Христианство и ислам

По поводу книги Ганса Прутца «Kulturgeschichte der Kreuzzuge». Berlin. 1883

«Чем сильнее событие или человек коснулись народной жизни, тем глубже западают их образы в память, тем более хранится об них рассказов»¹, а в ряду событий всемирной истории немногие могут сравниться по своей грандиозности и историческому значению с двухвековым крестоносным движением. Вся феодальная Европа стала участницей этого движения. Под одним знаменем креста в нем сошлись такие народы, которые дотоле, живя на противоположных окраинах Европы, не имели иногда друг о друге даже никакого понятия², в общем великом предприятии стали рядом и короли, и князья, и рыцари, и горожане, и земледельцы, никогда доселе не одушевлявшиеся одним и тем же чувством, не отдававшиеся одному и тому же стремлению. Невиданное до тех пор зрелище этого общеевропейского и всесословного ополчения должно было, конечно, произвести на современников поражающее впечатление, которое еще более усиливалось, благодаря самой цели и обстоятельствам похода. Шло это ополчение, одушевленное религиозною ревностью, на великое дело освобождения Святого Гроба, шло оно в далекие почти неведомые страны, целые месяцы подвергаясь всем лишениям и опасностям морских плаваний или трудных сухопутных переходов, а прибыв, наконец, к цели своих стремлений, отовсюду окруженное неприятелями, явило миру целый ряд геройских подвигов храбрости и самопожертвования. Все это в совокупности заставляло современников крестоносного движения с благоговейным изумлением смотреть на совершавшиеся у них на глазах события. «После сотворения мира, – восклицает напр. монах Роберт, – если исключить тайну спасительного распятия, что было изумительнее в новейшее время того, что совершили в свой поход наши иерусалимцы? Чем кто внимательнее изучает это событие, тем более немеет его ум. Было то дело не человеческих рук, но Божеских»³. «Разве не ясно, – говорит Ордерик Виталий, – что иерусалимский поход, предпринят по внушению свыше… Я не думаю, чтобы когда-нибудь философам представлялся, при описании войн, предмет более славный того, который доставлен теперь Господом нашим поэтам и писателям»⁴. «Господь в наши дни, – пишет Гиберт Ножанский, – совершил чудесные дела, каких не видало прежнее время… Несравненная победа, одержанная недавно в иерусалимском походе, столь достославна в глазах каждого, кто не потерял рассудка, что мы не можем достаточно восхищаться, видя, что наш век прославился так, как то не удавалось прошедшим временам»⁵. И вот, под влиянием такого могучего впечатления, современник крестоносного движения спешит взяться за перо, чтобы и близким своим, и даже отдаленному потомству, поведать о великих деяниях своего века. Пишет воинственный граф или барон в своей лагерной палатке под стенами только что взятого у неприятелей города, или тотчас после одержанной победы. Старательно записывает все виденное и аббат, и монах, которому судьба привела быть очевидцем-свидетелем священного похода. А тот, кто не был сам участником движения, слушает рассказы других и считает своим священным долгом передать их в письменном виде потомству. Поет, наконец, и трубадур о необычайных геройских подвигах Готфрида или Танкреда, хотя в его увлекательной песне историческая истина уже едва узнаваема, благодаря обильной примеси вымысла. Создается, таким образом, целая литература исторических памятников о крестовых походах, написанная или самими участниками и очевидцами, или по их рассказам. Великое событие, глубоко коснувшееся многих сторон современной ему общественной жизни, оставило по себе и глубокий след в памяти народной.

Обильный исторический материал, представляющийся при изучении крестоносного движения, давно уже привлекал и до последнего времени привлекает к себе внимание западно-европейских ученых. Во французской и немецкой литературе нынешнего века желающий найдет целый ряд исследований, касающихся этого предмета, начиная с капитальных многотомных трудов Мишо⁶ и Вилькена⁷ и оканчивая последними изданиями графа Риана⁸, Рорихта⁹, Куглера¹⁰, Зибеля¹¹ и др. Во всех этих и подобных им трудам читатель найдет и общий обзор, и полное изложение всех событий крестоносного движения, и критический разбор источников, и основательное исследование разных частных вопросов, касающиеся рассматриваемой эпохи. Но ни один из указанных исследований не только не поставлял себе специальною задачей, но даже и не останавливался с достаточным вниманием на рассмотрении вопроса о влиянии крестоносного движения на общий ход развития европейской цивилизации. Факт этого влияния всеми признавался несомненно, но никто не принимал на себя труда надлежащим образом проследить его пути и обнаружения. Правда, еще в 1806 году, третье отделение французского института (Phistoire et la litterature ancienne) поставило этот вопрос предметом международного ученого состязания и представленные на конкурс труды Шаузеля и Геерена признаны были академией одинаково достойны премии. Но в ту эпоху, когда крестовые походы представляли собою область, еще слишком мало разработанную в ученой литературе, очень трудно было заниматься общею оценкой их культурно-исторического значения, а потому труды Шаузеля и Геерена, при всех своих достоинствах, не могли вполне соответствовать важности вопроса. Главнейший их недостаток, по отзыву Прутца, состоял именно в том, что в большинстве случаев они представляют читателю лишь общие соображения, не сопровождающиеся точным исследованием, основанным на источниках. Очень часто в них встречаются предположения и догадки, хотя весьма вероятные, остроумные и согласные с общим ходом исторического развития, но при всем том висящие на воздухе¹². Таким образом, и при существовании указанных исследований, вопрос о культурно-историческом значении крестоносного движения оставался, можно сказать, по-прежнему не разработанным с достаточною основательностью, а потому, появившаяся в последнее время книга Прутца «Kulturgeschichste der Kreuzzuge», поставившая своею прямою задачей пополнение этого существенного пробела в исторической литературе, представляет собою крупное явление и обратила на себя всеобщее внимание и за границей, и у нас в России. Тем больший интерес возбуждает эта новая книга, что автор ее поставлен был в весьма благоприятные условия при своих исследованиях. Живя долгое время в Палестине, он на месте изучал сохранившиеся следы некогда существовавшего там франкского королевства, основанного крестоносцами, а кроме изданных уже и всем доступных исторических памятников той эпохи, ему удалось исследовать и большое количество рукописного материала; над таким материалом он работал в парижской национальной библиотеке, имел возможность просмотреть многие документы, хранящиеся в ватиканском архиве и доселе никому не бывшие доступными, и наконец, тщательно изучил богатый архив Иоаннитского ордена во время своего пребывания на острове Мальте. Все это в совокупности может, надеемся, послужить нам достаточным оправданием, если мы позволим себе в настоящем очерке остановить внимание читателя а указанном сочинении.

На первых же строках своего исследования автор в немногих словах определяет культурно-историческое значение крестоносного движения: для романских и германских народов христианского запада оно было, на его взгляд, тем же, чем были в свое время восточные походы Александра Македонского для упадавшего эллинского мира. Завоевание мидоперсидского царства Александром Великим разрушило те преграды, которые до тех пор отделяли восток от Эллинов, и привело эти два мира в непосредственное соприкосновение друг с другом. Две культуры, прежде развивавшиеся независимо и совершенно чуждые одна другой, теперь сблизились настолько, что неизбежно должны были повлиять одна на другую. Результатом такого их сближения и взаимодействия явилась новая смешанная культура, в которой элементы восточный и эллинский плодотворно соединились и взаимно обновили друг друга¹³. Подобное же можно видеть и при исследовании крестоносного движения: оно сокрушило не только те преграды, которые отделяли доселе восток от запада, но и внутренние, разъединявшие между собою западно-европейские народы; оно сблизило христианский запад с чуждою для него доселе магометанскою культурою востока, и результатом такого сближения было возникновение нового строя жизни, чуждого прежней односторонности и обновленного влиянием востока¹⁴. В этом взгляде Прутца не представляется, очевидно, ничего такого, что не было бы сказано другими и прежде него, но интересен и оригинален тот путь, какой он избирает для исследования культурно-исторического значения крестоносного движения. Метод, которому следовали в этом случае прежние писатели, сколько-нибудь касавшиеся данного вопроса, представляется ему неудовлетворительным. По его мнению, нельзя представлять себе дело так, что будто бы сами крестоносцы были проводниками восточных влияний в западную Европу, и что все культурно-исторические результаты движения принесены были на запад преимущественно и даже исключительно теми европейцами, которые, нашив себе красный крест, побывали в Палестине и затем, после разных приключений и бедствий, возвратились на родину. В частных единичных случаях автор не отнимает и у крестоносцев культурно-исторического значения, но не согласен признать их таким сильным историческим фактором, который способен был бы произвести в западно-европейской общественной, религиозной, умственной и экономической жизни все те перемены, какие были следствием крестоносного движения. Эти перемены так глубоки и продолжительны, что их никак не могли создать те люди, которые, как крестоносцы, сами слишком кратковременно и поверхностно успевали познакомиться с культурою востока. Не они потому были проводниками этой культуры на запад, а те европейцы, которые, отправившись с Сирию и Палестину в качестве крестоносцев, нашли себе там вторую родину и водворились в ней. Эти переселенцы и их потомки, родившиеся уже в самой Палестине, как люди запада, были, конечно, полным отображением западно-европейского строя; но, живя на востоке с людьми востока и в постоянном соприкосновении с восточной культурой, они естественно приобретали самое близкое знакомство с нею и многое от нее усвояли себе. Вот эти-то поселенцы, поддерживающие постоянные и живые сношения с западною Европой, а по уничтожении в Палестине христианских владений, снова возвратившиеся на свою прежнюю родину, и были, по взгляду автора, истинными проводниками на запад восточных влияний. Не непосредственно, таким образом, западная Европа подверглась культурному влиянию востока, но, как говорится, из вторых рук, и посредствующею средою служило в этом случае так называемое «франкское» королевство, устроившееся с Сирии и Палестине, как результат первых крестовых походов. В изучении своеобразной смешанной культуры этого западного королевства на восток автор видит потому настоящий ключ к правильному пониманию и оценке культурно-исторического значения крестоносного движения. Но для того, чтобы надлежащим образом понять происходящее, сущность и историческое значение этой смешанной культуры палестинских франков, необходимо, конечно, выяснить предварительно те общие отношения, которые ее вызвали и послужили для нее основанием¹⁵. Соответственно такому взгляду автор распределяет и содержание своего труда. Первую книгу его он озаглавливает «христиане и магометане» и посвящает исследованию общих отношений и обстоятельств, предшествовавших организации в Палестине франкского государства крестоносцев. Вторая, третья и четвертая книги представляют читателю полную картину внутренней жизни этого государства, т. е. той посредствующей среды, которая послужила проводником в Европу восточного влияния. Последняя картина раскрывает уже самые культурно-исторические следствия крестоносного движения. Благодаря занимательности предмета исследования, обилию и разнообразию сведений, сообщаемых автором, и живости изложения, книга Прутца читается с большим интересом; но нельзя не сознаться, что в некоторых случаях она способна возбудить и недоумения. Особенно замечательною в этом отношении представляется именно первая из пяти частей книги, где автор как будто поставляет себе задачей идти, по мере возможности, прямо наперекор установившимся воззрениям. Всякая новая, оригинальная мысль может, конечно, легко заинтересовать и увлечь читателя, но едва ли заслуживает похвалы ученый автор, если он, в погоне за оригинальностью, способен иной раз пожертвовать исторической правдой. Насколько такой упрек может быть сделан Прутцу, мы сейчас увидим при разборе первой книги его труда.

Характеризуя взаимные отношения между христианами и магометанами в рассматриваемую эпоху, автор высказывает и доказывает, между прочим, что, прежде всего, в самом существе ислама не было ничего такого, что непременно обусловливало бы его враждебное отношение к христианству. К населению завоеванных стран, затем, магометане-победители, по представлению автора, относились с такою гуманностью и веротерпимостью, что христиане, наслаждаясь под магометанским владычеством сравнительным благоденствием, не имели повода к недовольству. При таком положении дел ко времени крестовых походов между христианами и магометанами вовсе не было непримиримой вражды и ненависти, а потому не эта религиозная вражда была главною причиною, вызвавшею крестоносное движение. Вражда явилась, но она была не причиной, а следствием крестовых походов. Вот эти-то мысли, развиваемые и доказываемые в книге Прутца, заслуживают, на наш взгляд, того, чтобы несколько остановить на них внимание читателя.

По своему существу, рассуждает автор, ислам не только не враждебен христианству, но даже имеет с ним весьма большое сродство. Магомет, выдавая себя за пророка и посланника Божия, не относился отрицательно ни к иудейству, ни к христианству; Моисея и Иисуса Христа он считал также великими пророками, а Пятикнижие и Евангелие признавал откровением Божественным. Иудейство и христианство, по его учению, служат лишь подготовительными ступенями к исламу, как самому высшему и окончательному откровению, а он – Магомет, есть последний и величайший из пророков, заключающий собою тот ряд их, в котором стоят и Моисей и Иисус Христос. Учение Магомета чуждо почти всякой самостоятельности; оно представляет собою сплошную компиляцию, причем всего более бросаются в глаза явные и многочисленные заимствования из христианства. В силу этого многие смотрели на ислам как на христианскую ересь, а магометан считали сектантами, подобными арианам. Гиберт Ножанский, например, поставляет деятельность Магомета наряду с Ариевой, а Петр Достопочтенный, аббат Клюнийский, в письмах к Бернарду Клербоскому, высказывает, что он не знает, нужно ли считать ислам ересью или идолопоклонством, прибавляя, что в нем есть много и истинного. Данте изображает Магомета виновником раскола в христианстве, а ислам называет арианской сектой. По мнению автора, между арианством и исламом есть действительно некоторое историческое родство, так как оба эти движения были, в сущности, протестом человеческого разума против непостижимых для него догматов христианской церкви. Подавленный в лице арианства протест этот поднялся снова с могучею, победоносною силою под знаменем Магомета. Даже в эпоху враждебных отношений христианства к исламу находились в западной Европе люди, которые отдавали должное его существу и находили в нем много сходного с христианством. Папа Григорий VII в одном из своих писем выражался, что христиане и магометане веруют в одного Бога, только различным образом. Еще решительнее высказывались в этом смысле писатели тринадцатого века. Венецианец Марино-Сануто, например, считал Коран компиляцией из священных книг Ветхого и Нового Завета, а Вильгельм Триполийский, приводя целый ряд изречений Корана в похвалу Иисуса Христа и Пресвятой Девы, в заключение заметил: «hic demonstratur, quod Sarracenorum sapientes vicini sunt fidei christianae et ad viam salutis propinqui». Кроме того, что мы видим в самом Коране, автор приписывает христианскому влиянию происхождение в исламе и некоторых таких догматов, о которых в Коране не упоминается, как, например, учение о вознесении пророка на небо. Христианским же влиянием он объясняет и происхождение магометанского подвижничества как подражание восточному монашеству. Магометанское богословие и катехизис представляются также не иным чем, как подражанием подобного рода произведениям христианских отцов. Такое явление объясняется очень просто: Родиною магометанского богословия был Дамаск, – блестящая резиденция халифов, а там именно и процветала в то время знаменитая богословская школа христианской церкви, с представителями которой магометанским ученым приходилось иногда даже вступать в публичные состязания по религиозным вопросам. Даже секты, разъединявшие магометанство, зародились в нем, благодаря христианскому влиянию, так как здесь поднимались те же вопросы, которые волновали и восточную церковь, как, например, о вечности будущих мучений или о свободе человеческой воли. Близкое внутреннее сродство ислама с христианством способствовало, по взгляду автора, и его быстрому распространению. Совершенно ошибочно думают, будь-то бы магометанство только силой оружия обязано своими успехами; очень многие из христиан добровольно и чистосердечно становились поклонниками пророка, так как в проповедуемой им религии видели много такого, чему веровали и прежде. Признавая, таким образом, внутреннее сродство ислама с христианством, автор приходит к тому убеждению, что в существе этой новой религии не было оснований, которые обусловливали бы ее непременно враждебное отношение к христианству, и в конце одиннадцатого века исповедники обеих религий легко могли бы существовать друг подле друга в полном мире и согласии, не вступая в ту ожесточенную вековую борьбу, которая разразилась в крестоносном движении¹⁶.

Никто не станет, конечно, спорить против того, что Магомет, особенно на первых порах своей проповеднической деятельности, с уважением относился к иудейству и христианству, признавая Ветхий и Новый Завет откровением божественным. Не подлежит никакому сомнению также и то, что в религиозной системе ислама очень многое представляется заимствованным из христианства, а в историческом развитии своем он нередко носит на себе отпечаток христианского влияния. Но, при всем том, из этого еще вовсе не следует, чтобы между последователями христианства и ислама должны были существовать и существовали миролюбивые, дружественные отношения. Сродство по существу не есть непременная причина близости отношений, и в истории можно найти множество примеров, доказывающих совершенно противное. Автор высказывает мысль, что ислам имеет много общего с арианством, и приводит, как мы видели, свидетельства разных средневековых писателей, признававших такое сродство; но именно история арианства и может, между прочим, служить самым лучшим опровержением того заключения, какое автор желает вывести из внутреннего сродства ислама с христианством. Как ни много в системе магометанского учения заимствований из христианства, во всяком случае, ислам не настолько близок к учению Христовой церкви, как ересь арианская, а между тем эта близость ни мало не мешала арианам быть всегда самыми ожесточенными врагами церкви. Лишь только арианствующий Валент вступает, например, на императорский престол, оно воздвигает на православных открытое гонение, ссылкою и конфискацией имущества принуждая их к принятию еретического учения¹⁷. Вандальские короли в Африке: Гензерих, Гуннерих, Гундамунд и Тразимунд, будучи арианами и действуя по внушениям арианского духовенства, с истинно- вандальскою жестокостью свирепствовали против православных, пуская в дело и пытки, и смертные казни¹⁸. В Вестготском королевстве Испания торжествовавшее арианство точно также ознаменовало себя жесточайшими гонениями на православных. При королеве Гоисвинте, например, православные во множестве отправлялись в ссылку, лишались имущества, мучились голодом, томились в тюрьмах, подвергались бичеваниям и умерщвлялись разного рода истязаниями¹⁹. Близость арианства к учению церкви никогда, таким образом, не служила залогом их дружественных отношений. Всякий знает также, что и православные и католические правительства всех времен далеко не дружественно относились к разного рода еретикам и раскольникам, хотя их учения лишь в немногих пунктах уклонялись от учения господствующей церкви. Целый ряд законоположений христианских императоров четвертого века направлен к тому, чтобы лишить еретиков тех прав, какими пользовались все православные подданные империи²⁰. Средневековые альбигойцы не отрекались от христианства, а между тем католическая церковь встретила их крестовым походом и пытками инквизиции. Таким образом из указываемого автором внутреннего сродства между исламом и христианством еще никак нельзя выводить того заключения, что последователи этих религий должны были находиться друг с другом в миролюбивых отношениях. Что же касается, в частности, той мысли автора, что будто бы многие христиане принимали ислам добровольно, побуждаемые к тому именно его близким сродством с христианством, то эта мысль, неизвестно почему, совершенно ничем не подтверждается, хотя бы, по-видимому, она, по своей важности этого заслуживала. Если говорят о добровольном принятии кем-либо какой-либо религии, то всякий вправе подразумевать здесь такой акт, в силу которого человек отказывается от своих прежних верований и усвояет новые, повинуясь лишь голосу своего внутреннего убеждения, заставляющего его принять превосходство новой религии пред прежнею. Мы знаем, что в эпоху арабских завоеваний очень многие христиане завоеванных провинций целыми толпами изменяли своей прежней религии и становились магометанами; но едва ли можно принять на себя такую смелость, чтобы утверждать, как это делает автор, что принятие ислама в этом случае было добровольным актом внутреннего убеждения, основанным на самом существе ислама. В последующем изложении мы постараемся показать, что магометанские завоеватели если и не прибегали прямо к насилию для обращения побежденных к своей религии, то создавали целую систему косвенных принуждений, которые и заставляли людей, стоявших вообще чрезвычайно низко в уровне своего христианского развития, отрекаться от прежних верований. В настоящем случае нам хотелось бы только со стороны автора видеть какое-либо подтверждение высказываемой им мысли, но, к сожалению, его не обретается. Единственный факт, пожалуй, отчасти подходящий к делу, встречается на 40-й странице книги Прутца, где автор говорит, что даже принцы и вельможи византийские, т.е. люди, стоявшие вне всякого давления со стороны магометан, открыто переходили в ислам, что служит будто бы доказательством того, в каком согласии и терпимости (wie eintrachtig und duldsam) жили друг подле друга исповедники обеих религий. Но та страница книги Краузе²¹, на которую автор при этом ссылается, так мало говорит в пользу его мысли, что он сам считает нужным заранее оговориться, что «большею частию» такие переходы из христианства в ислам совершались по политическим и вообще каким-либо внешним побуждениям. Действительно, приводимый Краузе рассказ Никиты Хониата ничего не дает в пользу мысли о взаимной близости исповедников христианства и ислама. Византийский историк рассказывает, что «однажды, пред наступлением сражения с Персами, царь, (т.е. Иоанн Комнин), увидев, что у знаменитого итальянского всадника нет лошади, приказал стоявшему подле него племяннику Иоанну сойти с арабского коня, на котором он сидел, и отдать его итальянцу, зная, что у племянника нет недостатка в лошадях. Но Иоанн, будучи человеком чрезвычайно гордым и надменным, воспротивился царскому приказанию, дав ответ очень грубый, чтобы не сказать, – очень дерзкий. Ставя ни во что латинянина, он вызывал его на бой с тем, чтобы он по праву получил коня, если останется победителем. Но, не имея возможности долго противиться дяде и царю, так как заметил, что тот начинает сердиться, он нехотя отдал своего коня. Потом с досадою и гневом сел на другого и, устремив вперед копье, понеся к неприятельскому строю. Когда же отъехал несколько вперед, то, откинув копье назад, кладет его на плечо, снимает с головы шлем и перебегает к Персам… Спустя немного времени он отрекся и от веры христианской, и женился на дочери иконийского Перса. Это обстоятельство крайне встревожило царя, и он стал опасаться дурных последствий»²². Этот единичный факт может свидетельствовать только лишь о том, что в среде тогдашнего разнузданного византийского общества встречались даже и такие нравственные уроды, которые в угоду своим личным чувствам и страстям способны были забыть и свое отечество, и свою религию.

Внутреннее сродство ислама с христианством, о котором так много распространяется автор, не исключает все-таки во многих пунктах их резкой противоположности, так как Магомет является, между прочим, решительным противником некоторых основных догматов христианского вероучения. Очень значительная часть Корана наполнена полемикой против христиан, причем они постоянно клеймятся именем неверных и приравниваются к язычникам и многобожникам. Догмат о Боге едином Магомет поставлял краеугольным камнем своего вероучения и, не понимая истинного смысла учения о Пресвятой Троице и о почитании святых, резко обличал христиан за то, что они признают многих богов и пророка Иисуса считают также Богом. «Мессия Иисус, сын Марии, есть только посланник Бога… Веруйте в Бога и в посланников Его, и не говорите: Троица. Бог только есть единый, кому подобает поклонение. Воздайте хвалу Ему: не может быть, чтобы у него были дети». «Неверны те, которые говорят: действительно, Бог – это Мессия, сын Марии». «Неверны те, которые говорят, что Бог есть третий в трех, (т. е. сам третий) тогда как нет никакого Бога, кроме единого Бога. Если они не отстанут от своих слов, то их, нечестивых, постигнет лютая казнь». «Назаряне говорят, Мессия – сын Божий. Это их слова в устах их. Говоря это, они уподобляют себя неверным, бывшим прежде. Да поразит их Бог! как легкомысленны они! Опричь Бога, они своих ученых и своих подвижников принимают за Господов, и Мессию, сына Марии»²³.

Помимо многого другого, уже одни эти места Корана, где Магомет восстает против основных догматов христианства, признавая его политеизмом²⁴, ясно свидетельствуют о том, что в самом существе ислама была резкая оппозиция христианству. Но и при близком сродстве, и при решительной противоположности, особенно в сфере отвлеченных догматов вероучения, различные религии беспрепятственно могут существовать и развиваться друг подле друга, если только в их существе не заключается таких элементов, которые прямо служили бы источником вражды. Что касается ислама, то в нем, несомненно, присутствуют такие черты, которые должны были привести его во враждебное столкновение с христианством. Магомет проповедывал свое учение, как единое истинное, основанное на непосредственном божественном откровении, но это учение не желало ограничиваться скромною ролью национальной религии избранного арабского народа. Оно провозглашало себя религией, предназначенной господствовать во всех концах мира. Как последнее и якобы самое высочайшее из всех доселе бывших откровений, оно должно заменить собою все другие религии, а между ними и христианство, служащее только подготовительною ступенью к исламу. Новая религия исключала, таким образом, все другие и претендовала на полное всемирное господство. Арабский полуостров представлялся тесным для нее еще при жизни пророка. После первых же удач, не успев овладеть Меккою, Магомет уже простирает свои замыслы на все известные ему пределы мира. Летом 628-го года, он шлет своих посланников к византийским наместникам Сирии и Египта, к правителю Абиссинии, к персидскому царю Хозрою и даже к византийскому императору Ираклию. Уполномоченные пророка несут его послания, в которых он обращается ко всем этим правителям и государям различных стран с одним требованием, – чтобы все они, вместе со своими подданными, приняли ислам и признали его, Магомета, великим посланником и пророком Божьим²⁵. Ему нет нужды до того, какую религию исповедует та или иная страна; ему все равно, населена ли она последователями Зороастра, или коптами, или православными христианами. Он твердо убежден лишь в том, что проповедуемая им религия есть единая истинная, и все народы должны принять ее, так как ей самим Богом предназначено господствовать во всем мире. Самому пророку не удалось дожить до того времени, когда его религия стала распространять власть свою за пределы арабского мира, но его поклонники прекрасно усвоили себе идею всемирного владычества, предназначенного исламу. Арабские послы прямо говорили, например, царю персидскому: «Бог нам предписал устами своего пророка, распространить на все народы владычество ислама, и мы повинуемся этому велению… Пророк сказал нам: довершите дело мое, распространите власть ислама: земля принадлежит Богу, а он вам дает ее»²⁶. Верные завету своего пророка магометане приложили не мало труда для его возможного осуществления, распространив действительно власть ислама до Пиренеев и Балкан. При таком стремлении ко всемирному господству ислам необходимо должен был столкнуться с христианством; обе религии оказывались сходными в стремлениях, и это сходство должно было неминуемо привести к вражде. Христианство и ислам взаимно исключали друг друга, так как они одинаково хотели стоять выше национальностей и требовали себе обладания всем миром. Полюбовно разделить между собою этот мир они не могли, потому что нельзя допустить одновременное существование двух единых-истинных и всемирных религий. В самом существе ислама лежал, таким образом, источник его враждебных отношений к христианству, и большая часть тех блестящих успехов, какие ему выпали на долю в первую эпоху его существования, была в то же время тяжкою потерею для церкви христианской, которая утратила самые дорогие для нее по священным воспоминаниям области востока. И тем естественнее, тем острее должно было быть неприязненное столкновение двух религий, что самый способ пропаганды ислама был не из таких, чтобы благоприятствовать миру.

«Различные пророки, – провозглашал Магомет, – были посланы Богом, чтобы выразить Его различные свойства. Моисей прославил Его милосердие и промысел; Соломон – Его премудрость, величие и славу; Иисус Христос – Его правду, всеведение и могущество; правду чистотою жизни, всеведение познанием сокровенным тайн всех сердец, могущество – чудесами, Им сотворенными. Ни одного, однако же, из этих свойств недостаточно было, чтобы совершенно убедить людей; даже и чудеса Моисеевы и Иисусовы приняты были с неверием. А потому Я, последний пророк, послан с мечем! Проповедникам моей веры не следует прибегать к доказательствам и рассуждениям; пусть поражают они всякого, кто откажется повиноваться закону. Сражающийся за правую веру, падет ли он или победит, несомненно получит награду и прославление»²⁷. Итак, меч и насилие – вот те средства, при помощи которых ислам должен был приобрести себе всемирное господство. Правда, на первых порах своей проповеднической деятельности Магомет думал совершенно иначе. «В религии, – говорил он, – нет принуждения. Прямой путь ясно отличается от кривой дороги»²⁸. Он надеялся путем одного убеждения доставить торжество своему вероучению, а к некоторым из религий относился даже с такою благосклонностью, что, по-видимому, не прочь был признать их, хотя отдаленно, ведущими человека ко спасению. «Истинно, верующим, иудействующим, сабеям, назарянам, – тем, которые веруют в Бога, в последний день и делают доброе, им награда у Господа их: им не будет страха, и они не останутся в печали»²⁹. В угоду иудеям и христианам он ввел даже празднование субботы, обязательные всенощные бдения и т.п. и назначил Иерусалим киблою для всех своих последователей, т. е. пунктом, к которому они должны были обращаться при произнесении молитвы. Но такая благосклонность продолжалась недолго. Цель Магомета в этом случае состояла только в том, чтобы привлечь на свою сторону иудеев и христиан, облегчив им, по возможности, сближение с исламом. Но как скоро такие надежды не оправдались, резкая перемена обнаруживается и в речах Магомета. Первым знаком разрыва с теми, пред кем он прежде заискивал, было объявление, в силу которого уже не Иерусалим, а Мекка должна была отселе служить киблою для правоверных³⁰. Но этого мало. Обстоятельства побуждают Магомета изменить теперь и своему первоначальному миролюбивому настроению. Путем одного убеждения его вероучение оказалось неспособным покорить себе сердца людей. Прошло уже целое десятилетие, а его окружал лишь ничтожный кружок последователей, отовсюду преследуемый насмешками, оскорблениями и даже явным гонением. Самая жизнь пророка подверглась опасности и сохранилась лишь благодаря поспешному бегству. Раздраженный и озлобленный, он теряет теперь, по-видимому, свою прежнюю веру в силу убеждения и взывает к мечу. «Пророк! ревностно воюй с неверными, с лицемерами, и будь жесток к ним, их жилище – геенна». «Не берите неверных в друзья себе, покуда не выдут они на путь Божий. Если они отворотятся, то берите их, убивайте их, где ни найдете их». «Воюйте с друзьями сатаны». «Воюйте с многобожниками так же, как они воюют с вами, и знайте, что Бог с богобоязливыми». «Убивайте многобожников, где ни найдете их; старайтесь захватить их, осаждайте их, делайте вокруг их засады на всяком месте, где можно подстеречь их». «Когда встретитесь с неверными, то ссекать с них головы дотоле, покуда не сделаете совершенного им поражения». «Гибель им! Дела их пропадут. Это им за то, что противоборствуют тому, что ниспослал Бог в откровении». «Если вы не выступите в поход, то Бог накажет вас мучительною казнью». «Если в вас будет сто человек стойких в битвах, они победят двести; если в вас будет тысяча, они, по изволению Божию, победят две тысячи. Бог вместе со стойкими в битвах». «Воюющих за веру с пожертвованием своего имущества и своей жизни Бог поставил выше остающихся дома, относительно степени достоинств их; всем Бог обещал прекрасную награду, но воюющим за веру предоставил Бог большую, нежели какую тем, которые остаются дома». «Будете ли вы убиты на пути Божием или умрете, вам прощение от Бога и милость, которые лучше того, что собираете вы здесь». «Тех, которые убиты на пути Божием, не считайте мертвыми; нет, они живы, они пред Господом своим, получили удел свой, утешаясь тем, что Бог даровал им от щедрот своих; радуются о тех, которые идут о следах их; для них нет ни страха, ни печали»³¹. «Меч есть ключ к небесам и к аду. Одна капля крови, пролитая на поле Божием, одна ночь, проведенная с оружием, зачтутся более, нежели два месяца поста и молитвы. Тот, кто падет в битве, получит прощение грехов своих, в последний день его раны будут блестеть, как киноварь, благоухая, как мускус, и крылья ангелов и херувимов заменят ему потерянные члены»³². Итак, священная война против неверных, во имя Божие, возводится в принцип, вменяется в обязанность правоверным. Уклонение от этой обязанности приравнивается почти к отступничеству, но зато участие в ней есть высшая добродетель и лучший, вернейший путь к райскому блаженству. Нашедший себе смерть в битве с неверными, это мученик за веру, которого ожидает в будущей жизни величайшая награда³³. Такое учение, очевидно, как нельзя более соответствовало воинственным разбойническим наклонностям полудиких номадов, что и доказали ясно быстрые успехи вооруженной пропаганды ислама. Вождь фанатического магометанского полчища, Халид, с полным правом гордится наименованием «меча Божия» и прямо обращается к неверным со словами: «соединитесь с нами в вере ислама или будьте нашими подданными. Волей-неволей вы должны будете принять наш закон; он принесется вам людьми, которые смерть любят более, нежели жизнь»³⁴.

Признавая несомненно большое значение священной войны как могущественного орудия пропаганды ислама, Прутц в то же время выставляет на вид, что по прямым предписаниям Корана, фанатизм магометанских завоевателей направлялся только против язычников, а те, которые исповедывали веру «писания», т. е. иудеи и христиане, пользовались в этом случае несколько привилегированным положением. Язычникам предлагался только один выбор: смерть или принятие ислама, а иудеи и христиане могли оставаться в своей религии под условием лишь подданства и поголовной подати своим завоевателям³⁵. Но нельзя сказать, чтобы сам Магомет строго придерживался такого разграничения. Напротив, мы знаем, что, воюя с иудейскими племенами ятрибской области, он не обнаружил ни малейшей наклонности отнестись к ним с тою снисходительностью, на которую они, по-видимому, имели право рассчитывать как исповедники религии «писания». Так как эти племена не хотели принять ислам, то Магомет поставил их в один ряд с неверными и хотел применить к ним в полной силе ту строгость, какая предписывалась в отношении к язычникам, т.е. предать их поголовному истреблению. Два из этих племен, Кайнока и Надир, спаслись от гибели только благодаря настойчивому ходатайству за них пред Магометом, но, сохранив жизнь, они потеряли имущество и должны были немедленно выселиться в пределы Сирии. Племя же Карайтца испытало и еще более печальную участь. В отношении к нему Магомет решил или принудить его к принятию ислама, или же предать смерти. Трое или четверо из людей этого племени действительно согласились купить себе жизнь ценою измены своей религии, все же остальные, поддерживаемые увещаниями своего раввина, решились остаться верными ей до конца. Осажденные войсками Магомета, они не могли оказать достаточно сильного сопротивления и сдались на его милость. Согласно желанию пророка, Зеид произнес над ними приговор, в силу которого все мужчины должны были подвергнуться смертной казни, а женщины и дети проданы в рабство. Наутро следующего дня Магомет вышел на площадь и приказал вырыть в ней глубокие ямы. Связанные иудеи небольшими толпами подводились к этим ямам и над ними подвергались обезглавливанию. Кровавое дело продолжалось целый день, а последние жертвы казнились уже при свете факелов, так как общее число подвергшихся истреблению простиралось до шестисот³⁶. Этот пример ясно показывает, что и исповедники религии «писания» далеко не всегда могли рассчитывать на снисходительное отношение к себе пророка и вооруженных пропагандистов его учения. Но если даже принять безусловно, что иудеи и христиане не поставлялись Магометом наравне с неверными, то сущность дела при этом мало изменяется. Магомет не говорил своим последователям, чтобы они воевали только с язычниками, а иудеев и христиан оставляли бы в покое. Нет, священная война одинаково предписывается против всех неверных, к какой бы религии они ни принадлежали. Если иудеям и христианам дается некоторая привилегия, то не в том смысле, что они совсем избавляются от вооруженного нашествия, а только лишь в том, что после завоевания им не угрожается насильственным обращением в ислам или поголовным истреблением. От войны они, таким образом, не избавляются, только последствия этой неизбежной войны для них являются несколько смягченными. «Воюйте, – говорил Магомет своим правоверным, – с теми, которые не веруют в Бога и в последний день, не считают запрещенным того, что запретил Бог и его посланник; и с теми из получивших Писание, которые не принимают истинного вероустава, дотоле, покуда они не будут давать выкупа за свою жизнь, обессиленные, уничиженные»³⁷. На долю христиан, по предписанию пророка, выпадает таким образом не непременное, насильственное обращение в ислам или истребление, а низведение в угнетенноe, обессиленное, уничиженное положение. Так именно и поняли волю Магомета равностнейшие из его приемников-халифов, когда поставляли своей задачей, как можно более «уничижать» покоренное христианское население³⁸. Да и в настоящее время мусульманские владетели, по-видимому, еще не отказались от такого именно понимания своих отношений к христианским подданным. Это очень хорошо известно всякому болгарину или сербу, имевшему несчастие, в качестве райи, побывать в числе подданных оттоманского правительства. Систематическое угнетение христианского населения преемниками Магомета доходило, как мы видим, иногда до таких размеров, что становилось решительно невыносимым, а потому массы таких людей, которые не обладали геройством мучеников, соглашались, наконец, лучше принять ислам, чем оставаться в прежнем положении. Если так, если мусульманский пророк вменяет в обязанность своим последователям священную войну против всех иноверцев и затем обессиление и уничинение побежденного христианского населения, то можно ли, после этого утверждать, что в существе ислама не было ничего такого, что обусловливало бы враждебное столкновение с христианством?

По изображению Прутца, как в существе ислама не было вражды к христианству, так и на практике до самых крестовых походов магометане и христиане жили друг с другом в полном мире и согласии. Магометанские завоеватели относились к побежденному христианскому населению с такою гуманностью и религиозною терпимостью, что результатом подобных отношений никак не мог быть тот антагонизм, который будто бы был причиною ожесточенного столкновения в крестовых походах. Вообще нужно заметить, что, по прочтении книги Прутца, невольно у читателя является убеждение, что автор ее к магометанам чувствует некоторую слабость, которая заставляет его постоянно отдавать им предпочтение пред христианами. Говоря об образе действий, каких-либо учреждениях и характере магометан, он очень нередко прибегает, например, к сравнению их с современным им обществом христианским, и всегда это сравнение оказывается не в пользу последнего³⁹. Мы замечаем это здесь только так, a propos, потому что поставляем своей задачей рассмотреть лишь те главные положения, которые развивает и доказывает автор.

Арабы, рассуждает Прутц, вообще были очень гуманными завоевателями. Если в некоторых случаях они обнаруживали жестокость, то это было лишь там, где дело шло о набеге, о временной оккупации какой-либо местности, которую они не имели в виду присоединять к своим владениям. В этих случаях действовало право военное, и занимаемая область, так сказать, ставилась на осадное положение. Так было, например, в Провансе, в Италии, на восточных островах и в Малой Азии. Но совершенно иначе заявляли они себя в тех областях, которые хотели на долгое время присоединить к составу своих владений. В собственных интересах они старались сохранить здесь производительные силы страны и щадили ее население. Чтобы убедится в этом, стоит только припомнить их гуманное правление в Септимании, Сицилии, Испании, Северной Африке и Египте, а также в Палестине и Сирии. Провинции, прежде принадлежащие Византии, переходя во власть арабов, не только не теряли, а, напротив, выигрывали, так как тотчас же получали значительное облегчение от того гнета податей, который тяготел над ними в эпоху императорского правительства. При господстве халифов побежденное ими христианское население совсем не представляло собою какого-нибудь угнетенного и бесправного класса общества. Напротив, христиане имеют даже доступ ко двору, исполняют важные государственные обязанности, требующие доверия, и занимают нередко высшие правительственные должности. Сергий, отец Иоанна Дамаскина был, например, советником халифа Абд-эль-Малика, а сам Иоанн Дамаскин достиг впоследствии звания протосимвула. Христиане имели право беспрепятственно посещать мечети, а на улицах открыто появлялись украшенные золотыми крестами. Правда, такое положение не всегда оставалось ненарушимым. Бывали такие периоды, когда магометанские правители изменяли своему благосклонному отношению к побежденным христианам и подвергали их разного рода ограничению прав, стеснениям и унижениям, ни причиною этого в значительной степени были сами христиане. Так было, например, в Египте, где неоднократно повторявшиеся восстания христиан против магометанского правительства вынудили последнее на репрессалии. К христианской святыне магометанские завоеватели относились вообще с достаточным уважением. Церкви они по большей части оставляли неприкосновенными, в особенности же там, где местное население оказывало только слабое сопротивление или сдавалось без боя и соглашалось платить подать. Совершенно неосновательно потому то представление, что будто бы повсюду, где наступало господство арабов, христианские церкви непременно подвергались осквернению и разрушению. Ничто не побуждало магометанских завоевателей к такого рода действиям. Напротив, целый ряд фактов доказывает, что они вели себя в этом отношении очень гуманно. Свидетельством тому может, между прочим, служить и то обстоятельство, что, в случае добровольной сдачи, отношения между победителями и побежденными определялись даже особыми договорами. При завоевании Дамаска, например, в 635-м году, половина города была взята арабами силою, а другая половина сдалась на капитуляцию. В силу этого половина церкви св. Иоанна, которою завоеватели уже успели завладеть до момента капитуляции, обращена была в мечеть, а другая половина оставлена во владение христианам. В продолжение многих лет, в одном и том же здании совмещались, таким образом, исповедники обоих религий, и христианское церковное пение смешивалось с восклицаниями арабских проповедников. При взятии Иерусалима в 637-м году церковь св. Гроба была оставлена неприкосновенною, и даже христианское предание рассказывает, что халиф Омар совершил свою молитву на ступенях этой церкви и не вошел в нее, чтобы не поставить тем себя в необходимость отнять ее у христиан. В предупреждение каких-либо насилий, он предписал даже, чтобы магометане входили в места христианской святыни не иначе, как поодиночке. Вообще в Палестине при арабском завоевании большая часть церквей и монастырей оставалась нетронутою, ибо в противном случае необъяснимо было бы, каким образом один путешественник (800 г.) нашел в ней чрезвычайное количество церквей, стоявших в полной исправности и с совершавшимся в них богослужением. Гарун-аль-Рашид простер, как известно, свою любезность к христианам до того, что согласился признать Иерусалим городом, принадлежащим Карлу Великому. Благоприятное положение христиан в Палестине лишь с немногими перерывами, продолжавшимися притом недолго, сохранялось вообще до самого времени крестовых походов, что подтверждается и свидетельством игумена Даниила, путешествовавшего в Иерусалим между 1106-м и 1108-м гг. По его показанию палестинские церкви находились все в лучшем состоянии и в изобилии украшены были мраморными колоннами, дорогими орнаментами и иконами, что, по мнению автора, не могло быть сделано крестоносцами, в то время только еще десять лет обладавшими страною. Наконец, многочисленные примеры из истории других стран служат подтверждением того, что вообще арабские завоеватели щадили христианские церкви и беспрепятственно дозволяли в них совершение богослужения. Когда испанцы, например, в 1085-м году, отвоевали Толедо, они нашли там, к изумлению своему, христианские церкви неповрежденными и узнали, что богослужение в них беспрепятственно совершалось по предписанному чину во все время магометанского владычества. То же самое было и в Сардинии, а в Сицилии христианам под мавританским господством жилось даже лучше, чем тем итальянцам, которые были подчинены лангобардам или франкам. Когда норманны завоевали этот остров в конце XI-го века, то, несмотря на трехвековое магометанское владычество, они нашли в нем большое количество христиан, ни мало не угнетенных и спокойно остававшихся верными своей религии. Полною терпимостью наслаждались также и христианские общины северной Африки и армянские христиане Сирии и Малой Азии⁴⁰.

Итак, если верить нашему автору, магометане были в высшей степени гуманными и веротерпимыми завоевателями, а побежденные христиане совсем благоденствовали под их владычеством. Но не трудно заметить, что в настоящем случае автор, увлекаясь своею слабостью к магометанам, очевидно, поставил себе задачей собрать и выставить на вид читателю только те исключительные факты, которые служили бы для них наилучшею рекомендацией. Все то, что не соответствовало такой задаче, он или совсем проходит молчанием, или же упоминает только мимоходом, и притом для того иногда, чтобы бросить камень в самих же христиан, обвиняя их в том, что они своим недостойным поведением вынуждали арабов прибегать к таким мерам, которые вообще несвойственны были их гуманному настроению. Благодаря подобной постановке дела, нарисованное автором изображение представляется до такой степени односторонним, что совершенно утрачивает всякое значение. Чтобы восстановить правильное представление о предмете, нужно потому иметь в виду, что наряду с упомянутыми автором фактами существует гораздо большее количество фактов и свидетельств совершенно противоположного свойства, а некоторые из приводимых им данных представлены у него далеко не в том смысле и освещении, как это следовало бы в интересах исторической правды.

Абу-Бекр, первый преемник Магомета, посылая вооруженных апостолов ислама на подвиги, говорил им: «Сражайтесь храбро и честно (loyalement, gesetzmassig), не будьте вероломны в отношении к врагам своим, побежденных не уродуйте, не умерщвляйте ни стариков, ни детей, ни женщин; не губите пальм, не сожигайте жатвы, не рубите фруктовых деревьев, не режьте скот сверх того, что нужно вам для пропитания. На пути своем вы встретите людей, предающихся уединенной, созерцательной жизни, посвятивших себя на служение Господу, не причиняйте им никакого зла. Но вы встретите также других людей, у которых остриженная голова представляет корону из волос вокруг обритого темени, (т.е. тонзура) – этих рубите своими саблями, не давайте им никакой пощады»⁴¹. Эта инструкция с особенным удовольствием приводится у Прутца, как доказательство того, какими гуманными правилами руководствовались магометанские вожди при своем завоевательном движении. Действительно, за исключением последнего пункта, дышащего ненавистью против христианского духовенства, все остальное в ней содержит такие прекрасные правила, которые дай Бог, чтобы соблюдались при войнах и настоящего времени. Но даже Лоран, писатель тоже с большою слабостью к магометанам, приводя эти слова Абу-Бекра, счел нужным прибавить, что подобные предписания не всегда исполнялись. Дикий нрав степного араба, по его словам, в соединении с религиозным фанатизмом породил смешение героизма с жестокостью. Халид, меч Божий, был типом такого героя; во время одной битвы с персами он дал, например, обет, что если Бог дарует ему победу, то он не пощадит ни одного неприятеля и до тех пор будет резать неверных, пока река сделается красною от их крови, и он постарался сдержать свое слово⁴². Чтобы убедится в том, как мало практического значения имели гуманные предписания Абу-Бекра, стоит лишь, например, взглянуть на деяния арабских завоевателей в Армении при Халифах Омаре и Османе, в сороковых годах седьмого века, т.е. тотчас после смерти Абу-Бекра. Вот как описывает эти деяния Вардапег Гевонд, армянский писатель восьмого века, в своей истории халифов: «Сведал князь Теодорос, что идут иноплеменники на нашу страну. Тогда он, собрав войско, хотел занять проходы в теснинах, но не мог отрезать их пути, потому что неприятели с быстротою крылатых змей, со стремительностью ветра, опередили его, и, оставив позади себя войска армянские, устремились на столицу Двин. Так как горд был покинут людьми, способными носить оружие, ибо все ушли с князем Теодоросом, то они нашли там только жен, детей и просто народ, неспособный к войне. Вследствие чего они напали на город, мгновенно завладели крепостью, мужчин бывших в ней, перерезали, а жен и детей в числе 30,000 увели в плен. Но кто в состоянии описать, как следует, ужас бедствия? Опасность была безысходна со всех сторон, ибо св. церкви, в которые недостойны были входить язычники, были разрушены и попраны ногами нечестивых. Священники с диаконами и причтом были умерщвлены мечем злых и беззаконных врагов, и многие из жен благородных, воспитанных в неге и не испытавших несчастия, были истязаемы ударами и плеванием и увлечены на площадь. Там они возвысили плач и стоны на неожиданную участь. Толпы военнопленных, схваченных с сыновьями и дочерьми, издавали раздирающие стоны и плач и не знали кого более оплакивать: падших ли от меча беззаконного или дочерей и сыновей живых, но исторгнутых из их объятий для отчуждения от веры в Христа и лишения божественного утешения. Многие оплакивали мертвых, собранных в огромные кучи и плавающих в крови, но не были в состоянии поднять их и предать земле⁴³. В восьмидесятых годах седьмого века, по описанию Гевонда, арабы снова вторглись в Армению, причем «мужчин мучили требованием подати, а женщин старались опозорить гнусной срамотой, по беззаконию своему»⁴⁴. В начале восьмого века, предводимые фанатиком-Махметом, они разграбили монастырь св. Григория, причем «иноков взяли и бросили в темницу», а затем «извлекши всех связанных, стали бичевать их; сперва отрубили им оконечности рук и ног, а уже после, повесив, лишили жизни»⁴⁵. Вельмож и всадников армянских заперли в церквах и потом «вместе с церковью предали огню, чтобы они сгорели под сводами божественного алтаря». «Князей же заключили в тюрьму, мучили их невыносимыми пытками, требовали у них на вес золота и серебра, обещая оставить их живыми за выкуп серебра, и мучители клятвою подкрепляли ложное свое обещание. Когда князья отдали все сои сокровища, беззаконники все-таки наложили на них руки, предали их смерти, казнив на виселице»⁴⁶. Не достаточно ли уже одних этих данных, чтобы иметь право подвергнуть значительному ограничению ту мысль, что будто бы арабы были вообще очень гуманными завоевателями? А поискать, так много кое-чего подобного найдется и в истории других стран, испытавших арабское нашествие. Может быть нам заметят, что и Прутц не отрицает со стороны арабов проявлений жестокости там, где дело шло о временном набеге, а не о долговременном владении какою-либо областью; но, прежде всего, завоеватели, гуманные вообще, и в отдельных, исключительных случаях не дошли бы до такой ужасающей крайности, чтобы заявить себя подобными башибузуками, а с другой стороны, Армения как раз принадлежит к числу тех стран, которые надолго вошли в состав владений халифата, а потому, с точки зрения автора, именно в ней гуманность арабских завоевателей и должна была бы обнаружиться в полном блеске.

Посмотрим теперь, как жилось побежденным христианам, когда они становились постоянными подданными арабов. Омар был, несомненно, одним из лучших халифов. О нем сохранились сведения, как о человеке, отличавшимся особенным благородством характера и даже способным иногда на подвиги великодушия, подобные тому, например, какой он совершил при взятии Иерусалима, на ступенях храма Св. Гроба. Но бесспорно хорошие свойства его души нисколько не препятствовали ему в то же время с крайним пренебрежением относиться к своим христианским подданным и создать целый ряд таких мер, которые явно были направлены к тому, чтобы низвести христиан в положение презренных париев, не долженствующих иметь ничего общего с господствующим классом победителей. По его постановлениям, христианам строго запрещено было покрывать голову так, как это делали мусульмане, носить обувь, употреблявшуюся мусульманами, особенно украшенную бахромою, а также и подражать им и в способе ношения волос. Им обязательно предписывалось носить кожаный пояс , который таким образом должен был служить внешним знаком и постоянным напоминанием их подчиненного положения. Запрещалось им говорить и писать на зыке победителей, или употреблять арабские надписи на своих печатях. Они не имели права носить оружие и ездить на лошадях. В пределах Аравии, по взгляду Омара, христиане и иудеи жить были не достойны, а потому должны были оттуда выселиться; в других же областях страшный гнет налогов был при нем постоянным уделом всех подчиненных населений⁴⁷. В последующее время мы найдем также немало халифов, которые в деле уничижения своих подданных являлись подражателями и продолжателями Омара. Таковы были в особенности: Аббасид Мутаваккил, в половине девятого века, и Фатимид Гакэм, в начале одиннадцатого. Обременяя христиан налогами, лишая их права занимать какие-либо общественные должности, они хотели заставить их и по внешности и по условиям обыденной жизни отличаться от господствующего класса и носить на себе постоянные знаки своего приниженного положения. Подтверждая в этих видах все прежние унизительные для христиан постановления, каждый из упомянутых халифов присоединял к ним и свои собственные изобретения. Христианам и иудеям вменялось, например, в обязанность носить непременно черные шапки и одежды темно-синего или желтого цвета, причем на шее должен быть привешен большой тяжелый крест, а у иудеев черный шар. Ездить им позволялось не иначе, как на ослах, а стремена они обязаны были употреблять деревянные. На улицах и в общественных банях христианин всегда должен был уступать дорогу и место самому последнему из мусульман. Издевательство доходило даже до того, что христианину предписывали водружать над своим жилищем деревянную фигуру, изображающую дьявола⁴⁸. Презираемый и оскорбляемый, он постоянно и во всем должен был видеть напоминание того, что он пария, последний и худший из людей.

Далеко не всегда и не везде придерживались арабы того мудрого правила, чтобы не истощать производительные силы покоренных стран, и не трудно найти примеры того, как христианское население разорялось вконец, благодаря хищнической системе эксплуатации его арабскими завоевателями. Вот в каких чертах изображает, например, Гевонд состояние Армении под арабским владычеством, в половине восьмого века. «Во время наместничества Езида ярмо налогов сильно тяготело над Армениею; ибо адская жадность злобного неприятеля не довольствовалась тем, что снедала тела избранников стада Христова и пила кровь их, как воду. Вся земля наша подпала невыносимым бедствиям: серебро иссякло в Армении. Отдав последнее свое имущество, жители не находили средства для своего выкупа и для освобождения своей жизни от пыток, виселиц и горьких истязаний. Оттого многие убегали в пещеры и ущелья и скрывались; другие утопали в снегу и бросались в реки, вследствие этих невыносимых бедствий, потому что не могли достать того, чего от них требовали. А тогда требовали с каждого подать серебром; и, лишив всех собственности, сковали Армению оковами нищенства и бедности». «Простой народ терзали разного рода мучениями: секли ремнями и требовали тяжкой подати». Сборщик податей правителя Сулеймана «измучил жителей страшными и притеснительными поборами. Князья и народ с духовенством и каталикосом Исаией собрались к нему и просили облегчить тяжесть требуемых налогов, но без успеха; ибо гнев Божий предал народ христианский в руки немилосердных. Он отправил по некоторым областям сборщиков податей и приказал им собрать вдвое больше прежнего и в самое короткое время, – и воля его была исполнена». «На другой год … бедствия еще более усилились, и после того уже никто не был хозяином своего имущества; все брали в добычу. Многие добровольно покидали стада и табуны свои и укрывались в бегстве, не вынося более тяжкого бедствия, а неприятели брали и уводили их стада, и уносили имущества. Лишившись всего имущества, – голые, босые, голодные, нуждающиеся в пище – хотя и поздно, они решили перейти в страну греческую»⁴⁹. Что и во многих других областях, подпавших арабскому владычеству, побежденные христиане не всегда пользовались особенным благополучием, подтверждением тому могут служить, между прочим, самые их отношения к своим завоевателям. Сам Прутц⁵⁰ не скрывает, например, что когда норманны, в конце одиннадцатого века, отвоевывали Сицилию у владевших ею дотоле мусульман, то местное христианское население оказывало им свое содействие. С точки зрения автора, это было черною неблагодарностью в отношении к мусульманам за ту гуманность, с какою они в продолжение трех столетий относились к своим христианским подданным на этом острове; но факт может иметь совершенно иной смысл, если принять во внимание, что не бывает действия без причины, и что сицилийские христиане имели свои основания, чтобы искренне желать возможно скорейшего прекращения арабского владычества. Многочисленные восстания христиан против арабов точно так же свидетельствуют о том, что житье им под арабскою властью было незавидное. Правда, автор обвиняет христиан за эти восстания и утверждает, что именно они и были причиною, побуждавшею арабов к принятию разных репрессивных мер относительно своих неспокойных и неблагодарных подданных; но в существе дела было совсем наоборот. Побежденные христиане ставились иногда магометанскими правителями в такое крайнее положение, что им оставался только один исход: или принять ислам и таким образом избавиться от невыносимого положения парии, или же вооруженным восстанием добиться некоторого облегчения своего тяжкого удела⁵¹. Немудрено потому, что они старались пользоваться всяким благоприятным случаем, чтобы поднять оружие против своих владетелей⁵². Так действуют, например, и христиане армянские: «доведенные до крайности этими бедствиями», т.е. описанными выше притеснениями арабов, «они решились на отчаянное средство и предприняли то, чего не в силах были исполнить, по причине своей малочисленности. Предпочитая смерть храброго жизни в постоянной опасности, они замыслили восстание и отказали в повиновении Исмаилу»⁵³.

Весьма сильному ограничению подлежит также и та мысль автора, что будто бы магометанские завоеватели относились вообще к христианам с большою веротерпимостью, редко оскорбляли их святыню, щадили церкви и дозволяли в них беспрепятственное совершение богослужения. Громадное количество самых разнородных свидетельств дает нам возможность составить себе ясное представление о том, какова была эта магометанская религиозная терпимость. Благочестивое настроение средневековой западной Европы, выражавшееся главным образом в совершении подвигов внешнего богопочтения, побуждало, как известно, многих предпринимать часто весьма отдаленные путешествия для поклонения святым местам, что поощрялось, а иногда даже и прямо предписывалось самою церковью. Наиболее желанною целью таких благочестивых путешествий был, конечно, Иерусалим и вообще все те места, которые освящены были земною жизнью нашего Спасителя, а потому с давнего времени большое количество поклонников устремлялось именно в Палестину. Казалось бы, что и с переходом восточных стран под власть арабских завоевателей, стремление христианских поклонников в Палестину, не должно было встречать себе с их стороны никаких препятствий. Сам Магомет, как известно, вменял странноприимство в одну из священнейших обязанностей своим правоверным. Христианские же путешественники ко святым местам имели, по-видимому право рассчитывать на особую благосклонность мусульман, так как и у них благочестивые путешествия считались подвигом, заслуживающим особенное уважение. Но презрительное отношение к христианам и их религии вообще обнаруживалось и в отношениях магометан к христианским пилигримам. Сохранившиеся до нас описания путешествий, совершенных в восьмом, девятом и особенно одиннадцатом веках, написанные самими путешественниками или кем-либо по их рассказам, очень часто жалуются на разного рода притеснения и насилия, выпадавшие на долю пилигримов со стороны магометанских правителей и народа. На пути в Палестину, проходя через области арабских владений, христианские поклонники много раз подвергаются вымогательствам денег и вынуждены бывают платить за себя довольно крупные суммы, чтобы получить дозволение продолжать свой путь далее. Так монах Бернард, например, путешествовавший не позднее 870-го года и в Александрии, и в Вавилоне (т.е. Каире) должен был вместе со своими спутниками заплатить по тринадцати динариев с каждого. В Вавилоне всех их, по приказанию Гакэма, заключили в тюрьму и держали до тех пор, пока требуемая сумма не была ими внесена⁵⁴. В Палестине поклонников ожидали такие же поборы. Дойдя даже до самых ворот Иерусалима, они не имели возможности вступить в него до тех пор, пока не внесли за себя установленной подати, а так как долговременный путь и прежние поборы совершенно истощали средства пилигримов, то случалось, что в последний момент путешествия им уже нечем было заплатить за право вступления в священный город. Роберт, герцог Нормандский, путешествовавший в Палестину, около 1033-го года, застал у Иерусалимских ворот целую толпу таких несчастных, не имевших возможности сделать последний шаг своего путешествия, после всех трудов и лишений долгого времени. Они возлагали свою надежду лишь на то, что какой-либо богатый христианин выведет их из их горестного положения. Такого благодетеля нашли они в герцоге Роберте, который внес за каждого по золотой монете и вместе с ними вступил в Иерусалим⁵⁵. О таком обязательном взносе при входе в священный город упоминается также и при описания путешествия Фулькона, графа Анжуйского⁵⁶. Если магометанские правители старались поживиться на счет христианских поклонников, облагая их поборами, то народ со своей стороны прибегал нередко к открытому насилию. И на пути в Палестину, и у самого Иерусалима и берегов Иордана, арабы нападали на христианских пилигримов и грабили их. Жалобы на такие насилия и упоминания о них встречаются во многих описаниях путешествий⁵⁷. Такому нападению подвергся, например, Фротмонд вместе с своими спутниками (кон. IX в.) причем грабители, раздев их донага, били жестоко и оставили им одну лишь жизнь⁵⁸. Ввиду таких постоянных опасностей, христианские поклонники не осмеливались отправляться в путь по одиночке, но старались, по возможности, составлять из себя многочисленные толпы, чтобы, таким образом, хотя несколько оградить свою безопасность⁵⁹. Впрочем, и многочисленность не всегда спасала от нападений; арабы составляли из себя целые отряды и нападали на толпу поклонников, как на врагов. Такая судьба постигла, например, многочисленную партию поклонников, двигавшихся под водительством Зигфрида, арх. Майнцского, когда они были вблизи Антипатриса, т.е. между Сихемом и Арсуфом⁶⁰. Итак, несмотря на священную цель своего путешествия, христианские поклонники встречали от арабов не гостеприимство, а притеснения, грабежи и всякие насилия. Если, преодолев все трудности, пилигрим вступал, наконец, в священный город, то это еще не значило, чтобы все его испытания были окончены. Притеснения встречали его нередко и в самом Иерусалиме, и даже при самом гробе его Спасителя. Случалось, что здесь они принимали даже особенно оскорбительный характер и возмущали религиозное чувство поклонника, так как представляли собою не простое хищничество, а кощунство и издевательство над религией. Как на возмутительный образец такого издевательства можно указать, например, на приключение Фалькона, графа Анжуйского, которого мусульманские фанатики допускали к Святому гробу не иначе, как с условием, чтобы он сам осквернил его. Только хитрость графа, заблаговременно спрятавшего в складках своей одежды стклянку, наполненную благовонною жидкостью, избавила его от печальной необходимости быть невольным осквернителем святыни⁶¹.

Никак нельзя сказать, чтобы и те христиане, которые были постоянными подданными арабских завоевателей, наслаждались под их владычеством полною веротерпимостью. Мы имеем достаточное количество свидетельств о том, например, что христианские церкви подвергались разрушению мусульманскими фанатиками. В житии аббата Бонония (нач. XI в.) рассказывается, между прочим, о том, как он долгое время жил в Египте и своею благочестивою жизнью приобрел себе расположение даже магометанских правителей и народа. Такими благоприятными обстоятельствами он пользовался для того, чтобы, по возможности, облегчить здесь положение своих единоверцев, и одна из главных забот его состояла в том, чтобы восстановить христианские церкви, разоренные варварским опустошением⁶². Если храмы и оставались в целости, то иногда для того, чтобы быть обращенными в христианские мечети. Еще в конце IX-го века, христианский путешественник застает, например, мечеть в иерусалимском Соломоновом храме⁶³. Особенно свирепствовал в этом отношении известный халиф Гакэм. Обращая христианские церкви в мечети и в конюшни⁶⁴, он не пощадил даже самой главной святыни своих христианских подданных – храма Святого Гроба Господня, который по его приказанию был разрушен до основания⁶⁵. Подобное же, по рассказу Гевонда, происходило и в Армении. «Презирая наши святилища, они, т.е. арабы, старались разрушать и осквернять святыню церквей Христовых: сокрушали изображения креста Христова, которые были водружены при входах и выходах из храма для поклонения Единосущной Троице, и огнем сожигали их; с свирепою жестокостью обращались с священниками, монахами и их служителями… грабили утварь церковную и уносили мощи святых»⁶⁶. Ввиду такого свидетельства армянского историка, особенно любопытным представляется нам утверждение Прутца, что именно армяне принадлежали к числу тех счастливцев, которые пользовались от своих мусульманских завоевателей полною терпимостью. Если христианам и не запрещалось совершение богослужения, то свобода в этом отношении подвергалась иногда разным ограничениям. Христиане не могли, например, призывать к богослужению посредством колокольного звона, и вообще употребление колоколов до самых крестовых походов оставалось для них запрещенным⁶⁷. Не имели они права также устроять какие-либо религиозные процессии и церемонии, причем некоторые из магометанских правителей запрещали иногда то, что дозволялось их же предшественниками⁶⁸. В самих церквях своих христиане, даже во время богослужения, не всегда были безопасны от каких-либо оскорбительных вторжений со стороны мусульманских фанатиков. В самые торжественные минуты, например, дерзкий араб с громким хохотом врывается в храм Св. Гроба и вырывает свечу из рук христианина⁶⁹, а иногда целая толпа их присутствует здесь даже с обнаженными мечами⁷⁰. Бывали такие периоды фанатического возбуждения, когда на христиан поднималось даже открытое гонение. В этих случаях их положение становилось до крайности опасным. Чем торжественнее был какой-либо христианский праздник, тем крепче затворялись христиане в своих домах; но и тут они не были в полной безопасности, ибо не раз возбужденные фанатики бросали в их окна камнями и грязью или вламывались к ним насильно⁷¹. В такие периоды религиозного озлобления достаточно было какого-либо ничтожного повода, чтобы полилась и христианская кровь, как это было, например, при Гакэме⁷². Все эти факты, кажется, с достаточною ясностью свидетельствуют о том, что ни в общественном; ни в религиозном отношении христиане под арабским владычеством не пользовались особенным благополучием. Еще более можно убедиться в этом, если обратить внимание на образ действий турок, которые в половине одиннадцатого века сменили на востоке прежних арабских владетелей. Варварство и фанатизм этих новых завоевателей навели ужас на всю западную Европу, и яркое изображение их злодеяний составляло, как известно, одну из существенных частей той речи папы Урбана на Клермонтовском соборе, в которой о призывал свою паству к первому крестовому походу. «Народ персидского царства, – говорил он в этой речи, –народ проклятый, чужеземный, далекий от Бога, – отродье, сердце и ум которого не верит в Господа, напал на земли христиан, опустошив их мечем, грабежом и огнем, а жителей отвел к себе в плен или умертвил поносною смертью, церкви же Божии или срыл до основания, или обратил в свое богослужение. Они ниспровергли алтари, осквернив их своею нечистотой, силою обрезали христиан и мерзость обрезания раскидали по алтарям или побросали в сосуды крещения. Кого хотели позорно умертвить, прокалывали в середине насквозь, урезывали, привязывали к рукам палку и, водя так, бичевали, пока несчастные, выпустив из себя внутренности, не падали на землю. Других же, привязав к дереву, умерщвляли стрелами; иных раздевали и, наклонив шею, поражали мечем, чтобы испытать, можно ли убить с одного удара. Что сказать о невыразимом бесчестии, которому подвергались женщины? Но об этом хуже говорить, нежели молчать»⁷³. Историки крестовых походов не находят достаточно слов, чтобы изобразить все те ужасы и бедствия, какие выпали на долю христиан от неистовства диких Сельджуков. «Турки, персы, арабы и агаряне, – говорит Ордерик Виталий, ссылаясь на ту же речь Урбана, – овладели Антиохией, Никеей, даже Иерусалимом, прославленным Гробом Христа, и многими другими христианскими городами; с бесчисленными силами они вторглись даже в греческую империю. Обеспечив за собою Палестину и Сирию, подчиненные их оружию, они разрушали церкви и закалали христиан, как агнцев. В храмах, где христиане совершали службу, язычники поместили свой скот, учредили идолопоклонство и постыдно изгнали христианскую религию из зданий посвященных Богу. Тиранство язычников овладело имуществом, предназначенным на священное служение, а то, что пожертвовали богатые в пользу бедных, эти жестокие властители обратили недостойным образом в свою пользу». « Большое число верных они ставят в плуг, как быков, бесчеловечно обременяют работами»⁷⁴ и т.д. Несколько первых глав истории Вильгельма Тирского, – писателя, к которому и наш автор относится с особенным уважением⁷⁵, также посвящены описанию турецких неистовств в христианских странах востока. Когда турки овладели Иерусалимом и другими приморскими городами, «верные, находившиеся там, были, по его словам, подчинены игу несравненно более суровому и претерпели более жестокие притеснения, нежели какие испытывали до сих пор»⁷⁶. «После взятия Антиохии люди, – продолжает он, – отведены в плен, церкви разрушены, и дух истребления преследует христианское богопочитание»⁷⁷. Христианские поклонники, приходившие к Иерусалиму, «пройдя по неприятельской земле чрез тысячу смертей, являлись к городским воротам, но не могли войти в них, не заплатив предварительно в виде подати одного золотого привратникам. Потеряв все на пути и едва успев сохранить жизнь, чтобы достигнуть желанной цели, они не имели чем заплатить подати. Вследствие того, тысячи пилигримов, собравшись в окрестностях города и ожидая возможности войти, доходили до совершенной наготы и погибали от голода и нищеты. Для несчастных же жителей города и живые, и мертвые составляли одинаково невыносимую тяжесть. С трудом могли они озаботиться доставлением припасов для живых, но им нужно было позаботиться и о погребении мертвых… Получившие право входа за плату обращались еще в предмет величайших забот. Надобно было бояться, что, ходя без предосторожностей при посещении святых мест, они могут быть избиты, оплеваны и даже где-нибудь задушены»⁷⁸. «Церкви, охраняемые и возобновляемые не без труда, подвергались ежедневно жестоким нападениям. Во время богослужения неверные, наводя на христиан ужас своими криками и бешенством, вбегали неожиданно в храм, садились на алтари, не делая различия в местах, опрокидывали чаши, топтали ногами сосуды, посвященные служению Господу, ломали мрамор и наносили духовенству оскорбления и побои. С самим владыкою патриархом обращались как с лицом презренным и ничтожным, хватали его за бороду и волоса, свергали с престола и бросали на землю. Нередко они овладевали им и, таща его, как последнего раба, без всякой причины сажали в темницу, лишь бы тем огорчить народ, соболезновавший своему пастырю»⁷⁹. Нам нет и надобности умножать здесь подобные свидетельства, так как никто из новейших исследователей, даже сочувственно относящихся к магометанам, не отрицает того, что владычество турок на востоке было тяжким игом для подчиненного им христианского населения⁸⁰. Но, читая панегирик магометанству и магометанам в книге Прутца, нельзя не заметить с первого взгляда, что автор говорит исключительно об арабах, турок же обходит совершенным молчанием, как будто они вовсе не были магометанами и не имели ни малейшего значения в истории отношений ислама к христианству. Единственное, мимоходом брошенное, замечание дает нам, правда, основание думать, что и Прутц не отрицает варварства и дикого фанатизма сельджуков. Он говорит, что христиане имели нередко ошибочное представление об арабах, так как смешивали их с турками и дикие варварства последних приписывали и арабам. Основанием для такого смешения служило то обстоятельство, что и арабы и турки были единоверцами, а потому на взгляд современного христианского общества они и соединялись под общим понятием магометан⁸¹. Признавая полную справедливость той мысли, что христиане действительно часто не различали арабов от турок, мы именно ввиду этого и считаем неизвинительным для автора то обстоятельство, что он в своей книге, принимая на себя задачу характеризовать вообще отношения между христианами и магометанами, ни слова не говорит о турках. Понять причину такого умолчания, конечно, не трудно. Автор ведет свое исследование к тому, чтобы показать, что до эпохи крестовых походов между исповедниками обеих религий не было антагонизма и не должно было быть ему, между прочим, потому, что магометане-завоеватели относились к побежденному христианскому населению с большою гуманностью и веротерпимостью. Из истории арабов можно было, действительно, найти достаточное количество данных для подтверждения мысли автора; но турки способны были оказать ему в этом отношении лишь весьма плохую услугу, а потому он и предпочитает обойти их совершенным молчанием. Насколько такая постановка дела соответствует научным требованиям, – это уже, конечно, другой вопрос. Мы, с своей стороны, против турок ничего не имеем; распространяться об них нам нет, конечно, никакой надобности, но нет оснований и умалчивать, подобно автору, так как, в видах восстановления правильного взгляда на дело, они являются нам лучшими союзниками. Итак, какой же можно сделать общий вывод по вопросу об отношениях магометан-завоевателей к побежденному ими христианскому населению? Если верить автору, то они отличались вообще большою гуманностью и веротерпимостью, а если оказать должное внимание приведенному нами ряду фактов и свидетельств, то нужно прийти к тому убеждению, что и в общественном, и в религиозном отношении притеснения, оскорбления и гонения были постоянным уделом побежденных христиан, подпавших и арабскому, и в особенности турецкому владычеству. Где же истина? Она, как это часто бывает, – в средине. Магометане-завоеватели не дышали какою-либо вечною, непримиримою, ожесточенною ненавистью к побежденному христианскому населению, не поставляли себе прямой задачей его конечное истребление; но в тоже время относились к нему с пренебрежением, не высоко ценили его права, имущество, честь и жизнь и потому готовы были всегда при удобном случае на явное насилие. В силу этого, положение христиан под магометанским владычеством, вообще, приниженное и обставленное разными стеснениями, не представлялось, конечно, всегда и везде невыносимым, но и не могло похвалиться прочностью и полною безопасностью, так как ничем не было гарантировано от временных вспышек вражды и фанатизма, во время которых ничто уже не сдерживало дикого произвола его владетелей. История отношений магометан к христианам представляет собою постоянные колебания между миром и враждою, временною благосклонностью и тяжким гнетом, сравнительною терпимостью и ожесточенным гонением. Прекрасную характеристику этих отношений вообще можно, по нашему мнению, видеть в словах знаменитого историка крестовых походов, который говорит, что Палестина, в период своего четырехсотлетнего подчинения мусульманскому владычеству, походила на больного, который то задыхался, то вздыхал свободно, смотря по состоянию погоды⁸². Если же так, то не думается нам, чтобы прав был автор, утверждая, что в эпоху, предшествовавшую крестоносному движению, в отношениях магометан-завоевателей к побежденным христианам не было достаточных оснований, которые обусловливали бы их враждебное столкновение.

Односторонние, неправильные представления об отношениях между христианством и исламом в эпоху, предшествовавшую крестовым походам, привели автора, как мы увидим далее, к неправильному взгляду и на самое крестоносное движение.

Крестовые походы, по изображению Прутца, совсем не были тою, по преимуществу религиозною, борьбою христианского мира с мусульманским, какою их обыкновенно представляют. Ничто, говорит он, не вредит так сильно прогрессу человечества, как возбуждение религиозных страстей, и ничто не действует более разрушительно на добытые уже результаты культуры, как религиозные войны; в этом убеждает нас история почти на каждой своей странице. А между тем борьба христианского запада с мусульманским востоком, разразившаяся в крестовых походах, несомненно, имела весьма серьезное значение и в культурно-историческом отношении. Если же так, то крестовые походы представляются каким-то исключением из общего правила, очевидным противоречием тому выводу, который подтверждается каждою страницею истории, ибо походы эти всегда доселе изображались в смысле борьбы по преимуществу религиозного свойства. Такое видимое противоречие, на взгляд автора, устраняется легко, если при исследовании отношений христианства к исламу выставлять на вид не только те моменты, в которых выражается их разность и противоположность, но также и те, которые служат обнаружения их согласия и даже некоторого сродства. При такой постановке дела с несомненностью будто бы должно обнаружиться, что господствующее представление о крестовых походах, как борьбе по преимуществу религиозной, далеко не соответствует действительности. В происхождении и развитии этой борьбы религиозное возбуждение христианского населения западной Европы и враждебное настроение против мусульман не имело того преобладающего и определяющего значения, какое обыкновенно ему приписывают; оно лишь содействовало развитию борьбы, но никак не создало ее. Толпы крестоносцев двигаясь на восток, руководимые не одними только религиозно-нравственными побуждениями; но их усиленное движение более всего определялось целым рядом чисто человеческих, материальных мотивов и соображений. Религиозное возбуждение было лишь одним из факторов, создавших крестоносное движение, и только потому этот фактор обнаружил некоторую силу, что все другие условия, а именно экономические, социальные и политические сложились для него благоприятно. В этих-то вот, так сказать, светских условиях западной Европы автор и думает видеть главную причину крестоносного движения. По его представлению, христианство и ислам, как мы видели, вовсе не враждебные друг другу по существу, несколько веков жили в добрых взаимных отношениях. Эти века, предшествовавшие эпохе крестовых походов, не воспитали между исповедниками двух религий ожесточенной религиозной вражды, которая именно и разразилась будто бы вооруженною борьбою. Вражда явилась, но только впоследствии. По мысли автора, она была не причиною, а следствием крестовых походов; она вырабатывалась постепенно под влиянием самой борьбы, которая, затянувшись надолго, естественно все более и более ожесточала борющиеся стороны друг против друга. Результатом такого, постепенно возраставшего ожесточения явилась, наконец, та религиозная ненависть, которая и превратила мало-помалу крестовые походы в борьбу религиозную. Самым происхождением своим крестоносное движение обязано не церкви, как это обыкновенно думают. Оно исходило из мысли о призвании христианства ко всемирному владычеству, а потому прежде всего император, как, например, Оттон 2-й, мысливший себя верховным главою христианского мира, выступает с широким планом относительно защиты христианства против арабов. Затем, когда преобладание в западной Европе переходит на сторону папы, раздаются призывы Григория VII, которыми он возбуждает христиан против неверных; но главною целью предприятия он выставляет не освобождение святой земли, а Константинополь, Малую Азию и восстановление папской власти на восток, т.е. расширение области своего политического и церковного влияния. И не тогда только началась борьба христианства с исламом, когда раздались призывы к ней церкви. Эта борьба велась уже давно в разных областях Европы, где христианское население находилось в постоянном соседстве с арабами, преимущественно же в Италии, Сицилии и на Пиренейском полуострове. На религиозные побуждения порождали эту борьбу, а чувство самосохранения, стремление защититься от опустошительных разбойнических набегов мусульманских соседей, или отнять у них обратно те области, какие ими были завоеваны. Не в Риме, а именно в этой местной борьбе, в пределах Сицилии, впервые зародилась и мысль о священной войне против полумесяца на защиту христианства; первым ее носителем автор считает храброго норманна, Роберта Гискара. Воинственное движение, таким образом, началось уже и успешно развивалось, в разных областях Европы независимо от влияния церкви. Римский епископ постарался лишь в том, чтобы объединить и организовать начавшееся движение, а главным образом подчинить его своему влиянию и руководительству⁸³.

Никто, конечно, не станет доказывать, что крестоносное движение было явлением исключительно религиозным и что толпы крестоносцев совершали свои подвиги, воодушевляясь единственно лишь стремлением к приобретению благ небесных. Не подлежит никакому сомнению, что наряду с религиозным возбуждением были и политические, и социальные, и экономические причины, которые содействовали возникновению и развитию крестоносного движения. Если призыв к нему принят был западною Европою с таким единодушием и готовностью, то весьма немалое значение имело в этом случае то обстоятельство, что этот призыв встретил себе благоприятную почву в современных ему общественных условиях. Это такая общепризнанная истина, которую, пожалуй, нет надобности даже и высказывать, но признание этой истины никому не дает права, при изображении крестовых походов, слишком умалять значение момента религиозного. В таком именно грехе представляется нам повинным наш автор, как скоро он старается доказать, что не церкви принадлежала инициатива крестовых походов, не религиозным, по преимуществу, движением были они, по своему существу, а религиозная вражда вырабатывалась постепенно в эпоху самих походов, будучи их последствием, а не причиною.

Автор утверждает, что гораздо ранее того, как церковь стала призывать к крестовым походам, борьба христианства с исламом началась уже и развивалась во многих областях совершенно независимо от влияния церкви. Действительно, такая борьба постоянно заметна еще в десятом и в девятом веках на разных концах Европы. Непрерывно воюет, например, с соседями арабами христианская Испания⁸⁴ в лице своих Астурийских, Галицийских, Леонских, Наваррских и др. королей. Воюют против мусульманских правителей византийские полководцы и императоры на острове Крит, в Сирии, Армении, Африке⁸⁵ и др. местах. Воюет, наконец, против ислама и христианская Италия⁸⁶, под предводительством западного императора, или норманнских князей, на которых, в особенности указывает наш автор. Не подлежит, следовательно, никакому сомнению, что борьба христианства с исламом началась гораздо ранее того, что мы привыкли разуметь под крестовыми походами; но никак нельзя утверждать, что эта борьба стояла совершенно независимо от влияния церкви. Там, где глава католической церкви, епископ Римский, находился вблизи этой борьбы, он принимал всегда в ней самое близкое, деятельное и часто даже руководящее участие. Чтобы убедиться в этом, стоит лишь припомнить политические события девятого, десятого и одиннадцатого веков в Италии, на которую, как мы знаем, наш автор обращает преимущественное внимание. В 849-м году сильный арабский флот, уже не раз прежде делавший разбойнические нападения на берега Италии, грабивший даже и самый Рим, собрался у берегов Сардинии, угрожая Риму новым набегом. На этот раз христианская Италия встретила его энергическим отпором и при Остии нанесла ему решительное поражение. Южные города: Амальфи, Гаэта и Неаполь составили союз, и их соединенному флоту Италия обязана была в настоящем случае своим спасением от нового грабежа. Но кто организовал союз этих городов и возбудил на защиту угрожаемой области? Папа Лев IV-й, который усиленно настаивал на необходимости союза и напутствовал собранных защитников торжественною молитвою, религиозными процессиями и приобщением Святых Тайн. Только благодаря его стараниям Италия была в состоянии дать отпор своему врагу. Тот же папа, ввиду угрожающей опасности, настойчиво заботился об укреплении Рима, лично наблюдал за этим делом и побуждал к ускорению работы, результатом которой была новая укрепленная часть города, имевшая впоследствии весьма важное значение⁸⁷. Двадцать семь лет спустя мы опять видим папу главным защитником Италии. В 876-м году мусульманские полчища беспощадно опустошают Кампанию, переходят Тибр и не раз появляются даже пред воротами самого Рима. Никто из Итальянских владетелей не осмеливается оказать им сопротивление, а Неаполь, Гаэта, Амальфи и Салерно даже вынуждены были стать их союзниками. Единственным энергическим борцом за Италию является лишь папа Иоанн VIII. Он пишет послания к Карлу Лысому, к императрице Рикильде и к епископам империи, изображая бедствия, причиненные Италии вторжением неверных, и призывая всех к ней на помощь. В начале 877-го года он лично спешит на юг, чтобы отвратить правительства итальянских городов от их неестественного союза с мусульманами, ведет переговоры в Неаполе и Амальфи, и лишь благодаря его просьбам и угрозам, правитель Салерно отказывается от содействия арабам. Здесь же папа обращается к византийским адмиралам, прося их послать свои суда в гавань Тибра. Но этого мало. Иоанн снаряжает собственный флот и, став во главе его, наносит арабам решительное поражение в открытом море. Первый раз Европа была свидетельницей того, как папа римский руководит морскою битвою в качестве адмирала⁸⁸. В начале десятого века Италия снова опустошается мусульманами, которые даже стали в ней твердою ногою, укрепившись при Гарильяно и постоянно угрожая оттуда всем окрестным областям. Все попытки южно-итальянских князей уничтожить это разбойничье гнездо не имели успеха; оно уступило лишь соединенным силам целой лиги, главным организатором которой мы видим опять папу Иоанна X-го. Благодаря его просьбам, и византийский император посылает свой флот на помощь лиге, присоединив его к судам папы и Беренгара. В то врем как флот и армия южно-итальянских князей обложили мусульманскую крепость со стороны моря, с сухого пути на нее двинулись соединенные силы Рима, Тосканы, Сполето и других областей, предводимые самим папою. Успех был полный; оплот мусульманских грабителей, долгое время державший в страхе несколько областей Италии, был уничтожен совсем, и папа триумфатором возвратился в свою столицу⁸⁹. В начале одиннадцатого века, когда арабский флот, выходя из гаваней Сардинии, теснил Салерно и опустошал берега Тосканы, завладел городом Луною и наполовину разрушил Пизу, Италия еще раз избавлена была от дальнейших бедствий стараниями папы Бенедикта VIII-го. Собрав войско, он поспешил в те области, которые терпели от набега неверных, составил союз с пизанцами и генуэзцами, и их соединенные силы принудили арабов к отступлению. Одною победою и обращением неверных в бегство дело еще не ограничилось: по настоянию Бенедикта, его союзники проникли в гавани Сардинии и заставили арабов удалиться к африканским берегам⁹⁰. На подвиги Роберта Гискара, его брата Рожера и вообще норманнов Италии XI-го века Прутц обращает особое внимание, как на очевидное доказательство того, что инициатива религиозной борьбы с неверными принадлежала не церкви и что борьба эта велась уже прежде крестовых походов, независимо от всякого влияния церкви. Факты из истории борьбы норманнов с мусульманами в Италии, по нашему мнению, далеко не подтверждают этой мысли. Роберт Гискар именно от папы Николая II-го получает герцогский титул, ему приносит ленную присягу и от него получает право владеть Апулией, Калабрией и Сицилией, как леном апостольского престола. Под прямым влиянием папы выступает он на борьбу с неверными, призванный к тому, как вассал римского престола. Брат его Рожер сражается также с папского благословения под освященным знаменем, присланным ему от папы, и, одержав победу, считает своим первым долгом послать известие о ней и почетные дары из добычи римскому епископу⁹¹. И в восьмидесятых годах одиннадцатого века генуэзцы и пизанцы, чтобы защитить берега Италии и путь по Средиземному морю от постоянных нападений мусульман, предпринимают поход в Африку и сражаются там с неверными по настоянию папы Виктора III-го, напутствуемые от него апостольским благословением и знаменем св. Петра⁹².

Приведенные примеры, нам кажется, вполне достаточно убеждают в том, что хотя борьба христиан с мусульманами началась и задолго до крестовых походов, но никак нельзя утверждать, что она развивалась совершенно независимо от всякого влияния церкви.

Если бы автору и удалось доказать, что борьба с мусульманами в западной Европе, начавшаяся задолго до конца XI-го века, развивалась независимо от всякого влияния и участия со стороны церкви, то это, на наш взгляд, в вопросе о крестовых походах не имело бы никакого значения. Под именем крестоносного движения мы разумеем предприятие, явившееся результатом соединенных усилий разных христианских народов западной Европы, и притом такое, которое имело в виду цель, дорогую для всего христианского мира, т.е. освобождение восточной святыни от власти неверных. Если так, то вооруженные столкновения с мусульманами, имевшие место в западной Европе в IX, X и XI вв., не могут быть поставляемы в прямую связь с крестоносным движением. Не говоря, конечно, о том, что к делу освобождения святой земли столкновения эти не имели никакого отношения, самое существо их совсем не таково, чтобы можно было считать их зародышами крестоносного движения. Они вовсе не были столкновением мира христианского с мусульманским, т.е. таким столкновением, которое обусловливалось бы именно противоположностью и антагонизмом эти двух миров. Италия воевала с мусульманами не потому, что они были мусульманами, а потому, что они были дурные соседи, постоянно нарушавшие ее покой и безопасность своими разбойническими набегами. Она воевала с ними, как со своими политическими врагами, точно так же, как воевала и с Византийскою империей, обладавшею в то время южными областями Италии. Такая борьба Италии с мусульманами, очевидно, столько же имеет право назваться крестовым походом, сколько и борьба ее с Византией. О каких-либо общехристианских интересах при этой борьбе не могло быть и речи; она имела совершенно частный, местный характер, обусловливавшийся лишь соображениями местной, итальянской политики. Италия соединяет и напрягает свои силы только для того, чтобы защитить свои области от опустошительных набегов, освободить некоторые из них от чужеземного ига и обеспечить безопасность своих торговых путей по Средиземному морю. Все это, очевидно, такие соображения, которые имеют слишком мало общего с крестовым походом. По мысли Прутца, и самая идея крестовых походов принадлежит не церкви, но она унаследовала ее от западного римского императора, и очевидным доказательством тому служат будто бы широкие планы и предприятия императора Оттона II-го, заявившие о себе гораздо ранее папских призывов. Но походы Оттона в Италию имеют, по нашему мнению, очень мало общего с тою идеей, которая впоследствии положена была в основание крестоносного движения. Они вызваны были чисто политическими соображениями и поставляли своею задачей обеспечить внутреннее спокойствие и безопасность в пределах Италии. Только потому оружие Оттона направлено было против мусульман, что именно они своими постоянными набегами всего более нарушали покой Италии и привели, наконец, императора к тому убеждению, что окончательное изгнание их из итальянских областей составляет необходимое условие для обеспечения этим областям спокойного и безопасного существования. Таким образом, эти походы точно так же как и та борьба, которую вела с мусульманами сама Италия собственными своими силами, не имели общехристианского значения. Чтобы не видеть в Оттоне представителя всехристианских интересов и в его походах – столкновения двух, враждебных друг другу, миров, достаточно лишь припомнить некоторые, незначительные, по-видимому, обстоятельства, сопровождавшие его предприятие. Он боролся в Италии не с одними мусульманами; их постоянными союзниками были греки, с армиями которых Оттону приходилось мериться силами столько же, сколько и с арабами, а лишь только его постигала неудача, некоторые из итальянских же областей поспешили возмутиться против его императорской власти. Нам думается, что подобные явления не могли бы иметь места там, где дело шло о защите интересов всего христианского мира против враждебного ему мира мусульманского⁹³.

Не какому-либо итальянскому владетелю или норманнскому рыцарю и не западному римскому императору принадлежала идея крестовых походов в том смысле, в каком это предприятие осуществлено было впоследствии, а церкви, и устами римского первосвященника впервые возвещена эта идея христианскому миру. Никому не покажется странным, что происхождение этой величественной идеи неразрывно связано с главными именами тех епископов Рима, которых никогда не забудет история, – с именами Герберта–Сильвестра и Гильдебранда–Григория. Вполне понятно, что мысль о союзе всех сил христианской Европы на защиту самых дорогих для нее, священных интересов, впервые зародилась в голове именно тех людей, идеалы которых отличались особенною возвышенностью и широтою, и которые ближе всех принимали к сердцу честь и интересы христианства. Не мимоходом и не как-либо между прочим выразили они свою мысль, а прямо и ясно, в форме энергического призыва, обращенного ко всему христианскому миру или к его верховному светскому владыке – императору. От лица самого Иерусалима, разоренного и поруганного неверными, обращался в 999 году Сильвестр II-й ко всей христианской церкви с воплем и мольбою о помощи. Его устами священный город напоминал ей о том высоком значении, какое имел он и имеет для христианского мира. «Обо мне, – говорил он, – предвозвещали пророки и свидетельствовали патриархи, от меня вышли апостолы-просветители вселенной, у меня обрел мир веру Христову и своего Искупителя, Который здесь и родился по человечеству, и пострадал, и погребен был, и вознесся на небо. Священные места эти разорены теперь неверными, и диавол тщится опозорить ту гробницу, о которой пророк говорил: erit sepulcrum ejus gloriosum». (Ис. 11:10). «Потщись же, воин Христов, – взывает далее папа, – и, со знаменем Христа, будь Его рыцарем, и оружием и всеми другими средствами защищая Его святыню»⁹⁴. Таков был тот призыв, в котором не без основания видят первое обнаружение идеи крестоносного движения⁹⁵. В самом деле, в этом горячем призыве мы впервые ясно видим те существенные черты, которые характеризуют крестовый поход. Это был именно призыв к борьбе христианства с исламом, – призыв, обращенный ко всей христианской церкви, вызванный не какими-либо политическими соображениями, а оскорбленным религиозным чувством, направлявшийся не к обеспечению каких-либо частных интересов и местных выгод, а к защите священных интересов, равно дорогих для всего христианского мира и попираемых неверными. Слишком кратковременное пребывание Сильвестра на папском престоле не дало ему возможности предпринять что-либо для осуществления своей идеи; но, во всяком случае, он остается первым ее провозвестником.

В 1074 году призыв к борьбе с неверными снова раздается в западной Европе из уст Григория VII-го. Византийский император Михаил VII, угрожаемый турками, все далее и далее распространявшими свою власть в Малой Азии, обратился к Григорию с просьбою о помощи. Знаменитый первосвященник с полным сочувствием отнесся к этой просьбе. В его голове как бы воскресла идея Сильвестра; в опасности, угрожавшей Византии, и в бедствиях христиан востока он видел оскорбление всего христианства, а потому и защиту, и отмщение считал священною обязанностью соединенных сил всего христианского мира. Соединить эти силы, призвать их к делу и направить – вот задача, которую он поставил для себя. В письме к императору Генриху Григорий с глубоким сокрушением сообщает о тех бедствиях и гонениях, какие приходится терпеть христианам на востоке и которые угрожают там гибелью и самой религии. Эти бедствия так сильно огорчают его, что он готов скорее положить за гонимых жизнь свою, чем отказать от помощи. Он извещает императора, что обращался уже к христианам западной церкви, убеждая положить их душу свою за братьев своих, и его увещевания не остались тщетными. Итальянские и заальпийские христиане с готовностью отозвались на его призыв, так что теперь в его распоряжении имеется уже до пятнадцати тысяч человек, во главе которых он сам намеревается предпринять поход ко гробу Спасителя⁹⁶. До нас сохранились и те воззвания, с которыми Григорий обращался ко всем верующим, убеждая их именем христианской любви, примером Спасителя, положившего душу Свою за людей, и обещанием вечного блаженства вооружиться против неверных⁹⁷. Сам он, по-видимому, серьезно решился стать лично во главе задуманного предприятия, так как не только писал об этом императору, но и просил графа Вильгельма Бургундского защищать его владения в Италии во время его предполагаемого отсутствия, которое представлялось, таким образом, делом уже совсем решенным⁹⁸. Не один раз видали мы и прежде римского первосвященника предводителем армии и флота, но то было лишь в частных предприятиях, имевших в виду обеспечение местных итальянских интересов. Совершенно иное значение имеет теперь предприятие Григория. Ко всем христианам обращается он со своим призывом и хочет выступить не политиком и патриотом Италии, а представителем и защитником всего оскорбленного христианства, вождем его соединенных сил, долженствующих выйти на бой с враждебным ему мусульманским миром. Запутанные политические обстоятельства западной Европы помешали предприятию Григория, а потому и ему пришлось остаться не предводителем, а только лишь провозвестником крестового похода.

Идея, впервые возвещенная Сильвестром и нашедшая себе отголосок в Григории, осуществилась лишь в последние годы одиннадцатого века, когда христианские народы запада, с крестом на груди и с криками: «так хочет Бог», многочисленными полчищами устремились на восток на защиту святого гроба. Не император и не князья двинули эти полчища, а проповедь служителей церкви и властное слово папы Урбана II-го, который в речи своей на Клермонском соборе говорил: «храбрейшие воины, отрасль непобедимых предков, не будьте выродками и вспомните о доблестях отцов ваших. Если вас удерживает нежная привязанность к детям, родителям и женам, то припомните, что говорит Господь в Евангелии: «иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин» (Мф. 10:37). «И всяк, иже оставит дом, или братию, или сестры, или отца, или матерь, или жену, или чада, или села, имене моего ради, сторицею примет, и живот вечный наследит» (Мф. 19:29)… Предпримите путь ко гробу святому, исторгните ту землю у нечестивого народа и подчините ее себе. Иерусалим, umbilicus terrarium, царственный город, содержится теперь в неволе у своих врагов, рабствует у народа, не ведущего божественной веры; он просит и жаждет освобождения, не престает умолять вас о помощи». « Препояши меч твой по бедре твоей, сильне! (Псал. 44:3). Лучше умереть в битве, чем видеть бедствия рода нашего и святых. Идите, и Господь будет с вами. Обратите оружие на врагов веры и имени христианского!»⁹⁹ и т.д. Этот горячий призыв Урбана и был, как известно, сигналом к крестоносному движению. Если так, если приведенные нами факты и свидетельства имеют некоторую убедительность, то можно ли после этого утверждать, что не от церкви исходила мысль и не ей принадлежала инициатива крестоносного движения?

По изображению Прутца, крестовые походы, самая идея которых принадлежала не церкви, совсем не были сначала движением по преимуществу религиозным; таким сделались они только впоследствии. Религиозная ненависть была не причиною, а следствием крестовых походов; она выработалась под влиянием самого столкновения, как естественный результат постепенно возраставшего ожесточения боровшихся сторон. Нам же думается совершенно напротив, т.е. что крестовые походы с самого начала своего были движением по преимуществу религиозным, и именно религиозное возбуждение, принявшее враждебное исламу направление, было их главною причиною; но с течением времени эта вражда, под влиянием продолжительного и все более близкого соприкосновения с мусульманским востоком, мало-помалу сглаживалась и утрачивала свою первоначальную силу. Внимательное исследование событий крестоносной эпохи с достаточною ясностью убеждает нас в том, что наше представление о крестовых походах, как явлении по преимуществу религиозном, вполне соответствует действительности.

В истории западной Европы одиннадцатый век был, как известно, временем особенного возбуждения религиозной ревности. Господствовавшая в то время общественная неурядица, представлявшая повсюду неутешительное зрелище разнузданности произвола грубой силы, невольно побуждала западноевропейского человека, как всегда при несчастии, чаще обращать свой взор к небу и оттуда ожидать облегчения своего невыносимого положения. Тягость этого положения чувствовалась всеми, а у многих верующих людей она пробуждала в душе сознание их греховности, представлявшейся им причиною всех претерпеваемых зол. Такое сознание естественно приводило к мысли о необходимости покаяния, и результатом этой мысли был целый ряд благочестивых подвигов, поставлявших своею задачей нравственное обновление и примирение с Богом. Действовавшие монастырские уставы людям одиннадцатого века представлялись недостаточно строгими, а потому зарождаются новые монашеские ордена, каковы: камальдульский, граммонтский, картезианский и цистерзианский, с гораздо более суровыми аскетическими правилами. Окружающая обстановка жизни становится столь ненавистною для благочестивого человека, что он отрекается от общества, бросает семью свою, бежит даже и из монастырской кельи, ибо и она часто оказывается неспособною удовлетворить его религиозным стремлениям. Подобно Ромуальду, она удаляется в горы и пустыни, живет там в шалаше из древесных ветвей и питается одними плодами. Если он и не бежит от мира, то нередко в этом мире старается жить так, чтобы походить на монаха; он изнуряет себя строгим постом, подвергает тяжелому, часто публичному, бичеванию или, подобно итальянским гумилиатам, собирает единомышленных себе людей и составляет с ними союз, налагая на себя обязательство исполнения разных благочестивых обетов и таким образом устрояя в среде мирян нечто подобное монашескому ордену. Богатый не жалеет своего имущества, в изобилии жертвуя его на дела богоугодные. По свидетельству Гиберта Ножанского, никогда князья и дворяне северной Франции не построили столько монастырей на свои средства, как в последнюю четверть одиннадцатого века. Никогда и дела внешнего богопочтения не приобретали в Европе такого уважения и распространенности, как именно в эту эпоху. Поклонение видимой и осязаемой святыне масса народа поставляла для себя первым и самым священным долгом. Всякого рода священные предметы, в особенности же мощи и останки святых, пользовались чрезмерным почитанием. Из-за обладания мощами люди одиннадцатого века не считали грехом вести ожесточенную войну, мало того, – ради мощей они даже не прочь были иногда совершить и убийство. Когда Ромуальд, например, пользовавшийся громадным уважением в народе за свою святую подвижническую жизнь, уходил из одного города, жители этого города серьезно подумали о том, чтобы убить его, желая таким образом доставить своей родине редкое счастье обладания мощами такого святого человека. Наклонность к благочестивым странствованиям приняла никогда дотоле небывалые размеры. Шли на поклонение особенно уважаемым святыням люди всех национальностей и всех классов общества; шли в надежде вымолить у Бога какую-либо милость, шли в раскаянии, чтобы загладить подвигом соделанные преступления; шли целыми толпами, иногда в несколько сот и даже тысяч человек. Возвращавшиеся пилигримы своими часто фантастическими рассказами и новыми приносимыми святынями еще более усиливали религиозное возбуждение своих соотечественников. А тут еще, с окончанием тысячелетия христианской эры, распространилось повсюду убеждение в приближающейся кончине мира. Не одна только темная народная масса искренне верила в угрожающее пришествие антихриста. И высокопоставленный барон писал в официальной грамоте: «appropinquante mundi termino»¹⁰⁰. И образованный писатель заявлял, что усиленное стремление пилигримов в Иерусалим «есть верный знак, предвещающий появление презренного антихриста»¹⁰¹. Даже сам римский первосвященник, если верить Гиберту Ножанскому, в речи своей на Клермонском соборе дал ясное свидетельство о том, что и он разделял господствовавшее в массах убеждение относительно приближающегося пришествия антихриста¹⁰². Понятно, что под влиянием такого убеждения люди одиннадцатого века все сильнее и сильнее стремились к подвигам благочестия, все большими и большими толпами спешили на поклонение святыням, направляясь преимущественно в Иерусалим, в надежде найти там место, наиболее благоприятное для встречи страшного суда и кончины мира. Постепенное возраставшее религиозное возбуждение в связи с напряженным состоянием ожидания доходит, наконец, до некоторой степени экзальтации. Как всегда бывает в подобных случаях, возбужденное воображение во всем видит чудесное и сверхестественное; создаются и сотнями распространяются из уст в уста сказания о разных поразительных видениях и знамениях на земле и на небе; ходят рассказы о необыкновенных солнечных затмениях и землетрясениях, о каменных дождях и письмах, ниспадающих с неба и т.п. И все это истолковывается в смысле предзнаменований каких-либо событий, «весьма печальных для рода человеческого», в смысле грозных обнаружений гнева «раздраженного Божества»¹⁰³. Рассказы пилигримов о тех страшных гонениях, какие приходится терпеть от неверных христианам на востоке, о тех поруганиях и кощунствах, каким подвергается там самая драгоценная христианская святыня, еще более приводили в трепет западноевропейского человека, еще более давали ему оснований страшиться божественного гнева¹⁰⁴. Вот в это-то время и раздается призыв церкви к крестовому походу. Можно ли было желать почвы более благоприятной для такого призыва?! Возбужденная Европа страшилась гнева Божия, жаждала искупительного подвига, и вот теперь сама церковь указывает ей этот подвиг, тяжелый, грандиозный, в крестовом походе. Этот поход и принимается, и совершается именно в смысле подвига.

Предпринятые в эпоху сильного религиозного возбуждения крестовые походы с самого начала своего представляются движением по преимуществу религиозным: цель этих походов – религиозная, побуждения к ним – религиозные, настроение крестоносных полчищ и образ действий их – религиозные, даже до исступления.

Так как церковь призывала христианские народы Европы к крестовому походу, то, конечно, она должна была указать и цель этого похода. Действительно, читая папские воззвания, мы видим в них всегда ясно поставленную задачу, осуществление которой они возлагают на крестоносцев. Задача эта состоит в том, чтобы освободить Иерусалим и Палестину от мусульманского владычества. «Храбрейшие воины, – взывает Урбан 2-й в речи своей на Клермонском соборе, – отрасль непобедимых предков… предпримите путь ко гробу святому, исторгните ту землю у нечестивого народа и подчините ее себе… Иерусалим… просит и жаждет освобождения, не престает умолять вас о помощи»¹⁰⁵. «Народ безбожный, сын рабыни Египетской», насильственно обладает этою страною. «А что написано? Изжени рабу сию и сына ее» (Быт. 21:10)¹⁰⁶. Успех христиан на востоке, бывший результатом первого похода, оказался, как известно, не продолжительным. В половине XII века мусульмане настолько успели оправиться от нанесенного им удара, что перешли в наступление, завоевали Эдессу, превратив ее в груду развалин, и предводимые Нуреддином приняли такое угрожающее положение, что в западной Европе снова раздались призывы к крестовому походу. В таком именно смысле обращается с посланием папа Евгений III-й к французскому королю Людовику VII-му. Припоминая с уважением подвиги Урбана и первых крестоносцев в деле освобождения святой земли, Евгений с горестью сообщает далее о том, что, в наказание за грехи людей, город Эдесса взят врагами креста Христова, а также заняты ими и многие христианские укрепления. Он убеждает западных христиан, чтобы они подражали в доблести своим отцам и «мужественно защитили теперь то, что приобретено мужеством их отцов; храбро препоясались мечом и выступили навстречу полчищу неверных, чтобы защитить церковь восточную, освобожденную пролитием крови их отцов»¹⁰⁷. «Ныне, за наши грехи, – пишет в то же время Бернард Клеросский к архиепископам, епископам, всему клиру и народу восточной Франции и Баварии, – враги креста подняли святотатственную главу, опустошая мечем землю благословенную, землю обетования… Что же сделаете вы, служители креста? Неужели отдадите святыни псам и бисер свиньям?» (Мф. 7:6)¹⁰⁸. Храбрые мужи западной Европы отозвались на призыв церкви, но предпринятый ими второй крестовый поход, как известно, нисколько не улучшил положения дел на востоке. Мусульманская сила с каждым годом становилась все грознее, отнимая у христиан область за областью. Наконец, и самый Иерусалим не устоял пред полчищами Саладина. Весть об этом печальном событии снова вызвала в западной Европе призывы к оружию. Папа Григорий VIII обращается ко всем верующим христианам с воззванием, в котором с глубоким сокрушением извещает о потере священного города и о великих бедствиях христиан на востоке. Усматривая в этих печальных событиях наказание божественное за грехи всего христианского народа, он высказывает опасение, как бы не было утрачено и все то, что еще осталась во владении христиан на востоке, и взывает к народам запада, чтобы они напрягли свои силы и снова отвоевали у неверных потерянную землю¹⁰⁹. Все эти и подобные им воззвания представителей церкви так ясно формулируют задачу крестоносного движения, что в этом отношении, по-видимому, не может быть ни малейшего сомнения. Эта задача состоит в завоевании, в освобождении Иерусалима и Палестины от мусульманского владычества. Правда, смотря по ходу событий, она принимает то наступательный, то только оборонительный характер; но существо ее, конечно, нисколько от того не изменяется. Завоевание святой земли всегда было и останется неизменною целью крестоносного движения.

Но к чему требовалось это завоевание? Обусловливалась ли необходимость его какими-либо политическими соображениями, или это была цель чисто религиозная? Ясный ответ на этот вопрос даст нам исследование тех же папских воззваний.

Призывая верующих к крестовому походу, римский первосвященник всегда считает своим долгом выставить на вид все те основания, которые, по его мнению, с несомненностью должны убедить каждого в необходимости затеваемого предприятия. Обзор этих папских доводов дает нам возможность составить себе ясное представление об истинном характере крестоносного движения.

Христиане обязаны употребить все свои силы на освобождение Палестины, потому что это земля святая, особо избранная и излюбленная Богом, Божие наследие. Папа Урбан в своей речи называет ее: «Dei haereditas»¹¹⁰, «specialis haereditas Crucifixi»¹¹¹ выражается о ней папа Люций III в своём воззвании к королю Англии, Генриху 2-му. В этом именно смысле изъясняет Урбан II слова пророка Исаии: «виноград бо Господа Саваофа дом Израилев есть» (Пс. 5:7). По его словам, от начала Бог в особенности избрал себе как бы в собственность эту страну и преимущественно священный город, то есть Иерусалим, как и псалмопевец свидетельствует: «любит Господь врата Сиона, паче всех селений Иаковлих»¹¹².(Пс. 86:2). «Поколебалась и потряслась земля, ибо Богу Небесному предстоит утратить свою землю», – пишет Бернард Клервосский¹¹³. Ту же мысль высказывает и Иннокентий III, только выражая ее применительно к господствовавшим феодальным представлениям. Иисуса Христа он представляет феодальным сеньором, который, с потерею Палестины, изгнан как бы из своего наследственного лэна¹¹⁴. Обязанность верующих – возвратить Господу Богу силою своего оружия утраченное Им наследие. «Что же, однако, подумать братия, – пишет Бернард, – уже не умалилась ли десница Божия, или сделалась бессильною, если она для сохранения и восстановления своего наследия обращается к столь презренным червям? Разве Он не может послать более двенадцати легионов ангелов и сказать им только слово, и земля будет освобождена? Без сомнения, у Него есть сила, если Он чего пожелает, но, говорю вам, Господь Бог ваш испытывает вас. Он взирает на Своих сынов, не поймёт ли Его кто-нибудь, и ищет такого, и соболезнует вместе с ним»¹¹⁵. «Какая первая обязанность вассала, – пишет Иннокентий III, – если в опасности имущество или особа его сеньора? Если он не спешит к нему на помощь, он виновен в измене. Иисус Христос изгнан из своего наследия, Он как бы пленник в руках своих врагов; каково же наше преступление, если мы не хотим поднять оружие для Его освобождения? Не имеет ли Он полное право обвинить нас в измене? И если смерть ожидает неверного вассала, то какова же должна быть кара тем, которые изменили своему Богу»¹¹⁶? Не ради Бога, а ради себя самих, таким образом, западные христиане призываются к оружию.

Тем настоятельнее их долг вооружаться для освобождения святой земли, что земля эта особенно дорога и для каждого христианина, так как с ее судьбами тесно связана вся история нашего спасения. Во всех приведенных нами воззваниях: в речи Урбана II, в посланиях Евгения III, Бернарда Клервосского, Люция III, Григория VIII и Иннокентия III с особенною силою выставляется на вид священное значение Палестины и Иерусалима для христианского мира. Здесь была предвозвещена тайна нашего искупления, здесь же совершено было и самое дело его¹¹⁷. Здесь трудились пророки, апостолы и их последователи, чтобы отсюда божественное учение распространилось по всем концам мира¹¹⁸. Здесь открылась та истина, которая послужила залогом нашего спасения, и отсюда распространился свет ее по всем странам¹¹⁹. Эта земля освятилась стопами Богочеловека¹²⁰; на ней Господь Бог, Творец вселенной, по неизреченной премудрости Своей и по непостижимому Своему милосердию, пожелал явиться во плоти для нашего спасения¹²¹. Здесь тридцать лет Он жил Человеком¹²², алкал и жаждал¹²³, питался и возрастал¹²⁴. Эту землю Он возвеличил Своим присутствием, украсил Своею жизнью¹²⁵; в ней учил Он¹²⁶ и ее прославил Своими чудесами¹²⁷. Священный город Он освятил Своим страданием, смертью искупил и превознес погребением¹²⁸. Здесь принял Он крест¹²⁹, здесь пролил святую кровь Свою¹³⁰, здесь тело Его почивало в гробнице¹³¹. Здесь, наконец, совершилось славное Его воскресение, и явился цвет первого воскрешения из мертвых¹³². Страна эта – salutis nostrae incunabula, Domini patria, Religionis mater¹³³.

Этою-то особо избранною Богом страною, наследием Божиим, землею, освященною жизнью и страданием Сына Божия, колыбелью нашего спасения, владеет теперь народ безбожный (populous absque Deo),

сын рабыни египетской¹³⁴, народ вероломный и нечистый¹³⁵, «род строптив и преогорчеваяй, род иже не исправи сердца своего, и не увери с Богом духа своего»¹³⁶. (Пс. 77:8). Он издевается над святынею христианской религии¹³⁷, многие церкви разрушил и срыл до основания¹³⁸, а другие обратил в места своего суеверного служения¹³⁹. Храм Божий, из которого Господь, в святой ревности Своей, изгнал некогда продающих и покупающих, чтобы они не делали дом Отца Его вертепом разбойников, стал теперь седалищем демонов. Священный город, откуда распространился свет веры Христовой, должен теперь служить суеверию¹⁴⁰. Священные места, ознаменованные и носящие на себе следы земной жизни и страданий Спасителя мира, подвергаются осквернению. Псы вошли во святилище издевается над ним¹⁴¹. Они устроили в храмах стойла для скота¹⁴², ниспровергли алтари, осквернили их своею нечистотою и разбросали по ним мерзость обрезания¹⁴³. Самая гробница Господа подверглась осквернению¹⁴⁴, а мощи святых Божиих поруганы и разбросаны по земле¹⁴⁵. Народ христианский терпит от неверных завоевателей жестокие бедствия. Благочестивые люди, отправляющиеся на поклонение святым местам, подвергаются разным притеснениям и тяжким принудительным поборам, без которых им и не дозволяется вступить в священный город¹⁴⁶. Страна опустошается грабежом, огнем и мечом¹⁴⁷. Жители христиане тысячами уводятся в плен и томятся под самым суровым игом рабства¹⁴⁸. Многие из них гибнут от меча¹⁴⁹, претерпевая при этом жестокие истязания. Неверные подвергают их насильственному обрезанию, поят отравою, бичуют, прокалывают насквозь, рассекают чрево и выпускают внутренности¹⁵⁰, жен и девиц христианских позорно насилуют¹⁵¹, а архиепископов, епископов и священников умерщвляют и рубят на куски в стенах самих храмов¹⁵². Совершая все эти ужасные злодеяния, они ещё насмехаются над несчастными христианами и говорят им: « где же ваш Бог, который ни Сам не может защититься, ни вас освободить из рук наших? Вот мы осквернили святыню вашу. Вот мы простерли руку свою к самым дорогим для вас местам, к тем местам, из которых произошло ваше суеверие, с первого же нападения мы завладели ими и доселе, благодаря своей силе, удерживаем их за собою... Вы собрали против нас все свои силы и ничего не сделали. Где же ваш Бог?! Ваши князя и короли обратились бегство пред нами. Что же остается нам, как не предать мечу всех тех, которых вы, в бегстве своём, оставили для охранения страны, сделать нападение на ваши области и истребить самое имя и память вашу»¹⁵³?

Такое печальное положение дел в Палестине и побуждает представителей церкви призвать к оружию христиан западной Европы. Святыня оскверняется, христианская религия подвергается поруганию, а потому долг всех истинно верующих выступить на ее защиту, да возвеличится в них имя Христово¹⁵⁴. Если Христос умер за людей Своих то и Его последователи безбоязненно должны умереть за своего Бога¹⁵⁵. Это первый долг их, и если они откажутся исполнить его, то им придётся дать ответ в том на страшном судилище¹⁵⁶. Ближние их, братья по вере, терпят жестокие гонения, а потому им, их единоверцам и братьям, нужно употребить все силы свои на их защиту. Они должны отмстить за них их притеснителям¹⁵⁷, не жалея ни имущества своего, ни самой жизни и подражая высокому примеру братьев Маккавеев¹⁵⁸. Бог заповедал христианам положить душу свою за други своя, и все истинно верующие должны твердо помнить эту святую заповедь¹⁵⁹. С оружием в руках выступая против неверных, они исполнят тем лишь свой долг по отношению к Богу и ближнему. Ни о каких политических соображениях тут нет и не может быть речи. Это дело совести, дело религиозного чувства и нравственного долга. За такое богоугодное дело, за подвиг во имя Бога и ближнего, крестоносцам обещается и соответствующая награда. «Скрывайте себе сокровище на небеси, – не раз напоминает им папа своих воззваниях¹⁶⁰, – идеже ни червь, ни тля тлить, и идеже татие не подкопывают, ни крадут». (Мф.6:20). Во имя этого он и призывает их крестовому походу, как к такому предприятию, которое служит верным средством для приобретения сокровища на небеси. «Мы предлагаем вам теперь, – говорит Урбан II, – такую войну, которая сама по себе есть подвиг мученичества, достойный и временного, и вечного прославления»¹⁶¹. «Предпримите же путь ко гробу святому, – взывает он, – во отпущение грехов своих, с уверенностью наследовать непорочную славу царствия небесного»¹⁶²! Дело не ограничилось в настоящем случае одними обещаниями. Апостольскою властью своей римский первосвященник давал формальное отпущение грехов всем участникам похода. Тотчас после речи Урбана возбужденные слушатели его пали на колена, исповедуя грехи свои, и получили от него полное отпущение¹⁶³. «Всех кающихся, – говорит Ордерик Виталий, – мудрый папа божественною властью разрешал от всех грехов их с того самого часа, как они принимали на себя крест Господень»¹⁶⁴. Такое полное отпущение грехов давалось всем участникам крестоносного движения и при позднейших призывах. «Тем, – заявлял папа Евгений, – которые по благочестивому обету решатся предпринять и исполнить такое святое и нужнейшее дело и труд, мы, предоставленною нам властью, даруем и утверждаем отпущение грехов, установленное еще предшественником нашим папою Урбаном». Милосердием Божиим, властью св. Апостолов Петра и Павла предоставленным им правом вязать и решить, даруют полное отпущение грехов всем крестоносцам и следующие папы, Григорий VIII и Иннокентий III, причем последний распространяет силу этого отпущения и на тех, которые будут участниками похода не лично, а только лишь своим имуществом¹⁶⁵. Если у кого-либо из христиан западной Европы оскорбленное религиозное чувство и сострадание к гонимым братьям на востоке не было настолько сильно, чтобы подвинуть его в далекий и трудный поход, то он мог сделать это ради себя самого, ради собственного спасения, увлекаясь обещанием полного отпущения грехов.

Итак, крестоносец, повинуясь призыву церкви, брался за оружие и устремлялся в поход за Бога и ближнего своего, шел на высокий мученический подвиг для спасения души своей; а если так, то крестовые походы, по своей задаче и побуждениям, представляются движением несомненно религиозным.

Как подвиг религиозный, крестоносное движение и в самом настроении участников своих, и в образе действий их необходимо, конечно, должно было носить на себе отпечаток религиозного возбуждения. Чтобы убедиться в несомненности такого отпечатка, стоит лишь почитать тех писателей, которые оставили нам описания первого крестового похода. Как известно, эти довольно многочисленные описания большею частью составлены или непосредственными очевидцами и участниками похода, или же современниками его, хотя и не бывшими в числе крестоносцев, но писавшими со слов очевидцев и участников. Их труды далеко не выдерживают строгой исторической критики; она находит в них массу разного рода ошибок и неточностей, частые противоречия и весьма значительную примесь чистого вымысла¹⁶⁶. Но в настоящем случае для нас это обстоятельство не имеет никакого значения. Для нас важно и дорого то, что труды этих писателей представляют собою голос самих современников и участников движения. По отзыву ученой критики, некоторые¹⁶⁷ из этих писателей в особенности служат самым верным отображением тех чувств и воззрений, которыми руководился крестоносец, а потому, читая их творения, мы как бы видим пред собою живым человека XI–XII вв., как бы слушаем рассказ самого крестоносца. Ввиду такого своего характера, эти творения представляются нам наилучшим материалом для характеристики настроения и воззрений первых крестоносцев.

Принимая участие в походе против неверных, крестоносец смотрел на это предприятие, как на дело Божие. Сам Бог призывал верующих к оружию на защиту своей святыни. Когда благочестивый Петр пустынник задремал в храме святого гроба, ему явился Иисус Христос во славе Своей и повелев встать, и побывать у патриарха, спешить на Запад, чтобы рассказать там о поруганиях и оскорблениях, причиняемых святым местам и христианскому народу. Он повелел ему возбудить сердца верных к очищению святых мест Иерусалима и к восстановлению в них божественного служения. «Ради многих опасностей и искушений, – говорил Господь, – двери рая теперь отверзты для званных и избранных»¹⁶⁸. «Так хочет Бог!» кричали на Клермонском соборе слушатели Урбана, искренно уверенные в том, что, принимая на себя крест, они выступают на дело Божие. И папа поддержал в них эту уверенность, ясно заявив, что их устами говорит Сам Господь¹⁶⁹. Вот почему писатель-современник , принимаясь за описание событий крестового похода, без малейшего сомнения высказывает мысль, что «было то дело не человеческих рук, но Божеских»¹⁷⁰, что Сам «Бог воздвигнул эти священные войны, чтобы рыцари и народ … нашли в них новое средство к приобретению спасения»¹⁷¹. Самому труду своему он дает характерное заглавие: «gesta Dei per Francos». Вот почему и трубадур поет в своей песне: «Бог требует, чтобы мы следовали за Ним и шли на освобожден Его святого гроба. Последуем же призыву церкви. Кто из нас падет, тот может сказать Богу: если Ты умер за нас, то не за тебя ли умер и я?»¹⁷²

Если, на взгляд современника, крестовый поход был не обыкновенным походом, а делом Божиим, то, конечно, и крестоносец являлся уже не простым воином. Выступая на дело Божие, он представлял собою особого избранника, орудие, предназначенное дл осуществления божественной воли. Крестоносную армию писатель-современник называет Божиим войском, ратью Господнею, воинами Христовыми¹⁷³. Устами св. Апостола Андрея в видении он говорит одному из крестоносцев: «разве ты не знаешь, как Бог вас любит, и что вы его особенные избранники? ... Бог возлюбил вас так, что святые, давно уже почившие, зная, какая ожидает вас благодать, желали бы теперь быть во плоти и соединиться с вами. Бог избрал вас из всех народов, как пшеничный колос выделяется из сорной травы. Своими заслугами и благодатью вы превосходите всех, кто был до вас и будет после вас, как золото драгоценнее серебра»¹⁷⁴. Это особо избранное Богом орудие предназначается для наказания неверных за их святотатства и злодеяния. Христианский рыцарь на востоке не без ума меч носит: Божий бо слуга есть, отмститель в гнев злое творящему¹⁷⁵. Глава одной из отраслей этого христианского рыцарства на востоке, воодушевляя своих соратников к битве с мусульманами, между прочим, говорит им: «не бойтесь этих собак; сегодня они процветают, а завтра ввержены будут в огонь и жупель. Вы же род избранный, племя святое, народ обетования. Вы бессмертны, ибо вы будете царствовать со Христом»¹⁷⁶.

Нисколько не удивительно, что, при таком взгляде на свое дело и на себя самого, крестоносец считал себя вправе рассчитывать на особенное покровительство Божие. Он вполне был уверен, что Бог не оставит без содействия Свое дело и Своего избранника, но Сам будет его непосредственным руководителем. По словам Гиберта Ножанского у крестоносцев «не было короля, ибо всякий верный считал Бога своим руководителем и смотрел на себя, как на Его союзника. Никто не сомневался в том, что Сам Господь ему предшествует. Радовались, что при походе, предпринятом по Его воле и вдохновению, Он и будет утешителем в нуждах»¹⁷⁷. При общем религиозно-возбужденном настроении своего века, такая уверенность в особенном покровительстве Божием побуждала легковерных людей на каждом шагу их предприятия видеть явные выражения сверхъестественной силы. История первого крестового похода, по описаниям очевидцев и современников, представляет собою целый ряд разных необычайных событий: чудес, видений и явлений людям Бога и святых. Начало предприятия связано с рассказом о видении, бывшем Петру пустыннику в храме святого гроба, когда Господь повелел ему спешить на запад с проповедью о крестовом походе¹⁷⁸. Когда крестоносцы были уже под Антиохиею, св. Апостол Андрей неоднократно являлся в разных местах бедному крестьянину из Прованса, Петру Бартоломею, указав ему то место, где сокрыто в земле копье, которым прободен был Спаситель на кресте, и повелевал ему сообщить об этом епископу и князьям¹⁷⁹. Тому же крестьянину явился Сам Господь, когда он, в удостоверение своих видений, подвергался огненному испытанию, т.е. проходил со святым копьем в руке между пламени двух костров¹⁸⁰. Здесь же Иисус Христос и Пресвятая Дева явились ночью в храме одному священнику, по имени Стефан, причем Спаситель обличал крестоносцев за их дурное поведение и поручал передать им, чтобы они обратились снова к Богу, и тогда Бог обратится к ним¹⁸¹. Самое взятие Иерусалима происходит именно в тот день, который заранее предсказан был одним священником¹⁸². Нам нет, конечно, надобности перечислять все те чудесные видения и откровения; достаточно лишь прибавить, что у Раймунда Ажильского рассказы о них тянутся длинным рядом на пространстве целых глав и занимают собою около половины всего произведения.

Религиозно-возбужденный крестоносец очами веры своей видит нередко и чудесные события, явно свидетельствовавшие об особенном божественном покровительстве походу. Роберт монах, например, рассказывает: « для того, чтобы верующие убедились, что их поход есть дело рук божеских, а не человеческих, в тот самый день, как мы слышали после от многих, когда все то происходило на соборе (т.е. Клермонском), молва о нем потрясла весь мир, так что на самых отдаленных островах океана сделалось известно, что на соборе был определен иерусалимский поход. Христиане вследствие того покрылись славою и исполнились радостью, а языческими персами и жителями Аравии овладели страх и печаль. Первые возвеличились духом, а последние побледнели и растерялись; небесная труба прогремела так, что все народы, враждебные христианам, пришли в трепет. Из всего этого явствовало, что предпринятое было делом не человеческой мысли, а Духа Божия, наполняющего собою весь мир»¹⁸³. Необыкновенные небесные явления также замечаются крестоносцами и истолковываются в смысле божественных знамений, посылаемых для ободрения рати Господней. При столкновении с Кербогою, «нам, –рассказывает Раймунд Ажильский¹⁸⁴, – явился на небе чудесный знак. В полночь над городом остановилась большая звезда; разделившись потом на три части, она упала на турецкий лагерь. Ободренные всем этим, наши» … и т.д. В затруднительные минуты, когда крестоносцам приходилось иметь дело с сильным и многочисленным неприятелем, Сам Бог является к ним на помощь со Своим непосредственным содействием. Незадолго до решительной битвы с Кербогою под Антиохией, когда чудесным образом обретенное копье возбудило в крестоносцах великую радость и уверенность в божественной помощи, эта помощь действительно является прямо с неба. Ночью, с западной стороны, огонь показывается на небе и, приведя всех в ужас, падает на турецкий лагерь, причем множество турок оказываются убитыми в своих палатках¹⁸⁵. Пред началом битвы, епископ Адемарь, держа в правой руке святое копье обращается с краткой речью к крестоносцам, воодушевляя их на предстоящий подвиг. Он напоминает им о многих видениях, в которых Бог уже ясно свидетельствовал свою к ним милость, указывает им на небесное блаженство, ожидающее их в будущем, и, наконец, решительно предсказывает им в предстоящей битве явную божественная помощь. «Ободритесь, – говорит он им, и будьте благоразумны, ибо Господь пошлет легионы святых своих, которые отомстят за вас врагам вашим. Сегодня вы увидите их своими глазами, и когда придут они, не страшитесь их ужасного шума». Битва была тяжёлая. Несмотря на всю храбрость и стойкость христианских воинов, неприятель подавлял их своей многочисленностью. Турки слетелись в великом множестве, как навозные мухи, и сколько их не убивали, их становилось всё более. В это самое время, спускаясь с соседних гор, показалось многочисленное воинство одетых в белое воинов, знаменосцами и предводителями которых были, как говорят, св. Георгий, Маврикий и Димитрий. Епископ Адемар первый увидел это чудесное войско и закричал громким голосом: « О воины, вот идет помощь, которую обещал вам Бог!»¹⁸⁶. Само собой разумеется, что христиане ободрились, среди турок распространился трепет и ужас, и победа крестоносцев была блестящая. Во время последнего приступа к стенам Иерусалима опять дело не обходится без сверхъестественного содействия. Мусульмане так упорно и искусно защищали свои укрепления, что все усилия осаждающих оказывались тщетными. К половине дня крестоносцы утомились настолько, что даже пришли в совершенный беспорядок и стали предаваться отчаянию. Некоторые из начальников начали уже совещаться о том, чтобы отвести от стен осадные машины, из которых одни были поломаны, а другие пострадали от огня. Одним словом, неудача была полная, и приступ нужно было считать отбитым. В это именно время, « в минуту такого изнеможения наших, – повествует Раймунд Ажильский¹⁸⁷, – и торжества врагов, проявилась среди нас милосердие Божие, которое печаль нашу превратила в радость»

, а именно: с Масличной горы явился какой-то неизвестный чудесный рыцарь с блестящим, сверкающим щитом; он махал этим щитом, указывая на город и как бы приглашая осаждающих продолжать их усилия и ворваться за укрепления. Крестоносцы воодушевились, снова побежали к стенам и … дело окончилось взятием Иерусалима. Читая все подобные рассказы, по нашему мнению, невозможно не признать, что крестоносцы, с самого начала движения, были истинными сынами своего века и, выступая на то дело, которое казалось им делом Божиим, на каждом шагу заявляли себя людьми, находившимися под влиянием сильного религиозного возбуждения.

В отношениях к иноверному врагу религиозно-возбужденное настроение крестоносца дошло даже до фанатизма и исступления. Крестоносец отправлялся в поход, как Божий отмститель, чтобы воздать неверным должное возмездие за величайшее из преступлений, – за оскорбление религии и поругание святыни. Он шел озлобленный, под влиянием рассказов об ужасных мусульманских зверствах, о которых твердили ему и возвращавшиеся пилигримы, и представители церкви в своих воззваниях. Понятно, что от возбуждённой и озлобленной толпы врагам ее трудно было ожидать себе пощады. На взгляд крестоносца, который считал себя борцом за дело Божие, враг его был врагом Бога, а потому не имел даже и права рассчитывать на гуманное к себе отношение. С глубокой, нескрываемой ненавистью отзывается всегда крестоносец о мусульманских полчищах, он называет их «дьявольскими легионами»¹⁸⁸, (diabolica legio), «сынами Велиала»¹⁸⁹, «слугами антихриста»¹⁹⁰ (satellites antichristi), «заморскими черными собаками»¹⁹¹ и т.д. Эти враги Христовы не заслуживают снисхождения. Сами просвещенные представители западной церкви придерживались такого взгляда и, при удобном случае, старались внушить его верующим. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в утвержденные церковным собором (1128 г.) правила ордена тамплиеров или в увещательное слово Бернарда Клервосского к рыцарям храма. Убийство, совершаемое во имя Христово, читаем мы в этих документах, не есть преступление, а скорее заслуживает прославления¹⁹². Христианский рыцарь, как слуга Божий, как отмститель в гневе злое творящему¹⁹³, по выражению папы Люция III, «в крови неверных посвящает свои руки Господу»¹⁹⁴. Христос охотно приемлет смерть врага ради отмщения. Смерть, причиняемая неверному христианским рыцарем, для Христа составляет как бы приобретение¹⁹⁵. В смерти неверного христианин похваляется, потому что Христос в ней прославляется¹⁹⁶. Пусть христианский рыцарь, яко лев рыкая ходит, иский кого поглотити: его задача – совсем стереть с лица земли неверных, врагов Христа¹⁹⁷. Кровавые события первого крестового похода служат несомненным доказательством того, что подобные внушения не пропали даром. Толпы крестоносцев, выступая в поход, так были озлоблены против врагов Христовых, что успевали нередко ещё в пределах Западной Европы ознаменовать свой путь страшными жестокостями. Мусульман здесь, как например, в Лотарингии, конечно, не встречалось, но были иудеи, отверженные люди, на которых тяготела кровь распятого имя Спасителя, и вот на них-то и пали первые удары крестоносцев. «По суду ли Господа, или по некоторому заблуждению ума своего, – рассказывает Альберт Ахэнский, – они жестоко восстали против иудейского народа, рассеянного по всем городам, и произвели в нём ужаснейшее избиение, особенно в Лотарингии, утверждая, что они полагают тем начало своему походу и борьбе против врагов веры Христовой»¹⁹⁸. Расправа началась прежде всего в Кёльне, где иудеев было очень немного; почти все они были изранены и изувечены самым бесчеловечным образом; их дома были срыты, синагоги разрушены и имущество разграблено. Некоторые из них попытались было спастись из города бегством, но были настигнуты крестоносцами, умерщвлены и ограблены, так что не спаслось ни одного человека. Тоже самое, только в гораздо больших размерах, повторилось вскоре и в Майнце. Иудеи, обитавшие в этом городе, узнав о печальной участи своих кельнских единоверцев, просили защиты у местного епископа Ротарда, который укрыл их, вместе со всем их имуществом, в своём епископском дворце. Но даже сам христианский епископ не смог сдержать озлобленного возбуждения фанатической толпы. Не уважая неприкосновенность епископской резиденции, крестоносцы со стрелами и копьями пошли на приступ, сломали запоры и ворота, ворвались во внутренность двора и избили до семисот человек укрывавшихся там иудеев. Даже все женщины и дети были избиты и перерезаны. «Весьма немногие из иудеев спаслись от смерти, –заключает рассказчик, – а некоторые приняли крещение, более по страху, нежели из любви к вере Христианской»¹⁹⁹. Если таковы были первые шаги крестоносных ополчений, если так расправлялись они со своими же беззащитными и мирными согражданами, то чего же можно было ожидать от них там, где они встретились лицом к лицу со своим главным врагом, против которого в особенности возбуждена была их ненависть, и притом с врагом вооруженным, оказывающим нередко упорное сопротивление?! Взятие крестоносцами Иерусалима, момент их высшего торжества, представляет собою в то же время и высшую точку обнаружения их фанатического исступления. «Вперед, святая ярость, святой меч, святое разрушение! Сокрушайте, пусть погибнет проклятый народ, нечестивые люди! Кто пролил неповинную кровь, тот сам должен заплатить за это кровью!»²⁰⁰. Таковы были те чувства, которые одушевляли христианского рыцаря в стенах завоеванного им Иерусалима. В нем кипела ожесточенная религиозная ненависть, неудержимо рвалась на волю жажда мести побежденному врагу. И он дал полный простор своим диким желаниям. Невозможно читать без содрогания описания тех ужасов, какими ознаменовали себя крестоносцы в Иерусалиме. Это была беспощадная, ничем не оправдываемая резня, понятная лишь как проявление необузданной, расходившейся страсти. Гонимые мусульмане толпами стеснились на улицах города, теснота не давала им возможности двигаться далее и укрыться где-либо от ярости их победителей, а крестоносцы рубили эту обезумевшую от страха толпу, нагромождая целые груды трупов²⁰¹. Пешие и конные рыцари повсюду наталкивались на тела убитых²⁰². Везде валялись обезображенные трупы, разбросанные члены и отрубленные головы²⁰³, а рассвирепевшие крестоносцы, в крови с головы до ног²⁰⁴, рыскали по городу, вытаскивали, как скотов, из узких и отдаленных переулков, тех, которые думали там укрыться от смерти, и избивали их на месте. Другие, разделившись на отряды, ходили по домам и извлекали оттуда отцов семейств с женами и детьми, прокалывали их мечем или сбрасывали с кровель и таким образом ломали им шею²⁰⁵. Лишь немногих мужчин и женщин победители оставляли живыми, обращая их себе в рабство; но должно быть такая судьба очень мало представляла в себе привлекательного, если мусульмане нередко предпочитали избавиться от неё самоубийством, бросаясь на землю с высоких крыш и в пламя пожаров²⁰⁶. Даже сам христианин-очевидец сознается, что участь убитых мусульман была лучшая²⁰⁷. Нигде не видя спасения, большая часть побеждённых устремилась в портик храма Соломонова, как потому, что это место было на отдаленном конце города, так и потому, что оно была снабжено стеною, башнями и крепкими воротами. Но и это убежище оказалось ненадежным. Танкред и другие князья, избив всех, кто попадался им в нижних частях города, и услыхав, что в ограде храма укрылась множество народа, поспешили туда. Толпы пеших и конных воинов ворвались в ограду храма и перекололи, и изрубили мечами всех, кого только нашли там. Священное место после этой варварской расправы представляло собой ужасающее зрелище. «Если мы скажем только правду, – выражается по этому поводу Раймунд Ажильский, – то и тогда превзойдем всякое вероятие». Действительно, по его словам, крови было пролито столько, что «в храме и портике Соломона ездили верхом в крови по колена (т.е. всаднику) и по уздцы лошадям». В этом волнующемся море крови плавали отрубленные руки и другие члены тела, перемешиваясь между собою, так что невозможно было бы и разобрать, какому из трупов принадлежат те или другие члены. Сами виновники этой ужасной резни едва могли дышать от горячих и тяжёлых кровавых испарений²⁰⁸. Но такова была сила фанатического возбуждения, что никому из крестоносцев, по-видимому, и в голову не приходила мысль о предосудительности подобных деяний, об их чудовищном несоответствии заповедям Бога любви и милосердия. Напротив, они видели во всём этом лишь блестящие торжество своей религии, исполнение справедливого приговора божественного правосудия над неверными. «Произошло всё это по справедливому приговору Господню, и те которые оскорбляли святыню своими суеверными обрядами и лишили её верный народ, очистили ее своею кровью и поплатились жизнью за свое злодеяние»²⁰⁹. «Справедливо и чудно божеское правосудие, которое желало, чтобы то место было облито кровью тех, которые столь долгое время оскверняли его богохульством»... Этот день был утверждением христианства и погибелью язычества, возобновлением нашей веры, днём «его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в он, ибо в этот день Господь прославил и благословил народ свой»²¹⁰. «Мы редко читали и никогда не видывали, – пишет ещё Гиберт Ножанский, – чтобы происходило такое избиение язычников. Бог, воздавая равное, совершил этим лишь справедливое возмездие тем, которые столь долгое время причиняли всякие бедствия и даже смерть Его поклонникам»²¹¹. Итак, ни малейшего угрызения совести по поводу печальных событий, ни тени раскаяния в произведённых злодеяниях одни только торжествующие победные крики! Мало того, – в душе крестоносца, как у всякого истого фанатика, мирно уживалось то, что, по-видимому, представляется совершенно несовместимым. Кровожадное изуверство у него идет об руку с горячей молитвой и религиозным восторгом. Спотыкаясь о трупы своих жертв, он спешит на поклонение святыне; слёзы священной радости и благодарности к Богу мешает с лужами безрассудно пролитой крови; стоны умирающих, изувеченных женщин и детей заглушает звуками религиозных песнопений. Завоеванный крестоносцами Иерусалим представлял в этом отношении удивительное зрелище. Покончив свою кровавую расправу с побежденными, благочестивые воины сложили свое оружие, омыли окровавленные лица и руки, облеклись в чистые одежды и направились к тому месту, которое Спаситель мира прославил и освятил своим земным пребыванием. С уничиженным и сокрушенным сердцем, со слезами и воздыханиями шли они туда босыми ногами, или даже ползли на локтях и коленях. У храма Страстей и Воскресения Господня им навстречу вышли местные христиане и духовенство с крестами и святыми иконами, и с пением священных гимнов, выражая свою благодарность избавителям за освобождение от долгого мусульманского ига. С трогательным благоговением крестоносцы поклонялись святым местам, орошая их своими слезами и лобызая землю. Одни из них исповедывали Господу грехи свои и давали обет никогда не повторять их более, а другие великодушно жертвовали всё свое имущество на немощных и бедных. Они соперничали друг с другом в подвигах милосердия, помышляя о том великом благодеянии, которое теперь оказал им Господь. То было «трогательное зрелище, наполнявшее сердца святым восторгом». «Прекрасно было видеть, – говорит очевидец-Раймунд, – с каким благочестием пилигримы отправились ко Гробу Господню, как они рукоплескали, предавались радостному восторгу и воспевали новый гимн Богу. Их сердце приносило Господу, победившему и восторжествовавшему, дань хвалений, которые невозможно описать: «Новый день, новые чувства восторга, новая и непреходящая радость»²¹². Но и этот новый день не сделал всё-таки крестоносца новым человеком. При всей силе своего восторженного благочестивого настроения, при всём своём стремлении к подвигам христианского милосердия, он не желал отказываться и от новых кровопролитий. Только что омытые руки он не прочь был снова обагрить мусульманской кровью. Враг Бога, на его взгляд, не заслуживал человеческих к себе отношений, а потому пролитие его крови нисколько не идёт в разлад с благочестивым настроением, а напротив даже возвышает его, как дело святое, как жертва Богу отмщения. Закончив первый день в Иерусалиме молитвой и пламенными изъявлениями своего религиозного чувства, крестоносцы на следующее утро, лишь только забрезжилась заря, снова берутся за оружие и спешат к храму Соломонову. Для чего же? Кажется, там всё уже покончено накануне, и море крови служит тому ясным свидетельством. Нет, им стало известно, что их жестокое дело не совсем ещё приведено к своему концу. Целая толпа несчастных мусульман, спасаясь от смерти во время вчерашнего погрома, забралась на кровлю храма и теперь с ужасом ожидала решения своей участи. Это решение не замедлило. Вооруженные крестоносцы спешили к храму Соломонову именно затем, чтобы истребить всех тех, которые укрылись на его кровли. Видя их приближение, видя зловещий блеск обнажённых мячей, многие мусульмане сами поспешили покончить с собой, бросаясь в отчаянии с высоты храма на землю²¹³. Ещё несколько десятков, а может быть и сотен, жертв прибавилось к тем десяти тысячам, которые по словам Вильгельма Тирского избиты были накануне в ограде Соломонова храма²¹⁴. Очень может быть, что в подробностях этих описаний найдутся и некоторые преувеличения, но для нас важно уже и то одно, что это не уменьшения, а преувеличения, что писатель, таким образом, не только не стыдится совершенных крестоносцами деяний, не только не старается сгладить их ужасный характер, а скорее способен даже усилить его, видя в том лишь блестящее торжество христианства над неверием, – ясное обнаружение славы Божией. Выражая же в трудах своих чувства и воззрения самого крестоносца, он тем самым дает нам полное право смотреть на этого крестоносца не иначе, как на озлобленного и исступленного фанатика.

Думается нам, что приведенных выше данных совершенно достаточно для подтверждения той мысли, что крестоносное движение, с самого начала своего, было явлением по преимуществу религиозным, так как оно и вызвано было главным образом силою религиозного возбуждения, принявшего враждебное исламу направление, и совершалось, как мы видели, под влиянием того же, даже до фанатизма доведенного, возбуждения. Если так, то своеобразный взгляд Прутца на крестовые походы представляется неосновательным в первом же своем положении, ибо автор утверждает, что эти походы, при начале своем не были войной религиозной. Нам остается теперь показать, что и дальнейшее развитие его взгляда не имеет для себя достаточных оснований.

По мысли Путца,  религиозная вражда между христианским западом и мусульманским востоком представляется, как мы видели не причиной, а следствием крестовых походов; она была, будто бы естественным результатом продолжительной вооруженной борьбы и постепенно возраставшего ожесточения боровшихся сторон. Соответственно такому взгляду автор старается сгруппировать и тот фактический материал, который представляется ему при исследовании крестоносного движения, чтобы доказать, что религиозная вражда, совсем почти отсутствовавшая при начале походов, зародилась и постепенно возрастала под их именно непосредственным влиянием. Но внимательное и чуждое предвзятой мысли рассмотрение этого материала должно, по нашему мнению, привести исследователя к совершенно противоположному выводу, то есть убедить его в том, что религиозная вражда не возрастала и не усиливалась в продолжение походов, а, напротив, постепенно сглаживалась под влиянием продолжительного соприкосновения и близкого знакомства запада с востоком. Мы уже видели, что, вопреки утверждению автора, крестоносное движение, с самого начала своего, ясно свидетельствовало о чрезвычайно сильном, до фанатизма доходившем, религиозном возбуждении христианского запада. Одно только это обстоятельство уже наполовину лишает взгляд автора его убедительности, ибо самый исходный пункт этого взгляда оказывается, таким образом, недостоверным. Но как скоро самое первое положение автора подвергается сомнению, необходимо становится сомнительным и его дальнейшее развитие. В самом деле, автор утверждает, что под влиянием вооруженной борьбы, религиозная вражда христианского мира с мусульманским постепенно возрастала; а, между тем, в первый же момент борьбы вражда эта, как мы видели, заявляет о себе с такою ужасающею силой, что предположить еще дальнейшее ее возрастание представляется совершенно невозможным. Достаточно лишь припомнить ужасы взятия Иерусалима крестоносцами, чтобы согласиться, что о большем еще усиление религиозной вражды речи быть не может. Не только возрастать и усиливаться, но даже и оставаться на той же высокой степени возбуждения вражда это, по нашему мнению, не имела возможности. Настроение Западной Европы, как оно выразилось в событиях первого крестового похода и описано его участниками и современниками, представляется нам не нормальным и спокойным, а болезненно возбуждённым. Но как отдельный человек не может продолжительное время находиться в состоянии болезненного возбуждения, так, по нашему мнению, невозможно было, чтобы возбужденное состояние первого крестового похода продолжалось и усиливалось многие годы и даже десятилетия. Возбуждение это на первых же порах заявила о себе с такою силой, что продолжительным быть не могло и необходимо предполагало постепенное, с течением времени, охлаждение. Такое ослабление первоначальной религиозной вражды должно было явиться естественным результатам продолжительного и близкого соприкосновения враждующих сторон. Как бы ни была сильна религиозная ненависть друг к другу каких-либо народов, но если эти народы, силою исторических условий, на долгое время поставлены друг подле друга с необходимостью непосредственного соприкосновения, постоянных, близких сношений и тесной экономической зависимости одного от другого, то жизнь, конечно, возьмет свое и во имя своих обыденных, чисто материальных интересов охладит возбуждённое состояние. Религиозная вражда при этом не исключалась вполне, при благоприятных условиях она снова могла вспыхнуть и иногда заявить о себе с значительной силой, но при обычном спокойным течении жизни она сглаживалась и уступала мирским насущным интересам. Ещё ранее крестовых походов такое явление можно было наблюдать на разных концах Европы, где мусульманский мир приходил в непосредственное соприкосновение с миром христианским. Так было, например, с арабами Пиренейского полуострова, Сицилии и Малой Азии в их отношениях к христианскому населению южной Франции, к норманнам и Византии. Тоже самое ясно обнаружилось и в эпоху крестоносного движения в пределах Палестины и Сирии. Полчища крестоносцев, руководимые, как мы видели, сильным религиозным возбуждением, двинулись на восток, пылая ожесточенной ненавистью к врагам своей религии; но об этих врагах своих большая часть их не имела даже почти никакого понятия. Многие из обитателей средней, северной и северо-западной Европы, принявшие крест, никогда дотоле и не видели ни одного мусульманина. Всё, что они знали о мусульманах, заимствовано было ими лишь из рассказов пилигримов, или из проповедей и воззваний церкви, возбуждавшей к крестовому походу. Само собой разумеется, что приобретенные таким образом сведения были до крайности скудны и односторонни. Воображению озлобленного крестоносца рисовались по преимуществу лишь дурные стороны мусульманина: он видел в нем только своего жестокого врага, хулителя и осквернителя своей святыни, дикого и кровожадного варвара, но при близком знакомстве с мусульманином прежнее представление о нём должно было, конечно, потерпеть весьма значительные видоизменения. В период походов крестоносец целые годы проводил в странах, населённых мусульманами, или даже и совсем оставался там на жительство в новооснованном королевстве иерусалимском, княжестве антиохийском и других владениях. В силу этого он вступал с мусульманином в постоянные и близкие отношения, а потому познакомился с его обстановкой и условиями жизни и получал правильное понятие о свойствах его характера и об уровне его умственного и нравственного развития. Мусульманин представлялся теперь крестоносцу уже не тем чудовищем, каким он привык считать его прежде, а человеком, обладающим и многими хорошими, располагающими в его пользу свойствами. Но как скоро крестоносец, при более близком знакомстве с мусульманином, научился мало-помалу видеть в нём не врага только, но и человека, естественно должны были постепенно изменяются и его прежние к нему отношения. Ожесточенная слепая вражда, очевидно, не могла уже иметь место там, где люди научились должным образом ценить друг друга. По нашему мнению, ничего не может быть естественнее такого хода событий, а факты из истории крестовых походов с достаточной ясностью убеждают нас, что именно таким образом события развивались и в действительности, то есть что, вопреки утверждению Прутца, при продолжавшейся борьбе вражда религиозная не возрастала и усиливалась, а сглаживалась и ослабевала. Для подтверждения этой мысли совершенно достаточно того фактического материала, который собран самим Прутцем в четвертой главе его первой книге, которая носит заглавие: «Отношения между христианами и магометанами во время крестовых походов», а потому наша задача в настоящем случае должна состоять только в том, чтобы дать этому материалу надлежащее освещение.

Просматривая указанную главу, читатель легко убеждается в том, что чем ближе знакомился крестоносец с мусульманами востока, тем миролюбивее и дружественнее относился к ним, тем менее остановился способным руководиться в своих действиях единственно лишь своею прежнею ожесточенною к ним ненавистью. Такая перемена обнаруживается, между прочим, на самом характере военных действий. На первых порах вооружённые столкновения между христианами и мусульманами отличались всегда крайним озлоблением и беспощадной жестокостью. Разграбление имущества мирного мусульманского населения завоевываемых областей, варварские истязания и убийства даже ни в чём не повинных женщин и детей, – всё это считалось вполне дозволительно с точки зрения первых крестоносцев, запятнавших себя таким деяниями, как иерусалимская резня 1099-го года. Утвердившись затем в своих новооснованных государствах Сирии и Палестины по соседству с мусульманскими самостоятельными владениями, крестоносцы и в своих к ним отношениях руководились на первых порах тою же политикой истребления. Каждое враждебное столкновение сопровождалась обыкновенно с обеих сторон беспощадным разграблением, разрушением и сожжением пограничных селений, которые в силу этого часто подолгу оставались в запустелом и полуразрушенном виде. Но проходят годы, и вражда охлаждается настолько, что сами борющиеся стороны стараются о том, чтобы сделать свои вооруженные столкновения по возможности легче и безвреднее. Многократно издаются постановления, провозглашающие обязательным для всех правилом, чтобы в случае прекращения мира или перемирия, строго соблюдался сорокадневный срок до открытия неприязненных действий. Дни эти назначались для того, чтобы мирное пограничное население успело покинуть свои беззащитные селения и укрыться со всем имуществом в ближайших городах или замках²¹⁵. Невозможно читать без содрогания описание тех ужасов, которыми, как мы видели, ознаменовали себя крестоносцы при взятии Иерусалима, а между тем никому из них и в голову не приходила мысль о противохристианском, постыдным характере подобного рода деяний. Но проходит всего лишь двадцать пять лет и, при взятии Тира, в крестоносцах-победителях даже и узнать трудно тех самых людей или потомков тех людей, которые четверть века назад совершали кровавую расправу в стенах Иерусалима. В 1124-м году Балдуин 2-й и венецианцы, с оружием в руках завладев Тиром, выдержавшим почти шестимесячную осаду, даруют жителям завоеванного города полную безопасность жизни и имущества и предоставляют им свободно продолжать их прежние занятия²¹⁶. Нам думается, что сопоставление подобных фактов никак не может говорить в пользу мысли автора о постоянно будто бы усиливавшемся ожесточении боровшихся сторон. Напротив, при близком знакомстве, соперники часто стали относиться друг к другу даже с некоторым уважением, так что их борьба мало-помалу совершенно утратила свой прежний фанатический и злобный характер. Во время самих походов христианские и мусульманские вожди нередко обмениваются дружественными посланиями и даже почетными подарками. Султан Саладин посылает предводителю крестоносных ополчений Ричарду I, королю английскому, и Филиппу II , французскому, в дар лошадей, плоды из садов Дамаска и лед, особенно дорогой для Ричарда, страдавшего в то время от серьезной болезни и нуждавшегося в освежении. Христианские короли со своей стороны отплачивают султану то драгоценными камнями, то приученными к охоте собаками и соколами. Больному ландграфу Людвигу Тюрингенскому тот же Саладин предлагает врачебную помощь и всё, что потребно было для его освежения и облегчения. В августе 1192-го года сын Саладина Зейфеддин, в самый разгар горячий битвы при Яффе, посылает сильно стесненному Ричарду, сражавшемуся уже пешим, двух боевых коней, которых король принимает с благодарностью и тут же употребляет в дело²¹⁷. Подобные рыцарские отношения между врагами ясно показывает, что эпоха фанатического озлобления в то время уже миновала. Если миролюбивые, дружественные отношения враждующих вождей обусловливались их рыцарскими чувствами взаимного уважения, то в массе они были иногда результатом чисто коммерческих соображений. В 1185-м году Раймунд Трипольский, управлявший тогда королевством в качестве регента, боясь, как бы Саладин не воспользовался продолжительною засухой и угрожающим стране голодом, как благоприятным случаем для решительного нападения, поспешил заключить с ним перемирие на четыре года. Лишь только перемирие состоялось, мусульманские купцы тотчас же устремились в пределы королевства с таким богатым запасом хлеба, что христиане, недавно страшившиеся голодной смерти, снова увидели у себя изобилие.

В 1291-м году, когда гибель угрожала последнему остатку христианских владений в Палестине, в самом мусульманском лагере подле осажденной Акры христианские купцы являются со своим товарами²¹⁸. Какими бы побуждениями не обусловливался подобный образ действий, во всяком случае, он свидетельствовал не о господстве религиозного фанатизма и не о возрастающем постепенно ожесточении боровшихся сторон. Чем дальше, тем всё больше и больше мирские интересы и соображения начинают преобладать над религиозными. Политика первых крестоносцев вполне подчинялась руководительству церкви, но проходят годы, и она не только заявляет претензию на самостоятельность, но даже нередко прямо идет наперекор церковным внушениям и запрещениям. Утвердившийся на востоке крестоносец перестает смотреть на мусульманских владетелей как на своих непременных врагов; он видит в них только независимых соседей, отношения к которым должны зависеть от политических соображений. Смотря по обстоятельствам, он готов заключить с ними и политический союз, как с подобными себе самостоятельными государями. В первую же четверть двенадцатого века, король Балдуин I и граф Триполийский вступают в союз с мусульманскими владетелями Дамаска и Алеппо, которые доселе были главными врагами христиан. Не только вообще союз с мусульманами перестает считаться предосудительным, но христианские государи прибегают к нему даже в тех случаях, когда враждуют между собою. Корыстолюбие и честолюбие, интриги и соперничество постоянно были поводом к междоусобиям в государстве крестоносцев. Христианские князья почти непрерывно враждовали друг с другом и, когда это вражда доходила до вооруженных столкновений, они перестали считать грехом обращаться за помощью к мусульманам против своих же единоверцев. В 1108 году, например, Иосцелин Куртнейский, воюя с Танкредом, призывает к себе на помощь арабские племена. Иосцелин Эдесский вступает в союз с Зенги, султаном Дамаска, и таким образом опирается на содействие неверных в борьбе с Богемундом Антиохийским. Само собой разумеется, что представители церкви возмущались подобными союзами и сильно ратовали против них, видя в них измену интересам христианства; но на их протесты и запрещения не обращали уже никакого внимания²¹⁹.

Если в области отношений политических и даже во время самых войн, то есть тогда, когда всего более было место для вражды, мы встречаем всё-таки немало таких явлений, которые свидетельствуют о несомненном охлаждении прежнего фанатического ожесточения, то, конечно, тем заметнее должно было быть это охлаждение тогда, когда христианское население государства крестоносцев целые годы жило в мире и добром согласии со своими мусульманскими соседями. Отправляясь в поход, крестоносец смотрел на мусульманина как на врага Бога, как на какого-то изверга, не имеющего никакого права на человеческие к нему отношения. Теперь же, поселившись после своего прежнего непримиримого врага и достаточно с ним познакомившись, он открыл в нём немало и добрых сторон, которые побуждали его сближаться с ним всё более и более, доходя иногда и до самых искренних, дружественных отношений. Самая внешность мусульманина, обстановка его жизни и обычаи совсем уже не оказались теперь крестоносцу ненавистными и богопротивными; напротив, многое в этом отношении ему даже нравилось и представлялось достойным усвоения. Балдуин Эдесский, бывший потом преемником Готфрида на Иерусалимском престоле, отпустил себе длинную бороду, приветствовал приходящих к нему по восточному обыкновению поклоном и обедал на ковре, разостланный на полу. Когда он въезжал куда-либо, то, подражая мусульманским владетелям, посылал перед собою двух трубачей, возвещавших звуком труб о его прибытии. Танкред, управлявший Антиoхиею во время плена Богемунда, даже на монете изображён совершенным мусульманином: с длинной бородою, в плаще, украшенном драгоценными камнями, и с головою, покрытою чалмой. Генрих Шампанский писал Саладину, что франки любят восточную одежду, и просил его прислать ему в подарок плащ и чалму, которые он и будет в честь его носить на себе²²⁰.

Под влиянием своего фанатического озлобления крестоносцы на первых порах не хотели видеть в мусульманине подобного себе человека и не признавали за ним никаких политических и общественных прав; но это пора очень скоро миновала и, по свидетельству даже самих арабских писателей, христиане и мусульмане стали жить в полном согласии между собой. В городах, завоеванных крестоносцами, мусульмане были признаны сперва совсем бесправными, но затем их положение существенно изменилось, благодаря тому, что они, по своим техническим способностям и искусству в разных ремеслах, были необходимыми членами и в новом государстве. Им дано было даже право приобретать себе поземельную собственность, что на первых порах строго запрещалось. Христиане и мусульмане сблизились настолько, что иногда совместно владели земельными угодьями. По ту сторону Иордана, например, много было спорных участков земли, и вопрос о них разрешился, наконец, тем, что христиане и мусульмане стали владеть ими сообща и доходы с них делили между собой. В бумагах знатных арабских фамилий Сирии до сих пор сохранились документы договоров между христианскими князьями и мусульманскими эмирами о совместном пользовании правом охоты в некоторых местностях. Без малейшего сомнения стали допускать мусульман в качестве свидетелей на суде и даже особенно дорожили их показаниями, как старожилов, в тех случаях, когда дело шло о точном разграничении каких-либо спорных имений, или о давнем праве владения. Христиане и мусульмане становятся, наконец, нередко в ленные отношения друг другу и никому это не представляется предосудительным. Ради этих, не предусмотренных прежним феодальном правом, случаев создаются даже некоторые особенные формы и обычаи. Христианский вассал, вступавший в ленные отношения к сеньору-мусульманину, в знак своей зависимости от верховных прав сеньора, должен был однажды в год публично читать Коран и чеканить монету с изображением своего сеньора²²¹. Как христиане не гнушались заимствовать у мусульман то, что им нравилось и представлялось полезным, так и мусульмане в свою очередь не упускали случая поучится чему-либо у европейцев. Стало, например, обычным явлением, что сыновья мусульманских владетелей и разных знатных людей посылались на целые годы в Иерусалим, Антиохию и Акру ко двору христианских князей на воспитание. Здесь эти молодые мусульмане знакомились с европейской культурой и в особенности старались изучить французский язык того времени, чтобы потом служить переводчиками и посредниками при дипломатических сношениях своего отечества с христианами²²². В мирное время христианские рыцари усвоили себе обычай каждою весной собираться в большом количестве при подошве горы Кармила. Местность эта изобиловала прекрасными пастбищами, а потому рыцари и собирались сюда, чтобы дать хороший корм и отдых своим лошадям и мулам. Свободные от всяких занятий, они, между прочим, посвящали здесь свой досуг одному из самых любимых удовольствий феодального мира – турнирам. Скоро об этом узнали, конечно, во всех окрестностях, и мусульмане-бедуины стали собираться сюда же и раскидывали неподалеку свои шатры. Сперва эти рыцари востока были только зрителями христианских турниров, но потом мало-помалу стали принимать в них и деятельное участие, так что на кармильских состязаниях стало уже обычным зрелищем, как христианские и мусульманские богатыри мирно соперничали друг с другом и показывали своё воинское искусство²²³. Их сближение этим, впрочем, не ограничивалось. Прежде непримиримые враги теперь вступали между собою даже в побратимство, то есть в особенно близкий союз с обязательством неизменной верности друг другу до самой смерти. На первый раз этот восточный обычай показался крестоносцем несколько соблазнительным, но потом получил довольно сильные распространение и сопровождался обыкновенно торжественною пирушкой. Ходила даже молва, что сам султан Саладин вступил в побратимство с Раймундом Трипольским²²⁴. От мирных отношений доброго соседства и дружбы уже недалеко было и до кровного, родственного союза. В высших кругах общества подобные союзы обусловливались соображениями политическими, чтобы посредством их упрочить мирные отношения с каким-либо соседним владетелем. Сам Ричард Львиное Сердце имел будто бы намерение в политических видах выдать сестру свою за Аль-Адила, одного из сыновей Саладина. В тех же, вероятно, видах и сеньор Жибейльский женат был на дочери Алеппского султана. В низших слоях населения, конечно, не было никаких политических соображений, но там смешанные браки между христианами и мусульманами были явлением весьма обыкновенным и создали даже целую породу смешанного населения²²⁵.

Если где вражда с мусульманами должна была быть в особенности устойчивою и непримиримою, то, конечно, в духовно-рыцарских орденах, так как эти учреждения поставляли вооруженную борьбу с неверными одною из своих существеннейших задач, и деятельность их на востоке, по идее своей, была, так сказать, постоянным, организованным крестовым походом. Но долговременное пребывание на востоке и близкое знакомство с мусульманами заметно повлияло и на рыцарей, заставив их мало-помалу изменить своему первоначальному назначению. В XIII веке, в рыцарских орденах на востоке нельзя не заметить резкого противоречия между тем, чем бы они должны были быть по идее, и чем были они в действительности. Вместо того, чтобы быть львом рыкающим, ищущим кого поглотити, напрягающим все силы свои к тому, чтобы совсем стереть с лица земли неверных, врагов Христа, рыцарь живёт мирно и даже дружит с мусульманами, подобно остальным своим христианским собратьям. В укрепленных замках своих он радушно принимает мусульманских вельмож, угощает их и даже дозволяет им свободно совершать здесь, на глазах своих, различные обряды их религии²²⁶. Рыцарь храма не считает даже для себя предосудительным вступить с мусульманином в тесный союз побратимства. И христианское, и мусульманское рыцарство совсем как будто бы забыло свою первоначальную религиозную основу; оно так сблизилось, что доходило иногда даже до полного смешения. Неоднократно бывали, например, случаи, что мусульмане торжественно возводились в рыцари по обрядам феодального строя. В вербное воскресенье 1192-го года, близ Акры, король Ричард Львиное Сердце опоясал мечом сына Зейфеддина. Несколько раз удостаивал мусульман рыцарского посвящения и император Фридрих 2-й²²⁷.

Сближение христиан с мусульманами стало, наконец, заявлять о себе даже в области религии. От прежнего фанатизма не остаётся, по-видимому, ни малейшего следа. Вместо него, во взаимных отношениях разноверного населения, мы встречаем уже полную веротерпимость, близко граничащую иногда с религиозным индифферентизмом. В самый разгар ожесточенной борьбы крестоносцы, с великим трудом завладевшие снова Акрою, могли бы, конечно, в этом случае более, чем когда-либо, заявить себя фанатиками, но, вместо того, они предоставляют мусульманам одну небольшую мечеть в их полное распоряжение для беспрепятственного отправления в ней обрядов богослужения. По рассказу Абульфеды, магометанский ученый Кемаль-эд-дин обладал таким богатым запасом познаний по мусульманскому, иудейскому и христианскому богословию, что даже иудеи и христиане приходили иногда к нему для разъяснения каких-либо своих недоумений при чтении книг Моисея или Евангелия. Мусульмане заимствовали у христиан веру в чудеса и иконопочитание и, вместе с ними, нередко предпринимали путешествие для поклонения святым местам. В местечке Зебедани, в горах Антиливана, находилась, например, чудотворная икона Богоматери, которую чтили и христиане, и мусульмане. Те и другие с равным усердием отправлялись на поклонения этой иконе. Таким же местом совместного поклонения были церкви, посвящённые Богоматери, в Триполи и в Тортозе. Одинаково чтили и христиане, и мусульмане в конце XII века священный источник и пальмовое дерево вблизи Каира, с которыми благочестивая легенда соединяла воспоминания о пребывании Пресвятой Девы в Египте. В самом Иерусалиме владевшие им крестоносцы дозволяли мусульманам приходить на поклонение храму Господню, где, по их преданиям, находилось место вознесения их пророка. Как сильно различалось религиозное настроение крестоносцев конца XIII века от их настроение в конце XI, это лучше всего можно видеть, например, из их отношений к христианским ренегатам. К концу XIII века, когда положение христиан на востоке, почти уже утративших все свои, приобретенные там прежде, владения, с каждым годом становилось всё хуже и хуже, случаи отпадения от христианства в ислам совсем не были редкостью. Но настроение крестоносцев к этому времени уже так сильно изменилось, что к случаям ренегатства они относились, по-видимому, с полным равнодушием. В договорах между христианами и мусульманами в конце XIII века нередко встречаются особые постановления в защиту тех христиан, которые изъявили бы намерение обратиться в магометанство. При заключении перемирия в 1283-м году было, например, ясно постановлено, что если кто-либо из жителей Акры и других городов договаривающейся области явится пред Cour des bourgeois и заявит, что он, по свободному своему решению, желает перейти в ислам, то чтобы и имущество его и личная безопасность оставались в полной неприкосновенности. Если же ренегат не соблюдет этой формальности и без всякого предварительного заявления эмигрирует в мусульманскую область, то он должен быть выслан оттуда обратно на место своего жительства, под условием, впрочем, полной безнаказанности²²⁸. Прежние фанатики, таким образом, открыто допускают теперь даже отречение от своей религии.

Ввиду только этих приведённых здесь фактических данных, собранных из книги самого Прутца, нам представляется совершенно невозможным согласиться с его взглядом на крестовые походы, как на причину, вызвавшую религиозную вражду между христианами и мусульманами и постепенно доводившую ее до большего и большего ожесточения. Если бы дело обстояло действительно так, как это думает Прутц, то с каждым новым походом мы должны были бы видеть со стороны крестоносцев все большие и сильнейшие проявления их возрастающего фанатизма, а между тем события, очевидно, развивается совершенно в обратном порядке. Первый крестовый поход представляет собою эпоху самого высокого фанатического возбуждения, а затем, в XII и XIII веках, становятся возможными и все более и более частыми такие явления, которые были совсем немыслимы в эпоху озлобленного фанатизма. Враждующие стороны в самой борьбе своей перестают обнаруживать прежнее озлобление, а вне борьбы, живут в мире и добром согласии, сближаются до дружбы и родственных союзов, даже в области религии доходят до терпимости и равнодушия. Ничего подобного мы не должны были бы встречать при возрастающем религиозном озлоблении, а если встречаем, то, очевидно, потому, что долговременная эпоха походов не возбуждала и не усиливала вражду, а, напротив, ослабляла и сглаживала ее, заставляя прежних врагов близко узнать и взаимно оценить друг друга.

Не в пользу взгляда Прутца говорит, по нашему мнению, и то обстоятельство, что в отношениях к мусульманам заметна существенная разность между настоящими крестоносцами и осевшим в Палестине христианским населением, то есть между теми, которые являлись на восток в рядах крестоносных ополчений только на время, чтобы по окончанию похода тотчас же снова возвратиться в Европу, и теми, которые, совершив поход, оставались поселенцами в завоеванных областях. Первые, возбуждаемые церковью, в своих отношениях к мусульманам отличались всегда самым воинственным и беспощадным настроением. Они думали только о победе, об истреблении и добыче. Считая себя орудиями божественного мщения и ревнуя о славе Божьей, они не хотели давать врагу никакой пощады и поставляли своей задачей истребить его в конец или вообще причинить ему как можно более всякого вреда. Совершенно иначе относились к мусульманам те из крестоносцев, которые оставались постоянными поселенцами в основанных на востоке христианских государствах, их политика в этом случае отличалась всегда миролюбивым характером. Основная мысль, заметно проявляющаяся во всей их деятельности состояла в том, чтобы всеми возможными средствами утишить борьбу, отнять у нее ее озлобленный фанатический характер и обеспечить двум разноверным и разноплеменным элементам населения спокойное существование друг подле друга. В этих видах они старались сколько можно гуманнее относится к тем мусульманам, которые стали подданными христианских государств, а с соседними независимыми мусульманскими владетелями сохранить как можно долее мирные, дружественные отношения, избегая всяких поводов к разрыву. Руководствуясь такою политикой, местные христиане иногда, как известно, даже не желали прибытия в страну новых крестоносных ополчений и не сочувствовали, и не содействовали их воинским успехам. С точки зрения нашего автора, такая разность в отношениях к мусульманам двух христианских элементов, им самим выставляемая²²⁹, представляется странною и даже почти непонятною. Если религиозная вражда и ожесточение вырабатывались постепенно под влиянием самой борьбы, то те христиане, которые более продолжительное время оставались на востоке в непосредственном соприкосновении со своими врагами, которые постоянно имели случай сталкиваться и действительно часто сталкивались с соседними мусульманскими владетелями, которые таким образом, долее находились под влиянием борьбы, должны были бы обнаруживать и гораздо более ожесточения в отношениях к своим врагам. Между тем в действительности оказывается совсем напротив; наиболее воинственными и фанатичными заявляют себя те, которые только начинают борьбу и вскоре же прекращают её, возвращаясь в Европу, а остающиеся в Палестине и продолжающие борьбу стараются о водворении мира и доброго согласия с мусульманами. Такое, с точки зрения автора, совсем непонятное явление объясняется весьма просто при нашем взгляде на дело. Крестоносцы являлись на восток в состоянии сильного религиозного возбуждения, пылая ожесточенною ненавистью к врагам своей религии и имея об этих врагах самое смутное и одностороннее представление. Если они недолго оставались в Палестине, то их возбужденное состояние не успевала охладеть; близко познакомиться с мусульманами им не было достаточно времени, а потому всех своих действиях они и заявляли себя ожесточенные фанатиками. Те же из них, которые надолго оставались поселенцами на востоке, постепенно сближались со своими прежними врагами и мало-помалу приходили к убеждению, что мир с мусульманами и возможен, и гораздо лучше постоянной, бесплодной борьбы.

В разных местах книги Прутца мы встречаем, наконец, некоторые замечания, а иногда даже и довольно подробные исследования о писателях эпохи крестовых походов. Нам представляется нелишним остановиться теперь хотя немного на этом предмете, так как он, по нашему мнению, должен также говорить или за, или против рассматриваемого взгляда.

Мы знаем, что из числа этих писателей одни относятся к самым первым временам крестоносного движения, то есть к началу XII века, а другие писатели уже в конце XIII. Одни были в Палестине лишь очень короткое время, как очевидцы и участники походов, или даже совсем не бывали в ней и писали свои произведения по рассказам и запискам других; а другие жили там долгое время или даже родились там и провели всю жизнь свою. Если так, то в произведениях этих различных писателей необходимо должна была отразится та перемена, которая произошла в течение двух веков в настроении и воззрениях представителей западно-христианского мира, боровшихся на востоке с исламом. Смотря на них с точки зрения автора, т. е. предполагая, что религиозная вражда между христианами и мусульманами вырабатывалась и постепенно возрастала под влиянием борьбы, мы должны ожидать, что писатели позднейшие и долгое время жившие в той стране, которая была ареной борьбы, относятся к исламу и мусульманам с гораздо большим ожесточением, чем писатели раннего времени и мало знакомы с востоком. Но даже поверхностный взгляд на некоторых писателей этих двух различных категорий, а иногда и простое сопоставление этих замечаний, какие делает о них сам Прутц, убеждает нас совершенно в противоположном.

О Магомете и его учении первые писатели эпохи крестовых походов не имели почти никакого понятия, мало того они даже совсем и не интересовались этим предметом, не считая его достойным внимания. С точки зрения своего религиозного ожесточения, они видели в Магомете только орудие сатаны, к которому возможно и обязательно лишь вполне отрицательное отношение. В силу этого ни у одного почти из тех писателей, которые с восторгом описывают события первого похода, мы не найдем ни строки о жизни Магомета и его учении. Ни Раймунд Ажильский, ни монах Роберт, ни Альберт Ахэнский, ни другие писатели начала XII века не считают нужным сообщить своим читателям хотя что-либо об этом предмете. Но в конце XII века Вильгельм, архиепископ Тирский, родившийся и всю жизнь свою проведший в Палестине, пишет даже по арабским источникам особое сочинение: «De principibus Orientalibus et eorum actibus, a tempore seductoris Mahumet, usque ad annum Domini 1184»²³⁰. Во второй половине XIII века Вильгельм Трипольский, также родившийся в Палестине и трудившийся там в качестве миссионера, составляет «Tractatus de statu Saracenorum et de Mahomete pseudopropheta et eorum lege et fide»²³¹. Таким образом, писатели позднейшего времени не относятся к Магомету и его учению с прежним полним отрицанием, а считают этот предмет достойным изучения. Из пролога к трактату Вильгельма Трипольского мы узнаем, что монах потому и взялся за свой труд, что находились люди, которые интересовались вопросом о происхождении и существе ислама.

В первое время крестоносного движения западные христиане, отправлявшиеся на борьбу с исламом, если и знали что-либо о нём и его основателе, то только по рассказам, переходивших из уст в уста. Гиберт Ножанский, писатель XIX века, первый и единственный как писатель-современник первого похода, признавший нужным сообщить читателем что-либо о Магомете и его учение, прямо заявляет, что для осуществления такой задачи он не имел под руками никаких письменных источников. Он не знает даже, есть ли что-либо написанное об этом предмете, и потому заимствует сообщаемые им сведения единственно из устных рассказов²³². По отзыву Прутца, эти устные рассказы, в большинстве своём, не имели никакого исторического основания; они представляли собою почти сплошной вымысел, изобиловавший самыми чудовищными баснями и дикими клеветами. Всё, что только можно было сказать дурного, хотя бы и совсем не вероятное, о Магомете и его учении соединялось в этих рассказов без всякой критики и передавалось за несомненную истину. Цель их состояла не в том, чтобы сообщить по возможности правильное понятие о предмете, а чтобы возбудить к нему презрение, ненависть и ожесточенную вражду, а потому чем более в рассказе говорилось о нём дурного, тем охотнее рассказ этот слушался и принимался²³³. Автор высказывает мысль, что чудовищные клеветы на ислам и его основателя даже намеренно измышлялись и пускались в обращение западным духовенством именно в тех видах, чтобы как можно сильнее возбудить ожесточение и религиозную ненависть в крестоносных ополчениях. Некоторое понятие о свойстве подобных рассказов мы можем составить себе на основании того образца, который имеется в произведении Гиберта Ножанского. О том настроении, с каким приступал этот писатель к сообщению сведений о Магомете, всего лучше можно судить по тем замечательным словам, которые он предпосылает своему рассказу. На его взгляд, не имеет никакого значения то обстоятельство, что в рассказах о Магомете много может быть и неправда, потому что говорить дурное можно с полной безопасностью и уверенностью о том, чья злоба превосходит всё дурное, что только может быть сказано²³⁴. Самое имя мусульманского пророка Гиберту в точности не знакомо; вместо Магомета он постоянно называет его «Mathomus». По его словам, однажды, неизвестно впрочем, когда именно, умер Александрийский патриарх, и по поводу избрания на вакантную кафедру нового пастыря возникли разногласия. Особенно сильно рассчитывал на избрание и домогался его один пустынник; но сомнение в его правоверии воспрепятствовало исполнению его страстного желания. Глубоко огорченный неудачею пустынник снова возвратился в свое уединение. Сатана поспешил воспользоваться злобным настроением пустынника, терзаемого оскорблённые честолюбием, и стал внушать ему мысль о том, что следует отмстить церкви за причиненную ему обиду. Как на орудие такой мести он указал пустыннику на одного мальчика, которого он должен был, по известным приметам, разыскать в числе приходивших к нему людей. Этот мальчик и был Магомет, которого пустынник воспитал в своих еретических воззрениях и, назло церкви, постарался сделать ересиархом. Он же устроил брак Магомета с богатою вдовою Кадиджей, убедив её, что этот человек есть пророк и избранник Божий. Когда Кадиджа, напуганная однажды эпилептическим припадком Магомета, прибежала к пустыннику и стала упрекать его, он уверил её, что это не болезнь, а восторженное состояние, необходимое при получении божественных откровений, когда немощное человеческое тело не в состоянии вынести соприкасающегося с ним величия Божия. Таким образом, стараниями пустынника стали мало-помалу распространяться о Магомете молва, как о пророке и посланнике Божием. Для доказательства своего божественного посланничества и истинности проповедуемого им еретического учения Магомет, по внушению того же пустынника, прибегает к ложному чуду. Он предписывает своим последователям трёхдневный пост, по окончании которого проповедует в торжественном собрании и заявляет о имеющем сейчас быть ему божественном откровении. В это самое время корова, заранее приученная и приготовленная к данному случаю Магометом, подходит к нему, имея на рогах книгу мусульманского закона, и преклоняет колена. С той поры и никто уже не сомневался более в его божественном посланничестве, и его учение стало быстро распространяться по всем окрестным областям. Конец деятельности Магомета, по рассказу Гиберта, был далеко не обыкновенный. Когда он прогуливался однажды один в уединенном месте, с ним сделался обычный припадок его болезни. Во время его бесчувственного состояния, на него напали свиньи и заели до смерти, так что от самого трупа его, будто бы, остались только пятки. Такой конец Магомета, по мнению Гиберта, был для него вполне заслуженным: свинья он была сам, свиньи его и съели²³⁵. В этом именно обстоятельстве писатель видит даже и простое объяснение происхождение того закона, который запрещает мусульманам употребление в пищу свиного мяса²³⁶. Тенденцию этого рассказа уловить, конечно, не трудно, она сквозит почти в каждой фразе и состоит, очевидно, в том, чтобы в самом дурном свете представить мусульманского пророка и всё дело его и таким образом возбудить к нему как можно более враждебное отношение. Единственно лишь чувство ненависти одушевляет рассказчика, а пишет он только для того, чтобы и всех других, по возможности, заставить вполне разделять с ним это чувство. Дело Магомета представляется непосредственным творением самого сатаны, воспользовавшегося дурными свойствами человеческой природы, разгоревшеюся страстью честолюбивого пустынника. Ложь и обман были единственными средствами для того, чтобы обеспечить этому делу успех и привлечь на его сторону легковерную толпу. Позорный конец мусульманского пророка представляется вполне естественным и достойным финалом дурного дела.

Совсем иное отношение к Магомету встречаем мы у христианских писателей позднейшего времени, близко познакомившихся с мусульманским востоком. Чтобы убедиться в этом, стоит лишь сопоставить рассказ Гиберта с тем, который имеется в трактате Вильгельма Триполийского. Правда, и рассказ Вильгельма далек от исторической истины, и он изобилует вымыслом; но для нас важно главным образом его направление, совершенно иной характер самого вымысла.

На большой торговой дороге, по которой ходили караваны в Мекку, рассказывает Вильгельм, вблизи горы Синая, подвизался в строгой жизни один благочестивый христианский пустынник, по имени Багайра, затворившись в своей келье²³⁷. Проходившие со своими караванами купцы разных национальностей: сирийцы, арабы, египтяне, христиане и сарацины нередко останавливались на отдых подле того монастыря, где подвизался пустынник. Однажды ему было откровение, что в числе этих проходящих мимо людей будет один человек, которому предназначено причинить впоследствии большие бедствия церкви Христовой. Вскоре после этого откровения подошёл к монастырю большой караван; но в числе купцов этого каравана Багайра не мог узнать предвозвещенного ему человека. За купцами подошли к монастырю слуги каравана, которые были сторожами и погонщиками верблюдов, и между ними-то божественное откровение²³⁸ указало пустыннику одного мальчика, болезненного, бедного и приниженного сироту, служившего при караване сторожем верблюдов. Мальчик этот был араб из рода Измаила, о котором сказано: hic erit ferus homo: manus ejus contra omnes, et manus omnium contra eum: et e regione omnium fratrum suorum fget tabernacula sua (Быт. 16:12). Вильгельм думает даже, что именно на Магомете и исполнилось это пророчество, так как ни в ком из своих сынов Измаил не явил себя столь лютым и столь могущественным против всех, как в этом мусульманском пророке. Сарацины утверждают, продолжает далее Вильгельм, что при первом же посещении Магометом кельи пустынника совершилось чудо, которым Бог заранее указывал своего избранника. Маленькие входные ворота монастырского двора при вступлении в них Магомета так увеличились и расширились, что стали подобны входу какого-либо императорского дворца. Пустынник оставил мальчика у себя, воспитывал его как сына и обучал его, стараясь внушить ему отвращение к идолопоклонству и искреннюю ревность к служению Единому Богу и Иисусу Христу, родившемуся от Пресвятой Девы Марии. Возрастая, отрок превратился в красивого юношу и стал обнаруживать прилежание и мудрость. Поступив на службу к одному купцу, он приобрёл его доверие безукоризненным ведением его торговых дел и, проезжая с караванами своего хозяина, очень часто посещал своего воспитателя – Багайру. По смерти хозяина, Магомет стал мужем его вдовы, превратившись, таким образом, из бедного погонщика верблюдов в богатого купца, обладателя целых караванов и большого количества рабов. Во всём роде своём он стал пользоваться великим уважением; его почитали как владыку и учителя, к нему собирались все племена Аравии и вооруженная сила его возросла до такой степени, что наводила страх на все соседние народы и государства. Но и в силе своей Магомет не забывал своего воспитателя; очень часто он посещал его монастырь, останавливался у него, охотно слушал его наставления и даже многое делал по его совету. Это обстоятельство очень не нравилось его приближенным, которые хотели даже убить пустынника; но не осмеливались, боясь своего учителя. Однажды, после долгой беседы ночью в келье пустынника и обильного возлияния, Магомет заснул на месте. Этим случаем воспользовались его приближённые, чтобы отделаться, наконец, от пустынника; они умертвили его мечом самого Магомета и окровавленное оружие вложили в руку своего спавшего учителя. Когда Магомет проснулся, он глубоко поражен был убийством своего воспитателя; но видя окровавленный меч в своей собственной руке, должен был поверить словам своих приближённых, что преступление совершено им самим в минуту хмельного возбуждения. Под впечатлением своего горя, Магомет произнёс проклятие на всех пьющих вино и даже торгующих им, а потому благочестивые сарацины вина и не употребляют. Со смертью христианского пустынника как бы узда снята была с Магомета, и отряды его приверженцев со всяким насилием, грабежом и кровопролитием свирепствовали во всех окрестных областях до самой его смерти. Умер мусульманский пророк в благополучии и славе в городе Мекке, в котором и родился²³⁹. Кроме рассказа о жизни Магомета, Вильгельм Триполийский сообщает некоторые сведения и о происхождение Корана. Сарацины рассказывают, говорит он, что Магомет, когда ему было 45 лет, объявил себя пророком Божьим. Архангел Гавриил возвещал его божественную волю и сообщал ему всё то, что после слушатели Магомета соединили в одну книгу. Но, по рассказу христианских писателей, который Вильгельм считает более достоверным, дело было совершенно иначе. Уже лет через 15 после смерти Магомета, последователи его задумали соединить его учение в одну книгу, которая стала бы для них писаным законом. Труд этот они поручили одному избранному ими человеку; но он, будучи не в состоянии совершить его единолично, привлек себе на помощь нескольких христианских и иудейских ренегатов, из страха смерти принявших ислам. Эти помощники, мало знакомы с собственным учением Магомета, составляя Коран, внесли в него много из того, что хорошо им было известно, то есть из священных книг Ветхого и Нового Завета. Вследствие этого, многое в Коране совсем не принадлежит Магомету, и Вильгельм сравнивает священную книгу мусульман с вороною, которая украшена перьями других птиц и потому ошибочно признана за райскую²⁴⁰.

Сопоставляя этот рассказ Вильгельма Триполийского с рассказом Гиберта, нельзя, конечно, не заметить, что писатель второй половины XIII века в своих отношениях к мусульманскому пророку весьма существенно разнится от писателя начала XII. Здесь нет речи ни о каком сатанинском внушении, ни о каком удовлетворении низкой страсти, которого Магомет был бы орудием, ни о какой сознательной лжи и обмане как средствах для ослепления легковерный толпы. Дело Магомета поставляется в прямую связь не с внушениями духа злобы, а с предначертаниями божественного предопределения, и божественное же откровение указывает пустыннику на будущего мусульманского пророка. О личных свойствах Магомета писатель отзывается только с хорошей стороны и большую часть его жизни и деятельности поставляет под непосредственное, постоянное и сильное влияние благочестивого христианского подвижника, который воспитывает и утверждает его в отвращении к идолопоклонству и ревностном служении Единому Богу. Только с насильственным прекращением этого благотворного влияния изменяется к худшему характер деятельности Магомета, но умирает он всё-таки не позорно растерзанный свиньями, а в благополучии и славе. В авторе такого рассказа не видно, таким образом, ни малейшего следа того фанатического озлобления, которое воодушевляло Гиберта, ни малейшего желания писать только для того, чтобы возбудить в читателях презрение и ненависть к предмету своего рассказа.

Что касается Магометова учения, то и в отношениях к нему христианские писатели раннего и позднего времени крестоносной эпохи существенно различаются между собою. Первые из них большею частью простирают свое отрицательное отношение к исламу до того, что не имеют и не желают иметь о нем почти никакого понятия. Как о личности Магомета, так и об его учении писатели начала XII века совсем не считают нужным сообщить хотя что-либо своим читателям. Если же Гиберт Ножанский, например, представляет собою в этом случае исключение, то сведения им сообщаемые, до крайности скудны и, очевидно, направлены к тому, чтобы выставить ислам пред читателями в самом дурном, по возможности, свете. Все известное Гиберту об исламе сводится лишь к тому, что Магомет отвергает учение о Пресвятой Троице, признавая только Единого Бога, Иисуса Христа считает простым человеком, предписывает обрезание и, наконец, что всего важнее дает полный простор разнузданной чувственности²⁴¹. Совсем не то встречаем мы у писателей позднейших, долго живших на востоке и близко познакомившихся с мусульманским миром. Вильгельм Триполийский из пятидесяти трех глав своего трактата двадцать девять посвящает подробному изложению магометанского учения, что, по пространству своему, занимает целую треть всего его сочинения²⁴². Подобное же внимательное отношение к исламу можно видеть и в произведении монаха Рикольда de Monte Crusis, писателя конца XIII века, который долго трудился на востоке в качестве миссионера²⁴³. Но в особенности заслуживает нашего внимания самое направление и характер этих исследований мусульманского учения. Вильгельм Трипольский как бы поставляет задачею своего трактата доказать читателям близкое сродство магометанского учения с христианским. Он в особенности выставляет на вид те места Корана, из которых с очевидностью явствует, что Магомет с великим уважением относился к Иисусу Христу, признавая Его высочайшим из бывших до Магомета пророков, а также и к Пресвятой Деве Марии, как к особой избраннице Божией, бессеменно родившей своего Сына; восхвалял Святое Евангелие, заимствуя из него рассказ о многих евангельских событиях, как, например, о Благовещении и др. Общий вывод, к которому приходит Вильгельм после такого изложения, состоит в том, что магометане, по вере своей сходны с христианами и не далеки от пути ко спасению²⁴⁴. Один этот вывод может служить, по нашему мнению, очевиднейшим доказательством той глубокой разности, какая существует в отношениях к магометанскому учению между христианскими писателями начала XII и конца XIII века.

Подводя итог всему сказанному нами об отношениях христианских писателей к личности и учению Магомета, мы должны признать, что и здесь встречаем не подтверждение, а опровержение рассматриваемого нами взгляда. Если бы, как утверждает Прутц, религиозная вражда возрастала и усиливалась под влиянием борьбы, то, конечно, писатели позднейшего времени и долее находившиеся на арене столкновения, должны были бы заявить себя гораздо более фанатиками в отношениях к Магомету и его учению, чем писатели самого начала крестоносной эпохи. В действительности же оказывается, как мы видели, совершенно обратное. Там, где у писателей начала XII века мы встречаем или полное игнорирование или нескрываемую злобу и ненависть, писатели позднейшие относятся к предмету с полным спокойствием, беспристрастием и отчасти даже с некоторым уважением, находя ислам не только заслуживающим внимания, но даже сродным христианству.

Как неодинаковы эти писатели в своих отношениях к Магомету и его учению, так много разнятся они между собою и в тех случаях, когда им приходится говорить о последователях Магомета, т.е. о тех мусульманах, с которыми суждено было вести долгую борьбу западным крестоносцам. В первое время походов крестоносные воины, находившиеся под могучим влиянием своего фанатического возбуждения и совсем не знакомые с жизнью востока, видели в мусульманах только врагов Божьих и нечестивых людей, не имеющих даже никакого права на человеческие к себе отношения. Писатели начала XII века, верные выразители такого настроения, не обращают ни малейшего внимания на внутренний строй жизни и характера мусульманских народов. В пылу ожесточенной борьбы они как бы совсем забывают, что мусульмане также люди, а потому могут иметь и имеют свои как дурные, так и ровно и хорошие стороны; они лишь пламенеют к ним непримиримою ненавистью и с восторгом приветствуют всякое кровопролитие²⁴⁵. Если в какой-либо битве мусульмане, стесненные крестоносцами и обезумевшие от страха, отчаянно бросаются всюду, ища возможности к бегству, но не находят её и целыми десятками или сотнями гибнут, утопая в волнах реки или низвергаясь в пропасть – христианский писатель только ликует и в изображении подобных событий находит истинное для себя наслаждение. Для него, как и для всех крестоносцев того времени, это – «приятное и увеселительное зрелище»²⁴⁶. В таком именно торжествующем тоне описывают, как мы видели, эти писатели Иерусалимскую резню 1099-го года. Само собой разумеется, что такие, ослепленные враждой, люди не способны были беспристрастно отнестись к своим врагам и воздать им, при случае, должное, хотя бы они вполне этого заслуживали. Справедливого отношения к мусульманам не было и не могло быть там, где они ценились хуже скота, где, при виде их отчаянного падения в пропасть, сожалели только о погибших лошадях²⁴⁷. Но проходят годы, берутся за перо люди, пережившие эпоху фанатического возбуждения, и в их произведениях мы встречаем уже совсем иное. Вильгельм Тирский, не далеко стоявший по времени от первого крестового похода, уже настолько чужд слепого фанатизма первых крестоносцев, что считает возможным делать даже хвалебные отзывы о выдающихся личностях современного ему мусульманского мира. Отмечая вступление на престол того или другого из султанов, он обыкновенно делает краткую характеристику нового мусульманского владетеля. О Нуреддине, например, который по его же словам, был самым главным врагом христиан, он всё-таки отзывается как о муже проницательном, справедливом, осмотрительном, а по отзыву мусульман и богобоязливом²⁴⁸. Саладина Вильгельм характеризует как человека острого ума, храброго в битвах и щедрого даже до излишества²⁴⁹. Об этом султане все позднейшие христианские писатели почти единогласно отзывается с самой лучшей стороны. Они восхваляют его ум и щедрость и в особенности, его великодушие и возвышенные, рыцарские свойства его характера²⁵⁰.Бернард казначей, продолжатель Вильгельма Тирского, имел по-видимому, все основания к тому, чтобы с особенною враждебностью относиться к Саладину, так как ему приходилось описывать самый печальный момент крестоносной эпохи, т.е. обратное взятие Иерусалима мусульманами. Саладин был главным виновником и руководителем этого прискорбного для христиан события, а между тем и мусульманский историк едва ли мог бы в этом случае выставить действия Саладина в лучшем свете, чем это делает Бернард. По его изображению, султан показал себя великодушнейшим из победителей. По всему городу он расставил многочисленную стражу, чтобы никому из христиан не было учинено ни малейшего насилия и оскорбления, и стража эта так хорошо исполняла своё дело, что ни об одном подобном случае не было даже и слышно. Под условием выкупа всему христианскому населению Иерусалима предоставлено было право удалиться из завоеванного города на полную свободу: но так как большая часть бедных жителей не была в состоянии внести требуемую выкуп, то почти все они получили свободу без всяких условий. Сперва брат султана Сальфеддин выпросил у него позволение отпустить на волю без выкупа 1000 рабов, затем такое же позволение на 700 человек дано было султаном патриарху, а, наконец, и сам он повелел объявить в городе чтобы все бедные люди, не имеющие возможности внести выкуп, выходили на свободу беспрепятственно. С восхода солнца и до заката, вереницей тянулись бедняки из ворот города и количество получивших таким образом свободу было, по словам Бернарда, бесчисленно. Только одиннадцать тысяч состоятельных людей должны были заплатить за свою свободу. Когда жёны и дочери христианских рыцарей, убитых в сражении или взятых в плен, умоляли Саладина о милости, он возымел к ним в великую жалость и тотчас же приказал освободить их мужей и отцов, содержавшихся в плену в темницах, а вдов и сирот щедро наградил из собственного имения²⁵¹. Сочувственное отношение Бернарда к Саладину простирается до того, что если он отмечает какие-либо деяния мусульман, оскорбительные для христианского религиозного чувства, то не считает возможным ставить их в вину самому султану. Рассказ о том, как сарацины сорвали крест с Иерусалимского храма, с криками волокли его по улицами и, наконец, разбили, Бернард тотчас же прибавляет, что сделано было это не по приказанию Саладина²⁵². Матвей Парижский, писатель первой половины XIII века, восхваляет правдолюбие и щедрость султана Аль-Камила, говоря, что он так хорошо относился христианам, как только позволяла ему то его религия, и даже христианским госпиталям оказывал поддержку своими денежными субсидиями²⁵³. В трактате Вильгельма Триполийского мы находим целую главу, посвященную описанию благочестивых и мудрых деяний султана Бибарса²⁵⁴. По его словам, этот султан ненавидел вино и распутных женщин, говоря, что они и могучих людей расслабляют и делают безрассудными и женоподобными. Через 5 лет после его вступления на престол, в его владениях нельзя было найти ни кабаков, ни публичных домов и никто даже не осмеливался пить вино иначе, как тайно. Когда султану говорили, что его предшественники получали с этих заведений такой большой доход, что на эту сумму могли содержать до 5.000 войска, он отвечал: « я лучше желаю иметь немногих, но воздержанных, чем многих, которые хуже женщин и которые служат больше Венере, чем Марсу, богу сильных и честных». Наложниц иметь он не дозволял, а противоестественные пороки подвергал преследованию. Подданным своим он предписывал жить в правде и мире. К христианам и, особенно, к монахам, которые жили у горы Синая и в разных областях его государства, он относился благосклонно; сам постоянно выслушивал и разбирал их дела. Приведенных примеров, кажется, вполне достаточно, чтобы с очевидностью убедиться, что не ожесточение и не фанатизм одушевляли христианских писателей конца XII и XIII века, когда они писали свои отзывы о мусульманских государях.

Не только о выдающихся личностях мусульманского мира эти писатели способны говорить беспристрастно и даже с некоторым уважением; но и на всех вообще мусульман они не смотрят с односторонней точки зрения первых крестоносцев, то есть не хотят видеть в них только врагов и нечестивых людей, заслуживающих презрение и ненависть. Не ослеплённые непримиримой враждою, они способны, при случае, показать своим врагам и должную дань справедливости и уважения, как скоро замечают какие-либо хорошие стороны в их характере или образе жизни. Гальфрид Винодел, участник и описатель похода Ричарда Английского, восхваляет воинскую доблесть защитников Акры и говорит, что мусульмане богато одарены всякого родами способностями, так что им не достает только правой веры, чтобы быть первым народом во всём мире²⁵⁵. Рикольд де Monte Crusis, близко познакомившийся с жизнью мусульман, благодаря своему долговременному пребыванию на востоке, находит в их нравах и обычаях очень много сторон, заслуживающих полного одобрения. Он восхваляет их любовь к просвещению, их твердость в вере и усердие к молитве, их неуклонное исполнение всех предписаний своего закона. Более трех месяцев провел он в пустыне вместе с арабами-погонщиками верблюдов и видел, что во всё это время, даже в самых крайних случаях, они никогда не позволяли себе упущение в исполнении предписаний своего закона. Он выставляет на вид строгость нравов мусульман, их единодушие во взаимных отношениях и с особенным удовольствием останавливается на их благотворительности. Это последняя добродетель, преимущественно предписываемая мусульманам их пророком, пользуется у них большим уважением. Для бедных установлена постоянная десятина, а также и тот закон, в силу которого пятая часть военной добычи должна быть обращаема на дела общественной благотворительности. Составляющиеся таким образом, или иными какими-либо способами, суммы употребляется, между прочим, на выкуп пленных. Выкупать на свободу пленных, не только своих единоверцев, но даже и христиан, богатые мусульмане имеет обыкновение в память и для спасения души своих усопших родителей. Не имеющие достаточных средств для этого ограничиваются выпусканием на волю птиц, внося за это деньги их владельцам или торговцам. Гостеприимство, по словам Рикольда, мусульманин считает одной из самых своих священнейших обязанностей. Кто хотя однажды имел случай сидеть за одним столом и есть хлеб-соль с мусульманином, тот с полною безопасностью может положиться потом на его верность и защиту. С большим одобрением отзывается Рикольд о мусульманском обычае омовений перед молитвою и о том особенном уважении, с каким относятся магометане к имени Божию и к святыни Его храма. Имя Божие они произносят не иначе, как прибавляя каждый раз: « да будет благословенно Имя Его», а при входе в храм снимают с ног свою обувь²⁵⁶. В особенности замечательно то, что Рикольд, описывая разные свойства и обычаи мусульман, не только отзывается о них с похвалою, но очень часто выставляют их на вид христианам, как вполне достойные подражания. Таким образом, христианские писатели конца XIII века видит в мусульманах не презренных лишь нечестивцев, а людей, обладающих очень многими хорошими свойствами, которым не мешало бы поучиться у них и христианам.

Заканчивая этим предпринятое нами сопоставление писателей раннего и позднего времени крестоносной эпохи в их отношениях к исламу и его представителям, мы считаем себя вправе прийти к тому общему выводу, что такое сопоставление совсем не благоприятствует рассматриваемому нами взгляду. Если фанатизм и ожесточение характеризует лишь писателей самого первого времени крестоносного движения и совсем отсутствует у писателей позднейших, то не ясно ли отсюда, что религиозная вражда не возрастала под влиянием борьбы, а, напротив, постепенно сглаживалась и ослабевала.

Читатель, конечно, заметил, что при разборе мысли Прутса о возникновении и постепенном возрастании религиозной вражды под влиянием крестовых походов, мы пользовались для её опровержения главным образом тем фактическим материалом, который в достаточном количестве собран и легко может быть извлечен для этой цели из его же собственной книги. По странной случайности оказывается таким образом, что книга нередко сама говорит против своего автора и читателю заметно бросается в глаза то обстоятельство, что факты, так как сказать, не слушаются своего автора и идут прямо в разрез с теми положениями, которые им высказываются. Единственная причина этого заключается в шаткости самых положений и потому в невозможности согласовать их с действительным ходом развития исторических событий. Нет только факты идут в разрез с положениями, но очень часто и самые эти положения взаимно противоречат одно другому. Стараясь о том, чтобы заставить факты повиноваться своим воззрениям, автор иногда как бы невольно уступает их влиянию, и, вероятно, незаметно для себя самого, высказывает такие мысли, которые совсем не мирятся с его основными положениями. По тому или другому частному случаю, он, например, говорит, что чем далее развивалась борьба в крестовых походах, тем религиозные соображения всё более и более уступали место политическим; беспристрастные отзывы об исламе и мусульманах становились тем чаще, чем более христиане сближались с ними и узнавали их, а чем ближе становилось такое знакомство, тем менее было со стороны христиан желания непременной, непримиримой борьбы с исламом²⁵⁷. Нам думается, что подобные мысли далеко не мирятся с основным положением автора о постепенном возрастании религиозной борьбы под влиянием крестовых походов и что, высказывая их, он становится в противоречие с самим собою. Благодаря заметному разладу между фактами и положениями, а также и частым противоречиям, первая часть книги Прутса производит вообще на читателя какое-то странное впечатление, хотя при всем том читается легко и с интересом, по самому свойству своего предмета.

Тем, что сказано доселе, вполне исчерпывается поставленная нами задача; но мы были бы не правы, если бы, остановив внимание читателей на книге Прутца, ограничились замечаниями только о первой, самой неудачной и слабой, части его труда. Книга Прутца, при всей неосновательности, при всех недостатках и странностях её первой части, представляет собою несомненно крупное явление в исторической литературе, так как центр её тяжести и все её значение, по нашему мнению, не в первой, а в четырех последних её частях. В истории крестовых походов и в процессе их культурного влияния на Европу автор, как мы знаем, придаёт особенное значение франкском королевству крестоносцев, видя в нем ту посредствующую среду, где запад близко сошелся с востоком и где в продолжение целых веков соприкасались, смешивались и перерабатывали две, доселе самостоятельно развивавшиеся культуры. Соответственно такому взгляду, государство крестоносцев автор подвергает самостоятельному исследованию, результатом которого являются вторая, третья и четвертая части его труда. В этих трёх частях, составляющих в совокупности более половины всего сочинения, автор представляет читателю полную картину внутренней жизни крестоносного государства. Рассказ начинается с самого момента зарождения франкского королевства, когда немногие остатки победоносного ополчения водворились в завоеванной территории, окруженные многочисленным враждебным населением. Автор рельефно изображает печальное и опасное положение первых христианских колонистов, очутившихся на далеком востоке среди весьма неблагоприятных для них исторических и естественных условий. Только сильное впечатление, произведенное на мусульман успехом первого похода и затем тотчас же начавшийся постоянный прилив новых крестоносцев не дали юному государству погибнуть вскоре же после своего основания. Внутреннюю жизнь этого государства автор начинает изучать прежде всего с самого его этнографического состава. Он перечисляет все западные народы, которые принимали участие в крестоносном движении и оставили своих представителей в франкском государстве, исследуя их взаимные отношения и в особенности уровень их умственного и нравственного развития, далеко не благоприятствовавший процветанию нового королевства. От исследования пришлого западноевропейского населения автор переходит к характеристике разноплеменных туземных элементов арабов, турок, сирийцев, греков, армян и иудеев, определяя, по возможности, их сравнительную численность, место поселения, роды занятий и вообще ту роль, какую они должны были играть в качестве подданных христианского королевства. Пестрая смесь разноплеменного и разноверного населения этого королевства объединялась более или менее общими формами государственной жизни, а потому автор представляет далее подробное изображение тех условий феодального строя, под влиянием которых организовалась и устроялось государство крестоносцев. В этом отношении оно представляло собою как бы изображение в миниатюре той феодальной империи, которая в то время господствовала в Западной Европе, со всеми её существенными чертами и даже со всеми её недостатками. За исследованием политического строя государства крестоносцев автор представляет далее полную картину его военной организации, характеризуя во всех подробностях как самый состав армии, так её вооружение и тактику, различные системы укреплений, осадное искусство и устройство военного флота. Глава о праве франков даёт читателю критическое исследование о происхождении и характере иерусалимских ассизов (то есть собрания законов, изданных Готфридом Бульонским для своего королевства), а за нею следует изображение религиозно-нравственной жизни в государстве крестоносцев, тесно связанное с историею духовно-рыцарских орденов. Общий вывод, к которому приходит автор относительно религиозно-нравственного состояния франков таков, что крестоносное движение, несмотря на свои, по-видимому, высокие цели, оказывало на него самое пагубное влияние, как нельзя яснее выразившееся, между прочим, в печальной судьбе выродившихся рыцарей ордена храмовников. Исследование внутренней жизни государства крестоносцев автор заключает всестороннем изображением его экономических условий, характеризуя состояние в нём земледелия, промышленности и торговли и с особенным вниманием останавливаясь на судьбах городских общин.

Пятую, последнюю часть своего труда автор посвящает исследованию культурно-исторического значения крестовых походов. Здесь он тщательно отыскивает следы их влияния во всех сферах жизни Западной Европы: в языке, в области условий экономических, в нравах и обычаях, в архитектуре, живописи и скульптуре, наконец, в поэзии и науке. В итоге, автор признаёт за крестоносным движением громадное влияние на общий подъем умственного уровня Западной Европы. Именно это движение наиболее способствовало, по его мнению, разрушению прежней средневековой односторонности, бывшей результатом исключительного господства церкви, а потому он поставляет его в прямую связь с последующей эпохой возрождения.

Размер и задача нашего очерка не дают нам возможности подробно ознакомить читателя с содержанием исследований Прутса, так как это значило бы перевести на русский язык всю его книгу. Но и из белого, сделанного нами, обзора читатель, конечно, может видеть, как богата содержанием эта книга и каких интересных сторон и вопросов касается она при исследовании своего предмета. Будем надеяться, что она не замедлит найти своего переводчика, который трудом своим сделает, несомненно, полезный и крупный вклад в нашу переводную историческую литературу.

Заключая свой почерк, мы не считаем, наконец, удобным пройти совершенным молчанием ту главу книги Прутца, которая показалась нам особенно интересною, а именно главу, касающуюся последней судьбы ордена храмовников. Известна печальная участь, которая постигла этот орден. Против него возбужден был формальный процесс, на основании целого ряда обвинений в крайней безнравственности, разного рода преступлениях и даже ереси. Результатом этого процесса было не только отобрание имуществ ордена и полное его уничтожение, но даже и смертная казнь на костре магистра Молэ и многих рыцарей. Обстоятельства, при которых возбужден был и велся процесс против храмовников, дают основание многим исследователям сильно сомневаться и даже совсем отрицать справедливость всех тяжких обвинений, которые были взводимы на членов ордена. Благодаря своему колоссальному богатству и привилегированному, совершенно независимому положению, орден храмовников представлял собою такое учреждение, которое совсем шло в разрез с интересами королевской власти и духовенства, а потому с их стороны, в особенности же со стороны королей, вполне естественно было желание подорвать силу этого учреждения и, если можно, совсем избавиться от этого государства в государстве. Результатом такого желания и был возбуждённый против храмовников процесс, при котором дан был полный простор всякого рода клеветам, лишь бы только он способствовал достижению заранее положенной цели, то есть осуждению и уничтожению ордена с соблюдением некоторого вида законности. Такому весьма распространенному взгляду книга Прутца служит самым решительным опровержением. Благоприятные обстоятельства дали автору возможность изучить процесс храмовников так, как это никому не удавалось доселе. Он исследовал большое количество рукописного материала, сохранившегося на острове Мальта, и, что всего важнее, подлинные акты процесса, имеющиеся в Ватиканском архиве и доселе никому не бывшие доступными. Обильные выдержки из этих актов процесса автор напечатал в приложениях к своей книге, чтобы таким образом дать читателю возможность проверить справедливость его выводов²⁵⁸. В результате своих исследований по этому вопросу автор решительно приходит к тому заключению, что все главнейшие обвинения против храмовников должны быть признаны несомненно доказанными, ибо они вполне подтверждаются многочисленными показаниями обвиняемых и свидетелей. Особенное значение имеет в этом случае то обстоятельство, что показания, добытые на допросах, совершавшихся под влиянием французского правительства, и вымученные ужасными пытками, следовательно, такие, истинность которых справедливо может подвергаться сомнению, не только не были опровергнуты впоследствии, но напротив, вполне подтвердились и даже получили значительные дополнения. А между тем, эти последующие допросы совершались совершенно при иных условиях. Они происходили под влиянием и даже при личном участии папы, с явным желанием спасти орден от угрожающей ему гибели; обвиняемых рыцарей не подвергали мучениям пыток и не только не вынуждали у них признания во взводимых на них тяжких преступлениях, а напротив, предоставляли им все возможные средства к оправданию. При всём том, и на этих допросах виновность рыцарей подтвердилась во всей силе и даже выяснилась ещё в гораздо больших размерах²⁵⁹.

Cамая интересная сторона процесса состоит, конечно, в том, что храмовники оказались виновными не только в разных материальных излишествах, злоупотреблениях и безнравственных деяниях, весьма понятных при их богатстве и привилегированном положении, но даже в резком уклонении от самых существенных догматов христианского учения. Если даже духовные рыцари, передовые борцы против неверных, долженствовавшие служить главным оплотом при защите интересов христианства, сами изменили ему и сделались еретиками, то не ясно ли отсюда, что в период крестоносного движения и близкого соприкосновения с востоком представители западно-христианского мира пережили такую эпоху, которая произвела решительный переворот в их религиозном настроении? С этой именно стороны судьба ордена храмовников должна, очевидно, представлять для исследователя особенный интерес.

Ересь рыцарей храма, насколько можно составить себе понятие о ней по данным процесса, представляла собою строгий дуализм. Они признавали верховного Бога, творца духа и всякого добра, и затем бога низшего, источник материи и зла. Этот низший бог есть будто бы сын Бога верховного, восставший против своего отца, изгнанный с небес и сотворивший мир материи. Соответственно своему дуалистическому воззрению, храмовники не хотели признать божество Иисуса Христа, так как Он явился на земле и воплотился, следовательно, причастен материи; они видели в нём только обманщика и злодея. Верховный Бог, по учению храмовников, не доступен для людей и даже совсем не постижим для ограниченного человеческого понимания, а потому их богопочтение имело своим предметом бога низшего, как подателя благ земных и материальных; к нему они и обращались со своими молитвами о ниспослании им здоровья, счастья, славы, богатства и т. п. Когда орден храмовников вполне уже выработал свою еретическую систему, то самое принятие кого-либо в состав его членов сопровождалось некоторыми прямо противохристианскими обрядами. В тестом кружке посвящённых, собиравшихся обыкновенно для этой цели в особой зале, или у алтаря капеллы, новопосвящённому прежде всего показывали распятие и предлагали вопрос: верует ли он в изображенного здесь Христа? Так как ответ был, конечно, утвердительный, то новопосвященному тотчас же разъясняли, что такой веры него быть не должно, что от Христа он должен отречься, а изображение распятого не только не почитать, но здесь же подвергнуть оплеванию и даже еще более постыдному осквернению. Само собой разумеется, что такое дикое требование приводило в ужас новопосвящаемого, и он решительно отказывался от его исполнения. Тогда его начинали убеждать, что таков уже обычай ордена, которому он непременно должен подчиниться, и что в противном случае он не может быть допущен в число рыцарей храма. Если убеждения не действовали, то начинали грозить упорному вечным тюремным заключением, а иногда доходило даже до насилия и побоев, пока, наконец, новопосвящаемый, из страха за самую жизнь свою, не уступал и не соглашался на отречение. Нужно, впрочем, заметить, что не всегда и не везде посвящение в рыцари непременно соединялось с обрядом отречения. В некоторых случаях, по требованию обстоятельств, такое отречение не предлагалось вовсе новопосвящаемому или же отлагалось до позднейшего времени, когда наступал, по мнению рыцарей, более удобный момент к тому.

Поклонение низшему богу совершалось у рыцарей храма в грубой форме идолослужения. Большая часть свидетелей, которым приходилось видеть этого идола храмовников, утверждают, что он представлял собою голову человека, иногда с бородою, а иногда юного возраста. В некоторых случаях идол был с двумя лицами, как Янус, и даже с тремя, или же заменялся полною статуей мальчика. Новопосвящённому рыцарю этот идол не всегда показывался вскоре же по принятии в число членов ордена; много раз бывало, что рыцарь уже долгое время состоял членом ордена прежде, чем признают возможным посвятить его в тайну идолослужения, причем обыкновенно разъяснялось ему, что это есть изображение Бога, которому он должен обращаться в своих молитвах, и который в состоянии даровать ему успех и счастье. Поклонение идолу совершалось с обнаженною главою и с преклоненными коленями, и допускались к этому тайному культу только лишь сравнительно немногие из числа всех посвященных членов ордена.

Для более полной характеристики храмовников следует еще заметить, что новопосвящаемым рыцарям не только формально дозволялось, но даже и прямо предписывались противоестественные пороки в тех видах, чтобы члены ордена тем самым предохраняли себя от общения с падшими и вообще порочными женщинами, которое могло повредить репутации всего учреждения²⁶⁰.

Итак, несомненные доказательства, заимствованные автором из данных процесса, вполне убеждают читателя в том, что рыцари храма, передовые борцы и защитники интересов христианства, выродились мало-помалу в приверженцев и пропагандистов уродливой ереси. Такое странное явление естественно вызывает со стороны автора попытку к его возможному объяснению. Общее основание этому явлению он видит в самом духе и обстоятельствах того времени, когда приходилось жить и действовать еретичествующему ордену, так как печальный исход крестоносного движения, на которое церковь возлагала самые блестящие упования, заставил в то время очень многих сомневаться в божественном значении и силе христианства; а сильное развращение нравов, бывшее следствием долгих походов и пестрого смешения различных народностей, особенно благоприятствовало вырождению нравственных идеалов. Но, не довольствуясь этим, автор желает найти какие-либо положительные влияния, которым прямо можно было бы приписать заражение ордена еретическими учениями. Такие непосредственные влияния он предполагает со стороны альбигойцев южной Франции и секты люцефериан, которая в XII веке тысячами считала своих последователей во Фракии и затем в Германии, Тироле, Богемии и областях Рейна²⁶¹. Что касается альбигойцев, то путь, каким могло проникнуть их влияние в среду храмовников, представляется автору вполне естественным. С давнего времени этот орден обладал большими поместьями на юге Франции; его восточные деятели постоянно находились в торговых и всякого рода других отношениях преимущественно с городами Прованса, и, наконец, значительная часть его членов поступала из воинственного дворянства той же южной Франции, в большинстве своём заражённого альбигойскою ересью. Ввиду этих, приведённых автором, данных, можно, пожалуй, согласиться, что с внешней стороны его предположение о непосредственном влиянии альбигойства на орден храмовников не представляет в себе ничего невероятного. Но этого, конечно, недостаточно и, чтобы доказать действительность такого влияния, прежде всего необходимо найти более или менее ясные следы его в самом существе еретического учения храмовников. Между тем, с этой, наиболее важной, стороны мы не видим для мысли автора почти никакого подтверждения. Если что может давать некоторые основания к сближению ереси храмовников с альбигойством, то единственно лишь её дуалистический характер; но в то время и на востоке, и на западе было великое множество разного рода дуалистических сект, что видеть в этой черте нечто такое, что прямо указывало бы на альбигойство, мы не имеем никакого права. Во всем же остальном альбигойцы так мало имеют общего с храмовниками, что их сопоставлении с последними можно считать для них положительным оскорблением. Храмовники отрекаются от Христа и признают Его обманщиком и злодеем, а альбигойцы видят в нём высшее существо, находящееся в близком родстве с Богом, совершеннейшего из ангелов Божьих, Спасителя рода человеческого, посланного в мир для того, чтобы научить людей отрешаться от тела и спасти их живым примером своей святой жизни. Только христианское учение о воплощении и искуплении не принималась альбигойцами, причём они, как истые дуалисты, допускали у Христа только эфирное или даже совсем призрачное тело, а спасение поставляли в зависимость исключительно от собственных заслуг каждого человека²⁶². Храмовники доходили, как мы видели, даже до нелепого поклонения злому началу, оказывая божеские почести идолу своего низшего бога, а у альбийцев мы не найдём ничего подобного, – мало того, они самым решительным образом восстают против употребления всяких чувственных образов при богослужении, и в местах их молитвенных собраний не было никогда ни статуй, ни икон, ни распятий²⁶³. Наконец, безнравственность храмовников вооружила против них всё современное общество и доходила, как мы знаем, до того, что противоестественные пороки возродились даже в правило, когда как альбигойцы по своим нравственным стремлениям и образа жизни, на взгляд самого строгого суда, вполне соответствовали тому названию «кафаров», которые они себе усвоили. Высшее духовное совершенство они поставляли целью своего земного существования, и жизнь тех из них, которые именовались «совершенными», была рядом аскетических подвигов. Даже в среде католиков многие образованные люди, при всей своей вражде к альбигойцам, отдавали должное чистоте и патриархальности их нравов²⁶⁴. Ввиду таких резких различий между альбигойцами и рыцарями храма, нам думается, что если и следует при вопросе о происхождении ереси ордена храмовников искать каких-либо непосредственных влияний на него, то никак уже не со стороны альбигойства.

В. Соколов.