Евангелие как основа жизни (по поводу современных социально-экономических вопросов)¹

Горизонт, Богу благодарение, становится яснее, но тяжелое для нас время все-таки продолжается. Кругом себя мы видим еще сравнительно мало работы твердой, устойчивой, положительной, а идет все та же всякого рода борьба. Самый честный и благородный человек ныне часто недоумевает, очутившись в этом головокружительном вихре жизни, что делать, как действовать, куда склониться и на чем остановиться. Ведь всякого рода партии появляются у нас, можно сказать, не по дням, a по часам, и также быстро отходят на задний план, и сменяются другими столь же недолговечными направлениями мысли и жизни. В такое время, более чем когда-либо, человек имеет нужду в твердой опоре для своей жизни и деятельности. Что делать, как нам жить, по какому пути идти, чего неизменно держаться? Делайте правду Божию, живите по Евангелию, все проверяйте его вечно жизненным и неизменным в своей истинности словом, держите – если можно так выразиться – везде и во всем «евангельский курс». Но, ведь, само Евангелие понимается различно и часто совершенно перетолковывается, применяясь там, где оно не применимо, a еще чаще применяясь в такой форме, которая безусловно противоречит его существу. Вот почему мы и намереваемся остановить Ваше просвещенное внимание на выяснении евангельской основы жизни, – основы единственно твердой, устойчивой и неизменной, как основы богооткровенной. Предмет этот слишком широк и разнообразен, и мы остановимся здесь только на самом, по нашему мнению, главном и существенном, имея при этом в виду временные нужды и запросы.

Сомнению не подлежит, что именно Евангелие, а не что-либо другое, должно быть основой нашей жизни во всех ее проявлениях; Евангелия не могут заменить ни отвлеченная, сухая наука, ни всегда колеблющаяся и изменяющаяся в своих построениях философия. Много врагов имеет христианство, нападающих на него с разных сторон, но противников евангельской нравственности сравнительно весьма мало, и сами враги христианства превозносят евангельскую мораль, живо чувствуя ее высоту и величие. Один из ныне видных западных рационалистов-богословов, известный ученый А.Гарнакк, имея в виду этическую сторону христианства, говорит, что Евангелие ни в каком случае нельзя считать чем-то отжившим свой век и его никогда нельзя заменить чем-либо другим более современным, отвечающим жизни². Евангелие, как основу жизни, может отрицать, только тот, кто знает одну бездушную материю и ее неумолимые законы; кто жизнь человеческую иначе не представляет, как постоянную борьбу сильного со слабым и торжество в той борьбе силы; кто на место Богочеловечества поставляет человекобожество и знает только себя, как центр всего и свой эгоизм, как мерило всякой своей деятельности.

Нынешнее безусловное господство эмпиризма не могло не сказаться, конечно, и на понимании Евангелия. Грубый эмпиризм все измеряет непосредственной пользой и выгодой; хорошо и удобоприемлемо для него то, что приносит непосредственные практические результаты, и, наоборот, все сверхчувственное, невидимое, совершенно отбрасывается, как никому ненужный, только обременяющий наш ум, излишний балласт. Сообразно этому воззрению и Евангелие стараются омирщить, или оземленить, и Евангелие неба и для неба желают всецело превратить в Евангелие земли и для земли. Иначе говоря, Евангелие оценивают только с той стороны, по которой оно создало бы земное благополучие, сделало бы человека сытым, довольным и благодушным. Это есть несомненная подмена евангельской морали, или, во всяком случае, крайне узкое и одностороннее ее понимание. Что ни говорят, а Евангелие прежде всего обращает нашу мысль к вечному, духовному и неизменному; оно усиленно разъясняет, что душа наша, ее внутреннее, наш сокровенный человек, лучше пищи, лучше одежды; оно требует от нас искать прежде всего Царства Божия и его правды. Евангелие желает освободить нас от суетной мирской заботы, – заботы, конечно, не о хлебе насущном, а от той, каждому из нас известной, бесконечно разнообразной суетливости, постоянной погони за земными благами. И какую нужно сказать, силу духа, какую крепость и независимость, мы создали бы себе, если бы следовали всегда этому высокому евангельскому: «не пецытеся». He были бы мы тогда рабами людей, рабами дня и земных вещей³. «Я, – говорит Христос Спаситель, – есть путь, истина и жизнь» (Ин.14:6) – это жизнь духа, жизнь примиренного и обновленного человека, нашедшего удовлетворение всех своих высших духовых потребностей, пребывающего в радостном сознании своего Богосыновства и единения со своим Искупителем и Примирителем. «Я живу, – говорит Спаситель, – и вы живы будете» (Ин.14:19), – тою же вечной духовной жизнью; во Мне источник воды, текущей в эту жизнь (Ин.4:14). Бесконечно высок евангельский идеал богоуподобления и богосыновства, и никогда человечество, при всем его прогрессивном движении, пережить его не может, ибо он относится к действительности, как безусловное к условному, вечное и неизменное – временному и скоропреходящему. Сомнению не подлежит, что евангельский путь есть путь самоотречения; он путь узкий, в него ведут врата тесные и спасающихся немного (Мф.7:13–14; Лк.13:23–24).

Однако в противоположную крайность впадают те, которые во имя Евангелия отрицают естественную жизнь с ее естественными радостями. Для них – везде мрак, темнота и уныние; они не столько любят людей Христовой любовью, сколько высокомерно и фарисейски сожалеют о человеческом неразумии. В действительности же Евангелие не требует от нас непременно бегства от мира, a оно <…>ит бегству от мира греха, и призывает к борьбе с миром и его главными врагами – чувственностью, гордостью, себялюбием. Евангельский аскетизм – это самоотречение, самоиспытание, борьба с чувственными побуждениями и страстями, и такой аскетизм от каждого из нас требуется, ибо без него невозможна никакая нравственная жизнь. Евангелие не отрицает земных благ, а учит только не смотреть на них, как на нечто самоценное и самодовлеющее⁴. Нет Евангелия с «упраздненным небом», но Евангелие не отрешается и от настоящей жизни, ибо оно знает нужду, знает телесные потребности и ясно говорит, что последние должны быть удовлетворены. Но духовное всегда необходимо предпочитать телесному и ради земного благополучия нельзя жертвовать самым ценным – своей беcсмертной душой. «На земле должна отразиться печать неба; земля должна обратиться в орудие духа».

Ежедневно мы молимся: «да приидет царствие Твое» (Мф.6:10; Лук.11:2). Это царство есть именно отражение неба, – царство, где господствует правда и любовь Божья, воля Божья служит законом жизни и все разъединенное эгоизмом вновь возвращается к прежнему единению и гармонии. Но в своем полном осуществлении это царство есть «небо», – царство, уготованное праведным от сложения мира, где Бог будет «все во всем». Такой же двусторонний характер имеет и «вечная жизнь», о которой так часто говорит нам Евангелие. Мы обладаем этой вечной жизнью уже здесь, на земле, когда веруем в явившуюся нам самосущую Жизнь – Сына Божия, находимся в единении с Ним, осуществляем принесенные Им вечные начала правды и любви; это есть жизнь в собственном смысле, – жизнь истинная, жизнь Божья, в которой нет ничего призрачного, случайного, имеющего только вид действительности, а на самом деле недействительного, нереального; это есть подлинное осуществление нашего назначения и потому жизнь блаженная, доставляющая нам высшее счастье и удовлетворение. Но в полном своем осуществлении «вечная жизнь» есть «небо», – жизнь в обителях небесных, жизнь не прекращающаяся в лицезрении самосущей Жизни – Бога.

Нигде в Евангелии так ясно не указано на это блаженство обладания вечной жизнью через осуществление правды Божией, как в нагорной беседе Христа Спасителя, каждому из нас хорошо известной. Основная мысль беседы выражается в словах: «блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся» (Мф.5:6). В отношении к себе самому правда Христова есть нищенство духом, т.е. сознание своей слабости, немощности, в виду возлагаемой на нас бесконечной нравственной задачи богоуподобления; сознание необходимости страдания, подвига, при осуществлении этой задачи; чистота сердца, преображающая человека, дающая ему возможность зреть Бога. В отношении к другим правда Христова требует кротости, милосердия, миротворения, любви в ее многообразных проявлениях, доходящей даже до любви к нашим врагам. «Блажени алчущии и жаждущии правды»! Они блаженны уже здесь на земле, ибо осуществление правды доставляет собою внутреннее самоблаженство; но полное торжество правды Божьей над человеческой неправдой и полное насыщение правдой Христовой там, – в новом небе и новой земле, где «живет правда». Евангелие со всей силой вооружается против фарисейской праведности, которая вращается на одной только внешней стороне, на показности ее людям, на прославлении ее на земле. Наоборот, правда Христова есть правда внутренняя, очищающая наше сердце. И милостыня, и молитва, и пост должны иметь внутренний характер: они ищут не показности, а уединения, духовной сосредоточенности. Вопреки фарисейскому сребролюбию, гордости, ханжеству, нужна нелюбостяжательность, смирение, истинное благоговение ко всему святому⁵.

Христианство есть религия духа. Оно везде заповедует гармонию веры и жизни, и оно страшный враг пустого, холодного правоверия и обрядоверия. Быть христианином – значит жить по-христиански, творить дела Христовы и везде и во всем отличаться от язычников, не ведающих истинного Бога. К прискорбию, мы часто являемся христианами только по имени, а духа Христова в нас нет и его заменяет мертвая форма, не дающая жизни...

Нельзя каким бы то ни было способом принижать высокое учение Евангелия. Евангельская жизнь есть несомненный подвиг и, по слову Господа, царство Божие «берется силою» (Мф.11:12), что обнаруживается в борьбе со всякого рода чувственностью. Евангелие не заключает в себе никакого утилитаризма, а тем более эвдемонизма, в чем его иногда обвиняют. «Вся убо, – говорит Христос Спаситель, – елика аще хощете, да творят вам человецы, тако и вы творите им» (Мф.7:12). Это не есть правило холодного эгоизма, все измеряющего личной пользой, или вредом. Христос Спаситель не учит: «что хотите, чтобы делали вам,то самое делайте другим», а говорит: »так поступайте и вы с ними», т.е. поступайте таким же образом, в таком же настроении, с каким настроением вы желали бы, чтобы относились к вам; а это настроение есть подвиг любви, пренебрегающей личной пользой или выгодой и часто действующей совершенно вопреки ей. Любовь к себе самому, которая для нас совершенно ясна и очевидна, должна быть мерилом нашей любви к ближнему, который есть такое же чадо Отца небесного. Евангельские слова вовсе не означают, что можно оставаться на точке безразличия там, где нет для меня ни пользы, ни вреда: евангельская любовь всегда деятельна и спасение ближнего неизменно должно быть для меня так же дорого, как дорого мне мое собственное спасение. Евангелие обещает нам награду за добрую жизнь, но эта награда не есть исключительное побуждение к доброделанию, а является только следствием добродетелям, уже отчасти обнаруживающимся и в этой жизни. Мы не должны, подобно наемникам, трудиться ради мзды, а должны подвизаться из любви ко Христу и Его святому закону, чрез осуществление которого исполняем свое назначение; богоуподобление – вот начало нашей жизни. При том, Евангелие не обещает нам каких-нибудь чувственных удовольствий, а евангельская «мзда велия» имеет тот же внутренний, духовный характер: это лицезрение Бога, наследование духовного богатства, связанного с верой, любовью и надеждой, отрешение от всего того, что ныне нас стесняет и ограничивает на пути доброделания. «Блажени кротцые, яко тии наследят землю» (Мф.5:5), – не чувственную, конечно, землю, а землю иную: силою своей кротости они побеждают зло противостоящего им враждебного мира и утверждают и расширяют то царство Божие, которое никакими враждебными силами не искоренится, а в будущем – они наследуют новый Иерусалим, где живет правда, мир и где устранено всякое богоборное начало. «Аз завещаваю вам, – говорит в другом месте Христос ученикам, – якоже завеща мне Отец мой, царство, да ясте и пиете на трапези моей во царствии моем и сядете на престолех, судяще обоимнадесяте коленом Израилевым» (Лк.22:29–30; ср. Мф.19:23). Это образ не чувственного, а духовного блаженства, – участия Апостолов в славе Христовой; Апостолы будут судить Израиля в том же смысле, в каком говорится в другом месте, что «святые будут судить мир» (1Кор.6:2), т.е. они осудят Израиля своей верой во Христа, любовью к Нему, проповедью о Нем, своими страданиями, претерпенными за Его имя. Но, с другой стороны, Евангелие не отрешается и от земной жизни, и Христос Спаситель, на вопрос Апостола Петра: «вот, мы оставили все и последовали за Тобою» (Мк.10:28), сказал в ответ: «истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради Меня и Евангелия и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев, и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной» (Мк.10:29–30; ср. Мф.19:29; Лк.18:29–30). Ничего, конечно, в этих словах нет чувственного, материального: речь идет о духовных для ученика Христова отцах (1Кор.4:15), духовных матерях (Рим.16:13), духовных братьях и духовных чадах. Но о каких, спрашивается, «домах» и о каких «землях» здесь говорится? Истинный последователь Христов найдет для себя и во время гонений дом и кров, как нашли его Апостолы в Филиппах, по просьбе Лидии, уверовавшей во Христа (Деян.16:14–15), – как обретал его св. Апостол Павел в своих великих благовестнических трудах (Деян.18:2,7; 19:9). Истинного ученика Христова и во время гонений напитают от имений своих, отверзут для него свое сердце, так что он явится как бы обладателем этих имений, ибо будет пользоваться всем насущно ему необходимым, а обладают именно тем, чем пользуются, и, наоборот, не владеют тем, что лежит без всякого употребления. Великое, но трудно исполнимое Евангельское слово: не «пецытеся»!

He заключая в себе ничего утилитарного, или эвдемонистического, Евангелие учит не о добром только деле, нo и о деле прекрасном. Что сказал Христос Спаситель, когда одна женщина, по всей вероятности Мария, сестра Лазаря, во время вечери в Вифании, в доме Симона прокаженного, «приступила к Нему с алавастровым сосудом мира драгоценного и возливала Ему возлежащему на голову» (Мф.26:7; Мк.14:3; Ин.12:3)? Ученики Господа при этом «вознегодовали и говорили: к чему такая трата? Ибо можно было бы продать это миро за большую цену и дать нищим» (Мф.26:8–9). Господь же сказал им: «что смущаете женщину? она доброе дело сделала для Меня. Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда имеете. Возлив миро сие на Тело Мое, она приготовила Меня к погребению» (Мф.26:10–12). Не всегда, значит, благотворит нищим, не всегда строит богадельни и дешевые столовые. Можно воздвигнуть великолепный храм, создать музей изящных искусств, художественный памятник. Поэзия и эстетика в душе человека неугасимы. Любовь Марии к Богочеловеку, «увлечение ее Его глаголами вечной жизни и единым на потребу выразились именно в этом прекрасном деле(καλὸν έργον), в эстетике намащения Владыки вечной жизни драгоценным и настоящим нардовым миром, наполнившим весь дом благовонием»⁶.

Если мы будем жить по Евангелию, ни одна высшая потребность нашей души не останется неудовлетворенной.

Евангелие, несомненно, обращается прежде всего к отдельному человеку, в каком бы звании, состоянии и положении он ни находился; оно знает ближе всего бессмертную душу человека; область осуществления Евангелия, с его бесконечным идеалом богоуподобления, есть внутреннее личное духовное творчество. Но личность, как известно, теснейшим образом связана с обществом, неотделима от него, и потому возрождение личности сказывается и обновлением общественности. Отсюда, нельзя безусловно индивидуализировать христианство и во имя его «абсолютизма» отвергать приложимость его абсолютного идеала в государстве, обществе, науке, искусстве и т.п., т.е. отвергать возможность христианского государства, христианской политики, христианской науки, или христианского искусства. Безусловное не может, конечно, вмещаться условным, но оно может в нем отражаться, и в данном случае оно отражается в нем не непосредственно, а посредственно, именно чрез влияние личности. Условное сохраняет свое естественное, нормальное развитие, соответствующее его природе, но это развитие управляется везде высшей идеей. Что здесь есть невозможного? Ведь и сама личность есть также условное, отражающее в себе евангельское безусловное, по мере своих сил и энергии. He евангельское безусловное приспособляется к разным формам жизни, a последние постепенно им нормируются и преобразуются, оставаясь все-таки естественными формами жизни.

Проще говоря, Евангелие, при всей его высоте, должно проникнуть, насколько возможно, во все наши жизненные отношения. «Личная сила любви, став жизнью личного духа, требует все более и более полной реализации любви во внешних отношениях»⁷. Это психологически совершенно понятно. «Когда человек будет братом человеку, тогда он не будет волком и по отношению к обществу. С улучшением отношений между отдельными лицами, улучшатся отношения и между целыми миллионами людей»⁸.

Христианство не вторгается прямо в земные дела; прямого вмешательства в государственную и общественную жизнь оно не делает. Совершенно верно, что «Евангелие нельзя непосредственно прилагать к решению вопросов государственных»⁹; государства нельзя основать прямо на Евангелии¹⁰, ибо нравственный и юридический строй не совпадают и никогда между собою не сольются. Много раз разъяснялось, что христианство безразлично к форме государственной жизни, т.е. этой формы оно не устанавливает¹¹, а говорит только о необходимости вообще государственной власти, которая от Бога и которой, безусловно, необходимо повиноваться не только за страх, но и за совесть. Мы пережили ужасное время, и знаем каждый по своему личному опыту, чтó такое власть, и насколько власть, какая бы она ни была, лучше полного безвластия.

Но хотя государства нельзя прямо основать на Евангелии, но ни в каком случае невозможно отрицать различия между строем языческого и христианского государства и общества. Наш покойный философ В.С.Соловьев не впадал, по нашему мнению, в большую крайность, когда писал, что христианство призывает государство, «чтобы оно проводило в политическую и международную жизнь нравственные начала, постепенно поднимало мирское общество до высоты церковного идеала, пересоздало его по образу и подобию Церкви Христовой¹². «Чтобы возродить все человечество, христианство должно проникнуть не только его личные, но и общественные стихии. Богочеловеческая связь должна быть восстановлена не только индивидуально, но и собирательно. Как божественная стихия имеет свое собирательное выражение в Церкви, так чисто человеческая стихия имеет подобное же выражение в государстве, и, следовательно, богочеловеческая связь выражается собирательно в свободном сочетании церкви и государства, причем это последнее является уже как христианское государство»¹³. В таком христианском государстве понятие закона, права, власти, подчинения получают высшее значение, – не превращаются в чисто нравственные понятия, а просветляются последними, так как господство, напр., во имя силы заменяется тогда господством во имя служения общему благу¹⁴.

He утопии какие-нибудь говорят и те, которые разъясняют, что в международных отношениях на место силы должна выступать идея братства народов; не должно иметь места всякого рода кулачное право и насилие. «Цель международных отношений не взаимное уничтожение и подавление, а совместное развитие и совершенствование»¹⁵. Законы царства Божия должны проникнуть в жизнь государственную и общественную. Хотя царство Христово не от мира сего, но оно должно преображающим образом влиять на мир, – подобно закваске, под действием которой вскисает все тесто. Медленно идет это вскисание, много препятствий оно встречает, но оно должно быть, иначе «плоть» останется «плотью», а «плоть не пользует ничтоже» (Ин.6:63). Целое не равно своим частям и не тождественно с ними, но закон добра для отдельной личности есть такой же обязательный закон добра и для общества, в которое отдельная личность входит, как его часть. Не нужно поддаваться обману. Никакая государственная цель, как бы она ни была возвышена, не может оправдывать безнравственных средств для ее достижения. Благо государства не есть цель безусловная и самодовлеющая, а существует цель, стоящая выше ее, – служение самого государства идее общечеловеческого развития, устроению царства Божия на земле¹⁶.

Обыкновенно говорят, что государство и общество опираются на правовом порядке и без него немыслимы, а Евангелие исключает правовой порядок, ибо оно учит отказываться от своего права и говорит о терпении, смирении, покорности. Это возражение весьма серьезное и его не легко устранить. Бесспорно, что Евангелие не знает борьбы за свое право, да еще борьбы, связанной с насилием, как ныне представляют государственную и общественную жизнь. Евангелие стоит на идеальной точке зрения и желает, чтобы люди были братьями, сынами одного Отца небесного. Лучше, конечно, прощать обиды, как прощает долги нам, по Своему милосердию, Бог, нежели восстановлять свое личное нарушенное право. Однако, христианство не отрицает юридического строя жизни, что видно из отношения Христа и Его учеников к тогдашнему государственному и общественному порядку. Св. Апостол Павел ссылается ввиду врагов на свое право римского гражданства; он требует над собою суда Кесаря; он защищает достоинство и права своего Апостольства. Евангелие знает право, как право, но не знает вовсе права силы. И кто может отрицать, что наши правовые отношения во многом возросли именно на почве христианства? Правовые категории могут быть одухотворены, преобразованы, к чему и стремится Евангелие, но совершенно уничтожены они быть не могут, как имеющие высшее основание: Сам Бог есть не только любовь, но и правда, и Христос Спаситель является не только нашим Искупителем, но и Судьей; все дело спасения есть сколько дело любви, столько и правды Божией. Обычная ссылка на слова Господа: «не судите» (Мф.7:1), в доказательство того, что суды вовсе не должны существовать, не имеет силы, ибо слова Господа направлены не к носителям или представителям власти и суда, которые будто бы выполняют свою юридическую функцию незаконно, а они обращены вообще к последователям Христа, которые не должны «осуждать», «пересуживать» ближнего своего, его душевное состояние; тут вовсе нет речи о судах законных. Верно, что Евангелие учит терпению, но это терпение не пассивное, а активное, содействующее водворению добра. Иное ведь, дело терпеть, а иное – что-нибудь утверждать, оправдывать и поддерживать. Христианство не учит мириться со всяким деспотизмом и явное неправо считать правом. Оно говорит только: «не противься» (Мф.5:39), т.е. не противодействуй злу злом, – ввиду зла не стань сам злым, а побеждай злое благим (Рим.12:21).

Из Евангелия никак нельзя выводить, что не должно быть судей, начальников, кар, вообще внешних норм жизни: в человеческом общежитии, ввиду его несовершенства, все это неизбежно, но все это должно совершаться непременно по правде Божьей. Евангелие только учит, чтобы чисто юридический строй поменьше, где возможно, заявлял себя и выступал на его место строй нравственный. «Кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом» (Мк.10:43–44). Это возвышеннейшее евангельское наставление должно отражаться через посредство личности на общественных и государственных отношениях. «Есть в христианском государстве господство, но господство не во имя силы, а во имя общего блага... Есть в христианском государстве подчинение, но не из рабского страха, a по совести и добровольно, ради того общего дела, которому одинаково служат и повелитель, и подданные. Существуют в христианском государстве права, но права, вытекающие не из безграничности человеческого эгоизма, a из нравственной бесконечности человека, как существа богоподобного. Есть в христианском государстве закон, но не в смысле простого узаконения действительных отношений, а в смысле их исправления по идеям высшей правды»¹⁷.

В каком, спрашивается теперь, отношении Евангелие находится к науке, искусству, культуре?

Говорят, что «христианская наука», «христианское искусство» – пустые звуки. «У Евангелия нет непосредственных точек соприкосновения с наукой и искусством. Наука и искусство тем лучше, чем они свободнее, человечнее. Вопросы науки и искусства не могут быть христианскими вопросами: как не может быть христианского вопроса об электричестве, о телефоне, так и не должно быть христианского вопроса о театре, о безубойном питании, хотя и много ныне охотников ставить такие вопросы¹⁸. Но более справедливы, по нашему мнению, те, которые говорят, что христианство «не берет на себя решение вопросов о правильности той или другой астрономической теории, о строении материи, о технической стороне какого-либо произведения искусства». Но для христианства не безразлично, «не ведет ли наука, переступая границы своей компетенции, к отрицанию религии, или нравственности, не служит ли искусство низшим инстинктам человеческой природы¹⁹. Тут христианство через посредство личности²⁰ действует возвышающим и одухотворяющим образом и на науку, и на искусство, причем свобода последних не теряется, ибо свобода науки и искусства не в том состоит, чтобы заниматься только грубо реальным. И в науке, и в искусстве должна быть высшая телеология, а иначе наука и искусство обращаются в простую «работу», в ремесло. Пострадала ли наука и искусство под влиянием Евангелия? He оказало ли последнее через посредство личности своего гуманизирующего действия? В своей собственной области наука свободна и христианство сюда не вторгается. Но наука не есть только сумма известных знаний, простое протоколирование фактов, а существует дух науки, и наука не может быть отрешена от живой личности. Христианского учения об электричестве или телефоне, конечно, нет, но христианская наука есть, насколько она ведет к истинному богопознанию. А плодит наука безверие именно переступая свои собственные пределы, – вторгаясь в ту область, где мы должны добросовестно сказать: «не знаем», и следовательно, она теряет свободу объективного исследования. Атеизм вовсе не есть признак научной свободы, как некоторые думают.

Евангелие не связывает себя с какой-нибудь определенной внешней культурой, и не может связывать, ибо что сегодня считают прогрессивным, то завтра признают уже отсталым. Но оно и не враждебно этой культуре. Евангелие говорит нам одно: «труд, приумножение, движение вперед, но все это должно быть поставлено на служение Богу и ближнему, озарено светом вечности, исторгнуто от служения преходящему»²¹. Трудитесь, не стойте на широком поприще жизни праздными, используйте Богом данный вам талант и стремитесь всегда к истинной культуре духа, ведущей к истинному богопознанию.

Считают несовместимым с Евангелием патриотизм, который, говорят, «можно примирить с Евангелием только при помощи лицемерия и софистики, т.к. как исходный пункт Евангелия – борьба с национальной ограниченностью в области религии»²². Как будто бы патриотизм ведет к религиозной исключительности! Можно быть христианином, не переставая оставаться по национальности «иудеем, или эллином»; во Христе «несть иудей и эллин» (Кол.3:11); не в том, конечно, смысле, что эти национальности упраздняются, а потому, что они равноправны, и иудей не имеет в деле веры никаких особенных прерогатив пред язычником. Христос Спаситель молится: «да вси едино будут» (Ин.17:21), – едино, конечно, по вере, а не по национальности. Можно отрешиться от религиозных предрассудков народа и в то же время любить свой народ, как любил его св. Апостол Павел, готовый принести все в жертву ради духовного спасения родного ему по плоти народа. He мирится с Евангелием не патриотизм, а национальный эгоизм, признающий только свое и с враждою и презрением относящийся ко всему чужому. Ни Христос Спаситель, ни Его ученики не были какими-нибудь космополитами, а Христос, как известно, плакал о несчастной судьбе своего народа. «Космополитизм, как нечто отвлеченное, совершенно не может проникнуть в деятельную жизнь человека. Любить всех без всякого различия своего и чужого – это отвлеченная, космополитическая идея, которая почти равна индифферентизму. Человеку для его любви – любви деятельной, a не платонической – нужны более близкие объекты: семья, народ, отечество. Близкое отечество подчиняет себе человека гораздо сильнее, чем какое-то всечеловечество, на которое каждый отдельный индивид и не может оказывать непосредственного влияния, если только он не мировой гений... Под космополитическим чувством легко может укрываться холодное сердце и одно только желание витать в неопределенном пространстве... Все самые высокие идеалы, за которыми признано значение общечеловеческое, не могут жить и действовать вне народности; они будут отвлеченными, безжизненными до тех пор, пока не будут усвоены народом, как отдельным органом человечества, пока не сделаются его необходимой душевной функцией»²³. Много, без сомнения, мы вредим себе этим, ныне модным, космополитизмом, который спутывает наши общественные понятия и ведет к такому общественному «самоотречению», которое не должно иметь места в том, кто себя уважает. Во имя Евангелия нужно отрешиться от узкого национализма, но не от патриотизма, готового все отдать ради спасения своего народа и отечества, защиты его лучшего достояния.

He обособляя Евангелие от культуры, общественной и государственной жизни, мы, однако, далеки от того, чтобы разрешать Евангелие в простую социологию и евангельское совершенство переводить на простые социальные формулы. Во множестве книг и брошюр ныне проводится взгляд, что Евангелие есть великая социальная весть бедным, – все остальное имеет в нем только второстепенное значение; Христос Спаситель был, говорят, великим социальным реформатором, желавшим освободить низшие страждущие классы населения; Он поставил для Себя определенную социальную программу, имевшую в виду равенство всех людей, избавление их от нужды, притеснения и всякого другого общественного зла²⁴. При этом некоторые (Каутский, Энгельс) прибавляют, что христианство возникло, как ответ на социальный вопрос в Риме, что римский паперизм образует собственно его основу²⁵.

Смотреть так на христианство значит совершенно не понимать его сущности и происхождения. В действительности, Евангелие вовсе не вторгается прямо в область каких бы то ни было социальных и экономических вопросов. Оно говорит о равенстве людей, но равенстве несомненно духовном; оно учит об избавлении от зла, но зла не экономического, а опять-таки зла духовного. Проповедь Христа Спасителя имеет не социальный, а религиозный характер, и христианство вовсе не было религией бедняков или пролетариев, как представляют некоторые современные социологи. «Блаженны» – говорит Христос – не просто «нищие», а «нищие духом» (Мф.5:3), и Евангелие привлекало к себе умы и сердца вовсе не обещанием улучшения экономического положения. Свою беседу в Назаретской синагоге Спаситель начинает словами: «Дух Господень на Мне, ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал Меня исцелить сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать, лето Господне благоприятное» (Лк.4:18–19). Здесь каждое слово имеет духовно-нравственный, а не социальный смысл, и «лето Господне благоприятное» вовсе не есть лето всеобщего материального благополучия, какого-то земного рая. Совершенно неверно, что первохристианская церковь заключала в себе только бедняков, ибо находились в ней и богатые христиане, и даже хилиастические ожидания не были ожиданиями простого экономического довольства.

Евангелие не заключает в себе никакой социальной программы, но оно дает то, что бесконечно выше всякой подобной программы. «Словами: «люби ближнего твоего как себя самого» (Мк.12:31) Христос пролил свет во все конкретные отношения жизни, в мир голода, бедности и страдания... О любви к ближнему не должны говорить те, которые могут сносить, чтобы подле них люди томились от нищеты и умирали. Евангелие не только учит солидарности и взаимопомощи, – это существенное содержание его проповеди... Евангелие желает, как справедливо говорят, превратить социализм, покоящийся на предположении взаимно сталкивающихся интересов – в социализм, основывающийся на сознании духовного единства»²⁶. Евангелие не дает и вовсе не имеет целью дать какую-нибудь социальную теорию, но оно разъясняет имманентный закон любви, чуждой всякого эгоизма, и где господствует настроение христианской любви и духовного единения, там не имеют силы и остроты разные социальные противоположности и жало происходящего от них зла исторгается²⁷. Там начинается и положительное доброе делание на пользу страждущих, ибо люди, согретые христианской любовью, не могут сказать несчастным: «идите с миром, грейтесь и питайтесь» (Иак.2:16). «Кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое, – как пребывает в том любовь Божия?» (1Ин.3:17)

Таким образом, что подмечали мы раньше, то имеет место и здесь: не вторгаясь прямо в социальные отношения, христианство, через посредство личности, духовно их возрождает и преобразует. Истинный христианин должен пробуждать спящую, ослепленную привычками совесть; он проводит и поддерживает всякие разумные меры к улучшению социального положения, к уменьшению жестокой борьбы за существование. Христианская любовь не исключает, конечно, а предполагает организацию христианской любви, выражающуюся в разных рациональных способах помощи трудящимся, бедным.

Христианство одобряет всякое улучшение социальной жизни, всякое разумное социальное законодательство. Печально только то, что нынешние социологи часто прикрываются высоким духом Евангелия, а на самом деле весьма далеки от него. В самом возвышенном тоне они ведут речи, о том, что человечество есть единое, великое целое, становящаяся Церковь, и я не могу обособлять себя от этого целого, а должен выступить на служение ему. Я повинен за страдания этого целого и должен искупить их. Во всем зле жизни, во всех неправдах и преступлениях участвую как-то и я. Но я не хочу неправды, не хочу зла, не хочу чужих страданий и горя. He хочу и каюсь, прошу у всех и всего прощения, плачу и молюсь готовый на крестные муки, лишь бы только во всем этом не участвовать... Из покаянных чувств вырастает любовь, которая хочет все утолить, и всем послужить²⁸. Какие возвышенные рассуждения! И, однако, после них читаем, что, желая послужить ближним, мы должны «обуздать экономическую похоть», а это достигается во всякого рода стачках и забастовках²⁹. Но, ведь, стачки и забастовки есть насилие. Да, отвечают, действительно насилие, но оно необходимо, ибо пока еще не выработаны положительные религиозные воздействия на общественную жизнь, в целях, напр., улучшения экономического положения рабочего класса, – воздействия чуждые насилия, хотя в будущем они несомненно будут установлены³⁰. Итак, пока – насилие, и нужно утешаться только тем, что его когда-то не будет. Соответствует ли такая программа духу Евангелия?.. Для нынешних социологов никаких затруднений с этой стороны не встречается. Они доходят даже до того, что с великою развязностью говорят, что Христос Спаситель не был «совершенным воплощением христианского настроения и христианского поведения»³¹. Прямо кощунственными являются следующие слова: «стачка, как действительное средство обуздания экономической похоти в теле человечества, вызывается именно ревностию о доме Господнем, о теле Христовом, а потому она и есть тот бич, которым Христос изгонял из храма торговцев»³². Заметим, что Христос употребил бич, как видно из Евангельского текста, не над людьми, а над животными и с Его святой ревностью о поруганном доме Отца Его небесного, – делом чисто религиозным может ли идти хотя в какое-либо сравнение экономическое насилие, прерываемое также ревностью о «доме Господнем»? Боже нас сохрани от подобных сравнений!

Далеки от Евангелия и его духа те нынешние социологи, которые покоятся на положении, что «земля Божия, a не помещичья». Все Божие. «Господня земля и исполнение ее» (1Кор.10:28), но это не значит, что можно насильничать и расхищать данное нашему ближнему Божие состояние. Слышится все тот же старый, всем уже прискучивший, аргумент о коммунизме в первохристианской церкви и отсюда – заключение о необходимости вообще коммунизма или коллективизма. Но, во-первых, Церковь не есть государство и превратить вполне идеал церковный в идеал государственный, как того некоторые желают, решительно невозможно; во-вторых, коммунизм иерусалимской церкви был явлением случайным, недолго продолжавшимся. Много раз уже разъяснялось, что о строгом проведении принципа общения имуществ в Иерусалимской церкви не может быть речи, как показывает пример Анании и Сапфиры, а в других первохристианских церквах ни о каком общении имуществ не думали (1Фес.4:11–12; 2Фес.3:10; 1Кор.13:3); вечери любви, где богатые насыщались, а бедные голодали (1Кор.11:21), говорят ясно против общения имуществ³³.

В связи с предшествующим повторяется все тот же довод, что Евангелие требует отречения от собственности, и всякая собственность есть будто бы дело незаконное. Но где Евангелие повелевает каждому из нас отказаться от своей собственности? Если бы оно это заповедовало, то не сказал бы Христос Закхею, обещавшему раздать нищим только половину имения: «ныне пришло спасение дому сему, потому что и он сын Авраама» (Лк.19:9), – не обличал бы Апостол Петр Ананию словами: «чем ты владел, не твое ли было, и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось» (Деян.5:4), – не убеждал бы Апостол Павел верующих трудиться и своим трудом создавать себе материальную независимость от язычников (1Фес.4:11–12). Хорошо, конечно, раздать свое имение нищим и через это, по слову Господа, получить «сто крат более домов... и земель» (Мк.10:30). Но это отречение от собственности – дело свободы человека и никто путем насилия не может делать его «совершенным». Часто ссылаются на слова Господа, сказанные богатому юноше: «все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мною» (Лк.18:22). Но это, во всяком случае, только евангельский совет, и при том не обращается внимания на последние слова: «приходи и следуй за мною», – будь Моим ближайшим учеником, проповедуй Мое слово, занимайся миссионерскою деятельностью, какая деятельность не всякому, конечно, обязательна. Следование за Господом имеет многоразличные формы, но увещание Христа богатому юноше: «приходи и следуй за Мною» показывает, что оно здесь получает более специальный смысл: проповедуя Евангелие, богатый юноша, раздавший все, должен жить от Евангелия (1Кор.9:14). Мы не имеем никакого желания принижать, каким 6ы то ни было способом, евангельскую возвышенную мораль, но считаем вполне справедливым, что собственность необходима для разумно свободной индивидуальной деятельности человека³⁴.

С евангельской точки зрении богатство само по себе не есть зло, как и бедность сама по себе не есть добродетель, а они только условия, в которые поставил нас Бог; богатством нужно правильно воспользоваться для блага других, и в бедности не нужно искушать Господа. На одной стороне капитализм, на другой – бедность, это, конечно, печальнейшая противоположность, но она должна быть свободно сглаживаема любовью христианской, а не каким-нибудь насилием. Есть в Новом Завете одно писание, как бы специально направленное, с одной стороны, к богачам, с другой – к угнетаемым и притесняемым ими бедным. Разумеем послание св. Апостола Иакова, епископа Иерусалимской церкви. И, однако, св. Апостол не делает нигде ни малейшего намека на то, чтобы он желал уничтожить собственность, противоположность богатства и бедности. Он обличает только то духовное настроение, вследствие которого социальное неравенство представляет великие опасности для религиозно-нравственной жизни, и гибельную остроту социального неравенства желает уничтожить именно изменением настроения: богатый пусть хвалится «смирением» своим, – пусть всегда помнит о ненадежности, скоропреходимости своего богатства (Иак.1:10–11) и не угнетает бедных, трудящихся на его нивах (Иак.5:4); бедный пусть не озлобляется против богачей, не ласкательствует пред ними, унижая своего брата – бедняка (Иак.2:1 и дал.), а пусть хвалится высотою своею, т.е. высотою христианского звания (Иак.1:9).

Печальную противоположность капитализма и нужды Евангелие, повторяем, стремится уничтожить не каким-либо насилием, а своим учением о богатстве, которое есть для нас нечто «чужое», т.е. внешнее, извне нам данное (Лк.16:12), и обладание им вверено нам только для того, чтобы, при правильном употреблении его, снискать нам милость Божию. Правильное употребление земных благ служит для нас как бы пробным камнем, можем ли мы обладать высшими духовными благами (Лк.16:10–12). Смысл притчи Господа о неправедном домоуправителе, так многих затрудняющий, тот, что нужно подражать неправедному домоуправителю и вообще «сынам века сего» не в самом их действовании, или в содержании их действования, а в методике или форме их действования. Пользуйтесь богатством – заповедует Христос Спаситель – для своих истинно христианских целей с такою же мудрой предусмотрительностью, настойчивостью, не жалея этого богатства «неправедного», т.е. обманчивого, ненадежного, скоро преходящего, с какою предусмотрительностью, в своих чисто эгоистических рассчетах, поступал неправедный домоуправитель. Благотворите бедным, неимущим, – скрепляйте узы христианской любви, христианского единения, и это поведет к тому, что, когда вы оскудеете, т.е. жизнь ваша оскудеет, – вы приблизитесь к смерти, эти бедные помогут вам оказанными им делами благотворения войти в вечные кровы Отца небесного. Евангелие не знает «сложной социальной техники», тем более не знает рекомендуемых последней всяких стачек и забастовок, а оно желает помочь человечеству развитием христианской любви, милости, благотворительности, возвышением духовного настроения, хотя никакому разумному социальному законодательству, как мы сказали, оно не противится и вовсе не исключает организации христианской любви. Христианство, напр., не ставит препятствий образованию полезных рабочих союзов (не задающихся, конечно, какими-либо революционными целями), регулированию фабричного дела изданием закона, нормирующего труд рабочего и предохраняющего его от всякой эксплуатации и т.п.³⁵

Без сомнения, мы много виновны в том, что любим только утешать бедных и мало обращаем свое слово к богатым. Грустной иронией звучат наши речи, когда, обладая часто слишком многим, мы убеждаем, с спокойной совестью, других довольствоваться весьма малым и затворяем от них свое сердце (1Ин.3:17). Справедливо пишет один из наших богословов, что если вопреки естественному и божественному законам, богатые забывают о своем долге по отношению к бедным и дрожат над своим имуществом, боясь как бы последние не пожелали «насытиться, хотя крупицами, падающими от трапезы господ своих» (Мф.15:27), то вот вам, хотя и не оправдываемое нравственно, однако понятное психологически, происхождение «социальной ереси»³⁶. Эта «социальная ересь», т.е. нынешняя социал-демократия, привлекает к себе своим сочувствием бедности, нищете, желанием сделать существование всех людей сносным. Она имеет глубокожизненный характер³⁷. «Она идет, ведь, навстречу людским запросам; она считается с ними не высокомерно и снисходительно, не для вида только, а с увлечением»³⁸. Но не будем вовсе соблазняться этими свойствами и закрывать глаза на многое другое. Можно преследовать гуманные цели и достигать их совершенно негуманными средствами: в этом именно повинна «социальная ересь», пользующаяся всяким насилием, т.е средством безусловно противным христианству. Можно преследовать гуманные цели, но цели по существу мечтательные, утопические: в этом также повинна социал-демократия, мечтающая о каком-то рае земном, тогда как души черствые и сердца недовольные всегда будут. Счастье и довольство человека можно понимать самым узким односторонним образом, прямо принижающим человека. И так, полагаем, определяет его социал-демократия, считая человека только существом питающимся, – обращая внимание исключительно на экономику и игнорируя высшие потребности духа. Отсюда неизбежный упадок в будущем науки, искусства и преобладание одних только внешних технических знаний.

Один из наших социологов справедливо говорит: «Христианство потому уже не может разделять... идеала гедонистического социализма, что он совсем для него не идеал, а лишь один из вариантов первоначального искушения – соблазн поклониться тому, кто камни превратит в хлебы. Главное же, христианству совершенно не соответствует вера в достижимость безмятежного благополучия на земле такими внешними и, в сущности, незамысловатыми средствами, как механический социализм. Человечество никогда не успокоится и не устроится окончательно на земле, и каждая пора будет иметь достаточно и своих забот, и своих страданий, а последние, более сознательные (?) времена даже более, чем первые... Атеистический социализм, взятый со стороны своего человекобожеского идеала, содержит в себе начало безусловно антихристианское, создает плен для души, – обманчивой личиной вводит в искушение, лукаво предлагая поклониться за хлебы³⁹."

Спасение человечества не в социал-демократии, которая, к счастью, имеет сравнительно немного поклонников и на Западе: внешним механизмом, да еще насильственным, ничего не поможешь, а спасение человека в его внутреннем, – в правильной оценке временного и вечного и действовании по этой норме, сообразно требованиям любви христианской.

***

Мы старались показать, что Евангелие нельзя каким бы то ни было способом принижать, исчерпывая его содержание всецело служением земному довольству, земному благополучию. Но, с другой стороны, невозможно во имя Евангелия и игнорировать жизнь с ее естественными запросами и потребностями: Евангелие знает нужду, знает горе, физическое страдание и старается их облегчить. Бесконечно возвышенно учение Христа Спасителя, но через посредство творческой личности оно действует преобразующим и одухотворяющим образом на все стороны социальной жизни. Евангелие вовсе не содержит в себе какой-нибудь «социальной научной техники», но оно не исключает организации христианской любви; пусть только эта организация действительно соответствует последней, а не прикрывается только ее великим именем, проводя в действительности грубейшее насилие. Все наше земное должно озаряться вечным и немерцающим евангельским светом. «Да приидет царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе» (Мф.6:10), – таков сердечный искренний вздох всякой верующей христианской души.

Д. Богдашевский