А.Л. Никитин. С.А. Волков и его мемуарное наследие

В 20-х и даже еще в 30-х годах нашего века Сергиев Посад, затем город Сергиев, а с 1930 г. – Загорск, которому только в 1991 г. было возвращено исконное имя, оставался явлением исключительным для посвященных. Маленький зеленый городок, веками слагавшийся под сенью величественных стен Троице-Сергиевой лавры, куда в 1814 году была переведена преобразованная митрополитом Платоном (Левшиным) Московская духовная академия, прямая наследница знаменитой Славяно-греко-латинской академии, к началу XX века стал играть роль одного из главных духовных и религиозных центров России. Он притягивал не только богомольцев. Сюда тянулись философы, писатели, художники, ученые. Здесь они оседали: одни – на время, другие – на всю оставшуюся жизнь. Их влекли древние храмы православной обители, редкие по красоте окрестности, уют и тишина провинциальной жизни всего в двух часах езды от Москвы. Привлекало уникальное собрание древних рукописей, четвертая по величине и значению для России научная библиотека, но, в первую очередь, та духовная элита, которую являл собой профессорско-преподавательский состав Академии. Лекции читали лучшие знатоки церковного права, знатоки древних языков, богословы, историки Церкви, специалисты по литургике и религиоведению. Большинство их жило в Сергиевом Посаде в собственных домах, подобно семьям белого духовенства и родственникам монашествующих.

Было и другое немаловажное обстоятельство. С конца 1917 года Сергиев Посад стал местом ссылки части петербургской и московской аристократии, интеллигенции, либеральной буржуазии. На его улицах можно было встретить бывших камергеров, фрейлин, журналистов, давно вышедших в отставку генералов, книгоиздателей и промышленников, деятелей земства и членов Государственной думы.

В этом удивительном мире на переломе двух эпох оказался молодой Сергей Александрович Волков.

Он родился 19 февраля 1899 года (по старому стилю) в селе Маврино Богородского уезда Московской губернии. Отец его, Александр Николаевич Волков, был крестьянин, мать – народная учительница. Семья оказалась не слишком благополучной: отец пил, довольно рано ушел из семьи и умер в 1930 г. Сын не любил о нем вспоминать. Мать, Любовь Александровна Волкова, умерла в 1935 году, и до конца ее дней он сохранял к ней удивительную сыновью любовь, а позднее – столь же нежную память, как и о ее сестре, Анне Александровне Поспеховой, своей тетке и «крестной матери», о которой он неоднократно вспоминает в дневниках и мемуарах. В Сергиев Посад семья Волковых переехала в 1909 году, по-видимому, в связи с поступлением С.А. Волкова в гимназию, которую он окончил в 1917 году, тогда же поступив в Московскую духовную академию. И хотя проучился он в последней недолго – весной 1919 года Академия была переведена в Москву, а затем и закрыта в 1920 г., – выбор этот оказал решающее влияние на всю его дальнейшую жизнь.

Вряд ли я ошибусь, если скажу, что С.А. Волков был рожден именно для Академии с ее торжественным богослужением, сопровождаемым древними распевами, с поисками древней мудрости, чувством сопричастности всей мировой культуре и истории человечества, с удивительным сплавом догматизма, порывов чистой веры и интеллектуального скептицизма. Это был мир в мире, сочетающий схоластику и экстаз, переплетающиеся с позитивным знанием, раз навсегда утвержденный ритуал и бесконечную изощренность утонченной философской мысли; мир, требующий от человека не такой уж большой аскезы, но зато предлагающий взамен все сокровища человеческого духа. Вот эта тяга к знанию, врожденное чувство мистицизма, великолепная память, редкий дар слушать и слышать собеседника позволили бывшему студенту МДА и после ее закрытия остаться в среде наиболее ярких ее профессоров, будучи как бы их «общим келейником», которому те поверяли свои мысли, делились воспоминаниями и надеждами. Так был им сделан первый шаг в смешанное и одновременно изысканное общество Сергиева Посада.

Немаловажную роль при этом сыграло и следующее обстоятельство. С 1920 по 1954 г. С.А. Волков преподавал в средних школах, ремесленных училищах и на различных курсах г. Загорска, как был переименован в 1930 г. Сергиев Посад, русский язык, литературу, историю СССР, зарекомендовав себя с первых же шагов педагогом «милостию Божией». Энциклопедическая память, прекрасное знание предмета и чувство языка делали его уроки и публичные лекции своего рода праздником для учеников и слушателей. По самой природе своей С.А. Волков был не исследователем, а «хранителем предания», очень рано ощутив, что на его долю выпало, может быть, самое ответственное дело в те трудные годы – собирать, хранить и передавать последующим поколениям сокровища мировой культуры, которые тогда подвергались осмеянию и уничтожению. Все, что он смог получить из рук наставников, а в последующем и приумножить собственными трудами, он сторицей возвращал их детям и внукам, которых ему довелось обучать, воплощая в себе живую связь поколений.

Первые мои встречи с С.А. Волковым пришлись на страшные дни холодной и голодной зимы 1942/43г., и от них в памяти сохранилось немногое. Помнится узкая беленая комната с высоким потолком, в которой мы жили с матерью и бабушкой, с печкой у стены, – одна из келий бывшего Гефсиманского скита, а в то время – комплекса организаций Московского областного отдела социального обеспечения (МООСО) с больницей, в которой завхозом работала моя мать, В.Р. Никитина, и с общеобразовательными курсами для инвалидов войны, на которых преподавал русский язык, литературу, историю СССР и Конституцию С.А. Волков, живший этажом выше. Смутно помню его высокую, тощую фигуру в сером свитере, появлявшуюся у нас, несколько случайных замечаний, подаренную мне рукописную книжечку его стихов из цикла «Египет», которым я тогда увлекался, читая и перечитывая повествование Г. Картера и А. Мейса о раскопках гробницы Тутанхамона, – книжечку любовно и красочно оформленную одним из учеников Волкова, А. Зморовичем, но дальше этого память отказывается высветить былое. Наряду с другими встречами и знакомствами тех мучительно тяжелых лет, эта казалась такой же случайной, почему и сам Волков уделил ей на страницах своего дневника 1943 г. всего несколько строк, тем более, что начались переезды, и уже в апреле 1943 г. мы потеряли друг друга из виду.

Истинное значение происшедшего выяснилось только спустя восемь лет, когда я учился в 8-м классе загорской школы № 1 и случайно возобновившееся знакомство стало для меня подарком судьбы в полном смысле этого слова. С тех пор и до самой смерти Волкова нас связывала искренняя дружба, насколько она была возможна при разнице возраста, творческих устремлений и обстоятельств жизни. Значение ее трудно переоценить. Исключительная в условиях провинциальной жизни тех лет библиотека СА. Волкова, которой я мог широко пользоваться, а в еще большей степени – его беседы стали для меня тем университетом, который в духовном отношении дал неизмеримо больше, чем последующие годы учебы на историческом факультете МГУ.

Хорошо помню крохотную комнатку, бывшую комнату прислуги, в коммунальной квартире на четвертом этаже 4-го Дома Совета по проспекту Красной Армии, где Волков жил до самой своей смерти. Это была настоящая келья – четыре метра в длину и около двух метров в ширину. Дверь из коридора открывалась направо и внутрь, упираясь в полки с книгами. По правой стене стеллажи тянулись почти до окна, оставляя место лишь для крохотного столика, на котором стояла лампа со стеклянным зеленым абажуром, чернильница и вазочка с карандашами. Тут же лежали стопки тетрадей, книги, а позднее стояла еще и старая пишущая машинка со сбитым шрифтом, появлению которой особенно радовался хозяин. Над столиком висели фотографии П.А. Флоренского, с семьей которого Волков был дружен и близок, С.И. Огнёвой, несколько фотографий друзей молодости – А.П. Дурнова, В.П. Жалченко с С.А. Волковым на берегу Вифанского пруда, портрет А.С. Пушкина...

Слева от входа стояла узкая железная кровать, едва втиснувшаяся между стеной и притолокой двери, застеленная тонким шерстяным одеялом. Она упиралась в секретер карельской березы, откидная крышка которого служила хозяину и его редким гостям обеденным столом. За секретером оставалось место только для узкого и высокого шкафа. Справа, в его большом отделении, висел выходной костюм и несколько рубашек; полки слева были заняты бельем, скудной обеденной посудой, но больше книгами, которые не предназначались для глаз случайных посетителей: Ф. Ницше, Л. Шестов, Н. Бердяев, М. Гершензон, З. Гиппиус, Д. Мережковский, Д. Философов, Р. Штейнер, Е. Блаватская, В.В. Розанов. ам же лежали тоненькие книжечки стихов Н. Гумилева, А. Ахматовой, О. Мандельштама и Вяч. Иванова. Над кроватью, в изголовье, висели гравюра Хиросиге из серии «Виды города Эдо», несколько рисунков карандашом и маслом его учеников, в том числе изображавший А.С. Пушкина в Тригорском, и цветные репродукции П. Гогена из «Ноа-ноа», изданного Я. Тутенхольдом. А на секретере, на столе в вазах и между стекол окна зимой цвел осенний сад из красных и желтых листьев, которые хозяин так любил собирать во время прогулок, сушить и закладывать в книги вместе с лепестками цветов.

Единственное высокое и узкое окно открывало вид на старый Конный двор, угловую Утичью башню Троице-Сергиевой лавры, на овраги, сады и березовые рощи, за которыми уже виднелись поля и перелески, подходившие в те годы с этой стороны чуть ли не к самым стенам Лавры...

Скуден был послевоенный быт, нищенским было наше существование, но какой контраст всему этому являли наши беседы, какой пир ума встречал меня каждый раз в этой крохотной келье, где жил, казалось бы, заурядный преподаватель русского языка и словесности! Над Загорском прокатились страшные 30-е годы, потом не менее страшные 40-е, прежних собеседников, друзей и учеников, выкосили репрессии, война, голод и старость, жить было трудно, и, встретив на улице худую и сутулую фигуру преподавателя ремесленного училища в черной форменной шинели и черной ушанке, несущего в кастрюльке скудный обед из столовой, кто мог подумать, что мысли его заняты воображаемым разговором с Платоном или с Анатолем Франсом, что он скандирует про себя чеканные строфы Вергилия на классической латыни или просто складывает очередные стихи?

Между тем, все так и было. Возвращаясь мыслями в годы моего военного детства и послевоенного отрочества, всякий раз я с удивлением вспоминаю, какой богатой и яркой духовной жизнью многие из нас восполняли нищету окружающего быта. В мыслях и чувствах давно ушедших людей, в образах и красках давно умерших культур мы находили удивительно мощный противовес житейским невзгодам, черпали силы, чтобы выжить, и не просто выживали – жили! Вряд ли кто из моих тогдашних сверстников и соклассников понял бы, о чем мы говорили с Волковым при встречах в его келье, где интеллектуальный пир оказывался приправлен несколькими ложками постного винегрета, квашеной, только что принесенной с рынка капустой, половиной соленого огурца, отварной горячей картофелиной с постным маслом и луком, a по праздникам – стопкой водки. Чуть позже в наш обиход вошли пельмени, появившиеся в продаже, кусок тушеного с овощами мяса, однако главное заключалось в другом. Древний Восток, Египет, античность, европейское средневековье, Индия, Ренессанс, русская история, живопись, поэзия, философия, религия – вот что занимало наш ум и воображение, что открывалось для меня по-новому и внове, рождая множество вопросов, подстегивая желание все охватить, узнать и понять...

Но чаще всего разговор возвращался к нашему «серебряному веку», который расцвел, достиг своего апогея и был разрушен на глазах у моего учителя и собеседника.

Эта блестящая страница русской культуры была представлена в библиотеке С.А. Волкова отдельными годовыми комплектами «Аполлона», «Весов», «Мира искусства», изданиями футуристов, драгоценными книжечками стихов А. Блока, Ф. Сологуба, А. Белого, М. Цветаевой, К. Бальмонта, М. Кузмина и многих других. Именно здесь я их впервые листал, постепенно осознавая, наследником какого национального богатства на самом деле являюсь. Наверное, так же это открывали для себя и другие ученики Волкова, для которых настоящее тоже оказывалось не сиюминутным только, но частью огромной мировой культуры, общего дела всего человечества. Среди поэтов «серебряного века» для Волкова на первом месте стоял «мэтр» – В.Я. Брюсов, чьи книги, вышедшие в издательстве «Скорпион», украшены были дарственными надписями автора В.В. Розанову, дочь которого, Т.В. Розанова, жила дверь в дверь с Волковым на той же лестничной площадке.

Знаменательный перелом в жизни С.А. Волкова наступил в феврале 1954 г. Решившись порвать с бесцветным и нищенским существованием преподавателя ремесленного училища, он поступил на должность заведующего канцелярией в возрожденную после войны, вернувшуюся в свои древние стены Московскую духовную академию. На этой должности он проработал до 1960 г., когда вышел на пенсию. Но связи с Академией не порвались. Очень скоро после своего вступления в должность заведующий канцелярией получил приглашение преподавать в Академии русский язык аспирантам и студентам-иностранцам, что он продолжал делать и после выхода на пенсию.

Академия высоко ценила Волкова. Его блестящие лекции, яркий педагогический талант, способность дать справку по самым разнообразным вопросам лингвистических, исторических, философских знаний, указать соответствующую литературу, дать методические рекомендации, чем неизменно пользовалась новая профессура, ставили его в исключительное положение. Он был раритетом столь же ценным, как те, что хранились в Церковно-археологическом музее МДА, поскольку бегло говорил по-французски и по-немецки, при случае мог объясниться на латыни и разобрать без словаря греческий текст. Уже по одному этому его участие в приеме иностранных гостей оказывалось совершенно необходимым. Наконец, Волков был последним и единственным представителем старой Академии, на которую так хотела походить Академия нынешняя, а его присутствие в этих древних стенах как бы утверждало некую духовную преемственность.

Перемена места работы, а, в известной мере, и всего образа жизни, не могли не сказаться на моем наставнике и друге. Я замечал, как с годами менялись его взгляды, как прежний скепсис и несколько ироническое отношение к монашеству и Церкви в духе его любимого Анатоля Франса и аббата Жерома Куаньяра, с которым Волков порой сравнивал себя, постепенно уходили в тень, уступая место если и не глубокой религиозности, то радостной почтительности перед тем миром, в который он смог вернуться на склоне своих дней. Это не мешало ему оставаться с друзьями прежним свободомыслящим философом, скептиком и эпикурейцем: за свою жизнь он достаточно много повидал, прочитал и передумал, чтобы обращать внимание на кажущиеся разногласия между умом и сердцем...

С.А. Волков умер в Загорске 21 августа 1965 года, оставив обширное творческое наследие, состоящее из стихов, мемуаров, дневников, переписки и фотографий. Его основная часть в автографах находится на хранении в РГАЛИ (ф. 3127, подфонд С.А. Волкова, включающий полный корпус стихов, мемуары, дневники, переписка), в Краеведческом отделе Сергиево-Посадского государственного музея-заповедника (второй авторский вариант собрания стихов, фотографии, воспоминания и пр.), а также в рукописном отделе библиотеки Московской духовной академии (авторский экземпляр окончательного варианта «Воспоминаний о МДА», документы).

Обширное творческое наследие С.А. Волкова сохранилось, к сожалению, далеко не полностью. Он писал много и постоянно, писал всю свою жизнь ~ стихи (начиная с пятнадцати лет и до своей смерти), собранные им в книги-циклы, дневники (так называемый «Московский дневник» 1919–1920 гг., о котором он упоминает в сохранившихся рукописях, дневник 1943–1948 гг., а также ежедневные дневниковые записи на отдельных листах), и, наконец, мемуары под общим названием «Эрмитаж», к которым Волков приступил впервые в 1932 г., предполагая охватить ими всю свою жизнь, начиная с раннего детства, чтобы рассказать о всех замечательных людях, встреченных им на своем пути.

Долгое время я полагал, что Волкову так и не удалось в полной мере осуществить этот обширный план, хотя следы работы над отдельными его частями можно видеть в сохранившихся рукописях и дневниках. И только теперь я могу с уверенностью утверждать, что он смог довести свой грандиозный замысел до завершения. К тому моменту, когда С.А. Волков приступил к работе над воспоминаниями о МДА, основной труд его жизни был закончен, отредактирован и переписан в семь одинаково переплетенных «под красный мрамор» тетрадей большого формата (типа «амбарных книг» по 160 страниц в каждой), из которых первые четыре содержали «Эрмитаж», в трех последующих, по счастью сохранившихся, находились дневниковые записи 1937–1948 гг. из серии «Сегодня» (5-я тетрадь), а в двух других (6-я и 7-я) – «Хрестоматия Servo», содержавшая, кроме выписок из книг с примечаниями переписчика, также неопубликованные тексты В.В. Розанова из архива его дочери, Т.В. Розановой. Что же касается четырех тетрадей «Эрмитажа», то они были затребованы местным отделом КГБ осенью 1965 г. вместе с другими рукописями, в том числе и с авторским экземпляром второго (дополненного) варианта «Воспоминаний о Московской Духовной Академии», у Е.А. Жонева и не возвращены владельцу.

В результате от первоначального замысла «Эрмитажа» до нас дошли только отрывки: первая (черновая) тетрадь 1932 года, содержащая самые ранние воспоминания о детстве, переезде в Сергиев Посад, годах учебы в Сергиево-Посадской гимназии, и окончательный (беловой) экземпляр истории дружбы мемуариста со своим учеником В.П. Жалченко, датированный осенью 1938 г.

Сами по себе оба этих отрывка «Эрмитажа» представляют интерес не столько литературный или исторический (особенно первые из них, как первый опыт работы в таком жанре), сколько биографический и, если так можно выразиться, интерес краеведческий. Это касается характеристик преподавателей мужской Сергиево-Посадской гимназии, их отношения к занятиям и ученикам, увлечения мемуаристом поэтами-модернистами, рассказа о дружбе с Алексеем Спасским, однако за всем тем читатель не найдет картины жизни города или эпохи, сколько-нибудь ощутимых примет времени, память о которых, как, например, о приезде в Сергиев Посад царской семьи в 1913 году, отразилась в воспоминаниях об МДА. Столь же мало эта внешняя жизнь просочилась на страницы воспоминаний о дружбе Волкова со своим учеником В.П. Жалченко, протекавшей на фоне трагического десятилетия 30-х годов. Впрочем, в последнем случае могла сказаться и жесточайшая самоцензура мемуариста, поскольку повествование связано с семьей ссыльного П.А. Флоренского и написано Волковым по свежим следам, в самый «разгар ежовщины», будучи отражением глубоко интимных чувств, волновавших его в то время.

И все же этот опыт, продолженный позднее, уже в годы войны, при работе над не дошедшими до нас глазами «Эрмитажа», позволил мемуаристу незадолго до смерти вернуться к первым наброскам, чтобы создать самостоятельное и законченное произведение, которое с полным правом ввело имя С.А. Волкова в число наиболее примечательных историков и бытописателей русской жизни первой четверти XX века – воспоминания о последних годах Московской духовной академии или, как озаглавил рукопись сам автор, «Finis Academiae».

Действительно, в обширной русской мемуаристике, посвященной событиям первой четверти XX века, «Воспоминания о Московской духовной академии» С.А. Волкова уникальны. Их автор оказался единственным летописцем и бытописателем последних лет жизни крупнейшего духовного центра России, о котором мы практически ничего не знаем. Как показывает Волков, Московская духовная академия была отнюдь не специальным духовным училищем. Скорее, она представляла собой центр, который направлял научные исследования в области философии, литургики, богословия., этики, филологии, древней гимнографии, осуществлял научные публикации самостоятельных исследований и переводов трудов древних и новых зарубежных мыслителей. В ней преподавали люди, одновременно возглавлявшие кафедры в Московском университете, а список тем кандидатских сочинений, который приводит Волков, практически не отличается от университетского, превосходя его разве что более глубоким философским и социологическим анализом. Наряду со специальными, в Академии существовали кафедры истории, философии, филологии, истории древней и новой литературы. Ее окончание вовсе не обязывало выпускника к получению духовного сана или к занятию вакантного места в той или иной епархии. Очень часто он продолжал свою научную или педагогическую деятельность на светском поприще, в университете или в гимназии.

Естественно, что обучение в Академии и научная работа в ее стенах не должны были вступать в противоречие с догматами православия. Однако уже из рассказов С.А. Волкова о диспутах, происходивших при защите магистерских диссертаций, можно видеть, что в начале XX века традиционное русское православие начинало трансформироваться в нечто новое под влиянием научных открытий и философских течений современности. Можно утверждать, что начиная с 1900-х годов Академия и, в какой-то мере, русская Церковь пытались идти в ногу с развитием всего русского общества – в чем-то поспешая за ним, а в чем-то даже его обгоняя. Особенно хорошо это видно из того круга чтения, который обеспечивали профессорам и студентам две академические библиотеки – фундаментальная и студенческая. Здесь были представлены все общественно-политические и литературно-художественные журналы, зарубежная периодика, не говоря уже о современной поэзии и беллетристике. И здесь же, на полках, ожидали своих читателей работы русских и немецких социал-демократов, анархо-синдикалистов, сочинения К. Маркса, К. Каутского, Г.В. Плеханова, даже И.И. Мечникова и К.А. Тимирязева, проводивших последовательную пропаганду дарвинизма и атеизма.

В своих мемуарах СА. Волков рисует живой облик профессоров и студентов Академии, показывает их характеры, рассказывает о причудах и человеческих слабостях. Можно подосадовать, что портрет человека часто ограничивается у него наброском случайной или юмористической ситуации, поскольку нам не с чем сравнить этот рассказ, нечем его дополнить. Но и это объяснимо. Будучи приходящим студентом, Волков в те годы встречался во своими сокурсниками и наставниками только на лекциях, на торжественных актах, на богослужении или в коридорах Академии. Такие встречи не способствовали сближению. А после закрытия Академии разница лет и специфика интересов уже не могли дать большого материала мемуаристу.

В воспоминаниях С.А. Волкова напрасно искать экзальтированных подвижников, добровольных мучеников и аскетов. Такие люди, по всей видимости, были, но он с ними не встретился или не успел их разглядеть. Для нас гораздо ценнее – и цельнее – выступающие на страницах его мемуаров фигуры людей, нашедших себя в жизни и отдавшихся без остатка тому, что они полагали своим долгом. Таковы очерченные несколькими штрихами академический духовник игумен Ипполит, великий смиренник Порфирий (Соколов), страстный ревнитель церковного дела, влюбленный в возвышенную красоту богослужений Иларион «Великий». Характерен жизненный путь профессора Е.А. Воронцова. Ученый с мировым именем, он ощутил тщету собранного им научного знания, отказался от спокойного и почетного места в центральной библиотеке страны и вступил на «крестный путь» службы приходского священника, чтобы своим словом нести утешение нуждающимся. Он не снял сан, подобно Феодосию (Пясецкому), не покинул вверенную ему паству – наоборот, пришел к ней в самое нужное и трудное время. To же можно сказать о Варфоломее (Ремове), Вассиане (Пятницком) и многих других, кто в те дни принял на себя добровольный крест служения, ничего не обещавший им, кроме гонений, ссылок, концлагерей и застенков ОГПУ.

Разобщенные, лишенные семей, близких, сочувствия и уважения окружающих, натравливаемых на них властями, они как бы повторяли путь «неистового протопопа» Аввакума, только в отличие от него отстаивали не прошлое, а будущее Церкви, выступали в защиту не мелочной обрядности, но самого духа веры. Они не оставили своих мемуаров, как не оставили нам и своих могил.

Этих людей можно было уничтожить физически, но не сломить. Таким предстает в рассказе случайного собеседника автора увиденный им на строительстве очередного сибирского тракта «священник, ученый с мировой известностью»; такими видим священнослужителей, уходивших по этапу на страшные Соловки, в воркутинские, колымские, казахстанские лагеря, как если бы их вел не приговор «Тройки», а долг быть среди тех, кого они считали своей паствой...

Касаясь вопросов веры и неверия, Волков проявлял осторожность и тактичность, понимая, как непросто решается каждый из этих вопросов в разных случаях. Развитие научных знаний о мире уже в его время заставило богословов Запада и Востока молчаливо обходить признание некоторых догматов, допуская возможность индивидуального решения этих вопросов.

Нам, людям конца XX века, разобраться в этих проблемах так же трудно, как обнаружить элементы «неправославия» в магистерской диссертации Флоренского или уклон к протестантизму в работах М.М. Тареева. Зато гораздо понятнее склад ума таких ученых, как Е.А. Воронцов или Вассиан (Пятницкий), чья глубокая, искренняя вера ничуть не мешала их научной деятельности и критическому подходу при анализе древних текстов. Стоит напомнить, что таким же глубоко верующим человеком был великий русский физиолог И.П. Павлов, которому не приходило в голову среди окровавленных мускулов искать бессмертную душу именно потому, что как ученый, он умел разграничивать дух и материю. Впрочем, что знаем мы не только о душе человека, но о нем самом?

В воспоминаниях об МДА мы не найдем сколько-нибудь широкой картины жизни тех лет. Они сугубо субъективны, и это не метафора, а точное их определение. С.А. Волков писал не просто о том, что сам он видел и слышал: даже из виденного он выбирал лишь то, что привлекало его внимание и западало в душу, как это можно видеть и по его дневникам 1943–1948 гг. Остальное для него как бы не существовало.

Как признается в одном из примечаний сам Волков, с детства он был «книжной душой» – в том смысле, в каком употреблял это выражение любимый им А. Франс, – воспринимая окружающий мир исключительно посредством книг и через книги. Как в гимназии ему претило изучение точных и биологических наук, так в Академии увлекало духовное знание, мистицизм и визионерство. До конца своих дней Волков любил сны, жил ими, записывал их и этим, по-видимому, тоже защищался от реальности быта. В основе своей он был истинным, редчайшей силы поэтом, все устремления которого были направлены не на активное творчество, a на создание мира грез, в который он уходил, как в книги. Его завораживали переливы красок закатов, музыкальность гласных, гармония звуков. Неудивительно, что наиболее полное соответствие этому он находил в торжественном таинстве богослужения православной Церкви, в красоте древних распевов, в романтике пожелтевших листов давно забытых книг.

Так же, как для философов и теологов позднего Возрождения и барокко, слово для него «являлось не выражением абстракции, а ее квинтэссенцией». И точно так же в поэзии русских символистов он отыскивал не путь к зашифрованному постижению мира, а всего только искусное «плетение словес», пьянящих его своими сочетаниями.

Подлинную гармонию бытия в годы своей юности Волков находил «в тихой сводчатой комнате старинного елизаветинского чертога, с толстыми стенами и маленькими окнами, выходящими на север», где жили его ближайшие друзья по Академии – студенты-монахи. Там его окружали голубые стены, лепной потолок, лампады, мерцающие перед образами, огромные стеллажи, уставленные книгами, зеленые абажуры электрических ламп на больших письменных столах и всюду – книги, книги и книги. То, что происходило за стенами этой комнаты, как он пишет сам, «отталкивало своей грубостью, а подчас и жестокостью... в хаосе разрушения и озлобленной вражды ко всему старому, в том числе и к религии». Другими словами, молчание Волкова объясняется не столько его забывчивостью, сколько активной позицией неприятия хаоса во имя сохранения истинной и непреходящей гармонии. И для того, чтобы выполнить свой долг до конца, он обратился к перу и бумаге.

В основу воспоминаний С.А. Волкова положены его устные рассказы о людях Академии. Отсюда идет лаконичность, отточенность повествования и эффектность концовок, роднящие каждый рассказ с анекдотом. В устной передаче это подчеркивалось еще мимикой, интонацией и жестом. Мне неоднократно случалось слышать эти рассказы от их автора в разное время и в разной аранжировке, с комментариями и даже дополнениями по тому или иному случаю. И я думаю теперь, что их отработанность на определенную аудиторию, в конце концов, помешала Волкову в последующих попытках литературного развития сюжетов. Мысль записать их возникла у него в начале 30-х годов (1932–1934), как можно с уверенностью датировать наиболее ранние тетради, сохранявшиеся в его архиве. Именно тогда определилась структура первой половины его мемуаров, ядром которой стали портреты-характеристики Илариона, Д.В. Рождественского, С.С. Глаголева и других профессоров Академии.

Вторично Волков приступает к продолжению и развитию своих воспоминаний в 1941 году, вероятнее всего, осенью и в начале зимы. Вряд ли я ошибусь, предположив, что толчком послужило его возвращение в родные когда-то стены Лавры и бывшей Академии, где тогда помещался Музей народных художественных ремесел и Загорский государственный музей-заповедник. Старший научный сотрудник обоих этих учреждений, С.А. Волков особенно остро мог вновь пережить годы своей юности, работая с документами по истории Лавры, составляя библиографические указатели и архивные справки по архитектурным памятникам Лавры, встречая на каждом шагу имена своих академических наставников, которые так много сделали для спасения историко-художественных сокровищ монастыря и библиотеки бывшей Академии.

Завершающий период работы над мемуарами об Академии пришелся на начало 60-х годов, когда Волков ушел на пенсию, оставшись столь же тесно связан со своей alma mater, как и ранее. Его маленький рабочий столик постоянно был заложен стопками книг и связками годовых комплектов журналов; такие же связки лежали и на полу. От этого периода осталось множество выписок – обширные цитаты из статей, рецензий и протоколов заседаний Ученого совета МДА, списки бывших студентов, преподавателей и профессоров, их биографические справки, библиография их трудов, хроника жизни Академии, различные любопытные и курьезные факты.

Теперь, обладая достаточным для работы временем, пенсией, будучи освобожден от многих хозяйственных забот, поскольку С.А. Волкову было разрешено пользоваться академической столовой, он мог вернуться к воспоминаниям о людях, которых знал в годы юности. Менялся за эти десятилетия мир, менялся он сам, менялись его взгляды. Одно забывалось, другое по прошествии времени получало несколько иную оценку, третье просто отступало в тень, как несущественное. Волков не просто вернулся в стены возрожденной Академии: с годами он все более возвращался под ее духовную сень, сознательно утверждаясь в православии. Церковь становилась, в известном смысле, его домом, поэтому на многое он уже смотрел сквозь синеватый дым курильниц, в которых мерцало пламя тонких восковых свечей и множились блики золоченых окладов иконостаса. Отсюда и ощутимый пиетет перед своими учителями и наставниками, и сладостная радость переживаемого соборного служения. И если он не захотел отказаться совсем от памятных ему анекдотов, связанных с тем или иным персонажем, то лишь по причине того, что живым и близким для читателя человек становится не через подвиг, а именно через мелочи жизни и человеческие слабости и поступки...

Рукопись «Воспоминаний» объемом около 20 авторских листов была закончена им в августе 1964 года, как датировано новое «Вступление». Ее первая часть содержала текст собственно воспоминаний, вторая – поправки, дополнения и примечания. Однако Волков продолжал работать над текстом, внося уточнения, дописывая и расширяя его. Как мне известно, окончательный вариант был им подготовлен к лету 1965 года, когда его первый экземпляр с фотографией и негативом был передан автором в МДА, а второй – одному из ближайших друзей и бывшему ученику, Е.А. Коневу. После смерти Волкова, осенью 1965 года, этот второй экземпляр вместе с четырьмя книгами «Эрмитажа» был затребован у владельца районным отделом КГБ «на прочтение» – и так и не возвращен... Были ли рукописи уничтожены или до сих пор пылятся в одном из секретных хранилищ этого ведомства – выяснить не удалось, однако в последующее время в «самиздате» получил распространение первый вариант «Воспоминаний», отличавшийся меньшим количеством номеров примечаний (196 вместо последующих 210, как читается в случайно сохранившимся черновом авторском экземпляре с правкой Волкова), который и был положен в основу первоначальных публикаций.

Предприняв работу по подготовке воспоминаний С.А. Волкова к изданию, я не раз задавался вопросом, почему за четверть века со дня смерти их автора они так и не увидели свет на Западе? Тем более, что в отличие от других, менее известных мемуаров, эти довольно широко ходили по Москве в начале 70-х годов и были вполне доступны для экспорта. Вероятно, причин можно назвать много. Среди них уже отмеченная мною аполитичность автора, смягчавшего в своих воспоминаниях остроту и трагизм описываемых событий, его безусловная приверженность православной Церкви, ощутимо противопоставляемой католической и реформаторской церквам Запада, но главное, как мне представляется, необходимость серьезной литературной работы над рукописью.

С.А. Волков писал много, писал всю жизнь, выработав великолепный почерк человека, получившего законченное образование в классической гимназии. Однако фразы, выходившие из-под его пера, часто оказывались всего только красивы: глубокие мысли и чувства, которые он хотел выразить, нередко превращались в бесцветные «общие места». О причине этого я сказал выше: слово представляло для него самодовлеющий факт эстетического восприятия, не позволяя мысли использовать его лишь как материал для своего выражения. Он жил словами и в плену слов, как мне кажется, вполне сознавая это. Поэтому Волков не столько постулировал, сколько оправдывался перед своим возможным читателем, когда писал в дневнике: «Я определенно убежден, что писать надо, если у тебя есть что сказать. Надо писать и для себя самого, во-первых, и затем для других. Многое уясняется лучше, когда об этом скажешь, и еще лучше, когда напишешь. Тогда отчетливее видишь, что ты сумел выразить и что не охвачено словом... Каждый писатель, как бы слаб он ни был, должен верить в то, что он причастен великому деланию, что и его слова хоть кому-нибудь да окажутся нужными и близкими. Иначе не стоит не только писать, но и жить».

В авторской рукописи «Воспоминаний» подобная противоречивость выступает особенно отчетливо. Желая расширить и переработать уже законченные портретные очерки, достаточно завершенные, чтобы жить самостоятельной литературной жизнью, Волков «разбавил» их обширными философскими, библиографическими экскурсами и отступлениями. Особенно показательна глава о Флоренском. Попытка сказать как можно больше о кумире своей молодости, одновременно дав портрет преподавателя, человека и ученого, привела его к загромождению текста многочисленными цитатами из публикаций и отзывов рецензентов. В результате оказалась полностью нарушена композиционная целостность и запутана последовательность событий. Больше того. Сам по себе яркий и любопытный факт, как, например, отзыв С.С. Глаголева, рекомендовавшего Флоренского в 1908 году на вакантную кафедру истории философии, представал чужеродным телом, вызывая у читателя недоумение и досаду. To же самое можно сказать и о большинстве приведенных отзывов на его книгу «Столп и утверждение Истины».

Конечно, эти материалы могут быть небесполезны исследователю жизненного и, в особенности, творческого пути П.А. Флоренского, однако с ними он может познакомиться по первоисточникам. Что касается широкого читателя, то, как мне кажется, для него важнее узнать Флоренского как человека, как личность, и только после этого знакомства у него может возникнуть интерес к трудам ученого, предмет которых полностью остался за пределами рассказа мемуариста.

Вот почему в процессе подготовки рукописи Волкова к печати пришлось пойти по пути максимального сокращения таких привнесенных текстов. To же относится и к библиографии, занимавшей примерно 4/5 объема второй части рукописи. Почти к каждому имени, все равно, героя повествования или случайно упомянутого автора, Волков приводит возможно более полный список его печатных трудов, а часто и работ других исследователей, высказывавшихся или писавших по тому же вопросу.

Так, упоминая поэта Вяч. Иванова, он счел необходимым перечислить все известные ему книги поэта, включая и работы его критиков. То же он делает в отношении других поэтов и писателей – А.Белого, А.А. Блока, В.Я. Брюсова, З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковского, теософов и антропософов – Е.П. Блаватской, А. Безант, Р. Штейнера и пр. Обширную библиографию Волков приводит под именами Ф. Ницше,

Н.А. Бердяева, Л. Шестова, В.В. Розанова, а также зарубежных философов, модных в те годы, – А. Бергсона, Э. Бутру, У .Джемса и других, на которых неоднократно ссылается. В начале 60-х годов подобные библиографические справки обладали безусловной ценностью, поскольку советский читатель не знал не только книг, но часто даже имен этих людей. Теперь же, когда П.А. Флоренский, Н.А. Бердяев, Ф. Ницше, В.В. Розанов и другие «мракобесы», как именовали их в годы советской жизни, упоминаются с пиететом на страницах нашей центральной печати, а их сочинения постоянно переиздаются, подобные обзоры оказываются излишними.

Поэтому, за исключением прямых отсылок к той или иной книге, я счел целесообразным ограничить комментарий Волкова указаниями на работы лиц преимущественно духовного звания, чьи труды до сих пор остаются неизвестными большинству историков и философов, не говоря уже о широком круге читателей.

Одновременно, в процессе работы следовало найти место многим эпизодам, уточнениям, дополнениям и прямым исправлениям основного текста, которые находились в авторских комментариях. Последнее, в свою очередь, потребовало коренной переработки структуры воспоминаний, поскольку перед пишущим стояла задача по возможности сохранить весь объем фактов, приводимых Волковым, не искажая их оценок и эмоциональной окраски, и, в то же время, сохранить характерные интонации, строй фразы и образную систему языка мемуариста. Вот почему, например, глава о том же Флоренском, опубликованная в сокращенном виде журналом «Наука и религия» (1989, № 9, с. 44–47), отражает начальный этап работы над мемуарами и в деталях отличается от публикуемого выше текста и публикации в журнале «Путь» (1994, № 5, с. 160–182). Наконец, серьезным препятствием для читателя оказывалась крайне запутанная внутренняя хронология «Воспоминаний», потребовавшая специальных сопоставлений и расчетов.

К примеру, рассказ иеромонаха Вассиана о том, как иеродиакон Гавриил (Мануилов) торопился поскорее закончить службу, поскольку был приглашен одной из своих почитательниц на ветчину (!), мог иметь место не позднее лета 1918 года, когда Гавриил уехал в Константинополь. Между тем, в рукописи этот эпизод помещен автором среди событий 1919–1920 годов. Точно так же поездка С.А. Волкова к патриарху Тихону с просьбой поставить Е.А. Воронцова настоятелем Пятницкой церкви, куда переместился академический приход, могла произойти лишь в ноябре-декабре 1919 года, когда из Лавры были выселены монахи, а поездка к «живоцерковному» митрополиту Антонину (Грановскому) – не позднее июня 1920 года, когда Вассиан и Варфоломей еще проживали в Сергиеве на частной квартире.

Столь же трудно было понять, что автор воспоминаний приложился к черепу преподобного Сергия на следующий же день после вскрытия мощей, а не в 1941 году, когда он работал в Историко-художественном музее Лавры, как то можно заключить из текста рукописи. Однако последнее находится в явном противоречии с сообщением о печатях Наркомюста: наложенные на стекло раки в 1919 году, они были сняты только по возвращении мощей из эвакуации после войны.

В ряде случаев в тексте можно было встретить факты, взаимно исключающие друг друга. Так, в одной из последних глав Волков сообщает, что Вассиан был рукоположен в епископы и уехал в Егорьевск, где достиг сана архиепископа и примыкал к какому-то церковному расколу нашего времени. Но через две страницы оказывается, что сразу после хиротонии Вассиан был арестован, а его замечательная библиотека, пополненная частью библиотеки Е.А. Воронцова, – конфискована и, по-видимому, сожжена. Поскольку первое известие, как опирающееся на большое пространство времени и фактов (уехал в Егорьевск, стал архиепископом, примыкал к расколу), представляется более верным, приходится допустить, что арест (если он был) оказался кратким, a потому и библиотека была возвращена новопоставленному епископу. Именно поэтому «конфискованные» книги не поступили в бывшую академическую библиотеку к К.М. Попову, факт, на основании которою Волков предположил их гибель...

Однако, повторяю, не эти исправимые недочеты определяют для нас значение мемуаров С.А. Волкова, а тот вклад в возрождение национальной русской культуры, который они в себе несут. «Воспоминания» служат связующим звеном между нашим прошлым и нашим настоящим. Отсутствие его отчетливо выявилось уже в момент празднования 1000-летия крещения Руси и общественного признания заслуг русской православной Церкви. Готовы к этому оказались только немногие. Между тем, рассказывая о Московской духовной академии и ее людях, мемуарист, по существу, рассказывает нам о том огромном культурном и научном значении, которое имела в начале века религиозная мысль в России. Московская духовная академия, несмотря на свои специфические черты, была одним из ведущих центров духовной жизни общества, без учета которых трудно, a, зачастую, и невозможно понять пути и тенденции его развития. В этой связи уместно напомнить слова П.Н. Каптерева, которыми С.А. Волков завершает свой рассказ о последних годах МДА: «Она не была замкнутым учреждением, ведавшим лишь профессиональные нужды и насаждавшим лишь узкое богословское образование, а стояла в неразрывной органической связи с общим течением русской мысли и науки, занимая в не одно из видных мест...»

Как я отметил выше, воспоминания о людях «старой» Московской духовной академии первоначально представлялись Волкову только одной из глав обширного корпуса мемуаров, который он пополнял и переписывал неоднократно, поясняя в дневнике военных лет: «Мне хочется, чтобы «Эрмитаж» стал как бы энциклопедией моей жизни. Туда войдет всё, кроме стихов, и этот дневник, который теперь буду вести непрерывно до конца жизни...»

Дневник 1943–1948 гг. в том виде, в котором он сейчас известен, в послевоенные годы прерывался, а потом оборвался так же внезапно, как и был начат, в 1948 году, отметившем гибельный рубеж для многих россиян, так что, вполне вероятно, его прекращение было обусловлено не отсутствием времени, а боязнью за себя и упоминаемых в нем лиц. Он сохранился в виде двух стоп самодельных тетрадей большого и малого формата общим объемом около 30 авторских листов – «Большой дневник», содержащий, кроме собственно дневниковых записей, размышления о пережитом или прочитанном, стихи, записываемые по мере их возникновения, обширные выписки из книг, и его продолжение – «Малый дневник», ограниченный записями почти исключительно событийного характера. И хотя главным для автора того и другого дневника остаются его собственные мысли и переживания, ежедневная летопись его жизни, страданий, интересов и надежд невольно становится летописью жизни провинциального советского интеллигента, отражающей жизнь окружающую, то есть ценнейшим историческим документом.

Волков начал вести эти записи в марте 1943 года, когда наступил ощутимый перелом в ходе второй мировой войны и советские войска перешли из обороны в наступление – на Волховском фронте была прорвана блокада Ленинграда, разгромлена группировка немецких войск под Сталинградом, началось наступление на Ростовском направлении, на Северном Кавказе, в районе Новороссийска и на других фронтах, создавая предпосылки для общего контрнаступления, блестяще реализованного затем на протяжении последующих месяцев этого года. Собственно говоря, этот перелом в военных действиях, надежда на победу, пусть еще не скорую, и вызвал у Волкова неосознанную им самим новую тягу к жизни и желание записывать свои мысли и чувства. Наступала вторая военная весна, однако, в отличие от предыдущей, она сопровождалась уже не только «похоронками», приходившими с фронта, но и фейерверками победных салютов. И с этого момента читатель может следить как за жизнью самого Волкова, так и за жизнью окружающего его мира маленького городка, которая откладывается в ежедневных записях то заметкой, то событием, то случайной зарисовкой, позволяющими из отдельных кусочков такой мозаики постепенно складывать целостную картину времени.

Так он записывает слухи об открытии церквей, известие о ликвидации Коминтерна, о посещении выставки трофейного оружия в Москве, которую и я хорошо помню, отмечает открытие Второго фронта в Европе, капитуляцию Италии, выборы патриарха, ликование по поводу долгожданной победы над Германией, о тяжелой для него вести об аресте К. Гамсуна за сотрудничество с норвежскими фашистами, записывает рассказ о жизни в Восточной Пруссии, разгроме Японии, об ударе, каким стало для него печально известное Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», о раскопках в усыпальнице Годуновых, выставке работ загорских художников и о многом другом, что, собственно говоря, и составляет событийную ткань тех лет.

Теперь, по прошествии более полувека, все оказывается важным в этой летописи: ощущения людей, их мысли, работа, их быт, книги, которые они читали, реакция на события, последствия которых они не могли предугадать, размышления о перспективах дальнейшей жизни... И в этом плане особенно интересно следить за эволюцией самого Волкова, в первую очередь, за его растущим интересом к религии, христианству, к восстановлению в России Церкви, как таковой, за всем тем, что постепенно предопределило его возвращение через несколько лет в возрожденную Академию, сначала в качестве заведующего канцелярией, а потом и преподавателя, завершившего некий жизненный круг, зримым воплощением которого стали его воспоминания об МДА, оттеснив все остальное на второй план.

В дневниковых записях С.А. Волкова историки и краеведы Сергиева Посада найдут много интересных упоминаний о событиях тех лет, смогут проследить по этим записям дружеские связи и знакомства Волкова, и, конечно же, в первую очередь для них будут особенно интересны его записи, связанные с семьей Флоренских, с дочерью В.В. Розанова – Т.В. Розановой, с судьбами его учеников... Однако для меня главной ценностью этого человеческого документа остается возможность проследить сложный путь свободомыслящего философа-эрудита, на протяжении долгих лет советской жизни хранившего в сердце под пеплом скепсиса и агностицизма теплую веру в Бога, к возрождавшейся православной русской Церкви.

Путь этот был сложен и нелёгок, не случайно еще в 1943 г. Волков записывал: «Своим путем, сам, без понуждения (...) я готов придти ко Христу, но хочу его видеть в Церкви и сам найти добровольно свое место в Церкви. Отсюда и моя резкая критика Церкви вообще и русской – в частности: я слишком люблю ее, чтобы не болеть за нее, не страдать ее язвами...» Такое признание дорого стоит, и здесь совсем не пустые слова. Будучи захвачен еще в юности, если можно так выразиться, «романтикой Церкви», в дальнейшем Волков, как признается он сам, отошел от нее под влиянием жизни, внешних обстоятельств, и, в известной мере, по причине слишком близкого знакомства с ее внутренней жизнью и бытом, встававшими в противоречие с чаемыми идеалами. Таких противоречий оказывалось слишком много не только в быту ее, но и в предании, и для ищущего, думающего и тонко чувствующего человека, каким был всегда Волков, «путь к Храму» теперь лежал не через обрядность православия, а проходил через его собственное сердце, когда за обрядами и богословскими догмами открывается нечто большее, чем только вера, надежда и любовь к ближнему своему.

Но этот «отход», как выяснилось с годами, был не расхождением с прошлым, а всего только поворотами жизненного пути, который неумолимо вел Волкова через все испытания назад, к Церкви, о чем сам мемуарист писал на заключительных страницах воспоминаний о своей alma mater, оставшихся в рукописи и так и не вошедших в книгу: «Я пришел в Академию с простой, может быть, наивной верой детских лет, которую во мне не истребила типичная интеллигентская иррелигиозность, порядком распространенная в стенах гимназии. Но в этой моей вере была ясность, любовь, устремленность и доверчивость к прекрасному и высокому духовному миру, сквозившему для меня как глубочайшая сущность всего истинно прекрасного и возвышенного ж явлениях видимого мира. В Академии я старался найти основание и утверждение для своих интуиций, умозрений и чувствований. Лекции и труды лучших профессоров помогли мне в этом. Я не только увидел, но глубоко прочувствовал и всем своим разумением постиг, что эти люди, владеющие современными методами познания, обогащенные сокровищами вековых научных достижений, стоящие часто наравне с лучшими учеными Запада, а иногда и превосходящие их (Флоренский), порой могут быть и скептиками, даже обладать человеческими слабостями. Но этот скепсис – лишь временное состояние ищущей и целеустремленной души, он распространяется только на явления мира сего, где все преходяще и тленно. (...) И у наставников моих я не слышал нот пессимизма или отчаяния. Я сумел услышать от них слова об особом знании – ведении, основанном на вере, дарующей человеку видение по слову Апостола: «Есть же вера уповаемых извещение, вещей обличение невидимых»¹. И вот эту веру я видел и чувствовал в них и у них не только в словах, но и во всем существе их в самые ответственные моменты их жизни. Она очищала их от житейского суетного сора, просвещала и выпрямляла их души, помогала им «отложить всякое житейское попечение», подвизала их «жить верою в Сына Божия""².

В этом плане чрезвычайно любопытны письма Волкова, адресованные в последний год его жизни к В.П. Жалченко и сохраненные вдовой последнего. Они предстают своего рода итогом жизни, привязанностей, интересов, отношения к миру и людям. Их автор еще не подозревает, что ему осталось совсем немного времени, и все же в этих письмах звучит нечто завершающее, своего рода заключительные аккорды, в которых перед знающими слушателями возникают отголоски мотивов начальных мелодий. Волков как бы проходится по всей своей жизни, известной его корреспонденту, напоминает ему былые шутки, слегка кокетничает своим показным вольнодумством, но в это уже не особенно веришь, потому что за шуткой звучит глубокая примиренность и спокойствие человека, отходящего от суеты жизни.

Примечательно, что в последней, уже предсмертной открытке уехавшему на Камчатку Жалченко Волков не прощается со своим бывшим, некогда самым любимым учеником – он лишь просит его не писать, пока сам ему не напишет, – оставляя адресата в неведении о действительном положении дел, хотя в тот же день пишет другое письмо – протоиерею А.Д. Остапову, секретарю Ученого Совета и заведующему Церковно-археологическим кабинетом МДА, которое является как бы духовным завещанием Волкова-христианина, уходящего из нашего мира с верой и смирением, с просьбой к глубоко любимой им Академии отпеть его по православному чину, «ибо, – пишет он, – несмотря на все мои вольнодумства, в глубине души я – православный». Путь завершен. Долгий и сложный путь мыслителя, жизнь которого была постоянным поиском гармонии между человеком и окружающим его миром...

Опубликованные мною в 1995 г. «Воспоминания о Московской духовной академии» С.А. Волкова (С. Волков. Последние у Троицы. М.-СПб., 1995) были с интересом встречены читателями, и книга сразу же стала библиографической редкостью, учитывая ее ничтожный тираж в 1000 экземпляров. В настоящем сборнике, подготовленном к 100-летию со дня рождения мемуариста, я поставил своей задачей познакомить читателя с основной частью прозаического наследия моего покойного друга, воссоздающего достаточно полную панораму прожитой им жизни. Она охватывает детство Волкова и его гимназические годы («В Сергиевом Посаде»), годы учебы в МДА («Последние у Троицы»), события середины 30-х годов («Ultima vale»), военные и послевоенные годы, представленные последовательными и наиболее существенными по содержанию фрагментами из дневников 1943–1948 гг., и последние полгода жизни, отразившиеся в письмах Волкова 1965 г. к В.П. Жалченко и к А. Остапову. Существенным дополнением этой картины служат составленные Волковым для «Эрмитажа» конспекты событий его жизни за 1913–1919 и за 1935–1945 гг. («Вехи»), а также «Автобиография», написанная С.А. Волковым 29.1.1954 г. при поступлении на работу в МДА.

Воспоминания Волкова о годах детства и гимназии, сохранившиеся в черновом варианте, потребовали большой стилистической редактуры, которую, вне сомнения, предпринял бы и сам автор, если бы имел такую возможность. Что касается дневника, то, ввиду его большого объема, при подготовке публикации пришлось пойти на значительные сокращения, отказавшись от воспроизведения обширных цитат, занимающих порою многие страницы, стихов самого Волкова, включавшихся им в «Большой дневник» по мере их написания, копий писем к ученикам, а также ряда записей сугубо личного характера, не представляющих интереса для широкого читателя. В тексте эти сокращения специально не оговариваются. Остается надеяться, что когда-нибудь эти интереснейшие документы эпохи будут изданы полностью, как и все обширное поэтическое наследие мемуариста.

К сожалению, при подготовке книги не удалось реализовать первоначальный замысел – дать, по возможности, биографические сведения обо всех упоминаемых в воспоминаниях и дневниках людях, с которыми встречался мемуарист, в первую очередь, о людях, связанных с Сергиевым Посадом и его жизнью. Остается надеяться, что восполнить этот пробел помогут читатели книги после ее выхода в свет, адресуя имеющуюся у них информацию в Краеведческий отдел Сергиево-Посадского государственного музея-заповедника. Будущим исследователям творчества Волкова предстоит также выявить статьи и заметки, печатавшиеся им изредка в районной газете «Вперед», из которых сейчас известны только две – «Лермонтов в Троицкой лавре» (под псевд. «Вольский», № 170 (1525) от 15.10.1939 г.) и «Столица нашей Родины в художественной литературе» (№ 174 (3464) от 5.9.1947 г.); не найдены еще заметки о Муранове и Абрамцеве. И я также надеюсь, что когда-нибудь будут опубликованы и все поэтическое наследие мемуариста.

В завершение я приношу свою искреннюю благодарность всем, кто содействовал мне в поисках и сборе материалов и способствовал сохранению памяти о С.А. Волкове среди жителей Сергиева Посада, в первую очередь – Е.А. Коневу, Н.И. Жалченко, М.Б. Киневской, заведующей Краеведческим отделом СПГМЗ Л.В. Гирлиной и заведующему библиотекой МДА игумену Всеволоду, а также сотрудникам библиотеки им. Горловского, где проходили посвященные Волкову встречи и вечера. Спасибо всем вам!

Москва, 1998 г.                                                 Андрей Никитин