Глава 3. Миссия в Нижний Новгород

Потеря Нижнего Новгорода московскими князьями в начале 40-х годов XIV в. Причины этого. Смута суздальских князей в Нижнем Новгороде в начале 60-х годов XIV в. Споры исследователей относительно ее хронологии. Вмешательство Москвы в конфликт суздальских князей. Поездка Сергия Радонежского в Нижний Новгород. Трудности ее датировки. Устройство Сергием церковных дел в Нижнем Новгороде. Его знакомство с Дионисием Суздальским. Участие Сергия в устройстве брака великого князя Дмитрия Ивановича. Основание Георгиевской пустыни на Клязьме

После миротворческой поездки преподобного в Ростов последовал его визит в 1365 г. в Нижний Новгород.

Пристальное внимание московского правительства к событиям, происходившим в этом городе, являлось далеко неслучайным.

В отечественной историографии, когда речь заходит об объединении русских земель, сложилась давняя устойчивая традиция изображать его как непрерывное последовательное поглощение Москвой одного за другим отдельных русских княжеств и земель. Однако вряд ли с этим можно всецело согласиться – процесс консолидации страны в единое целое был явлением длительным и весьма сложным – на всем его протяжении московские князья не только приобретали, но подчас и теряли некоторые территории, Ранее принадлежавшие им. Особенно показателен в этом плане пример с Нижним Новгородом.

Этот важный в стратегическом отношении город при слиянии Оки с Волгой являлся владением московских князей уже с начала XIV в. Однако в 1341 г. старший сын Ивана Калиты великий князь Семен Гордый вынужден был уступить его вместе с Городцом суздальскому князю Константину Васильевичу.

В литературе считается, что этот город был присоединен к Москве лишь в 1392 г. Подтверждение этому находим в Рогожском летописце. Под этим годом он поместил известие, что сын Дмитрия Донского Василий I «поиде въ Орду къ царю къ Токтамышу и нача просити Новагорода Нижняго... Безбожный же татарове взяша и сребро многое и дары великии, и взя Нижнии Новъград златом и сребром, а не правдою»³²⁴.

Но из имеющихся в распоряжении исследователя источников выясняется, что этот город принадлежал московским князьям гораздо раньше. Прямое указание на это находим под 1311 г. в Первой Софийской и Четвертой Новгородской летописях: «Князь Дмитрий Михаиловичь Тферьскый собравъ воя многи, и прииде ратию на Новъгородъ Нижний на князя Юрия (Московского. – Авт.), и не благослови его митрополитъ столомъ въ Володимери, онъ же стоявъ 3 недели, възвратися въ землю свою»³²⁵. Таким образом, оказывается, что в 1311 г. в Нижнем Новгороде сидел князь Юрий Данилович Московский. (По весьма обоснованному предположению А. А. Горского, князь Юрий Данилович Московский завладел Нижним Новгородом около 1309–1310 гг., после смерти бездетного Михаила, сына великого князя Андрея Александровича³²⁶). Следующее по времени свидетельство о московских владениях в этих краях относится к 1320 г., когда летописец сообщает о смерти брата Юрия – Бориса Даниловича и его погребении в соборном храме Владимира-на-Клязьме³²⁷. Сохранившаяся копия первой четверти XVIII в. с памятного листа, лежавшего на гробнице Бориса Даниловича, сообщает, что он был «в Нижнем Новъгороде на уделном своем княжении»³²⁸. Наконец, известно о существовании московских владений в Нижнем Новгороде в 1340 г. Рассказывая под этим годом о кончине 31 марта московского князя Ивана Даниловича Калиты и его похоронах 1 апреля, Рогожский летописец уточняет: «Сына же его князя Семена не бысть на провожении отца своего, бяше бо былъ въ то время въ Новегороде въ Нижнемъ»³²⁹.

Из вышеприведенных свидетельств становится понятным, что московские князья обладали землями в Нижнем Новгороде уже в первой половине XIV в. на протяжении, по крайней мере, тридцати лет, вплоть до 1340 г. Но вскоре ситуация коренным образом изменилась. Уже под следующим 1341 г. все тот же Рогожский летописец отметил: «Того же лета седе въ Новегороде въ Нижнемь на Городце на княжении на великомъ Костянтинъ Васильевичь Суждальскы»³³⁰. Однако вокняжение суздальского князя в Нижнем Новгороде все же не обошлось без конфликта. Под 1343 г. Рогожский летописец сообщает: «князь великии Семенъ Ивановичь сперъся съ княземъ Костянтиномъ Басильевичемъ Суждальскимъ о княжении Новагорода Нижняго и поидоша во Орду и яшася бояре новогородскыи и городечьскыи за князя Семена Ивановича, да съ нимъ и въ Орду поидоша. И бысть им въ Орде судъ крепокъ и достася княжение Новгородское князю Костянтину и выдаша ему бояръ, и приведени быша въ Новъгородъ въ хомолъстехъ и имение ихъ взя, а самехъ повеле казнити по торгу водя»³³¹.

Каким образом Нижний Новгород достался в 1341 г. Константину Васильевичу Суздальскому? Это могло произойти как военным, так и мирным способом. Но первый из этих вариантов отпадает, так как ни одна из русских летописей ничего не говорит о каких-либо боевых столкновениях в это время между московскими и суздальскими князьями.

По мнению В. А. Кучкина, переход Нижнего Новгорода под власть суздальского князя был связан с тем, что Семен Гордый получил великое княжение Владимирское в урезанном виде: в 1341 г., т.е. спустя год после смерти Ивана Калиты, хан выделил из него особое Нижегородское княжество, переданное князю Константину Васильевичу Суздальскому. Таким образом Орда стремилась избежать чрезмерного усиления московских князей. Тем самым складывалась ситуация, аналогичная той, что была в 1328 г., когда после подавления тверского восстания 1327 г. великое княжение было поделено между Иваном Калитой и Александром Васильевичем Суздальским. А. А. Горский, хотя и в целом согласился с этим предположением, все же подверг его критике. Действительно, Рогожский летописец, хотя и говорит о посажении Константина Васильевича в Нижнем Новгороде «на княжении на великомъ»³³², в последующих упоминаниях этого князя эпитета «великий» по отношению к нему не употребляет³³³.

От себя добавим, что при этом объяснении остаются невыясненными два вопроса. Что мешало хану Узбеку разделить великое княжение годом раньше, когда к нему приехал Семен Гордый после смерти отца? Что подвигло нижегородских и Городецких бояр «яшася» за Семена и идти вместе с ним в Орду, если раздел великого княжения был санкционирован самим ханом (хотя к тому времени и умершему), чьи действия не подлежали даже обсуждению?

Тем самым выясняется необходимость поиска иных причин того, каким образом Нижний Новгород достался суздальским князьям. Из практики того времени известно, что подобное могло явиться следствием брака, когда за невестой давали приданое. Это обстоятельство заставляет обратиться к семейной жизни Семена Гордого.

Мы знаем, что великий князь был женат трижды. Московский летописный свод конца XV в. под 1333 г. помещает сообщение о его первом браке: «Тое же зимы женися князь Семенъ Иванович на Москве, приведоша за него княжну из Литвы именемъ Аигусту, а во крещеньи нарекоша ю Анастасию, а князь Семенъ тогда бе седминатцати летъ»³³⁴. От этого союза у Семена Гордого родились, кроме дочери Василисы, вышедшей в 1349 г. за князя Михаила Васильевича Кашинского, двое сыновей: Василий и Константин³³⁵. Первый из них родился в 1337 г., но уже на следующий год скончался³³⁶. Второй сын, Константин, родился летом 1341 г., но жил еще меньше – «да того же дни и умре», – уточняет Рогожский летописец³³⁷.

Спустя три с половиной года после этого, весной 1345 г., скончалась и первая супруга великого князя: «Марта 11 преставися великая княгиня Настасья Семенова в черницах и въ схиме и положена бысть в церкви въ Спасе на Москве». Поскольку Семену срочно требовался наследник, летом того же 1345 г. он женится на дочери князя Федора Святославича (из смоленского княжеского дома)³³⁸. Но этот брак оказался бездетным и под 1346 г. московский летописец сообщает, что «тое же зимы князь великы Семенъ отсла княгиню свою Еупраксию къ отцу ея ко князю Федору Святославичю на Волокъ»³³⁹. Воскресенская летопись уточняет, что позже она вышла замуж вторично: ее отец «князь же Феодоръ даде ея за князя Феодора Фоминского»³⁴⁰.

Некоторые из историков полагали причиной развода великого князя с Евпраксией ее бесплодие. Однако из родословия Фоминских выясняется, что она все же имела детей от своего второго мужа. Так, Летописная редакция родословных книг, восходящая к 40-м годам XVI в., уточняет подробности: «И за большого князя Федора за Красного князь великий Семен Иванович дал свою великую княиню Еупраксею, а родом смольнянка. И у князя Федора с тою княинею детей: князь Иван Сабака, а другой князь Борис Вепрь, а третей князь Иван Уда, а четвертой Иван Крюк». Поскольку и Семен Гордый в следующем браке имел детей, становилось понятным, что причиной развода являлось не бесплодие одного из супругов, а нечто другое. Развернутый рассказ о этих событиях содержит Румянцевская редакция родословных книг, сообщающая в главе о Фоминских следующее: «А князь Федор Святославич (из смоленских князей. – Авт.) был на вотчине на Вязьме да на Дорогобуже, а как князь великий Семион Гордой женился у князя Федора у Святославича, и князь великий его перезвал к собе, н дал ему в вотчину Волок со всем. И великую княгиню на свадьбе испортили, ляжет с великим князем, а она ся покажет великому князю мертвец, и князь великий великую княгиню отослал к отцу ее на Волок, а велел ее дати замуж. И князь Федор Святославич дал дочь свою замуж за князя Федора за Красново за Большово за Фоминского. А у князя Федора с тою княгинею были 4 сыны: 1.

Михайло Крюк, 2. Иван Собака, 3. Борис Вепрь, 4. Иван Уда»³⁴¹.

Как бы то ни было, но сразу после развода с Евпраксией московский князь в 1347 г. женится в третий раз. Московский летописный свод конца XV в. под этой датой помещает следующее сообщение: «Женися князь велики Семень Иванович во третьи, понятъ за ся княжну Марью Александровну Тферьскаго князя, а ездили по нее Андреи Кобыла да Олексеи Петрович Босоволков»³⁴².

Рогожский летописец в описание этих событий добавляет одну весьма примечательную деталь, отсутствующую в московском летописании: «А женился князь великии Семенъ, оутаився митрополита Фегнаста, митрополитъ же не благослови его и церкви затвори, но олна посылали въ Царьгородъ благословениа просить»³⁴³. Весь парадокс этого добавления заключается в том, что митрополит Феогност не имел даже формального права запрещать великому князю жениться в третий раз: согласно церковным канонам вступление в брак допускалось именно три раза, лишь четвертый считался незаконным. Поскольку среди исследователей русского средневековья не все хорошо владеют церковно-каноническим правом, укажем на то, как решался этот вопрос на примере многочисленных браков царя Ивана IV. Известно, что он был женат семь раз: на Анастасии Романовне Захарьиной, Марии Темрюковне Черкасской, Марфе Васильевне Собакиной, Анне Алексеевне Колтовской, Анне Васильчиковой, Василисе Мелентьевой, Марии Федоровне Нагой. Первые три брака не встретили возражений у церковных властей и лишь только по поводу следующего в 1572 г. собрался особый собор, разрешивший царю в виде исключения вступить в четвертый брак, но наложивший на него трехлетнюю епитимью. При этом особо было оговорено, что из прочих людей, кто бы они ни были, никто да не дерзнет сочетаться четвертым браком, в противном случае будет предан проклятью³⁴⁴.

И все же, несмотря на то, что третий брак церковью допускался и, судя по доступным нам материалам XVI–XVII вв., не являлся редкостью на Руси, митрополит Феогност резко выступил против того, чтобы Семен Гордый женился в третий раз, и тому пришлось посылать к константинопольскому патриарху за специальным разрешением.

Данная проблема не могла быть решена до самого последнего времени, а предлагавшиеся объяснения³⁴⁵ представляются малоубедительными. Определенный путь для решения этой загадки предлагает обнаруженная недавно А. В. Кузьминым запись в сборнике родословных материалов, находящихся в составе Ростовской летописи XVII в., в основу которой положен свод 1539 г. В нем находится список, возможно, с наиболее ранней редакции родословия Фоминских, в котором рассказывается о знакомом уже нам сюжете с вторичным замужеством второй супруги Семена Гордого. Текст при переписке был немного искажен, но тем не менее сохранил ряд сведений, не встречающихся позднее: «Князь Константин Фоминский. А у князя Константина были три сыны: большой сынъ князь Феодоръ Красной, а другой князь Феодоръ Слепой, а третей князь Феодоръ Слепой же. И за того князя Феодора за Красного далъ князь великий Симионъ Московской свою великую княжну, а та великая княжна, суздалская княгини была. И от того князя Феодора Красного и от тое от его великие княгини родись от нею князь Иванъ Собака, а другой сынъ у них былъ Борисъ Вепрь, а третей сынъ у них былъ Иванъ Уда, а четвертый сынъ былъ у них Иванъ Кругъ...»³⁴⁶.

Эта случайная оговорка о «суздальской княгине» позволяет выдвинуть предположение о том, что между первым и вторым браками Семена Гордого возможно существовал еще один – с неизвестной нам по имени суздальской княжной. Если это так, то последний по времени брак московского князя в 1347 г. с дочерью тверского князя оказывается уже не третьим, а четвертым по счету, что и объясняет столь резкую реакцию митрополита Феогноста. Правда, сразу следует заранее оговориться, что официально Семен Гордый был женат трижды. В случае с суздальской княжной речь может идти лишь об обручении. Но это сути дела не меняет – церковные правила фактически ставили знак равенства между обручением и браком, ибо свадьба в русском праве того времени распадалась на несколько самостоятельных актов.

В свое время нами было показано, что каждый из этих этапов сопровождался составлением особых документов: сговорной записи, в которой фиксировалось принципиальное согласие сторон и намечалась дата свадьбы; рядной грамоты, определявшей размеры и состав приданого; и венечной памяти, выдававшейся церковным начальством тому священнику, который должен был проводить таинство брака. Судить о содержании подобных документов мы можем в основном по материалам XVI–XVII вв. Однако традиция их составления на Руси была очень устойчивой и прослеживается на протяжении крайне длительного времени – с XIII в. вплоть до 20-х годов XX в. и, более того, возрождается уже в наши дни в форме брачных контрактов³⁴⁷.

В нашем случае самым интересным является то, что сговорная запись помимо фиксации согласия сторон и срока свадьбы предусматривала и ответственность жениха за нарушение обещания жениться. «А не женюсь язъ, Тишина, на тотъ срокъ у Замятни да у Василья, – читаем в одном из подобных документов XVI в., – ино на мне, на Тишине, взять Замятне да Василью, по сей записи, сто рублевъ денег»³⁴⁸. Неустойка выплачивалась стороне невесты – отцу или ее братьям. Несомненно, такие же условия существовали и в более раннее время в княжеских брачных соглашениях. Таким образом, можно предположить, что Нижний Новгород и Городец перешли от Семена Гордого к Константину Васильевичу Суздальского в качестве своеобразного штрафа за то, что московский князь так и не женился на дочери последнего. Можно предположить, что ею была дочь Константина Васильевича Суздальского Антонида, выданная в 1350 г. замуж в Ростов за князя Андрея Федоровича³⁴⁹. Запись Рогожского летописца о вокняжении князя Константина Васильевича в Нижнем Новгороде позволяет датировать обручение Семена Гордого на суздальской княжне 1341 г. Судя по всему, это произошло вскоре после того, как первая жена Семена Гордого Анастасия летом этого года родила сына Константина, скончавшегося в тот же день³⁵⁰. Неудивительно, что в этих условиях московский князь, так и не дождавшийся долгожданного наследника, поневоле должен был задуматься о новом браке и продолжении рода. Что же касается дальнейшей судьбы его первой супруги, то она, очевидно, была типичной для подобных случаев – пострижение и удаление в монастырь. Думать так заставляет известие о ее кончине – она скончалась 11 марта 1345 г. «в черницахъ и въ скиме»³⁵¹. (Летопись не уточняет времени пострижения в монахини Анастасии. Это могло произойти как за несколько дней до ее кончины, так и за более длительный срок. В пользу последнего говорит тот факт, что великая княгиня, согласно летописи, постриглась в схиму, т.е. приняла высшую степень монашества).

Еще одним косвенным свидетельством в пользу того, что сватовство и обручение Семена на суздальской княжне состоялось именно в 1341 г., служит известие о женитьбе «тое же зимы» брата Семена Гордого – Ивана Ивановича на дочери князя Дмитрия Брянского³⁵². Дело в том, что из практики последующего времени известно, что московские великие князья не давали жениться своим удельным братьям до тех пор, пока у них не рождался наследник (особенно характерн в этом плане пример Василия III, Долго не имевшего сыновей). Вероятно, нечто подобное существовало и в XIV в. Очевидно, Иван Красный смог начать планировать свою женитьбу только после того, как к этому приступил его старший брат. Свадьба Ивана Красного состоялась, как мы видели, зимой 1341 г. Что же касается матримониальных планов Семена, они оказались расстроенными. Нам остается лишь гадать – почему его помолвка так и не завершилась венчанием – то ли невеста не захотела выходить замуж при еще живой первой жене будущего супруга (хотя и постриженной в монахини), то ли слишком малым показалось московскому князю приданое. Как бы то ни было, сложилась ситуация, когда у великого князя все еще не было наследника, а у его брата мог вот-вот появиться долгожданный продолжатель московской династии.

Но брак удельного князя продолжался очень недолго. Уже через год летописец помещает известие о смерти жены Ивана Красного Феодосии зимой 1342 г. Стоит заметить, что это произошло после возвращения Семена Гордого из поездки в Орду³⁵³. При этом укажем, что известия о смерти Феодосии нет в московском летописном своде конца XV в., отразившем великокняжеское летописание. Все это заставляет поставить вопрос – нет ли определенной связи между смертью Феодосии, пробывшей в браке с Иваном Красным всего несколько месяцев, и отсутствием у Семена Гордого наследников мужского пола? Примечательно, что повторно Иван Красный смог вступить в брак лишь через три года, причем одновременно с великим князем, равно как и их младший брат Андрей. Под 1345 г. летописец поместил известие, что они «вси трие единаго лета женишася»³⁵⁴.

Для нас в этих рассуждениях важен итог – после долгих споров и проволочек, судебных разбирательств в Орде Семен Гордый все же вынужден был уступить несостоявшемуся тестю Нижний Новгород и Городец.

Получив Нижний Новгород, суздальский князь перенес сюда из Суздаля столицу своего княжения и начал деятельно заниматься ее обустройством. В 1350 г. он заложил здесь новый каменный Спасо-Преображенский собор, который был завершен спустя два года, и для которого чуть ранее был отлит большой колокол³⁵⁵. Прокняжив в городе 15 лет, Константин Васильевич скончался 21 ноября 1355 г.³⁵⁶ После него осталось четыре сына: Андрей, Дмитрий (в крещении Фома), Борис и еще один Дмитрий, по прозвищу Ноготь. При этом Нижний Новгород, будучи столицей княжества, пришелся на долю старшего из них – Андрея.

Переход города к нему был официально санкционирован в Орде зимой 1355/56 г. Об этом становится известным из сообщения Рогожского летописца, что зимой, в начале 1356 г. «прииде изъ Орды князь Андреи Костянтонович и седе на княжение въ Новегороде въ Нижнемь»³⁵⁷.

Следующий раз нижегородский князь упоминается летописцем через три года. После смерти 13 ноября 1359 г. великого князя Ивана Красного встал вопрос – кто займет великокняжеский стол. В начале 1360 г. в Орду отправились «вси князи русьстии». Однако сыну Ивана Красного – новому московскому князю Дмитрию было всего 9 лет, и тогдашний хан Навруз предпочел ему нижегородского князя Андрея. Но тот отказался от великокняжеского титула в пользу своего младшего брата Дмитрия, княжившего в Суздале, который 22 июня 1360 г. и стал великим князем владимирским³⁵⁸.

В литературе данный поступок Андрея Константиновича обычно объясняют тем, что он не имел склонности к государственной деятельности³⁵⁹. Однако к истине, вероятно, все же ближе известие В. Н. Татищева, согласно которому, Андрей отказался от ярлыка, зная, что хан желает «токмо дары великия ныне получить, а последи з Дмитрием (Московским. – Авт.) во вражду введет, и помня кресное целование к великому князю Иоанну, не польстися»³⁶⁰. (Указание В. Н. Татищева на крестное целование Андрея к Ивану Красному и его детям подтверждается сообщением Софийской Первой летописи под 1356 г.: «съездъ бысть въ Переславли великому князю Ивану Ивановичю съ княземъ Андреемъ Костянтиновичемъ; и дары многи и честь велику сотвори брату своему молодшему, и отпусти его съ миромъ»³⁶¹).

Последующие события показали прозорливость Андрея. Дмитрий Константинович сумел продержаться на владимирском столе всего два года. В 1362 г. московский князь Дмитрий получил ярлык на великое княжение и «въ силе велице тяжце въеха въ Володимерь и седе на великомъ княжении на столе отца своего и деда и прадеда»³⁶². В следующем 1363 г. князь Дмитрий Константинович предпринял попытку возвратить себе великокняжеский стол, занял Владимир, но смог пробыть на нем лишь несколько дней, после чего вынужден был бежать в Суздаль. Причиной столь поспешного бегства стало стремительное появление московской рати, которая выгнала Дмитрия Константиновича сначала из Владимира, а затем подошла к Суздалю. Здесь московские войска, опустошив окрестности, простояли «неколико днеи», после чего противники «взяша миръ межи собою»³⁶³.

После заключения мира с Дмитрием Московским князь Дмитрий Константинович «поиде изъ Суздаля въ Нижний Новъгородъ к великому князю Андрею Констянтиновичю, къ старейшему брату своему». Что касается Дмитрия Московского, тот возвратился во Владимир. Такое сообщение имеется в Никоновской летописи. Она же приводит сведения об изгнании со своих княжений князей Дмитрия Галицкого и Ивана Федоровича Стародубского, которые являлись союзниками Дмитрия Константиновича³⁶⁴. Об изгнании Галицкого князя знает и Рогожский летописец³⁶⁵. Согласно Никоновской летописи, лишившись своих владений, «вси князи ехаша въ Новъгородъ Нижний къ князю Андрею Константиновичю, скорбяще о княжениахъ своихъ»³⁶⁶.

Но Андрей Константинович не стал вмешиваться в борьбу своего младшего брата за великое княжение, и между Москвой и Суздалем был заключен мир, который окончательно признавал великокняжеский стол собственностью московских князей.

Этот успех московской политики во многом стал возможным благодаря тому, что на стороне Москвы находился такой могущественный союзник, как глава Русской Церкви – митрополит Алексей. В годы малолетства великого князя Дмитрия Ивановича он фактически возглавлял московское правительство. И хотя он формально не вмешивался в борьбу русских князей за великое княжение, реально он поддерживал своего воспитанника. В частности, после смерти суздальского епископа Даниила в 1362 г.³⁶⁷ здешняя епархия стала вакантной. Однако митрополит Алексей, понимая, каким грозным оружием в борьбе соперников может стать поддержка церкви, не спешил ставить на освободившееся место нового владыку. Лишь только после примирения между Москвой и Суздалем был решен вопрос о назначении нового епископа на суздальскую кафедру. Судя по Рогожскому летописцу, им стал епископ Алексей, которого митрополит поставил перед своим отъездом в Литву³⁶⁸.

Это известие косвенно подтверждается сообщением о чуде, происшедшем в Нижнем Новгороде. Когда после обедни суздальский владыка Алексей благословил крестом князя Андрея Константиновича, «въ той часъ изъ креста поиде миро, и удивишася людие»³⁶⁹. Данное событие, согласно Рогожскому летописцу и Никоновской летописи, произошло в конце 1363 г.

А вскоре в Нижнем Новгороде среди суздальских князей разразилась междоусобица, длившаяся на протяжении двух лет. К сожалению, описание связанных с ней событий довольно трудно для интерпретации в хронологическом плане. И хотя нам известна общая канва борьбы князей за нижегородский стол, отдельные ее этапы различными летописцами датируются по-разному.

Попытку разобраться в их хронологии предпринял в свое время В. А. Кучкин³⁷⁰, но она не может быть признана слишком удачной. Выяснив, что различные летописные своды датируют интересующие нас события неодинаково, для воссоздания хронологической картины ученый предпочел опереться в первую очередь на данные Рогожского летописца. Методологически решение взять за основу сведения наиболее раннего из дошедших летописных сводов выглядит, на первый взгляд, правильным. Правда, исследователь не учел того, что за интересующие нас годы этот источник содержит явные неточности и повторы.

Укажем на некоторые из них. Так, под 1363 г. Рогожский летописец сообщает, что князь Дмитрий приехал в Нижний Новгород вместе с владыкой (имеется в виду суздальский епископ) Алексеем³⁷¹. Однако ниже, хотя и под тем же годом, он рассказывает, что перед своим отъездом в Литву «Алексеи митрополитъ поставилъ Алексея владыку в Суждаль»³⁷². В этой связи встает закономерный вопрос – мог ли последний действовать в качестве суздальского владыки еще до своего доставления митрополитом? О смерти суздальского епископа сообщается дважды – под 1364 и 1365 гг.³⁷³ К сожалению, разъяснений этих неточностей В. А. Кучкин не дал.

При этом историк проигнорировал данные позднейших летописей, содержащих порой уникальные, более нигде не встречающиеся известия. В частности, Никоновская летопись помещает известие о пострижении нижегородского князя Андрея Константиновича в иноческий чин, которое отсутствует в более ранних сводах³⁷⁴. Все это свидетельствует о том, что для воссоздания любых событий исследователю необходимо привлекать всю совокупность имеющихся источников, включая как ранние, так и поздние летописцы.

С учетом этого картина нижегородских событий представляется в следующем виде. В 1364 г. князь Андрей Константинович постригся в монахи. Хотя после этого нижегородский князь прожил еще почти год и умер лишь 2 июня 1365 г.³⁷⁵, именно его пострижение стало исходным пунктом возникших вскоре разногласий среди суздальских князей по поводу того, кому должны были достаться его владения. По принципу старшинства наследовать Андрею должен был Дмитрий Константинович, однако свои претензии на нижегородский стол выдвинул его младший брат Борис.

Когда Дмитрий Константинович прибыл к Нижнему Новгороду вместе с матерью княгиней Еленой и суздальским владыкой Алексеем, оказалось, что в городе уже княжил его младший брат. Борис не пожелал уступить нижегородский стол Дмитрию, и тот вынужден был возвратиться обратно в Суздаль. Рогожский летописец датирует это известие 1363 г.³⁷⁶ Но поскольку оно помещено перед сообщением о поставлении Алексея в суздальские епископы, которое совершил в 1363 г. митрополит Алексей перед своим отъездом в Литву, становится ясным, что перед нами более позднее событие, ошибочно попавшее не на свое место. Полагая, что спор за Нижний Новгород в итоге будет разрешен силой, Борис Константинович срочно приступил к укреплению города. Судя по Рогожскому летописцу, «тое же осени князь Борис заложи городъ сыпати»³⁷⁷. Местное нижегородское летописание уточняет характер фортификационных работ, предпринятых им: «под городовую стену и башни повелел оный князь ров копати»³⁷⁸. Между тем, Дмитрий Константинович, не надеясь лишь на свои собственные силы, решился просить помощи у московского князя. Из Суздаля он направился «к Москве к великому князю Дмитрею Ивановичи) просити себе на него (т.е. Бориса. – Авт.) помочи»³⁷⁹.

Эта поездка Дмитрия Константиновича в Москву стала не случайной. По тогдашнему праву, все разногласия по вопросам наследования должны были разрешаться духовной властью, в данном случае – митрополитом Алексеем.

Но последний вряд ли мог быть беспристрастным судьей. Дело заключалось в том, что когда в начале 1340-х годов Нижний Новгород с Городцом перешел от московских князей к суздальским, в церковном отношении эти земли по-прежнему оставались в составе митрополичьей области, которой управлял непосредственно сам митрополит. Таким образом земли суздальских князей в церковном отношении оказались разорванными пополам. Подобная ситуация встречалась на Руси и не вызывала особых противоречий, однако в случае с Нижним Новгородом между различными духовными властями возник серьезный конфликт. Выше мы говорили о том, что суздальский князь Константин Васильевич, получив Нижний Новгород, перенес в него столицу Суздальского княжества. Вместе с ним из Суздаля в Нижний Новгород перебрались и суздальские епископы. При этом сложилась парадоксальная ситуация – суздальскому владыке приходилось действовать на территории, формально подчиненной митрополиту всея Руси. Подобное положение дел вызывало постоянные трения между митрополией и суздальскими епископами. До поры до времени митрополиты вынуждены были мириться с этим обстоятельством, но долго продолжаться это не могло.

Судя по всему, трения между митрополитом и суздальским владыкой относительно Нижнего Новгорода начались еще при Данииле, предшественнике Алексея на суздальской кафедре. Под 1351 г. Рогожский летописец поместил следующее известие: «Того лета Фегнастъ митрополитъ благословилъ Данила владыку епикопомъ Соуждалю и приатъ древнии свои санъ и просветися святительствомъ и служил обедню, пръвое литургисалъ на средокрестнои недели въ четверток»³⁸⁰. В данном отрывке речь идет о поставлении суздальского епископа. Казалось бы, ничего необычного в этом сообщении нет, однако наше внимание привлекает оборот летописца, что Даниил «приатъ древний свои санъ». Обращение к аналогичному известию московского летописного свода конца XV в. показывает, что речь идет здесь не о поставлении суздальского епископа, а о его возвращении на эту кафедру: «Феогностъ митрополитъ благослови Данила епископомъ на Суздаль, отлученъ бо бе некыя ради вины и тогда приятъ древнии свои санъ»³⁸¹. В этой связи можно предположить, что «вина» Даниила заключалась в том, что он явочным порядком пытался действовать на той территории Суздальского княжества, которая все еще оставалась под формальным управлением митрополита. Спор, очевидно, возник из-за тех церковных доходов, которые собирались с Нижнего Новгорода.

Обращение Дмитрия Константиновича давало митрополиту Алексею удобный повод разрешить этот конфликт, и он решил вмешаться в спор суздальских князей. В 1364 г., согласно Рогожскому летописцу, «тое же осени приехаша въ Новъгородъ Нижнии отъ митрополита Алексея архимандритъ Павелъ да игуменъ Герасимъ, зовучи князя Бориса на Москву». Тот отказался, но в ответ послы прибегли к самому сильному оружию, имевшемуся в их арсенале, – от имени митрополита они в городе «церкви затвориша». Эти меры подействовали, и Борис был вынужден «посла бояръ своихъ на Москву». Однако добраться туда большинству бояр так и не удалось – по дороге их перехватил старший сын Дмитрия Константиновича Василий Кирдяпа: «И наеха на нихъ князь Василеи Дмитреевичь въ нощь и овых изнима». Избежать плена удалось лишь одному из бояр Бориса: «а Василеи Олексичь оутече на Москву». Позднее Василий Алексич, понимая предстоящий проигрыш своего сюзерена, решился оставить его. Согласно Рогожскому летописцу, в Москве он «оурядися», т.е. подписал соглашение – «ряд» и перешел на московскую службу³⁸².

Из сообщения В. Н. Татищева нам известен итог посольства Василия Алексича. Выслушав аргументацию стороны князя Бориса, «князь же великий Димитрей Ивановичь посла к ним (к Дмитрию и Борису Константиновичам. – Авт.) послы своя, чтобы ся помирили и поделились вотчиною своею»³⁸³. Подтверждение этому известию видим в сообщениях Рогожского летописца и Симеоновской летописи: «князь же великии Дмитреи Ивановичь послы своя посылалъ межу их о том деле»³⁸⁴. Но данное предложение Борисом Константиновичем так и не было принято. Согласно В. Н. Татищеву, «Князь же Борис не послуша, бе бо им смутно епискупа Алексия»³⁸⁵.

Суздальский епископ не случайно выступил на стороне Бориса Константиновича. Он прекрасно понимал, что в случае победы князя Дмитрия может лишиться значительной части своих доходов, собиравшихся с Нижнего Новгорода. Очевидно, именно это обстоятельство и подвигло суздальского епископа переметнуться в лагерь противников Дмитрия Константиновича.

Смелость, с которой суздальский владыка Алексей советовал князю Борису не соглашаться на предложенный от имени Дмитрия Московского компромисс, была не случайной. Вмешательство в нижегородские события Москвы серьезно ослабляло позиции Бориса Константиновича, и он решился противопоставить ему силу Орды, попытавшись выхлопотать у хана ярлык на Нижний Новгород.

Правда, стоит сразу заметить, что Орда к этому времени уже потеряла значительную часть былого могущества. В результате «великой замятни» к началу 60-х годов XIV в. она фактически разделилась на две части. На пространстве от Днепра до Волги всем заправлял знаменитый темник Мамай. Поскольку он не являлся потомком Чингисхана и не имел формального права на престол, ему приходилось использовать ханов-марионеток (до 1370 г. при нем ханом считался Абдулла). В заволжской части Орды, со столицей в Сарае, в начале 1360-х годов царствовал Мурат. Но ханская власть здесь была чрезвычайно слабой и, как в калейдоскопе, один хан сменялся другим (согласно разным мнениям, с 1363 по 1380 г. тут сменилось от 8 до 13 ханов)³⁸⁶. К одному из таких преемников Мурата направил свое посольство князь Борис Константинович. Расчет оказался верным. Московский летописный свод конца XV в. сообщает: «Тое же зимы прииде посолъ из Орды от царя Баирамъ Хози и от царицы Асанъ, и посадиша в Новегороде Нижнемъ на княженьи князя Бориса Костянтиновича»³⁸⁷.

В этих условиях для Дмитрия Константиновича борьба за Нижний Новгород, казалось, была уже проиграна. Хотя он формально и заручился поддержкой Москвы, та не спешила приходить ему на помощь. Причиной столь осторожного поведения московских властей стали два обстоятельства – во-первых, боязнь непосредственного столкновения с Ордой, а во-вторых, тесные связи Бориса с великим князем литовским Ольгердом, которому он приходился зятем. Возможная интернационализация конфликта из-за Нижнего Новгорода грозила Москве не только борьбой на два фронта, но и тем, что против нее могли выступить и другие русские князья, пока еще соблюдавшие нейтралитет и ожидавшие исхода схватки.

Положение исправил сын Дмитрия Константиновича Василий Кирдяпа. Узнав, очевидно, от захваченных им бояр князя Бориса, о планах своего дяди, он решился идти в Сарай, чтобы хоть как-то противодействовать им. Это вполне ему удалось. Согласно Рогожскому летописцу, «тое же зимы прииде изъ Орды князь Василеи Дмитреевичь Суждальскыи оть царя Азиза, а с нимъ царевъ посолъ, а имя ему Оурусъманды»³⁸⁸. С возвращением Василия Кирдяпы выяснилось, что власть в Сарае в очередной раз поменялась и тем самым ярлык предыдущего хана Борису Константиновичу на Нижний Новгород превратился в простую фикцию и никому не нужную бумажку. Это означало, что в реальности за Борисом в Орде никто не стоял. Но чтобы окончательно заставить москвичей принять участие в борьбе на своей стороне, Василий Кирдяпа сделал еще один шаг. В Сарае он выпросил у нового хана ярлык своему отцу на великое княжение Владимирское. Разумеется, при этом он понимал полную невозможность для того вновь занять владимирский стол. Весь расчет строился на том, что Дмитрий Константинович, передав великокняжеский ярлык в Москву, заставит медлительных и осторожных москвичей начать активные действия.

Так в итоге и произошло. Дмитрий Константинович, передав ярлык Дмитрию Московскому, «испросилъ и взялъ собе у него силу къ Новугороду къ Нижнему на брата своего князя Бориса»³⁸⁹. Одновременно, судя по материалам новгородского летописания, предприняла свои меры и митрополичья кафедра: «митрополитъ Алексей отня епископию Новогородьскую от владыки (суздальского. – Авт.) Алексея³⁹⁰». Далее события развивались стремительно. После получения московской подмоги князь Дмитрий Константинович «еще къ тому въ своей отчине въ Суждали събравъ воя многы, въ силе тяжце поиде ратию къ Новугороду къ Нижнему и егда доиде до Бережца (небольшой городок близ устья Клязьмы, на границе Нижегородского удела. – Авт.) и ту срете его братъ его молодъшии князь Борисъ съ бояры своими, кланяяся и покоряяся и прося мира, а княжениа ся съступая». Все же триумф Дмитрия Константиновича оказался неполным – чтобы не раздражать литовского князя Ольгерда, на дочери которого был женат Борис, он вынужден был удовольствоваться лишь половиной Нижегородского княжества: «Князь же Дмитреи Костянтиновичь, не оставя слова брата своего, взяша миръ межу собою и поделишася княжениемь Новогородскымъ и воя распустиша, а иную силу назадь оувернуша, а самъ седе на княжении въ Новегороде въ Нижнемъ, а князю Борису, брату своему, вдасть Городець»³⁹¹.

Конфликт между суздальскими князьями был разрешен к концу 1364 г., а к следующему 1365 г. летописцы относят известие о поездке Сергия Радонежского в Нижний Новгород.

Поскольку Пахомий Логофет ничего не говорит о визите троицкого игумена в Нижний Новгород да и о других его подобных поездках (они его просто не интересовали, ибо не укладывались в тот идеальный образ отрешенного от мирских забот святого, который он создавал в «Житии»), сведения о данной миссии Сергия Радонежского мы можем почерпнуть из материалов русского летописания.

Под 1365 г. Первая Софийская летопись помещает следующее известие: «Тогда прииде (в Нижний Новгород. – Авт.) отъ великого князя Дмитрия Ивановича игуменъ Сергий, зовучи князя Бориса Костянтиновича на Москву; он же не поеха; игуменъ же Сергий затвори церкви»³⁹².

Какова была цель визита Сергия? Ответ на этот вопрос дает Московский летописный свод конца XV в.: «Князь великы Дмитреи Ивановичь посла в Новъгород Нижнеи ко князю Борису Костянтиновичю игумена Сергея, зовучи его на Москву к себе, да смиритъ его съ братомъ его со княземъ Дмитреем, он же не поеде, игуменъ же Сергей затвори церкви в Новегороде»³⁹³. Из этого уточнения становится понятным, что главной задачей Сергия должно было стать примирение двух братьев: Дмитрия и Бориса Константиновичей Суздальских.

Но по каноническим правилам игумен монастыря не имел никаких прав единолично «затворять» церкви в отдельно взятом городе или местности. Правом налагать запрещение («интердикт») обладал только глава епархии или митрополит. Из известия Никоновской летописи выясняется, что Сергий в данном случае руководствовался не своими личными соображениями, а приказом митрополита Алексея и великого князя Дмитрия Ивановича: «В то же время от великого князя Дмитреа Ивановича прииде съ Москвы посолъ преподобный Сергий игуменъ Радонежский въ Новгородъ въ Нижний ко князю Борису Констянтиновичю, зовя его на Москву; он же не послуша и на Москву не поиде; преподобный же Сергий игуменъ по митрополичю слову Алексееву и великого князя Дмитреа Ивановича церкви вся затвори»³⁹⁴.

Подобное сравнение известий трех летописных сводов между собой вполне удовлетворительно объясняло все возможные вопросы исследователей и они не подвергали сомнению факт действий Сергия в Нижнем Новгороде до тех пор, пока В. А. Кучкин не обратил внимание на аналогичное известие Четвертой Новгородской летописи: «...тогда прииде посолъ отъ князя Дмитриа Ивановича, игоуменъ Сергии, зовуще князя Бориса на Москву, онъ же не поеха, они же церкви затвориша»³⁹⁵. Употребленное летописцем выражение «они» явно не подходило к Сергию Радонежскому и четко указывало на то, что в закрытии нижегородских церквей участвовало, по крайней мере, два человека. Ответ на свой недоуменный вопрос историк нашел довольно быстро. В Рогожском летописце под 1363 г., т.е. двумя годами ранее, помещено следующее сообщение: «Тое же осени приехаша въ Новгородъ Нижнии отъ митрополита Алексея архимандритъ Павелъ да игуменъ Герасимъ, завучи князя Бориса на Москву, онъ же не поеха, они же церкви затвориша»³⁹⁶. Таким образом выяснилось, что непосредственными исполнителями интердикта являлись митрополичьи представители Павел и Герасим, а не Сергий Радонежский³⁹⁷.

Отсюда В. А. Кучкин сделал вывод, что летописцами были механически соединены в одно целое два разных события, одно из которых происходило в 1363 г., а другое относится к 1365 г. Очевидным является и то, что наложение интердикта происходило лишь однажды. Выясняя, в каком году это могло произойти, В. А. Кучкин подметил, что и Софийская Первая, и Четвертая Новгородская летописи в качестве причины посылки Сергия Радонежского в Нижний Новгород указывают на действия митрополита Алексея: «а митрополитъ Алексей отня епископию Новогородскую отъ владыки Алексея»³⁹⁸ (имеется в виду нижегородская епархия и местный владыка Алексей), тогда как в Рогожском летописце данного объяснения нет. Но, по мнению В. А. Кучкина, митрополит Алексей «ничего не мог отнимать» у суздальского епископа Алексея, ибо нижегородская епархия не находилась под его началом: Нижний, Новгород и Городец являлись частью диоцеза самого митрополита. Поскольку в более раннем Рогожском летописце этой «нелепицы» нет, становится очевидным, что достоверным является известие 1363 г. Что же касается сообщения 1365 г., оно, на взгляд историка, впервые появилось в русских летописях через несколько десятилетий после описываемых событий – в летописном своде 1423 г. митрополита Фотия, к которому в конечном счете восходят и Первая Софийская, и Четвертая Новгородская летописи. В отличие от них Рогожский летописец восходит к более раннему источнику. Тем самым выясняется, что при создании свода 1423 г. его составители переработали известие 1363 г. источника Рогожского летописца, ошибочно поставив его двумя годами позже и соотнеся с именем Сергия Радонежского, которое является позднейшей вставкой³⁹⁹. Главный же вывод В. А. Кучкина заключался в том, что говорить о какой-либо поездке Сергия Радонежского в Нижний Новгород просто не приходится.

Данное заключение ученого вызвало полемику среди историков русского средневековья. Так, Н. С. Борисов, признавая справедливость текстологического наблюдения В. А. Кучкина о грамматической несообразности выражения «они же церкви затвориша» применительно к игумену Троицкого монастыря, согласился с тем, «что более поздний летописец ошибочно перенес на Сергия деяние, совершенное Герасимом и Павлом. Ошибку одного летописца, как это часто бывало, «тиражировали» последующие переписчики». Относительно же главного вывода В. А. Кучкина, Н. С. Борисов продолжал настаивать на том, что речь по-прежнему должна идти о двух московских миссиях в Нижний Новгород – Герасима и Павла в 1363 г. и Сергия Радонежского в 1365 г. Что же касается закрытия церквей в Нижнем Новгороде, то интердикт был наложен лишь однажды – в 1363 г.⁴⁰⁰

В отличие от Н. С. Борисова, Б. М. Клосс посчитал, что в реальности в Нижний Новгород была направлена всего одна московская миссия – в 1363 г. Но при этом, пытаясь объяснить, каким образом при создании летописного свода митрополита Фотия (его он относит к 1418 г.) митрополичьи послы Павел и Герасим были заменены фигурой Сергия, он строит крайне сложную и противоречивую конструкцию. По его мнению, в состав посольства 1363 г. помимо архимандрита Павла и игумена Герасима входил и Сергий Радонежский. Поскольку «в своде 1418 г. проглядывается тенденция увековечить заслуги Сергия перед московскими князьями»⁴⁰¹, становится понятным, почему имена первых двух лиц были опущены, а Сергий действует один. При этой переработке эпизод был перенесен под 1365 г. Однако при этом исследователь сталкивается с другой трудностью – более ранний, чем летописный свод митрополита Фотия, Рогожский летописец, как мы уже убедились, ничего не знает об участии в посольстве Сергия, а полагает, что храмы в Нижнем Новгороде закрывали только Павел и Герасим. Это противоречие исследователь решает следующим образом – по его мнению, Рогожский летописец является тверской переработкой более ранней Троицкой летописи. Правда, и там при изложении эпизода 1363 г. читаются лишь имена Герасима и Павла, но ничего не говорится о роли Сергия⁴⁰². Данный факт Б. М. Клосс объясняет тем, что писавший Троицкую летопись Епифаний Премудрый, выдвигавший на первый план «смирение» Сергия, хотя и знал об этом факте биографии преподобного, решил не упоминать о нем в своем летописном сочинении⁴⁰³. Позднее, «около 1418 г. Епифаний написал ряд повестей для составлявшегося тогда же летописного свода митрополита Фотия. В них тема Сергия получила дополнительное звучание... первоначальное известие 1363 г. о приезде митрополичьих послов Павла и Герасима в Нижний Новгород было датировано 1365 г. и переделано таким образом, что единственным послом (но уже великого князя) стал Сергий Радонежский, позакрывавший все церкви города»⁴⁰⁴.

Как видим, в современной литературе нет единства мнений по поводу достоверности этого эпизода биографии Сергия. Причиной всех этих разногласий стало то, что исследователи не смогли разобраться в хронологических ошибках, содержащихся в русском летописании при описании данных событий. Вся ошибка в хронологии вышла из-за того, что некторые летописцы, не зная о пострижении князя Андрея в 1364 г., посчитали, что борьба за Нижний Новгород началась сразу после его кончины 2 июня 1365 г., и тем самым поставили связанные с этим события годом позднее, чем они происходили в реальности. Очевидно, правильную хронологию содержит Симеоновская летопись, полагающая, что окончательно вопрос о нижегородском столе был разрешен к концу 1364 г.⁴⁰⁵ В свою очередь, Рогожский летописец, пытаясь разрешить эти противоречия, ошибочно приурочил начало нижегородской смуты к 1363 г. Поскольку последний завершает летописную статью 1364 г., где изложены нижегородские события, сообщением о смерти вдовы великого князя Ивана Красного Александры, случившейся в самом конце декабря этого года, становится понятным, что борьба за нижегородский стол происходила на протяжении лишь одного 1364 г.

Вместе с тем, под 1365 г. имелось известие о поездке Сергия Радонежского к князю Борису Константиновичу. Посчитав ее связанной с борьбой князей за нижегородский стол, летописцы перепутали ее с посольством архимандрита Павла и игумена Герасима. Тем самым получилось, что Сергию были приписаны действия, которые в действительности совершали другие лица. Следы этой редакторской работы хорошо прослеживаются в Четвертой новгородской летописи, где применительно к Сергию говорится, что «они же церкви затвориша»⁴⁰⁶. Отсюда становится ясным, что речь должна идти о двух разновременных московских посольствах – 1364 г. (архимандрита Павла и игумена Герасима) и 1365 г. (Сергия Радонежского).

Что же делал в Нижнем Новгороде троицкий игумен? Этот вопрос представляется особенно интересным, если учесть, что к концу декабря 1364 г. вопрос о принадлежности нижегородского стола был окончательно разрешен в пользу Дмитрия Константиновича.

В поисках ответа на него следует снова напомнить о том, что князь Борис Константинович, будучи женатым на дочери великого князя литовского Ольгерда, был самым тесным образом связан с Литвой. Последний имел достаточно серьезные намерения в отношении русских княжеств, и в условиях надвигавшейся схватки с Литвой московскому правительству не было никакого резона оставлять в своем тылу враждебного князя. Все эти решения приходилось принимать не великому князю Дмитрию Ивановичу, который в первые годы своего княжения являлся чисто номинальной фигурой (он родился 12 октября 1350 г.⁴⁰⁷ и на момент смерти отца, последовавшей 13 ноября 1359 г., ему едва сравнялось 9 лет. В 1365 г. Дмитрию соответственно было всего 15 лет), а прежде всего митрополиту Алексею, являвшемуся фактическим руководителем тогдашнего московского правительства. Учитывая весь расклад сил на политической арене, он постарался приложить все усилия для примирения с князем Борисом. Можно предположить, что именно благодаря вмешательству митрополита не был допущен полный разгром проигравшей стороны и Дмитрий Константинович вынужден был поделиться Нижегородским княжением со своим младшим братом.

Для окончательного примирения Москвы с князем Борисом необходим был посредник. Личность Сергия Радонежского подходила для этих целей как нельзя лучше. Прежде всего он являлся игуменом монастыря, располагавшегося во владениях удельного князя Владимира, официально не втянутого в разгоревшийся конфликт и не поддерживавшего ни одну из враждовавших сторон. Но самым важным являлось то, что митрополит хорошо знал Сергия через его старшего брата Стефана (с последним он даже некоторое время пел на одном клиросе в Богоявленском монастыре⁴⁰⁸), и мог ему полностью доверять.

Главной же причиной для визита троицкого настоятеля должна была явиться необходимость устройства церковных дел в нижегородской епархии после смерти скончавшегося в конце 1364 г. владыки Алексея⁴⁰⁹. Так как последний играл весьма значительную роль в противостоянии Москве, перед митрополитом Алексеем встала непростая задача – как возвратить Нижний Новгород и Городец под непосредственную власть митрополичьей кафедры.

Тогдашний глава Русской Церкви постарался извлечь как можно больше выгод из нижегородских событий, чтобы как можно крепче привязать суздальских князей к Москве. Для этого он использовал прежде всего свою духовную власть. Не назначая нового суздальского владыку после смерти епископа Алексея (а это было исключительной прерогативой митрополита), глава русской Церкви вел дело к фактической ликвидации суздальской епархии. Тем самым Москва подчиняла себе в церковном отношении суздальских князей. Фактически речь шла о ликвидации суздальской епархии. Разумеется, при этом митрополит Алексей понимал, что прямое уничтожение суздальской епархии будет воспринято крайне негативно, и поэтому предпочел действовать более дипломатично.

Но церквями в пределах суздальских владений все же необходимо было управлять и поэтому митрополит, направляя в 1365 г. Сергия Радонежского в Нижний Новгород, очевидно, поставил перед ним задачу отыскать нужную кандидатуру из местного духовенства на пост представителя митрополита. Таковая фигура Сергием была найдена – игумен местного Печерского монастыря Дионисий, близкий ему по духу и пройденному жизненному пути.

Н. С. Борисов относит знакомство Сергия Радонежского с Дионисием, ставшим впоследствии архиепископом суздальским, нижегородским и городецким, а тогда игуменом основанного им близ Нижнего Новгорода пещерного («Печерского») монастыря – своего рода «двойника» знаменитой киевской обители ко времени поездки преподобного в Нижний Новгород⁴¹⁰.

Поскольку в дальнейшем на протяжении двух десятилетий судьбы Сергия Радонежского и Дионисия будут тесно переплетаться, здесь необходимо сказать несколько слов о личности последнего.

Дионисий Суздальский являлся одним из виднейших деятелей русской церкви второй половины XIV в. и впоследствии был причислен к лику святых. В литературе принято считать, что он родился около 1300 г. в киевских пределах, но кто были его родители и где они жили, точно неизвестно. Постригшись в Киево-Печерском монастыре и рукоположенный в иеромонахи, Дионисий ушел в Нижний Новгород и в «трех поприщах» от него основал около 1330 г. Печерскую обитель с храмом во имя Вознесения Господня. В этом монастыре Дионисий был сперва игуменом, а затем архимандритом. Обитель приобрела всеобщее уважение, сделалась «училищем христианской веры и благочестия», и в ней считалось до 900 иноков⁴¹¹.

Начало жизненного пути Дионисия Суздальского не представляло собой нечто неординарного для того времени. По имеющимся в нашем распоряжении материалам, именно в середине и во второй половине XIV в. прослеживается довольно устойчивый поток русского монашества, перебиравшегося из Южной в Северо-Восточную Русь. Он был связан с усилением в середине XIV в. натиска Литвы на южнорусские земли. Подобно Дионисию, в середине XIV в. в Северо-Восточной Руси появился выходец с Юга Стефан Махрищский, чьими трудами были основаны два монастыря на речках Махрище и Авнеге. Точно также поступили старцы Иона и Евфросин, которые во второй половине XIV в. пришли из Киева на Онежское озеро в монастырь к Лазарю Мурманскому.

Однако в имеющихся в распоряжении исследователя источниках отсутствуют какие-либо прямые указания на происхождение, дату рождения или иные подробности жизни Дионисия в бытность того мирянином. Единственное, что можно утверждать с большой долей достоверности – то, что при крещении будущий суздальский архиепископ получил имя Давид, в честь популярного в православном мире греческого подвижника-анахорета св. Давида Солунского⁴¹². Что касается основания им нижегородского Печерского монастыря, то 1330 г., фигурирующий в качестве даты его возникновения, также не выдерживает серьезной критики. Впервые сведения об основании Дионисием монастыря в Нижнем Новгороде (без указания даты) встречаются в «Степенной книге» середины XVI в.: «Сий Дионисий въ Нижьнемъ Новее граде ископа пещеру, идеже люботрудно подвизася и монастырь честенъ состави, зовомый Печерский монастырь»⁴¹³. Более подробные сведения о начале обители содержит восходящее к первым годам XVII в. «Сказание о разрушении Печерьского монастыря»: «Ныне место зовомо Старые Печеры понеже блись монастыря того к востоку, мало нижае быша пещеры, в них же суть еще прежде обители тоя пребываху отьшелники от мира, хотящий Богу работати; глаголят же неции, яко бытии тамо и святому Дионисию, иже возгради монастырь той, и бысть в нем первыи игумен»⁴¹⁴. Как видим, и здесь нет даты основания обители. Поэтому в последнее время в литературе были высказаны определенные сомнения в достоверности сведений о начале биографии Дионисия Суздальского. Так, А. А. Булычев пришел к выводу, что Дионисий вряд ли мог быть пострижеником или насельником Киево-Печерского монастыря. Склоняется он также к мысли о том, что основанная им обитель в Нижнем Новгороде возникла в более позднее время, нежели 1330 г.⁴¹⁵

Как бы то ни было, первое достоверное известие о Дионисии относится лишь к 1374 г., когда, по сообщению летописцев, митрополитом Алексеем он был поставлен из архимандритов Печерского монастыря суздальским епископом: «Въ лето 6882 индикта 12 въ великое говеино на зборъ (т.е. в первое воскресенье Великого поста, которое в 1374 г. пришлось на 19 февраля. – Авт.) на Москве пресвященныи архиепископъ Алексеи митрополитъ постави архимадрита Печерскаго манастыря, именем Дионисиа, епископомъ Суждалю и Новугороду Нижнему и Городцу»⁴¹⁶.

И все же одно, правда, косвенное свидетельство о жизни Дионисия до поставления его в епископы сохранилось. Как уже отмечалось выше, в 1392 г. москвичам удалось вернуть себе Нижний Новгород после почти полувекового обладания им суздальскими князьями. Однако оказалось, что к этому времени Нижний Новгород и Городец в церковном отношении подчинялись не митрополиту, как это было еще в середине XIV в., а суздальскому архиепископу.

Определить – когда и каким образом это произошло? – позволяют документы, отложившиеся в архиве константинопольского патриархата. Из них выясняется, что московские власти сразу после возвращения Нижнего Новгорода в 1392 г. решили снова подчинить этот город вместе с Городцом в церковном отношении власти митрополита. Вопрос этот лежал исключительно в компетенции патриарха и в Константинополь великим князем Василием I и митрополитом Киприаном была направлена просьба восстановить прежний статус-кво. Занимавший в это время патриарший престол константинопольский патриарх Антоний IV послал для разбирательства этого дела на Русь архиепископа Вифлеемского Михаила и царского сановника Алексия Аарона. Сохранились наказ послам на Русь, датированный 29 октября 1393 г., и составленная около этой даты грамота патриарха суздальскому епископу Евфросину⁴¹⁷.

Из этих источников вытекает, что суздальские епископы стали владеть Нижним Новгородом и Городцом в бытность Дионисия Суздальского. «Ты хорошо знаешь, – читаем в грамоте патриарха суздальскому архиепископу Евфросину, – как твой монах, оный кир Дионисий доносил нам о Новгороде [Нижнем] и Городце, – что они принадлежат к суздальской епархии, находясь в уделе тамошнего князя и недалеко от Суздаля. Поэтому он просил и получил грамоты на них от царя и патриарха, дабы не терпеть беспокойства от правящих митрополитов русских. И ты сам, сделавшись суздальским архиепископом, после смерти онаго... предъявлял эту грамоту и испросил другую на свое имя (она была выдана в 1389 г. – Авт.⁴¹⁸), чтобы владеть теми [городами]»⁴¹⁹. Далее патриарх сообщал суздальскому архиепископу о направлении послов на Русь и приказывал: «Итак, покажи им грамоты, которые ты и твой монах получили от отца, высочайшего и святого самодержца, славной и блаженной памяти царя (т.е. византийского императора. – Авт.), от нашей мерности и от бывшего предо мною святейшего и приснопамятного патриарха кир Нила»⁴²⁰.

Упоминание патриарха Нила (он занимал патриарший престол в 1380–1388 гг.) и сопоставление процитированных отрывков грамоты патриарха Антония IV с данными русских летописей позволяет отнести переход Нижнего Новгорода и Городца под власть суздальских епископов к 1382 г. Действительно, под этой датой находим известие о преобразовании Суздальской епархии в архиепископию: «Тое же зимы прииде из Царяграда на Русскую землю Дионисии, епископъ суждальскыи, а в Суждаль приеха месяца генваря въ 6 день и воду крестилъ на Богоявление, а исправилъ себе архиепископью, и благослови его вселеньскыи патриархъ Нилъ и великая съборная апостольская церковь, и весь священьскыи вселеньскыи съборъ, повеле е зватися и бытии архиепископомъ въ Суждапе и въ Нижнемъ Новегороде и на Городце, и по нем пребыти сущимъ въ тыхъ делехъ такоже и инымъ епископомъ»⁴²¹.

Однако грамота патриарха Антония IV сообщает, что Нижний Новгород и Городец стали владением суздальских епископов гораздо ранее – еще при жизни митрополита Алексея, т.е. до 1378 г.: «Они (Нижний Новгород и Городец. – Авт.) были де исстари и изначала городами русской митрополии и состояли под ее ведением и управлением; твой же монах (т.е. Дионисий. – Авт.) выпросил их у митрополита киевского и всея Руси, онаго кир Алексия, чтобы держать их, на правах экзарха, и действительно держал до конца жизни кир Алексия. По смерти же кир Алексия, когда вследствие разных смут, о которых знаешь и ты, другой не был еще поставлен на русскую митрополию, твой монах завладел этими городами и, не найдя здесь (т.е. в Константинополе. – Авт.) никакой помехи (так как на Руси не было одного общего митрополита, а бывали попеременно то один, то другой), стал искать и получил их на том основании, будто они принадлежат его церкви»⁴²².

Поскольку сообщение летописей под 1374 г. о поставлении Дионисия «епископомъ Суждалю и Новугороду Нижнему и Городцу» приходится на время жизни митрополита Алексея, в литературе сложилось мнение, что передача указанных городов под церковную юрисдикцию суздальского епископа произошла именно в 1374 г., когда эту епархию возглавил Дионисий. (Этой позиции придерживается А. А. Булычев. Говоря о Дионисии, он пишет: «В 1374 г. киевский митрополит Алексий возвел его на кафедру епископов суздальских, передав в юрисдикцию новопоставленному владыке из первосвятительского диоцеза Нижний Новгород и Городец»⁴²³).

Однако вряд ли с этим можно согласиться. Судя по всему, речь в патриаршей грамоте идет о событиях более ранних, чем 1374 г. Для подобного вывода у нас имеются несколько оснований. Прежде всего, нам неизвестны случаи, когда поставленный митрополитом епископ управлял своей епархией не самостоятельно, а в качестве митрополичьего экзарха. Между тем, у нас есть косвенные подтверждения того, что до 1374 г. Нижний Новгород в церковном отношении действительно управлялся от имени митрополита. Об этом говорят известие летописца о пребывании митрополита Алексея в Нижнем Новгороде в 1370 г.⁴²⁴, а также то, что русские летописи на протяжении целого десятилетия, в промежуток между смертью суздальского епископа Алексея в 1364 г. и поставлением Дионисия в 1374 г., не называют ни одного суздальского епископа, хотя известия о событиях церковной жизни во владениях суздальских князей встречаются у летописца регулярно. (Из церковных известий во владениях суздальских князей в 1364–1374 гг. упоминаются: смерть и похороны в нижегородской церкви св. Спаса князя Андрея Константиновича 2 июня 1365 г.; женитьба 18 января 1366 г. великого князя Дмитрия Московского на дочери суздальского князя Дмитрия Константиновича; гибель монахов в монастыре св. Лазаря в Городце от грома 23 июля 1367 г.; пожар соборной церкви св. Михаила в Городце и церкви св. Михаила в Суздале от молнии 11 апреля 1368 г.; восстановление князем Борисом Константиновичем Суздальским сгоревшей соборной церкви св. Михаила летом 1370 г.; строительство каменной церкви св. Николы князем Дмитрием Константиновичем в Нижнем Новгороде летом 1371 г.; чудо с колоколом у церкви св. Спаса в Нижнем Новгороде летом 1372 г.⁴²⁵).

Наконец, обращает на себя внимание, что патриарх Антоний, обращаясь к суздальскому архиепископу Евфросину, применительно к его предшественнику на суздальской кафедре употребляет термин «твой монах», хотя в Константинополе было известно, что Дионисий являлся суздальским владыкой⁴²⁶.

Вероятно, вскоре после знакомства с Сергием Дионисий получил сан архимандрита и стал руководителем нижегородского духовенства. Чтобы предупредить возможное недовольство нижегородской паствы фактическим уничтожением суздальской епархии, митрополит Алексей направил вместе с Сергием в Нижний Новгород «поучение жителям нижегородских и Городецких пределов». Оно дошло до нас в единственном списке рубежа XIV–XV вв. в одной из рукописей московского Чудова монастыря⁴²⁷. В нем митрополит Алексей, обращаясь к «игуменомъ, попомъ и диаконом и всем правовернымъ христианомъ всего предела Новгородского и Городецкого», призывал их подчиниться непосредственной власти митрополита.

В литературе имеется несколько датировок этого памятника. К. Невоструев, опубликовавший послание митрополита Алексея, полагал, что его нужно датировать 1365 г.⁴²⁸ В. А. Кучкин считает, что послание было связано с захватом Нижнего Новгорода князем Борисом. Это событие, по его мнению, произошло в 1363 г., что меняет датировку памятника⁴²⁹. Однако выше мы показали, что в действительности захват Нижнего Новгорода князем Борисом Константиновичем произошел в 1364 г. Ошибка в датировке этого события В. А. Кучкиным произошла из-за того, что при его описании он основывался на неверных хронологических данных Рогожского летописца, а не учитывал сведений всей совокупности русских летописей, в частности, Симеоновской. Не учел исследователь и другого факта. В русской церкви до сих пор сохранилась традиция поминать на службах возглавляющего ту или иную епархию правящего архиерея. В своем послании митрополит Алексей призывал нижегородцев поминать себя: «Такоже, дети, поминаите въ молитвахъ своихъ и наше смиренье, дабы Христосъ богъ нас съблюлъ отъ неприязни в семъ веце»⁴³⁰. Подобное требование могло быть высказано только после смерти суздальского владыки Алексея, который, по данным Рогожского летописца, скончался в конце 1364 г.⁴³¹ Отсюда выясняется, что данный памятник был написан в 1365 г.

Фактическая ликвидация суздальской епархии продолжалась почти десятилетие. Лишь в 1374 г. митрополит Алексей назначил Дионисия на пустующую кафедру, которой тот реально уже управлял. Сделать это заставило резкое обострение на рубеже 1360-х – 1370-х годов отношений Москвы с Тверью и Литвой. В этих условиях московские власти предпочли пойти на известные уступки суздальским князьям с тем, чтобы не иметь в их лице возможных противников в схватке за господство в Северо-Восточной Руси.

Поездка Сергия в Нижний Новгород преследовала и еще одну цель. Судя по всему, митрополит Алексей четко осознавал, что только одним церковным подчинением вряд ли возможно было сколько-нибудь надолго привязать суздальских князей к Москве. Очевидно, требовались более прочные связи, одной из которых мог стать брак великого князя Дмитрия с одной из суздальских княжон.

Для нас определенный интерес представляет то, что в данном случае это стремление митрополита нашло горячего сторонника в лице московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова, игравшего одну из главных ролей в московском правительстве того времени.

Свое первенствующее положение в среде московского боярства Василий Васильевич Вельяминов приобрел благодаря своим родственным связям с московским княжеским домом. Его двоюродная сестра была замужем за отцом Дмитрия (будущего Донского), и которому он соответственно приходился двоюродным дядей.

Вопрос о родственных связях Вельяминовых с московским княжеским домом представляется довольно запутанным в отечественной литературе. В. А. Кучкин в свое время обратил внимание на одну жалованную грамоту Дмитрия Донского некоему новоторжцу Евсевию, где великий князь называет Василия Васильевича Вельяминова «своим дядей»⁴³². В 1974 г. он выдвинул осторожное предположение, что жена великого князя Ивана Красного и соответственно мать Дмитрия Донского великая княгиня Александра (в монашестве Мария) была сестрой московского тысяцкого В. В. Вельяминова⁴³³. Позднее исследователь отказался от своей догадки. Поводом к этому, вероятно, послужил тот факт, что в начале XV в. сын Дмитрия Донского Петр женился на Евфросинье Полиевктовне, внучке Василия Васильевича Вельяминова. Предположить, что Александра была сестрой Василия Васильевича Вельяминова невозможно, т.к. в этом случае оказывается, что князь Петр Дмитриевич и Евфросинья Вельяминова еще до свадьбы являлись родственниками в шестой степени родства, а такие браки по церковным правилам считались недопустимыми. (Церковь разрешала браки только после седьмой степени родства, о чем напоминает известная поговорка о дальних родичах: «седьмая вода на киселе»). На основании этого В. А. Кучкин предположил, что Дмитрий Донской именует Василия Васильевича «дядей» не в привычном для нас значении «брат отца или матери», а в другом – в смысле «кормилец, воспитатель, наставник, дядька». В. В. Вельяминов при Дмитрии Донском занимал должность московского тысяцкого, а одной из основных обязанностей тысяцких являлось как раз воспитание княжеских детей. Как известно, после смерти отца Дмитрий остался ребенком на попечении московских бояр. Поэтому, согласно гипотезе В. А. Кучкина, совершенно понятным становится, почему Дмитрий именует в грамоте В. В. Вельяминова «своим дядей», т.е. дядькой, воспитателем⁴³⁴. Однако это предположение, несмотря на всю привлекательность, следует отбросить. В. К. Гарданов, специально изучавший бытование термина «дядька» в Древней Руси, нигде не сталкивался со случаем, когда значение «кормилец, воспитатель» выражалось бы словом «дядя», а не «дядька»⁴³⁵. Сознание средневековых людей всегда четко разграничивало эти два внешне похожих слова. Разница между ними ощущалась и гораздо позднее. В XVII в. известного боярина Б. И. Морозова, воспитателя царя Алексея Михайловича, источники всегда именуют царским «дядькой», но отнюдь не «дядей». Это отразилось и в художественной литературе. А. С. Пушкин, тонко чувствовавший все оттенки родного языка, никогда не мог допустить того, чтобы Гринев из «Капитанской дочки» называл своего воспитателя Савельича «дядей». В своих построениях В. А. Кучкин не учел одного обстоятельства. Словом «дядя» на Руси называли не только родного дядю, но и двоюродного. Таким образом, если предположить, что Александра была внучкой родоначальника Вельяминовых Протасия не от Василия Протасьевича, а от другого его сына, то в итоге Евфросинья и Петр оказываются родственниками в восьмой степени, что делало их брак реальным, а Василий Васильевич Вельяминов являлся двоюродным дядей Дмитрия Донского. Остается найти в источниках лишь упоминание еще об одном сыне Протасия. Позднейшая родословная Вельяминовых, составленная много позже, у московского тысяцкого Протасия знает всего одного сына. Но это отнюдь не означает, что у него не могло быть других сыновей. Просматривая родословцы старомосковских боярских родов и сравнивая между собой различные их редакции, можно привести немало случаев, когда их представители, составляя свое родословие, отсекали боковые ветви рода, члены которых к тому времени успели «захудеть». Это делалось в первую очередь из-за боязни осложнений в местническом отношении. Изучая летописные известия времен княжения Калиты, находим интересное для нас сообщение, что в 1330 г. московский князь, будучи в Новгороде, направил своего посла Луку Протасьева в Псков к бежавшему туда князю Александру Михайловичу Тверскому с предложением поехать в Орду⁴³⁶. Несомненно, что это был очень влиятельный человек своего времени, очевидно – боярин, если судить по важности и деликатности порученного дела. Определение Луки как «Протасьев» несомненно указывает на его отца Протасия. Бояр у Калиты было сравнительно немного, но только один из них звался Протасием. Им был первый известный нам московский тысяцкий. Очевидно, что Лука был его сыном и в свою очередь имел дочь Александру, вышедшую замуж в 1345 г. за Ивана Красного, в бытность того еще удельным звенигородским князем. Таким образом, Василий Васильевич Вельяминов оказывается двоюродным дядей Дмитрия Донского. Что же касается Луки Протасьевича, он стал по мужскому потомству родоначальником рода Протасовых и память об этом у его потомков сохранялась очень долго, на протяжении нескольких столетий. Но связанные с уделами Протасовы очень быстро деградировали в служебном отношении и вышли из среды московского боярства⁴³⁷.

Будучи в родстве с московскими князьями, Василию Васильевичу не приходилось опасаться за устойчивость своего положения. Однако время играло не в его пользу. Княжич подрастал, на повестку дня рано или поздно должен был встать вопрос о его женитьбе. Она автоматически выдвигала на первые роли близ великокняжеского стола новых родичей со стороны будущей жены, которые легко могли отодвинуть московского тысяцкого на вторые роли, невзирая на все его прежние заслуги. Первым сигналом того, насколько непрочным было его влияние, стала для Василия Васильевича смерть его двоюродной сестры великой княгини Александры 26 декабря 1364 г.⁴³⁸

Чтобы сохранить свою роль и в дальнейшем, Василий Васильевич разработал довольно удачную комбинацию. Князь Дмитрий Константинович Суздальский, занявший Нижний Новгород благодаря поддержке Москвы, был всецело признателен московскому правительству. Однако прочным и стабильным данный союз мог стать только благодаря брачным связям. Неудивительно, что перед юным московским князем со всей очевидностью вставала необходимость женитьбы на дочери суздальского князя. Но у последнего их было две. В этом-то и заключалась вся суть задуманного Вельяминовым плана. Согласно ему, одновременно с женитьбой великого князя Дмитрия на одной из дочерей князя Дмитрия Константиновича сын Василия Васильевича Микула должен был жениться на другой дочери суздальского князя. Тем самым род Вельяминовых вновь роднился с московскими князьями и влиянию Василия Васильевича более уже ничего бы не угрожало.

Понятно, что поручить столь деликатный вопрос о сватовстве дочерей князя Дмитрия Константиновича можно было только доверенному человеку. В этом плане кандидатура Сергия Радонежского оказывалась весьма удачной. Василий Васильевич Вельяминов знал Сергия через старшего брата Стефана, который, будучи игуменом Богоявленского монастыря, одно время был даже духовником Вельяминова⁴³⁹.

В ходе своей поездки троицкий игумен успешно справился с порученными делами. 18 января 1366 г. в великокняжеской Коломне состоялась свадьба великого князя Дмитрия Ивановича на Евдокии, младшей дочери суздальского князя⁴⁴⁰, и примерно в это же время на ее старшей сестре Марии женился Микула Вельяминов⁴⁴¹.

В последнее время в литературе возникли сомнения – в каком году (1366 или 1367) происходила свадьба Дмитрия и Евдокии. В. А. Кучкиным было выдвинуто предположение, что она состоялась в январе следующего 1367 г.⁴⁴², однако мы предпочитаем придерживаться традиционной хронологии. Основанием для этого служит указание на время ее проведения в Симеоновской летописи и Рогожском летописце под 6874 г.: «Тое же зимы месяца генваря въ 18 день, на память святыхъ отець нашихъ Афанасия и Кирила, в неделю промежу говенеи»⁴⁴³. Из данного свидетельства вытекает, что Дмитрий женился 18 января, в промежуток между двумя постами: однодневным (5 января, в навечерие Богоявления Господня) и великим (семь недель перед пасхой). При этом день свадьбы пришелся на воскресенье («неделя» – церковно-славянское название воскресенья⁴⁴⁴). В 1366 г. пасха пришлась на 5 апреля, а, следовательно, великий пост начался в понедельник 16 февраля⁴⁴⁵. Отсюда нетрудно подсчитать, что в этом году 18 января пришлось именно на воскресенье. В 1367 г. соотношение дат и дней недели было иным.

Но насколько достоверными являются наши предположения о возможных контактах Сергия с московским тысяцким? Понятно, что если подобные разговоры и были, то велись они без свидетелей. В этой связи следует упомянуть об одном интересном замечании Н. С. Борисова, обратившего внимание на один источник, остававшийся на периферии внимания исследователей, писавших о Сергии Радонежском: «Императрица Екатерина II глубоко интересовалась русской историей. При помощи лучших специалистов того времени она написала несколько исторических трудов, в которых встречаются уникальные факты. Императрица и ее консультанты имели в своем распоряжении не сохранившиеся до наших Дней источники. Перу Екатерины принадлежит, среди прочего, составленная на основе источников записка «О преподобном Сергии». В ней читаем следующее: «В 1366 г. (в действительности, в 1365 г. – Авт.) преподобный игумен Сергий, по просьбе князя великого Дмитрия Ивановича, ездил послом в Нижний Новгород к князю Борису Константиновичу о мире. И мир и тишину паки восстави, и первые слова о браке князя великого Дмитрия Ивановича со дщерью князя Дмитрия Константиновича Суздальского были пособием преподобного игумена Сергия, чем пресеклись междоусобные распри о великом княжении Владимирском на Клязьме"»⁴⁴⁶. Данное показание источника полностью подтверждает выдвинутую нами версию о второй цели визита троицкого игумена в Нижний Новгород и служит свидетельством того, что именно в 1365 г. началось тесное знакомство Сергия Радонежского с Дмитрием Донским, которое продолжалось почти четверть века, вплоть до смерти последнего в мае 1389 г.

Завершая рассказ о нижегородской поездке троицкого игумена, следует упомянуть еще об одной детали. Именно к ней приурочивают основание преподобным небольшой Георгиевской пустыни на реке Клязьме близ Гороховца. Историки, правда, высказывали сомнения по поводу этого факта. Однако имеющиеся у нас сведения позволяют говорить о том, что эта обитель действительно была основана Сергием Радонежским в ноябре – декабре 1365 г.

Отмечая широкую колонизаторскую деятельность монахов Троицкого монастыря, В. О. Ключевский писал: «Он (Сергий. – Авт.) пользовался всяким случаем завести обитель, где находил то нужным. В 1365 г. великий князь Дмитрий Донской послал его в Нижний Новгород... и на пути, мимоходом, он нашел время в глуши Гороховского уезда, на болоте при реке Клязьме, устроить пустынку, воздвигнуть в ней храм св. Троицы и поселить «старцев пустынных отшельников, а питались они лыками и сено по болоту косили"»⁴⁴⁷.

Несколько более подробные сведения об этой обители находим в известном справочнике В. В. Зверинского, сообщающем, что Георгиевская пустынь, располагавшаяся там, где позднее находилось село Георгиевская слободка Гороховецкого уезда Владимирской губернии, в 15 верстах к западу от Гороховца, при оз. Саке, близ левого берега Клязьмы, была основана в 1365 г. Сергием Радонежским на пути из Нижнего Новгорода. Позднее обитель была разорена казанскими татарами, но около 1590 г. была восстановлена старцем Сергиева монастыря Варсонофием Якимовым и приписана к Троице-Сергиевой лавре. Но и на этот раз обитель просуществовала лишь немногим более столетия. В 1703 г. упоминается ее строитель Варсонофий Урвачов, а еще до 1764 г. она прекратила свое существование⁴⁴⁸.

Поскольку «Житие» Сергия (точнее та его часть, которая принадлежит уже перу Пахомия Логофета) ничего не говорит о поездке Сергия в Нижний Новгород, а тем более об основании преподобным новой обители, в современной литературе отношение к этому факту биографии троицкого игумена двойственное. Если Н. С. Борисов считает данное известие достоверным, то В. А. Кучкин полагает, что «достоверность этих преданий не подкрепляется более ранними свидетельствами». Б. М. Клосс, склоняясь к мнению В. А. Кучкина, все же считает, что вопрос нуждается в доисследовании⁴⁴⁹. Это обстоятельство заставляет нас обратиться к первоисточникам.

Об истории этой обители становится известным из жалованной грамоты царя Федора Ивановича, выданной соборному старцу Троице-Сергиева монастыря Варсонофию Якимову 12 сентября 1590 г.: «В Гороховском де уезде на реке на Клязьме в поймах на болоте есть пустыня, а в ней бывал храм Живоначальная Троица, Да Христов мученик Георгий, а поставил де ту пустыню и храм сам чудотворец Сергий в те поры, как ево посылал в Нижний Новгород прадед наш великий государь великий князь Дмитрий Иванович Донской ко князю Борису Константиновичу о миру; а в той де пустынке жили старцы пустынные отходники, а питалися лыками и кошницы, и сено по болоту косили; и та де пустыня запустела от казанских татар лет с семдесять (т.е. в начале 1520-х годов. – Авт.), и лесом поросла»⁴⁵⁰.

В архиве Троице-Сергиева монастыря уцелел целый комплекс актов на владения Георгиевской обители в Гороховце, восходящий к XV в. и включающий в себя несколько жалованных грамот великих князей Ивана III и Василия Темного. Согласно им, первое упоминание «пустынки у Юрия святого» содержится в жалованной грамоте Василия Темного троицкому игумену Зиновию, которая датируется 1432–1435 гг.⁴⁵¹ Таким образом, выясняется, что содержащаяся в грамоте 1590 г. информация об обстоятельствах основания этой обители не является домыслом конца XVI в., а сама пустынь существовала уже в первой трети XV в. Все это позволяет достаточно уверенно говорить о том, что Георгиевская обитель вполне могла быть основана Сергием Радонежским. Неслучайным был и выбор места для основания обители – именно в этих местах произошло примирение Дмитрия и Бориса Константиновичей в 1364 г. Поэтому не исключено, что спустя год здесь могла быть воздвигнута по этому поводу обетная церковь.

Для нас же определенный интерес представляет другая жалованная грамота царя Федора Ивановича, выданная приблизительно через год после первой – 4 августа 1591 г. все тому же старцу Варсонофию Якимову. Она практически повторяет слово в слово предыдущую: «В Гороховском уезде пустынка Сергея чюдотворца Зачатие, а был в ней храм Живоначальная Троица да Христов мученик Георгий; а поставил деи ту пустынку и храм сам чюдотворец Сергий, в те поры как его посылал в Нижней Новгород прадед наш великий государь князь велики Дмитрей Ивановичь Донской ко князю Борису Константиновичю; а жили деи в той пустынке старцы, пустынные отходники, а питалися лыками и сено по болоту косили; а запустела деи та пустынка от казанских татар лет с семдесят»⁴⁵². Тем не менее случайная оговорка источника позволяет уточнить, что изначально обитель была посвящена празднику Зачатия святой Анны и лишь позднее стала именоваться Георгиевской – по приделу расположенного в ней Троицкого храма.

Как будет показано ниже, в древней Руси очень устойчивой была традиция освящения храма на престольный праздник. Близкое соседство в святцах Юрьева дня (осеннего) – 26 ноября и Зачатия святой Анны – 9 декабря позволяет сделать предположение, что это совпадение является не случайным, и мы можем говорить о том, что основание обители следует отнести к ноябрю – декабрю 1365 г. Тем самым можно утверждать, что поездка Сергия Радонежского в Нижний Новгород и основание новой обители пришлись на последние месяцы 1365 г.