальник посольского приказа, адмирал Федор Алексеевич Головин в феврале или марте 1700 года писал Петру между прочим: «николаевский из Киева игумен, которого ты, милостивый государь, повелел поставить в епископы, просит о назначении содержания и жалованья ему со старцами, которые при нем, всем им денег до двухсот рублей. Невозможно не выдать чего-нибудь. Прикажу хоть от себя»³⁴⁸.

Вскоре освободилась Рязанская кафедра за уходом митрополита Рязанского Авраамия на покой. Патриарх назначил к посвящению в Рязань Стефана. Но Стефан стал усиленно просить освободить его от посвящения или, по крайней мере, отложить и отпустить его, хотя бы на недолгое время, в Киев. Но, по приказу патриарха, 15 марта 1700 года ему было объявлено, чтобы на утро он готовился к наречению. Петр в то время был в отъезде, в Воронеже. Поутру 16 марта архиереи собрались в крестовую патриаршую палату, но Стефан туда не являлся. Послали на малороссийское подворье, где он проживал. Оказалось, что он уехал в Донской монастырь. Когда и туда прибыли за ним посланные, он решительно отказался явиться. Посольство вернулось к нему для вторичного зова и тоже не имело успеха. Между тем продолжался благовест к наречению, около двух уже часов, и отказ Стефана, едва ли не беспримерный, оскорбил патриарха. Патриарх распорядился не выпускать его из Донского монастыря до царского указа и обо всем написал Петру. 2 апреля патриарху сообщен был царский указ, чтобы Стефану непременно быть митрополитом Рязанским. Все это дело кончилось тем, что 7 апреля 1700 года Стефан был посвящен в митрополита в Рязань³⁴⁹.

Чем объясняется такое изумительное бегство киевского игумена от Рязанской митрополии? Быть может, в то время назначение в Рязань было такою же незаманчивою перспективой, как в недавнее время назначение петербуржца в Сибирь, обречением для человека культурного на умственную смерть, лишением образованного общества, даже книг, и Стефан предпочитал скромное настоятельство в Киеве или Москве высокой кафедре в Рязани. Возможно, что его смутила крайняя быстрота и неожиданность совершавшихся событий, необходимость навсегда порвать с Киевом, где у него было так много дорогих связей и воспоминаний. Но пусть лучше объясняет сам Стефан. Соскучившись сидеть под арестом в Донской обители, Стефан 1 апреля 1700 года обратился с письмом к ближнему боярину, адмиралу Федору Алексеевичу Головину, горячо прося освободить его из заточения и отпустить в Киев, куда отъезжали уже прибывшие с ним в Москву лица. К письму он приложил, «до высокого рассуждения», небольшой трактатец под названием:

«Вины, для которых ушел я от посвящения».

«1) Писал ко мне преосвященный митрополит Киевский, чтоб я возвратился в Киев, и его, приснолюбимаго отца моего, во время старости его не оставлял при толиких его немощах и недугах. Грамоты список показывал пречестнейшему отцу архидиакону.

2) Та епархия Рязанская, на которую меня хотели посвятить, имеет еще в живых своего архиерея; а правила святых отец отнюдь не повелевают, живу сущу архиерею, иному касатися епархии, ибо таково дело есть духовное прелюбодеяние. Якоже бо жене, пока живет муж ея, не подобает иного мужа имети и искати, тако и епархии единым архиереем довольствоватися подобает.

3) Изощренный завистию язык многие досады и поклепы на меня говорил, иные рекли, будто я купил себе архиерейство за три тысячи червонных золотых, иные именовали меня еретиком, ляшенком, обливанником.

4) Не дано мне сроку, чтоб я пред посвящением мог приготовиться на такую высокую архиерейства степень очищением совести своея, чтением книг богодухновенных и прочим уготовлением подобающим, но не уготовленному мне велено быти к посвящению.

5) Все те препятия пренебрегши, не дерзнул я и не дерзаю противиться воле благочестивейшаго монарха, которого сердце в руках Божиих есть. Буди воля Божия и монаршая со мною, рабом своим и подножием. Только я бил челом и ныне бью челом о том, чтоб меня пред посвящением пустить в Киев, сих ради вин:

а) послан я от преосвященнаго митрополита Киевского в нуждах церковных в царствующий град Москву, и мне подобает возвратиться и дати ответ своего послушания;

6) Николаевский монастырь, понеже мне в строение приказан, где за моим игуменством многие приходы и расходы бывали, подобает мне тот монастырь всесовершенно с рук своих сдати, чтоб от казны монастырской на мне не было пороку; аще бо ныне клеветники на мя глаголют, что купил архиерейство, много паче глаголати будут, яко всю казну монастырскую истощих на оную куплю, аще не сдам с рук своих монастырь и о казне монастырской, приходах и расходах ея, совершеннаго извещения;

в) понеже преосвященный митрополит Киевский есть моим преискренним отцом, он от младых лет меня выкормил, он меня на учение вдавал, он до всяких добродетелей мне был предводителем, он меня во святый ангельский образ иноческий облекал³⁵⁰, он меня рукополагал в диаконы и священники, он десятолетнему моему в школах братских киевских труду был пособником, он на игуменство николаевское меня произвел, единым словом так его почитаю во отца, только плотию меня не родил, того ради подобает мне от него первое получити благословение отеческое и соизволение на такую высокую архиерейскую степень, ибо «сеяй с благословением, с благословением и пожнет», «чти отца твоего, да благо ти будет», «чада, не раздражайте родителей своих»;

г) людей, каковых я там знаю, угодных до учения и проповеди, подобает мне оттуда из Киева, за благословением преосвященного митрополита Киевского, взяти сюда в царствующий град Москву, чтоб мне помощными были в делах церковных и учительных;

д) вещи мои, книги, книжечки, письма, иконы и прочия потребы мне оттуда позабирать, что быти не может без меня, многие бо вещи в тех местах никто не ведает, где обретаются»³⁵¹.

К Киевскому митрополиту Варлааму Стефан, действительно, навсегда сохранил самые благодарные чувства, и когда впоследствии, в 1707 году, в Москве, получил уведомление от Мазепы о кончине Варлаама, то в ответном письме изливал свое непритворное горе. «Пепел ем вместо хлеба и питье мое растворяю плачем, болея сердцем более всего о том, что при последней кончине не удостоился получить благословения отеческого, как недостойный». «Рыдаю от сердечной туги, плачу тем сильнее, что нельзя плакать над самим отцом, сжать своими руками его руки, нет возможности сказать у его гроба прощальное слово, посвященное его святой жизни»³⁵².

17 мая 1700 года, вернувшись в Москву, Петр обедал у нового митрополита. Стефан при этом, по тогдашнему обычаю, поднес государю подарки: образ Владимирской Богоматери в серебряном вызолоченном окладе, серебряный кубок и сукно. Других еще подношений, предположенных Стефаном, царь не принял. Через два дня Стефан ездил с этими подарками в Преображенское к государю³⁵³. 29 июня, в именины Петра, Стефан тоже был в Преображенском у Петра, где говорил за богослужением проповедь³⁵⁴, а в июле он был уже в Рязани, где в Ильин день говорил проповедь в честь святого пророка³⁵⁵, и, занявшись епархиальными делами, отказался от намерения съездить в Киев, на что получил было разрешение от патриарха³⁵⁶.

В том же, 1700 году последовало назначение молодого митрополита экзархом и местоблюстителем патриаршего трона. Стефану было только сорок два года. Назначение состоялось, можно сказать, неожиданно для всех. Близкие к правящим сферам лица, Стрешнев и Курбатов, указывали на заслуженного Холмогорского архиепископа Афанасия и о Стефане, полгода назад еще только киевском игумене, не заикались. Но Стефан, очевидно, быстро делал свою карьеру. Нет ничего удивительного в том, если в голову молодого митрополита врывалась мысль о патриаршестве. Личный врач Стефана, автор «Молотка» на его книгу «Камень веры», пишет, что Стефан «с крайним прилежанием трудился, чтобы чин и власть патриаршие получити», и повторяет клевету, будто с этою целью он «раздал многим дары великие, а иным обещал»³⁵⁷. Если бы Стефан сам и не хотел думать об этом предмете, ему о нем напоминали друзья и враги. Димитрий, митрополит Ростовский, в дружеском письме, выражая ему пожелания всяких благ, желал и «высшей степени»³⁵⁸. Иерусалимский патриарх Досифей в 1702 году предостерегал Петра, чтобы в патриархи не был избран кто-либо из греков или из уроженцев Малой или Белой России, «которые вскормились и учатся в странах латинских и польских», хотя бы он был и православнейший. Патриарх рекомендовал избирать в патриархи москвитян, притом природных москвитян, хотя бы они и не были «мудры», потому что «москвитяне по преимуществу суть хранители и хвалители своего». Если патриарх соединяет с добродетелью и мудрость, то это – великое благо, но если мудростью и не обладает, то достаточно, если только добродетелен, а мудрость он может найти в своих клириках и иных чинах. Москвитяне хранят отеческую веру не новосеченную, будучи не любопытательны и не лукавы; а эти пришельцы, которые успели всюду побывать, могут произвести новшества в Церкви. Любопытно, что под «мудростью» патриарх разумел знание церковных правил и догматов³⁵⁹.

Были личного свойства причины нерасположения патриарха Досифея к митрополиту Стефану. На одном торжественном обеде Стефан, высказывая свой взгляд по злободневному тогда вопросу о времени пресуществления Святых Даров, выразился, что греки по этому вопросу говорят и так, и иначе, почему и не могут быть почитаемы последнею решающею инстанцией. На обеде были греки и тотчас же сообщили патриарху, как молодой митрополит публично аттестовал их нацию³⁶⁰. В письме к самому Стефану в 1703 году Досифей укорял его за прежнюю склонность к латинским мнениям и рекомендовал довольствоваться тем чином, который он имеет, и не стараться о патриаршестве, предупреждая, что не получит признания ни от него, ни от прочих патриархов³⁶¹. Через два года, в 1705 году, патриарх Досифей писал Петру о том, чтобы лишить Стефана и местоблюстительства; к своей ревности патриарх был подвигнут пасквильною книгой, появившейся заграницей с изобличением Стефана в неправославии³⁶².

Первые годы служения митрополита Стефана не омрачались никакими печалями. Внешнее его положение не могло возбуждать жалоб. Материально он был обеспечен. К Рязанской епархии, не последней по доходности, была присоединена временно, ради увеличения доходов архиерейской кафедры, и Тамбовская епархия³⁶³. Табель 1710 года закрепила Стефану жалование по архиерейскому его дому в 5,600 рублей³⁶⁴. В 1704 году, по просьбе Стефана, ему отдана вся движимость, остававшаяся после Тамбовского митрополита Игнатия и хранившаяся запечатанною на Тамбовском архиерейском дворе³⁶⁵. В марте 1711 года государь подарил Стефану двор на Пресне с садом и прудом, возбуждавший зависть светских вельмож³⁶⁶. И ораторский талант Стефана приносил ему доход. Стефан сам говорит, что за свои «победительные» проповеди, т. е. за проповеди, сказанные при благодарственных богослужениях по случаю побед русского оружия, он «много раз получал» от царя – иногда тысячу золотых, иногда меньше. Также и от других членов царского дома «многия много раз щедроты» бывали ему «за литургии и проповеди»³⁶⁷. К царю Стефан был с внешней стороны близок. Петр считал долгом собственноручно извещать его с поля военных действий о победе русского войска – при Шлиссельбурге, например, в 1703 году³⁶⁸, или при Нарве в 1704 году³⁶⁹. Писал ему дружественно: «пречестнейший отче», или «честный», или «честнейший». Зная о желании митрополита быть в Киеве, государь в 1706 году из Смоленска дает ему дозволение «путь восприять» немедля, потому что и сам скоро намерен быть там. В 1708 году, из Гродны, вспоминает, что пред отъездом «за поздним временем» не мог проститься, «однако того дня виделись», – просит молитвенной помощи, а «мы живота своего за Церковь и отечество жалеть не будем»³⁷⁰. В 1711 году, в январе, из Преображенского Петр пишет Стефану: «зело вас прошу, дабы вы сюды прибыли, понеже зело желаю видеть вас и о всем, что в небытии нашем было, устно переговорить». В том же году, в октябре, извещает особым письмом о совершившемся браке царевича Алексея³⁷¹. Государь бывал у Стефана. Об одном таком случае уже упомянуто. Из письма митрополита Стефана к митрополиту Димитрию Ростовскому известно, что Стефан ждал Петра к себе 17 октября 1707 года, но так как не терпящее отлагательства дело, об астраханских бунтовщиках, помешало Петру прибыть в этот день, то митрополит, погоревав о напрасных затратах по приготовлению к приему, продолжал ждать царского посещения со дня на день без предупреждения³⁷². За близость и расположение Стефан платил горячим старанием сделать угодное по мере сил, в своих проповедях выхваливал Петра до крайней степени, а при одном торжественном вступлении Петра в Москву выставил на своих триумфальных воротах портрет Петра до того хорошо написанный, что турецкий посол выпросил впоследствии этот портрет себе³⁷³.

Но, при всем том, митрополит томился на своем высоком посту. Митрополиту Димитрию, сердечному и, быть может, единственному своему другу, с которым он уговорился, что кто из них кого переживет, тот того и похоронит, Стефан писал в 1707 году жалобу на «бесчисленные суеты», на «неудобостерпимое бремя, которое и ум ослепило, и здоровье отняло, и душу повредило»³⁷⁴. Тягостное сознание этого и побуждало Стефана стремиться из «Вавилона» – Москвы и искать Киевской кафедры, не ради самой кафедры, которая в материальном отношении была не лучше той, которую он занимал, но ради отдыха и покойной жизни, при которой он мог бы оставить потомству «какое-нибудь произведеньице своего умишка». «О, блаженное уединение! О, единственное блаженство! О, уединение, мать здоровья! Тебя всеми силами жаждет душа моя, без тебя я гибну!» – писал Стефан Димитрию. «За своими проклятыми суетами все перезабыл, и прежняя свежесть ума сменилась сухостью. Весь изжился на служении другим и после себя не имею ничего оставить, кроме праха. Поверь мне, счастливо живет только тот, кто хорошо спрятался. Помолись, святитель Божий, об избавлении плененных, из которых первый – я»³⁷⁵.

В 1706 году Стефан, вместе с Петром будучи в Киеве, просился, чтобы его там оставили совсем. Государь не дал своего согласия. По отъезде Петра Стефан приступил к боярину Тихону Стрешневу, оставшемуся в Киеве, и слезно просил о том же. Стрешнев писал царю, что он, Стрешнев, не один раз был у Стефана, и много было с ним разговоров: и милостью царскою обнадеживал его, и гневом грозил. Наконец, Стефан решил выехать из Киева и выехал, никому не сказав о своем отъезде; даже в монастыре, где жил, не знали, что он отъезжает. А по возвращении из Киева Стефан, по словам Мусина-Пушкина, «так в нраве своем переменился, что никто ему угодить не может»³⁷⁶. Когда Петр позвал Стефана в Петербург, Стефан выпросил отсрочку под предлогом болезни и уехал в свою епархию, в Рязань. Ходил слух, что митрополит хочет принять схиму. Мусин-Пушкин посылал к нему в Рязань три письма, зовя в Москву, где его присутствия требовали многие дела, но Стефан первые два письма оставил без ответа, а на третье ответил, чтобы духовные дела приказать ведать другому, а его не принуждать быть в Москве. Относительно схимы Мусин-Пушкин писал к Стефану, и поспешил даже послать с письмом нарочного дьяка, чтобы он этого не делал без позволения государя. А всем архимандритам и священникам под страхом жестокого наказания воспретил постригать митрополита в схиму³⁷⁷.

Соловьев пишет, что Стефан «рвался из Москвы в Малороссию», потому что «ему было тяжело в Москве, как на чужой стороне, где по своему скрытному характеру он не мог возбудить к себе большого сочувствия и где вообще тогда не очень доброжелательно смотрели на малороссиян»³⁷⁸.

Были и другие причины.

После первого ослепления блеском карьеры начались разочарования. Как человек, несомненно одаренный выдающимся умом, Стефан не мог не чувствовать гнета от мысли, что его важный титул есть в сущности только звук пустой и этим титулом он закрывал лишение власти того самого трона, которого он состоял блюстителем. Светские власти постоянно вмешивались в церковные дела не только своим влиянием, но зачастую делали экзаршеское дело, не известив даже о том экзарха. Не митрополит-экзарх патриаршего трона решает вопрос, кому быть архимандритом в монастыре, а государь, и не митрополит даже спрашивает о том государя, а фельдмаршал. В 1702 году Борис Шереметев, между прочими «докладными пунктами», включил в свой доклад государю и следующий вопрос: «кому быть в Печерском монастыре (в Пскове)», и Петр дал резолюцию: «выбрать»³⁷⁹. Церковные вотчины вовсе были изъяты из ведения духовной власти. Митрополиту оставлены чисто духовные дела, но и в них он не был самостоятелен. И если бы его самостоятельность нарушал только царь, помазанник Божий, «внешний епископ Церкви», а то выступали и простые бояре. Школы, типографии, переводы и печатание книг, – все это зависело от Мусина-Пушкина, хотя считалось под верховным надзором Стефана. Даже назначение на высшие места духовной иерархии шло помимо влияния Стефана, чрез Мусина-Пушкина, Меншикова, архимандрита Феодосия³⁸⁰. В 1707 году царь не утвердил ни одного из представленных митрополитом кандидатов на освободившуюся кафедру Холмогорской епархии и дал указ представить новых, причем поручил Мусину-Пушкину «вспомоществовать» митрополиту в приискании новых кандидатов³⁸¹. Когда после того тот же Мусин-Пушкин передал митрополиту словесно царский указ, переданный ему в свою очередь словесно же Головиным, о перемещении благовещенского протопопа к Воскресенской церкви и о назначении к Благовещенскому собору указанного лица, митрополит ответил, что не сделает этого, пока сам не увидится с государем. «И весьма злобится на меня», жаловался Мусин-Пушкин, «будто я делаю это своими происками»³⁸². Потом учрежден был Сенат из знатнейших вельмож, частию соперников Стефана; Сенат уже посылал указы митрополиту и указам Сената «всяк», как из духовных, так и из мирских, должен был быть послушен, как самому царю, под страхом жестокого наказания и даже смертной казни, смотря по вине³⁸³. При тогдашних условиях церковной и общественной жизни роль блюстителя патриаршего трона представлялась двусмысленною, жалкою декорацией, за спиною которой светские власти делали, что хотели, а хуже всего для личного настроения митрополита Стефана было то, что он не мог не сознавать по крайней мере некоторой справедливости такого представления.

Затем, Стефан выступил на своем высоком поприще в эпоху великих дел. И так как своим возвышением он обязан был не своим каким-либо заслугам, которых еще не имел, а исключительно личной воле государя, то естественно предполагать, что с назначением Стефана на высший пост государь соединял определенные надежды в отношении к молодому местоблюстителю патриаршего трона. И Стефан в своих красноречивых проповедях не скупился на похвалы Петру³⁸⁴. Но скоро выяснилось с несомненностию, что Стефан не попал в ряды участников царской работы и оставался чуждым свидетелем великих дел, сданным, так сказать, в архив, заживо отпетым и погребенным, и ему это, при его положении и несомненно честолюбивом характере, было невыносимо тяжело. В таких случаях обыкновенно прорываются истеричные нотки ядовитого осуждения даже по поводу таких обстоятельств, которые при спокойном течении мыслей, быть может, и не вызвали бы в отношении к себе никакого осуждения. При отвратительном настроении глаз видел только дурное, а воспаленный язык не был способен на мирные речи. Это именно и происходило со Стефаном, когда он, в состоянии крайнего раздражения, стал в церковных проповедях распространяться про истории Ирода, убившего Предтечу за смелые обличения³⁸⁵, про Валтасара, пившего на своем беззаконном пиру из сосудов церковных, про «мужа прелюбодейнаго», посхимившего свою жену³⁸⁶. Или в 1712 году, в день именин царевича Алексея, говорил в церкви: «закон Господень непорочен, а законы человеческие бывают порочны. Какой это закон, например, поставить надзирателя над судьями и дать ему волю, кого хочет обличать, пусть обличит, кого хочет обезчестить, пусть обезчестит, и хотя и не докажет, о чем на ближняго клевещет, в вину ему того не ставить, о том ему и слова не говорить, – вольно то ему. Не так подобает этому быть: искал он моей головы, взнес на меня поклеп, а не доказал, пусть положит свою голову; западню мне скрыл, пусть сам в нее завязнет; вырыл для меня яму, пусть сам впадет в нее»³⁸⁷. И, сделав подобную вылазку, Стефан продолжал глядеть на Петра любящими, заискивающими глазами. Гений Петра прекрасно понимал нервную, тонкую и хрупкую натуру митрополита и постоянно мучившую его рану и охотно прощал ему его выходки, оставлял ему внешние знаки почета, но сердца своего ему все же не открывал и дела своего ему не доверял: ему нужны были люди постоянные, устойчивые, твердые, руки мужественные, пожалуй, даже грубые, но послушные. За проповедь 1712 года Стефан был позван к допросу в Сенат, но государь сам решил дело без вреда для митрополита³⁸⁸. И только через три года жестоко отомстил ему, всенародно посмеявшись в своем невероятном маскараде над мечтою Стефана – патриаршеским саном. И некоторые историки³⁸⁹ напрасно эту проповедь считают причиною охлаждения отношений Петра к Стефану. Причины были более глубокие, охлаждение шло постепенно. А, в частности, относительно самой проповеди не следует упускать из виду, что Петром положен был штраф фискалам за недоказанность их извета, а за злонамеренное оклеветание такое же наказание доносителю, какое следовало бы оклеветанному³⁹⁰.

Как человек благородный и искренний, Стефан, тяготясь своим положением, предпочитал погрузиться в неизвестность и потому и просился на покой. На покой, впрочем, тянула его и преданность научным занятиям, обыкновенно просыпающаяся у человека с особенною силой, когда пробивается сознание, что способность к ним теряется безвозвратно. Стефан вкусил сладость научных занятий, мечтал оставить потомству какой-нибудь литературный плод своего ума, завидовал своему другу Димитрию Ростовскому, не оставлявшему литературного труда и обыкновенно посылавшему свои новые работы на просмотр Стефану, ободрял его и поощрял от всей души: «пиши, отец, пиши, и в начатом деле не ослабевай. Бог да укрепит тебя и да наставит на путь, по которому ты начал идти»³⁹¹.

Петр скоро разыскал для себя среди духовного чина таких сотрудников, какие ему были нужны. Сначала появился в Петербурге Феодосий, а потом и Феофан. И состарившийся уже митрополит, не принятый в царскую работу, досадуя, стал относиться недоброжелательно к молодым сотрудникам Петра, закрывая глаза на их истинные достоинства, а затем стал недоброжелательно относиться и к их делу, которое было петровым делом, и невольно уже сближался с партией противников петровых дел, хотя и не хотел стать формально в ее ряды. Все равно, результаты и цели получались одни. Понятно, что Петру он стал чужим.

21 марта 1712 года, после своей проповеди о фискалах, Стефан писал Петру: «известно вашему царскому величеству, что я единственно только ради царскаго повеления оставил мысль о схиме, которую обещал Богу, будучи болен и лежа при смерти, и хотя для меня было ужасно сломать обета, однако же не смел противиться монаршей воле вашего царскаго величества». Теперь, оказавшись в таком положении, что Сенат, после проповеди о фискалах, запретил ему впредь говорить проповеди и привлек к царскому суду, Стефан свое «обещание на схиму паки обновил». Он писал Петру: «пав к стопам царскаго вашего величества, со слезами молю: отпусти меня, уже к смерти приближающегося и всегда болезнию одержимаго; не дай душе погибнуть за нарушение обета. Паки и паки славяще, молю ваше монаршество, да благоволит отпустить меня в Донской монастырь, или где будет воля и милостивое изволение вашего царскаго величества»³⁹². Это письмо было последней просьбой Стефана об увольнении на покой. Когда положение Стефана окончательно определилось, Петр обзавелся Феодосием и Феофаном и не оставалось сомнения, что кафедра местоблюстительская, в случае ухода с нее Стефана, не будет оставаться в сиротстве ни одной минуты и самый уход его не вызовет ничьего сожаления, Стефан уже никогда не высказывал желания уйти на покой. Такова психология человека: не храним того, чем обладаем, стремимся к тому, чего лишаемся. В 1715 году Стефан уже писал: «а что я прежде просился в монастырь, то это делалось по причине великих моих и нестерпимых болезней, когда смерть заглянула было в очи. Ныне я, по милости Божией, свободен от болезни, прошу в этом грехе моем и в прочих прегрешениях прощения»³⁹³. Потом он и вовсе боялся упоминать о своем уходе, хотя государь, всегда рыцарски благородный, удержав его в его звании вначале, не думал потом удалять его против его воли и продолжал неизменно оказывать уважение и к его сану, и к его личности. Петр по-прежнему был со Стефаном в переписке: писал Стефану в 1714 году ответное письмо на письмо Стефана с присылкою трактатов книги «Камень веры», поздравительное извещение о победе в Финляндии, сравнительно весьма подробное; в 1715 году извещал о рождении сына и просил о нем молитв, другим письмом приглашал прибыть в Петербург по делу Тверитинова, весьма настойчиво, но и весьма приветливо. В 1716 году писал два письма; одно с препровождением нового обещания архиерейского, другое из Данцига, с извещением о браке племянницы с герцогом мекленбургским. В 1715 году, изъявляя свое согласие на отъезд митрополита в Москву под условием вернуться в Петербург к Рождеству, Петр уже пишет Стефану: «письмо твое»; прежде всегда было: ваше. И в 1720 году пишет: «изволь сие завтра учинить»: епископа Псковского в архиепископы и архимандрита Александро-Невского тоже³⁹⁴. Правда, тон этих писем уже совсем не тот, что был раньше. Но и то нужно заметить, что тон обращения Петра со всеми близкими ему людьми, без исключения, с годами изменялся, по мере того, как вырастал этот необыкновенный гений, становился все выше и выше окружающих и все более и более одинок.

Сам митрополит в переписке с Петром редко брал искренний тон, а большею частию скрывал свое настроение в витиеватом наборе каламбуров и разных цветистых фраз и подписывался, не без некоторого, по-видимому, намека, чрезвычайно уничижительно: «смиренный Стефан, пастушок рязанский»³⁹⁵. Впрочем, в своих письмах и к другим лицам Стефан зачастую употреблял тот же запутанный стиль и подобные уничижительные подписи. В 1703 году, в письме к архиепископу Черниговскому Иоанну Максимовичу, Стефан сделал подпись: «негодный богомолец и слуга нижайший, недостойный митрополит Рязанский Стефан грешник»³⁹⁶. В 1704 году, в письме к наместнику Киевской Софийской кафедры Иоанникию: «Стефан архигрешник, негодный богомолец»³⁹⁷. В 1707 году, в письме к Димитрию Ростовскому: «слуга нижайший Степка грешник»³⁹⁸.

Царица Екатерина ночью на 29 октября 1715 года родила, а днем уже за ее подписью шло письмо к митрополиту, заключавшее в себе поздравление с новорожденным и просьбу молитв о нем³⁹⁹.

«Всесильный» Меншиков, извещая из Петербурга 19 июня 1716 года о кончине 17 июня царевны Натальи Алексеевны, писал: «и понеже я ведаю вашу святолюбивую душу, надеюсь, что должнаго поминовения души ея высочества чинить не оставите, того ради о том не подтверждая, но окончив сие, остаюсь послушный сын и слуга»⁴⁰⁰.

Сенат, когда извещал Стефана о высочайшем повелении относительно приезда Стефана в Петербург, послал к митрополиту «письмо» за подписью трех сенаторов, вместо указа за подписью секретаря и обер-секретаря: честь экстраординарная⁴⁰¹. Когда Стефану 21 марта 1715 года привелось быть в Сенате «на консилиуме», он занял, по крайней мере в подписи под протоколом, первое место⁴⁰².

Но все это не покрывало того гнета, который чувствовался митрополитом вследствие отчуждения от него царя. Он сам писал царю в 1715 году, что его тяжко удручает то, что он «видит лице царскаго величества отвращенным» от него⁴⁰³. Осматриваясь в прошедшем своей жизни и преувеличивая, конечно, по свойственному человеку чувству себялюбия, степень искренности своих отношений к государю и значение своих «победительных» проповедей, сказанных в похвалу царю, Стефан не находил, по-видимому, зависящих от него самого причин охлаждения к нему Петра и обратился к Петру с на редкость искренним письмом, написанным в Великую Пятницу и на евангельский текст: «Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят»⁴⁰⁴. Стефан просил прощения за две свои вины: за проповедь о фискалах и за действия по делу Тверитинова, воображая, что холодность к нему царя вызвана какими-либо определенными его проступками, или «противностями» царю, которых он и находил за собою всего две.

Отдаление от государя имело для митрополита и последствия иного рода. В письме к царю в 1715 году Стефан уже, между прочим, упоминает, что его удручает «нищета, в которой он находится», так как лишен «прежней царской милости»⁴⁰⁵. Сенаторы, которых Стефан и ранее еще называл «древле-ненавидящими его и ищущими изъяти его душу»⁴⁰⁶, теперь подчас не стеснялись выказать в обращении с митрополитом грубость. 15 мая 1715 года митрополит писал в «доношении» царю: «по твоему, великаго государя, указу, велено мне в святую Четыредесятницу присутствовать в судебной избе при деле, которое началось с новоявленными еретиками⁴⁰⁷. И я в то время хаживал безпрепятственно чрез всю крестопоклонную седмицу и никто меня никогда не изгонял. А ныне, мая в 14 день, пришел я по прежнему указу в судебную избу для слушания и решения того же дела, и меня превосходительные господа сенаторы с великим моим стыдом и срамом изгнали вон, и я, плача, выходя из судебной палаты, говорил: бойтеся Бога, для чего не по правде судите»⁴⁰⁸.

Но в такого рода обстоятельствах Стефан, нужно отдать ему справедливость, оставался верен себе в своем протесте. На противодействие, правда, он не был способен, за то всегда заявлял словесный или письменный свой протест. Когда ему пришлось объясняться пред Петром по поводу своей проповеди 1712 года, он прямо писал государю: «ставят мне в вину, что я говорил о фискалах, которым дали полную власть надо мною и над приказом духовным, что может обличить и обесчестить, кого хочет, и хотя не докажет того, о чем клевещет, в вину ему не ставить и слова ему за то не говорить. Об этом я говорил, что не подобает этому так быть, и вообще в архиерейских судах фискалу быть необычно и непристойно»⁴⁰⁹. Когда в 1718 году вышло распоряжение набрать из детей церковников 500 человек, по возможности грамотных, в адмиралтейские плотники и Стефану «отписано было для ведома, чтобы по всей Московской губернии до окончания этого набора не посвящал никого в духовный чин», Стефан написал на извещении: «буди указ великаго государя непременным о том, чтобы из церковников избирать в плотники, а что не посвящать в попы, идеже самая нужда требует, сему делу несть должно быти»⁴¹⁰. И впоследствии, когда уже учрежден был Синод, Стефан не раз заявлял свой протест по тому или другому предмету.

Каждая реформа имеет свою жертву. Жертвою петровых реформ считают и митрополита Стефана. Есть доля истины в этом взгляде. С одной стороны, еще живы были в воспоминании патриархальные, близкие, семейные взаимные отношения государственной и церковной власти, с другой стороны, духовное ведомство вставлено было в тот круговорот государственной машины, где достоинством было то, что ранее всего больнее было видеть: безличность и слепое послушание. Как малоросс и либерал, Стефан не мог сочувствовать старому московскому церковному строю, – в этом трудно сомневаться; но как поставленный во главу этого строя, он считал долгом своей чести возмущаться новыми веяниями и идти против молодых работников нового дела, которые не хотели спрашивать благословения у митрополита на свою работу и шли вперед, забывая все старые традиции, с головокружительною быстротой.

В этом есть доля правды. Но проще, думается, считать Стефана жертвою собственного характера или темперамента. Физический колосс с громовым голосом, сильный на кафедре и на бумаге, Стефан являлся дитятею при соприкосновении с жизнью и людьми, всюду видел врагов, вечно ныл от болезней, плакался на обидчиков и – жаловался на «нищету»! Не будь этого, зависящего исключительно от темперамента митрополита, история могла бы быть свидетельницей борьбы, способной напомнить не очень давние времена Никона.

В Москве Стефан жил на своем рязанском подворье на Лубянке, где ныне помещаются здания духовной консистории⁴¹¹. В августе 1702 года был в Рязани, где освящал церковь⁴¹². В 1706 году был весною в Петербурге, а летом в Киеве, куда приезжал и Петр⁴¹³. В 1708 году тоже был в Петербурге; по дороге говорил слово в день Живоносного Источника в Новгороде⁴¹⁴. В следующем, 1709 году ездил в Ростов на похороны митрополита Димитрия Ростовского, согласно уговору между обоими святителями, что тот, кто переживет другого, лично похоронит умершего⁴¹⁵. При погребении святителя Димитрия Стефан говорил 25 ноября прощальное слово⁴¹⁶. Достойно внимания, что таким же словом он ранее, в 1696 году, напутствовал погребение тела и другого почившего святителя, Феодосия Углицкого⁴¹⁷. В 1710 году всю весну и лето Стефан проболел, с Пасхи до сентября, и, надеясь переменою климата изменить состояние здоровья, в сентябре уехал в Рязань⁴¹⁸. В 1712 году Стефан получил от Петра двор грузинского царевича в Москве, на Пресне, с садом и прудом, возбуждавший зависть других вельмож. По крайней мере, Стефан, по поводу привлечения его к царскому суду за резкие выходки против царского указа о фискалах в проповеди 1712 года, наличность у себя врагов объяснял в письме к царю, между прочим, и этим двором. «Бодет им очи милость вашего царскаго величества ко мне убогому, не мило им смотреть на двор, который я построил на Пресне, не так для себя, как для вашего царскаго величества, истратив до двух тысяч. Но Бог им в помощь и с двором. Мне двор келлия да гроб, близко предлежащий»⁴¹⁹. 15 декабря 1714 года государь дал указ быть Стефану в Петербурге по делу Тверитинова⁴²⁰, и Сенат поспешил, 16 декабря, послать об этом ему письмо за подписью трех сенаторов, с нарочным, поручиком князем Макуловым⁴²¹. Митрополит получил письмо 21 декабря, а 23 или 24 писал царю просьбу позволить не ехать в Петербург и отправиться в Нежин на освящение Церкви в Богородичном монастыре, который строился на средства митрополита⁴²². Прибыв все-таки в Петербург, по подтвердительному царскому указу⁴²³, – 21 марта 1715 года Стефан присутствовал уже в Сенате⁴²⁴, – митрополит 11 июля писал государю в Ревель просьбу отпустить его в Москву. В Петербурге Стефан еще не имел оседлости. Летом все разъехались. Оставаться в Петербурге одному ему было скучно. Он просил позволения отъехать в Нежин на освящение своей церкви, создание которой было мечтою его последних лет и на которую он употреблял все свои средства. На возвратном пути он предполагал заехать в Москву, распорядиться делами по управлению Москвою и епархией, забрать вещи и в особенности «сокровище» свое – книги, а затем и вернуться в Петербург. Не сознавая еще, что он находится скорее в забвении, чем под особливою охраной, Стефан писал Петру: «если бы относительно моего возвращения было какое сомнение, клянусь Богом живым, мстителем за всякую неправду. Кровь Христа Спасителя нашего, во спасение нам излиянная, да будет мне в погибель, если солгу или помышляю что лукавое о бегстве. Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камо бежу? Не в чужое государство пойду, но ваша держава есть, Богом данная; Нежин ли, Москва ли, Рязань, – везде на мне власть самодержавства вашего и от нея нельзя укрыться. И не для чего укрываться: если я пред Богом и грешен, то пред вашим царским величеством имею совесть, слава Богу, чистую и беззазорную. Если эта клятва моим спасением покажется вашему великодержавию не заслуживающею веры, прошу приставить ко мне какого-либо офицера с солдатами на время моего пути»⁴²⁵. Государь 14 августа дал разрешение съездить в Москву, но не в Нежин, и требовал непременно вернуться к празднику Рождества в Петербург, обещая, что и двор ему к тому времени будет готов. «А в Нежин», прибавлял государь, «можно и иным временем, не теперь, съездить»⁴²⁶. Любопытно, почему государь сдерживал намерение Стефана к поездкам. В переписке о приезде Стефана в Петербург по делу Тверитинова Петр замечал, в письме 5 января 1715 года: «в Нежин для освящения церкви можете вы и после съездить, как помянутое дело окончится, понеже ваша должность есть тех управить и решить, для кого церкви делаются»⁴²⁷.

Так как Стефан, несмотря на ясно выраженную волю Петра, в Петербург не ехал, то ему 23 декабря 1715 года Сенат послал указ, чтобы приезжал в Петербург с ризницей для посвящения Вологодского и Архангельского архиереев⁴²⁸. Стефан, однако, сославшись на болезнь, не выехал на этот раз в Петербург. В 1716 году Стефан наконец был в Нежине и здесь 25 июля торжественно освящал свой храм. К этому времени прибыли в Нежин и участвовали в освящении Киевский митрополит Иоасаф Кроковский, первенствовавший в служении, Черниговский архиепископ, епископ Переяславский и множество архимандритов, игуменов и прочего духовенства⁴²⁹. В Нежине Стефан оставался довольно долго; он здесь говорил проповеди и на Успение, и на Покров⁴³⁰. Письмом 18 мая 1718 года Петр вытребовал Стефана в Петербург для участия в верховном суде по делу царевича, повелевая прибыть немедля, не позже как через восемь или девять дней по получении письма, со всеми бывшими в Москве архиереями, налегке, а относительно доставки в Петербург необходимого для житья распорядиться после⁴³¹. Стефан выехал из Москвы 24 мая⁴³². 13 июня было уже в Петербурге «рассуждение» по делу царевича с участием Стефана⁴³³. С этого приезда Стефан уже безвыездно жил в Петербурге до конца 1721 года, когда, вместе со всем Синодом, он в последний раз выехал в Москву⁴³⁴.

В приезд Стефана в Петербург в 1718 году выяснилось, что ему уже не вернуться в Москву. В ноябре он обратился к государю со следующим докладом: 1) выехав из Москвы 28 мая на почтовых подводах, я не взял с собою ни ризницы, ни певчих, ни запасов никаких, ни платья, ни келейной обстановки, и вследствие скорого отъезда не сделал распоряжений ни в соборной церкви, ни в приказах, ни в школах, ни в своем доме, ожидая своего возвращения; а теперь скитаюсь в Петербурге, живу на наемном дворе, далеко от церкви и от воды, и притом на таком дворе, на котором зимою мне больному жить совершенно невозможно; ожидаю милостивого отпуска в Москву на зиму, чтобы в продолжение зимы окончательно собраться на житье в Петербург; 2) было милостивое слово о дворе и написано было ко мне ручкою монаршескою: приезжай, а двор для тебя будет готов; будет ли исполнение этого обещания, или нет? – Государь дал такие ответы: 1) о том, что жить здесь, уже три года тому назад сказано, «и сам ваша милость по просухе хотел быть, как я с вами прощался на Москве; а зачем в три года не собрался и не распорядил, не знаю; ибо и более того делано, ездил на Украину для освящения церкви, и потом, и до того довольно времени было, как выше писано»; 2) относительно двора: «место готово, а построить самому можно, потому что всем архиереям определенное дается, а вам все, как было прежде, еще ж и Тамбовское епископство поддано»⁴³⁵. В Петербурге у Стефана было подворье на Воскресенской набережной, на месте Таврического дворца и его церкви⁴³⁶. В мае 1719 года Стефан взял себе место на Васильевском острове и вывел на погребах каменное здание на Неву⁴³⁷.

В Петербург Стефан был вызван для представительства, потому что к этому времени не только решен был бесповоротно вопрос о новой столице, но и столица эта успела уже обстроиться церквами и домами. В высокоторжественные дни Стефан стоял во главе духовных церемоний. В именины Петра, 29 июня 1719 года, Стефан в Троицком соборе совершал богослужение и говорил проповедь⁴³⁸. 30 августа 1719 года царь ввел в Неву в триумфе флотские трофеи, а 6 сентября Стефан, в том же Троицком соборе, говорил по этому поводу слово о благополучных действиях российского флота⁴³⁹. 2 декабря 1718 года, после литургии в Морской церкви, государь был у Стефана на дому⁴⁴⁰.

В ноябрьском докладе 1718 года, после просьбы об отпуске в Москву и о дворе в Петербурге, митрополит Стефан писал государю: если совсем жить в Петербурге, то «у каких дел быть», как епархией Рязанской управлять на таком расстоянии, как «запасы из такой дальности возить», кому епархию патриаршую – соборную церковь и духовные дела ведать, кому ставить ставленников обеих епархий, кому школьные порядки вручить? быть ли архиереям в Петербурге на чреде, и если быть, то по одному, или по два, и в продолжение какого времени – по году, или по полгода, с которого числа начинать чреду, можно ли с первого января, как всего, думается, приличнее; где жить чередным архиереям? Во многих епархиях нет архиереев: в Киевской, Новгородской, Тобольской, Смоленской, Коломенской; в Устюге и в Вятке престарелые; из вдовствующих епархий, преодолевая всевозможные затруднения, «присылают всякие дела» к нему, митрополиту, и настойчиво просят о решении; а он на делах делает помету: ждать своего архиерея; теперь накопилось «премногое множество» нерешенных дел, много ставленников, много нестроений церковных, далее оставлять эти епархии без архиереев невозможно.

На вопрос митрополита, «у каких дел быть» ему, проживая в Петербурге, государь написал: «дело прежнее»; и далее: «для рязанских дел надлежит епископа устроить, как в Новгороде Корельский, московские дела вручить Крутицкому, а чего не могут, о том писать сюда для решения, школы определены, а о важных (делах) должно сюда писать»; на чреду в Петербург архиереям приезжать поочередно, «а скольким, то дается вам на волю, по качеству дел здешних, начинать чреду с января, а где жить, места готовы, а подворья могут по малу сами построить»; «для вдовствующих епархий выбрать кандидатов и подать список их; на будущее время для избрания в архиереи надлежит добрых монахов сюда в монастырь невский привезть», чтобы с ними можно было лично познакомиться; «а для лучшаго впредь управления мнится быть удобно духовной коллегии, дабы удобнее такия великия дела исправлять было возможно»⁴⁴¹.

«Дело прежнее», писал Петр на вопрос Стефана, «у каких дел быть» ему, проживая в Петербурге, и рекомендовал патриаршую область поручить в управление Крутицкому архиерею, для Рязанской епархии учредить викария. В Петербурге же Стефану нельзя было вмешиваться в управление епархиальных дел: это была область другой епархии. Митрополит, впрочем, оставил за собою свои епархии Рязанскую и Тамбовскую, для управления которыми не было назначено викария.

Высшее управление Церковию, тень патриаршего трона, выражалось не во многом. Известен случай, когда государь, отклонив ходатайство Сибирского митрополита Филофея о перенесении мощей св. Василия из туруханского монастыря в Тобольск, написал: «а впредь чинить ему, митрополиту, по согласию с преосвященным Стефаном, митрополитом Рязанским»⁴⁴². Книги печатались «за благословением преосвященнейшаго кир Стефана Яворского, митрополита Рязанскаго и Муромскаго, экзарха всероссийскаго патриаршаго престола»⁴⁴³, но, впрочем, и то не всегда, а даже большею частию «за благословением освященного собора», или «преосвященного собора», или «архиереев», – и всегда: «между патриаршеством»⁴⁴⁴.

Когда со стороны духовной власти предпринималось деяние, выходившее за пределы обыкновенного, выступал «освященный собор». 20 мая 1701 года боярин Стрешнев писал Петру: «Талицкаго дело до приезда архиереев делать нечего; а архиереев на Москве девять, да трое не бывали: Казанский, Смоленский, Белоградский. Посланы по них три грамоты, и сказали стряпчие их, что будут они в Москве вскоре. А как приедут, станет то дело исправляться»⁴⁴⁵. Это был большой собор архиереев. Мазепу предавали анафеме: митрополиты Рязанский Стефан, Крутицкий Иларион, Нижегородский Сильвестр, Суздальский Ефрем и архиепископы Коломенский Антоний и Тверской Каллист⁴⁴⁶; в правительственном объявлении об анафеме 12 ноября 1708 года сказано, что Мазепу предали анафеме преосвященные митрополиты и архиепископы со всем освященным собором⁴⁴⁷. В 1711 году «освященный собор» вместе с Сенатом издал правила, упорядочивавшие церковно-приходскую жизнь⁴⁴⁸. Из архиереев участвовали в этом постановлении: Стефан Рязанский, Иосиф Вологодский, Каллист Тверской, Арсений Воронежский, Феодосий Сарский, Варлаам Иркутский⁴⁴⁹. В 1714 году митрополит Стефан, согласившись с бывшими тогда в Москве архиереями, издал увещание к православным христианам о раскрытии тверитиновской ереси от имени «всего освященного собора», а подписано увещание, кроме митрополита, только тремя епископами: Сарским Алексеем, Суздальским Игнатием и Ставропольским греком Иоанникием⁴⁵⁰. Кабинет-секретарь Макаров писал об этом соглашении, что митрополит Стефан «и прочия все духовныя персоны в Москве» имели совет о противниках Церкви и положили предать их проклятию, что в ближайшее воскресенье и сделали⁴⁵¹. 24 октября 1714 года судили Тверитинова «бывшие в Москве архиереи»: Стефан, Сарский Алексий, епископ Тверской Варлаам и Иоанникий Ставропольский – «со освященным собором», архимандритами, игуменами и протопопами⁴⁵². Таким образом, утверждение, что «освященным собором» называлось «собрание епископов», «которых положено было попеременно вызывать в Москву» и с которыми митрополит Стефан «должен был совещаться по важнейшим делам церковного управления»⁴⁵³, не вполне отвечает действительности. Понятие, «освященный собор» было более растяжимым и не столь определенным. Притом, в каждой епархии был свой «освященный собор», и о нем возносили на ектениях особые моления вслед за возношением имени епархиального архиерея: «и о всем освященном соборе»⁴⁵⁴.

Все упомянутые соборы, за исключением собора 1714 года по делу Тверитинова, созванного по личному почину митрополита Стефана, были созываемы по инициативе государственной власти. Церковная иерархия была как бы парализована в своем переходном состоянии. Движение исходило от светского правительства. Сенат вызывал своим указом митрополита Стефана в Петербург для посвящения архиереев⁴⁵⁵. Сенат шлет указ Крутицкому митрополиту Игнатию составить, вместе с московским вице-губернатором, опись имущества московского Благовещенского собора по поводу взятия местного священника под суд⁴⁵⁶. Когда в 1716 году прибыл в Петербург вызванный из Киева иеромонах Феофан Прокопович, то явился к Меншикову за инструкциями, а тот, вследствие отсутствия царя, «послал в Сенат с вопросом: что решат о нем сенаторы?» и те отвечали, что немедля будут писать о Феофане государю⁴⁵⁷. Царь, на время своего отсутствия, и назначение архиереев предоставил «соизволению архиерейскому купно с Сенатом», «заменявшим» государя. Сенат постановляет определения о построении церквей и причтовом штате, о распространении православной веры между иноверцами, о назначении начальников монастырских, определяет больных и увечных солдат в монастыри на проживание, входит в исследование дела о ереси, как было с делом Тверитинова, – во всех этих случаях, правда, почти не переступая крайних границ своей компетенции и действуя «для лучшего благоустройства церковной жизни»⁴⁵⁸. В тех случаях, когда по недомыслию или по другому какому недоразумению светские лица начинали входить в чисто духовные дела, священнические, это немедленно пресекалось самою же светскою властью. Так, когда в московском казенном приказе почему-то стал подписывать благословенные и освященные грамоты, перехожие и епитрахильные памяти и дела по ним ведать всяким отправлением по указам вместе с поставленным во главе приказа ризничим Филагрием и его светский товарищ Владыкин, Мусин-Пушкин поспешил 9 февраля 1720 года дать указ из штатс-контор-коллегии, чтобы все эти дела, как чисто духовные, ведал один Филагрий, а Владыкин в них не вмешивался⁴⁵⁹.

За все это время со стороны Церкви не было слышно самостоятельного голоса. Голос «освященного собора», если не был прямым эхом государственного внушения, то был принимаем во внимание только тогда, когда соответствовал правительственным намерениям, а в противном случае замирал у духовных иерархов на устах, как было с мнением освященного собора по делу царевича Алексея или по делу Тверитинова. Государство распоряжалось и церковными имуществами, и церковною дисциплиною.

То положение, какое создалось для Русской Церкви в период междупатриаршества, было с точки зрения исторической «естественным», как возмездие со стороны государства за предшествовавшее вмешательство Церкви в область государственной жизни. С точки зрения канонической положение это было неправильно, как неправильно, впрочем, было положение и в предшествующее время, хотя формы управления тогда и были соблюдены. С точки зрения церковной положение это было бедственно. С точки зрения государственной – вредно, потому что государство требует правомерного действования всех участвующих в нем сторон. Незаконное вмешательство государства в церковную жизнь ослабило силу собственного своего устоя, потому что ослабило силы Церкви, всегда в России поддерживавшей государство. Вмешательство это сказалось расстройством и в самом государстве, которое оказалось несостоятельным в исправлении того, что оно взяло от Церкви для исправления. Все преобразовательные меры по духовной части, доселе предпринятые, исходившие не от духовной, а от государственной власти, были и недостаточно компетентны, и не довольно устойчивы, и носили случайный характер. Кроме того, создалось такое положение, что русская церковная власть оказалась лишенною надлежащего авторитета, и Русская Церковь – своей, давно уже приобретенной самостоятельности. Петр сам счел необходимым обращаться к Константинопольскому патриарху не только за санкцией распоряжения о неперекрещивании лютеран и кальвинистов⁴⁶⁰, но даже за разрешением лично себе по нездоровью и русскому войску во время походов не соблюдать постов⁴⁶¹. Если по первому предмету санкция Константинопольского патриарха могла быть принята за авторитетное свидетельство практики Восточной Церкви, то во втором случае это уже было чистое вмешательство во внутренние дела Церкви, имевшей бесспорную самостоятельность.

Необходимо было вернуть Церкви свободу самоуправления и самостоятельность, а для этого или вернуться к прежним формам церковного управления и твердо установить их границы, так чтобы патриарх, по выражению Петра, являлся только блюстителем веры, а не таможенным надзирателем за торговлею табаком, против которой он ратовал⁴⁶², или же установить новые формы, более совершенные, по крайней мере, более соответствовавшие новому порядку вещей. Во всяком случае, задача была одна: устроить церковное управление, и притом так, чтобы церковное правительство шло рука об руку с правительством государственным по пути коренных преобразований сложившегося строя жизни, признанного несостоятельным.

Эту задачу осуществить и предполагалось учреждением Святейшего Правительствующего Синода.