Процессы духовного суда в древней Вселенской Церкви

Работы по преобразованию судебной части по духовному ведомству сделали вопрос о духовном суде очередным предметом науки и литературы. Долг науки, в настоящем случае, указать и разъяснить те исторические и канонические данные, которые могут руководствовать к правильному и всестороннему пониманию этого предмета, а именно, его оснований, существа, прав и целей деятельности. Наука обязана подвести итоги прошедшего существования судного института и представить выводы из прежних его действий, дабы, при свете и пособии этого материала, яснее понять существенные особенности подпавшей у нас преобразованию части, правильнее определить начала и удачнее начертать правила будущего ее существования и деятельности.

Но само собой ясно, что наука должна брать древнюю, вселенскую церковь за исходный пункт для своих рассуждений и работ; потому что в древней вселенской церкви были выработаны первые законы духовного судоустройства и судопроизводства, там же были развиты, и первые процессуальные обряды и формы судебной практики. Знакомство в теории с этими законами и правилами, удержание в практике тех процессуальных обрядов и форм не только не лишни и полезны, но и совершенно обязательны, и необходимы при решении вопроса и о том, каков должен быть и каким желательно видеть будущий духовный суд отечественной церкви. Правда, законы и правила, а равно обряды и формы суда древней вселенской церкви развивались и получали свое бытие под видимым воздействием начал и форм государственного правосудия греко-римской империи, но и то не ложь, что от напора этого воздействия ни церковь не переродилась в государство, ни ее суд не утратил свойств и признаков самобытного, самостоятельного института.

Государство, чрез своих подданных и свою власть, вообще готово было служить и самим делом служило церкви установлениями своего быта; церковь, в свою очередь, также рада была воспользоваться и самим делом, пользовалась ими, как данными общечеловеческого существования; но, пользуясь ими, она вливала в них свой собственный дух, свои особливые начала быта, она старалась согласовать их с собственными своими целями, старалась по возможности приноровить их к своему существованию. Т. е., Церковь не механически, а творчески, как живой и саморазвивающийся организм, относилась к предлагаемому ей государством материалу, в виду сооружения своего собственного здания и по своим собственным плану и мысли. А если это так, то, следовательно, в самих, заведомо государственных формах, принятых церковью в ее историческую жизнь, мы должны предполагать присутствие особой церковной мысли и вместе, участие особой, самобытной церковной работы. Но работа древней вселенской церкви, какой бы стороны ее существования она ни касалась, планы и мысли ее творчества, в чем бы они ни обнаруживались, всегда должны иметь непреложное значение, и обязательный авторитет для каждой поместной церкви при устройстве и организации каждой из сторон ее исторического быта и существования. Ибо поместные, именно православные, церкви по частям продолжают общее, великое дело всей вселенской церкви; следовательно, сохранение наследованного по преданию от древней вселенской церкви, соглашение потребностей места и времени с данными ее истины и правды должны составлять основное начало, и коренную задачу исторического развития, труда и деятельности каждой из поместных церквей. На этом основании и говорится, что ясное и отчетливое представление об установлениях и формах устройства, и быта древней вселенской церкви по праву должно предноситься взору всякого серьезного предприятия в церкви поместной, должно сопровождать собой всякие ее реформы и преобразования.

Но, показывая общую необходимость теоретического и практического познания, и изучения установлений, и форм устройства и быта древней вселенской церкви для всякого успешного, и правильного преобразования в каждой поместной, мы, очевидно, тем самым утверждаем и частную необходимость того познания, и изучения для преобразования, собственно, духовного суда русской церкви, как бытового ее института. Сознавая эту необходимость, мы, однако, не берем на себя труда исследовать этот институт древней церкви со всех сторон, а полагаем остановить наше внимание только на внешней, собственно, бытовой или практической его стороне; теоретическая сторона сего предмета уже была раскрыта и изображена нами прежде¹. Познание и изучение сего предмета, именно с практической стороны, очевидно, должны повести нас к непосредственному познанию и изучению тех действительных процессов духовного суда, которые сохранила нам история и которые могут иметь свое значение при решении вопроса: каков был духовный суд в древней вселенской церкви, по каким началам и формам он производился? Эти познания и изучения выдвинут настоящий предмет лицом перед нами – со всеми последовательными и непоследовательными действиями судей, подсудимых и вообще участников дела и – тем дадут возможность отличить требования права и закона от увлечений насилия и произвола, со всеми обрядами и формами употреблявшегося на нем производства, – помогут определить, каких улучшений по праву можно желать и требовать для нового духовного суда нашей церкви, чтобы он, не удаляясь в общих началах от суда древней вселенской церкви, по возможности, удовлетворял и требованиям современного правосудия, и ожиданиям общества. Практическое знакомство с предметом не только дополнит, но и

довершит само теоретическое изучение его; тем более, что правила, законоположенные властью церкви, далеко не обнимают собой всех сторон судного процесса, как и всякий закон обыкновенно не в состоянии бывает уловить всех частностей разнообразной и постоянно развивающейся практики; правила церкви, в настоящем случае, кроме того, по большей части сопровождали собой предшествующие практические опыты духовного суда, а не сами своим появлением предупреждали и регулировали его практику. Равным образом и употребление правил светского производства, имевшее место на суде духовном, определялось не положительными правилами церкви, а вводилось и принималось самой практикой суда. Словом, в практике можно усмотреть изучаемый предмет во всей всесторонности его действительного разнообразия. И – если при изучении этого предмета на основании правил иногда остается возможность толковать их данные по предзанятым взглядам, – то, при знакомстве с самой его практикой, трудно обращаться с ее фактами и рассуждать о них по произволу. Практика вообще, поясняя собой закон, делает неудобным и произвольное толкование его смысла.

Но, имея в виду изложить практику духовного суда древней вселенской церкви или что тоже, действительные его процессы, мы остановимся, прежде всего, на практике, так сказать, церковно-уголовного судопроизводства и будем излагать именно процессы духовного суда, возникавшие по обвинениям кого-либо в преступлениях и проступках общецерковного характера. Суд духовный, преследуя виновных за эти преступления и проступки, карал их, как непосредственных нарушителей правил веры и церковного порядка, и следовательно, действовал, как собственный суд церкви над ее членами, виновными в нарушении ее прав и законов, как особого духовного и вместе, правового института.

Первые примеры духовного суда по преступлениям и проступкам общецерковного характера представляет нам, как известно, сам апостол Павел в своем суде над Именеем и Александром (1Тим.1:19–20), а равно и в суде над Коринфским кровосмесником (1Kop.5:3–5). Но, упоминая о первом случае, апостол только указывает причину, по которой он произнес свой суд над виновными, цель, с которой он сделал это, а равно и последствия осуждения; но он не показывает нам того, был ли им употреблен при этом какой-либо особый обряд судного разбирательства. Апостол только говорит об этом случае, что некоторые, отвергнув добрую совесть, потерпели кораблекрушение в вере. Таковы Именей и Александр, которых я предал сатане, чтоб они научились не богохульствовать. (1Тим.1:19–20). Т. е., апостол только говорит о причине, сущности и цели наказания. Касательно же суда над коринфским кровосмесником, апостол указывает только на преступление, за которое виновный подлежит осуждению, на существо осуждения, цель и последствия наказания; что же касается самого обряда суда, то апостол только замечает: что он, отсутствуя телом, но присутствуя духом среди коринфян, решил произнести суд над учинившим беззаконие и просит коринфян исполнить его решение в общем собрании. Словом, в том и другом случае, апостол не упоминает ни о каком обряде судопроизводства, не упоминает, думаем, потому что им и не было употреблено особых приемов судного процесса; очевидность преступления для всех, в том и другом случае, делала излишним какое-либо расследование; а авторитет власти апостола, действовавшего во имя и силой Иисуса Христа, устранял собой нужду в каких-либо формальностях, обыкновенно подтверждающих законность произнесенного приговора. Подобно настоящим примерам и в послании к фессалоникийцам, апостол только убеждает их иметь на замечании явившихся среди них бесчинников и не сообщаться с теми, которые не послушают его наставлений и не исправятся. (2Фес.3:12–14). Вообще, из действительных примеров суда, указанных в посланиях апостола Павда, мы ясно усматриваем только сущность, цель и последствия сего суда, но не видим самих приемов и форм его производства.

Примеры духовного суда, следовавшего за апостолами времени, отчасти проясняют нам и эту сторону нашего предмета.

В церковной истории Евсевия рассказывается, что в конце второго века (около 186 г.), в Мизии, сопредельной с Фригией, в селении Ардава, при проконсуле Азии Грате, явился еретик по имени Монтан; он в состоянии одержимого беснованием и иступленного говорил и рассказывал странные вещи, пророчествовал вопреки обычаю, издревле преданному и преемственно сохраняющемуся в церкви. Одни из слышавших его пророчества приписывали их злому внушению и запрещали говорить Монтану, как человеку, одержимому беснованием, зараженному духом заблуждения и возмущавшему народ; другие, напротив, поощряли его своим вниманием к нему, собственной гордостью и тщеславием. Отсюда произошли в церкви многие беспорядки и нестроения. «По сему случаю, рассказывает Евсевий, со слов современников события, верующие начали часто и во многих местах Азии собираться и исследовать новое учение, объявили его нечестивым и отвергли, как еретическое; преданные ему были отлучены от церкви и были лишены общения с ней²». Из замечания Евсевия, заимствованного им у другого, неизвестного нам писателя, современника события, легко усмотреть два отдельных действия суда: сначала было подвергнуто рассмотрению новое учение, признано ложным и осуждено; потом подвергнуты были суду и приверженцы этого учения, и также осуждены, и отлучены от церкви. Обозначая эти действия суда языком современной судебной практики, нужно будет сказать, что прежде были исследованы действительность, сущность и тяжесть преступления, потом обличены виновные в нем и наконец, преданы соответственному наказанию, состоящему в лишении общения с церковью, т. е., соблюдены главные приемы судного разбирательства.

В суде над Орегоном, знаменитейшим христианским писателем третьего века (около 230 г.), можно усматривать свои частные особенности. Преступление, за которое Ориген был привечен к суду своим местным александрийским епископом Димитрием, было отчасти то, что он допустил в своих сочинениях некоторые ошибочные мнения, а главным образом то, что находясь еще в юношестве и по званию огласителя, будучи обязан преподавать учение веры не только мужчинам, а и женщинам, Ориген – сколько в виду слов Спасателя (Мф.19:12) – столько и с целью предохранить себя от соблазна и возможной клеветы, решился оскопить себя. Сей поступок Оригена сначала казался другим только странным и не возбуждал против себя ни негодования, ни преследования; но, впоследствии времени, когда Ориген, во время своего путешествия в Кесарию и Палестину, допустил рукоположить себя в пресвитеры без воли и ведома своего собственного епископа³, на тот же поступок взглянули иначе. Причина такой перемены произошла от того, что настоящее рукоположение было принято Орегоном совершенно вопреки церковному закону и церковному порядку; закон, постановленный в 21 правиле апостольском, требовал, чтобы «оскопивший сам себя не был принимаем в клир, как самоубийца и враг Божия создания»; а порядок церковный не допускал, чтобы кто-либо был рукополагаем в церковную степень без воли и ведома местного епископа. Недовольный этим обстоятельством, Димитрий александрийский, как местный епископ Оригена, вызвал его из Кесарии и по его возвращении, как рассказывает Фотий в своей Библиотеке, собрал собор из епископов в нескольких пресвитеров. Этот собор, осудив Оригена, определил изгнать его из александрийской церкви, с тем, чтобы он не мог более ни жить в Александрии, ни проходить должности учителя; но собор оставил при этом Оригену сан пресвитера. Таковое определение собора нельзя назвать окончательным: оно, строго наказывая Оригена за самовольное нарушение им порядка церковного, не восстановляло силы попранного им же церковного закона. Почему Димитрий и не удовольствовался этим определением; он снова собрал некоторых египетских епископов, которые постановили лишить Оригена и пресвитерского сана. По силе таких определений, Ориген действительно оставил Александрию и поселился в Кесарии, где и провел остальные годы своей жизни⁴.

Суд над Ноетом, еретиком, явившимся в Смирне, в Малой Азии (около 245 г.), также не лишен для нас своего значения. Ноет, вопреки общему верованию, учил, будто Иисус Христос и Бог-Отец одно лицо. Когда такое учение Ноета огласилось в народе, то пресвитеры Смирны, как церковные судьи, призвали его на суд в пресвитерию и хотели исследовать дело. Но Ноет, на сей раз, отрекся от своего образа мыслей и потому, был опущен. Когда он, снова и с большей настойчивостью, стал говорить, что его учение вполне истинно, то пресвитеры вторично призвали его в пресвитерию и прежде всего, убеждали оставить свое заблуждение; но Ноет упорствовал и не хотел сознать в своем

учении заблуждения. Пресвитеры, чтобы уличить его во лжи, ссылались на символ веры, по преданию сохранявшийся в церкви и показывали несогласие с его учением мнений Ноета; но, еретик, не смотря и на это доказательство, частью по собственному упорству, частью по наущению своих приверженцев, остался непреклонным в своем заблуждении, вследствие чего, пресвитеры отлучили его от церкви⁵.

Во времена св. Киприана, епископа Карфагенского, как известно в Карфагене получила свое начало секта раскольников-новациан. Вожди этой секты не только возмущали народ своим учением, но и старались основать свое отдельное от церкви общество с особым чиноначалием и иерархией. Суд церкви не замедлил наказать виновников этих беспорядков. Св. Киприан, и передает нам действия и последствия этого суда. В письме к Корнилию, епископу Римскому о суде над Новатом, главным начальником раскола, он пишет: «Сознание преступлений приводило его в страх и потом, он был уверен, что не только будет изгнан из сонма священников, но и отлучен от причащения. По настоянию братьев уже наступал день расследования и мы занялись бы его делом, если бы не предварило гонение, которое он встретил в каком то желании избегнуть осуждения и обратить его в свою пользу и, совершивши все это, он запутал дело так, что тот, кому следовало быть изверженным и исключенным из церкви, предварил суд священников произвольным удалением, как будто предупредить приговор значит избежать наказания»⁶. Он же, в другом письме к Корнилию, сообщает и о суде, бывшем над Фортунатом, лже-епископом, поставленным еретиками и Фелициссимом, диаконом, рукоположенным Новатом. «Фортуната ты уже довольно знаешь: он один из числа пяти пресвитеров, еще прежде отпадших от церкви и в недавнее время осужденных приговором многих наших епископов, и многих весьма почтенных мужей, которые в прошлом году писали тебе об этом деле. Знаешь ты и Фелициссима защитника возмущения: о нем упоминается в том же письме наших епископов; его не только все осудили, но и ты там недавно отлучил от церкви»⁷. В том же письме к Корнилию, Киприан немного ниже говорит и о суде над еретиком Приватом. «Извещаю тебя, брат и о том, что в Карфаген пришел старый еретик – Приват – тот, которого много лет назад в Ламбезитанской колонии общим голосом осудили девяносто епископов за многие и важные преступления, и которого, как вам не безызвестно, с большой строгостью порицали в письмах предшественники наши – Фабиан и Донат. Когда он сказал, что хочет защищать пред нами свое дело на соборе, который был у нас пятнадцатого числа прошлого мая, а мы его не допустили; тогда он сделал того Фортуната лже-епископом, достойным своего товарищества. Явился с ним еще какой то Феликс, которого он сам давно поставил лже-епископом, вне церкви, в еретическом обществе. С Приватом, уже известным еретиком, были и его сообщники: Иовин и Максим, осужденные приговором девяти епископов, наших товарищей, за мерзкие жертвоприношения и явные преступления, и в прошлый год весьма многими из нас в другой раз отлученные от церкви».

Недовольные судом епископов карфагенских, эти люди обратились было в Рим к Корнилию. По этому поводу, Киприан, в том же самом письме к Корнилию и продолжает, высказывая основной принцип подсудности, по которому преступление каждого должно быть исследуемо и обсуждаемо на месте его жительства. «Зачем, пишет отец, они являются и возвещают о постановлении у себя лже-епископов наперекор епископам? Все мы постановили и это справедливо и законно, чтобы дело каждого выслушивалось там, где совершено преступление; а так как всякому из пастырей вверена своя часть стада, которой он должен управлять и которой должен руководить, имея отдать отчет Господу о своей деятельности; то управляемые нами не должны бегать туда и сюда, не должны нарушать согласия епископов своим лукавым и лживым поведением, но обязаны там вести свое дело, где могут иметь и обвинителей, и свидетелей своего преступления… Дело их уже расследовано, уже состоялось о них и решение… Если число тех, которые в прошлый год судили их, соединить с пресвитерами и диаконами, то при суде и расследовании было тогда больше, нежели сколько находилось их теперь в союзе с Фортунатом»⁸.

В письмах Киприана, в которых по преимуществу обсуждаются предметы благоустройства и дисциплины церкви, есть и примеры суда по преступлениям, отличным от предыдущих и притом над лицом умершим. Так в письме к клиру и народу Фурнитанскому, Киприан пишет: «Сколько огорчены были и я, и находившиеся здесь мои товарищи, и заседавшие с нами наши со-пресвитеры, когда мы узнали, что брат наш Виктор, умирая, духовным своим завещанием назначил пресвитера Геминия Фавстина опекуном, между тем, как уже прежде было постановлено собором епископов, чтобы никто не избирал себе опекуна или душеприказчика из клириков и служителей Божиих; потому что каждый из них, удостоившись Божия священства и будучи поставлен на служение церкви, должен служить только алтарю и жертвам, заниматься только молитвами и молениями…, а если бы кто это сделал, то не должно быть ни приношения за него, ни совершаться торжественная жертва об его упокоении. Ибо тот не заслуживает поминовения у алтаря Божия в молитвах священников и служителей». На основании этого состоявшегося определения и чтобы сохранить его силу на будущее время, суд, бывший под председательством Киприана, со всей строгостью закона отнесся к виновному. Он решил: «Виктор, который, вопреки соборному постановлению, дерзнул назначить опекуном пресвитера Геминия Фавстина, не заслуживает, чтобы об упокоении его было приношение или чтобы в церкви была совершаема о нем общественная молитва, да будет соблюдено соборное постановление, сделанное по благочестию и по необходимости, и вместе с тем, да будет подан пример и прочим братьям, чтобы никто не отвлекал к мирским занятиям священников и служителей Божиих, служащих Божию алтарю и церкви»⁹.

Осуждение Павла самосатского представляет нам собой образчик суда церкви над ее представителями. Павла самосатского – кроме дисциплинарных преступлений, несообразных с достоинством его епископского сана, как то: корыстолюбие, высокомерие, обвиняли еще в неправомыслии: Христа он считал простым человеком. Для суда над ним собиралось несколько соборов, но, благодаря своей тонкой диалектике, Павел умел скрыть от них подлинный образ своих мыслей и избежать осуждения; наконец, на большом Антиохийском соборе, бывшем в 270 году, софизмы Павла были разоблачены пресвитером Малхионом, также искусным диалектиком; собор после сего признал Павла винновым и произнес над ним свой суд. Собор лишил Павла епископского сана и отлучил его от церкви, и тогда же, уведомил о своем решении, особыми посланиями, как Римскую, так Александрийскую и другие церкви, подробно изложив в них и преступления Павла, и основания своего осуждения. Но низложенный и отлученный Павел не хотел оставить Антиохийской церкви и епископского дома; по этому случаю осудившие его епископы были вынуждены прибегнуть к содействию светской власти и просили, именно императора Аврелиана, силой выгнать Павла из епископского дома. Император уважил просьбу епископов и Павел был удален из Антиохийской церкви гражданской властью¹⁰.

Из указанных нами примеров духовного суда легко усмотреть, что духовный суд, уже в первые три века христианской церкви, имел, хотя в зародыше, все общие формы судного разбирательства, т. е., обнаружение преступления и обличение виновного пред судом, рассмотрение существа преступления и наложение наказания виновному. Но все эти действия правосудия принадлежали самому суду, а не особым и отдельным от него органам. Суд сам, как это с ясностью можно усматривать из некоторых процессов, привлекал виновных к ответственности, сам рассматривал преступления, сам полагал и наказание виновному. Участие сторонних лиц, в качестве обвинителей и свидетелей преступления, вообще имело свое место на этом суде; но, при полной очевидности и известности суду преступления, и это участие признавалось излишним. – При определении существа и тяжести преступления, судьи руководствовались более положительными правилами и законами, чем указаниями собственной судящей совести; по крайней мере, в деле Ноета, чтобы доказать преступность его образа мыслей, судьи обращаются к сохранявшемуся в церкви по преданию символу веры и в деле Фавстина, они произносят свой суд на основании положительного закона, недавно пред тем постановленного церковью. Исследуя преступления против веры, как действия, относящиеся к незримой области убеждений, суд произносит свой приговор осуждения не прежде, как достигнув наперед полного убеждения в преступности виновного, или удостоверившись в его упорстве и нераскаянности; напротив, при рассмотрении преступлений внешних, представляющих собой нарушения положительных правил, суд действовал прямо и решительно, без всякого колебания. Соответственно сему, мы и видим, что судившая Ноета пресвитерия, когда он отрекся от приписываемого ему образа мыслей, освободила его от преследования; точно также и соборы, рассматривавшие дело Павла самосатского, не постановляли своего приговора о нем прежде, пока не было разоблачено его заблуждение. – Наказание обыкновенно постигало виннового или – ввиду его нераскаянности, как, например, Ноета и Павла самосатского, или – в виду неизгладимости самого преступления, как, напр., Оригена и Виктора. – Действие суда, как можно заключить, происходит открыто, как бы вслух всего общества; секретность, закрытость суда, производившегося соборно, в присутствии многих судей, совершенно не имели здесь своего места. – О своих приговорах и решениях, суд одной церкви, немедленно, оповещал все другие, особенно, соседние церкви; вследствие сего, отверженный от общения одной церковью, признавался отверженным от общества верных и всеми прочими. Это отличительные особенности формы и порядка суда.

Но, те же процессы убеждают нас и в некоторых внутренних его качествах. А именно, духовный суд христианской церкви, первых трех веков, имел не одно, собственно, нравственное, духовно- исправительное или дисциплинарное значение в отношении к подсудимым, но был действительным судом для них, – иначе, был карательной мерой в руках церковной власти, чтобы ограждать порядок и права, и законы церкви, подвергать нарушителей их действительным взысканиям, простирающимся не на внутреннюю только, а вместе и на внешнюю судьбу осужденного. – Эти взыскания лишали виновного не только общих прав члена церковного общества, но и особенных преимуществ служителей церкви; в некоторых случаях, они не ограничивались даже временным существованием человека, а простирались и на его загробную судьбу. – Карая так подсудимых, духовный суд вовсе не нуждался при этом в содействии внешней государственной власти и – если, в случаях открытого сопротивления их своим распоряжениям, он обращался к этому содействию, – то только для приведения в исполнение своих приговоров, а не для признания их внутренней законности. – Законность приговоров суда каждой церкви, вообще и вместе, их ненарушимость, усматриваются нами из того обстоятельства, что, когда осужденные в Карфагене виновники беспорядков обратились было в Рим искать себе суда у тамошних епископов, то Киприан прямо заявил Корнилию Римскому, что преступление каждого подсудимого должно рассматриваться там, где оно совершено, и где находятся обвинители и свидетели преступления, и что справедливый приговор одного суда не должен быть отменяем другим, чтобы не дать места упреку в легкомысленной изменчивости и непостоянстве¹¹. Таковы внутренние качества действительности и компетентности духовного суда.

Соединив, те и другие особенности и качества, вместе, мы получаем полное право постановить такое общее заключение. Духовный суд христианской церкви, первых трех веков, имел в себе все признаки, начавшего развиваться и действовать, отдельного, бытового церковного института; в этом институте были и свои достоинства, заслуживающие подражания даже от нашего времени, и свои несовершенства, требовавшие исправления от будущего. Будущему времени вообще предстояла задача внести в отправления судного церковного института более раздельности, устойчивости и правомерности, подвести его процессуальные формы под требования определенного, положительного закона. То и другое, одновременно достигалось, и законодательством и практикой духовного суда последующего времени; но, мы исследуем только практику и изучаем ее процессы.

Первый процесс духовного суда после третьего века, когда именно открылся союз церкви с государством, когда государственная власть должна была принять участие в его действиях, представляет дело Цецилиана, епископа карфагенского. Поводом к этому процессу послужило следующее обстоятельство. По смерти Менсурия, карфагенского епископа, последовавшей в 311 году, на его место был избран и поставлен архидиакон Цецилиан; епископы Нумидии, во главе которых стоял Донат, были недовольны этим избранием и потому, поставили в Карфаген своего епископа Маиорона. Сторонники последнего и возбудили процесс против Цецилиана, чтобы отнять у него кафедру и передать ее Маиорону. Дело началось таким образом.

Рукоположенный Цецилиан уже вступил в церковь и занял епископию; партия, недовольная его избранием, чувствуя свое бессилие, не заявила никакого в это время протеста, не смотря на то, что Цецилиан, как рассказывает его современник Оптат Мелевийский, открыто спрашивал: «кто может предъявить что-либо против него, тот пусть принесет жалобу и представит доказательства». Спустя немного, лишь только противная партия приготовилась к нападению на Цецилиана, она обратилась с своей жалобой чрез проконсула Африки Анилина, к императору Константину и просила его назначить, для рассмотрения их несогласия с епископами, рукоположившими Цецилиана, беспристрастных судей из Галлии. Константин, действительно, не оказался вмешаться в это дело и особой грамотой, данной на имя Мильтиада, епископа римского, повелел быть собору в Риме, сам назначил присутствовать на этом соборе трех знаменитейших епископов Галлии: Ретерия Автунского, Матерна Кельнского и Марина Арльского. В своей грамоте к Мильтиаду, Константин писал: «Знаменитейший проконсул Африки Анилин прислал мне несколько жалоб. Из них видно, что Карфагенского епископа Цецилиана некоторые африканские со-служители во многом обвиняют… Посему, мне заблагорассудилось повелеть, чтобы этот Цецилиан, вместе с десятью епископами, которые обвиняют его и другими десятью, которых сам он найдет нужным для защищения своего дела, прибыл на корабле в Рим и там, в присутствии вашем и ваших со-служителей Ретерия, Матерна и Марина, был выслушан по крайнему вашему разумению, сколько можно согласнее с священным законом». Чтобы судьи предварительно ознакомились с делом и получили полные о нем сведения. Константин не упустил приложить к своему указу и копии с тех самых жалоб, которые были присланы ему проконсулом и отослал их к назначенным на собор епископам¹². Получив этот царский указ, Мильтиад собрал собор в Риме, в Латеранском дворце, 313 года. На этом соборе, под его председательством, кроме назначенных самим Константином, присутствовало 15 приглашенных им италийских епископов¹³. Блаженный Августин, обличая в свое время Донатистов, указывал им на образование этого собора и говорил: «Предки ваши принесли жалобу на Цецилиана императору Константину; но, так как Константин не решился разобрать жалобы против епископа, то и уполномочил епископов рассмотреть ее, что и было сделано в Риме, под председательством Мильтиада, епископа этой церкви, в соучастии многих его сослужителей¹⁴.

На составившийся, таким образом, собор из 19 епископов явился Цецилиан, с своими свидетелями и защитниками. В пятницу, 2 октября 313 года, началось разбирательство дела; во главе обвинителей стоял Донат, который представил собору десять свидетелей. По выслушании сторон и их свидетелей, собор не признал ни одного обвинения против Цецилиана основательным, поэтому и приступил к постановлению самого определения; при этом, каждый из присутствовавших епископов отдельно подавал свое мнение. По отобрании этих мнений, Цецилиан единодушно был оправдан и папа Мильтиад, как председатель суда, произнес следующий приговор: «Поскольку на суде открылось, что Донат и его сообщники ни в чем не обвинили Цецилиана, то собор признает справедливым, чтобы он удерживал сан епископа и находился в общении с католической церковью»¹⁵.

Донат и его сообщники, действуя по своим побуждениям, как и следовало ожидать, остались недовольны таким решением. Поэтому, чтобы снова возбудить дело, они начали жаловаться, что суд в Риме был составлен из малого числа епископов, что эти епископы невнимательно отнеслись к их показаниям и в довершение всего, разбирали дело при закрытых дверях; словом, донатисты высказывали свое недовольство формой судопроизводства. Константин, которому казалась позорной вся эта распря епископов между собой, сначала и не обращал внимания на жалобы и клевету донатистов против епископов, рассматривавших их дело с Цецилианом. Но открытые возмущения и беспорядки, произведенные ими в Африке, нарушившие общественное спокойствие и приведшие в соблазн самих язычников, побудили Константина согласиться на пересмотр дела большим числом епископов. Для сей цели, он повелел проконсулу Африки принимать жадобы от недовольных и назначил для рассмотрения их собор в Арле, в Галлии. И в этот раз, Константин также сам назначил некоторых епископов для присутствования на этом соборе; отправлявшиеся на собор епископы получали средства на свое содержание из государственной казны¹⁶. Всех епископов собралось на собор тридцать три: между ними были и присутствовавшие в Риме¹⁷; председателем и этого собора, должен был быть римский папа Сильвестр, преемник Мильтиада. Но он, как выражались отцы собора, не мог оставить кафедры, на которой ежедневно заседали апостолы и с которой права их продолжают свидетельствовать о величии Божием; поэтому, папа поручил председательство Марину Арльскому, как знаменитейшему епископу Галлии и вместе, епископу города, где происходил собор. О своих действиях собор должен был извещать, как папу, так и императора.

Заседания собора открылись 1 августа 314 года. Донатисты уже не предъявили на этом соборе своих жалоб против Цецилиана и не усиливались обвинять его, но, в видах умиротворения церкви, домогались юридического признания их секты. Какого рода доводы были приводимы донатистами в настоящем случае можно видеть из тех выражений, в которых отцы собора извещали папу о своих действиях. А они писали: «Собравшись из разных мест в Арлет по воле императора, мы имели здесь дело с такими людьми, для которых не существует ни закона, ни предания, которые не предъявили обвинений и не представили доказательств; поэтому, Бог и церковь осуждают их». Осудив, таким образом, донатистов, собор представил императору отчет о своих деяниях.

Донатисты не удовольствовались решением и этого собора, и обратились к императору с апелляцией на суд епископов. Такое поведение их до глубины возмутило благочестивую душу Константина и он, не приняв апелляции, с исполненным негодования сердцем, писал по этому поводу епископам: «О, неистовая дерзость бешенства! Так обыкновенно бывает в делах между язычниками. Они обращаются ко мне с апелляцией, как-будто решение касается дел гражданских; но, я объявляю, что суд епископов должен быть принимаем так, если бы его изрекал сам Бог; потому что они не могут ни мыслить, ни судить иначе, нежели, как велит учение Христа». В порыве такого негодования, Константин повелел было привести ко двору главных виновников, чтобы подвергнуть их наказанию; но донатисты успели подействовать на императора так, что он согласился призвать обе стороны ко двору и принять на себя рассмотрение дела. Но, чтобы на самом деле не явиться полным судьей в деле совершено церковном, Константин предложил донатистам доказать в его личном присутствии только одно преступление Цецилиана, и – если оно действительно будет доказано, – то он сошлет последнего в ссылку, т. е., подвергнет его наказанию, которому он подвергся бы, если бы был обличен во всех преступлениях перед судом духовным. Донатисты, испугавшись такой решимости императора и не желая подобного разбирательства дела, настаивали, чтобы оно было рассмотрено без них. Видя их хитрость, Константин приказал их арестовать, дабы разобрать дело в их присутствии. При этом были выслушаны жалобы донатистов, рассмотрены законы, относящиеся к делу и результатом всего этого исследования была полнейшая невинность Цецилиана в отношении к каждому против него обвинению. Император формально засвидетельствовал об этой невинности в собственноручном письме к Цецилиану¹⁸.

Так, в 316 году окончилось это дело. Процесс этот имеет ту общую особенность, сравнительно с процессами предшествующего времени, что в нем принимала ближайшее участие государственная власть. Участие это, всегда следуя за просьбой врагов Цецилиана, старавшихся достигнуть своих коварных целей, простиралось только на форму, а не на убеждения суда. В частности, Константин, как мы видели, принимал жалобы от недовольных, назначал для рассмотрения их духовных судей и признавал их действия решительными; но упорство и ожесточение обвинителей, наконец, заставили его, как бы в качестве посредствующего судьи, принять на себя пересмотр судных решений; последствием этого, – скорее вынужденного, чем произвольного действия императора, было только подтверждение прежних действий суда и власти церкви. Константин не изменил и не отменил их постановлений. Все это, таким образом, в очевидных актах раскрывает нам, как отношения, в какие с первого раза становилась государственная власть к суду церкви, так и то влияние, какое она могла иметь на действия последнего. Из этого же процесса, мы фактически убеждаемся, что многие из обрядов духовного судопроизводства, прежде чем были определены правилами церкви, уже имели свое действительное применение на практике. Так, мы видим, что обвинители сами указывают судей для рассмотрения своей жалобы и по заявлении своего неудовольствия, переносят дело от меньшого собора к большему; главным действующим лицом в отправлении правосудия является Римский епископ, как старейший и влиятельнейший на Западе; но и все прочие, участвующие в рассмотрении дела, произносят свой решающий голос; публичность судопроизводства и внимательное выслушание судьями сторон для постановления решения, представляются на столько важными в этом процессе, что за несоблюдение их донатисты не хотели признать силы постановленного против них решения и требовали пересмотра самого дела.

Как донатисты преследовали Цецилиана, так и даже с большей злобой и успехом, не много после, ариане преследовали святого Афанасия Великого. Суд соборов над этим отцом православия, по каким бы побуждениям он не производился, бесспорно должен быть признан нами за пример судебной практики того времени. Сторонники, низложенного и изгнанного в ссылку Ария, после Никейского собора, соединившись с последователями Мелетия, возненавидели, и стали общими силами гнать и преследовать св. Афанасия, – ариане за то, что он обличал их заблуждения и противодействовал их проискам снова ввести Ария в церковь, мелетиане, потому что были наущаемы арианами и сами по себе были недовольны Афанасием за низложение некоторых из их раскола. Целью их стараний было то, чтобы, обвинив Афанасия в каком-либо тяжком преступлении, подвергнуть его потом лишению сана и ссылке. Для достижения этой цели, они, заметив неудовольствие Константина на Афанасия за решительный отказ снова принять Ария в церковь, сначала старались обвинить св. Афанасия лично пред Константином и выдумывали разные клеветы. Напр.: они говорили, будто Афанасий наложил подать на египтян льняными одеждами и такой подати требовал с них, будто тот же Афанасий деньгами помогал некоему Филумену мятежнику, домогавшемуся императорской власти; но, первую клевету, принесенную царю в Никомидии, постарались опровергнуть случившиеся там Александрийские пресвитеры: по Сократу – Алипий, по Созомеру – Апис и Макарий; для опровержения второй, царь вызвал Афанасия в Константинополь, но Афанасий личным своим присутствием не только развеял возведенную на него клевету, но и заслужил от царя полное уважение и одобрение; царь открыто свидетельствовал о высокой честности и правой вере Афанасия, говорил, что ему приятно было беседовать с этим мужем и убедиться, что он человек Божий, что он претерпел обвинения по зависти и явился выше своих обвинителей¹⁹.

Не успев в первых своих попытках, пишет Созомен, мелетиане, наущаемые и подкупаемые арианами, стали вымышлять против Афанасия новые доносы и следует прибавить, уже более общественного и церковного свойства. По площадям и в собраниях людей сановных, они разглашали, будто св. Афанасий умертвил Арсения, которого Сократ называет мелетианским епископом, а Созомен просто клириком, совершившим преступление и скрывавшимся с целью избегнуть наказания по суду епископа. Умертвив этого человека, Афанасий, по словам клеветников, отсек у него руку и хранит ее у себя с целью чародейства. Эту руку они показывали теперь всем и каждому. К этому преступлению чисто уголовного свойства, они присоединяли еще и другое, церковное. Сократ так описывает происхождение и содержание этого преступления. «К Александрии относится область Мареотидская… Церкви этой области подчинены Александрийскому епископу и приписаны к его городу. В сей то Мареотиде, никто, по имени Исхирас, затеял дело, достойное многих смертей. Никогда не получав священства, он стал называть себя пресвитером и дерзнул совершать дело пресвитера; быв же обличен в этом, убежал оттуда, прибыл в Никомидию и искал покровительства евсевиан. Питая ненависть к Афанасию, они приняли его, как пресвитера и обещали удостоить даже епископства, если он представит обвинение на Афанасия. Сами же, между тем, в вымыслах Исхираса хотели найти случай для обвинения с своей стороны, ибо Исхирас жаловался только на Макария, что он потерпел от него величайшие бедствия, как бы от набега неприятеля, что Макарий, вскочив на жертвенник, опрокинул трапезу и сломал таинственный потир, а священные книги сжег. Они ухватились за это обвинение в той мысли, что, обвинив Макария, вместе с обвиняемым низложат и Афанасия, который послал его»²⁰.

Распустив в народе слух об означенных мнимых преступлениях св. Афанасия, главные его враги, именно: Евсевий Никомидийский, Феогнис Никейский донесли о них царю, убеждая его созвать собор в Кесарии Палестинской, т. е. там, где по преимуществу группировалось скопище недоброжелателей Афанасия. Константин действительно поверил этим обвинениям, как предъявленным епископами, назначил их же быть судьями на предполагаемом соборе. Но Афанасий, зная недоброжелательство к себе этих судей и опасаясь очутиться среди врагов, несмотря на формальное предписание гражданского начальства явиться на собор, медлил более двух лет и не являлся. В то же время, крайне смущенный взнесенной на него клеветой по делу об убийстве Арсения, предпринимал деятельные меры к тому, чтобы отыскать мнимо убитого Арсения; отыскав чрез своего верного диакона пресвитера Ирина, у которого, по распоряжению заговорщиков, скрывался Арсений и Илию, который во время поисков, означенного диакона, перевел Арсения в другое место, Афанасий обоих их представил начальнику египетских военных отрядов, пред которым они засвидетельствовали, что Арсений жив, скрывался у них и проживает в Египте. Обо всем этом Афанасий донес и Константину, который успокаивал его не обращать внимания на клеветы врагов и продолжать тщательно исполнять обязанности священства; царь даже прибавлял в своем послании, что – если враги Афанасия не успокоятся, то он повелит судить их по законам гражданским, как клеветников и нарушителей церковного благочиния и благочестия; свое послание царь приказал прочитать всенародно, чтобы все знали его волю²¹.

Не дремали в свою очередь и враги Афанасия; неявку его на собор они успели перетолковать императору, как следствие дерзости и грубости Афанасия в отношении к нему, и тем возбудили его гнев против Афанасия. Поэтому, после упомянутого нами кроткого и ободрительного послания, царь написал к Афанасию другое, уже исполненное гнева и угроз; этим посланием царь повелевал Афанасию немедленно явиться на суд собора в Тир, который должен был собратья здесь вместо Кесарии, казавшейся подозрительной Афанасию из-за ее предстоятеля.

На собор в Тир собралось до шестидесяти епископов, преимущественно врагов св. Афанасия; прибыл в Тир и Афанасий с значительным числом духовных лиц; за внешним порядком действий и благочинием собора Константин предписал наблюдать проконсулу Дионисию. Всему собору, желая выразить полную самостоятельность его действий, царь писал от себя: «От вашей святости будет зависеть, посредством общего суда, не пробуждаясь ни ненавистью, ни пристрастием, но руководясь церковными и апостольскими постановлениями, придумать приличное врачество, как для преступлений, так и для случайных погрешностей, чтобы и церковь освободить от всякого поношения, и мои облегчить заботы, а вам самим, чрез возвращение благодати мира возмущаемым ныне церквам, стяжать величайшую славу».

Открыв свои заседания, собор призвал к ответу Афанасия, который с рассветом дня явился в заседание.

Прежде всего стали обвинять св. Афанасия в преступной его связи с какой то женщиной, будто бы давшей обет девства и на самом деле распутной жизни. Эта женщина показывала, будто Афанасий, принятый ею в качестве гостя, насильно лишил ее целомудрия. Судьи потребовали у Афанасия ответа на предложенное обвинение; но Афанасий молчал, чтобы не заявить наущенной доносчице о своем лице; вместо него, по тайному с ним соглашению, подошел к обвинительнице пресвитер Тимофей и обратился к ней с вопросом: «когда я был в твоем доме и причинил тебе насилие»? Она, с свойственным ей бесстыдством, начала обзывать его, вместо Афанасия, виновником преступления над ней; но сего одного уже было достаточно для обличения клеветы и посрамления самих судей, устроивших это коварство. Женщина была выведена из собрания, Афанасий потребовал суда над этой женщиной, а равно и исследования о соучастниках этой клеветы; но, вместо удовлетворения сему законному требованию, ему ответили, что, кроме сего, есть другие более важные обвинения, которых нельзя опровергнуть, потому что улики на лицо²².

Первым из этих обвинений было предъявлено мнимое убийство Афанасием Арсения и отсечение им у последнего руки. Главным обвинителем Афанасия по этому делу был Архаф, иначе называемый Иоанном, мелетианский епископ Мемфиса; как осязательное доказательство своего обвинения, он представил собору ящик с отсеченной рукой. При виде ее, одни из судей, не знавшие сего обмана, самим делом убедились в действительности преступления, другие, знавшие о том, не сомневались в полном успехе обвинения; но Афанасий вел свое оправдание с замечательной мудростью. Чтобы решительнее поразить своих доносчиков и обезоружить самих судей, он сперва спросил всех присутствовавших и обвинявших его; кто из них знает Арсения. Когда на этот вопрос многие дали утвердительный ответ; то, он приказал своим приближенным привести Арсения с скрытыми под плащом руками. Представив его собору, Афанасий спросил; это ли тот самый Арсений, которого он, по показанию обвинителей, умертвил и у которого отсек руку? Знавшие об обмане совершенно смешались от этой неожиданности, а не знавшие ожидали оправданий от Афанасия об отсеченной руке. Но Афанасий, чтобы довершить свое оправдание, последовательно, с некоторой торжественной медленностью, показал одну за другой обе руки Арсения и не без иронии сказал при этом присутствующим: «Арсений, как видите, имеет две руки, а место, откуда отсечена третья – пусть покажут обвинители». Всю эту, устроенную Афанасием сцену, опозоренные судьи начали объяснять его волшебством и чародейством, и требовали за это низвергнуть его, как волшебника и чародея. Пользуясь последовавшим замешательством, главный обвинитель Афанасия по делу об Арсении скрылся из собора, чтобы самому не подвергнуться суду за клевету²³.

После дела об Арсении, судьи обратились к рассмотрению других обвинений; из которых Афанасий одни опровергал прямо и решительно, а для ответа на другие требовал времени. Между этими обвинениями, с которыми связывались и другие, важнейшим было обвинение о сломанной, в присутствии Афанасия пресвитером Макарием, трапезе и пролитой чаше. Имея ясные и неопровержимые доказательства против предшествующих обвинений, окончательно поразившие клеветников, Афанасий и не возвышал голоса об удалении кого-либо из судей от рассмотрения преступлений; но теперь, когда стали являться доносы, требовавшие новых доказательств, Афанасий, пользуясь правами закона, потребовал, чтобы были исключены из числа судей Евсевий и его сообщники, как явные враги Афанасия, видимо благоприятствовавшие обвинителям, чтобы наперед были представлены доказательства того, что Исхирас действительно пресвитер, называвший себя так в поданной собору жалобе. На это справедливое требование не было обращено никакого внимания; суд продолжался над Макарием, пока недостаток доказательств не убедил самих судей назначить особую комиссию от собора для исследования преступления на месте и разъяснения сомнительных обстоятельств в Мареотиде. В состав этой комиссии поступили злейшие враги Афанасия, которых вообще он требовал устранить от разбирательства дела; для собрания справок, они брали с собой и обвинителей, тогда, как подсудимого пресвитера Макария оставляли в Тире томиться в узах. Видя к чему все это клонится, Афанасий прямо заявил, что это явная несправедливость, что это видимое коварство: комиссией в таком составе, очевидно, будут собраны доказательства, нужные только для обвинения подсудимых. Сказав это в слух всех и засвидетельствовавшись всем собором, и наблюдавшим за его благочинием проконсулом Дионисием, что на законные его заявления никто не обращает внимания, Афанасий тайно удалился с собора, чтобы искать защиты в Константинополе у самого императора. Отправилась в Мареотиду и комиссия в указанном ей составе²⁴.

Как на самом деле эта комиссия производила следствие и делала дознание в Мареотиде, об этом мы почерпнем сведения из окружного послания епископов Египта, Ливии и Пентаполя, которое они адресовали ко всем кафолическим епископам после своего собора, бывшего уже по возвращении Афанасия из ссылки. Они писали: «Прибыв в Александрию, производители следствия, одни с обвинителем, с которым вместе жили, ели и пили, и взяв с собой египетского епарха Филагрия, отправились в Мареот и там, одни же, с упомянутым выше обвинителем, производили исследование, как хотели, не дозволив быть при сем пресвитерам, которые много о том просили; пресвитеры же города Александрии и всего округа желали быть при следствии, чтобы подущаемых Исхиром обличить – кто они и откуда». Устранив от следствия всех этих доброжелателей истины, следователи производили свои исследования при язычниках, призывали их в свидетели о предметах, касавшихся непосредственно обрядов православной церкви, прибегали к подлогам относительно допросов и лиц, привлекаемых к допросам. «О людях, говорится в послании, которые живы и в своей стране всеми видимы, вам, живущим вдали, рассказывают, что их не стало… во всем поступали властительски, по предстательству других; египетский епарх с военным отрядом наводил страх на всех служителей церкви и никому не дозволял свидетельствовать по всей правде; а что всего страшнее, в одном и том же месте, в доме обвинителя и жили, и производили исследования о чем хотели сии судьи и свидетели»²⁵.

На основании произвольно, таким образом, собранных сведений, а равно и на основании того, что Афанасий удалялся с собора, Тирский собор заочно осудил Афанасия, признав его виновным в сделанных против него доносах, лишил его сана и запретил ему на будущее время жить в Александрии с той целью, чтобы, оставаясь там, он не производил беспокойств и возмущений. Мотивами своего определения собор выставлял во-первых то, что Афанасий, не явившись на собор в Кесарию, тем самым затруднил положение собора и пренебрег повелением императора; во-вторых, что он прибыл на собор в Тир в сопровождении многочисленной свиты, и произвел волнения и тревоги; в третьих, что Афанасий, очевиднейшим образом, обличен в разбитии жертвенника и таинственной чаши. «Каждый пункт своего обвинения, замечает Созомен, члены собора изложили судебным порядком, стараясь свою клевету обделать с некоторым искусством». Свое осуждение собор препроводил ко всем епископам с тем, чтобы они не имели общения с Афанасием, не писали к нему и не принимали грамот от него, как обличенного в разных преступлениях и чрез бегство, оказавшегося виновным. Такое же осуждение Тирские судьи послали и к царю, без всякого сомнения, с той целью, чтобы царь, согласившись с ним, сообщил ему внешнюю силу²⁶.

Но прежде, чем собор препроводил царю свой приговор осуждения и низложение Афанасия, последний уже успел принести от себя Константину жалобу на притеснения и обиды, причиненные ему Тирским собором и просил, чтобы его дело было исследовано в Константинополе в присутствии Императора. Поэтому Константин предписал всем епископам, бывшим в Тире, явиться в Константинополь; но некоторые из них, убоявшись сего предписания, поспешно удалились в свои епархии; непримиримые же враги Афанасия: Евсевий Никомидийский, Феогнис Никейский, Марис Халкидонский, Патрофил Скифопольский, Урзакий и Валент прибыли в Константинополь и к прежде вознесенным на Афанасия обвинениям, присоединили новую клевету государственного свойства; они уверяли Константина, что Афанасий грозил воспрепятствовать доставлению пшеницы, которая каждогодно привозилась в Константинополь из Александрии; свидетелями действительности сей угрозы они выставляли епископов: Адаманция, Анупиона, Арбатиона и Петра. Константин, поверив этой клевете, а вернее кажется будет сказать, наскучив этой враждой епископов против Афанасия, в видах умиротворения церкви, согласно определению Тирского собора, сослал Афанасия в ссылку и именно в город Тревир в Галлии²⁷.

«Пробыв в Тревире два года и четыре месяца (336–338), пишет Феодорит, божественный Афанасий возвратился в Александрию и был принят народом с великой радостью». Казалось бы осуждение Тирского собора, когда начал действовать указ кесаря Константина, по завещанию отца возвращавшего Афанасия, совершенно и навсегда должно было потерять свою силу. На самом же деле было не так. Враги св. Афанасия, которым крайне неприятно было его возвращение из ссылки, предъявили протест против сего решения. Они говорили, что Афанасий, низложенный и осужденный собором, незаконно возвращен из ссылки императорским указом и затем, вступил в управление Александрийской церковью, что для всего этого нужно было также особое определение собора епископов. По каким бы действительным побуждениям арианские епископы ни предъявляли сего протеста, во всяком случае, в нем высказывалась та важная для нас мысль, что действия и определения церковного суда могут быть изменяемы и отменяемы только самим же церковным судом, а не посторонней государственной властью. Конечно и ариане не предъявили бы этого протеста, и предъявленный, он не имел бы силы, если бы не было внутренних незыбленных для него оснований. Как бы то ни было, только собор Антиохийский 341 года, имевший связь с этим протестом, поспешил развить эти основания в положительных правилах. Собор в 12 своем правиле постановил: Аще епископ, изверженный собором, дерзнет стужати слуху царскому, подобает ему обратиться к большему собору епископов и то, в чем мнится быти прав, предложить множайшим епископам и от них прияти исследование и окончательный суд. Аще же сих пренебрегши, царю стужати будет: таковой да не удостаивается никакого прощения, да не будет места его защищению и да не имеет он надежды восстановления». Правило, не называя лица, заведомо осуждает собой факт восстановления Афанасия в прежнем его сане государственной властью. Со всей последовательностью развития своих мыслей, собор не преминул также другим своим, именно 4 правилом, осудить и само принятие Афанасием на себя прав и преимуществ снятого с него собором сана. «Аще епископ, говорит правило, изверженный от сана собором, дерзнет совершить какую-либо священную службу: таковому отнюдь не позволяется на другом соборе ни надежду восстановления в прежний чин иметь, ниже до принесения оправдания допущену быти». Заручившись предварительно такими непоколебимыми по существу правилами, собор без труда мог снова удалить Афанасия из Александрии, как нарушителя церковных правил. И действительно, мысля Афанасия на основании этих правил лишенным епископства и недостойным восстановления в прежний его сан, собор рукоположил на его место нового епископа Григория, который вооруженной рукой военачальника Сириана введен был в Александрийскую церковь вопреки желанию народа, произведшего при этом возмущение²⁸.

Вследствие таких обстоятельств, Афанасий снова удалился из Александрии; но настоящее его удаление было предвестием нового рассмотрения о нем дела и на суде новых судей. Скрывшись на запад, он встретил сочувствие к себе у тамошних епископов; вошел в положение Афанасия и сам глава западной церкви, римский папа Юлий. Юлий имел особые побуждения заняться делом Афанасия. Сам предводитель партии, враждебной Афанасию, именно Евсевий Никомидийский, после Антиохийского собора, обратился к Юлию с особой грамотой и просил его созвать собор и самому, если он того пожелает, рассмотреть дело Афанасия. Юлий не имел оснований не принять на себя прав посредствующего судии, особенно после того, когда обратился к нему с такой же просьбой и Афанасий. Поэтому, он действительно решился созвать собор и пригласил на него – как Афанасия, так и восточных епископов. Афанасий, в качестве подсудимого, явился в Рим и ожидал там своих обвинителей. Но восточные епископы, узнав, что Афанасий находится там и уже готов к ответу, пришли в смущение и не явились на собор под разными предлогами. Не смотря на их отсутствие, собор составился более чем из 50 епископов (342 г.). Он, выслушав оправдания Афанасия против всех, взнесенных на него обвинений, признал его невинным и принял Афанасия в общение с собой²⁹. Собор просил папу написать обо всем этом к приверженцам Евсевия; папа удовлетворил его просьбе и самим делом, отправив свое послание³⁰. Но посредничество папы Юлия и бывшего при нем собора не утвердило Афанасия самим делом на его кафедре и вызвало собой, со стороны его врагов, неудовольствия. Собравшись в Антиохии, они написали оттуда к Юлию напыщенное послание, исполненное насмешек и укоризн: они обличали папу в любочестии, в незаконном вмешательстве в дела других церквей, хвалились пред ним своими добродетелями, обвиняли его в нарушении церковных законов³¹ и т. п. Получив это послание, Юлий, опираясь на данные послания епископов³² египетских, извещавших, что все сделанные против Афанасия, на Тирском соборе и после, обвинения были совершенно неосновательны и вымышлены, еще с большей силой порицал действия врагов Афанасия, защищая в тоже время последнего. Послание папы Юлия до того знаменательно – как в рассматриваемом нами процессе, – так и вообще, в истории настоящего вопроса, что мы не можем освободить себя от обязанности привести из него несколько характерных мыслей³³.

«Мы писали, начинает папа свое послание, с любовью и сознанием истины, а вы отвечали с любопрением и вопреки приличию. Письмо доказывает презорство и высокомерие писавших, а это чуждо христианской вере»… Евсевиане в своем послании жаловались, что рассмотренное и решенное ими дело еще раз было предложено собору и негодовали, что они были приглашены аа этот собор и притом письмом, данным на имя одного Евсевия Никомидийского. На первую жалобу папа отвечал: «уверенные в том, что ими сделано и о чем произнесен ими суд, не негодуют, если суд их подвергается исследованию других, а напротив не сомневаются в том, что никак не окажется несправедливым, о чем они рассудили справедливо. Посему и епископы, сошедшиеся на великом Никейском соборе, не без Божия изволения согласились – рассуждения одного собора подвергать исследованию на другом, чтобы и судящие, имея пред очами другой будущий суд, производили исследование со всей осторожностью и подсудимые были уверены, что судят их не по вражде к ним прежних судей, но по справедливости, Если же не желают, чтобы имел у нас силу такой обычай древний, упомянутый и записанный на великом соборе, то подобный отказ неприличен. Что однажды принято в обычай церкви и утверждено соборами, нет основания нарушать то немногим»… Касательно второго негодования, папа отзывался: «нас просили созвать собор посланные вами, впрочем и без этой просьбы, а на основании заявления обиженных, посланное приглашение законно и справедливо; потому что оно согласно с церковными уставами и богоугодно… и вам следовало не огорчаться тем, что позваны, а скорее охотно идти… негодование оскорбившихся безрассудно и отказ, не восхотевших придти, неприличен и подозрителен… Дивлюсь, продолжает папа и тому в письме – почему написано вами, что писал я один и к одному Евсевию, а не ко всем вам… я писал только к тем, которые известили меня о деле и писали ко мне письма. А если и то тронуло вас, что я один писал к нему; то следует вам негодовать и на то, что и он написал ко мне один».

Послание папы далее касается изложения тех самых причин, по которым он кассировал суд Тирского собора по делу Афанасия. Приводя эти причины, папа говорит: «письма ваши против Афанасия сами себе противоречат… Первые во многом обличаются последними, а последние изобличаются во лжи первыми; а при таком разногласии содержащееся в них не заслуживает ни малейшего вероятия. Притом, вы живете вдали, между тем, как писавшие в защиту Афанасия живут вместе с ним и знают его, они свидетельствуют о его жизни и утверждают, что он во всем оклеветан по заговору». За сим папа – на основании оправданий, произнесенных самим Афанасием, показаний, данных свидетелями по его делу, а равно и на основании самих судных актов – раскрывает, что обвинения, представленные против Афанасия на Тирском соборе, не были доказаны, что исследование, произведенное в Мареотиде по пристрастию и с предзанятой мыслью, не застуживает доверия, что все прочие обстоятельства дела вымышлены и не доказаны. И так, когда столько было свидетелей, говоривших в пользу Афанасия и столько представлено оправданий им самим, что должно было делать нам? Не то ли, чего требует церковное правило, то есть, не осуждать Афанасия, но скорее принять его и признать епископом, как и признали? К тому же пробыл он здесь год и шесть месяцев, ожидая, что прибудете вы или кому угодно будет придти: но прибытием своим сюда, он всех склонил на свою сторону; потому что и не явился бы, если бы не был уверен в правоте своего дела; он пришел не сам по себе, но будучи вызван нами и получил от нас письмо, как и к вам было нами писано.

После описания обстоятельств, касающихся дела Афанасия и других, оправданных с ними епископов, папа в заключение своего послания говорит: «суды церковные не по Евангелию уже производятся, возлюбленные, но домогаются заточений и смерти. Если и подлинно, как говорится, была в них полная вина; то по церковному правилу, а не так надлежало произвести суд; надобно было написать ко всем нам, чтобы, таким образом, всеми произнесено было справедливое решение. Ибо страдали епископы, страдали не малые какие церкви, но те, которыми апостолы лично правили. Почему же не писано было к нам особенно о церкви Александрийской? Или не знаете, что было это обыкновение, – прежде писали к нам и здесь уже решалось, кто прав. Именно, если падало наше подозрение на тамошнего епископа, – надобно было написать к здешней церкви. Теперь же нам не сообщили ясных сведений, а сами сделали дело, как хотели и наконец, требуют, чтобы, не разобрав дела, подали мы один с ними голос. Не таковы Павловы постановления; не так предали отцы это – иной образ действования; это новое предначертание».

Не смотря на видимую правоту действий Папы и его собора, усилия их, на самом деле, оставались безуспешными. Поставленный в Александрию на место Афанасия, на Антиохийском соборе, арианин Григорий, при помощи светской власти, не пускал Афанасия на кафедру, который поэтому возвратился в Рим; между тем, как епископы египетские, западные и часть восточных, все были на стороне Афанасия. Живя в Риме, Афанасий отчасти личными просьбами, отчасти чрез ходатайство и просьбу Папы Юлия, успел склонить западного императора Константа войти в настоящее положение вещей и ходатайствовать пред Констанцием, правившим на востоке, чтобы он выслал восточных епископов на запад – как для объяснения по вопросу, о низложении Афанасия, так и для совещаний по другим предметам. Следствием вмешательства обоих государей в это дело и было, наконец, созвание собора в Сардике (347 г.). На этом соборе присутствовало до 300 западных епископов, а из восточных прибыло только 75. Но восточные, первым условием своего общения с западными поставили то, чтобы Афанасий и прочие, низложенные ими епископы, не имели места подсудимых, а были признаны низложенными и осужденными. Западные не согласились на это требование восточных; а потому последние образовали свой особый собор в Филиппополе, между тем, как западные продолжали свои заседания в Сардике. Несмотря на все настояния, угрозы и церковные кары, к которым прибегали епископы, собравшиеся в Филиппополе, действия их не имели успеха. Ибо собравшиеся в Сардике, после многократных, но тщетных приглашений, сделанных восточным, чтобы они приняли участие в соборе, решились приступить к обсуждению предлежавших вопросов. Ho на ряду с прочими вопросами было рассмотрено и дело Афанасия во всей подробности: выслушаны были, как обвинения, которые делались против Афанасия, так и оправдания принесенные им. «Когда, рассказывает об этом Афанасий, мы пересказали, как было поступлено с нами, и представили свидетелей и доказательства, тогда все удивились, и признали, что поэтому, вероятно и убоялись они собора, чтобы не быть обличенными в лице». Сардикийский собор в окружном своем послании о рассмотрении дела Афанасия писал следующее: «Арсений, о котором говорили, будто бы лишен он жизни Афанасием, и жив и считается между живыми… Разглашали они и о чаше, будто бы разбитой афанасиевым пресвитером Макарием; но пришедшие из Александрии, Марсота и прочих мест, засвидетельствовали, что ничего этого не было и епископы, писавшие из Египта к сослужителю нашему Юлию, достаточно подтвердили, что там не было вовсе и подозрения о чем-либо подобном… О судебных записях, в которых, как говорят они, есть нечто против Афанасия, дознано, что составлены они односторонним образом; притом, по сим самым записям, допрашиваемы были язычники и оглашенные; один из оглашенных при допросе показал, что когда прибыл Макарий, он находился в храме, а другой, будучи спрошен, сказал, что часто упоминаемый им Исхир, лежал в то время больным в своей келье; а из сего видно, что таинство вовсе не было совершаемо, потому что были тут оглашенные и не было Исхира, который лежал больным. И сам лукавый Исхир, солгав, в утверждаемом им, будто бы Афанасий сжег одну из божественных книг и будучи обличен в том, сознался о себе, что в то время, как прибыл Макарий, он был болен и лежал». На основании таких неопровержимых, доказательств, собор объявил Афанасия чистым и невинным. Вследствие такого определения, Афанасий, с указами царя Констанция и посланиями Папы Юлия, возвратился на свою паству. Так окончился этот тяжелый для Афанасия и многолетний процесс, хотя с его окончанием не прекратились совсем бедственные события в жизни Афанасия.

Этот процесс известен в «Истории Христианской Церкви» под именем: «борьбы православия с арианством», по проявлению в нем нравственных начал человеческой правды и справедливости, он, в некоторых случаях, может быть назван процессом интриги, клевет, подлогов и насилий против правды и невиновности; но мы не имеем ни нужды, ни права показывать отношение этого процесса к вопросам веры или останавливаться на оценке нравственности и безнравственности действий, участвовавших в нем лиц. Наш прямой долг – произнести о нем суждение с юридической точки зрения, т. е., сказать: насколько он, в самом своем ходе, отвечал требованиям установившихся церковно-судных форм и обрядов, на сколько сам, в свою очередь, способствовал развитию и устойчивости церковно-судной практики. Но, рассматриваемый с этой точки зрения, описанный нами процесс, не только представляет собой законченный акт церковного суда с видимо установившимися формами, но и дает собой крупные результаты, как в положительных, так и отрицательных своих явлениях.

Самым важным из всех результатов является, без сомнения, тот, что мы имеем два собора, постановления которых, принятые в канон, были вызваны именно этим процессом, и касаются порядка и независимости действий духовного суда. Эти соборы суть: Антиохийский и Сардикийский. Первый, Антиохийский своими правилами освятил принцип невмешательства светской власти в действия и определения духовного суда (пр. 12) и в виду разъяснения этого принципа, постановил, что действия и определения духовного суда имеют всю свою обязательную силу для лиц, до которых они касаются (пр. 4), что всякие обращения к светской власти могут быть предпринимаемы не иначе, как по соизволению и рассмотрению епископа митрополии и прочих епископов той области (пр. 11): тот же собор обосновал и принцип, что единогласный приговор судей духовного суда не допускает против себя никаких обжалований (пр. 15). Второй, Сардикийский, в том же процессе, нашел повод – как разъяснить принцип невмешательства светской власти в дела церкви, и указать случаи и способы законного обращения предстоятелей церкви к власти государственной (пр. 7, 8 и 9; так и обозначить в лице Юлия преимущества римских епископов в деле рассмотрения апелляционных, жалоб (пр. 3, 4 и 5); очевидно, в непосредственной связи с этим процессом стоит и то требование отцов Сардикийского собора, чтобы дела епископов, между собой, предварительно, разбирались местными, а не посторонними епископами (пр. 3), и чтобы неправильно изверженный из сана, избегая грозящей ему опасности, был принимаем с особенным благорасположением и дружелюбием, если будет искать защиты и убежища в чужой области (пр. 17). Сардикийский собор обращает свое внимание на независимость и компетентность действий духовного суда в своих правилах, потому что враги св. Афанасия, как мы видели, не только формально заявляли о своих обвинениях прежде всего пред императором, но и на самих собраниях старались осуществить свои замыслы именно при содействии представителей светской власти. Об участии представителей этой власти в заседаниях Тирского собора епископы Египта, Ливии и Пентаполя выражаются таким образом: «Как осмеливаются называть собором такое сборище, где председательствовал Комит, присутствовал исполнитель казни и куда, вместо церковных диаконов, вводил нас писарь? Комит говорил, а присутствовавшие молчали, или лучше сказать повиновались ему». Действия египетского епарха Филагрия, при собрании комиссией от Тирского собора нужных сведений в Мареоте, также известны: «Как там в Тире говорят те же епископы, был Комит с воинами и не позволял никому говорить, или делать не по их воле, так и здесь, в Мареоте, был египетский епарх с военным отрядом, наводил страх на всех служителей церкви и никому не дозволял свидетельствовать по всей правде». Навыкнув действовать, опираясь на светскую власть, враги Афанасия в сопровождении ее представителей явились было и на собор Сардикийский. «Тогда, как все, говорит об этом обстоятельстве Афанасий в своем защитительном слове, собрались в простоте, они опять привели с собой комитов: Мусониана, Исихия и Кастрисия, чтобы по обыкновению своему, властью их делать, что им будет угодно. Но, повторяем, по указанию этих данных процесса законополагал свои правила только собор Сардикийский, на котором не было ни одного представителя светской власти. Собор Антиохийский ограждал ту же независимость и компетентность действий древнего суда по другим побуждениям, именно, потому что государственная власть, вопреки определению Тирского собора, восстановила Афанасия в его звании. Таким образом, оба собора, исходя из разных побуждений, отстаивали и развивали один общий, канонический принцип. Не без отношения, конечно, к данным этого процесса законоположил, впоследствии, свое знаменательное для организации и порядка действий духовного суда 6-е правило и 11-й вселенский Константинопольский собор (381 г.).

Повлияв, таким образом, на развитие самого законодательства церкви, процесс суда над св. Афанасием не остался без последствий, и по отношению к самим формам и обрядам судопроизводства. В самом деле, мы видим, как враги св. Афанасия, признавая всю обязательность для своих действий установившихся форм судного разбирательства, старались только воспользоваться ими в угоду своим корыстным целям, чтобы сделать осуждение Афанасия юридически правильным и основательным; как в свою очередь св. Афанасий и его защитники, показывая допущенную врагами неправильность применения судных форм, старались доказать тем несостоятельность самих их обвинений и представить оправдание Афанасия делом совершенно правильным и законным. И те, и другие, основывая свои требования на юридических формах судопроизводства, тем самым поставляли в зависимость от них приговор и решение суда. A сего кажется достаточно для того, чтобы сказать, что юридические формы судопроизводства, еще в первой половине IV века, не только имели всю свою уместность при ведении судного процесса, но и сообщали собой всем его действиям законную и обязательную силу. Таким образом, этот процесс – разъясняя, как должны быть применяемы, по крайней мере, некоторые нормы судопроизводства, чтобы суд был произведен правильно и законно, – имеет значение организующего факта в истории духовного суда.

Он показывает действие судей, исследующих и определяющих преступление, поведение обвинителей, подсудимого и их свидетелей, старающихся утвердить и доказать истину вины и невинности, приемы, употребляемые для обнаружения и рассмотрения, а равно и пересмотра преступлений, подпавших осуждению. само осуждение и оправдание, а равно и последствия того и другого, положение осужденного и снова, ищущего себе защиты у правосудия, всю организацию духовного суда в надлежащей последовательности его инстанций. Словом, из этого процесса можно видеть духовный суд во всей последовательности, полноте и законченности его действий, начала, которым он следовал, формы, которые усвоил в первой половине IV века, когда обнаружилось заметное влияние требований государственного правосудия на отправления духового суда, когда государственная власть приняла непосредственное участие в делах церковных. Приписывая такое значение рассмотренному нами процессу, мы принимаем в соображение, по преимуществу, нормальные его явления, одобряемые законом правды и справедливости, но не упускаем совершено из внимания и его крайних обнаружений, потому что и они – хотя отрицательно, но служили к уяснению начал и форм духовного правосудия.

От второй половины IV века, достойным замечания процессом духовного суда, является суд поместного собора над св. Иоанном Златоустом. Знаменитый пастырь константинопольской церкви, величайший проповедник своего времени, Иоанн Златоуст подвергся ненависти у своего клира, императорского двора и предстоятелей других церквей. Клир ненавидел Иоанна и питал к нему свое не расположение за его строгое обращение с подчиненными, за его ревность об исправлении их нравов и вместе, церковного благочиния³⁴. Двор и в частности, императрица Евдоксия не любили Златоуста за его дерзновенные и смелые поучения, обличавшие происки царских вельмож³⁵ и в частности, неприличные поступки самой императрицы³⁶. Предстоятели церквей недовольны были Иоанном, каждый по своей причине. Так, одни не любили Златоуста за его будто бы высокомерное обращение с ними, каков, например, Кирин, халкидонский епископ³⁷; другие были недовольные им за причиненные им, со стороны Златоуста, обиды, каковыми можно почесть вообще епископов малой Азии, испытавших на себе власть Златоуста во время путешествия его в Ефес³⁸ и в частности, Севериана, епископа Говальского, которого Златоуст своей властью выслал из Константинополя³⁹: иные питали не расположение к Иоанну с самого его вступления на константинопольский престол, который он занял вопреки их воле и желанию; к сему присоединились новые неудовольствия на Златоуста за его действия, несогласные с их личными намерениями: таков именно Феофил александрийский, который противился рукоположить Златоуста в епископы Константинополя, и который⁴⁰ вознегодовал на него еще более за оказанные им покровительства Диоскору и Аммонию, известным в истории под именем длинных братьев⁴¹. Но, как ни велико было число недоброжелателей у Златоуста, как ни рады они были вредить ему при всяком случае; тем не менее, они не могли сами собой низвести его с престола и лишить пастырского влияния на народ. Сильнейшим и опаснейшим врагом Златоуста была императрица Евдоксия, но и она не могла удалить его своей властью, чтобы это удаление имело хотя некоторый вид законности. Поэтому она старалась научить епископов, недовольных Иоанном, действовать против него и оказывала им свое покровительство⁴². Главным орудием, для окончательного низложения Златоуста, императрица, как и следовало ожидать, избрала влиятельнейшего, между прочими врагами Златоуста, именно Феофила александрийского. Исходатайствовав ему у императора указ на созвание собора, Евдоксия не оставляла его и после своим влиянием и поддержкой. Наскоро созвав по этому указу епископов из разных городов, Феофил немедленно отправился и сам, сначала в Халкидон, куда пришли и прочие епископы – кто по приглашению Феофила, кто по указу императора. В числе собравшихся в Халкидоне находились большей частью те, которые по чему-либо питали нерасположение к Златоусту. Подготовив в Халкидоне все к тому, чтобы удобнее и успешнее сделать нападение на Златоуста, Феофил отправился потом в Константинополь; миновав церковь и самого Златоуста, как подсудимого, он прибыл в царский дворец, называемый Плакидиным и остановился там. Настоящее местопребывание Феофила сделалось в собственном смысле обвинительной камерой в отношении к Златоусту, в которой собирались и принимались разные обвинения на Златоуста. Феофил даже подкупил двух низложенных Златоустом диаконов, чтобы они представили ему жалобы (λιβέλλους) с длинным рядом преступлений. Заручившись такими формальными обвинениями и подготовив все к суду в Константинополе, Феофил возвратился в Халкидон. Но прежде, чем привлечь Златоуста к ответственности по полученным жалобам и произвести над ним сам суд, надлежало еще решить, как начать этот суд и вызвать на него Златоуста. Ибо названные обвинители были подчиненными Златоуста и следовательно, они не имели права искать себе суда у стороннего епископа. На совещании по этому случаю было предложено препроводить сами жалобы к императору с тем, чтобы при его участии силой вызвать Златоуста на суд, что и было принято. Открыв свои заседания в предместье Халкидоне, называемом Дуб, собор отправил к Златоусту двух молодых епископов, чтобы пригласить его явиться на суд. Но, когда посланные с приглашением явились к Златоусту, в то время у него заседал свой собор из 40 епископов, между которыми было семь митрополитов; поэтому Златоуст, приняв их и осведомившись об их церковной степени, пригласил сесть; но они на это приглашение прямо отвечали Златоусту, что должны только прочесть ему пригласительную грамоту и просили позволения на сие. Когда Златоуст дозволил им, то они прочли следующее: «Святой собор, собравшийся под Дубом, доводит до сведения Иоанна: нам представлена на тебя жалоба, содержащая множество обвинений. Явись поэтому к нам и приведи с собой пресвитера Серапиона и Тигрия в качестве свидетелей». Собравшиеся при Златоусте епископы отправили по этому поводу к Феофилу трех епископов и двух пресвитеров с письменным возражением, в котором, между прочим, замечали, что у Златоуста собралось до 40 епископов из разных провинций; между тем, как с Феофилом только 36 и притом только из одной области, что и им также принесли жалобы против него, и что, на основании канонов, меньшее число должно быть судимо большим». И Златоуст, с своей стороны, отвечал собору под Дубом: «мне неизвестно, чтобы кто-либо приносил на меня жалобу; впрочем, я не отказываюсь дать вам объяснение и ответ, но только требую: пусть мои враги будут удалены из числа судей, а этими врагами я считаю четырех следующих: Феофила, который еще дома и потом на пути к Ликии говорил: «я иду ко двору, чтобы низложить Златоуста, Акакия, Севериона и Антиоха. Если вы хотите, чтобы я явился, то удалите четырех из числа судей; обвинителями они несомненно могут быть; если это будет сделано, то я явлюсь не только на ваш, но и на всякий собор». Только что Златоуст отправил собору свой ответ, как явился к нему царский нотарий с указом, который, согласно просьбе собора под Дубом – привести Иоанна на суд силой – повелевал ему явиться. Но идти на суд врагов значило наперед отдать себя в жертву неправосудия. Вот почему, когда явилось к Златоусту и второе посольство от собора, состоявшее из двух подчиненных ему пресвитеров, и пригашало его идти на собор, и привести оправдание в сделанных против него обвинениях, – он не пошел сам, а чрез двоих, из среды своего собора, епископов отвечал: «что за порядок суда? Мои враги не удалены из среды судей и меня приглашают на суд даже чрез собственных моих клириков». Убедившись двукратным опытом в безуспешности своих попыток вызвать Златоуста на суд, собор решился приступить к рассмотрению обвинений в его отсутствии. По произволу были взяты некоторые преступления и о рассмотрении их для формы был составлен протокол и произнесен заочный приговор осуждения против Златоуста. Собор препроводил свой приговор к Императору следующего содержания: «Поскольку Иоанн, будучи обвинен пред нами в разных преступлениях, отказался явиться для своего оправдания, то он и присужден по законам к наказанию низложения. Но обвинительные акты заключали и преступления об оскорблении величества, а мы не уполномочены произносить суда о них; то ваше величество благоволит издать надлежащие повеления, чтобы низложенный не только был удален от церкви силой; но и понес наказание за оскорбление величества». На основании такого определения, Златоуст действительно был отправлен в ссылку императором Аркадием; но, не ожидавший такого исхода дела, народ произвел возмущение и тем заставил Аркадия и Евдоксию снова возвратить Златоуста. Возвращенный Иоанн, желая ли суда своим противникам или требуя только себе оправдания, и вместе, снятия с него соборного осуждения, прямо заявил, что он не вступит в город, пока не оправдают его на соборе многочисленнейшем; но настояния и просьбы народа заставили его изменить своему заявлению и он вступил снова на кафедру без оправдания. Впоследствии, собор, составившийся из 60 епископов, признал все сделанное под Дубом, недействительным; но это оправдание Иоанна оказалось поздним во мнении некоторых; а потому, оно и не было принято во внимание на вновь последовавшем суде над Златоустом; как низложенный собором и занявший потом кафедру без соборного разрешения, Иоанн снова был осужден и отправлен в ссылку, в которой, не достигнув еще места своего заточения, скончался⁴³.

Слушая изложенный нами процесс суда над св. Златоусом, невольно, как бы сам собой, рождается вопрос, требующий своего разрешения, а именно: правы ли в самом деле соборы, последовательно низлагавшие Златоуста – первый на том основании, что он по его приглашению не явился к ответу, второй, потому что Златоуст, не оправданный собором от произнесенного над ним низложения, вступил в управление делами епископа; или виновен и Златоуст, отказавшийся явиться на суд первого собора, потому что видел в его членах явных своих врагов и защищавшийся перед судом другого собора тем, что он, хотя и позднее, но оправдан собором же и принят в общение многими епископами после низложения? Но – дать прямой и утвердительный ответ на этот вопрос довольно затруднительно, потому что вполне правильное решение его много зависит от тех личных побуждений, которыми руководствовались и соборы, низлагавшие Златоуста, и сам Златоуст, привлекавший на себя суд именно таких соборов; за силой этих побуждений трудно усмотреть даже непосредственные требования права и закона. А потому, отказываясь решать положительно вопрос о правоте и виновности участвовавших в деле, мы не можем, однако, не заметить, чем именно важен этот процесс в истории духовного суда? Он важен, как действительный исторический факт, представляющий собой удачную попытку – судей осудить подсудимого не без удовлетворения своим личным желаниям, но с соблюдением внешних форм правосудия; он важен, – как суд, в котором государственная власть, действуя чрез посредство представителей церковной власти, достигала своих собственных желанных целей. Собственно, юридическое значение этого процесса определяется теми частностями, в которых нельзя не усмотреть практического разъяснения некоторых форм судопроизводства, утверждающегося на праве и законе. Эти частности касаются именно предварительных и заключительных действий суда, старающегося обосновать свои определения на законных и правильных формах, касаются также прав подсудимого, желающего найти для себя законный суд и нужное оправдание.

От начала V-го века, история сохранила нам пример духовного суда в суде над монахом Целестием, который держался заблуждений Пелагия относительно благодати Божией и ее необходимости для человека. Прибыв из Италии в Африку простым монахом, Целестий сделан был пресвитером в Карфагенской церкви и там обнаружил свои заблуждения. Диакон Павлин из Милана, но также находившийся в то время в Карфагене, по настоянию тамошних христиан, подал карфагенскому епископу Аврелию жалобу, в которой, как хорошо знающий дело, объявляет, что Целестий не только сам держится ложных учений, но и старается всюду распространять их чрез своих единомышленников. Аврелий предложил это дело на рассмотрение Африканского собора (411–412 г.), который особыми своими правилами, принятыми в канон (см. 123–130 пр.) осудил лжеучение Целестия и вместе, Пелагия, объявив их еретическими; а самого Целестия – за то, что он не отказался от своих заблуждений, – не только лишил священства, но и отлучил от церкви. Недовольный таким решением Карфагенского собора, Целестий обратился с апелляцией в Рим, но поразмыслив, отправился вместо Рима в Ефес. После того, как по различным обстоятельствам, при папе Зосиме, ему пришлось быть в Риме, он был формально допрошен по его апелляции и об этом составлен протокол. Снимавший допрос стряпчий потребовал от Целестия, чтобы он отрекся от своих заблуждений; в своих ответах и объяснениях Целестий обещал отвергнуть то ложное учение, за которое он был осужден в Карфагене. На основании такого обещания, ему удалось даже получить от папы одобрительное послание к епископам Африки. Но епископы Африки, получив это послание, отвечали на него подробным описанием самого дела и отправили все, относящиеся к суду над Целестием, акты. По получении сего извещения и актов, Целестий был приглашен в полное присутствие суда (vocatus ad audientiam pleniorem) для немедленного рассмотрения его преступления; но он – вместо того, чтобы явиться – скрылся от суда бегством; после чего приговор африканских епископов был подтвержден папой и об этом составлено обширное послание ко всем православным епископам⁴⁴.

Немного позже осужден был и Пелагий за свое учение. Осуждение это последовало именно в 415 году на соборе в Диасполисе в Палестине, на котором присутствовали до 14-ти епископов. Впрочем, еще до этого осуждения, Пелагию было сделано увещание от епископа Иоанна в Иерусалиме в его пресвитерии; но это увещание, не имевшее силы судного рассмотрения дела и окончилось тем, что Иоанн, по настоянию Павла Орозия и его друзей, постановил, чтобы, та и другая, стороны обратились с своими просьбами в Рим к папе Иннокентию. Как сам суд над Пелагием в Диасполисе, так и увещание, сделанное ему в Иерусалиме, замечательны тем, что судьями были греки, а обвинителями латиняне; поэтому первые, – понимая только греческий, а последние – только латинский язык, – должны были объясняться между собой через переводчиков⁴⁵. Иоанн иерусалимский, принимая на рассмотрение дела о Пелагие, прямо, на основании закона Валентиниана и Валента, заявил, что одни и те же лица не могут быть судьями и защитниками в одном и том же деле⁴⁶.

Т. Барсов

(Окончание будет).