Из академической жизни [Тридцатилетие службы профессоров: П.И. Горского-Платонова и Е.Е. Голубинского и пр.]

Жизнь и смерть, радость и горе так близко и часто соприкасаются на нашей грешной земле, что их непрерывная смена составляет для нас неизбежное и совершенно обычное явление.

Оглядываясь теперь назад на истекшее полугодие академической жизни и оставляя в стороне её обыденные мелкие события, я нахожу возможным остановить, прежде всего, внимание читателя на двух, более или менее выдающихся явлениях, которые и составляют собою обычную противоположность жизни и смерти, радости и горя.

Весело было в академии 2-го октября и «многая лета» гремело, а ноября 20-го в ней слезы лились и раздавались печальные звуки «вечная память». To торжествовала она плоды своих забот и радовалась на воспитанных ею добрых деятелей, то хоронила свои не сбывшиеся надежды.

Минувшей осенью исполнилось тридцатипятилетие учебной службы профессоров: П. И. Горского-Платонова и Е. Е. Голубинского и академическая корпорация в семейном товарищеском кружке поспешила выразить им свои добрые чувства и пожелания. Скромное домашнее торжество поставлено было рядом с годичным академическим праздником, являясь как бы его продолжением; и не имея ничего общего с искусственно создаваемыми гремучими юбилейными торжествами, этот интимный праздник академии тем более доставил всем искренней радости, что он обнаружил пред сознанием своих участников, какое доброе и прочное начало взаимного уважения и дружбы их соединяет.

После Божественной литургии, ежедневно совершаемой теперь в академической церкви, в юбилейный день в присутствии профессоров и студентов о. ректор академии совершил соборно благодарственное молебствие, по окончании которого, благословляя юбиляров, вручил им по просфоре. Затем вся академическая корпорация собралась в ректорской квартире, где к ней присоединились ректор и преподаватели Вифанской духовной семинарии, в которой один из юбиляров получил свое первоначальное воспитание, а другой состоял несколько лет на преподавательской службе. Собрание открыто было о. ректором академии, который в речи своей живыми и меткими чертами охарактеризовал многоплодную ученую и профессорскую деятельность обоих виновников торжества и сердечно приветствовал их от лица всей академии. При конце речи о. ректора старейший из присутствовавших профессоров, Д. Ф. Голубинский поднес юбилярам те небольшие подарки, которыми их сослуживцы и почитатели желали сохранить навсегда память о тех чувствах, какие они питали и питают к его виновникам. Проф. Е. Е. Голубинскому поднесен был золотой докторский знак, на обратной стороне которого синей эмалью сделана следующая надпись: «Евгению Евсигнеевичу Голубинскому от сослуживцев и учеников. 1858–1893», а проф. П. И. Горскому-Платонову еврейская библия в изящном шагреновом переплете. На задней стороне книги укреплена металлическая пластинка с надписью: «Павлу Ивановичу Горскому-Платонову от сослуживцев и учеников. 1858 –1893».

После следовавшего затем приветствия от студентов академии, все присутствовавшие перешли в большой зал, где был сервирован обеденный стол. Дружная товарищеская трапеза, как и следовало ожидать, прошла с большим оживлением: задушевные речи лились рекою, тосты и приветствия едва успевали сменять друг друга. Длинный ряд речей открыт был профессором Н. Ф. Каптеревым, который, обращаясь к проф. Голубинскому, от лица всей академической корпорации говорил:

«Глубокоуважаемый Евгений Евсигнеевич!»

«Исполнившееся тридцатипятилетие Вашей профессорской службы дает нам приятный случай выразить пред Вами наше искреннее и глубокое уважение к Вашей славной ученой и профессорской деятельности. Излишне было бы в настоящем случае перечислять и оценивать Ваши учебные работы – они хорошо известны не только нам и всем вообще людям науки, но и всем тем, которые хотя сколько нибудь интересуются движением русской научной мысли за последнее время; оценка их высоких научных качеств уже не раз была публично сделана целыми специально учеными учреждениями – какова напр. Импер. Академия Наук. Мы, Ваши сослуживцы и ученики, в этом случае только присоединяемся к авторитетному голосу тех вполне компетентных и сторонних нам ученых судий, которые, после тщательного изучения ваших трудов, признали их выдающимися из ряда обыкновенных ученых произведений: по обширности, всесторонности и глубине Ваших знаний, основанных на самом тщательном и богатом, по запасу научных средств, изучении исторических материалов; по редкой силе и проницательности Вашей ученой критики, с замечательным остроумием определившей действительную ценность и пригодность для исторических построений того материала, которым доселе доверчиво пользовалось большинство Ваших предшественников при разработке событий русской церковной истории; по самостоятельности Ваших исследований в самых разнообразных вопросах, на многие из которых Вы первый даете научный ответ; по оригинальности во взглядах, мнениях и суждениях, приводящих к самым ценным и плодотворным результатам и приобретениям для науки; по Вашей внимательности к изучению не только главных, второстепенных и третьестепенных вопросов, но и всякой подробности и даже мелочи в каждом отдельном вопросе, почему Ваши исследования отличаются не просто только полнотой, но и отчетливостью в изображении даже деталей предмета.

К этим редким и высоким качествам Вашего ученого таланта присоединяется еще высоко-идеальное, христиански-гуманное настроение, сердечно заявляемое Вами при суждении о разных сторонах нашей церковно-религиозной жизни. Читатель Ваших трудов встречает в Вас не холодного бесстрастного историка, а человека всегда горячо принимающего одну определенную сторону, именно ту, которая имеет за себя истину, которая стремится осуществить и по мере сил действительно осуществляет требования высшей христианской нравственности.

Эти признанные и публично утвержденные ученой компетентной критикой высокие качества Ваших ученых исследований ставят Ваше имя, многоуважаемый Е.Е., в ряду первоклассных русских ученых деятелей.

Нельзя не признать и того, что Ваши ученые исследования по разным вопросам важны не только в том отношении, что сами по себе они уже составляют в высшей степени ценный и капитальный вклад в русскую науку, но и по тому воздействию, какое они оказывают на дальнейшую разработку русской исторической науки. Новое оригинальное решение многих церковно-исторических вопросов, предложенное Вами; новые данные, добытые Вами, новое освещение, которое Вы даете уже для сделанного Вашими предшественниками по разработке русской церковной истории, невольно толкают русскую научную мысль на дальнейшие усиленные работы и изыскания, на более тщательный пересмотр и проверку того, что доселе считалось уже вполне решенным делом; Ваши ученые исследования необходимо должны поэтому послужить исходной точкой, прочным и вполне фундаментальным базисом для новой, совершеннейшей научной разработки русской церковной истории; Ваше имя, многоуважаемый Е. Е-ч, обозначает новую эпоху в русской церковно-исторической науке, – предъявляющую к научным работам более широкие и строгие требования, нежели какие предъявлялись ранее.

Не менее славна и плодотворна, Е. Е-ч, и Ваша тридцатипятилетняя профессорская деятельность, хотя она и касается уже более тесного круга лиц – только воспитанников здешней академии. Те редкие и высокие качества, которые присущи Вашим ученым трудам, в равной мере принадлежат и Вашим классическим чтениям: Вы в аудитории всегда знакомили своих слушателей – студентов с теми научными выводами и заключениями, которые потом позднее становились достоянием и всего читающего общества. То высокое уважение и почтение, с какими Ваши слушатели всегда относились к Вашим классическим чтениям, тот глубокий и горячий интерес, который вызывали в них Ваши ученые изыскания и исследования, сообщаемые на лекциях, та любовь к церковно-историческим работам, которая заметно развивается и все более усиливается в среде нашей учащейся молодежи, – служит и выражением и доказательством Вашего сильного и плодотворного влияния на слушателей, как профессора и доказательством особого внимания слушателей к Вашим чтениям.

Наконец, нельзя не сказать и того, что образ Е. Е-ча, живущего только наукой и для науки, знающего только вечный неустанный труд, отказавшегося от всех обычных удовольствий нашей жизни, шествующего всегда только по одной определенной стезе: от дома к Академии, и из Академии домой, что образ этого истинного подвижника науки естественно способен пленять и воодушевлять к ученой усиленной деятельности не только молодых и потому особенно восприимчивых его слушателей, но и более зрелых его сослуживцев, он и для них точно также служит образцом истинно ученого подвижника.

Позвольте же нам, глубокоуважаемый Е. Е-ч, Вашим сослуживцам и ученикам, выразить в заключение искреннее сердечное пожелание, что бы; Ваша блестящая и плодотворная ученая и профессорская деятельность продолжалась еще на многие и многие лета на пользу и процветание русской науки, на славу и честь родной нашей Академии.».

В ответ на это приветствие проф. Голубинский говорил:

«Отцы и братия!

«Приношу Вам искреннюю и горячую благодарность за честь, которой Вы удостаиваете меня сегодняшним празднованием моего юбилея.

Тридцать пять лет, хотя это и довольно еще далеко до настоящего библейского юбилея, все-таки время очень продолжительное, к концу которого иные успевают сделать все, что предполагали сделать. И я со своей стороны мечтал было не позднее тридцати пяти лет сделать то, относительно чего дал себе обет в лета юности, именно – написать и напечатать историю русской церкви до учреждеиия Св. Синода. Но, увы! мечтам моим далеко не суждено было осуществиться: написать историю я почти написал, но напечатать я в состоянии был только наименьшую ее часть. Остается мне утешать себя тем, что полная удача составляет счастливый жребий немногих, – что большинству людей не приходится видеть исполнения своих помышлений и замышлений, напротив под старость приходится с горечью повторять за Пушкиным: «мечты, мечты, где ваша сладость и вечная к ней рифма младость». А смотря на дело с высшей, нравственной, точки зрения, которая, конечно, и есть настоящая точка зрения, я утешаю себя тем, что все мы со всякой нашей деятельностью, сколько бы ни малой, находимся во власти Божьей: не удалось мне, как и кому бы то ни было, исполнить моих обетных мечтаний, значит – была на то воля Божья, так было угодно Богу.

Трудившись с полным усердием, насколько не мешали мне болезни и насколько в позднейшее время не мешало мне нравственно-угнетенное настроение, работав с тою чистой совестью, о которой говорит апостол (2Тим. 1:3), разумею – честным образом, с честными видами и намерениями, я желал бы, чтобы немногое, что удалось мне сделать, имело некоторое значение. Если же нет, то река забвения велика и в ней достаточно места про всех, следовательно – и про меня.

Принадлежа к числу так сказать полуудачников, я усердно желаю быть полными удачникамн моим младшим меня товарищам. Равным образом, усердно желаю я, чтобы у нас в Академии, само собою подразумевается – дорогой всем нам академии, не смотря на удачи и неудачи, всегда, как прежде и теперь, процветал серьёзный, а разумеется – и честный, научный труд.

Вы приветствовали меня весьма лестным для меня образом. За весьма лестные приветствия я приношу Вам мою сердечную благодарность. Но у меня есть оговорка. Юбилейные речи не имеют назначения служить историческим материалом об юбилярах, ибо строгая история и юбилей – понятия, если и не совсем противоположные, то очень далекие одно от другого. И в приветствиях, сказанных мне, я не признаю действительного самого себя, а разве лишь то мечтание воображения, которое я, может быть, и желал бы осуществить, но осуществление которого было выше моих сил. Нe усвояя приветствиям исторического достоинства, я позволяю себе думать и быть уверенным, что они условливаются весьма добрыми ко мне чувствами, а эти чувства и ценю я высоко.

Повторяю мою искреннюю и горячую благодарность за честь, которой я удостоен, и пью за моих дорогих академических товарищей и за достопочтенную Вифанскую братию, к которой я также принадлежу по моей первоначальной службе.»

Затем проф. И. Н. Корсунский обратился к другому юбиляру, проф. Горскому-Платонову, и от лица всей академической корпорации приветствовал его в следующих выражениях:

«Многоуважаемый Павел Иванович!

Имею и поручение от академической братии и собственное искреннее желание приветствовать Вас с совершившимся 35-летием Вашего служения при Академии. Не легко пройти столь долгий путь служения вообще и при самых благоприятных условиях; еще труднее пройти его при тех условиях, и внешних и внутренних, какими обставлена академическая жизнь и служба наша и какими обставлена была она, и в частности ваша, в продолжении истекших 35-ти лет, особенно, если наш брат обзаведется семьей, да еще не маленькой. При всем том Вы с честью совершили это 35-летнее поприще. Один из наилучших воспитанников своего, давшего многих весьма видных деятелей, курса, Вы с самых первых лет своего служения ознаменовали себя сколько талантливостью, столько же и настойчивостью в труде, отличаясь этим постоянно и в дальнейшие годы Вашей многообразной деятельности. Ваши учено-литературные труды, из которых наиболее капитальными являются, с одной стороны, исследование по истории тридентского собора, а с другой – исследования в области предмета Вашей специальности (разумею статьи по Библ. археологии в Душеп. Чт. и разнообразные труды, относящиеся к библиологии и переводу Библии на русский язык), обнаружившие на себе эти качества, равно как и тонкий критицизм Ваш, Ваши многие, хотя быть может и неизвестные многим вне Академии, труды по переводу св. Писания и Творений св. Отцов на русский язык, Ваши труды по редактированию Творений св. Отцов с прибавлениями и Богословского Вестника, Ваше превосходное преподавание своего предмета, о чем я смело могу засвидетельствовать как один из многих слушателей Ваших, и т. д., – все это служит ясным и неопровержимым доказательством мною сказанного. И в действовании Вашем по городскому управлению в годы бытности Вашей градским головой Сергиева Посада Вы стояли вполне на высоте достоинств Ваших, обнаружив при этом и неутомимую деятельность, и способность быть хорошим администратором и уменье управлять многочисленными и разносоставными думскими собраниями и другие высокие качества. В виду всего этого позвольте выразить Вам искреннее пожелание здравствовать и послужить с нами еще многие, многие лета».

В ответной речи своей на это приветствие проф. Горский-ІІлатонов горячо благодарил за оказанную ему честь.– Кроме приведенных нами речей, произнесенных от имени всей академической корпорации, многие из присутствовавших на обеде лиц обращались также к уважаемым виновникам торжества со своими приветствиями, а именно: ректор Вифанской духовной семинарии арх. Антоний, почетный член Московской академии граф М. В. Толстой, профессоры академии: Д. Ф. Голубинский, В. А. Соколов, Н. А. Заозерский и А. И. Введенский и преподаватель Вифанской семинарии Н. И. Виноградов.

В академической семье, дружно собравшейся на товарищеский праздник, всеми было замечено и чувствовалось отсутствие одного из наиболее уважаемых её сочленов, – профессора В. 0. Ключевского. На текущий учебный год проф. Ключевский покинул и академию, и университет, по Высочайшей воле удостоенный приглашения прочитать курс лекций Его Императорскому Высочеству, Великому Князю Георгию Александровичу. В сложных и спешных приготовлениях к поездке на Кавказ в местопребывание Его Высочества проф. Ключевский не имел возможности принять личное участие в академическом празднике, но всегда близкий душой к академии, к её тревогам и радостям, пожелал хотя письменно выразить свои чувства. Присланное им и прочитанное на обеде проф. В. А. Соколовым письмо написано было в следующих выражениях.

«Досточтимый Евгений Евсигнеевич!»

«Пользуюсь исполнившимся в текущем году тридцатипятилетием Вашей академической службы, чтобы выразить Вам чувства, возбуждаемые ученой Вашей деятельностью. Много лет следя за Вашими трудами по истории русской Церкви, я привык уважать Вашу любовь к историческим изысканиям и Ваш строгий взгляд на обязанности ученого, привык ценить Ваши познания и приемы изучения даже тогда, когда в раздумье останавливался пред Вашими выводами. Примите сердечное приветствие от ближайшего соседа Вашего по ученой специальности, который многому у Вас научился и от всей души желает Вам довести до конца обширный церковно исторический труд, Вами начатый.

Прошу принять уверенье в моем истинном почтении и совершенной преданности.

Василий Ключевский».

По окончании обеда его участники еще долго оставались за чашкой чая в гостеприимной квартире о. ректора, сомкнувшись в тесный товарищеский кружок и продолжая делиться воспоминаниями и надеждами, связанными с предметом скромного торжества.

Так отпировали мы свой задушевный академический праздник, вынося из него самые отрадные впечатления. Приятно было слышать о тех высоких ученых и профессорских заслугах, которые встречали себе столь единодушное признание и почтительную оценку. Приятно было видеть наших академических столпов полными сил и энергии, обещающими в будущем еще долгую и столь же многоплодную деятельность. Отрадно было присутствовать на дружной трапезе, еще раз громко свидетельствовавшей о той крепкой товарищеской связи, которая, вопреки всем случайным тревогам, неизменно скрепляет и объединяет нашу академическую семью.

Прошло полтора месяца и мирное течение обычной академической жизни глубоко возмущено было другим выдающимся событием, тяжело отозвавшимся в душе каждого, кто был его свидетелем. Неожиданно скончался один из самых юных питомцев и деятелей Московкой академии, архимандрит Григорий, только полтора года успевший послужить своей родной академии в должности её инспектора. С самого начала академической службы о. Григорию приходилось уже, не смотря на его юные годы, вести постоянную и упорную борьбу с тяжелым недугом (болезнь почек), который неуклонно вел его к роковому концу. По совету врачей лето 1892-го года о. Григорий провел в Крыму, а 1893-го года – на Кавказе; но эти поездки не в силах были восстановить его здоровье. Только что возвратившись в Августе месяце с Кавказа, он уже почти тотчас-же должен был спешить опять в Крым, где и пробыл до начала Октября. Болезнь его принимала все более и более угрожающий характер, обнаружились постоянные и сильные проявления водянки, так что приближающаяся роковая развязка казалась для окружающих лишь вопросом времени. Не теряя вполне надежды на возможность выздоровления, о. Григорий и сам наконец пришел к убеждению, что академическая служба с её многосложными трудами по профессорской кафедре и должности инспектора при существующих условиях для него невозможна. По совету и при содействии расположенных к нему лиц, он стал просить о переводе его на более спокойную должность куда-либо на юг и в начале Октября получил назначение в настоятели Константинопольской посольской церкви. Мысль о необходимости разлуки с родной академией производила на о. Григория удручающее впечатление. Как ни крепился он духом, как ни старался ободрить себя и успокоить, эта мысль тяжелым гнетом постоянно лежала у него на душе и невольно вырывалась наружу при всяком удобном случае. В последних письмах своих из Крыма к о. ректору академии он очень часто с тоской возвращается к этой мысли. «Грустно становится», пишет он напр. «как подумаешь, что с академией расстанешься. Увы! Очень горько». «Настроение мое теперь очень плохое. У меня состояние духа такое, что будто я совершил какое-либо ужасное преступление, за которое не будет никогда никакого помилования. Преступление это – мое удаление из дорогой академии. Мне так и кажется, что всякий встречный человек презирает меня» … «Мне как-то ужасно совестно пред Вами: ожидали Вы во мне видеть помощника себе – и вдруг я так постыдно бежал! Мне очень много грусти вселяет эта мысль» ... «Ах, как тяжело уходить от живого дела, от людей и обращаться в какого-то ничего-неделателя! Для меня убийственно тяжело сознание, что я теперь уже не сопастырь Вам в Вашем великом пастырском собрании. Вы будете все трудиться над живым делом. А я? Вижу в этом указание и наказание Божье» ... «Как мне жаль академию»! –

Жаль было расставаться с о. Григорием и академии, которая видела и уже успела оценить и прекрасные его личные качества и любовь его к академии и самоотверженную его служебную деятельность.

Те последние дни, которые, возвратившись из Крыма и приготовляясь к своему дальнему пути, провел еще раз о. Григорий «в милом академическом уголке», ознаменовались целым рядом прощаний, где все, успевшие полюбить его, спешили выразить ему свои признательные чувства. – Во вторник, 26 октября, после обычной вечерней молитвы в академической церкви, пожелали торжественно проститься со своим бывшим инспектором студенты всех курсов академии. От лица товарищей, студент ІV курса С. Кулюкин сказал о. Григорию следующее прощальное приветствие:

«Многоуважаемый, дорогой о. Инспектор!

С искренним сожалением и грустью встречена нами скорбная весть о том, что Вы покидаете нашу Академию, – с грустью потому во-первых, что в лице Вас мы теряем дорогого любимого инспектора и потому во-вторых, что покинуть так любимую Вами академию заставляет Вас тяжелая болезнь, явившаяся отчасти, последствием тех забот и трудов, какие Вы несли на себе. Нет сомнения, что те добрые, сердечные и искренние отношения, какие всегда существовали, между нами, не могли не обнаружиться в чем-либо внешнем, – и вот студенты решили поднести Вам, дорогой о. инспектор, наперсный крест.

На этом кресте, который мы просим принять от нас, начертаны слова: «Мы имеем великую радость и утешение в любви твоей, потому что тобою, брат, успокоены сердца» (Филимон. 7). Эти слова верно и хорошо говорят о характере тех отношений, какие Вы установили, вступив на должность инспектора. Да, наши сердца были успокоены и обрадованы, когда почувствовали они ту силу нежной, прощающей любви, какою исполнено было Ваше сердце! Ваше любящее сердце не знало и не могло знать того деления, по которому одни ученики отводятся одесную, а другие – ошуюю. Вы ко всем нам относились с равной заботливостью и вниманием, будучи всегда готовы придти на братскую помощь нуждающемуся в нравственной или материальной поддержке. Кто из нас был обойден Вашим вниманием и сочувствием?! Кому из обращавшихся к Вам Вы не отозвались своим любящим сердцем? И вот теперь, прощаясь с нами, подобно древнему Моисею в дивно-возвышенной речи прощавшемуся со своим народом, Вы со спокойной совестью можете сказать нам: выйди вперед тот, кого бы я намеренно и злобно обидел? К кому из вас я был сознательно несправедлив? И верьте, дорогой о. инспектор, в сердце каждого из нас нет другого чувства к Вам, как чувства признательности и благодарности. И эти чувства к Вам с течением времени будут делаться все глубже и сознательнее. По мере того, как суровая действительность будет чаще и чаще напоминать нам о том глубоком несоответствии, которое лежит между нею и предносимым каждым из нас идеалом, по мере того, как наши юношеские порывы к добру и правде начнут охладевать под ударами неправды и зла, – мы будем чаще и чаще благодарной памятью возвращаться к Вам, подъявшему и неуклонно несущему на себе подвиг любви, смирения и прощения. Да, еще много раз в жизни своей мы вспомянем Вас!

Тяжел тот путь любви и прощения, на какой вступили Вы, ибо, требуя от человека неустанной бдительности и работы над собой, он не сразу и не всегда находит признание и понимание со стороны людей, а это несет чуткому сердцу много скорби и горя. Быть может, и мы, дорогой о. инспектор, повинны пред вами и создавали Вам иногда именно эти минуты тяжелой скорби. Быть может, мы не всегда были отзывчивы и понимающи... Тогда простите нас! И пусть же хоть теперь найдет Ваше сердце, утешение и отраду в этом торжественном, открытом пред лицом всех студентов признании: мы ценим и любим Вас, дорогой о. инспектор! И пусть сохранится в памяти Вашей эта картина: и этот храм, и этот чудный полумрак в нем и тихий свет зажженных лампад и мы, признательные Вам студенты, подносящие Вам крест этот в знак благодарной памяти и любви».

При этом поднесен был о. Григорию массивный золотой наперсный крест с синими эмалевыми украшениями. На обратной стороне креста вырезан текст из послания св. Ап. Павла к Филимону: «мы имеем великую радость и утешение в любви твоей; потому что тобою, брат, успокоены сердца» (ст. 7) и затем следующая надпись: «благодарные студенты Московской духовной академии своему дорогому инспектору, о. архимандриту Григорию. 1893 г. октября 26-го». Приняв и возложив на себя поднесенный ему крест, о. Григорий обратился к студентам со следующей речью:

«Этот священный дар Вашей любви ко мне недостойному и это слово Ваше наполнило мою душу двоякими чувствами. Мое сердце невыразимо тяжело сжималось печалью о разлуке с Вашей прекрасной юной семьей, где я жил, как в раю; и вот это знамение победы, эта любовь Ваша победила во мне мою скорбь, и мое сердце преисполнилось радости. Но вместе с радостью вселился в нем и страх при виде этого креста. Я устрашаюсь за себя. Такого высокого чувства любви Вашей я не достоин, ничем её не заслужил. И Ваш крест и слово крестное, где было так много похвал мне, стоят предо мною, как грозные обличители. Мне чудится, что я слышу с этого креста слова укорения: «вот ты каким должен бы быть, но не таким, каким ты был».

«Простите, дорогие, если я буду в эти священные минуты моей жизни не красноречив. Но я буду искренен. Вы знаете, друзья, какая причина заставила меня покинуть этот родной райский уголок и променять его на одинокое почти затворничество где-то там, среди иноверцев. Недуг телесный разлучает меня с Вами. И кто знает: исцеление или смерть ждет меня там. Быть может, я должен теперь Вам сказать тоже, что говорил св. Ап. Павел ефесским пресвитерам: «вот ныне иду я, не зная, что там встретится со мною, быть может, уже не увидите лица моего все вы, между которыми ходил я» (Деян. 20: 22; Деян. 20:25). Посему я буду говорить с Вами, как бы в предсмертный прощальный час. Какое тут красноречие? Раскрою Вам, как сумею, свою душу.

Когда будущий историк этой духовной школы дойдет в своем летописании до наших дней и остановится на моем имени, то я уверен, что кроме этого имени, он ничего не занесет в свою летопись. Со мной не свяжется никакой деятельности для Академии. Время моего служения и так было очень кратко, но недуги телесные еще более сокращали ого, так что я больше мечтал только что-либо сделать для Вас, но не делал. Мне хотелось бы слиться духовно с каждым из Вас, ко всякому приходить на помощь и поддерживать в несении его бремени; мне хотелось быть всем и вся во всякое время; но увы! я припоминаю только то, как очень часто либо в церкви, за общим богослужением, либо в домашней беседе я назидался Вашим юношеским святым идеализмом. Нет, дорогие, я поистине ничем не могу хвалиться, кроме немощей своих, если только они – могут быть предметом похвалы. Итак, отведенная мне в академической летописи страничка останется пустой.

Но, братья мои и друзья, когда я пред своим жизненным закатом возьму в руки хартию с летописью своей собственной жизни, то те страницы ее, которые исписаны в эти полтора года моей инспекторской жизни в академии, будут самыми содержательными и радостными. Эти немногие месяцы – красная заря в моей жизни, о которой я буду с великим утешением вспоминать всегда. За это время я приобрел столько стяжаний духовных, что из бедняка сделался богачем. И эти стяжания даны мне, друзья мои, Вами. – Первое стяжание мое – это чувство нежной любви. Эту академию я успел полюбить еще раньше, чем мне пришлось вступить под её священный кров. Она была моей самой заветной сладостной мечтой в юные семинарские годы. В годы студенчества эта любовь возгорелась ярким пламенем. Но та любовь была подобна той, какую моряк имеет к старинному маяку на море, или историк к своему архиву. Та любовь была любовью безличной, холодной; органом любви был больше рассудок, чем сердце. Я любил тот светоч, который светил ученым светом; я лобызал тени усопших тружеников здешних; я перечитывал предания старины. Но иною стала моя любовь, когда я стал лицом к лицу с этой вот Вашей юной семьей. Тут родилась в моем сердце самая горячая нежная любовь к лицам, к воспитанникам этих стен. Эта любовь, скажу, по истине, была моею жизнью. Быть может я любил даже больше, чем нужно: часто я по этой любви воздерживался от замечаний, надеясь на то, что время само исправит все что нужно. Но в этом не раскаиваюсь и теперь. Слова литургийной молитвы: «и даждь имъ преспеяніе житія и веры и разума духовнаго» были самыми любимыми моими молитвенными словами Моя любовь часто желала, чтобы все Вы были святыми. – Второе мое стяжание от Вас, – это твердая вера в людей, в добро людское. Мою любовь к Вам нельзя ставить мне в особую заслугу. Кто не любит солнца, света и тепла? Так не возможно не любить и Вас. В Ваших душах очень много доброго. Я близко знал Вас, присматривался и к мелочам Вашей жизни. И везде всегда я видел одно добро. Вот – предо мной скорбная картина смерти: академическая семья лишается студента. И осиротевшие товарищи густой толпой у гроба: сколько тут чистой скорби, любви и молитв. В таких случаях мое воображение обычно невольно как-то переносилось в первые времена христианства, и сравнивало наши похороны с похоронами мучеников, когда их гробы тесно обступались в катакомбах верующими. Вот служба церковная, молитва. Сколько твердой веры и чистой любви в этом мощном молитвенном пении! А как Вы благопоспешливы на помощь ближнему. Я знаю тайных благотворителей, помогающих даже не академическим беднякам. А эти дружные сообщества курсов и номеров! Да, нет; мне не перечислить всего. Помню, о. ректор как-то говорил при конце учебного года о том: обитает ли и будет ли обитать Дух Божий в этой нашей ученой обители? Он обитает здесь; Его веяние – в перечисленных добрых делах Ваших; вот среди Вас высокие избранники Божии. Дай Бог, чтобы и впредь умножалась эта благодать в Вашей среде! Я никогда не встречал среди Вас упорного, закоренелого во зле сердца. Достаточно бывало самого легкого прикосновения любви – и суровый вид обидевшегося озарялся улыбкой и любовью. Если же этого сразу не было, то причина крылась либо в застенчивости, либо в природном суровом облике. Нет, я верю теперь глубоко в доброту человеческую. А этой вере научили меня Вы; а с этой верой можно жить, можно любить. – Эта вера родила во мне твердую надежду. То что но сделал я, то сделаете Вы. Я надеюсь, что теперь на месте прежних формалистов пастырей и учителей явится новое Ваше поколение, которое внесет в свою пастырскую деятельность новые начала любви и самоотвержения. – Вот, друзья, чем уже я награжден Вами. Но Вы явили новый знак своей любви ко мне, на который я не смел и рассчитывать. Не знаю, как благодарить за него. Поверьте, что под этим крестом я понесу в своей груди самую горячую любовь и память о Вас в далекий Царьград и буду оттуда любить Вас, как и прежде»¹. В заключении своей речи о. Григорий просил студентов молиться за него, обещал в свою очередь молитвенно поминать их всех и принимать живейшее участие во всех интересах академической жизни; увещевал хранить взаимную братскую любовь и просил прощения, если кого чем огорчил или обидел; наконец звал к себе в гости в Константинополь, если у кого либо будет возможность и свободное время. – Во время речи царила торжественная тишина; студенты сбившиеся в тесное кольцо вокруг о. Григория, слушали его задушевную речь, притаив дыхание и подавляя вздохи сострадания и скорби о предстоявшей разлуке; многие предчувствовали, что она будет последней в этой земной жизни.

В воскресенье 31-го октября, начавшаяся в три часа пополудни обычная внебогослужебная беседа в академической церкви отличалась особенным многолюдством, – то собрались посадкие жители проститься с одним из своих ревностных наставников-беседователей, о. Григорием, который был, кроме того, учредителем и руководителем общего народного пения на этих молитвенных собраниях. По окончании беседы, произнесенной о. ректором академии, на средину церкви вышел о. Григорий с собором академического духовенства для совершения молебствия Преп. Сергию. В это время выступил вперед студент-священник о. Симеон Никольский и, обращаясь к о. Григорию, говорил:

«Ваше Высокопреподобие»!

«Этот народ православный, так любящий наши беседы и наши молитвы, собрался теперь в таком необыкновенном множестве затем, чтобы сказать Вам свое прощальное слово. Эти люди открыли мне свою душу и я буду говорить от лица народа»... В дальнейшей речи своей о. Симеон в прочувствованных выражениях благодарил о. Григория от лица народа за понесенные им на беседах труды и просил принять, «как залог любви», святую икону Преп. Сергия. На обратной стороне этой иконы укреплена серебряная вызолоченная доска с надписью: «Отцу архимандриту Григорию, учредителю общего народного пения в Покровском храме Московской духовной академии, от признательных граждан Сергиевского посада. 31 октября 1893 года». – Приняв и облобызав св. икону, о. Григорий горячо благодарил народ за его любовь к нему и затем пред этой, положенной на аналое, иконой совершено было молебствие при общем пении всего присутствовавшего народа.

Наконец, в следующий воскресный день, 7-го ноября, пожелали проститься с о. Григорием сослужители его по академической церкви, т. е. все студенты и вольнослушатели, облеченные священным саном. Пред началом Божественной литургии, которую в этот день должен был соборно совершать о. Григорий, студент-священник о. Сергий Богоявленский обратился к нему от лица всех, собравшихся здесь священнослужителей с прощальным приветствием, при чем ему поднесен был служебник в голубом бархатном переплете с серебряными украшениями. На передней серебряной доске книги вычеканена икона Покрова Пресвятой Богородицы, а на задней стороне прикреплена небольшая серебряная же пластинка с надписью: «Отцу архимандриту Григорию от сослужителей академической церкви. 1893 года, ноября 7-го».

По этому служебнику 11-го ноября о. Григорий в последний раз совершил литургию в академической церкви и 17-го числа выехал из посада. Хотя он держал себя бодро и весело беседовал на вокзале со студентами, провожавшими его in согрогe, но состояние ого здоровья в это время внушало уже настолько серьезные опасения, что он сам располагал пробыть в Москве не менее недели, чтобы, прежде своего далекого пути, запастись впредь советами и указаниями лучших московских врачей. Остановившись в Москве на Тверской улице в гостинице Флоренция, о. Григорий провел вечер этого дня в обществе сопровождавшего его помощника инспектора академии, П. Ф. Полянского, и студента-иеромонаха о. Трифона, при чем ни внешний вид его, ни настроение его духа, не давали никаких особенных оснований предполагать крайнюю опасность его положения. На следующий день, 18-го числа, около 8-ми часов утра, о. Григорий почувствовал себя очень дурно и в половине девятого с ним сделался сильный эпилептический припадок с судорогами и потерей сознания. Такого рода припадки до двенадцати раз повторялись затем у него все с большей и большей силой. Тотчас же приглашены были врачи с A. А. Остроумовым во главе, но все принимавшиеся им меры не могли уже оказать никакой помощи. Положение больного было признано безнадежным. В один из периодов пробуждения сознания о. Григория приобщили святых Христовых Таин, а в половине шестого часа пополудни его уже не стало. – В десять часов вечера, по облачении покойного в иноческие одежды, совершена была о. ректором Московской духовной семинарии архимандритом Климентом соборне первая панихида, к концу которой прибыл из посада вызванный телеграммой и о. ректор академии. Несколько иеромонахов и иеродиаконов, назначенных от разных московских монастырей, всю ночь и следующий день читали при гробе почившего св. Евангелие. Утром 19-го числа, по положении тела о. Григория во гроб, около десяти часов, совершена была торжественная панихида ректором академии, арх. Антонием и ректором Моск. семинарии, арх. Климентом в сослужении двенадцати иеромонахов и московских священников, знакомых почившего, при пении большого семинарского хора. По окончании этой панихиды совершен был вынос тела в ближайшую приходскую церковь св. Великомученика Георгия, что на Моховой, где о. ректором академии произнесена была первая надгробная речь². Он говорил о самоотверженном служении о. Григория своему долгу, ради которого он разрушал свое здоровье, не давая себе никакой ослабы в трудах по церкви, по инспекции и по хозяйству академии. Это усердие имело особенно разрушительное влияние на телесную жизнь почившего по причине его чуткой восприимчивости и сострадательности, в силу которой он, напр., переживал, как будто на себе, страдания тяжело заболевавших студентов и особенно те ужасные ночи предсмертной агонии четырех умерших в прошлую зиму юношей, от коих он не отходил до тех пор, пока смерть не прекращала их дыхания. Служа страждущим, отец Григорий забывал о собственной телесной слабости и только по окончании наиболее трудовых периодов своей многосторонней службы, падал на одре болезни и по нескольку дней изнемогал от страданий в жару и бессоннице. При всем том он не только подавлял в сердце своем всякие претерпеваемые неприятности, никому не говоря о тяжелых чувствах, иногда томивших его душу, но был самого скромного мнения о себе и безропотно послушлив. Этот-то тяжелый крест жизни, лишенной того внешнего блеска и разительности, которые иногда придают бодрость страдальцам, эта незаметно курившаяся чистая жертва самоотвержения, должна быть особенно назидательна для нас и угодна Богу еще потому, что сила к ней почерпалась из покорности воле Божьей и нежной одушевленной любви к ближним, особенно же к своим питомцам и к Академии. Чуждый ученой гордости и пренебрежения к меньшей братии, усопший посвящал и посадским простолюдинам к их духовной пользе остаток не сил своих, которых ему не хватало и для академических дел, но своей ревности о славе Божьей: он учил их делом – воспевать молитвы, и словом – вести христианскую жизнь. Благодать Божья, собирающая многочисленные толпы народа на молитву об упокоении его чистой души, облегчит ей и путь к царству небесному согласно духовному смыслу того видения, которого Господь сподобил святителя Тихона. Сей угодник Божий видел себя с трудом восходящим к небу по крутой лестнице и изнемогавшим от чрезмерных усилий; но вот мало по малу сходится к нему отовсюду народ разных возрастов и званий и начинает усердно подсаживать его выше и выше; восхождение его облегчается и наконец становится совершенно неудержимым. Сия споспешествующая молитва духовно-облагодетельствованного народа да усовершит земные подвиги почившего и исходатайствует ему прощение грехов. Мы же живущие и оставшиеся да исполнимся его любовью и самоотвержением во исполнение слов Христовых: «Аминь, аминь глаголю вам, аще зерно пшенично, паде на землю не умретъ, то едино пребываетъ, аще же умретъ многи плодъ сотворитъ». (Ин. 12:24).

Во втором часу пополудни прибыл в эту церковь преосв. Тихон, епископ Можайский, и совершил панихиду в сослужении оо. архимандритов: Антония, Климента, Геннадия и многих иеромонахов и священников, после чего гроб был вынесен из церкви, поставлен под балдахин на колесницу и печальная процессия двинулась к вокзалу Московско-Ярославской железной дороги. За хоругвями и иконами, при стройном пении громадного семинарского хора, вою дорогу шествовали во главе духовенства оо. ректоры М. академии и семинарии, архимандриты Антоний и Климент. На колеснице стояли в стихарях четыре воспитанника семинарии, по два с каждой стороны гроба. Масса народа сопровождала процессию до самого вокзала. С четырехчасовым поездом тело архим. Григория отправлено было для отпевания и погребения в Троицкую Сергиеву лавру. – Ко времени прихода этого поезда в Сергиев посад, на железнодорожной платформе собралось все академическое духовенство в облачениях, с зажженными свечами в руках, с хоругвями и св. иконами, а также все профессора, должностные лица и студенты академии, и множество жителей посада. Когда поезд подошел к платформе и о. ректор академии, выйдя из вагона, облачился, совершена была лития, студенты подняли на руки гроб и, при печальном перезвоне колоколов лавры и приходской Пятницкой церкви, шествие двинулось по направлению к монастырю. Во все время пути студенческий хор исполнял ирмосы великого канона, о. ректор шел во главе многочисленного академического духовенства, а профессора, студенты и народ сопровождали гроб тесной толпой. По прибытии в академическую церковь, над гробом почившего о. ректором академии и членом лаврского учрежденного собора архим. Рафаилом совершена была соборне большая торжественная панихида; а затем, в 9 час. вечера, заупокойная всенощная. – Отпевание и погребение о. Григория состоялось в субботу 20-го ноября. Заупокойную литургию в этот день совершал соборне о. ректор академии, а на, отпевании к многочисленному сонму духовенства присоединился и о. арх. Рафаил. За литургией доцент академии С. С. Глаголев произнес следующее слово:

«Во имя Отца, и Сына и Святаго Духа!

Однажды из ворот маленького палестинского города Наина выходила погребальная процессия. Мать вдова провожала своего единственного умершего сына в последнее жилище и за нею следовало много народа. Это было тогда, когда Господь Иисус Христос жил на земле, и случилось, что в это самое время Он приближался ко вратам Наина. Увидев осиротелую мать, Господь, говорит священный писатель, «сжалился над нею и сказал ей: не плачь. И подошел, и прикоснулся к одру; несшие остановились, и Он сказал: юноша! тебе говорю, встань. Мертвый, поднявшись, сел и стал говорить; и отдал его Иисус матери его» (Лк. 7:13–15). Братие! Пред нами тоже юноша, лежащий во гробе. ІІравда, его давно не только устами, но и сердцем мы называли отцом, но я осмеливаюсь назвать его юношей, потому что он таков по возрасту: ему лишь 26 лет. Самые младшие из его учеников и воспитанников едва ли моложе его более, чем на 7 лет. Не кажется ли Вам, братие, что с человеческой точки зрения представляется несравненно больше оснований возвратить к жизни этого дорогого нам и провожаемого нами теперь в могилу почившего, чем скромного безвестного жителя Наина? Последний был нужен для того, чтобы служить своей матери и обеспечивать её жизнь. Многочисленная толпа, которая вместе с его матерью следовала за его гробом, без сомнения не отказала бы в куске хлеба этой последней. Но тот, который теперь бездыханный лежит пред нами, нужен был многим. Он служил утверждению истинной веры и любви в человечестве. Конечно, этому стараются служить все честные люди, но он служил и не с таким рвением и не c таким успехом, как большинство. Он отдал свою жизнь своему служению, он дал обет отречения от тех радостей, которые дает мир, которые дает семейное счастье, – говоря языком Евангелия – он погубил душу свою, чтобы спасать многие иные души. И плодотворность его служения является замечательной и поучительной. Он едва лишь 2 года покинувший школьную скамью и находящийся и теперь в таком возрасте, в каком многие еще пребывают на ней, вызвал к себе в тех лицах, из среды которых вышел так недавно, нелицемерные и глубокие любовь и уважение. Его воспитанники и ученики уважали и любили его. Об этом свидетельствую не я, свидетельствуют даже не их слова, a – и это самое лучшее свидетельство – свидетельствуют их дела, их скорбь о том, что он покидает академию, когда состояние его здоровья побудило его перенести место своей деятельности на юг, была и слишком явною и слишком глубокой. И их любовь к нему вопияла громко. А эти любовь и уважение, конечно, давали ему возможность сильно влиять на них и конечно влиять благотворно, ибо что кроме благого и доброго мог он внушить другим, он, сам всецело предавшийся служению добру. Но не на одних его воспитанников простиралось его влияние. Оно шло и выше, и шире. Я не могу и не имею права говорить о других, скажу лишь о себе. Я, старший его по возрасту и младший по силам и положению соработник в этой высшей школе, научился от него многому и получал от него многие назидания. Он, который так мало жил, умел глубоко понимать и глубоко любил людей. В частных беседах со мною он не редко высказывал мне поражавшие меня взгляды на смысл действий тех или иных лиц и умел необыкновенно основательно отстоять правильность этих взглядов. А сущность их заключалась в том, что за всеми движениями трусости, эгоизма, мелочного тщеславия и самолюбия различных лиц он стремился отыскивать в глубине их сердец добрые искры, которые при уменьи и любви можно бы было возжечь и воспламенить. И я уходил от него более бодрым и более любящим людей, чем прежде.

Между тем эти беседы – столь полезные для меня и подобные которым он вел, конечно, не с одним мною – всегда отрывали его от его сложных и многообразных занятий. Он был пастырем, его, не смотря на его юность, уже начинали называть ученым богословом, он был наставником и воспитателем юношества. Он был пастырем. Каким? На это мы имеем свидетельство. Добрые русские сердца со скорбью и слезами встретили весть об оставлении им св. Троице Сергиевой Лавры. Поднося ему икону, слушатели его собеседований от всего сердца высказывали ему свою горячую благодарность за то, что он назидал их, и вместе говорили ему о том, как тяжело им было расставаться с ним. И отдельные лица с теми же чувствами делали ему подобные подношения. И эти знаки любви и умиляли, и ободряли его и побуждали к тому, чтобы становиться более и более совершенным и достойным любви. Его уже начинали называть ученым богословом. Еще студентом он выступил в печати со словами веры и любви и продолжал служить этому делу до дня своей кончины. Некоторые работы его, может быть, еще будут напечатаны. О тех трудах, которые он опубликовал, похвальный отзыв дали такие компетентные судьи, после которых мой голос не имеет значения. Он был учителем юношества. Каким? На это опять мы имеем свидетельство. У него было слишком мало времени для занятий делом преподавания своей науки, но он, однако, не только сам успел полюбить ее, но и в других сумел возбудить к ней любовь. Многие студенты выражали ему свою готовность и желание специально работать под его руководством по его науке и изучению и исследованию вопросов этой науки посвятить всецело последний год своего пребывания в Академии. Он был воспитателем юношества, и те, которых он воспитывал, поднесли ему крест с надписью: «своему дорогому инспектору». Молодость никогда не бывает неискренней в своих приношениях и потому на долю воспитателей подобные приношения выпадают редко, нужно проявить в себе слишком много всепрощающей любви, чтобы заслужить их.

Являясь столь многополезным тружеником в столь разнообразных областях, он работал – заметьте при самых неблагоприятных условиях. Недуг, который теперь свел его в могилу, мучил его все эти два года. И мучил буквально. Есть болезни, от которых умирают медленно и без особых страданий. Страдая подобной болезнью, можно успеть сделать много. Его болезнь была не такова: она не только постепенно истощала его силы, но часто и лишала его возможности работать, бросая его совершенно обессиленного на ложе болезни. И он, однако, работал и делал несравненно больше, чем сколько делали и делают многие из нас здоровых людей (я разумею прежде всего самого себя). Но кроме физических страданий его мучили еще и нравственные. Он был назначен на ответственный пост инспектора Академии еще очень молодым. Естественно, что многие относились к нему подозрительно и недоверчиво, сомневаясь, чтобы он мог должным образом выполнять возложенные на него трудные обязанности. Об этих сомнениях и недоверии он знал, и эти сомнения сильно волновали и беспокоили его, волновали особенно, потому что он был болен. И вот, слыша голоса недоверия, чувствуя мучительную физическую боль, он работал так много и так плодотворно. Подобно евангельскому рабу, получившему 5 талантов, он не зарыл их в землю, а обратил в дело с великой пользой.

Но его самого мы теперь должны зарыть в землю. Братие! Без сомнения Вам, как и мне, предносится вопрос: зачем, почему это? Если некогда сын наинской вдовы был возвращен к жизни ради слез матери, то почему сей не сохранен для жизни ради слез многих? И у него есть родственницы и родственники, которые горячо любили и горько оплакивают его, но кроме них у него было много чад по духу, которые много получали от его знаний и от его любви. Сколько бы пользы он принес людям, если бы прожил долго! Ведь, долгота его жизни равняется только её естественной долготы. Зачем он умер так рано? Зачем закрылись эти добрые, ясные, проницательные глаза, зачем перестало биться это пылавшее такой горячей любовью к людям, сердце? Зачем? Братие! Не нам судить пути Всевышнего. «Кто разуме ум Господенъ; или кто советник ему бысть» (Рим. 11: 34). Таинственные пути промысла для нас в большей части непостижимы. Будем подчиняться им со смирением. Один из лучших между нами отнят от нас. Это – удар. Будем скорбеть и молиться.

Теперь в эти печальные, тяжелые минуты я не могу найти никакого слова утешения, с которым мог бы обратиться или к своему собственному смущенному духу, или к сердцу других. Найти что-либо утешительное в смерти почившего нельзя. Она послана ему для наказания нас, она причиняет нам скорбь, и умножает и усиливает наши обязанности. Мы все, как и почивший, – хотя и различным образом и в различных положениях – служим делу утверждения и распространения истинной веры. Одного из добрых служителей этого дела не стало, но дело не уменьшилось, значит, обязанности каждого из нас увеличились. Вот, почему в смерти почившего мне слышится свыше обращенный призыв к усиленнейшему и ревностнейшему труду. Почивший был человеком труда и этот труд теперь он завещал нам.

Братие! Будем стараться исполнять это завещание. Молясь об усопшем, будем помнить его и его заветы. А теперь помолимся о нем, да простятся ему все его вольныя и невольныя прегрешения и да услышит он голос Господа: «рабе благий и верный, вниди в радость Господа твоего» (Мф. 25: 21). Помолимся о нем, помолимся об отпущении и нам наших прегрешений, ибо постигшая нас утрата, в которой нельзя не видеть Божьего наказания, показывает нам, что наши прегрешения не малы. Аминь!».

Перед началом отпевания произнесена была речь студентов IV курса С. Кулюкиным. «Прежде чем под сводами этого храма», говорил он, «раздастся последний раз над почившим печальный возглас: «вечная память», прежде чем каждый из нас отдаст последний поклон этому дорогому гробу, да позволено будет сказать хоть несколько слов в облегчение скорбного чувства.

Богу было угодно, чтобы этот прах приняли не холодные волны моря, не далекая и чуждая, а своя родная академическая земля, и чтобы могила почившего затерялась не там, под знойным небом востока в далеком Царьграде, а приютилась бы здесь, среди других дорогих Академии могил. И краткую разлуку с нами он пережил как бы для того только, чтобы его страдальческое, любящее сердце испытало все муки и всю боль разлуки с любимыми. Он создан был академией, он весь принадлежал ей, и вот – мы хороним его.

Прощай навеки, дорогой почивший! Памятна нам будет твоя кроткая, благородная, любящая душа! Памятно нам будет твое смирение, делавшее то, что ты относился к каждому из нас как к равному, как к другу, как к близкому. Ты никого не хотел обойти своим вниманием, лаской и любовью. Памятна нам будет твоя последняя к нам, прощальная, как бы замогильная речь, вся проникнутая трогательной нежностью, высоким настроением, торжественным и удивительным спокойствием в виду надвигавшейся и предчувствуемой тобой смерти! В этой речи сказалась вся твоя глубокая вера в правду, в людей, в конечное торжество добра. Эта речь была твоим последним заветом, обращенным к нам, заветом, достойным твоей высокой жизни.

На той странице, какая будет отведена тебе в истории нашей Академии, если и не будет связано с твоим именем громких и великих дел внешних, то будет отмечено рукой беспристрастного историка, что этот человек был редкий идеалист. Почивший был мечтателем, как сам он о себе сказал. Да, мечтателем – в том смысле, что он не мирился с суровой действительностью, стремился провести в нее великие заветы Христа о любви, жил, всегда имея пред собой христианские упования. И, о, если бы он мог встать, чтобы видеть, какова была та духовная нива, на которую он бросал семена света и любви! Сколько подчинено было его кроткому, благотворному влиянию!

Прощай навеки, дорогой почивший! И верь, и знай, что не раз еще в жизни наша благодарная память воскресит твой благородный образ, особенно в те минуты, когда наши юные сердца, еще не испытавшие суровых ударов житейского опыта, встретятся с неправдой и злом в жизни, когда и к нам приблизится вечно близкий вопрос о смерти.

Прощай, и прости нас, если мы огорчали тебя! Ты будешь жив в нашей молитвенной памяти о тебе!».

Во время отпевания, после песни «со святыми упокой», сказал следующую речь орд. профессор В. А. Соколов: «Ну вот и совершил ты свое далекое плавание! Страшился ты бурь и неспокойных волн моря Черного, a без бурь укачали тебя на веки волны другого, – беспощадного моря житейского. Hе Царьград стал для тебя тихой пристанью, а горний Иерусалим, град Царя Небесного!

Всего лишь дня три тому назад, ты с великой грустью покидал свою родную академию, но, нет, тебе не суждено было ее покинуть! Вот ты опять среди нас, снова в своей любимой и любящей тебя академической семье! Благолепно и торжественно было твое неожиданно скорое к нам возвращение; но, увы, не таким бы мы желали видеть его, не с такими песнями хотелось бы нам снова встречать тебя.

Ты был любимым питомцем нашей академии. Старательно воспитала она тебя; нежно позаботилась о том, чтобы и по окончании учебного курса не разлучаться с тобой; с искренним расположением пригрела и приютила она тебя, указав тебе жизненный путь наставника и воспитателя своих юных чад; всеобщей любовью окружала тебя всегда в немногие годы твоего академического служения – можно сказать, радовалась на тебя, любовалась тобой, с уверенностью возлагала на тебя свои надежды.

И не суетны были эти надежды; но по всему было видно, что ты вполне оправдал бы их. Не много лет жизни ссудил тебе Господь, но и в эти краткие годы ты успел потрудиться так, что оставил по себе неизгладимую память. Успел ты поработать для науки, с честью совершив свой прекрасный ученый труд и до последних дней, при всех своих трудах и болезнях, не покидая занятий в духовной литературе. Успел ты много, – много потрудиться в высоком подвиге своего нравственного усовершенствования. Юный инок, ты так сумел овладеть собой, так прекрасно направил свои искренние горячие порывы юности, что и в иноческом чине они были наилучшим украшением твоего нравственного образа. На первых же строках той самой книжки твоей, которую ты подарил мне на прощанье всего лишь немного дней тому назад, прочел я несколько святоотеческих изречений. «Блажен инок, – написано там, который на содевание спасения и преспеяние всех взирает, как на свое собственное». «Монах тот, кто от всех отделяясь, со всеми состоит в единении». Не напрасно, думается мне, во главе своей книжки поставил ты эти слова. Я вижу в них твою исповедь, твой завет, вижу в них – тебя самого! Таким именно монахом хотел быть и был ты сам, с горячим самоотвержением влагая всю свою душу в святое дело содействия преуспеянию и спасению других. Все мы знаем и помним, как в этом Божьем храме, не щадя своих слабых сил, совершал ты свой иноческий подвиг и благолепным служением, и спасительными беседами, и руководительством в священных песнопениях. Величественный пример Первоверховного Апостола, благовестнические труды которого изучал ты целые годы, вдохновил и тебя потрудиться, по мере сил, в подвиге апостольства среди ближних своих. Искра Божья виднелась в твоих трудах; и не бесплодно было твое духовное сеяние, если все большие и большие толпы народа стекались в этот храм, если слезы и рыдания раздавались недавно в нем при прощании с тобой и если теперь, наконец, еще больше слез, еще больше рыданий слышим мы при твоем гробе.

Но не о тебе плачем мы; не тебя жалеем! За тебя можно только радоваться! Не в дальней стороне нашел ты себе последний на земле приют, а вблизи своей родной академии, среди тех самых дорогих могил, над украшением которых ты сам с такой нежной любовью трудился так недавно. Не чужие, а близкие и любящие тебя люди тесной толпой окружают твой гроб и будут молиться всегда над твоей могилой. Блажен путь, воньже идеши днесь! Объятия Отца, к которым прибегал ты, принимая иноческий чин, теперь отверсты для тебя. Добрые дела твои идут вслед за тобой, горячие молитвы любящих фимиамом несутся за тебя к престолу Всевышнего и, как чистый сердцем, уповаем, ты узришь Бога!

Мы плачем о себе; горюем о своих несбывшихся надеждах; плачем о тех, кто потерял в тебе любящего, неусыпного наставника и руководителя; жалеем свой грешный мир, где стало меньше еще одним добрым, искренне верующим тружеником, который стал бы, как нам думается, одним из ярких светильников церкви православной. – Пусть же твой добрый пример, святой твой подвиг, как-бы ни был он кратковременным, послужит для всех нас назиданием и уроком беззаветной преданности святому делу! Пусть и в нас пробудит он искру Божью!

Покидая нас еще при жизни, ты усердно звал нас в тот Царьград, где думал найти себе жизненный приют. О, если бы последовать нам другому твоему призыву, с которым ты постоянно обращался ко всем в этом святом храме! О, если бы судил нам Господь последовать за тобой в горний Иерусалим, в град Царя Небесного!».

Во время отпевания произнесены были еще две речи студентами второго курса: Н. Покровским и И. Речкиным.

«Содрогается сердце наше, братие, – говорил первый из них, смущен ум и цепенеет дух, при виде сего гроба. Ничто так не потрясает нас, ничто так духовно не придавливает, не повергает в беспомощное состояние немого ужаса или горестного удивления, как преждевременная и внезапная смерть близких наших. Мы не можем помириться с утратой дорогого наставника, положительно не верим и не хотим верить в возможность такой скорой смерти его: «уж не сон ли это, – спрашиваем мы себя, – не тяжелый ли бред?». Но ужасная действительность воочию говорит нам о себе: два дня слух не преставала оглашать печальная весть, и глаза, наконец, узрели страшный гроб. И затрепетало сердце, и повеял в душу мертвящий холод, и исполнилось оно скорбным сознанием горестной разлуки, и готово источиться в слезах. И как быстро все переменилось. Вот как будто бы вчера дорогой усопший стоял здесь с нами, и его теплые, задушевные слова ласкали слух наш: «дорогие друзья мои! Я горячо люблю вас; но не скрою от вас, что тяжелый недуг терзает меня, и он то разрывает связь нашу, заставляя меня ехать в далекую страну»... В нас не успели еще остыть чувства сей дружеской разлуки, не успело сгладиться впечатление от нее, как на смену им явились новые более тяжелые чувства, воображение заняла другая более потрясающая картина: картину разлуки сменила картина смерти; и перемена эта тем ужаснее, чем она быстрее.

Приникнем, братие, взором ближе к сему гробу, – не научит ли он разгадать тайну бытия нашего: может быть, он насколько поразителен для нас, настолько же и поучителен. Пред нами посечена молодая жизнь, не успевшая еще оцвести и принести плод свой, разбиты богатые мечты, низвергнуты надежды; и мы с недоумением спрашиваем: «что сие есть, еже о нас таинство». Что жизнь наша? Уж не жалкая ли она насмешка, не поругание ли ада идеалами нашими? Лишь только мы захотим жить, жизнь убегает от нас, как обманчивый призрак. Великий Боже! Неужели ты судил многим из нас только благие порывы и не хочешь дать насладиться плодами их? Неужели последние излишни? Неужели довольно сего, чтобы быть достойным сыном царствия твоего? Неужели только немногим избранным, приобретшим дар любви, Ты судил надолго служить близким своим, а прочих тотчас же берешь к Себе, лишь только они овладеют сим многоценным даром? Если так, если таковы пути Твои о нас, мы с покорным чувством готовы подчиниться деснице Твоей и с разрешенным недоумением отойдем от гроба сего; если так, то буди благословенно имя Твое! Вспомните, братие, о других молодых усопших друзьях наших. Не по тому же ли закону отошла ко Господу большая часть из них, как и лежащий пред нами новопочивший? Как отчасти в тех, так особенно в последнем мы видим зрелые колосья на ниве Господней; и Господь послал жателей своих, и они собрали их в житницу Господню. Так редеют, братие, ряды земного воинства нашего, и редеют так бедственно для нас: как нарочно, падают лучшие воины и предстоятели наши. Не прямое ли отсюда побуждение нам остающимся крепче держаться за оружие истины и любви Христовой и теснее сплачиваться в жизненной борьбе со злом и ложью. И не видим ли мы отсюда мудрое водительство десницы Божьей, упокоивающей и увенчивающей лаврами более лучших и крепких воинов на поле брани нашей и вразумляющей и укрепляющей более слабых. Не для того ли уже, между прочим, берутся от нас первые, чтобы сравнялись с ними вторые!...

Посмотрите, братие, еще на гроб сей и найдите еще назидание здесь. Спросите беспристрастно самих себя или лучше – вспомните, какие мысли особенно отчетливо всплыли в сознании нашем, когда мы впервые услыхали о новопочившем. За чувством горестного удивления не встала ли в сознании неотвязчиво грозная мысль о возможности такой же превратности и с каждым из нас? Не говорит ли убедительно гроб сей, что смерть за плечами каждого из нас? Может ли после того кто-нибудь наверно сказать, что «в следующую ночь душа его не истяжется от него»? Нет ничего, менее устойчивого, чем жизнь человека; жизнь полевой былинки – и та, по-видимому, более устойчива и надежна: тысячи смертей жадно ждут нас, как желанной жертвы, на каждом шагу нашем. И насколько же мы после того слепы, насколько самонадеянны, что пренебрегаем сей обыденной истиной и забываем ее! Мысль о смерти, не смотря на постоянные напоминания о ней, изгоняется людьми из их сознания прочь, как что-то не касающееся их. Мы почему-то думаем, что умирать могут кто-то другие, но не мы; – наш жребий – жить и жить и... только; далее мысль идти не хочет. И согласно с таким ложным настроением идет наша жизнь. Но разве на ниве посекаются только зрелые колосья? Разве жертвой преждевременной и внезапной смерти бывают только лучшие из нас, смысл кончины которых нам несколько понятен? Не видим ли мы также, что смерть похищает и «людей мира сего», заставая их врасплох привязавшими к благам земным, и эти люди, таким образом, входят в чертог небесного жениха, по-видимому не в брачной одежде. Что сказать о последних? Какой смысл смерти их? Пути Господни о нас разнообразны. И если о некоторых мы можем утешительно для себя гадать, то большая часть из них «неизследовани и неиспытани», ибо «кто уразуме путъ Господенъ». Страшимся братие, неприготовленные к смерти, «впасть въ руце Бога Живаго!»... Обратимся ка к совести своей и дадим беспристрастный отчет жизни своей. Найдем ли в себе тот дар, для которого только и живем? Усугублены ли таланты, которые даны нам Господом? Тяжело давать отчет сей: только немногие из нас на этот вопрос жизни могут найти успокоительный ответ в себе; большая же часть закопала и скрыла в суете жизни таланты свои. У кого был один, тот с ожесточением отвергнут, у кого было два или пять, те употреблены на незаконный оборот. Всякому не новость, что более даровитые из нас нередко порабощают их служению на снискание выгод земных, а не на назидание себя о Господе, не на возгревание в себе духа любви,– этого великого дара, «единаго на потребу». Здесь мы должны, не обинуясь, указать на усопшего, как на поучительный пример для себя, чтобы вместе с тем отдать ему должную дань признательности своей и уважения. Знаем мы его немного, – каких-нибудь два-три года, но много видим назидательного для себя. Вспомним, что он говорил нам в те первые дни, когда взял на себя тяжелое бремя начальника и руководителя нашего. «Друзья мои – твердо помнятся нам эти слова – пришел я к вам с любовью своей; в любви к вам я полагаю цель деятельности своей; взаимная любовь да соединит нас»... И он верен остался слову своему, – приобретенные и развитые в духовной школе таланты свои всецело посвятил на возгревание любви сей. Вспомните, что любовь эта всегда сияла во взоре его, ласковое, теплое слово любви, к кому бы ни обращался он, никогда не покидало уст его; все нужды наши находили в нем горячего участника и деятельного помощника. Что еще говорить о том, когда мы все знаем это! В последние дни его сломил жестокий недуг, но сломил его хрупкое тело, а не ослабил любви. Кто в эти горестные дни имел общение с ним, тот знает, что любвеобильный о. Григорий оставался таким же, каким и был прежде. В любовном общении с дорогими для сердца своего он забывал недуг свой; любовь была стихией усопшего, в которой он отдыхал, утомляемый болезнью своей. И эту любовь он сам торжественно в минуту разлуки засвидетельствовал перед нами: «я ухожу от вас, – сказал он – но ухожу не с пустыми руками: я приобрел здесь великий дар, – дар любви; и воспоминание о жизни с вами будет блестящей звездой на горизонте жизни моей». И вот кончилась эта жизнь, кончилась славно, «единое на потребу» приобретено ею. Хороший конец такой жизни, не страшно предстать пред очи любвеобильного Господа. «Блажени мертвіи, умирающіи о Господе отныне ей, глаголет Дух, да почіютъ отъ трудовъ своихъ: дела бо ихъ ходятъ въ следъ за ними». Блажен ты незабвенный наставник, и «блажен путь твой, воньже идеши»: ты стяжал уже то, что для нас лишь далекое желание. «Вниди же въ радость Господа твоего». Аминь.

Другой студент-оратор говорил: „Не для праздного любопытства, братие, в последний раз собрал нас вокруг себя наш учитель и молитвенник. Нет места праздному любопытству там, где пред нашими глазами совершается великая тайна человеческой жизни. Остановись каждый своими взорами на этом гробе и задумайся: все, что увидишь пред своими глазами, достойно того, чтобы над этим задуматься. Ведь эта смерть со всеми своими ужасами и есть то невидимое основание, на котором сознательно или бессознательно складывается вся духовная жизнь человека; ведь этот гроб с лежащими в нем бренными останками человека и есть тот камень, о который разбилась и еще разобьется жизнь многих и многих человеческих душ, и на котором, с другой стороны, может окрепнуть и возсиять всем своим величием всякая душа христианская. Не роковой ли вопрос о смерти преследует человека на всем его жизненном пути, не этот ли страшный для него вопрос служит источником всех его душевных страданий. Знает каждый из нас, хорошо знает, что рано пли поздно он кончит смертью, что смерть разрушит все, чем дорога для него эта жизнь; и вот, не достигши еще той духовной зрелости, для которой смерть уже представляется естественным и благим делом Бога, он хотя на время желает удалить от себя эту ужасную мысль, мешающую ему жить столь сродною его греховной природе стихийной жизнью. Но увы! Обольщение долго продолжаться не может. Первый же болезненный припадок, первый удар жизни ставит пред его сознанием ужасный вопрос о смерти. И благо тем, которые чаще и чаще начинают задумываться над этим вопросом: они поймут наконец его истинный смысл; но горе тем, кто удаляет от себя мысль о смерти как страшный призрак: рано или поздно, если не в жизни, то на одре смертном мысль эта во всем своем величии предстанет пред их сознанием, обличить суетность их жизни, и тогда они испытают ту страшную душевную муку, которую так хорошо понял и художественно выразил наш современный писатель. Да, братие, все мы более или менее боимся мысли о смерти, одна мысль о смерти, кажется нам, может разрушить все наше счастье, один взгляд на гроб может отравить все наши радости.

Ах, возлюбленные, не для того стоит среди нас этот гроб, чтобы страшить нас мыслью о смерти, чтобы разрушить наше земное счастье; нет, стоит лишь смотреть на него христиански просветленными очами и он может нас помирить с этой ужасной мыслью, может научить нас любить жизнь в её высшем значении. И если это можно сказать вообще о всяком гробе, то особенно это нужно сказать об этом стоящем среди нас гробе с бренными останками дорогого нашего учителя.

Да, братие, вот чем кончает человек на земле. Над каждым неизменно совершается глагол Божий: «земля еси и въ землю отыдеши». Пред нами человек, которого еще так недавно мы знали в силе, красоте и славе. Но где сила, мы видим одно ничтожество, где красота: пред нами одно безобразие, где слава: мы видим ужасное бесславие. Все, все, чем живет и гордится естественный человек, все это уничтожила ужасная смерть, все кончено для естественного человека со смертью тела: ему уже нечем более жить. Но не все, возлюбленные, кончается со смертью для христианина. Забудь на мгновение каждый себя и окинь своим взором эту многолюдную толпу: ужели одно любопытство привлекло ее к этому гробу. Ах, нет! далеко нет! Кто внимательно присматривался к этой толпе, тот видел, какими искренними слезами многие оплакивали эту смерть. Видно, что узы, соединявшие нас с ним, не порвались со смертью, видно, что они сильнее смерти. Узы эти – христианская любовь, которою умел полюбить все и всех покойный, и которая собрала нас теперь к этому гробу. Еще прошлый год, приехав после болезни из Крыма, о. Григорий в сердечной беседе с нами между прочим сказал, что «монаху жить для себя – значит, прямо умереть». И весь этот год был для него временем самой лихорадочной деятельности. Покойный верно предчувствовал, что не долго ему жить здесь, что временем нужно дорожить, что нужно как можно скорее укоренить в своей душе христианскую любовь – этот залог истинной жизни. Эта то любовь, братие, и есть та сила, которая мирит человека с мыслью о смерти. Кто твердой ногой стал на путь самоотверженной христианской любви, тот уже стал выше страха пред смертью, тот сумеет в самой смерти усмотреть залог истинного блаженства, у того мысль эта не только не отнимет любви к этой жизни, а, напротив, воспитает и облагородит в нем эту любовь ко всему земному. Вспомните жизнь покойного. Рано, рано, еще в то время, когда редко кто из нас еще начинает задумываться над вопросом о смерти, когда мы бываем полны надежд и жизненных обольщений, он уже смутно чувствовал припадки смертной болезни, нечего и говорить о последних годах: страдания этих годов были сплошным предчувствием смерти. Как, по-видимому, должен он был тяжело страдать и мучиться при мысли, что эта жизнь со всеми ее радостями, эта природа со своими красотами не для него, что он чужой среди всех этих наслаждающихся жизнью и природой людей; казалось бы, что ему остается уйти в самого себя, быть равнодушным и даже холодным ко всем радостям и горестям жизни. Ничего этого нельзя сказать о почившем. Редко кто так глубоко и вместе нежно может любить жизнь, во всей ее полноте, как любил ее о. Григорий. И эта Лавра, которую он постоянно называл прекраснейшим уголком России, и этот сад, в котором теперь приготовлено для него место покоя вечного и далекий Царьград, куда он был назначен – все, все любил он чистой любовью невинной души, на все отзывался с восхищением. Кто не помнит, с какою чисто детскою радостью украшал он этот сад; но что всего важнее, кто не помнит, с какой любовью он относился к каждому из нас, как в каждом хотел отыскать и поддержать всякую добрую черту. Где же тот источник, в котором он черпал силу любить, нежно любить все и всех даже при мысли о смерти? Источник этот – его вера, ради которой его любовь была христианской любовью, которой он успел полюбить жизнь и людей. В самой этой любви он нашел источник вечной жизни, он верил и чувствовал в глубине своего существа, что эта любовь, которой он полюбил жизнь, та жизнь, которая зародилась в нем вместе с этою любовью, не умрет со смертью тела, а напротив, тогда только и раскроется во всей силе. Таков, возлюбленные, завет покойного и каждому из нас.

Бросьте прощальный взор на этот гроб, самой своей смертью покойный как бы говорит нам: «Друзья! каждый из вас кончит тем же, чем и я и, быть может, тогда, когда менее всего будет этого ожидать, дни наши лукавы, как бы говорит он, а потому спешите приобрести то, чем живут в той небесной жизни, спешите научиться любить жизнь той высшей любовью, любовью во Христе, которая не умирает со смертью тела и тогда смерть не будет страшна для вас, тогда в самой смерти вы сумеете увидеть залог вечной блаженной жизни». Будем же свято хранить этот дорогой завет: памятуя, что «дни наши лукавы». А для того, чтобы легче нам было выполнить этот завет, будем чаще как у себя дома, так особенно на общих молитвенных собраниях, которые учреждены по мысли дорогого о. Григория, будем чаще вспоминать своего доброго учителя: соединенные одной общей любовью к своему учителю, одной мыслью об общем завещанном нам деле, мы незаметно будем облегчать друг для друга дело христианской жизни, которая таким образом мало по малу сделается общим делом, а это будет лучшей памятью и лучшей благодарностью нашему незабвенному учителю».

Наконец, при опущении гроба в могилу, сказал последнюю речь студент 2-го курса И. Строев: «Приидите вси любящии мя». Так обыкновенно взывает, братие, св. Церковь от лица почивших чад своих. Теперь она влагает эти слова в уста о. Григория. Не новы они нам. Мы и ранее не раз слышали подобный же призыв о. Григория, – слышали и обыкновенно откликались. Как живая встает картина, имевшая место в нашем храме после вечерней молитвы. Это было год тому назад, когда о. Григорий только что возвратился из своей поездки для поправления здоровья. «Друзья мои, говорил он, будем жить по-братски. Обращайтесь ко мне всегда и все. Я во всем готов помогать вам. Я много передумал и откровенно скажу, что для нашего брата монаха – не жить для других это – прямо смерть». О. Григорий только что вступал тогда на поприще общественной деятельности и в нем, очевидно, созрело твердое решение идти по тернистому пути самоотверженного служения ближним. Но, как человек смиренный, он смущался и не имея уверенности в себе искал себе сочувствия и сочувствующих. И он не обманулся. Доверие и чисто братская близость, столь редкие между начальствующими и их подчиненными, были ответом на призыв о. Григория со стороны любящих его.

А вот и другой случай. О. Григорий пожелал для большего украшения академического богослужения ввести общее пение и улучшить наше пение вообще. Нам всем известно, каких это трудов стоило о. Григорию и сколько препятствий он встретил тогда. Но, о. Григорий не оставил добрую мысль, он положился на любящих его студентов, и опять не обманулся. Общее пение существует и теперь и, быть может, долго еще просуществует, как памятник сердечных отношений о. Григория и любящих его студентов.

Наконец, у всех еще свежо воспоминание о последнем обращении о. Григория к любви студентов. Оставляя нашу академию, он, как честный человек, захотел дать себе отчет в том, что он сделал для своих подчиненных. Не найдя каких-либо особенно бьющих в глаза заслуг, о. Григорий по смирению своему подумал, что он и совсем ничего для нас не сделал, – подумал и снова смутился, и опечалился. То было тайным и внутренним призывом ко всем любящим о. Григория, чтобы они собрались и утешили его. Но любящие поняли его. Они собрались к нему и в самых ярких выражениях своей любви и признательности ясно показали ему, что он напрасно смущается, что и он не без плода служил в академии. Он любил студентов, а это для них дороже всего.

И вот, теперь снова слышится призыв о. Григория, снова обращается он к помощи любящих его, – обращается в самый трудный для себя момент. Не пред собою и не пред своей совестью готовится дать он отчет в делах своих. Готовится он дать его пред престолом Христовым, на Его страшном и нелицеприятном судилище. И неужели же мы не откликнемся ему, неужели не поспешим с любовною помощью к о. Григорию теперь, когда он более всего нуждается в ней? О! нет, дорогой, друг и начальник! Откликнутся, непременно откликнутся. Откликнемся прежде всего мы, которые так недавно еще уверяли тебя в любви своей, которые вручили тебе даже залог этой любви и которые закрепили ее неоднократным целованием. Ведь не Иудино же то было целование!

Откликнутся затем и все здешние обыватели, которые здесь теперь присутствуют. Взгляни. Ведь здесь все те, которые тоже не раз заявляли тебе о своей любви, быть может, даже более горячей и более чистой, чем наша. Это те, которые так горячо оплакивали твой отъезд и еще более горячо оплакивают твою кончину, которые даже взглянуть не могут на гроб твой от слез и печали.

Откликнутся, наконец, на твой призыв там, где ты, дорогой о. Григорий, при своем смирении и предположить не мог. Это там, вдали отсюда, под скромными кровлями сельских пастырей, бедных причетников и еще более бедных вдов – наших отцов и матерей. Любящие тебя и их научили считать тебя другом и утешителем дорогих их сердцу сыновей своих на далекой чужбине.

Да и как не откликнуться, как не ответить любовью на зов твой, когда ты сам же, дорогой о. Григорий, воспитал ее в сердцах, любящих тебя. И тем более поспешим мы ответить тебе своею любовью, что и для нас самих единственное средство не разлучаться с тобой и утешить тебя в твоем теперешнем служении –это теплая любовь к тебе. И если эта любовь наша хоть сколько-нибудь похожа на ту, которая проходит небеса, доходит до Престола Всевышнего и соединяет всех верующих во единое тело Церкви Христовой, то тебе нечего смущаться. Блажен тогда путь, в он же идеши днесь, братие ибо мы твердо надеемся, что уготовися тебе место покоя».

Со дня кончины о. Григория и доселе ректором академии получаются многочисленные телеграммы и письма с выражением скорби о почившем и с извещением о совершаемых в разных храмах молениях о его вечном покое. В церкви С.– Петербургской духовной академии отслужена была торжественная панихида о. ректором академии арх. Борисом, близко знавшим почившего. Такие же панихиды совершены во многих училищных и семинарских храмах его товарищами и учениками. Несколько архипастырей, обер-прокурор Св. Синода, товарищ обер-прокурора и многие оо. ректоры семинарий, прислали соболезнующие телеграммы и письма. Но всего трогательнее было видеть ту глубокую искреннюю скорбь о потере о. Григория, которую выражали жители Сергиевского посада – усердные посетители академических богослужений и вне богослужебных бесед. Несколько раз, и днем и вечером, на могиле почившего совершались панихиды в присутствии тысячной толпы парода, а 27-го декабря, в сороковой день по кончине о. Григория, ректором академии со всем сонмом академического духовенства совершена была торжественная заупокойная литургия и панихида и накануне всенощное бдение при величественном общем пении всего переполнившего храм народа.

Вскоре по кончине о. Григория, московская духовная академия понесла и еще одну чувствительную утрату, – скончался один из старейших её магистров, протоиерей московской Софийской, на набережной, церкви Павел Михайлович Волхонский. Правда, покойный о. протоиерей, окончив академический курс еще в 1848-м году, с той поры, в течение многих лет своей служебной деятельности, не стоял в какой-либо близкой непосредственной связи с родной академией, как деятель духовной науки и просвещения, но он был дорог и близок ей, как первый почетный член учрежденного при академии братства преподобного Сергия, для вспомоществования недостаточным студентам и воспитанникам и как один из самых ревностнейших сотрудников этого благотворительного учреждения. При самом открытии братства, П. М. сделал ему крупное пожертвование в 1,000 руб. В 1882–1883 гг. он очень много хлопотал об устройстве в пользу братства духовных концертов в зале Московского благородного собрания и концерты эти доставили братству более 1,600 рублей. С самого открытия братства П. М. состоял, по повторявшимся избраниям общих собраний, членом его совета, а с 1885-го года – товарищем председателя. До конца своей жизни, покойный о. протоиерей близко принимал к сердцу интересы братства, с особенной заботливостью склоняя многих знакомых ему московских благотворителей к пожертвованиям на нужды студентов академии, и непрерывно доставляя в братство часто очень значительные суммы. Пока еще силы о. протоиерея не ослабели, он каждый год неизменно приезжал в академию на общие собрания братства и принимал личное горячее участие в обсуждении его текущих дел и разных возникавших вопросов. Московская академия и многие её питомцы, получившие возможность пройти академический курс лишь благодаря помощи братства, навсегда сохранят о почившем самое признательное воспоминание.

Из событий научной жизни академии за минувшее полугодие, упомянем о магистерском диспуте (коллоквиуме) И. Т. Назарьевского.

Во вторник, 12 октября, в 6 час. вечера, в нашей академии состоялся магистерский диспут (коллоквиум), уже третий в только что начавшемся тогда учебном году.

Магистрант, Ив. Тр. Назарьевский, сын священника Рязанской губернии, Михайловского уезда, села Крупников. Получив первоначальное свое образование в Касимовском дух. училище, а среднее – в Рязанской дух. семинарии, он поступил в Московскую духовную академию, где и окончил курс в 1889 г. со степенью кандидата богословия и с правом получить степень магистра, не подвергаясь новым устным испытаниям. В том же году определением Св. Синода он был уволен, согласно его прошению, из духовного ведомства для поступления на службу по министерству народного просвещения и теперь состоит преподавателем русского языка в Карачевской учительской семинарии. – Представленное им в совет академии для получения степени магистра богословия сочинение: «Послание святого апостола Павла к Филиппийцам. Опыт исагогического и экзегетического исследования» (Сергиев Посад, 18УЗ г.) есть первый печатный труд его.

В небольшой речи пред началом диспута магистрант поведал собранию краткую историю своего труда, объяснил план и задачу его, указал при этом и некоторые основания для принятой им постановки исследования.

В качестве официальных оппонентов возражали магистранту о. ректор академии архимандрит Антоний и экстраординарный профессор по кафедре греческого языка И. Н. Корсунский – о. ректор обратил внимание, прежде всего, на ту симпатичную особенность в труде магистранта, что в нем толковательный материал заимствуется не столько из немецких позднейших авторов. сколько из древней святоотеческой литературы; но вместе с тем он высказал сожаление, что принцип этих заимствований остался совсем невыясненным и вследствие этой беспринципности, набор толковательного материала является недостаточно объединенным (некоторые напр. отделы в книге имеют весьма условное надписание: «продолжение увещаний» Толков. стр. 87).

Той же беспринципностью объяснил о. ректор и другой недостаток в сочинении, именно: автор, в общем гораздо более склонный к заимствованиям из святоотеческих толкований, оказывается иногда под излишне- сильным влиянием немецких авторитетов. Так напр., изъясняя 9 ст. II гл. посл. к Филиппийцам («дарова Ему имя, еже паче всякаго имене»), он прилагает излишние усилия к тому, чтобы в точности определить, какое здесь разумеется имя: Сын ли Божий, Христос ли, Иисус ли, Господь ли и т. д., и почти совсем не дает многих, важных для понимания этого места, параллелей из свящ. Писания. Между тем, точное определение имени для православных богословов довольно безразлично и имеет значение лишь для протестантов, признающих оправдание одной только верой и понимающих самую веру в узко-теоретическом смысле.

По подражанию тем же немецким исследователям магистрант часто вдается в описания внешних картин природы, городов и нравов, тогда как вовсе нельзя с уверенностью сказать, занимали ли они собой взор и душу ап. Павла; гораздо важнее было бы вникнуть в сущность внутреннего настроения апостола при написании послания и отметить перемены в этом настроении сравнительно с прежним.

Покончив с общей и принципиальной стороной исследования и высказав еще упрек магистранту за то, что он оставил в своей книге множество греческих фраз и слов непереведенными и неразъясненными, о. ректор перешел далее к рассмотрению некоторых частных мыслей и даже отдельных выражений. – Так, он не нашел возможным согласиться с мыслью магистранта, что христианские богооткровенные истины недоступны для понимания гордому уму (Введ. стр. 2). И самое выражение «гордый ум» он признал противоречащим психологии и звучащим столь же неестественно, как напр. выражения: «гордыя ноги» или «гордый голосъ». Ведь из сердца исходят помышления злая...

Также неправильным признал он и утверждение магистранта, что «благодать Божия дается нам исключительно в силу искупительных заслуг Иисуса Христа»; да и самый термин: «искупительные заслуги», по его мнению, чисто лютеранский. Хотя он и принят в научные системы нашего богословия, но не следует забывать, что всякий условный богословский термин должен быть обоснован и оправдан экзегезисом, а отнюдь не экзегесис должен подгоняться под условные термины.

Назвав затем данное магистрантом объяснение слов: «иже во образе Божіи сый» (Флп. 2:6) очень обстоятельным, он высказал все-таки сожаление, что автор слишком увлекся апологетическою целью (против Тюбингенцев) и упустил из виду прекрасную мысль преосв. Феофана о взаимной духовной помощи христиан в деле спасения.

По поводу той мысли магистранта, что «древний Израиль приобретал (относительную) святость самостоятельно, чрез жизнь по закону,– новый же Израиль получает эту святость даром, по благодати во Христе» (Толков. стр. 6), оппонент заметил, во-первых, что в ветхом завете святых не было и не могло быть совсем (иначе и Сыну Божьему не для чего было бы приходить на землю), и во- вторых, что в новом завете Царствие Божье нудится, т. е. не даром дается, а приобретается с усилиями.

Не согласился он с магистрантом и в вопросе о «дне Иисуса Христа» (Флп. 1:6). Не второе пришествие Христово разумеется здесь, как думает магистрант (Толков. стр. 12), а вообще такое событие в жизни христианина, когда он испытывается от Господа, – день скорби и испытания...

Наконец, отметив еще несколько неудачных выражений (напр.: «приглашает ко спасению»), о. ректор заключил речь свою лестным заявлением о научных достоинствах сочинения и серьезной компетентности мышления магистранта.

Другой официальный оппонент, проф. И. Н. Корсунский также не преминул обратить внимание на некоторые неточные, нескладные или не русские выражения в книге магистранта (напр.: «апостол адресует свои похвалы» Введ. стр. 13; «гордость нравственным совершенством» – стр. 36), отметил затем мимоходом и вкратце неравномерность частей её (двум начальным главам послания к Филиппийцам уделено внимание и места несравненно более, нежели двум остальным) и потом с большей подробностью остановился на выяснении того, в каком значении употребляются у древних классиков, в книгах свящ. Писания и у отцов Церкви – слова: μορφή (Флп. 2:6) и έριϑεία (1:16).

Также продолжительному и обстоятельному рассмотрению был подвергнут вопрос о том, кто был Климент, упоминаемый ап. ІІавлом в IV гл. 3 ст. посл. К Филип. Основываясь на предании, сообщаемом Оригеном, Евсевием и др., профессор утверждал, что это – известный римский епископ; а магистрант старался доказать, что это – совершенно иная личность и, вероятнее всего, кто-нибудь из Филиппийцев.

Во всех своих ответах на возражения оппонентов магистрант проявил солидную общую эрудицию и добросовестное специальное изучение избранного им предмета; потому защита его была признана удовлетворительной и Совет академии решил ходатайствовать установленным порядком об утверждении его в степени магистра богословия.