История ислама

Двенадцать с половиною веков отделяют нас от громадного события, потрясшего тогдашний исторический мир. Событие это было такого рода, что созданный им порядок вещей остается до сих пор неприкосновенным, хотя уже давно он перестал развиваться в новые границы и формы, и представляется в настоящее время как бы окаменелым, далеким от разрушения. Стоя за рубежом этих двенадцати веков, при взгляде на обширный мир мохаммедовский, на то коснение в основных его религиозных и политических началах, на которых он был построен, и которые так решительно противоречат началам христианской цивилизации, мы должны быть поражены тем большим изумлением, что цивилизация христианская представляла беспрерывные и гигантские успехи на пути своего развития, и была в постоянных столкновениях с мусульманским миром. Положим, что развитие это ограничивалось внутренней стороной жизни христианских народов, что цивилизация их стремилась к усовершенствованию их внутреннего быта и политического устройства, к разработке и определению вопросов их национальности и международных отношений, – но сила, выработанная таким развитием, по-видимому, должна была бы естественно подействовать на соседний мир, столь близкий, совершенно иного склада, во многом нелепого, склада, который переходил из века в век без всякого усовершенствования и изменения и, следовательно, тем самым должен был приходить в расстройство и расслабление: духовное развитие мусульман и по истечении 1,200 лет их политического существования стоит на той же низкой степени, на которой оно стояло у них вначале. Но мусульмане даже торжествовали не однажды в борьбе с христианами: вспомним покорении Испании, крестовые походы и разрушение византийской империи. И в настоящее время – благословеннейшие страны, которые, по преданию, были колыбелью человечества и театром первых его исторических деяний и, по своим естественным богатствам и положению, возбуждают и в современных образованных и могущественных народах живейший интерес, – и в настоящее время в странах этих господствует мусульманская сила, совсем ее невежеством, которая должна бы быть в XIX столетии у порога образованной Европы, вопиющим анахронизмом.

Все это должно возбуждать в нас, повторяем, крайнее изумление и, конечно, как прилично европейцам, любопытство, а, следовательно, все это должно вызывать самое тщательное и деятельное изучение затронутого предмета, для разъяснения многочисленных, возникающих в этом случае, важных вопросов, разрешение коих современная наука и политика уже поставили себе ближайшею задачею. Конечно, окончательного разрешения этих вопросов мы дождемся еще не скоро, ибо оно должно быть поверено вероятно веками опыта и борьбы во имя реформ, которые несут европейцы на Восток. Что наука тут сделала еще очень немного, это доказывается слабостью новейших, первоначальных успехов европейцев на Востоке: но – тем большее внимание она должна теперь обратить на этот предмет, тем более мы должны интересоваться ее сообщениями.

Сколь ни изумительно необыкновенное появление и распространение исламизма, мы знаем, однако, что ничто в мире не совершается без разумных и более или менее ясных причин и вопреки известным, непреложным законам, по коим развивается всякая жизнь, между прочим, и политическая жизнь народов. Так известен естественный закон обновления жизни силою новых элементов, закон, по которому все живущее, совершив определенный круг своего индивидуального развития, органически разрушается или правильнее перерождается в новые формы и стремления, под действием новых сил, которые, созрев до известной стройности и полноты, начинают оказывать более или менее деятельное влияние на жизнь окружающую, прививаются к ней и тем поддерживают или видоизменяют то, что близко к разрушению. В видоизмененной таким образом жизни часто проявляются со свежею силой совершенно новые инстинкты и избирается ею новое, совершенно отличное от прежнего, направление и способ развития, а чрез это, из прежней ее области, стесненной направлением ее преобладавшей силы, выделяются новые элементы для самостоятельной и свободной жизни и деятельности и преобразуются нередко в силу тем более могучую, чем более заключается в них начал свежих и оригинальных. В политической жизни народов, историческое русло, при постепенном движении вперед, вследствие новых политических комбинаций, переходит на новые почвы, а на прежних образуются и разливаются новые ручьи, достигая иногда громадных размеров, действуя с большею или меньшею силою на историю соседних стран. Что такие новые ручьи образуются первоначально на почвах совершенно девственных, прежде не показывавших, по-видимому, признаков жизни, – это совершенно понятно, если прежнее русло истощило почвы, по которым протекало и для которых, в историческом смысле, всегда бывает очень трудно возрождение своими собственными средствами, а богатство содержания, жизненность, в каждом молодом создании, в каждой не початой почве бывает так велика, что достаточно случайного толчка, достаточно воззвания одного отважного и энергического человека, чтобы вызвать из недр данной среды изумительные, необычайные силы и излить их широкою и сокрушительною или плодотворною рекою на поприще истории. Впрочем, для этого не нужно и случайности: у Провидения всегда есть достаточно разумных причин произвести в жизни то или другое движение, и только не дальновидные мыслители имеют надобность в гипотезах, основанных на таинственном и не понятном происхождении всего совершающегося в человеческом мире.

Все эти истины как нельзя удобнее применяются к вопросу о появлении и распространении ислама. Для этого нам нужно только оглянуться несколько назад, на тот исторический мир, который предшествовал Мохаммеду. Мы увидим римлян. За пятьдесят лет до Мохаммеда их политическое существование совершенно пало, но агония его началась гораздо прежде. Совершив свой цикл развития, достигнув высшей степени могущества, возвысившись над всем известным тогда миром, римская империя обнаружила, наконец, признаки дряхлости в разложения. Гражданские и воинские доблести уступили в ней место изнеженности, роскоши, корыстолюбию, гнусной лести, низким правительственным интригам, повсеместному и ужасающему растлению нравов, нравственных и физических сил; римские герои превратились в сластолюбцев и тиранов; подвиги славы и служение отечеству заменились безнравственными оргиями и заботою о личных благах. Все это неминуемо отразилось в соответственной степени на политическом значении империи, которая стала распадаться на отдельные части; часть могущества ее перенесена была на новую территорию, в Византию, но вместе с могуществом перешли туда и тлетворные элементы дряхлости и нравственного бессилия, так что если эта новая империя и существовала еще долго, то все время ее существования представляло жалкий, хотя и долгий период постепенного склонения к упадку, погасания, и, ни единожды силы ее не ознаменовались теми подвигами, которые для сильного государства расширяют границы его политического и нравственного господства: напротив, границы эти постоянно суживались и стянулись наконец в тесную петлю константинопольских стен, задушившую последние проблески древней доблести; это был тысячелетний исторический status quo, который потому и погиб так жалко, так бесследно, что продолжался слишком долго. Исход Рима был благополучнее: это была не смерть, а перерождение в новые формы, и новые стремления. Орудием этого явился младенческий народ, патриархального быта, из неведомых северных степей и лесов. Теснимый дикими пришельцами с северо-востока, он двинулся на запад и юг, и таким образом перешел римские границы, путь чрез которые ему давно указан был самими же римскими героями. Свежие силы германцев взяли верх над одряхлевшими силами Рима; но они были слишком немногочисленны и притом, по своему прошедшему образу жизни, были кротки и честны и склонны более к мирной, гражданской жизни, чем к деяниям военным, – потому они не подавили римской народности, а слились с нею и вместе с нею переродились в сильные племена, основавшие все существующие ныне государства на западе Европы; они подали руку кроткому, человеколюбивому христианству и с тех пор пошли с ним рука об руку; они не пренебрегли науками и искусствами, выработанными веками на римской почве, и разнесли все это с собою по Европе. Рим пал, но из его развалин, с прибавлением новых материалов, возникло здание западной империи, унаследовавшей его гражданственность, науки; римский дух переродился в Карлов Великих и Наполеонов, его отпечатки и черты виднеются во всех учреждениях западной Европы, развившихся до той высокой степени, на которой они стоят ныне: так жизненны и благотворны были привившиеся к Риму германские элементы. Но историческое русло приняло решительно новое направление: оно двинулось на север и запад; гений истории вдохнул деятельную жизнь в новые племена, населявшие Германию, Норвегию, Галлию, Испанию, Англию, и много веков было употреблено на то, чтобы в этих странах водворить новую гражданственность на прочных началах; феодальная система и международная борьба задали много работы туземцам и сделали безуспешными слабые попытки рыцарства водвориться на Востоке: эти попытки были в то время скорее прихотью воинственных и беспокойных феодалов, чем исторической необходимостью, – Восток в сущности был надолго забыт нашей историей, которая вместо того подошла к великому океану и, под наитием нового духа европейской цивилизации, поплыла вместе с нею в далекие, неведомые страны. Связью между Европой и Востоком оставалась Византия, но эта была весьма слабая связь. Отторгнутая от западной Европы посредством разделения церквей, даже ставши чрез то во враждебное к ней отношение, Византия жила только преданиями прошедшего; зерно ближайшего будущего было не в ней. Замкнутая в самой себе, предоставленная своим собственным средствам, которые постепенно должны были ослабевать, не освежаемые, не возбуждаемые новыми элементами, она не только с большим трудом могла поддерживать свое владычество в Азии, не говоря об его распространении и прочном утверждении, но и на своей родной территории обнаруживала явное бессилие во внутренней борьбе партий, ознаменованной, то анархией, то деспотизмом, лишенной всякого исторического смысла и перешедшей из политического значения – в жалкую игру страстей частных лиц и общественных кружков. Исключительные явления деятельных и мудрых императоров не могли уже предотвратить органического разрушения своей державы, они могли только отсрочить его на некоторое время.

Впрочем, и при таком печальном положении Византии в эпоху, о которой мы хотим говорить, нельзя было ждать ни откуда решительного, сокрушительного удара. Она была еще довольно сильна относительно. Западной Европе было не до нее, тем более что тамошние юные государства были еще очень слабы, едва складывались в нечто правильное и совершенно были преданы своему внутреннему устройству или ближайшим международным отношениям, да и отделены они были от византийской империи дикими ордами кочевников, пришедших из Азии через степи теперешней России и расположившихся на равнинах Венгрии и Валахо-Молдавии. От этих орд Византия также была довольно безопасна, благодаря своему золоту и правильно организованным военным силам. Наконец, малая Азия и Египет были ей подвластны, и в населениях своих, давно сроднившихся с римским и греческим господством, не представляли ничего опасного для ее независимости и никаких задатков для своего самостоятельного существования. Был один только враг, с которым Византии приходилось в то время бороться с переменным счастьем, – это Персия, но и в последней не было таких зачатков политического могущества, которые могли бы поработить Византию: обветшалые формы древней азиатской системы правления, младенческие, беспорядочные религиозные понятия магов, сильнейшего сословия в Персии, с которым боролась государственная власть; невежество всех слоев общества, политические интриги и междоусобия, – все это соделывало могущество Персии весьма ненадежным, в особенности при борьбе ее с греческой империей.

Таким образом, сфера тогдашней политической жизни Византии не заключала в себе, по-видимому, никаких враждебных и опасных для нее сил, и она могла бы существовать еще гораздо дольше, если б в истории, как в природе, могли быть терпимы подобные существования. Но жизнь обусловливается неуклонным движением вперед и не допускает никаких остановок; всякий новый день, и тем более новый век, требуют для себя новой пищи, новой деятельности. Пока организм развивается в новые силы – он действует на окружающую его жизнь, – это необходимая потребность природы; потому, как только организм дошел до высшей черты своего развитая, за которою для него нового будущего нет, – вокруг него образуется пустота, которую природа спешит наполнить призванием к жизни новых организмов, которые мало-помалу и начинают стеснять прежний в своей сфере и, наконец, совершенно поглощают его. Так непрестанно сливаются в природе смерть и бессмертие. История, в подобные периоды истощения сил одного народа, призывает другой к деятельности, которая бывает тем обширнее и энергичнее, чем этот призванный народ свежее, чем более он был чужд до того времени исторического поприща.

На почве прежней римской деятельности по ту сторону Средиземного моря, в позднейших владениях греческой империи, в первые века христианства, политическая жизнь стала, очевидно, ослабевать, проникаться тою бездейственностью и апатией, которая не способна принять участия в мировых судьбах; замиравшие в этой безжизненности народы требовали обновления, возбуждения к какому-нибудь движению вперед. И для этого обновления призван был народ соседний; характером своим он как нельзя лучше удовлетворял требованиям освежающих, оживляющих элементов. Он был свободен, как ветер его степей; прост, нетребователен и физически крепок, как человек, никогда не знавший роскоши; душа его была полна поэзии, как роскошный оазис в пустыне; его страстная энергия была также сильна и своеобразна, как благовоние его родного растения алоэ; в аравитянах, которых мы разумеем в настоящем случае, все дышало первобытною, патриархальною простотою и жизненностью: стада Иакова, верблюды Исава и палатки Авраама представляли неизменное зрелище в Аравии, как справедливо замечает один из наших историков. Родоначальники фамилий, шейхи (князья) пользовались отцовскою властью; конь и верблюд, «корабль пустыни», составляли все достояние араба; горсть пшена и кружка воды – его пропитание; поэзия и сказка – любимое провождение времени.

Вот с какими качествами выходил этот народ на одряхлевшее политическое поприще. Понятно, что там его путь должен был представлять ряд непрерывных триумфов, и что пред напором этих бодрых сил должен был упасть прежний обветшалый порядок вещей. Так действительно и случилось. Прошло сорок лет со времени появления арабов на исторической сцене – и они уже господствовали в Палестине, Сирии, Месопотамии, Персии, Армении, в части Туркестана, в Египте, в северной Африке и на многих островах Средиземного моря; через пятьдесят лет они завладели Испанией, а спустя еще столько же лет, отряды их перешли Пиренейские горы; наконец (824–846 год), огненные вершины Этны узрели у подошв своих сарацинских гостей, и дряхлый семихолмный Рим был угрожаем от них опустошением. Почти в самом начале своих успехов они встретили на пути своем народ более грубый, но столь же сильный и воинственный, который, подчинившись мусульманской религии, сделался ревностным их последователем. Это были турки, которые впоследствии утвердились даже в лучшей части Европы и стали для последней весьма опасною грозою, которая перестала быть страшною только в недавнее время. Значение этого могущества турок относится столько же, если еще не больше, к арабам, вдохнувшим в них свою фанатическую воинственность, как и к самим туркам.

Упомянув выше о тех общих исторических истинах, который, по нашему мнению, с большим успехом прилагаются к объяснению столь важного в истории явления и распространения ислама, и, показав, каким образом нужно прилагать к этому вопросу упомянутые истины, – мы, в настоящей главе сделаем подробный обзор тогдашнего положения политического мира вне Аравии, который представили Мохаммеду и его преемниками такой легкий путь к распространению и утверждению их учения и основанной на нем власти.

Поприщем для развития мусульманского могущества послужили преимущественно владения византийской империи; потому мы и постараемся начертать здесь, по возможности сжато, ее историческую картину.

По разделении римской империи на восточную и западную, при вступлении на два новых престола Аркадия в Гонория (395 года), первый, восточный император, владел в Европе Балканским полуостровом, в Азии – малою Азиею и Сириею, и в Африке Египтом. На западе империи были сначала владения западной римской империи, потом римско-германские королевства; на севере гунны, потом авары; на востоке – турки и персы, и на юге – арабы. Внутреннее устройство византийской империи состояло в строгом подчинении провинций главным городам, которые в свою очередь подчинялись столице. Потому история византийской империи всегда продолжала сохранять характер истории древнего Рима: провинции не имели в ней никакого значения, и только их главные города, как Александрия в Египте и Антиохия в Сирии, участвовали в истории тем, что иногда восставали против столицы с целью возвести своих наместников на ее престол. Византия, быв предметом честолюбия провинций, подобно древнему Риму оставалась главным действующим лицом. Потому внешняя история византийской империи есть только история Византии, ее двора, гвардии и жителей столицы, как в древности история города Рима была долгое время историей древнего мира. При таком отсутствии местного значения провинций, немудрено, что последние плохо защищались и были защищаемы от нападений соседних народов, особенно при их беспорядках, какими ознаменовывалась политическая жизнь в самой Византии. С одной стороны, как мы говорили выше, из Рима перешли в византийское общество начала нравственного растления; с другой, Византия, служа для окружавших ее варваров некоторым источником образования, подчинялась сама большому влиянию их соседства, вредно действовавшего на ее духовную жизнь: их суеверие и заблуждения порождали в ученой Византии религиозные секты, которые не редко имели и политический характер. Таким образом, Византия в одно время боролась с варварами и внутри и вне; но главною сценой этой борьбы оставалась всегда столица: под ее стенами часто стоял неприятельский лагерь, и в то же время на ее площадях беспрерывно совершались кровавые междоусобия. Варвары, служа наемниками в Византии, играли не редко в ней ту же роль, как и в Риме: стоя во главе войск, составленных преимущественно из их соплеменников, они располагали византийским престолом по своему произволу. Все это было причиною того нелестного для византийской истории факта, что в первые четыреста лет существования византийской империи, на престоле ее сменились четыре династии, которых присылали ей провинции: Испания, Славяне, Африка и малая Азия.

Во все время императоров из дома Феодосия Великого: Аркадия, Феодосия II, Маркиана, Льва I, Зенона и Анастасия – история Византии ограничивалась борьбою с вестготами, гуннами и славянами, которые то делали на империю опустошительные набеги, то вступали в службу к императорам и поддерживали или сами производили политические интриги, или же грабили провинции в качестве императорских наместников. При последних двух императорах Византия была обуреваема религиозными распрями, порожденными учением монофизитов, которых сторону принимал даже сам Анастасий, оставивши державу в самом расстроенном положении. По воцарении дома Юстиниана Великого, для Византии наступил лучший период. Юстин I разбил персов, начинавших жестоко нападать на империю, усмирил своих единоплеменников славян и уничтожил религиозные распри в своем государстве. Племянник и приемник его, знаменитый Юстиниан I, с помощью своих славных полководцев Велизария, Мунда и Нарцеса, обезопасил империю от северных варваров победами над ними и построением многих крепостей по Дунаю, покорил остготское царство в Италии, береговую часть вестготского в Испании, вандальское в Африке, и так сильно поразил одного из замечательнейших персидских царей Хосроя I Нуширвана, что персы не только бежали за Евфрат, но и уступили грекам Колхиду (нынешняя Тифлисская губерния). Но будучи столь великим в судьбе целой империи, Юстиниан в городской истории Византии является совершенно иным. Междоусобие партий возобновилось с новою, чрезвычайною силою; зеленые и голубые театралы вовлекли в эту распрю императрицу Феодору, бывшую прежде актрисой в цирке; ссора дошла до открытой войны, и только твердость Феодоры удержала императора от бегства, но некоторое спокойствие в городе было куплено ценою умерщвления тридцати тысяч человек на улицах Византии. При таких внутренних беспорядках империя стала снова страдать от набегов славян и аваров, занявших место гуннов: Византии приходилось чаще отделываться от них золотом.

Преемник Юстиниана, племянник его Юстин II, потерял скоро все завоевания дяди: ломбарды заняли Италию, авары перешли чрез Дунай, персы покорили северные области западной Азии. Около самого этого времени (569 года), родился Мохаммед. Тяготясь деятельностью и правлением, Юстин усыновил начальника своих телохранителей, Тиверия, и передал ему императорскую власть. Тиверий останавливал набеги персов и правил государством твердо и бережливо, что чрезвычайно было важно для расстроенной Византии; но он царствовал только четыре года, и ему наследовал им самим избранный зять его, храбрый генерал Маврикий (582–602 год). Последнему нужно было разделаться с двумя сильными врагами: с персами и аварами. С первыми он заключил мир, воспользовавшись политическими смутами в их государстве и оказав помощь Хосрою II, при вступлении его на престол. Это дало Маврикию возможность с большею силою защищаться против аваров, которые образовали сильное и опасное для Греции государство под управлением Бояна. Целых десять лет Маврикий боролся безуспешно с этим хаканом, который и был отчасти причиною его погибели; но ей способствовал также и крутой характер Маврикия. Во время одной войны с аварами, он не согласился дать выкуп за пленных, чем и воспользовались зеленые, ненавистники императора, покровителя голубых, а вместе с первыми и войско, ожесточенное строгостью дисциплины, которую Маврикий хотел восстановить; в 602 году, оно, поддерживаемое зелеными, восстало и провозгласило императором грубого и жестокого сотника Фоку. Маврикий попался в руки своих противников и был казнен со всем своим семейством по приказанию Фоки, который этим и начал свое царствование. Хосрой II, прозванный Первизом, увлекаясь ли действительно чувством признательности и жаждою мести, или единственно для своих выгод, поклялся отомстить грекам за кровь Маврикия, своего тестя и покровителя. Собрав большую армию, он двинулся в византийские владения, выдавая себя покровителем одного из сыновей Маврикия, спасшегося будто бы бегством, занял несколько укреплений и подходил уже к Византии. Между тем неспособность и жестокость Фоки скоро отдалили от него всех приверженцев и друзей; кроме того многие из экзархов не признавали власти Фоки. Зять его Крисп, во главе голубых составил союз с Ираклием, африканским наместником, и помог ему низвергнуть тирана: Фоке отрубили руки, ноги, язык, нос, а потом и голову, и на престол вступил Ираклий, в 610 году. В 609 году Мохаммед уже объявил в Мекке свои пророческие права. Персы продолжали свое победоносное движение вперед. Они овладели восточной частью малой Азии, ограбили Сирт, опустошили Иерусалим, дошли, таким образом, до Босфора и остановились на азиатском берегу против Византии, в то время как авары, условившись с Хосроем, осадили Византию с запада и севера. Гибель ее, по-видимому, была неминучая. Ираклий долго томился нерешительностью и нравственным бессилием; стесняемый шестилетнею осадою, и, отделываясь кое-как от решительного натиска персов и аваров только дарами, он, наконец, потерял всякую надежду на спасение и решился бежать в Карфаген, главный город своей африканской провинции: уже имущество Ираклия было перенесено на суда...

Мохаммед уже знал об этом современном ему и весьма для него важном историческом обстоятельстве, с которым он давно уже связывал свои, может быть еще смутные, виды; об этом свидетельствует его предсказание, которое мы читаем в самом начале XXX главы Корана: «Греки побеждены (персами) в ближайших странах; но, будучи побеждены, они скоро сами будут побеждать. Бог располагает делами прошедшими и будущими. В тот самый день обрадуются правоверные победе от Господа: поистине Бог дарует победу кому он пожелает», и проч.¹.

Настоятельные убеждения патриарха удержали Ираклия от бегства и вдохнули в него мужественную решимость спасти свое отечество. Пожертвования жителей Византии и в особенности духовного сословия дают императору возможность сформировать войско и выступить против персов. Сребролюбивый хакан аварский подкупается на время золотом и обещает быть если не союзником греков, то, по крайней мере, равнодушным зрителем их подвигов против персиян. Три похода Ираклия один за другим в течение шести лет венчаются блистательными успехами, возвращают все места, завоеванные прежде Хозроем, и прогоняют его за Евфрат. Не смотря на измену аваров и вторичную осаду Византии войсками Бояна и Хосроя Первиза, во время отлучки Ираклия из столицы, он спешит к ней на помощь и освобождает ее, а вслед за тем, соединясь с ордами хазаров, продолжает свои походы и в скором времени пожинает лавры вне пределов византийской империи: Армения, Месопотамия, Акропатека или Адербиджан, Мидия, часть Ассирии, места, куда не заходили еще римляне, наполняются славою оружия Ираклия. Это было в начале 628 года, когда Мохаммед уже привлек к себе значительное число воинов-фанатиков, дававших ему надежду на совершенное покорение Мекки, а потом и всей Аравии. Борьба же греков с персами, ослабив чрезвычайно их силы, приготовила мусульманам легкое поприще для завоеваний и вне их отечества, о чем может быть в первое время своих скромных успехов они и не помышляли.

Между тем Ираклий с великолепным торжеством возвращается в Византию, а страшный соперник его Первиз, осрамленный бегством, лишается скипетра и, вследствие интриг, окончивает дни свои под ударом меча, направленным против него родным его сыном Сироем. Но это падение Хосроя не послужило к утверждению могущества его византийских врагов. Силы греческие крайне ослабели, и престарелый Ираклий, после своих подвигов, предается опять неге, суеверию и лени. Несметные расходы в продолжение трех походов и неуменье сберечь богатства, приобретенные в Персии, которые могли бы покрыть значительную часть издержек, совершенно истощили казну и поставили императора в затруднительное положение. Среди льстивых восклицаний европейских, и азиатских послов, приезжавших к победителю с поздравлением; среди восторгов народных, ставивших имя Ираклия выше имен Геркулеса и Александра Великого, он чувствовал сильное расстройство государственных финансов, но по своей беспечности, а может быть вследствие мысли, что его слава заставит простить ему некоторые злоупотребления, он, вместо действительного поправления своих расстроенных дел посредством какой-нибудь разумной меры, дозволил себе прибегнуть к притеснениям: недавно разоренные провинции на Востоке, отбитые у Хосроя, были отягощены двойными налогами, и недоимки дамасского казначея были штрафованы стами тысяч золотых монет. Такие притеснения произвели ропот между жителями азиатских провинций, а беззаботная жизнь и суеверия, совершенно овладевали Ираклием, оставили эти провинции без защиты, на жертву новым, страшным для тогдашнего исторического мира врагам, аравитянам, которые очень скоро покончив дело на своем полуострове, не замедлили победоносно явиться в греческих владениях, и нанесли им решительный удар, от которого греки уже никогда не могли оправиться.

Ознакомимся теперь с самою Аравией, с ее политическим бытом, который представлял Мохаммеду возможность совершить свое великое поприще, основать громадную империю, занявшую надолго одно из важнейших мест в истории. В исследовании вопросов, подобных занимающему нас в настоящей статье, вопросов о появлении на историческом поприще новых национальностей, как ни важно знать политическое оскудение, упадок той почвы, для оживленья которой нужны новые элементы, новые национальности, – все же тщательное по возможности ознакомление с ними, с их характером и направлением, необходимо для уразумения их значения и деятельности в новой сфере. Ознакомившись поближе с политическим бытом и, так сказать, настроением арабов в эпоху появления ислама, мы можем не только понять, почему они с такой легкостью и скоростью совершили свои завоевательные подвиги, поставив себя на степень господствующей нации во всех покоренных странах, но и объяснить себе в некоторой степени характер всей политической деятельности, которая должна была принадлежать им в истории. Зная, чем были первые мусульмане, т, е., арабы, и на какой почве приходилось им действовать, мы с большею легкостью, посредством логических выводов, могли бы начертать приблизительно непрерывную картину судеб ислама в его последовательном историческом развитии, и истолковать моральное влияние его на порабощенные народы. Сие последнее объясняется преимущественно тем учением, под знаменем которого арабы двинулись за пределы своего отечества, а учение это в свою очередь объясняется теми политическими и нравственными или религиозными условиями арабского быта, из которых Мохаммед извлек начала для своего учения. О нравственной стороне мы будем говорить впоследствии, теперь же взглянем на политическое положение Аравии пред Мохаммедом.

Полуостров аравийский, хотя в географиях причисляется к Азии, но, в сущности, представляется как бы продолжением африканского материка: та же каменистая и песчаная почва, те же степи, те же климатические условия, та же бедность растительности. Последняя нашла для себя удобные места только по окраинам морей Чермного и Персидского. На этих береговых пространствах главным образом и приютилось аравийское население, образовав две главных области: Геджас, но берегу Чермного моря, и Йемен, по берегу Персидского моря, в южной части полуострова, лежащей между Абиссинией и Персией, от которых он отделяется широкими проливами. Внутренняя часть Аравии, доходящая вплоть до Средиземного моря, представляет безводную, знойную и песчаную степь, возвышенную внутри полуострова, без всякой почти растительности, и потому весьма малообитаемую; кочевые арабы, называемые бедуинами, пасут стада свои на бедных оазисах, прилегающих к двум названным береговым областям, и в северной части полуострова к караванному пути, идущему из Египта в малую Азию.

Такое естественное положение полуострова соделывало его недоступным для соседних завоевателей, как потому что никто из них не мог преодолеть трудностей степных переходов, так и потому, что обитатели его, воспитанные в суровых условиях их бедного быта и в исконной свободе и независимости, были непреодолимы для иноземцев. Да и привлекательного очень мало представлял полуостров последним. Не говоря уже о пустынной внутренности Аравии, даже названные две береговые области не составляли широких, сплошных плодородных полос: они были теми же оазисами, только более обширными и близкими друг к другу. На всем полуострове нет ни одной реки, не только судоходной, но даже такой, которая текла бы круглый год. Прибрежные места орошаются только ручьями, которые текут по покатостям с возвышенностей, окаймляющих прибрежья, и не доходят до моря, разливаясь на короткое время в низменностях и теряясь в песках; ручьям помогают дожди и роса, которые, при всем своем обилии, не могут заменить постоянных водоемов. Наконец, как плодородные прибрежья, так и их поселения, составляют только весьма незначительную часть всего полуострова и его обитателей: несравненно большая часть последних суть кочующие бедуины, которые столь же воинственны и непобедимы, сколь их родные степи мало представляют интереса для иноземцев, будучи для них сверх того труднодоступными. По всем этим причинам, полуостров много веков, от самых ранних свидетельств истории до седьмого столетия христианского летосчисления, был почти недоступен для тех событий, которые волновали всю Азию, глубоко потрясали Европу и Африку. Возникали царства и падали, исчезали древние династии, имена и границы земель изменялись, целые народы были истребляемы или уводимы в неволю, – но эти бури лишь слегка касались пограничных областей Аравии; в глубине степей своих она сохраняла первобытный характер и независимость, и никогда ее бродячие племена не склоняли гордой головы своей ни под какое иго, ни один еще монарх или полководец древней, средней и новой истории не мог внести покорения Аравии в летопись своих побед и славы. Самая торговля, которая, по срединному положению Аравии между Европой, Азией, Африкой и Индией, могла бы сообщить этому полуострову весьма важное международное значение, – не могла увлечь арабов в свою деятельность и чрез то в какую-либо зависимость от иноземцев: хотя в древности торговля аравийская была довольно значительна, но она производилась только приморскими городами, оседлые жители которых не пользовались уважением в народе (у кочевых бедуинов), и потому находилась преимущественно в руках поселившихся в городах иноземцев: евреев, абиссинцев, индийцев и др. Бедуины принимали некоторое участие в торговле только своею службою в караванах: верблюдами, конвоем и тому подобным содействием, да и эти услуги они оказывали только в крайних случаях и предпочитали – грабить купеческие караваны. Вообще внимание арабов было, кажется, обращено, тогда, как и теперь, более к тому, чтобы сохранить свою независимость, живя в непосредственном соседстве с могущественными монархиями, какие когда-либо процветали в Азии и Африке. Гедеон, Салманассар, Сеинахерим, Навуходоносор и другие из упоминаемых в Священной Истории, хотя и делали незначительные вторжения в Аравию, но только вследствие мести за дерзкие набеги арабов, и не ознаменовались никакими блистательными успехами. Сезострис, победитель и монарх Египта, в своей многочисленной армии против Ровоама, составленной из разнородных племен, не имел арабов, и даже, страшась их вторжения, обвел свои границы, от Пелузиума до Гелиолиса, стеною в 1500 стадий. Хотя история говорит, что Кир завладел частью северной Аравии, но, по свидетельству Геродота, Дарию Гистаспу, который распространил свои границы далее, нежели они были при Кире, арабы не платили дани, а были его союзниками. Когда Камбиз задумал воевать Египет, он принужден был искать дружбы арабов, которые согласились снабжать водою персидскую армию во время перехода ее по пескам северной Аравии. По повелению Александра Македонского, твердо решившегося, после индийского похода, покорить этот беспокойный, разбойничий народ и завладеть областью Йемена, славившеюся тогда своим богатством, – флот Неарха уже готов был объехать берега Аравии с этою целью, но неожиданная смерть завоевателя воспрепятствовала исполниться его намерению. Антигон и Дмитрий, пожелав исполнить намерение Александра, делали вторжение в Аравию, но встречая непреодолимые преграды, принуждены были заключить с ее жителями мир на требуемых ими же условиях. Также без успеха воевал их и Антиох Великий. В отмщение гордому Полтею, сделавшему удачное нападение на северную Аравию, Сирия была жестоко наказана отрядами арабов, которые гнались за уходившим героем. Экспедиция Эмилля Галла в Йемен (23 году до Р. X.) также была неудачна: высадившись на чермноморском берегу, отряд шел несколько месяцев, но трудности пути, недостаток продовольствия и вредное влияние климата принудили римлян поспешно отступить к берегу и Чермным морем воротиться в Египет. Императоры Траян и Север овладели странами северной Аравии к востоку от Иордана, но жители ушли в пустыни, и завоеванные места потеряли всякое значение.

Такая примечательная судьба этого народа не оставалась без толкования даже со стороны христианских богословов: здесь они находили или желали найти исполнение пророчеств, произнесенных устами Моисея, Исайи, Иеремии, Даниила и Иоанна Богослова. Из сих пророчеств они выводили, что арабы долго будут народом угнетенным, но никогда и никому не покорятся, и даже – что впоследствии они ниспровергнут римскую империю и, подобно тучам саранчи, опустошат третью часть земли.

Как бы то ни было, но отдельность страны, знойные, безводные и необозримые степи ее, вошедшие в кровь неукротимая свобода народа, кочевая жизнь степных и совершенное равнодушие оседлых к гражданственности, – все это и многие другие подобные причины произвели столь замечательное явление в истории, как вековая независимость арабов. Если что и приманивало в их страну легионы сильных соседей, то – не золото, не богатство природы и обитателей Аравии: они навлекали на себя временные и бесплодные для врагов нашествия, от глубокой древности до настоящей поры, – своею алчностью к грабежу, беспокойным нравом, природною враждою ко всем иноземцам.

Склонность арабов к грабежу заслуживает, чтобы сказать о ней несколько слов. Она, впрочем, у арабов объясняется легче, чем у каких-либо других разбойничьих народов, и объясняется именно материальными условиями их быта. Недостаток в первых потребностях жизни, происходящий от чрезмерной бедности природы пространного их отечества, заставлял отца семейства приискивать каким бы то ни было путем средства к пропитанию. Мысль что судьба, в сравнении с другими народами, наделила их столь бедным достоянием, вероятно, питала в них ненависть к богатейшим соседним народам и сроднила их с незаконностью грабежа. Эта мысль даже выразилась у них в знаменательном предании: производя себя от Измаила, старшего сына Авраама, арабы запомнили предание об истории Исаака с Измаилом, и на этом основали мнение, что не погрешат, насильно присвоив себе часть произведений того наследства, которое было отнято у их праотца, и которое было бы их собственным уделом, если бы Исаак не родился от Сарры и если бы Измаил так несправедливо не был лишен прав своих. Сверх того разбойническому характеру арабов много способствует их политическое устройство: разделенные [на бесчисленное множество мелких племен и родов, управляемых независимыми шейхами, и затем не имея над собой никакой власти, они не редко должны иметь между собой столкновения, вследствие взаимных, материальных или личных интересов, и столкновения эти должны были разрешаться единственно самосудом, в котором как известно, всегда господствует материальная, грубая сила. Отсюда развилась родовая месть, получившая с течением времени весьма важное значение в жизни араба и сообщающая его сердцу грубый, кровожадный характер. Все приведенные обстоятельства должны были развить у них такое воззрение на жизнь, что идея грабежа удобно сливалась с идеей ремесла. Вкоренившаяся же дурная привычка часто управляет человеком и там, где бы, по его собственному убеждению, не следовало ею руководствоваться; таким образом, бедуин мог искуситься, отправляясь по своему ремеслу в дальнюю сторону, позволить себе останавливаться на первой жертве, которую случай мог ему представить, хотя бы стоило ему сердечного огорчения поднять руку на своего же собрата араба, только другого колена. Самый личный характер араба, развившийся под влиянием окружавших его природы, быта и преданий, возбуждал в нем потребность кипучей деятельности, которая могла бы доставить пищу его мысли, чувству и воображению, – потребность подвигов и приключений, могущих наполнить его сказки и песни. Пока не настало для арабов время исторической деятельности, сближение с другими народами, – они естественно должны были почитать разбой существенным элементом своей жизни. Впрочем, и после выступления арабов на историческое поприще, аравийский полуостров, труднодоступный для иноземцев, с которыми приносятся начала нового развития, остался, и по сие время остается, чуждым истории, и бедуины его, не ушедшие за пределы своего бедного отечества, по-прежнему делят время между грабежом на больших дорогах, ничтожными услугами караванам и сказкой в тени своих шатров. Вот как удачно Вашингтон Ирвинг изображает степного араба.

«Необходимость быть постоянно наготове, для защиты своих табунов и стад, с малолетства приучала степного араба владеть оружием. Никто не мог превзойти его в искусстве стрелять из лука, владеть копьем и саблею, ловко и красиво управлять конем. Но вместе с тем он склонен был и к разбоям: правда, что он иногда соглашался служить купцу, доставлять ему верблюдов, проводников и погонщиков для перевозки товаров; но он охотнее налагал выкуп на караваны, или попросту грабил их во время трудного перехода чрез пустыни. Это он почитал законною добычею оружия; а на богатых сынов торговли он смотрел как на подлое племя, униженное корыстолюбивыми занятиями и привычками. – Таков был степной араб, житель шатров, над которым исполнилась предреченная судьба его праотца Измаила, что он будет человек суровый, и что будут руце его на всех, и руки всех на него. Сама природа воспитала араба для его судьбы. Телом он был легок и худощав, но жилист, бодр и способен переносить всякого рода труды и непогоду. Он был умерен и даже воздержен; пищи употреблял мало, и то самую простую. Дух его, также как и тело, был легок и жив. Он обладал в высокой степени душевными качествами Симова племени: проницательностью, остроумием, понятливостью и ярким воображением. Его впечатления были живы и сильны, хотя непродолжительны. Гордый и смелый дух выражался на его смуглом лице и сверкал в его огненных, черных глазах. Он легко приходил в восторг от красноречия и бывал очарован красотою поэзии. Владея языком, богатым до высшей степени, слова которого многие сравнивали с драгоценными каменьями и цветами, он был природным оратором (и, прибавим, поэтом), но ему нравились пословицы и апофегмы более, нежели последовательный ток речи, и он любил выражать свои мысли в восточной форме иносказаний и притчи»².

Само собою разумеется, что Мохаммед, приступая к исполнению своего предприятия, к слиянию аравитян в один народ силою правильного гражданского и политического устройства, уже нашел на своей родине некоторые зачатки гражданственности и исторические предания, а с ними вместе – и исторические и политические предрассудки и страсти, которыми он так искусно воспользовался. Бросим беглый взгляд на предшествующие ему события, которые в настоящем случае могут иметь некоторое политическое значение, а по отношению к Мохаммеду – даже довольно важное.

Первые признаки общественного устройства и политической деятельности замечаются нами в поселенцах Йемена и затем Хеджаса. В то время там существовало предание, дошедшее и до нас в Библии, что жители Йемена происходят от Кохтана (в Св. Писании Иохтана), сына Еверова, а жители Хеджаса и прочих стран Аравии – от Аднана, потомка Измаила, сына Авраама и Агари. Этим преданием объясняется та междуплеменная вражда, в которой впервые проявилось политическое движение аравийских племен, и которая имела некоторое влияние на судьбу самого Мохаммеда. Предметом этой вражды был искони храм Каабы в Мекке, о котором мы будем говорить ниже. Храм этот, по большей части, вместе с городом Меккою, находился постоянно в заведывании какого-нибудь племени и привеллегированного рода, что и было предметом соискательства и споров, тем более горячих, что заведывание Каабой признавалось в народе весьма почетным и соединялось со значительным влиянием на окрестные и даже отдаленные роды и племена. Право это осталось, наконец (464 году по Рождестве Христове) за измаэлитами, в поколении Корейш, из которого произошел Мохаммед. Храм Каабы издревле пользовался между арабами большим уважением, каким пользуется ныне вообще между мусульманами. Арабы со всех концов своего отечества совершали к нему свои пелеринажи, в определенное время года. Это много способствовало увеличению и обогащению Мекки и служило залогом будущего политического единства Аравии. Впоследствии, к возвеличению Мекки, вместе с благочестивой целью соединились и интересы материальные: огромное стечение богомольцев представлялось весьма удобным для торговли, потому Мекка и сделалась ее центром в Аравии и средоточием торговых путей из Индии, Персии, Йемена, Африки и южных владений Византии. Отовсюду стремились сюда, в известное время года, купцы, ремесленники, богомольцы и поэты арабские, и четыре предназначенные для этого месяца носили название запрещенных, потому что в продолжение их грабежи и убийства приостанавливались повсеместно в Хеджазе. Святость этого времени получила такое значение впоследствии, что даже сам Мохаммед, преследуя идолопоклонство, не нарушал его.

Привлекая к себе таким образом сердца арабов, Мекка приобретала постепенно все большее и большее господство над ними, которое естественно было в руках шейхов того племени, которому Мекка принадлежала. Перешедши же в племя Корейш, господство это усиливалось еще по родственности и, следовательно, естественной симпатии, вторая существовала между этим племенем и измаэлитами, составлявшими огромное большинство между арабами. Этим обстоятельством с большим успехом воспользовалась корейшская фамилия шейха Косая, который в 464 году овладел ключами Каабы, а, следовательно, и Меккою. Внук Косая Хашем прославился тем, что своею щедростью и правительственною мудростью отвратил голод, раздав народу свои сокровища: признательное потомство почтило его память перенесением имени его на его поколение, члены которого с тех пор стали называться хашемидами. Сын и преемник Хашема, Абду-ль-Мотталеб, не менее прославился победою над Абрехэ, абиссинским правителем Йемена, подступившим к Мекке с целью покорить ее, о чем мы упомянем ниже более подробно. Сын его, Абу-Талеб, был также сильным и влиятельным лицом в Мекке и оказывал впоследствии важную поддержку Мохаммеду, который был внуком Абду-ль-Мотталеба и племянником Абу-Талеба.

Так постепенно образовался в Мекке более или менее правильный правительственный элемент и аристократический класс, произведший Мохаммеда. Хотя и Хашем и дед Мохаммеда, в сущности, были только обыкновенными шейхами³, старшинами своего племени, на правах более патриархальных правителей, чем неограниченных властителей, тем не менее, народ все более и более подчинялся влиянию этого дома, который заслужил такую честь своими доблестными заслугами. Без сомнения это добровольное нравственное подчинение должно было впоследствии превратиться в безусловную покорность, при появлении сильного, честолюбивого и умного правителя: Мохаммед явился таковым и осуществил эту историческую неизбежность, – сделал даже гораздо более....

Вообще жители Мекки и Хеджаза, по своей политической судьбе, до Мохаммеда совершенно подходит под характеристику политического быта арабов, сделанную нами выше. Здесь различные поколения и роды вели патриархальную, свободную жизнь, управляясь своими шейхами или старшинами, как и прочие свободные арабы. Искони одни обрабатывали землю, другие кочевали со своими стадами. Защищенные природой и своею воинственностью от завоевателей, они сохранили вполне свой свободный и независимый дух и чистоту и простоту нравов: самые шейхи были ничто иное, как богатейшие главы семейств, и вели жизнь нисколько не отличную от жизни прочих арабов, своих соплеменников, – в войлочной юрте шейха и в наше время все обязанности и труды хозяйки исправляет жена, а дочери и родственницы сами моют белье и ходят с кувшинами на голове за водою, как греческие принцессы у Гомера, или дочки наших деревенских старшин (с ведрами вместо кувшинов). Постоянно же однообразный быт жителей Хеджаза, как и всех их соплеменников, отчуждал их от всякого понятия о гражданственности, от всяких усовершенствований и изменений в их общественной и домашней жизни. Достаточное подтверждение всему этому мы видим в самом Коране Мохаммеда, в его общественных постановлениях.

Несколько другую судьбу имел Йемен. С одной стороны природа одарила его своими произведениями богаче Хеджаза, так что йеменцы, имея вокруг себя более удобств к жизни, могли сделать более успехов в гражданственности, развить в себе вкус к оседлой и трудовой жизни; с другой стороны географическое положение ставило эту страну в близкое соседство с Абиссинией и Персией. Вследствие этой близости и удобства сообщения через море, неминуемо должны были возникнуть сношения с этими странами и наконец, произойти даже политические перевороты в Йемене, под влиянием сильнейших и цивилизованнейших соседей.

У восточных историков мы встречаем намек на монархическое начало между йеменцами уже в глубокой древности, в династии химьяридов, одного из родов кохтанидов. Родоначальник его Химьяр, повествуют, носил корону; один из преемников его Эль-Харес-Ар-Раишъ воевал в Африке и принял титул туббá, который сохранили и его преемники. При одном из них, Акране (по мнению одних ученых за семьсот, по мнению других за триста лет до Мохаммеда), произошло в Йемене важное событие, послужившее эпохой его истории. Йеменский город Саба с окрестностями часто подвергался наводнению, производимому горными потоками, которые, низвергаясь с высот на окрестные равнины, истребляли труды земледельцев. Один из химьяридов, для отвращения этого бедствия, возвел между городом и горами огромный вал, который, препятствуя наводнению, образовал вместе с тем обширное водохранилище, возвышавшееся над городом. Этот бассейн снабжал прохладною водою стада и поля только покорных владельцу города, и тем приманивал в его подданство много семейств. Наконец, плотина эта, попортившаяся от времени, разрушилась, и вода затопила город и окрестности на большое пространство. Это событие было роковым для туземцев, из которых многие двинулись в переселение и основали несколько колоний по обоим берегам Персидского залива и на Евфрате. Между тем в Йемен приходили переселенцы из других стран, в особенности евреи после разрушения Иерусалима и христиане во время гонения, и приносили с собою новые гражданские начала. Евреи, усилившись, подчинили себе Йемен, сделав свою религию господствующею. Один из знатных туземцев, Зу-Навас, по религии еврей, овладел престолом последнего законного туббá из дома химьяридов, и стал распространять свою веру, жестоко преследуя христиан. В судьбе их принял участие Неджаши (Negus), повелитель абиссинский, ревностный христианин и союзник Юстиниана. Полководцы его в двух экспедициях одержали совершенную победу над Зу-Навасом, утопившимся с отчаянья в море, и, освободив, таким образом, от этого тирана весь Йемен, присоединили его к владениям Неджаши⁴. Наместник Йеменский со стороны Неджаши стал ревностно заботиться о распространении христианства между арабами. Он, говорят, хотел построить в городе Санаа церковь, которая должна была соперничествовать великолепием и назначением с языческим капищем каабы. Это, или вернее другие обстоятельства, как например покушения его подчинить себе Мекку, возбудили сильную вражду между ним и арабами вообще и меккинцами в особенности. Абрехэ, наконец, выступил в поход против Мекки, но был совершенно разбит и спасся в свое отечество бегством⁵. Хотя он затем и продолжал еще управлять Йеменом, и ему наследовали сыновья его Эксум и Мешрук, но уже владычество абиссинцев было ненадежно в стране, жители которой были раздражены жестокостью и беззакониями Абрехэ и только ожидали случая к восстанию, который впрочем, представился еще не скоро. У восточных историков записано следующее обстоятельство. Некто Зу-Езен, потомок древних химьяридов, вел тихую и скромную жизнь среди своего поколения. У него была жена, о красоте которой слава распространилась по всей Аравии. Абрехэ тайно призвал его и требовал, чтобы он развелся с женою, в противном случае грозил неминуемою смертью. Боязнь за жизнь взяла верх над опасением бесчестного поступка и заставила его повиноваться. Известие это скоро произвело сильный ропот между приверженцами и знакомыми Зу-Езена, которые осуждали бесчестную уступку и скрывали на время чувство мести. Между тем младенец, отторженный от груди матери, скитался с отцом вне Аравии⁶. Зу-Езен просил помощи против Абрехэ у Юстиниана, потом у Ануширвана: первый, по своим видам, решительно отказал ему, а второй отговаривался дальностью Йемена. Через десять лет Зу-Езен умер, и сын его вторично искал покровительства у Хосроя I, прося очистить Йемен от абиссинцев. На этот раз Хосрой не отказал юному принцу, и вскоре персидские отряды спешили к Йемену. 3,600 (по Табари 8,000) человек, отчаянных головорезов, освобожденных для этого случая из темниц, сели на суда и пустились в путь. Через несколько времени северные берега Баб-эль-Мандеба покрылись персидскими судами. Это было через двадцать лет после бегства Зу-Езена из отечества, в правление Мешрука, сына Абрехэ. Йеменские арабы, узнав о прибытии Сейфа-зу-Езена, поспешили под знамена его, и в один день 6,000 вооруженных арабов приветствовали спасителя отечества. Но Сейф принес мнимое спасение страны от ига чужеземцев: победа его над абиссинцами приготовила еще худшую участь для йеменцев, которые подпали под владычество персов.

Это обстоятельство, однако же, было выгодно для Мохаммеда, для которого было бы гораздо труднее справиться с христианским государством, чем с правительством языческим, каково было персидское. Христиане вообще представляли важное препятствие Мохаммеду в исполнении его честолюбивых замыслов, в покорении всего полуострова; своим учением он не мог прельстить их, а обратить их в ислам силою – не имел еще средств. Потому персияне своим преследованием христианства чрезвычайно помогли ему. Персидское правительство Йемена, ослабленное борьбой с христианами, в свою очередь не могло дать Мохаммеду значительного отпора, тем более что он являлся в Йемен не как чуждый завоеватель, а как единоземец, спасавший Аравию от иноплеменников и язычников. Мохаммеду вообще способствовали политические смуты в Йемене после неудачного похода Абрехэ: внимание Йеменцев было отвращено от Хеджаса, и Мохаммеду оставалось, в начале своего поприща, только справиться с незначительными партиями в родном городе.

Йемен, вместе с Сирией, послужил для Мохаммеда, между прочим, и источником тех исторических и религиозных сведений, которые находятся в его Алкоране, и часто согласуются с преданиями и догматами разных народов, располагая чрез то последних в свою пользу. Мохаммед в молодости много раз ходил в караванах своих дядей в разные страны, преимущественно в Сирию и Йемен. Там, особенно в Йемене, он встречал ученых и богословов христианских, еврейских, огнепоклоннических, индийских, беседовал с ними и в беседах этих знакомился с их религиями и бытом. Замышляя слить Аравию в одно целое, в одно государство, он старался соединить и согласить в своем Коране различные ее верования. Эта мера обещала ему успех, которого он и достигнул.

Не можем не упомянуть еще об одном обстоятельстве, весьма много содействовавшем успехам Мохаммеда и свидетельствующем о его необыкновенном уме и способности пользоваться всеми обстоятельствами и свойствами окружавшей его сферы. Мы разумеем чрезвычайную склонность и чувствительность арабов к поэзии и красноречию, в форме которых выражалось все образование их до первых халифов. Искусство владеть словом почиталось и усваивалось наравне с искусством владеть конем и оружием, чем отличались преимущественно бедуины, жители степей, и между ними корейшское племя, владевшее Меккою, диалект которого, достигший чрезвычайного богатства развитая, сделался классическим языком поэзии. Многочисленные пилигримы в священные месяцы тянулись в Мекку не только для того, чтобы поклониться Каабе, но и для того, чтобы послушать лучших арабских поэтов, которые посреди многочисленного собрания читали свои произведения. Лучшие из них удостаивались наград от восторженных слушателей, и достойнейшие произведения вывешивались на вратах Каабы. Мохаммед, обладавший высоким даром слова, поэтическим чувством и богатою фантазией, удивительно удачно воспользовался своим талантом: его метрические стихи Корана произвели самое выгодное впечатление на его соотечественников, первостепенные арабские поэты не могли не обратить внимания на силу выражений, красоту и звучность слога этого произведения. Мохаммед по временам вешал, по существующему обыкновенно, писанные стихи Корана над воротами храма Каабы и вызывал самых известных поэтов создать что-нибудь подобное: Моалланаты Лебида, одного из лучших тогдашних поэтов, были следствием такого состязания и много уступали стихам Мохаммеда, что чрезвычайно способствовало успеху Корана в народ. А так как Мохаммед был безграмотен, то стихотворные произведения его были в общественном мнении прямым доказательством его сверхъестественного таланта, пророческих способностей, вдохновения свыше. Все мусульмане доныне сильно опираются на это обстоятельство и тем стараются доказать пророческое достоинство Мохаммеда.

В заключение нашего политического обозрения, нам остается сделать общий вывод из всего сказанного, бросить систематический взгляд на все политические обстоятельства в совокупности, соединившиеся для того, чтобы вызвать Мохаммеда и произведенное им преобразование Востока.

Соплеменники Мохаммеда, жители Хеджаза и пустынь, послужившие первым и сильнейшим оплотом могущества его и его преемников, сохранили до его времени всю первобытную простоту нравов и силу ни на что не потраченного духа. Они сохранили в полной неприкосновенности свою свободу, гражданскую и политическую независимость, не зная никогда верховной власти в обыкновенном значении этого слова. Развившаяся таким образом неограниченная привязанность арабов к свободе, без сомнения, не совсем соответствовала бы властолюбивым видам Мохаммеда. Каким бы влиянием он ни пользовался в кругу своих приверженцев, ослепленных его личными достоинствами, выгодами и оригинальностью его учения и мнимыми чудесами, однако ж, весьма трудно было бы для него вдруг подчинить своему новому уставу, проникнутому духом самовластия, и соделать рабами своих страстей и замыслов – вольных сынов степей хеджазских: крутой переход от неограниченной свободы к совершенной зависимости был бы весьма чувствителен для них. Но в этом случае прекрасную услугу оказало Мохаммеду аристократическое сословие Мекки, с хашемидами во главе, которые своими действительными заслугами приобрели важное нравственное влияние на ближайшие народные массы, и таким образом бросили в них семена правительственной власти, долженствовавшей стать выше обыкновенных патриархальных шейхов. Фамилия хошемидов была первая, которая за 100 лет до Мохаммеда так резко выдалась вперед. Прежде Мохаммеда, в столь короткое время, она, конечно, не могла выработать в себе достаточно сил, чтобы изменить все условия политического быта на своей родине, но, тем не менее, приготовила возможность этой реформы для своего близкого потомка. Впрочем, результатом успехов Мохаммеда было не столько порабощение арабов, которые и до сих пор остаются по-прежнему свободными и независимыми, сколько подчинение арабам и исламу чуждых им до того времени стран. Природа Аравии, очевидно, была еще неудобна для водворения в среде ее жителей правильного государственного устройства, потому ислам, как политическая сила, скоро перенес свою столицу в другие страны, оправдывая тот естественный закон, по которому для исторического действия необходимо слияние различных национальных элементов. Но дело не в дальнейшей, а в первоначальной судьбе ислама, и тут Мохаммед нашел полную поддержку в арабах, благодаря нравственному впечатлению, оставленному в народе своими аристократическими предками, и тем личным своим достоинствам, которые это впечатление не только поддержали, но и привлекли соплеменников к полной преданности и повиновению. Успех в завоевании монархического и порабощенного Йемена не только возвысил Мохаммеда в глазах его единоплеменников, но и соединил с ним идею неограниченной власти в глазах прочих обитателей полуострова. Успех же этот был не труден после политических переворотов и смут, обуревавших Йемен в продолжение последнего столетия, тем более, что во время Мохаммеда Йеменом управлял персидский наместник, плохо поддерживаемый своим правительством, которое занято войною с Византией. Что касается до учения Корана, то принять его арабам было нетрудно, потому что многие догматы этого учения согласовались с существовавшими поверьями народа или с условиями его быта и окружавшей его природы, и притом оно соединяло в себе поверья и догматы не только арабов-язычников, но и христиан, и евреев, и магов, и буддистов, так что могло, соответствовать хоть отчасти мнениям последователей всех этих религий. Кроме того, Мохаммед, понимая вероятно очень хорошо человеческое сердце, а главное – зная привычки арабов и страсть их к грабежу, постарался привлечь их к своему учению обещанием широкой и кипучей деятельности, славы и богатых стяжаний: он в числе важнейших догматов своей религии поставил джигад (войну за веру, см. нашу статью: Муридизм и Шамиль), который предоставлял арабу бесконечное поприще удовлетворять своему пламенному духу, жаждущему битв и славы, и наслаждаться благами земного стяжания в странах покоренных. Наконец, Коран и в будущей жизни представлял так много обольстительного, такую роскошную картину, что не мог не увлечь сильно воображение бедных жителей пустынной Аравии.

Но ислам перешел в другие страны, на почву отживавшей истории, где он и должен был главнейшим образом совершить свое назначение, и мы просим читателей вспомнить, то положение византийской империи, которое мы описали во второй главе. Упадок политического и нравственного могущества Византии, анархия, как в самой столице, так и в провинциях, апатический застой, который овладел их жизнью, нравственное разложение, проникнувшее все слои общества, – все это соделывало вероятным и даже весьма легким успех бодрого народа, который бы вступил в этот дряхлеющий мир с завоевательной целью. Без сомнения Мохаммед, во время своих путешествий в Сирии, постиг, хотя может быть и смутно, тогдашнее положение греческого мира и невольно возымел честолюбивую мысль попытать счастья в странах, лишенных всякой серьезной защиты. Но даже и без этой мысли он должен был направить куда-нибудь силы своих воспламененных последователей и подвигами их увенчать себя и свое учение новым и большим блеском, – и вот соседние страны неминуемо должны были увидеть незваных гостей, принесших с собой новую судьбу для огромной части тогдашнего света.

Такими естественными путями переходит история из страны в страны, из течения в течение.

Мирза Александр Казем-Бек

Всякая реформа есть исход кризиса болезни в организме сословия или народа; дальнейшая ее судьба зависит от искусства медика и от поведения и воздержания пациента; малейшая ошибка и неосторожность могут вести к другим болезням, иногда совершенно пагубным. Семена отравы часто сеются невидимою рукою коварства и злобы: умы заболевают, чувства раздражаются и бессознательное увлечение, – эта опасная горячка, – ведет болезнь к счастливому или неблагополучному кризису. Тут проявляется борьба жизни со смертью – и искусный в науке или в счастье медик уносит венец славы.

Свет предвечной истины, чрез призмы откровения, искони освещает мрачный мир наш разноцветными лучами единого слова; но зло, противопоставив свои скрижали, всегда пользовалось его слабыми отражениями и манило смертных к этим расходящимся и исчезающим отблескам. Моисеев закон, в котором хранились лучи истины, озарявшие слова и дела боговдохновенных людей, указывал на грядущего спасителя мира, Мессию, в котором должны были сосредоточиваться скопляющееся в одну точку лучи обетований правосудного Бога. Этот Мессия сделался «соблазном» для ожидавших его и «безумием» для язычников. Зло выставляло свои призраки, направляло к ним глаза ожидания людей; – и до сих пор язычный и книжный⁸ мир ждет себе Спасителя.

Истина, помраченная в самом начале, еще в первую эпоху развития человеческого, могла удержаться лишь за немногими избранниками, неотступно согревающимися ее благотворными лучами. Плоть взяла верх над духом юного мира и страсти одних отвлекли многих от их предназначения. Разрисовалось язычество соблазнами неправды; утвердилось безбожие во многих формах; лишь Израиль, теснимый массами увлеченных, хранил обетование потомству.

Рядом с Моисеевым законом шли две главные формы богопочитания, буддизм и магизм. Из сплетения основ того и другого с философией Востока показывались и раскинулись по разным направлениям разные исповедания языческие; явились в Индии, Китае, Персии, Египте и Халдее разные мудрствования. Аравия, Сирия и Эфиопия не спаслись от их влияния, везде господствовали ветви буддизма; во многих странах господствовала магия; повсюду распространилось поклонение таинственным предметам видимой природы или «священному огню».

Когда вероисповедание, какое бы то ни было, с одной стороны обуяют суеверие и предрассудки, а с другой гнетут его злоупотребления небрежных или коварных славолюбцев, во имя религии действующих в пользу своих интересов, – конечно, из этого проистекают пагубные результаты – и является реформа. Древняя религия персов до появления Зороастра была в сильном упадке от этих двух причин; брамины в Индии, жрецы в Иране довели проповедуемые ими исповедания до постыдного положения. Будда Гаутама явился в Индии как управитель мира, четвертым воплощением Будды; в Персии явился Зороастр. Этот последний своею философией несколько очистил религию древних от угнетавших человечество суеверий и предрассудков. Говорят, около 80,000 браминов восстали против него, но не могли сделать никакой преграды успехам его учения. Его философия, со своими новыми идеями, распространилась в Персии, Халдее, Сирии, малой Азии, Египте и Индии. На пути своем, смешиваясь с другими дотоле существовавшими системами, она породила множество особых сект. Политеизм развился до неимоверной степени повсюду, начиная с Индии, Китая, Египта, через малую Азию, Грецию до жилищ кельтов. В одной Греции, по сказанию поэта Гезиода⁹, считалось до 30,000 богов и полубогов.

Философия древнего мира не только недостаточна была для самоуказательного достижения истины, но, напротив, некоторые из мудрецов его усилили размножение числа сект политеистов и огнепоклонников. Восточная философия в этом отношении была пагубнее своими результатами, чем греческая. О подробностях первой мы знаем очень мало. Нам остается только сожалеть, что греки, передавшие потомству элементы прежнего просвещения, в особенности, познакомившие нас с историей древней философии, не брали на себя труда указать на разные системы философии Востока, которые господствовали вне Греции, когда процветали греческие школы и секты. Но, рассматривая различные древние секты и их учения, сколько они отражаются в дошедших до нас документах, мы видим, что системы этой философии образовались позже, под влиянием греческих. По учреждении александрийских школ греческие и восточные философы имели между собой и тайные и явные сношения; позже, когда в царствование Птоломея Фискон, александрийские философы рассеялись и от преследования бежали в Азию, сношения их с восточными философами стали теснее и чаще. Потому-то мы и встречаем иногда в философии последних платонические начала, и наоборот, смесь восточных школ у греков.

Начало гностиков приписывают, даже временам гораздо отдаленнейшим, чем период первых христианских расколов, когда их учение развивалось в Сирии. Думают, что в те времена, когда еще александрийские платонические философы посещали Восток¹⁰, некоторые туземные заимствовали у них греческое название гностик, чтобы тем выразить свои претензии на лучшее и более ясное знание божества, чем другие философы¹¹. Стало быть, гностические секты между христианами должны были заимствовать мудрость в мистицизме¹² у этих первых гностиков.

Греческая философия, хотя была запятнана атеизмом, помрачена учением эпикурейцев и академиков, но постепенное ее развитие, основанное на началах близких к истине, дало ей превосходство и отличие; некоторые ее принципы перешли даже в Азию, и вся она целиком была принята всеми теми римлянами, которые подвизались на поприще знания и мудрости, Платоново учение между другими блистало и тогда, когда господствовало стоическое, начиная со времени знаменитого афинского посольства (155 до Р. X). Хотя его управление демонов судьбою мира и ограничение понятой о божестве, лишенного атрибутов бесконечности, безмерности, вездесущности, всеведения, всемогущества, составляют большие недостатки платонической системы философии, но его учение о божестве, как о верховном, высочайшем управителе вселенной, как о высочайшем разуме и могуществе, вовсе изолированном от физического мира¹³; его ученье о душе, истекающей из сего первобытного источника, а потому и бессмертной, – поддержали всю славу древней философии и действовали постоянно в пользу религиозных чувств народа.

Конечно, в философии Востока, или собственно в древней восточной философии, хотя мы не видпм никакой идеи атеистической, чем она отличается от греческой, но нравственный результат последней дает ей первое место в скрижалях истории мира. Хотя говорят, что философия Зороастра и буддизм клонились к тому, чтобы ослабить власть жрецов, направляющих всю слабую сторону народа, его суеверие, его предрассудки к своему лишь интересу, но, сравнивая власть духовных сподвижников народной религии в Египте, Персии, Халдее и Сирии с греческими, мы находим поразительные различия. Когда последователи Зороастра и Будды и Магии старались единственно о том, чтобы сетью мистицизма и других обманчивых мудростей очаровать народ и держать его в цепях невежества и обмана, греческие мудрецы, и даже скептики, боясь, чтобы их учение не повредило и не ослабило местного народного верования, на которое смотрели как на поддержку государства, – старались об ограничении своего влияния на людей неприготовленных к их учению и даже употребляли меры к поддержанию местной религии (Cicero de leg. 11, 7). Сцевола, проконсул азийский, в исходе первого столетия, до Р. X., желал утвердить господствовавшую тогда веру, уже более или менее потерпевшую от философии и мифологии, совершенным ее очищением от того и другого; немного позже (50 л. до Р. X.) Терентий Паррон придерживался этой мысли, стараясь приготовить для предполагаемого преобразования новое основание из стоического учения (Augustin de civit. Dei IV, 27; ibidum VI, 2). Такая противоположность доказывает: а) сильное влияние греческих и римских философов тогдашнего времени на умы народа, или, другими словами, значительную степень развитая просвещения страны; б) необузданную власть жрецов и мистиков Востока в народе, или, другими словами, незавидное положение просвещения в массе народа в Египте, Сирии и Персии. Это еще лучше можно видеть, когда мы обратим внимание на веротерпимость у греков и римлян, сравнительно с Востоком.

Вообще, политеисты, следуя основному учению своих исповеданий, допускали веротерпимость. «Сами боги, – думали они, – устроили во всяком государстве особые формы богослужения; почему разные исповедания многобожников терпели друг друга, лишь бы всякое учение по принадлежности ограничивалось только кругом его исповедующих. То же было и у греков и римлян. Они смотрели предосудительно только на случаи, когда кто-нибудь из одного исповедания старался ввести в другое чужих богов, чужие обряды и форму богослужения, что считалось вредным наравне с введением в религию предрассудков, пагубных для интересов общества (Hartung 1,249). От такого положения веротерпимости, как видно, возникло зло в разных слоях общества, в особенности, когда римляне расширили свои владения и покорили разноплеменные народы, неодинаковые с ними в исповедании религии. Это, вероятно, было поводом к воспоследованию закона sacra peregrina, который и повторялся несколько раз (Livius XXXIX, с. 8. 28. Valerius Maximus, 1. 3).

Из приведенного видно, к чему могло вести положение философии и религии народов, между которыми впоследствии постепенно распространялось христианское учение; каковы могли быть успехи его под влиянием греческой философии, между греками и римлянами, и какую участь оно должно было терпеть на Востоке или в Азии, под влиянием восточной мистической философии. Здесь нам нельзя не обратиться на время к состоянию евреев, суемудрие которых также имело пагубное последствие на судьбу христианства и приготовляло материалы для учения Мохаммеда в грядущих столетиях.

Когда, с позволения Кира, евреи ушли обратно в свое отечество, еще многие из них оставались в Вавилоне. Размножаясь там год от году (Jos. Aut. XV. 3–1), они постепенно подавались оттуда в разные страны Востока. Почти за сто лет до Р. X. мы видим евреев в Аравии, где их учение было так распространено, что сами химъяридские государи этой страны приняли его. Затем оно дошло до древнего Курдистана, где государь адиабенский, именем Изатес (в 45 г. до Р. X.) также обратился в иудейскую веру (Jos. Aut. XX, 2). Александр и Птоломей Лаго переселяли евреев в Египет, Кирен и Ливию, так что во всех этих местах, говорят, было около 1,000,000 евреев (Jos. de В. 1, 11, 36; Jos. Aut. XII, 2, 4; Philo in Flace, р. 971). В Александрии 2/5 народонаселения были евреи (там же, Philo р. 973). Одним словом, год за год, евреи размножились в Сирии, Фригии, Лидии, наводнили всю малую Азию и вошли в Грецию. Libertini¹⁴ были евреи, освобожденные от плена в Риме, которые после получили дозволение от Юлия Цезаря открыть там синагогу (Jos. Aut. XIV, 10–8) и скоро после они заняли большую часть города за Тибром (Philo, de legat. at Cai. р. 1014. Tacit, ann. 1185; Jos. Aut. XIV, 10, 8; Philo L. c.). По словам Страбона (XIV, с. 2), около появления Спасителя, трудно было найти какую-нибудь страну, в целой римской империи, где бы не было евреев (см. также Philo legat. at Cai. p. 1031).

Строгая привязанность евреев к своим законам и преданиям отделила их от всякого общения с окружавшими их народами и вероисповеданиями; они ненавидели всех и в свою очередь были ненавистны всем. Однако ж веротерпимость у римлян им доставляла права и привилегии больше даже чем они могли ожидать (Jos. Aut. XIV, 10, 2; XIX, 5, 3).

С другой стороны мы видим, что евреи успели найти себе сочувствие между язычниками. Понятия евреев о Боге, о Его величии, всемогуществе, не могли не обратить на себя внимания и не удивить многобожников: имя Иеговы было священно между многими язычниками, ознакомившимися с юдаизмом. Если бы не трудны были обряды евреев, то, конечно, число прозелитов их умножалось бы ежегодно. Обрезание всегда у них было камнем преткновения, как мы видим это также из событий времен апостольских (Послание апостола Павла к Галатеям, 11, 9, 12 и далее V, 6, 11, VI–15); почему число прозелитов юдаизма из язычников, как видно, всегда было более из женщин (Joseph de B. J. 11, 20, 2, 18, 2–Aut. XVIII, 3, 5; Деяние Апостолов XIII, 50; XVII–4).

Гиллельская школа, к которой принадлежал и Гамалиель, учитель апостола Павла (Деян.22:3), следуя смыслу закона (Исх.20:10; Втор.5:14; Лев.17:8~со следующими), допускала, что «привратные» прозелиты¹⁵ имеют удел в царствии Мессии, что отвергала шамаийская школа, ссылаясь, как та, так и другая, на смысл 18 стиха 9-го псалма¹⁶. Как гиллельская школа имела перевес над другой, так что во всех почти спорных пунктах в толковании Ветхого Завета раввины до сих пор следуют ее мнению (см. Othonis lexicon rabbin, p. 243. Roeth, p. 129), то прозелиты не теряли надежды на обещанное благо и числом значительно увеличивались каждогодно. Они, не отставая от язычества, исполняли еврейские обряды, соблюдали их праздники и верили их предрассудкам. Чтобы пользоваться суеверием таковых, нашлись из самих евреев заклинатели, которые ходили и ездили с места на место и обирали их во имя святыни религии; примеры такие мы находим и в первых порах христианства (Деян.19:13, 16).

Заглянем на время в положение самих Иудеев.

Пред появлением Спасителя, в Палестине господствовали две системы вероисповедания: Иудейская и самарянская. Последователи каждой из них были непримиримые враги исповедников другой, и это обстоятельство было не маловажно в ряду несчастий, постигших еврейский народ в истории его древней жизни. Учение самарянского исповедания тогдашнего времени в подробности и с настоящей точки зрения нам неизвестно; ибо все, что передано о ней потомству, передано по диктовке иудейских раввинов, которых нельзя не подозревать в пристрастии. Мы знаем, однако ж:

1) что окончательный переход самарян от идолопоклонства к Моисееву закону был в V столетии до Р. X. Робинсон, в своих исследованиях церковной истории (Ecclesiastical Researches p. 27) говорит, что у Иуды первосвященника Иерусалимского был сын по имени Манассий; он женился на дочери Санбалета, самарянскоо губернатора (со стороны персидского государя). За такой противозаконный поступок Манассий был изгнан губернатором иерусалимским Негемиею. Изгнанник, с одним списком Пятикнижия Моисеева, прибыл к самарянам, поселился между ними и ревностно занимался обращением их от идолопоклонства к истинному Богу. В этом он успел так, что все самаряне безвозвратно отреклись от язычества. На горе Горазин был выстроен Санбаллетом храм, с разрешения Дария Охуса (или Нофуса), и в этом храме Манассий впервые отправлял богослужение по закону Моисееву, в качестве первосвященника. Отсюда вышло Самаринское Пятикнижие, – прибавляет Робинсон, – в древнем финикийском письме, которое утвердило иудейское; отсюда вышел и греческий список Пятикнижия для употребления эллинскими самарянами, жившими в других странах, преимущественно александрийскими¹⁷.

2. Что самаряне не были сведущи в познании Бога и святых Его; они не признавали ничего, кроме Пятикнижия Моисеева. Невежество их Спаситель выразил в беседе своей с самарянкою (Ин.4:22).

3) Что самаряне ожидали Мессии с великой надеждой, будучи уверены, что он будет духовным их учителем и наставит народ на истинный путь и изъяснит ему все, чего он не знал (там же, ст. 25).

4) Что самаряне стояли выше иудеев в одном, – это в точке зрения, с которой они смотрели на грядущего Мессию. Не смотря на ясные описания книг пророческих, исповедуемых иудеями о Мессии, жиды, увлекаемые предрассудками, лишенные духовного созерцания, думали, что грядущий Спаситель будет герой своего времени, – завоеватель, – из дома иудеева, что он спасет народ израильский от рабства язычников и утвердит мир между ними, и проч. и проч. Но самаряне, как выражалась даже простая женщина (там же), не смотря на то, что отвергали книги пророческие, в которых обетование Бога Аврааму изложено яснее и понятнее, следовательно, менее иудеев заслуживали бы упрека в этом отношении, имели лучшее понятие об ожидаемом Спасителе.

Самаряне, как жители Палестины, подвергались всем тем же несчастиям, которые отягощали судьбу иудеев.

Во внутреннем своем быту однако ж они не имели того разногласия, которое образовали секты между иудеями, и потому мы не знаем, существовали ли между ними различные ученья, равносильные иудейским; например, фарисейским, саддукейским и прочим; но в первом столетии по Р. X. мы видим попытки трех самозванцев, которые один за другим предлагали новые учения: 1) Досифей (в первом столетии Р. X.), выдававший себя за пророка, обещанного во Второзаконии (Вт.18:18). В чем состояло его учение, наверное неизвестно. Ему ошибочно иные приписывают разные особенные учения, которые давно были у самарян, а именно те, которые введены в Самарии священником, назначенным туда ассирийским государем Сеннахеримом (712–707 до Р. X.) после ее разорения (4Ц.17:27–28); ибо предания иудейские называют этого священника раввин Досфаи, – стало быть, ошибка только в ссылке. Все, что от Досифеева учения нам известно – это особенная строгость к соблюдению саббата, которою, впрочем, самаряне всегда отличались от евреев.

2) Симон маг, о котором будем говорить ниже. Он был знатоком того времени, своим волхвованием изумлял народ самарянский и успел приобрести себе прозелитов даже в Риме. Он также называл себя сыном Божиим, Мессиею, посланным к самарянам. Говоря строго, его учение нельзя назвать самарянской сектой.

3) Менандр, ученик Симона, тем же путем волхвования открывший свое учение в Самарии, а потом в Антиохии, с обещанием небесного царства принимающим крещение во имя его, как во имя истинного Мессии и что принявшие крещение во имя его не узрят смерти (Fleury, т. 1, р. 9). Но такое лживое обещание не принесло ему успеха, и обман его обнаружился вскоре.

Все эти так называемые секты мало-помалу исчезли, но передавали свое этнографическое влияние другим, образовавшимся в IV, V и VII столетиях ложным учениям.

Что касается до иудеев, то первоначальное учение их подвергалось многим изменениям. Во время появления Спасителя оно было лишено много своей чистоты, своего первоначального превосходства; причиною тому были, – как и всегда, – дурные толки, дурное направление, происходившее из иных начал, несродных с духом истинного учения Ветхого Завета. Тут были причины и себялюбия людей, их страсти и влияния сношений евреев с окружающим их миром, влияния этнографическое и географическое. Восточная философия, мистицизм и волхвование также были не без влияния на них. Из многих сект и учений иудейских самые известные, имевшие значение во времена Спасителя и первого века христианства, были: фарисейское, саддукейское, о которых мы имеем указания в Новом Завете, и «ессейское, о котором мы читаем у Иосифа Филона и у других современных тогда писателях.

Как в этих сектах и в их учениях мы встречаем много сходного с мусульманскими, то считаем нужным сделать краткое обозрение их в целом составе еврейского народа.

Сущность иудейской религии, на каких началах истины она укреплена, и на каком основании она построена боговдохновенными пророками, – можно видеть из Ветхого Завета. Но до какой степени иудеи отстали от направления этой истины, как они исказили выражения своих надежд, смысл обетований, – тоже можно видеть из синагогического их учения, из их жизни и истории их быта.

Как общественное, так и частное, домашнее богослужение иудеев всегда отправлялось в иерусалимском храме и в синагогах, со строгим соблюдением Моисеева закона и предписаний, и их праздники никогда не пропускались без торжественного отправления и усердия со стороны каждого прихожанина. В этом Иудеи всегда отличались между язычниками, возбуждали к своим богослужебным обрядам сочувствие окружающих и, как мы заметили выше, римляне не препятствовали им во всем этом и оставляли за ними права их. Но, как можно видеть из исследований ученых наших богословов и историков, не говоря о местных синагогических обрядах иудейских во время их богослужения, даже в храме иерусалимском в первых веках еще христианства, даже во время Спасителя найдены некоторые обычаи языческие, вошедшие туда по вековому влиянию сношений евреев с иноплеменными народами. Прибавим к этому еще много предрассудков, появлявшихся в народе вследствие обыкновенных законов суеверной жизни; еще более ложные принципы, выведенные после плена из Вавилона и Халдеи старыми евреями, или сообщенные им греками, египтянами и сирийцами. Все это не могло остаться без дурных последствий для учения Ветхого Завета. Явились предания, явились и толкования на священное писание, – и то и другое отвлекло евреев от истины и даже заслонило собою закон, которому были преданы так сильно, так примерно. Они стали «всуе чтить Бога, учаще учением заповедям человеческим», как сказал о них один из их первостатейных пророков (Ис.29:13), а также и Спаситель, указывая на это, порицал их и сделал им вопрос: «Почто вы преступаете заповедь Божию за предание ваше» (Мф.15:3–9).

Как удивительно сходно образование мусульманских преданий (Суннет) с иудейскими! Тут есть много подражания и довольно много случайного, происходящего, впрочем, от общих законов построения народной религии. Мы не можем пропустить случая, изложить в немногих словах ход образования преданий иудейских, чтобы читатель мог сличить его с описанием развития науки предания между мусульманами, – о чем будем говорить в истории развития мусульманских сект.

Иудеи признают два отдела законов, которые даны Богом Моисею на горе Синае. Первый закон в Пятикнижии, которое немедленно было передано в письме или письменно: второй – словесный, который был передаваем от колена колену в изустных преданиях. Эти предания сохранялись в устах старейшин Синедриона (Совета), (См. Деян.5:21~и многие другие места в Новом Завете), которые изустно передавали их по наследству своим преемникам и ученикам. Но каждый из этих учителей оставлял и в письме для себя, или будущего потомства то, что он слышал от своих учителей. Так шло до половины второго столетия по Р. X.; предания умножались; оказалось между ними даже разногласие. В половине второго века Иуда, известный у евреев под почетным именем Ха-Кадаш, т. е., святой, страшась, чтобы предания отцов синагоги не потерялись или не подверглись бы изменению, – собрал их вместе и составил кодекс, известный под названием Мишна или Мисна¹⁸ (т. е. «второй» закон). К этому, в V–VI веке раввин Ассер написал нечто вроде толкования и назвал его Гемара (т. е. дополнение). Оба эти произведения, наполненные множеством преданий баснословных и ошибок хронологических», носят общее имя Талмуд (т. е. учение)¹⁹.

Некоторые ученые свидетельствуют, указывая на авторитет раввинов (Allen’s Modern Judaism , ch. III, p. 22–36), что у евреев-талмудистов этот второй закон стоит гораздо выше законов Пятикнижия.

Самая многочисленная часть Иудеев с древнейших времен принимала эти прибавления, немногие также из древнейших времен отвергали его. Здесь мы видим начало раздробления юдаизма на секты. Конечно, много и других обстоятельств послужило к их умножению, обстоятельства нравственные и этнографически. Но все-таки главное разъединение основано на отделении преданий от закона письменного, и в этом мы имеем много сходного между иудеями и мусульманами.

Мы сказали, что самаряне не признавали ничего кроме Пятикнижия, т. е., ни пророков, ни предания. Фарисеи и книжники признавали все и строго соблюдали все по буквам законов и преданий. Книжники, еще более фарисеев, ставили предания выше закона (Мф.23). Саддукеи и иессеи во многом разнствуют с фарисеями. Разберем все эти секты сколь возможно основательно, хотя и бегло.

Фарисеи составляли самую многочисленную партию из Иудейского народа. Начало образования этой секты неизвестно. Надо полагать, что книжники, т. е., ученые законники из Иудеев, которые, по своему званию, еще с древнейших времен, удостаивались переписки священных книг²⁰, и которые передавали предания из рода в род, первые были причиною возрождения этой секты, равно как первые знакомства иудеев с восточной философией, с буддизмом и с зороастровым учением были поводом к образованию саддукейской и даже иессейской школ. Как видно, эти книжники, постепенно отделяясь от прочих иудеев, составляли круг последователей, строго преданных обрядам закона и преданий, а по прошествии многих столетий составилась огромная партия сепаратистов» (так значило еврейское слово фарисеи), с особым в некоторых отношениях учением, которым и отделились от других в массе народа. Они верили в бессмертие души и в существование ангелов и духов (Деян.23:8); верили подчас также, под влиянием браминизма, переселению душ благочестивых из одной формы в другую, тогда как души грешников должны страдать вечно в преисподней (Cruden’s concord, сл. Pharisee); верили в награду в будущей жизни только благочестивым евреям и присуждали души язычников к вечным мучениям, а воскресения тел их не допускали; верили, что все под небом, исключая только благочестия, подчинено судьбам мира сего (Broun’s dictionary of the Holy-Bible слово sect); строго были привязаны к наружным обрядам закона и всеми мерами старались выказывать свое благочестие наружными его выражениями, мало обращая внимания на моральную сторону закона и его учения.

Эта секта своею числительностью дошла до такого значения, что несколько раз угрожала своею силою иудейским государям Гиркану и Занее²¹. О влиянии их между иудеями во время Спасителя мы имеем много указаний в Новом Завете²². Вообще эта секта, кажется, стала усиливаться по водворении саддукеев, и первые восстания ее последователей были из зависти за расположение Гиркана, иудейского правителя, к саддукеям.

Саддукеи, по своему историческому началу, более известны, чем фарисеи. Основателем этой секты, говорят, был Саддук – «праведный», живший за триста лет до Рождества Христова. Начала его учения были извлечены, как говорят (Dr. Brown), из учения Антигона, его учителя²³ – что любовь наша к Богу должна быть чистая, без примеси какой бы то ни было идеи об интересе, и что наше служение и поклонение ему должно основываться единственно на этой чистой любви, без видов малейшей награды. Прекрасное это учение, указывающее прямо на чистоту любви к Богу, и вовсе не отвергающее, ни с какой стороны, надежды на благость Бога и на будущее блаженство, – Саддуком было растолковано совсем иначе, т. е., буквально, а не умозрительно, морально. Он положил, что нет ни будущей награды, ни наказания; отсюда – что нет и будущей жизни. На этих основных началах обработалось это учение его учениками, которые почитая святость одного Пятикнижия Моисея, отвергали, будто все прочее²⁴. Иегову они считали единственным вечным Духом и не верили ни в ангелов, ни в злых духов, – вероятно, принимая ангелов Пятикнижия в каком-нибудь другом смысле²⁵. Наградою за свои добрые дела полагали мирские блага: долгоденствие и спокойную, всегда в изобилии, жизнь. Такое нелепое мнение, распространившееся между иудеями мохаммедова времени, из которых одни верили очень слабо, другие вовсе не верили воскресению мертвых, подало ему повод со смелостью защищать учение Христово о необходимости верования в будущую жизнь. – «Те на истинном пути Господа, – говорил он своим слушателям, – которые твердо верят в будущую жизнь: они-то и суть блаженные». (Смысл 3-го и 4-го стпхов 2-й суры Корана).

Иессеи, или иначе асданимы, составляют удивительное проявление между европейскими расколами. Учение их исследовано многими дельными учеными по Филону и Иосифу. Одни (Неандер) приписывают особенности, обрисовывающие это учение, влиянию древней восточной философии, учения персов и халдеев, не находя в нем ничего из начал александрийской школы; другие (Dahne) подозревают, что иессеи основывали свою философию на началах александрийской школы; а третьи (Baur Apollonius de Tyana, y Гейслера, compendium etc., § 15, note 9) – называют иессеев иудейскими пифагорейцами. Сколько я ни вникаю в учение иессеев, – оно составляет смесь всего с началами браминизма, и во многом ему подражали некоторые мусульманские ордены дервишей, особливо индийских.

Предлагая здесь несколько слов об учении и обычаях иессеев, мы позволили себе отличать курсивом все те черты того и другого, которые заимствованы последователями Тарыгката у мусульман.

Иессеи, по Иосифу, делились на две категории: монашествующих и светских. Поэтому их делят на теоретических и практических. Первые, называя себя последователями Моисеева закона, по своим делам, хотя во многом хорошим, совершенно отделялись от иудеев. Они не исполнили ничего в строгом смысле из обрядов иудейских; избегали общества, скрывались в пещерах, не подчинялись ничему светскому, отказывались от богатства; держали свое тело в изнурении, не позволяя себе никакого наслаждения; укрепляли дух, сколько возможно, созерцанием. Этим последним – говорит один писатель (Jones), – они давали возможность бессмертной душе, не смотря на свое телесное заточение, постоянно держаться своего стремления к родной свободе и быть готовой немедленно по разрушении тела, воспарять в свое небесное отечество. Однако ж они свято сохраняли день субботний и еженедельно собирались в седьмой день недели все вместе. При таких случаях, т. е., в собрании, старшина их читал им проповедь; они молились вместе, а потом пиршествовали за общей трапезой, где все угощение состояло из хлеба, соли и воды. Затем, говорит, следовала пляска. Сперва плясали мужчины и женщины отдельно, потом, когда приходили в экстаз, смешивались вместе и проводили «в пляске целую ночь до изнурения сил, обнаруживая свой восторге разными утомительными жестикуляциями.

Все означенное нами курсивом принадлежит тарьикату у мусульман. Путешественники по Востоку, конечно, слышали о захидах, абдалях и видели дервишей-плясунов мевлевидского ордена.

Практические иессеи жили в городах и селениях, в Сирии, Палестине и Египте. Во всяком городе они имели свое сборище, куда сходились для отправления богослужения; имели свою общину; были строги к своим обязанностям; примерны в подчиненности общественным постановлениям; воздержны в пище и в слове; честны, трудолюбивы, так что окружающее их общество много пользовалось их примерами.

Вообще иессеи верили в единого Бога, в бессмертие души и существование ангелов; но не допускали воскресения тела; верили в будущее блаженство и мучение души, но без участия тела; после Бога, благоговели перед солнцем, вероятно, как выражением величия единого Бога, – и верили в то, что души человеков какими-то судьбами пали из светлых жилищ своих в земные формы, где они находятся как бы в темницах до разрушения тела. Учение их допускало бракосочетание лишь для колено-производства, и потому считали более похвальным избегать его. Но, не смотря на все это, между иессеями находились и такие, которые более других исполняли предписания моисеева закона.

Если бы кто-нибудь исследовал учение тарьиката на Востоке, познакомился бы с жизнью тамошних дервишей и календеров, с их отношением между собою и к окружающим их обществам, то, конечно, нашел бы очень много сходного с описанием иессейских учений.

Настало время возрождения истины. Утренняя звезда на горизонте Востока приветствовала мир – что писания и пророчества сбылись – и рождшийся царь начал в Вифлееме благодатное царствие свое. Свет Христова слова озарил вершины Синая и воссиял завет Бога первобытным сиянием своим. Долго он светился во мраке и тьма не объяла его; но явился истинный свет, который рассеял мрак и простер свои благотворные лучи и на все грядущие царства.

В пятнадцатом году царствования Тиберия, пророчеством изображенный глас возвестил в пустыне о немедленном основании царства Мессии. Не прошло, быть может, и восьми лет, как христианский свет, хотя еще слабо, начал озарять страны мира от Египта до Рима²⁶; успехи боговдохновенных апостолов и учеников их, деятелей Церкви, не могли не возбудить зависть²⁷ и опасение между язычниками. С одной стороны, еще во времена апостольские явились ложные ученики, пожелавшие, во имя истины, проложить путь своему значению; с другой, – возрастающее христианство привело в ужас светские власти до того, что римляне стали нарушать давнишнее правило веротерпимости. Духовные и физические препятствия вооружились против истинной Церкви: распространялись ложные учения, текли потоки христианской крови от гонения. Но раны, нанесенные Церкви первыми, были гораздо язвительнее тех мучений и терзаний, какие претерпели сотни тысяч невинных: они уязвляли Церковь на целые грядущие столетия, а пролитая невинная кровь послужила семенами будущей ее славы.

Ложные учения еретиков были враждебны не только внутреннему развитою Церкви, постепенному, спокойному и беспрепятственному расширению истины, но и вредны для самих язычников, их окружающих, и генераций будущих столетий. Их домашние распри, во Имя Христа, не могли не оттолкнуть от них многих, которые, быть может, и были бы готовы принять христианство; а главное, – если бы не их ложное учение, не их междоусобные раздоры и печальное положение, то лжепророки не осмеливались бы насмехаться над христианством; Мохаммед не посмел бы предстать со своим новым учением.

Для того чтобы нам яснее видеть, в чем состояли ошибки первых христианских сектаторов и какими из них преимущественно пользовался Мохаммед, мы считаем нелишним рассмотреть их учение, отмечая, под каким влиянием эти исказители истинного учения Христова предавались своим заблуждениям и как эти заблуждения передавались от рода в род до появления ислама.

Век апостолов

Немалые примеры в истории христианского мира убеждают нас, как закоренелые привычки и суеверие ветхого человека помрачали его новую христианскую жизнь и запятнали его веру, его деяния. Чистое Христово учение было искажено многими, которые, из видов своих интересов, действовали на слабые стороны малодушных, и как только они успевали в своих попытках, тотчас основывали новое учение и обрабатывали его на началах этих старых суеверий, но под влиянием каких-нибудь чужих принципов, применяя и их, конечно, сколь возможно, к местным обычаям, к склонностям своих прозелитов. Так действовали всегда лжепророки, лжеапостолы, лжеучители Церкви. Когда первые христиане, еще не совсем очищенные и неосвобожденные от влияния ветхого человека, спорили между собою о чести своих учителей, одни говорили: мы Павловы, другие мы аполлосовы, третье мы кифины, истинные наставники их, в честь которых они кричали, останавливали их смиренным словом. Павел говорил им: «Разве разделился Христос? Разве Павел распялся за вас, или в павлово имя вы крестились?» Он умолял их всех говорить одно, и чтобы между ними не было разделения (1Кор.1:10–19).

Когда апостолы, преследуемые гонителями, прибыли в ликаонские города и Павел исцелил силою слова одного хромого от рождения, имевшего призвание к вере, то народ, увидя это, поднял крик, что боги в человеческом образе сошли к ним и назвали Варнаву Юпитером, а Павла Меркурием, и даже жрец Юпитеров, приведши волов и принесши венки, вместе с народом хотел совершать жертвоприношение. Но апостолы отказались от такой чести; это было не по их призванию; в отчаянии они разодрали на себе одежды и бросились в толпу, проповедуя Спасителя и доказывая их гнусное заблуждение. Что же? – Вместо предлагаемого божественного сана, кончилось тем, что Павла побили каменьями и вытащили за город, считая его умершим²⁸. Апостолы предпочли скорее умереть, чем основать собственную пользу на суеверии бессмысленного народа и обратить его в новое учение во славу своего имени. Но другие не так поступали, и против таковых-то тот же апостол Павел предупреждал Церкви в разное время и в разных своих посланиях. Первым из таковых был, например, Симон, известный под эпитетом волхв (magus), который в своем отечестве принял крещение от одного из семи избранных апостолами учеников (Деян.4:5), Филиппа, и затем замыслил о приложении святого дела к ложному своему учение (Деян.8:5–25). Как мы знаем из сказаний того времени, Симон успел в этом не только в своем отечестве, но даже и в Риме приняли его учение. Смесь гностики с политеизмом и волшебством составляла это гнусное учение. Последователи его именовали себя также христианами, называя Симона Мессиею, а его наложницу святым духом, но в сущности, они были вполне идолопоклонники и верили, что Симон и его наложница были воплощенные Юпитер и Минерва. По словам св. Юстина (умер 167 по Р. X.), говорит Dr. Brown (a dictionary of the H. Bible см. слово Simon), в 150 году Р. X. почти все самаряне поклонялись Симону как божеству.

С другой стороны, рассматривая этнографические причины, поселившие раздоры и несогласия между первыми действительными христианами иудейскими и эллинскими, начавшиеся еще во времена апостольские, но разрешенные и приостановленные апостольским Собором в Иерусалиме (Деян.15), – мы видим, что эти причины постоянно были у первых камнем соблазна и преткновения. Пока Иаков младший и его брат Симон (или Симеон) управляли церковью в Иерусалиме, необузданные злоумышленники не могли явно достичь своей цели²⁹. Фебуф (Thebuthis), упоминаемый в древнейшей истории Церкви, был в числе духовных личностей того времени, положивших основание раздорам между иудеями и христианами; тут в истинной христовой Церкви являются расколы, постепенно образовавшиеся под влиянием то юдаизма, то иессеизма, то гностики: явились эвиониты, эльсезаиты (Elcesaites) или сампсалне (Sampsaeans); но общее название всех было эвиониты. Из них некоторые во время Траяна жили на востоке от Мертвого моря и исповедывали иессеизм; он состоял из ассетизма иессейского раскола (см. выше об иессеях), с приложением к нему особенного верования, что дух Божий сообщался пророкам двояко каждому: чтобы каждый передал народу одну и ту же истину и чтобы он возобновлял ее, когда она затмевалась. Также пророки были: Адам, Энох, Ной, Авраам, Исаак, Моисей и Иисус; значит, каждый из этих пророков объявил одну и ту же истину, и что всякий следующей за первым, возобновлял затмившуюся истину и объявлял новою, по требованию времени и обстоятельств.

Позже эвиониты³⁰, с присоединением к ним других расколов, умножились и жили, по свидетельству Епифания, в его время (около исхода IV-го столетия) в разных местах и странах.

Изложив здесь их верования, замечу из них такие, которые не знаю, каким путем, дошли до Мохаммеда, и он, между прочими принципами своего учения указал на них и в Коране и в преданиях.

1. Они кроме Евангелия Св. Матфея не признавали других частей Нового Завета. Сверх того его сократили, в особенности родословие Спасителя; не признавали никаких пророков после Иисуса Навина и самые законы моисеевы подвергали изменениям во многих местах. (Коран во многих местах обвиняет иудеев и христиан в этом поступке, о чем будет говорено в своем месте).

2. Они не считали апостола Павла за боговдохновенное лицо и говорили, что он был из иудейских прозелитов, из язычников (см. выше, о прозелитах), и, желая жениться на дочери одного важного лица, подверг себя даже обрезанию; но потом, не достигнув цели, он начал преследовать и закон и обрезание. (Намеки на это находятся и в Коране и в преданиях мусульманских).

3. Исповедовали, что Бог предоставил управление всею вселенною двум лицам – Мессии и дьяволу, и что последний имеет полную власть над настоящим миром (смесь зороастрова учения; Мохаммед отчасти и этим пользовался).

4. Говорили, что Христос был сотворен как один из ангелов, но он был больше всех прочих, и что Иисус родился от Марии и Иосифа вследствие обыкновенного сочетания; по своей добродетели он со временем был избран в звание Сына Бойля, посредством Христа, который с небес сошел в него в виде голубя.

5. Они не допускали, чтобы одна вера во Христа была достаточною для спасения, без соблюдения закона (такого содержания и учение Корана).

6. Они допускали многоженство.

Пагубна была эта испорченная смесь юдаизма и христианства для истинной веры; отравы ее действовали шесть веков и Мохаммед воспользовался ими, пока еще раны Церкви, вследствие новых смут, были свежи на Востоке.

Современны с эвионитами, еще в первых веках, были кериноиды (Cerinthides), последователи учения Керинфа (Cerinth), расколоводителя, принимаемого некоторыми за ученика Симона-волхва, следственно товарища Менандра. Этот лжеучитель прибавил к учению эвионитов еще несколько догматов из принципов буддизма и магии. В Иисусе керинеиды признавали обыкновенного человека в смеси с Христом, сошедшим в него в виде голубя; таким образом считали в нем вместе и человека и духа. Пред тем как ему страдать, Христос (дух) оставил его (Иисуса) и вознесся на небо. Иисус страдал, умер и воскрес, но Христос не участвовал в этих проявлениях. Это частью отразилось позже в учениях монофизитов и даже несториян. Христос был ниспослан Богом, управителем мира, – который, по учению Керинфа, гораздо ниже Творца вселенной; а Бог евреев не что иное, как только один ангел (влияние восточной философии). В своем лжеоткровении он предсказал, что по воскресении мертвых будет земное царство Иисуса Христа и что в Иерусалиме будут наслаждаться в продолжение тысячи лет всеми земными удовольствиями, и проч. (У мусульман также есть тысячелетнее царствование Иисуса Христа на земле, только пред самым воскресением мертвых)³¹.

Пока эвионнты и керинфы в начале еще своего поприща старались распространить учение об Иисусе-человеке, о Христе-ангеле-духе, явились между язычниками, никогда невидавшими Христа (а веровавшими в него через благовестителей), которые принимали его как истинного Бога, без участия человеческого естества. Это были докеты, азиатские мудрецы, фантазеры, которые нс верили рождению Христа, его страданиям, его смерти и воскресении, а говорили, что все это были проявления призрака, в форме совершенного человека, явившегося Бога, присутствовавшего среди апостолов духом, а не телом, говорившего с ними говором, сотворенным силою Всемогущего; одним словом как ветхозаветные боги, явившиеся в виде ангелов патриархам и говорившие с ними.

Две эти противоположные системы эвионито-керинфидов и докетов, сверстницы истинного учения Церкви, передавали свои заблуждения из рода в род, из расколов в расколы. Явились маркиониты, манихиане и многие другие.

Чем непонятнее вещь, тем она более вызывает напряжение ума и прилежание непризванного философа. Он путает дело; необразованный класс людей увлекается только любопытством, удивляется, приходит в восторг, рукоплещет, не понимая вовсе, в чем состоит оно; шарлатаны достигают цели, благодаря слепоте массы, их окружающей; им удивляются, а истина блестит во мраке, в неизвестности, постигаемая лишь истинно ищущими ее.

В первых порах христианства перевороты в умах евреев и язычников, переходивших в христианство, происходили оттого, что, при переложении древнего ветхозаветного учения истины в новое евангелическое, злоумышленники легко могли пользоваться неуясненною еще новизною дела, не запечатленною еще приобщением Св. Духа. Понятия людей, даже от искренности души и сердца принявших слово спасения непосредственно из уст самого Христа, были так затуманены в продолжительном мраке господствовавшего дотоле суеверия, что и апостолы иногда не понимали своего божественного учителя, когда он говорил с ними о мерах спасения, приготовленных Богом для человека, о которых они ежедневно читали в писаниях пророков (см. Мк.8:31–33; Лк.2:49–50; 18:34; 24:49; Ин.12:16). Это самое положение было причиною, почему Спаситель, по воскресении своем, должен был являться апостолам в продолжение сорока дней, чтобы продолжать учить их тайнам царствия Божия (см. Пространный Катехизис митрополита Филарета, о 5-м члене). Таким образом, отделившиеся от Церкви в самом еще начале ее основания на Новом Завете, не могли быть иначе, как в неизбежном заблуждении. Это заблуждение, под влиянием господствовавшего тогда суеверия, – этого верного и меткого орудия расколоводителей, не могло не заразить раздраженного, болезненного, неразвитого ума народа вредными отравами, и эти отравы, поддерживаемые злоумышленными спекуляторами, конечно, не могли скоро дождаться совершенного исцеления.

Пока апостольская Церковь своею духовною силою развивалась в Иудее, Палестине, Египте, малой Азии и в Риме, под управлением апостолов, их учеников и преемников, злоумышленники с одной стороны, обиженные честолюбцы, из бывших членов Церкви, с другой, неусыпно и повсеместно действовали против ее учения. Слишком четыреста лет заблуждение за заблуждением манили и ум и сердце людей от истины и любви, которых полно Христово слово, и обращали всю их энергию к раскрытию непостижных его тайн. Где нужна была, для спасения одна лишь вера, основанная на любви и кротости, замешалась полемика, основанная на самолюбии и пристрастии; где нужна была, для постижения царствия Божия, помощь духа истины (Деян.1:3; Ин.15:26), они прибегнули к своей фантазии. Отчужденным от духа истины одна только фантазия могла внушать идеи, которыми они растолковывали и троицу, и божество и человечество Иисуса Христа вместе и отдельно, и на которых основали свое учение и маркиониты и манихеяне и многие другие гностики и арияне, во времена еще святого Ирена (204 Р. X.).

Истинное евангельское учение, благодаря ревности боговдохновенных его деятелей, постепенно преуспевало. Оно прошло невредимо сквозь бури страстей человеческих, претерпело и гонение и позор, но скоро гонители его стали ревностными его защитниками и господство его над всеми лжеучениями ознаменовалось неувядаемым торжеством. Но семена отравы долго еще производили плоды на почве суеверия народа.

В начале развития христианства, пока учение Церкви представлялось еще гораздо проще и истина оберегалась ее защитниками от преследования еретиков, отрицающих ее начала, дела Церкви решались епископами, патриархами и наконец местными или частными соборами. Но по дальнейшем развитии Церкви, когда она начала господствовать в христианском мире³², – римские императоры, с целью, чтобы положить конец религиозным распрям и ознаменовать единую Церковь исповедуемой и покровительствуемой ими уже в продолжение многих лет единой Христовой веры, положили собирать вселенские Соборы, для утверждения истинного учения и благочиния между христианами, придавая решениям или постановлениям этих Соборов значение государственных законов³³.

На этих вселенских Соборах рассматривались с более уже развитой точки зрения, с большим знанием наук богословских, в более обширном их значении все увлечения представителей христианства в разных странах тогдашнего мира и решались дела истинной Церкви и подкреплялись ее определения. По мере преуспеяния христианства, по предначертанию вселенских Соборов и под покровительством императоров, расширялись и действия и энергия спекуляторов: еретики, хотя не так обширно, но не менее сильно, если еще не сильнее, стали защищать и распространять свои учения. Предметы споров и толков были не только недоступны верующему классу народа, но и непонятны самим мудрствующим. Речь шла о Слове (logos), о его происхождении, о его естестве, о Сыне Божием, об отношении Слова к Нему и Богу Отцу; одним словом – о Троице. Смирению люди предпочли виды самолюбия; в созерцании таинств Евангелия, где нужно было единственное руководство обещанного Духа, – этого наследия апостольской Церкви, прибегнули к собственному мышлению, – чуждому элементов первобытного учения. Красноречие людей и влияние их на придворцев и на императоров иногда брали верх над администраторами времени, желавшими делать религию орудием своей политики, – и тем производили перевороты в христианстве и более или менее мешали внутреннему развитию истинной Церкви. Вот еще, почему повторялись вселенские Соборы.

Несогласия, существовавшие между донатистами и ортодоксами, окончились раздорами, гонениями частными, а потом и общими: сперва северная Африка пострадала от взаимного преследования друг друга между христианами, а потом от гонения их всех вместе вандалами. Пока существовало это зло, начались споры и раздоры в самой Церкви. Явился Арий, с намерением выяснить непонятные вопросы, увлекавшие ненадолго Диониса александрийского, и высказал, что Logos сотворено и потому-то непредвечно (eternal). Вследствие этого он был отчужден от Церкви в 318 году; но по сочувствию к нему сирийских и малоазийских епископов, в особенности по сочувствию двух Евсевиев (Eusebius), никомидийского и кесарийского, а более сподвижничеством известного в истории Церкви софиста Астериуса (Asterius) каппадокийского, учение еретика распространилось, и, не смотря на постановление первого вселенского Собора в 325 году, которым оно было совершенно опровергнуто, и Арий и его содеятели сосланы, – немного спустя (328–330) еретик был вызван и его учение возведено на степень православия императором Константином II.

По смерти Ария в Константинополе в 336 году, когда уже он считался православным, принятым в церкви иерусалимской, наступило время сильнейшего распространения арианизма на Востоке. Ариане преобладали здесь до конца царствования Констанция (Constantius). Этот император Востока, во время жизни своего брата Констанса, императора Запада, где Церковь отвергала господствовавший на Востоке арианизм, или лучше сказать евсевиизм, – потому что он был главнейшим сподвижником этого учения при императоре Констанции, – постоянно поддерживал это учение и совершенно подпал под влияние никомидийского епископа, возведенного уже в 338 году в епископы Константинополя. Между тем частные Соборы (в Антиохии 341 и 345, в Сардике (Sardica) и Филипполисе 347, в Милане 347, в Сирмии (Sirmium) 351) не могли помирить враждебные партии и решить дела к общему благу Церкви, но, напротив, увеличили разногласие и раздоры. По кончине Констанса (350), когда брат его Констанций (Constantius) соединил под своим скипетром и Восток и Запад, волею и неволею он склонил духовенство Запада также принять арианизм, разработанный Евсевием и арелатским, или арльским, и медиоланским синодами (353–355)³⁴. Положено было отлучить от Церкви св. Афанасия, этого необыкновенного сподвижника ее славы, невредимо вынесшего истину на раменах своих мужественно из бури мятежа, объявшего арианизмом весь христианский мир. Волнение умов, гонения и злоба продолжались еще тридцать лет в полной силе; Соборы сменялись Соборами, ученья ученьями; с одной стороны Аномецы (Onomoeans), под предводительством новых мыслителей арианского учения³⁵ вызывали новые споры; с другой обиженный Аполинарий, своими новыми толкованиями о воплощении Иисуса Христа, восстановил Церковь против себя и положил, – по указанию некоторых ученых, – первое, хотя и слабое, начало монофизического учения³⁶.

Между тем споры и полемики не оставались без влияния и на развитие самой кафолической или православной Церкви: предстояло великое дело – со всей точностью определить образ истинного учения, согласно со Словом Божиим, и дать всю прочность сему определению. Это дело досталось в удел Феодосию Великому. Он созвал в 381 году вторично вселенский Собор в Константинополе, и этим-то Собором выражено и утверждено истинное учение.

Но произведения семян, посеянных рукою злобы в почве христианской в минувших столетиях, в свою очередь умножились и расплодились до того, что трудно было окончательно очистить жатву от этих плевел; они породили новые, не менее пагубные плоды в грядущем христианстве. Явились монофизиты, появилось учение Нестория, и во время разгара новых споров и раздоров между христианами на Востоке, продолжавшихся несколько, можно сказать, столетий, – явился Мохаммед и возненавидел в своем отечестве христиан.

В немногих словах постараюсь обратить внимание читателя на положение христианства в V, VI и VII столетиях.

Если страсти могли найти себе добычу между членами Церкви в ранних ее порах, то, конечно, они должны были действовать еще сильнее после, по мере расширения христианства: от этого в обществе христиан явилось много разномыслящих партий. Мы видели, в чем состояли заблуждения, явившиеся в первые четыре века; теперь явились новые. Вопрос о воплощении стал обращать на себя внимание с V столетия и продолжал быть предметом споров до позднейших времен. Монофизитство и несторианство были главными его темами. И то и другое Мохаммед застал в полном их развитии.

Зерно монофизического учения было заронено непостижимым толкованием одного только божества в Спасителе, одним лицем, очень известным в Церкви, любимцем некогда Великого Афанасия, Аполинарием, славным ритором и велеречивым писателем и учителем своего времени (381). Учение Аполинария было не что иное, по моему понятию, как ошибка, происходившая от чрезмерного усердия опровергнуть еретика Ария; ею воспользовался Евтихий, монах константинопольский, который будто выжидал случая удовлетворить долготерпению своему насчет привязанности к нему окружающих его, веривших в истинную его добродетель. Когда александрийский и ефесский Соборы (430–431) предавали учение Нестория проклятию, хотя оно после стало еще более распространяться, – Евтихий вышел на сцену защитником православия против еретика и сам подвергся той же участи, какой подвергся антогонист его, также защищая истину против Ария. Он впал в ошибки аполинариева мудрствования и обличен был в лжеучении, – с тех пор начинается открыто исповедание монофизитов, которые основали свою школу на сознании одной только божественной природы в Иисусе Христе во плоти человеческой. Это зло породило другое ему подобное: несколько позже явилось учение монофелитов (626–629), т. е., признающих, что у Иисуса Христа была единая воля, потому что личность его была одна. Все эти споры и распри были в Константинополе, в малой Азии и в самой Аравии (Федор, епископ фаронский, был в числе первых сподвижников монофелитского учения) около двадцатого года царствования Ираклия, современника Мохаммеда. С другой стороны не менее произвело увлечения учение Нестория на Востоке в начале пятого столетия. Этот энергический деспот, явившись со словом на устах и язвою в самом слове³⁷ истребить учение Ария, мало успел в предначертанном плане, и потому, вероятно, увлекся идеей создать новое учение, которым он надеялся совершенно опровергнуть силу своих антогонистов, и без того уже ослабевающую со времен Феодосия. Если не успел он в этом сам, то успели его ученики. В VI и VII столетиях, по мере умножения несториан, очевидно упадали ариане. В малой Азии, Египте, Сирии и Аравии учение Нестория распространялось с огромными успехами в это время: ревностные миссионеры этого исповедания уже преподавали и распространяли христианство в Персии, Туркестане³⁸ и в Индии.

Итак, во время появления Мохаммеда в Аравии были сильны и многочисленны несториане и монофизиты; в некоторых местах были в значительном числе и ариане; павлианистов было также не малое количество, а монофелиты только что распустили свое учение по Аравии. Между этими расколами продолжались прения и соревнования не менее чем когда-нибудь. Некоторые представители расколов были даже обличены в подлогах³⁹; иные действовали втайне в пользу властолюбия и приглашали представителей других расколов действовать соединенными силами через слитие в одно сподвижничество⁴⁰. Вражда и зависть была вожатыми бессмысленных прозелитов каждого суемудренного исповедания; везде господствовало беззаконие и безнравственность между отщепенцами, носившими имя святости.

Главною точкою, около которой вращалось мудрствование еретиков в это время, было воплощение. Пока не брал еще верх в полемике этот вопрос, ариане, отвергая учение о Троице, не допускали троичности; даже в пылу раздоров отреклись и от божественности Слова (Logos), говоря, что Иисус Христос не иное что, как существо происшедшее из ничего и гораздо ниже Отца. Евтий (Oetius), за ним Евноний (Eunomius), Евсевий (Eusebius) и другие разрабатывали и разнообразили это учение до такой неправды, что многие из них получили от истинных христиан название язычников⁴¹.

Монофизиты и монофелиты кричали о единстве природы Христа и его воли, представляя в нем божество воплощенным без всякого соучастия в его страданиях, смерти и воскресении. Несториане возбудили вопрос о том, что Иисус Христос, рожденный от Марии, был сын Марии по плоти, Бог по воплощению; что Марию нельзя назвать Богоматерью, но матерью человека Христа (не Феотокос, a Апфропотокос) и что во Христе воплощен Бог, который не родится, не умирает, не воскресает, но он воскресил того, в котором он был воплощен⁴². Павлианисгы спустились еще ниже. Флёри говорит, что когда произошел раскол монофелитов (в VІІ веке), последователи учения Павла-Самосатского, не иначе разумели Христа как просто за человека и приписали ему только одну природу, почему Сергий-монофелит и надеялся на сочувствие их к своему учению. (Fleury, t. 2, p. 827). Все это было в начале VІІ века.

В заключение нашего обзора философии и учения расколов и положения христианства до VII века, нам остается изложить здесь краткий вывод из всего сказанного и выставлять ряд заблуждений, передаваемых из рода в род между иудеями и христианскими расколами и впоследствии составивших целое наследство для нового еретика и законодателя арабов. Поверяя наше обозрение с глубокой древности до VI века христианской эры, мы можем следить, идя этнографическим путем, какие господствовавшие пороки, какие закоренелые суеверия и предрассудки поддерживали заблуждение в пространстве пятнадцати веков времени и какие плоды могли принести семена зла, брошенные на почву невежества. Критически рассматривая целые ряды этих заблуждений, перерождавшихся из идей в идеи, из форм в формы, мы находим, что главный характер каждого всегда сохранился почти невредимо чрез столь отдаленное пространство времени, так что в христианских расколах VI–VІІ столетия можно распознать почти без исключения все отрасли закоренелых зол и определить, из каких начал они распускались, от каких корней пробивались эти начала.

Ожидание восстановителя порядка, тишины и благочестия в падшем человечестве, управителя и спасителя мира принадлежит всем периодам истории религии Востока. Отголосок первого обетования Бога раздался по всем обиталищам первого человечества; идея о грядущем Спасителе была похищена, усвоена язычниками и передана эхом по всем слоям их рода. Были мегабады и ожидают еще одного Гебри; были будды и ожидают их воплощения индусы и китайцы; были лжемессии и ожидают его миллионы людей. Так исказилась истина в отголосках лжемудрствований. Обман и похищение, плоды себялюбия человеческого, создавали лжепророков, лжеучителей и непризванные просветителя оковали умы людей цепями невежества и успели отуманить от родной истины простолюдинов, более увлеченных их баснями, чем верою по сознанию.

Мохаммед более своих предшественников сумел извлечь из этого вредного начала принципы для своей религии. Во-первых, он назвал себя пророком, обещанным Богом Моисею (Вт.18:18)⁴³ и Фараклитом, предсказанным в Новом Завете (см. Коран, гл. LXI–6 с толкованием Бейзави). Идея об ожидании Спасителя и управителя мира сахибу-г-гаман передана им исламу точь в точь как застал он ее у евреев о будущем Мессии, олицетворив ее в одном из своего рода по прозванию Мегди и предзнаменовав его пришествие вторым пришествием Иисуса Христа, который должен прежде его царствовать на земле тысячу лет (см. Учение Керинфа, выше сего).

Идеи о воплощении у буддистов, тайноведение у магов, у халдеев, под влиянием древней восточной философии, с одной стороны образовали учение иесеев и некоторых других иудейских и самарянских сект, с другой создавали разные заблуждения гностиков; влияние же греческой философии на лучшее направление умов к истине также не могло не потерпеть от влияния буддизма и восточной философии. Политеизм обнял весь мир; гностика с III столетия до P. X. стала развиваться между иудеями, а потом христианами. Заблуждения самарян, в отношении к юдаизму, отразились в христианских их коленах; заблуждения иудеев перешли к христианским их потомкам; в обществе христиан оказались разномыслящие. Предметом споров и состязаний между ними сперва были личность Спасителя, Новый Завет и значение апостола Павла. Евионисты и керифиды отвергали божество Спасителя; видели в нем смесь человека с духом небесным – Христом; отвергали в Новом Завете многое и отреклись от апостола Павла. Доссеты признавали в Христе единого Бога, без участия человеческого естества, Идеи эти тревожили Церковь спорами о Троице; явились лжеевангелия, лжепослания, лжеучители и все это в VI столетии создало разномыслия о Христе Спасителе, поражающие своими противоположными и нелепыми колоритами всякий здравый ум.

Между христианами VII столетия в малой Азии, Сирии, Египте, Ефиопии и Аравии и теми, которые образовали расколы І-го века, мы находим тысячу оттенков языка и верований; но главные отделы последних могли быть доступными Мохаммеду через арабские и сирийские идиомы симетического языка. Твердым знанием своего отечества в своим путешествием в Сирию он легко мог познакомиться с положением христиан в этих странах и по ним иметь полное понятие о всех других. Главные пункты разногласия между всеми этими христианами он скоро постиг и их же обратил он в орудие против своих антагонистов. «Иисус-Бог, Иисус-человек, Иисус-Богочеловек, он Слово Бога, он Сын Бога, он сын Марии» – вот вопросы верования о личности Спасителя, представлявшиеся его понятию несообразными противоречиями.

О священном писании он видел не менее противоречий между христианами и евреями. Между последними одни признавали лишь Пятикнижие Моисея; другие более, третьи еще более, т. е., апокрифические книги. Между христианами он видел то же в отношении к Новому Завету и подложным евангелиям и посланиям. До него доходили распри и толки христиан апостольских времен, обвинение во лжи первых христиан (евионитов), Павла и даже других апостолов (Марка, Луки и Иоанна) и других; ибо евиониы и керинфиды, как мы заметили выше, ничего не признавали кроме евангелиста Матфея; до него доходили слухи, что у первых христиан евангелие (от Матфея) также подвергалось искажению, как в древности законы Моисея. Например, у самарян было свое пятикнижие, у иудеев свое; у назарян было свое евангелие, у евионитов – свое, и т. п. Все это Мохаммед собрал вместе и начал свои упреки евреям и христианам. Самое первое, чем восстал он против них, было обвинение, что человеки, т. е., евреи и христиане, исказили Божие слово (см. Коран, гл. II, ст. 70; гл. IV, ст. 48; гл. V, ст. 16, 45). На этом обвинении он основал свое учение: Что Бог ниспослал человекам свое слово (пятикнижие, книги пророческие и евангелие) через избранных своих пророков: Адама, Еноха, Ноя, Авраама, Исаака, Моисея и Иисуса⁴⁴; что человеки исказили слово Бoжие и отвергли истину; что все писания в руках евреев и христиан различных наименований – не слово а сущий подлог, и что настоящее слово Божие исчезло и скрылось oт глаз грешников. Это учение, переданное потомству частью в Коране, а более в преданиях (хадис) послужило основанием мохаммедовой религии. Чтобы доказать, что это его учение истинно, Мохаммед обращал внимание самих евреев и христиан на самое положение их учения, на разные толки между ними существующие, на разные несообразности с истиной. – «Бог-три, Бог одно из трех, Бог-троица!» восклицал он христианам (Коран гл. V, ст. 77). «Бог-Христос сын Марии! – сказал несторианам (Коран, гл. V, ст. 19, 76). Бог один! – прибавил он, – нет Бога кроме Аллаха; Христос же, – сын Марии, – не кто другой, как пророк Божий, а мать его – праведная жена; оба они ели и пили (Коран, гл. V, ст. 76). Иудеев же он упрекал за то, что они, ради своих выгод, «исказили слово Божие и не приняли Его пророка Иисуса, Слова Божия, рожденного от Святого Духа». И тех и других осыпал упреками, угрожал несчастиями в здешней жизни и в будущей, за то, что они отвергают последнего пророка Божия, обещанного в священном писании, – Ахмеда!⁴⁵

* * *

Ясно видим, как Мохаммед собрал материалы из жизни и учений христианских расколов, господствовавших до него в Аравии, Сирии и в соседних странах. Учение об Иисусе Христе вместе об Иисусе и о Христе врознь (как преподавали евиониты и керинфиды) не могло не быть поводом к лжемудрствованиям ариан, павлинистов и несториан. Непонятная система Аполинария, взявшая свое начало из учения дацетов, разработанная у меркионистов, у манихиан и других гностиков, послужила основанием монофизитов. Все эти заблуждения наводняли христианство VI и VII века в отечестве Мохаммеда и пограничных с ним местностях. Он, с одной стороны, был прав в своем убеждении, что до него не могло дойти истинное христианское учение в первобытной его чистоте, как оно хранилось в православной кафолической Церкви. Он был окружен несторианами и монофизитами, которые действительно исказили учение Христово и приготовили поприще еретику. Самые первые основы учения Мохаммеда столько же почти различествуют от учения несториан и древних евионитов, сколько эти последние от истинного православного учения. Но преобразователь расколов, утвердив свое значение между своими соотечественниками арабами, этим единственным древним народом симетической расы, отличавшимся всегда призванием к пропагандизму, начал помышлять о другом, более соответствующем его успехам. На приведенных началах он устроил свою новую религию, вооружил ее неслыханным фанатизмом, и силою своей политики приготовил новый народ к новым подвигам, к новым победам, за чертою отечества – в странах громко-исторических.

В следующей третьей главе нашего сочинения мы будем говорить об этом великом преобразователе Востока, основателе ислама и империи грозных в свое время сарацинов.

Мирза Александр Казем-Бек

С.-Петербург. 24-го февраля 1860 года.

Eusebius, IV, 22. См. о разногласии о настоящей эпохе появления этих раздоров у Веслера (С. L. Giescler, Compend. etc.) § 32, примечание 6.

22-го апреля мне дано было знать, что прибывший сюда с Кавказа Мохаммед-Амин желает посетить меня и просит о назначении дня и часа, когда я могу принять его. Я назначил полдень следующего 23-го числа (в субботу); но десятью минутами раньше назначенного часа почтенный гость пожаловал ко мне, в сопровождении полковника, ориенталиста, г. Богуславского.

Об этом уже давно известном лице я слыхал много прежде, и имя его довольно было знакомо мне, как каждому русскому читателю, из рассказов наших периодических изданий, и, конечно, при настоящем случае, я собрался встретить его сообразно предварительному понятию, какое я мог составить по нем сравнению его с знаменитым нашим Шамилем. Разумеется, я представлял его себе молодцом-мужчиной, средних лет, храбрым, умным, хотя не столь ученым, как Шамиль, говорящим на арабском и кумыкском языках, сведущим в последнем столько же, как и Шамиль, если не больше. Одним словом, я представлял его достойным муридом своего муршида. В предположениях своих я не ошибся, кроме одного: я нашел Мохаммед-Амина гораздо сильнее в арабском языке, следственно гораздо ученее в арабизме,⁴⁶ – что в Дагестане развито в высшей степени между тамошними учеными. Сверх того, оказалось, что он Хафиз, т. е. знает весь Коран наизусть,⁴⁷ и хорошо знаком с правилами Таджвида – наукою чтения Корана, иначе называемою в более обширном смысле Гкараат; во всем прочем я нашел его как думал – учеником имама Шамиля, о котором он, – да будет сказано в честь его, – отзывается с почтением, и не потому вовсе, что так подобает муриду, но потому, что он действительно уважает его.

Мохаммед-Амин был представлен мне гораздо проще, чем его имам, т. е. без свиты, один. Я встретил его у дверей своего кабинета и, по намеку полковника Богуславского, приветствовал его по-арабски, потому что кумыкский или турецкий язык он знает довольно плохо. Удивлен я был беглой, свободной речью и отличным его произношением, в особенности гортанных звуков. К этому, конечно, приспособило его хорошее знание черкесского языка, который также изобилен такими звуками.

Почтенного моего гостя я посадил на почетном месте и сам сел напротив него, и некоторые посетившие меня неожиданно мои знакомые окружили нас с естественным любопытством. Первое наше знакомство началось, конечно, восточными комплиментами; затем пошли обыденные вопросы и ответы: как ему нравится Петербург, Россия, каковы дальние пути, ее пространство, сами русские, их гостеприимство? и т. п. Все ответы были умны, уместны и совершенно сообразны с условиями восточной и даже европейской политики. При каждой фразе он произносил слова: «Аль-хамду-лилля» – слава Богу и часто повторял фразу, когда хотелось ему придать ответу полное значение: «Аль-хамду-лилля! Аль-хамду-лилля!» – говорил он, когда рассказывал о приеме фельдмаршала, о милости Государя Императора, о приветствии и добродушии русских; но жаловался на то только, что в Петербурге он не успел еще видеть многих и многого.

Мне очень любопытно было знать: что́ Мохаммед-Амина заставило сделать мне визит; но, опасаясь оскорбить восточный этикет, в особенности дагестанский, который запрещает делать подобные вопросы с первого раза, я молчал покуда. «Сени зиярети-чин геленэ димэ ни-чин гельдин, я недже гельдин, – ди хош гельдим» – говорит пословица; т. е., посетившему тебя не говори: зачем пожаловал? или как пожаловал? а скажи добро пожаловать!» Однако ж между разговором мой кунак (гость) разрешил мое сомнение, дав знать, что генерал К…..ский, с которым он и воевал и вел дружбу, часто говорил ему обо мне и советовал познакомиться со мною по приезде в Петербург.

После обычного угощений по правилам восточного гостеприимства, мой гость сделал мне некоторые вопросы, как-то: давно ли я здесь в Петербурге, сколько лет жил в Казани, много ли там мусульман, какого они исповедания, т. е. какого отдела суннитского учения;⁴⁸ держатся ли они строго своего учения, своих обычаев и есть ли между ними люди примечательные своею ученостию? – На все эти вопросы я отвечал в подробности; но невольно затруднялся в удовлетворении его на последние два; однако ж он меня предупредил. – Надо заметить, что казанские и оренбургские ученые за несколько лет тому назад пользовались большою славою между горцами. Господствовавший недавно там муридизм, как мы говорили в нашей статье о Муридизме (Русское Слове, да декабрь 1859 г., стр. 204), был привезен туда из степей оренбургских; между тем все средне-азиатские рубежи русских владений в Дагестане носят имена болгарского или казанского царства; слова Оренбург, Уфа там неизвестны; даже Астрахань в их географии принадлежит казанскому царству, несмотря на то, что долгое время, по какому-то странному стечению обстоятельств, она принадлежала Кавказу.⁴⁹ Следственно имя Казань было всегда благозвучно в ушах дагестанцев и темная эта страна для них – всегда безотчетно интересною. Какой бы ученый татарин, из Оренбурга или Астрахани, ни приезжал в Дагестан, – для шика называет себя казанским или болгарским, как европейские путешественники в средней Азии, кто бы они ни были по происхождению, часто выдают себя, для такого же шика или для большего обеспечения своей безопасности, за англичан. Из этого же соображения взять особенный титул «казанский,» данный мне Мохаммедом-Амином в его мемуаре, ниже сего изложенном в переводе.

И так вопросы Мохаммед-Амина об исламе в Казане и об ученых казанских показались мне делом щекотливом; не приходилось мне ни хвалить, ни порицать их; другими словами – ни поддержать его мнения, ни разочаровать его. Я не успел еще дать ему полный ответь, как он прибавил: в русском законе есть одно важное – это веротерпимость; это очень хорошо, умно; всякое вероисповедание живет по-своему, как повелевает ему его закон и его совесть. Но судя по слухам, кажется, науки теперь там очень слабы; или это какая-нибудь случайность?.... Обрадовавшись такой предупредительности, я тут заметил, что, напротив, в Казани есть и очень ученые муллы и имамы, и что тот же закон, который ему нравится, как умному человеку, им вполне предоставляет их право, а правительство поощряет их всеми мерами.

Любопытный мой гость сидел у меня около часа времени. Я представил ему других моих гостей; он был очень любезен и по одиночке с ними познакомился и расспрашивал о их служб, о их чинах, о их здоровье. Эти вопросы, сколько они ни странны для наших европейцев, имели однако ж то основание, что Мохаммед-Амин, как политическое лицо, хотел произнести каждому должное выражение своего почтения; но, заметив, что в наших салонах нет особого чинопочитания, он был одинаково любезен со всеми; и то делает ему еще честь, что он тут видел самого себя ниже всех: был примерно учтив и умерен в разговоре все время.

Я представил ему в дар три книги моих сочинений, изданий на арабском и турецком языках: более всего он прельстился конкардамсом Корана, недавно изданным мною в свет. Как хафиз, знающий весь Коран наизусть, он обратил особенное внимание на это сочинение и несколько раз осмотрел его. Удостоверившись, что по нем можно разом найти все фразы и слова Корана, без содействия и одолжения хафизов⁵⁰ он произнес: барэкелляхз! (браво!) и сказал: «как в Европе все делается так удобно, так просто!»

Я показал Мохаммед-Амину мое описание муридизма и Шамиля в журнале Русское Слово. Для того, чтобы еще раз убедиться мне в верности моих документов, из которых составлены «приложения» (Русское Слово за Декабрь, 1859, стр. 232), я показал ему все мои подлинные бумаги, полученные в 1852-м году от Керим-Бея. О таблице под № 5, (там же, стр. 242) он сказал, что все надписи верны, но заметил, что тут нет изображений некоторых других знаков. Я сказал ему, что я не мог достать рисунка изображений этих знаков и что об этом я упоминал уже в моем описании этих знаков (там же, стр. 223). Он прочел наизусть надпись одного знака отличия: «кто думает о последствии, тот никогда не может быть храбр», и сказал: «это много пролило крови!»

Относительно № 4-го приложения – песней на арабском языке, по моему ошибочному указанию будто составленных Шамилем для пения муридам во время приступа к сражению (там же, стр. 238), Мохаммед-Амин заметил, что эти песни не имамом Шамилем составлены, а самим Зейнуль-’Абидином,⁵¹ четвертым имамом, имя которого два раза упоминается в них (в 14-м и 18-м куплетах). За это я благодарил ученого Мохаммед-Амина; но тем не менее остаюсь при убеждении, что песни эти не принадлежать Зейнуль-Абидину, а какому-нибудь самозванцу, глава муридов, желавшему утвердить свое значение пролитием крови во имя «святыни» народной. По свидетельству полковника Богуславского, Шамиль также отказался от песней приписанных мною ему и говорил, что во время атаки его муриды, по его учению, ничего не пели, как только ля-иляга-иллялля – нет Бога, кроме Аллаха! однако ж Мохаммед-Амин очень знаком с этими песнями и знает их наизусть и говорит, что без них никакое сражение не выигрывалось!

В этом посещении нового кавказского гостя, Мохаммед-Амина, весь разговор наш имел более ученый характер. Я нашел его весьма приятным, и действительно, по-тамошнему, очень ученым, человеком. Он видел свет более Шамиля; был в Константинополе два раза, был в Сирии и малой Азии, стало быть более обращался в кругу людей иноплеменных, разного элемента. Но все-таки большая разница между ним и Шамилем! Он ученее Шамиля, опытнее, и как кажется красивее его; но остается одно важнейшее на стороне Шамиля достоинство, которым человек покоряет и ученых и опытных, и малых, и великих, – это – светлая голова, здравый самородный ум, который всегда и очаровывает, и повелевает. Этим-то Шамиль покорил, соединил под свою власть весь Дагестан, и Мохаммед-Амин был в числе его муридов и усердных слуг. Мне было очень любопытно знать, как будет отзываться он о Шамиле, в особенности теперь, когда он вовсе не нуждается в нем. В честь его да будет сказано, повторяю что всякий раз он произносил имя Шамиля не иначе, как с особенным почтением, как произносит преданный ученик имя уважаемого своего наставника, или – бывший подчиненный – имя бывшего, умного почитаемого своего начальника.

Мухаммед-Амин по наружности брюнет, мужчина стройный, плотный, довольно высокого роста; имеет физиономию приятную, привлекательную, всегда с предупредительною улыбкою. От роду ему, как можно видеть из слов его в нижеприведенном переводе написанного им для меня мемуара, сорок два года. Следственно он сделался муридом Шамиля когда ему было около семнадцати или восемнадцати лет, и с тех пор он был в беспрерывной деятельности, в разъездах, в путешествиях, в постоянном движении, что много послужило ему к развитию его физических сил. Как в подвижном, видалом человеке, в нем заметна ловкость в обращении, живость в разговоре и в манерах и любопытство даже до слабости. Он беспрестанно делал вопросы иногда даже не кстати, но всегда можно было заметить какую-нибудь цель: одни из этих вопросов касались науки, другие политики, конечно в сжатом, бедном ее значении; третьи – чинопочитания; словом – разговор шел живо, непринужденно, непрерывчато. Я не мог добиться некоторых сведений от него, касательно прошедшей жизни, исключая того только, что в детстве он учился у гонедского кадия Деит-Бика, а потом кончил образование у знаменитого аварца Абдур-рахмана; что он еще в молодости своей был назначен имамом Шемуилем в качестве наместника (наиба) к черкесам, где он жил после почти независимым господином, в продолжение почти всей своей бытности у них. Видя, что на исполнение желания моего нет никакой надежды, я просил его написать для меня на арабском языке что-нибудь в роде тажирэ, т. е. воспоминаний о своей жизни. Он обещал очень охотно; но с тем вместе, взамен этого, просил и меня составить для него по восточной астрологии таблицу для распознания счастливых и несчастливых дней года и месяцев! Признаюсь, задача для меня была очень трудная, несимпатичная, но я обещался, думая, что все это кончится одними только обещаниями с обеих сторон, что он не напишет мне свою биографию и что мы с ним уже более не свидимся, а если и свидимся, то, думалось, едва ли скоро. Но он сдержал свое слово. Когда я заплатил ему визит, 25-го числа апреля же, он, к изумлению моему, вручил мне свой составленный мемуар – и я также должен был сдержать данное слово, хотя это мне стоило, говорю, большого усилия, как недобровольная работа.

Перевод как мемуара, так и моей брошюры, я почел нужным прибавить в конце этой статьи. Из первого читатель узнает, хотя вкратце, историю жизни Мохаммед-Амина, писанную им самим; из второй он увидит всю нелепость, до какой доходят мусульмане в астрологии, в отношении распределения дней года для разного рода предприятий; – тем более это не будет неуместно, что приведет читателю на память, что недавно и в Европе занимались этим делом, и что не далее, как 200 лет тому назад, короли самых просвещенных ныне стран Европы были в оковах этого суеверия.⁵²

25-го апреля, в полдень, я поехал к Мохаммед-Амину, говоря по нашему – заплатить ему визит. Этот обычай совершенно противоположен восточному; там первый визит принадлежит жителям города, а потом приезжий делает баз-дид, т. е. платит визит. Европейские дипломатические особы в тех странах пользуются местным обычаем, т. е., по приезде своем требуют первого визита от туземцев, потом сами платят им визит. Это значит, что они, как у себя, так и у них ждут первого визита от иностранцев. Из этого правила исключаются только великие послы, или ам-басадеры, за которыми первенство остается везде.

Шамилево посещение меня, равно как и мохаммед-аминово, выходят из категории обыкновенных визитов: это не иное что, как каприз любопытства или безотчетной любознательности.

У Мохаммед-Амина никого не было. Очень обрадованный, по-видимому, моим приездом, он посадил меня на диван на своем месте и сам сел против меня в кресло. Сколько тут ни было церемоний, но я должен был уступить его гостеприимству. Первое дело, чем он удивил меня, было то, что он представил мне маленькую тетрадь, им писанную на арабском языке, в виде брошюры или отдельно составленного сочинения, по образцу восточных, – это была краткая его биография, которой перевод прилагается здесь. Не ожидав такой любезности со стороны его, я невольно выразил ему мою искреннюю благодарность и обещание непременно исполнить его желание представить ему вскоре астрологический вывод о счастливых и несчастливым днях года и месяцев. Затем мы прочитали с ним вместе его брошюру, и очень было приятно видеть в ней легкость и правильность, следственно и совершенное знание, доказывающее, что автор ее одинаково владеет арабским языком, как в письме, так и в разговоре. Конечно, тут есть и промахи, но надо вспомнить, что она написана за один присест, ночью, притом человеком, усталым от разъездов в продолжение целого дня,⁵³ когда невольно клонит сон, когда воображение застилается туманом. Через несколько минут после, вошли некоторые из его свиты; между ними Мохаммед-Амин представил своего меньшего родного брата Абу-Бекра, очень на него похожего и ростом и окладом лица, но, как кажется, это скорее простой горец, чем ученый. Наш разговор с ним был немногословен на кумыкско-татарском наречии, которое он знает также плохо, как и старший его брат.

Что всего интереснее для меня было в этом визите, то это следующее.

При мне приехал к нему наш почтенный адмирал Серебряков, давно знакомый с Мохаммед-Амином по своей долговременной службе в тех краях. Слишком тринадцать лет они не видались и потому едва узнали друг друга. Я охотно взялся исполнить должность переводчика между ними. Конечно, служа переводчиком, передавая из одной головы в другую чуждые для меня мысли, я чувствовал себя как бы в глухом, незнакомом мне лесу; слышал беспрестанно только новые названия лиц и мест; изложение причин бегства такого-то, упрямства таких-то, отступления третьих, нападения четвертых. Как человеку не бывалому на местах по берегам Черного моря, у черкесов, о которых шел разговор, и незнакомому с подробностями кавказской хроники, трудно было удержать что-нибудь в памяти для интересного описания; но из всего разговора я понял, что Мохаммед-Амин был третий человек после Хаджи-Мохаммеда и Сулеймана-Эфенди, которые, один за другим (начиная с 1842 года), возмущали черкесов, приглашая их к сознательному исламу,⁵⁴ т.е., к вражде против гяуров – русских; что Мохаммед-Амин успел между горцами более своих предшественников, потому что, во-первых, он действовал умнее их; во-вторых, он умел навести там ужас именем Шамиля; что нашего адмирала Серебрякова черкесы любили и побаивались; что Мохаммед-Амин всегда избегал стоять лицем к лицу с русскими; не желал воевать с ними, а если и воевал, то по необходимости; что он уговаривал не только подчиненных ему абадзехов, но даже и другие общества не состязаться с русскими, а жить с ними мирно и осторожно. Только тут Мохаммед-Амин проговорился: «Мы ждали войны между Россией и Турциею, а потому я ждал конца, чтобы действовать сообразно требованию обстоятельств; вот причина, почему я избегал всегда войны, не полагаясь на желаемые успехи. Адмирал с удивлением спросил: «Как вы могли предвидеть войну, когда об ней и речи не было? Скажите, в самом деле, Мохаммед-Амин, с любопытством прибавил адмирал, – я и тогда слышал, что вы предрекали войну, между тем как мы даже и во сне не слыхали об ней; а оказалось, что вы были правы!?» Мохаммед-Амин на это сказал: «Дело прошлое! Я знал о войне через наших комисаров в Константинополе. В ту пору (в 1849–1850 году!!) оттоманскому кабинету известно было, что с Россиею без войны не обойдется; рано или поздно она будет. Потом мы получили известие, что все готовится к войне – и ей быть неминуемо.»

Признаюсь, при всем равнодушии переводчика, я не мог скрыть крайнего удивления – слышать от горца, что он знал политику Англии еще в ту пору, когда мы были слишком уверены в непоколебимой ее дружбе с нами и когда вся Европа была занята участью орлеанского дома, судьбою Франция! Я, право, не знаю, могло ли это быть в самом деле, но Мохаммед-Амин утверждал это, – и обороты разговора, и вопросы, и допросы адмирала Серебрякова, и дополнительные на них ответы – все говорило в пользу его правоты. А в том, что Мохаммед-Амин имел тайную переписку с турецким правительством, нет ни какого сомнения. Мы помним, что десять или двенадцать лет тому назад, некоторые из его писем, адресованные на имя кого-то в Галате, были перехвачены нашими лазутчиками. В этих письмах Мохаммед-Амин, описывая свои удачи и неудачи,⁵⁵ всегда прибавлял: «доведи обо всем этом до сведения того, кому следует.»

Как бы то ни было, весь разговор Между адмиралом Серебряковым и Мохаммедом-Амином касался только обстоятельств, предшествовавших объявлению войны между Россиею и Турциею, т. е. – до снятия и упразднения наших укреплений на берегах Черного моря; после чего адмирал наш совсем уже не имел сношения с Мохаммед-Амином. Утешительно было то, что вообще отзыва Мохаммед-Амина об адмирале Серебрякове, был весьма лестный и, по всему судя, совершенно искренний.

Во имя Бога милосердого, милостивого! Хвали Аллаху Всеблагому и мир на тех из рабов его, которых он удостоил избранничеством.

«Когда ученый Казем-Бек Дербентский и Казанский,⁵⁶ живущий в Петербурге, просил меня написать несколько о том, что со мною было в Дагестане, Черкеской земле и в других странах,– я составил это для него, не смотра на свой недостаток в арабском языке; но Бог да благословит.

«Говорит смиренный раб Божий Мохаммед-Амин сын Ходжио Дагестанский, Гонедаский, житель Абезаха (следующее В первые годы моей жизни я скитался в качестве тельмиза (ученика, студента). Это началось по кончин моего отца в 1245 году, и мне тогда было 11 лет. После, когда явился имам Шемуиль, я содействовал ему и около пяти лет ходил с ним. Наконец по возвращении из ахтинского дела, он послал меня в качестве наиба к Черкесам. Это было в 1852 году.⁵⁷ Я один у черкесов и ездил с места не место, увещевая их к повиновению, чего и достиг: все они мне подчинились и приняли присягу на покорность.

Через несколько времени, по причине измены и восстаний между горцами и другими обществами, дела порасстроились. Вторично мы постарались, при посредстве умных и благочестивых людей из них, чтобы достичь цели и успели в этом, они все без остатка, вторично присягнули мне на верность. Вот имена покорных обществ:

Абезах (Абазехи), Шабсыг (Шапсуги), Абук (Убыхи), со всеми принадлежащими к ним и малыми селениями, как-то: Натхегаш (Натухайцы), Бжадук (Бзадухи), Кереки, или Кемерки (русского названия не знаю; – не Кемергойцы ли, или Темиргоевцы?), Хэткуй (Хатукойцы), Мохш (Махошевцы) и жители Лябэгирди (Лабинцы), и Беслени (Бесленеевцы); даже и жители Ардгкуачэ (Артухач или Адлер) и Медади (русского названия не знаю), Шус (Шуш) и Хамди-Гкуаце (русского названия не знаю). «Потом возникла неприязнь между Россиею и турко-англо-французами, вследствие чего русские укрепления были снесены с морских берегов. Тогда я находился в Абуке, поджидая упразднения крепости Шаша.⁵⁸ Когда это последовало и был открыт морской путь, мы отправились в Константинополь. Проезжая мимо Варны, мы истратили Французские и английские войска у крепости, и они все салютовали нам выстрелами из пушек с каждой батареи. Со мною тогда было около 70-ти черкесских князей. Пред отъездом из Константинополя Хонкар (т. е. султан) возвел меня в звание Мир-Мирана – генерала.⁵⁹

«По прибытии к черкесам я предпринял поход на Карачайские владения, где начинается Кубань; жители покорились нам, но подоспел Козловский (генерал) и посла трехдневного сражения, описание которого потребовало бы много времени, отнял у нас Карачай и мы возвратились в Абезах. Затем Омар-Паша, главнокомандующий Хонкара, потребовал меня в Сухум-Калэ; я отправился туда с князьями Абезахскими, Шабсыгскими и Абукскими. Омар-Паша дал мне нишан (орден)⁶⁰ и боиорольду, т. е. бумагу (или диплом) название правителя всею Черкесиею; сверх того дали нам и всем нашим товарищам много денег, – и мы возвратились совершенно довольны.

Посла этого Россия заключила мир с турко-французо-англичанами, а мы остались вне мира. В ту пору восстал в Шабсыге некто Сафар-Паша и враждовал со мною, называя себя правителем Черкесии. Я подвинулся против него с войсками, но умные люди между нами из черкесов рассудили, лучше нам обоим ахать в Константинополь к Хонкару – и кого из нас двух султан назначит правителем, тот и правитель. Оба мы приняли это решение и подтвердили свое условие клятвою, чтобы никому из нас не изменить ему. Время отправления было назначено судьями; я исполнил слово свое и, как только настало это время, уехала в Константинополь; но Сафар-Паша не поехал и изменила своей клятве. В Константинополе я не мог добиться ответа, потому что Турция, будучи уже в мире с Россиею, не могла войти в наши дела; она изъявила только согласие продолжать мне управление Черкесами на основании решения Омар-Паши, давшего мне авторитет на то, и я с этим возвратился. С русскими же я не мог помириться, по примеру Турция, потому именно, что мой имам Шамуил, пославший меня наибом, еще находился во вражде с ними.

В 1271=1854-м году, через год, я поехал в Константинополь, чтобы совершить путешествие в Мекку, потому что я слышал, что в том году будет великое поклонение в Кааб. Когда я прибыл в Константинополь, – это было в месяц Рамазан, – Хонкар велел арестовать меня и не отпускали меня до того времени, пока не разъехались уже все богомольцы; через полтора же месяца меня сослали в Сирию. Таким образом я упустил время важного путешествия в Мекку и крайне был огорчен этим. В Сирии я был в отчаянии, ибо семейство наше оставалось частию в Черкесии и частию в Дагестан; а черкесы, воюя с русскими, ожидали меня с нетерпением. Потому-то, уповая на Аллаха, я выехал из Сирии без дозволения Хонкара и с тремя товарищами пустился в путь по степям Сирийским.⁶¹ Пришли мы к кочующим арабам; побыли у них; потом поворотили к реке, впадающей в Белое море⁶² по Трипольской земле. Здесь посетили прах Ибрагима бив Адгема⁶³ в земле Ладукийской;⁶⁴ потом поворотили в Алеппо, потом в Антаб.⁶⁵

В странах арабских и курдских мы часто были в больших опасностях от разбойников. Почти в десяти местах мы были в такой опасности, что нас едва не убили; но мы были вполне вооружены, так что Господь Бог, через это наше оружие, спас нас от погибели.

Через два месяца по оставлении Шама (Дамаска) мы стали приближаться к Черному морю⁶⁶ и прибыв в селение Киресун.⁶⁷ Тут едва нас не схватили; но, видно, Господь Бог не предопределил этого.

«Мы отдали своих лошадей хозяину одного судна и он за это взялся нас доставить в Черкесские земли. Так и сбылось. Однако ж, на пути своем мы встречали русский пароход и суда; но нас не могли настичь и взять в плен, по причине сильной бури в продолжение дня. Так мы добрались до земля Черкесской и были встречены черемисами, которые приняла меня с восторгом.

Тогда прибыл Козловский (генерал) с большими войсками и выстроил укрепление на реке Сактуаса (русского названия не знаю), и это укрепление до сих пор существует, на пункте, где Абезахи вблизи его сеяли свои поля и имели свои сенокосы. Положение наше было таково, что, не имея ни от кого помощи, нам надо было войти в мирные переговоры с русскими, о чем я и думал было, но как я был послан сюда шейхом⁶⁸ Шамилем, а он был еще в войне с русскими, то я постыдился начать мирные переговоры прежде его, дабы мне не быть изменником, – и так мы воевали еще три года.

Русские войска обложили Дагестан; покорили его и взяли в плен Шемуиля. Затем Шемуиль писал письма из Калуги, советуя нам помириться, потому-что это необходимо, и я немедленно объявил о мире. Первые мирные переговоры велись генералом Филипсоном, который приказывал ехать к князю Барятинскому, сардару кавказскому. Я согласился. Но по возвращения от генерала Филипсона, когда я намеревался ехать в назначенный срок к сардару, все князья абезахские собрались и сказал: «Мы не согласны, чтобы ты поехал в пределы русские для свидания о Сардаром, или с каким бы то ни было, – поэтому я и не поехал. Из этого сардар заключил, что наши мирные переговоры не заслуживают доверия; потому он и приказал генералу Филипсону выступить с войсками к каменному мосту, у самого входа в Абезах, с тем, что: «если Мохаммед-Амин и абезахи не выйдут против тебя в этом месте, то на мирные переговоры их можно положиться; если же напротив, то нельзя им варить». Но ни абезахи, ни я, смиренный раб, не изменили данному слову. Тогда генерал Филипсов писал к нам письмо следующего содержания: «Приезжай и повидайся с Сардаром; иначе ни тебе, ни абезахам пользы не будет, а скорее будет вред». Тогда я поехал. Приехал я, в Ставрополь; оттуда за Сардаром продолжал путь до Тифлиса. Посла свидания с Сардаром, он вместе с абезахскими князьями отправил меня в Петербург, куда я прибыл в месяце Шаввале 1275 года.⁶⁹

Вот краткое извлечение из всего того, что было со мною в моей жизни в Дагестане, в Черкесии, в Турции, в Сирии и в Аравии. Но если описать все это, какие с нами были трудности в черкесских землях, как то: по разъездам, по войнам в самых землях черкесских за измену их после покорности и даже при первоначальном покорении их; по переселениям аулов с русских границ; по войнам с русскими; по сооружению укреплений;⁷⁰ по наведению страха на злоумышленников, – то набралось бы материалов для многих томов. Мы избегали многословия, боясь навести скуку.

Мы просим Бога Всевышнего, чтобы Он улучшил нашу судьбу на будущее время и чтобы он принял наши души тогда только, когда он сподобит нас своим благоволением. Да будет так, по его щедротам, по его милосердию! Аминь.

Писал эти (строки) покорный раб Мохаммед-Амин, для ученого... Казем-Бека, в городе Петербург, в 1275 году (т. е. в 1276–1860)».

За этим следуют стихи:

«Нет пишущего (писателя), который бы в день божьего суда не увидал того, что написали его руки.

Итак, не пиши, смертный, ничего такого, что может заставить тебя раскаяться в день воскресенья мертвых!»

Не знаю, как мои читатели, но я очень доволен этою брошюрою Мохаммед-Амина. Только тут я не понимаю одного: почему турецкое правительство прогневалось на него, после таких великих милостей, какими оно обольщало его во время войны? – Может быть, за то, что он слабо действовал против русских, или, может быть, оно хотело угодить через это нам и показать, что, будучи в мире с Россиею, оно преследует его врага. В последнем случае нельзя хвалить турецкую полицию за ее оплошность, что целая компания беглых, притом таких важных, могла пройти всю Азиатскую Турцию и благополучно прибыть опять на Кубань! Ведь такой переход не то, что бежать из Сибири через Бухару.

«Во имя Бога милосердного, милостивого!

Хвала Богу, Творцу небес и зодиаков, промыслителю движения звезд в их восходе и закате!

Когда, милостивый государь, ученый и известный своими отличными познаниями, Мохаммед-Амин, сын Ходжио, Дагестанский и Гонёдаский, живущий в Абазехе, просил меня составить для него таблицу для узнания счастливых и несчастливых дней месяцев, для того, чтобы ею руководствоваться ему во время нужды, – я извлек для него из астрологических сочинений, чтимых на Востоке, употребляемых между составителями календарей, полное, хотя сокращенное, правило, по которому упомянутый милостивый государь может всякий раз, когда ему нужно, дойти до желанной цели. Итак, прибегаю к помощи Бога! – Говорит покорный раб Казем-Бек, что по астрологии счастие и несчастие дней в делах жизни узнаются, по большей части, по месту луны во время ее прохождения через зодиаки, смотря по собственному положению луны и отношению самых зодиаков к стихиям, – как присудили это давнишние ученые, чему однако же, нет никакой веры между европейскими.

Итак, знайте, что зодиаков 12 (тут идут их названия). Эти зодиаки по свойству своему делятся на постоянные, непостоянные и смешанные или двухсторонние, т. е. и постоянные и непостоянные вместе.

Постоянные суть: Телец, Скорпион, Лев и Водолей; непостоянные: Овен, Козерог, Рак и Весы; двухсторонние: Близнецы Стрелец, Дева и Рыбы.

В отношении к стихиям они делятся:

К огню относятся: Овен, Лев, Стрелец.

К земле: Телец, Дева и Козерог.

К воде: Рак, Скорпион и Рыбы.

К воздуху: Близнецы, Весы и Водолей.

Когда хотят предпринять какое-нибудь дело и желают знать, какой день месяца счастливый для его начатия, то должно найти место прохождения луны по зодиакам; потом найти, по приведенному выше описанию, характер зодиака и соотношение его к стихиям. После всего этого сообразить сущность дела предпринимаемого и из его соотношения к астрологическому содержанию зодиака выводить заключение. I. Например, хочется избрать день для путешествия. Следует выждать время, когда луна в своем кругообращении вступит в один из тех зодиаков, который по своему астрологическому содержанию однороден с сущностью путешествия; а путешествие значит временное движение с места на место, а не с намерением постоянства в нем: следственно надо выждать когда луна на пути своем будет в одном из тех зодиаков, которые принадлежат категории непостоянных, т. е. Овен, Козерог, Рак и Весы: все эти благодетельные для путешествия, б) Путешествие делается сухопутно или водою. Если сухопутно, то выждать время того зодиака из приведенных четырех, который относится к стихии земле, а именно – время нахождения луны в Козероге; но если путешествие должно совершится водою, то выждать время нахождения луны в Раке, который относится к стихии воде.

ΝΒ I. Если путешествие долговременно и должно делать его и сухопутно и водою, то в рассуждение берется то, как оно начинается. Однако ж, людям достаточным, не торопящимся, советуется всякий раз при переменах держаться правила. 2) В путешествии принимается в рассуждение господствующее его значение, т. е., если предстоит большую часть его делать водою, то на незначительные в сравнении с тем расстояния сухого пути не обращается внимание, хотя бы имя и начинать путешествие, и на оборот.

II. Хочется избрать день для покупки дома или земли. Следует выждать время, когда луна в своем пути будет в зодиаке, относящемся к категории постоянных, не смотря на то, что в самом действии есть движение; потому что тут соображается результат действия, или намерения: ибо покупают с целью вечного или постоянного владения. Стало-быть надо выждать время, когда луна будет в зодиаке Тельца, который относится к категории постоянные и притом к стихии земле.

На этих примерах можно основывать и другие случаи.

Теперь остается нам найти правило, по которому определить путь луны по зодиакам и отыскать, в каком зодиаке и в каком градусе этого зодиака находится луна в такой-то день месяца и года. Астрологи составили для этого следующее общее правило:

«Отыщи по календарю место солнца в зодиаке;⁷² возьми данное число лунного месяца, в котором хочется предпринять дело; умножь это число на 2; к произведению прибавь еще 5, которое называется технически узел; раздели всю сумму на узел, т. е., на 5. Тогда, по числу узлов прибавь к зодиаку, в котором находится солнце, столько же названий следующих зодиаков по порядку: тогда последний и есть тот зодиак, в котором находится луна в тот день.»

Хочется вам знать, в каком градусе названного зодиака находится луна, – тогда возьми остаток деления целой суммы на узлы и умножь его на 6: произведение укажет на число градуса. Если же остатка не будет, то луна в 1-м градусе названного зодиака.

Например, мы хотим знать, в каком зодиаке луна 19-го Шавваля.⁷³ –Умножим 19 на 2 и к произведению 38 прибавим узел 5; всю сумму 43 разделим на 5 (узел), частное будет 8 и ⅗. Затем, прибавим по числу узлов восемь названий зодиаков к тому, в котором солнце, а именно к Тельцу (потому что с 9-го апреля по 9 мая солнце в зодиак Тельца), так: 1) Близнецы, 2) Рак, 3) Лев, 4) Дева, 5) Весы, 6) Скорпион, 7) Стрелец и 8) Козерог. Следственно 19-го Шавваля луна в зодиаке Козерога. Хочется знать, в каком градусе Козерога она имеет свое пребывание: умножим дробные 3 на 6, выйдет произведение 18; стало-быть она в 18-м градусе Козерога. Следственно все часы этого дня счастливы для путешествия, для гулянья, для возобновления одежды, одним словом, – для всего, что имеет отношение к движению и перемене, в котором однако ж нет намерения постоянства, как: перемена квартиры, возобновление знакомства и дружбы; посадка деревьев и разведение плантаций и т. п. Для подобных предприятий 19-е Шавваля не годится.

1. Если зодиак относится к категории смешанные, то тут нет ни счастия, ни несчастия.

2. Если зодиак по своему характеру предвещает несчастие, а счастие – по отношению своему к стихиям, то при необходимости можно полагаться на действие последнего, т. е., на счастие: ибо оно по своему относительному значению сильнее. Например, разводить плантацию 19 Шавваля нехорошо, потому что хотя Козерог принадлежит категории непостоянных, но намерение действующего заключается в постоянстве; при необходимости он может не опасаться действия несчастия, потому что Козерог, принадлежа стихии земле, предохранит это действие от несчастия, так как это действие входить в состав земледелия.

Вот сокращенное общее правило, которое я составил для милостивого государя, ученого Мохаммед-Амина, 19-го Шавваля 1276 года.»

Неправда ли, что это очень забавно. Взгляните в любой восточный, в-особенности персидский календарь, которого, впрочем, ни один ориенталист без предварительного изучения не поймет, – тут все почти счастливые и несчастливые дни недели и месяца составлены или выведены из этого общего правила. Тут есть много других вопросов, как-то: разные предсказания о буре, о пожарах, о голоде, о войне, о повальных болезнях; с другой стороны – об изобилии, о мирной жизни, о благоденствии, и т. п. – все это составляется еще по другим соображениям, как то: по характеру правителей года (семь планет), по-взаимному положению планет, по движению эклиптики и т. п. Все эти нелепости когда-то занимали и умнейших европейцев своего времени. Потому, осмеивая все это, не худо обратить ближе внимание на себя, ближе разглядеть суеверие, которое господствует даже и по сию пору в лучших наших обществах, в которое отличается от указанного нами, может быть, только по внешности.

ПРОФЕССОР М. А. КАЗЕМ-БЕК.

14 Мая 1860 года

Меккэ, иначе Беккэ,⁷⁴ составляет одно из тех исторических достояний Аравии, с которым соединены воспоминания о глубокой древности народа, его самобытности, вероисповедании и литературе. Недостаток точных географических сведений, относительно древнейшего мира, лишает нас возможности указать на начало этого славного города. Греки его называли Мокораба: в окончании этого слова (раба) некоторые историки⁷⁵ видели выражение величины и многолюдства города. Ученые старалась найти Мекку в священной географии и пришли к аналогическому заключению, основанному на одних догадках, что как Ромул был основатель Рима, так и седьмой сын Измаила, по имени Меса, должен быть основатель Мекки, давший этому городу свое имя, и что, следственно, эта Меса впоследствии изменилась в Мекку.⁷⁶

Прошло почти тринадцать веков, как Мохаммед возвестил своим ученикам, что «первый дом, основанный для людей неопровержимо есть тот, который находится в Мекке» (Коран. Сурэ 3, стр. 90). Спросили его, какой это дом, он отвечал, что это Месджиду-ль-Хэрам⁷⁷ священная мечеть, т. е., Ка́ба. Конечно, Мохаммед основал названное откровение на народных преданиях, в цепи которых первое звено теряется в незапамятной древности. За неимением, однако ж, фактических указаний на древность Мекки, не лишним считаем познакомить читателей с баснословными сведениями о Мекке и его храме, переданными нам Арабами до Мохаммедовой эпохи.

Род Измаила твердо хранил утешительное для себя воспоминание, что храм Мекки основан Авраамом, или, по крайней мере, его сыном Измаилом. Следовательно храм этот играл важную роль между всеми другими; число их всех насчитывают до семи во всей Аравии, во имя семи планет. В известное время года богомольцы стекались в Мекку на поклонение со всех краев Аравии. Энтузиасты между арабскими племенами, в особенности у Гкорейшев, претендовали, что Ка’ба основана самим Адамом, а потом после потопа возобновлена Авраамом, поддержана сперва Джорхамидами, Амаликидами, а потом Гкорейшидами. На основании этих преданий явилось в исламе первых веков поверье, еще более лестное для храма Мекки, еще утешительнее для его жителей, – что Ка’ба – храм Божий, – существовала еще до сотворения Адама, что она носила название «Иорах», что сонмы небесных сил спускались на поклонение в этом храме. – Адам, по изгнании своем из рая, делал тоже по примеру ангелов и Бог назвал храм этот Бейтуль-ма̕мур,» т. е. дом посещения, дом благолепный. После, когда людские грехи осквернили землю и воспоследовал потоп, Бог перенес свой священный храм с земли и поместил его в четвертом небе, куда впоследствии сошел и Иисус Христос, скрывшийся от глаз недостойных грешников. После же потопа на месте этого первобытного храма сооружена была Авраамом нынешняя Ка’ба, которая получила название от своей Формы – «квадратное», или, буквально, кубическое.⁷⁸

Это поверье, основанное на политике Мохаммеда, имело такое сильное влияние на жителей Мекки, что самые закоренелые идолопоклонники охотно слушали похвалы из уст мусульман о своем храме, и следственно легче предавались другим придаточным, более или менее льстивым и заманчивым песням, которые напевал им как сам «пророк», так и его комиссары о истине новой веры, о новом значении храма.

Мохаммед, в поэтическом воззвании к неверным, в котором он устрашает их божьим судом в день воскресения мертвых и ласкает слух верующих обещаниями блаженства, – клянется между прочим храмом Мекки, называя его Бейтуль-ма’муром, т. е., почетным его именем в упомянутом смысле. Я приведу здесь слова Корана; они будут любопытны для читателя: «Клянусь Синаем и предвечным словом, на скрижали судеб начертанным; клянусь «Бейтуль-ма̕муром» и небесным сводом и бездонным океаном, что непреложна месть господа твоего; нет ей преграды. В день, когда небеса кишмя будут кишеть и земные горы в раз разойдутся, тогда горе тем, которые приписывают (тебе) ложь, а сами суетятся во лжи. В тот день они будут влекомы и брошены в огонь ада, в огонь, о котором скажут им: – вот то, что вы отрицали; вот (следствие того, как вы говорили с насмешкою о чудесах наших), не волшебство ли это? Или и теперь не видите истины?! Войдите же в огонь вечный; перенесете ли мучение или не перенесете, это все равно в отношении к вам: это возмездие за ваши дела. Благочестивые же в этот день будут наслаждаться в раю; она будут утешены тем, что́ Господь устроил для них, сохранив их от огня геенны; (им скажут тогда): ешьте, пейте весело за ваши дела, преклонившись на подушки, устроенные для вас на богатых ложах; тогда мы дадим им в супруги гурий – чистых райских дев.⁷⁹

Эти поверья, как они ни нелепы, относят древность Мекки к весьма отдаленным периодам истории мира. Если нам взять с другой стороны предание от Мохаммеда, во многом противоположное предыдущему и более содержащее в себе вероятия, то основание храма Мекки можно отнести к XI веку до Р. X. Мохаммеда спросили, какая разница во времени между основанием храма Мекки и храма Иерусалимского, он отвечал: «Месджадуль-херам выстроен сорока годами прежде Бейтуль-Мугкаддаса», т. е., святого дома храма Иерусалимского. Исследователи библейской древности полагают построение Иерусалимского храма в 1011–1004 годах до Р. X.; следственно основание Ка’бы, по словам Мохаммеда, было в 1051 году до Р. X.⁸⁰

Хотя этот период арабским историкам кажется очень «мелким в океане древности», по отношению к началу Мекки и его храму, – ибо они единогласно утверждают, что чистые Арабы Ад, Самуд, Тасм, Джурхам и другие до-Авраамовы Арабы, посещали храм Мекки, следственно он существовал еще в доисторические времена; однако ж, в пользу правдоподобия мы пожертвуем их любовью к неизмеримой старине, будем довольствоваться эпохою, указанною Мохаммедом, – и тогда Мекка не менее примечательна своею древностию, чем многие славные города Азии; – и тогда можно предполагать, что основание города по крайней мере несколькими столетиями предшествовало основанию самого храма.

Кто жил в этом древнем городе XI века до Р. X., т. е. какие именно племена арабские населяли его, – это никому неизвестно. Известно только, что Измаилиды или нечистые Арабы, смешанные бракосочетанием Еврея с дочерью чистого родового Араба (т. е. Измаила с дочерью Джархамида Аль-Мо-дада)⁸¹ – первоначально поселились в каменистой Аравии (Хиджаз) и род их расплодился там и занял все пространство от Тахамэ до сирийских степей,⁸² с одной стороны, и от Нажда до Чермного моря с другой. Следственно первые аборигены Мекки были Джорхамиды, по господствующей женской линии,⁸³ смешанные с Евреями по браку с Измаилом.

Род Измаила, в смешении с родом своих братьев от Хеттуры, распространился по Хиджазу и стал господствующим народом, тогда как чистые Арабы мало-по-малу исчезали, сливаясь с господствующим народом. Во время Мохаммеда, как и ныне, их было немного; лишь степные Арабы еще носят родовое имя Джорхама или Тасма и называют себя до сих пор чистыми Арабами.

Родословная, составленная по источникам арабским, выводит происхождение Мохаммеда и всего его поколения от Аднана, между которым и Измаилом прерывается нить родословия по недостатку сведений. Аднан был десятый праотец Фахра, прозванного Гкорейш, в прямой линии,⁸⁴ и этот Гкорейш считался родоначальником огромного и сильного поколения, которое господствовало в Мекке, в продолжение почти 200 лет⁸⁵, к которому принадлежит и род Мохаммеда, прозванный Гашемским от имени его праотца, и которое впоследствии было гонителем пророка до утверждения ислама в Мекке.

В этом городе Мекке родился Мохаммед от Абдуллы, сына Абдуль-Мушталиба, сына Гашем,⁸⁶ сына Абдуль-МенаФа, сына Гкосы, и этот Гкоса был праправнук Фахра Гкорейша в седьмой прямой нисходящей линии. Рождение его, по точнейшим вычислениям, было в понедельник 11-го Апреля 571 года до Р. X.

Род Мохаммеда, как аристократический представитель всего арабского сословия в Мекке и вообще в Хиджазе, имел ближайшее попечение о храме Мекки; следственно все Гкорейшиды, в особенности Гашимиты, были усерднейшими идолопоклонниками. Хотя Мохаммед и его последователи старались утешить себя мыслию, что весь род Измаила по прямой линии, начиная от него самого в восходящей линии до Адама, были чистые мусульмане, т. е., исповедовали одного Бога Аллаха и его пророка Мохаммеда и гнушались идолопоклонничеством; но, рассматривая историю обращения в новую веру Мохаммеда, его ближайших родственников, мы видим, что, не поднимаясь так далеко, даже Абу-Талиб, опекун и воспитатель Мохаммеда, в последний день своей жизни не успел принять ислам, когда он был еще в сознании и здравом смысле; отчего племянник его приходил в отчаяние, и умирая едва ли он исповедовал эту веру, хотя и говорит об этом утвердительно его брат Аль-Абас, уже принявший учение своего племянника. Мы об этом будем говорить в своем месте; теперь же я хочу сказать несколько слов о вероисповедании Гкорейшидов: об идолопоклонстве в Аравии.

В Аравии, как и в Сирии, мы находим весьма слабые зачатки религиозной философии Индусов и Египтян; тут история застала лишь внешние формы поклонения небесным телам, небесным духам и представителям их – идолам, и застала все это в самом искаженном виде, как застали его ветхозаветные патриархи в Египте, Сирии и Палестине. Мы постараемся рассмотреть его в подробности.

Всякая истинно-религиозная идея в первоначальной своей чистоте представляет богатый источник высоких мыслей, достойных созерцания. Она принадлежит мыслителю, какого бы слоя, исторического или до-исторического общества, он ни был, она есть чистое, незапятнанное достояние его духа, первородное детище его ума и убеждений; она может быть ошибочная, но не ложная.

Мое убеждение состоит в том, что начало всякой религии, – я разумею религию по убеждению, а не по расчетам, – не могло не быть сродно с христианством. Исследуя всю глубину религиозной философии древних, почти везде мы находим подтверждение этому. Разные символы древних указывают на одну и туже истинную идею: Бог единый, Бог предвечный, Дух всеобъемлющий, выражением которого служит солнце с мириадами небесных тел, который своею силою дал жизнь и бытие вселенной и который, наконец, из своего существа ниспослал Хранителя или Спасителя грешному миру. Как близко все это к евангельскому учению! Истина, без сомнения, руководила первых мыслителей, искавших единого Бога, и вдохновение должно было открыть им ее пределы. Невежество с веками брало верх и истина замкнулась в тесный круг людей. Вековой народ Израиля, составивший себе особый тип единством веры, в продолжение нескольких тысяч лет, был отделен от громадной массы язычников усердием пророков; но и в среде их мы видим беспрерывное отступление от истинного Бога и преданность кумирам, – о чем святые пророки жаловались, плакали и неусыпно увещевали заблудших. Начиная с Моисеева времени вплоть до пророка Малахии (около 400 лет до Р. X.), Израиль постоянно охраняем был ревностными учителями против соблазнов языческих, и за всем тем пророки часто оплакивают увлечение их к идолопоклонству. Если этот самый Израиль, при таком неусыпном попечении о нем, мог гневить Бога и падать в невежество, то что можно было ожидать от бесчисленной массы язычников, слепо преданных своекорыстным вождям. Человек искал веры для спасения, но невежество преграждало ему путь к понятию этого спасения, и он оставил веру в глубоком пренебрежении. В таком положении легко было злоумышленникам, из видов выгод, отвлечь людей от истины, которой начало было основано в недрах духовной жизни каждого народа, увлечь к пошлым забавам, которые получили какую-то торжественность в роскоши внешних обрядов. Поэтому у древних язычников не было привязанности к нравственному смыслу веры: идея ее была для них отвлеченным понятием, недоступным их разумению, а внешняя поэтическая сторона, действуя на их фантазию, вполне удовлетворила их мистическому чувству. Они охотно и без затруднения переменяли одних идолов на других, одну систему верования на другую; и все это делалось бессознательно, как мы видим много примеров того, не только между язычниками, но даже и в истории раскола первых веков христианства. Трудно подметить какое-нибудь сознание в толпе, возводившей Симона Мага в божество, Ивиона, Керинфа, Менандра, Евсевия, Ария, Нестория и многих других в православных отцов Церкви.

В системе древнего богослужения, там, где истина не была еще уяснена, первое место, по общему результату всех исследований, конечно, принадлежало солнце-поклонению. Религиозные начала в человеке, лишенном возможности усвоить отвлеченные идеи, по необходимости вели его к символизму. Первые предметы окружающего его мира, которые наиболее могли поразить его чувства своим величием, конечно, были небесные светила: в них прежде всего искали символы божества, предметы поклонения. Причины, побудившие к символизму, ослабели, исчезли, явился письменный язык, развивалась духовная сторона в человеке, но привычки слишком были сильны, чтобы оторваться ему от давно начатого и сложившегося культа. Притом, первые поколения людей, находясь под влиянием привычки и собственного интереса лишь развивали прежние мысли и на основании новых приложений придумывали новые символы; явилось учение, сперва о двух началах божественной силы: производительном и пассивном⁸⁷. Здесь придумали пол мужеский, пол женский. Потом создали составленное из этих двух начал единство, целое, гермафродитное божество, обнимающее собою всю вселенную; – начало всего, в котором все видимое и невидимое представлялось в виде отдельных частей. Затем эта двойственность возведена была в тройственность: сила творящая, сила охраняющая, сила производящая или уничтожающая.

Все эти представления у древнейших людей, не смотря на громадные расстояния, отделявшие их общества, – были почти тождественны и выражались одними и теми же символами. Отсюда не исключаются и американские аборигены, не имевшие исторической связи с старым миром.⁸⁸ Первые символы божества в учении взаимных принципов природы, в котором важную роль играл мужской и женский пол, – были солнце, луна; солнце и земля; или: солнце – луна, огонь – земля. Первая из каждой пары была символ творящей силы, вторая – пассивной, производительной. Следы этого учения найдены, начиная от Индии, – по всему лицу земли старого и нового мира, совершенно в одинаковом направлении и с аналогическими видоизменениями на пути его развития.

В Египте божественному Озирису покланялись как первобытной силе, началу производительному; символом его было солнце. Изис рассматривалась как сила пассивная, восприемлющая и производящая; символом его была земля. Из этих двух начал происходил Гор или Горус (Horus), символом которого была весна, или новорожденный год. Эту же самую поэзию мы находим в Линг’аме и Иони или в Сиве и Вгавани Индусов; в Урании и Гае или Фаллусе и Ктее (Phallus-Kteis) древних Греков; в Апазоне и Ианее (Aposon – Ianthe) Вавилонян; в Тезкатлипоке и Циуакогуатле (Tescatlipoca и Ciuacohuatl) древних Американцев, символами которых также были солнце и луна.⁸⁹

Из дуализма исходящее третье, тождественное первым двум началам, как я заметил выше, в соединил с ними составляло вместе единого Бога, Всесильного, Предвечного. В Индии Брахма всесильное единство, творец всего, желая создать мир, – говорит Миню,⁹⁰ – поступал так: – «Все было непроницаемый мрак; все было в непробудном сне. Самодержавный, Предвечный, желая произвесть мир из своего существа, сперва рассеял мрак; затем он сотворил воды и дал им силу движения. Воды взволновались и от этого волнения образовалось золотое яйцо, сияющее мириадами лучей, подобно тысяче звезд. В этом яйце было зачатие и рождение (образа) Брахмы, великого источника и праотца разумных существ, того, который был и есть самодержавный владыко всего: он был невидим и, множество лет пробыв в яйце этом, мыслил о судьбе мира. После он разделил яйцо на две половины, перегородив их непостижимым эфиром; из этих двух половин образовал он небо и землю, с их источниками света и влаги».

У Египтян Кнеф или Кнуфис иначе Аммон-Ра, был выражением этого же единого Предвечного Творца, началом мужеским, с которым неразлучно соединено было начало женское – Муф, и оба произвели Хонса.⁹¹ Этот тройственный Кнеф, единый «гермофродитный бог», в виде змея, изверг изо рта своего яйцо, и это яйцо было бог Фта – производительная сила мира. От этих двух аналогических начал, от этого мирового яйца, перешли и к другим народам и мелким племенам древнего мира много тождественных рассказов: отсюда заимствовано рождение любви с золотыми крыльями – фани; появление из яйца – протогона или Фта Греков и много других.⁹²

В орфических баснях можно заметить кроме того идею о тройственности Индо-Египетской. Поучению, приписанному Орфею, утверждают, что по его взгляду на космогонию, Демургия, т. е., творящая сила, которая произвела вселенную в бытие из хаоса, заключалось в тройстве, именно в Фани (свете), Ерикапсе (жизни) и Метисе (энергии), и все эти три заключались в Фани или в Протогоне – выражении единого, всесильного Бога. (См.. The Serpent Symbol etc., p. 59, примеч.).

Между древними аборигенами Америки также находили следы этого единого предвечного Бога; в Мексике эта идея выражалась в божестве Теотль, в Перу – в божестве Варикахе, в центральной Америке – в божестве Гунабкюе. Но повсеместное единство – эмблема божества мудрости, во всей древности мира принадлежит змее. В Индии, в Египте, в Сирии, в Китае, в Греции, в Скандинавии, в Америке, одним словом везде, змея на земле, солнце и планеты на небесах – были первыми эмблемами божества мудрости, силы, начала добра и зла.

Почти все идеи о божестве всякого достоинства и рода имели свои символы в предметах окружающего нас мира. Кроме змей входит в реестр их и образ человеческий в разных фантастических формах, изображение животных, насекомых и растений. Кто не знает изображений Брахмы, Вишны, Сивы, Шакемуния, Ундины и Тезкатляпоки, в полных и уродливых их ополчениях? Кто не знает изображения простого жука – эмблемы невидимого, предвечного Бога у Египтян, или – изображения водяного растения лотос – эмблемы самобытной державной силы⁹³ на всем Востоке? Бык, лев, орел, человеческие фигуры, наконец камни, вытесанные в различных формах, болваны различных величин и представлений, входили в число идолов различных пантеонов.

Во всей Аравии господствующая вера, было идолопоклонство и Сабиизм. Христианство с учением магов также давно распространялось там, при содействии миссионеров и деятелей того и другого вероисповедания. Христианство, давно открывшее путь в Аравию, вследствие расколов, о которых мы подробно изложили во втором отделе нашего труда, – доведено было до самого печального положения. Мафриан (патриарх) Яковитов имел в Аравии двух епархиальных епископов, себе подчиненных, Несториане одного. Сверх того, в южной Аравии мы видим в то время следы давнишнего христианства, но неизвестно какому расколу подчиненного. Юдеизм за 700 лет до Мохаммеда был известен в Аравии, и исповедание древних Персов было принято некоторыми поколениями, в особенности между Бени-Темим; но все-таки господствующей религией Арабов было идолопоклонство.

Мы заметили выше, что в Аравии не находим философии религии, как застала ее история просвещения в Индии и в Египте. Ранние наши сведения там начинаются только с наружных форм богослужений.

Древние Арабы имели семь храмов, посвященных семи планетам. Из них нам известны: Гомдан, в столице Емена, посвященный Венере; Ка́ба в Мекке, первоначально будто посвященный Сатурну; Лекмское и Иодамское иди Джодимское племена покланялись Юпитеру; Асадское – Меркурию; Химъериды – солнцу, – следственно и храмы их были посвящены этим небесным телам. Думают, в Мекке был храм, посвященный луне (одной из семи планет по системе Птолемея), почему старые маги давали целому городу название Мег-Кедэ – дом или обитель луны; это слово осталось собственным именем города и сократилось в Мекку. Не знаем только, на чью долю достался Меррих – Марс, тогда бы число семи планет, обоготворенных Арабами, было полно, ибо у древних семью планетами были Солнце, Юпитер, Венера, Марс, Меркурий, Сатурн и Луна.

Сверх этих планет древние Арабы поклонялись и другим звездам и созвездиям, как например, Сириусу, Канопусу (Канопа), Альдебарану и другим. В одно время с боготворением звезд, покланялись они и идолам, по толкованию их – изображениям богов или ангелов, которых высочайшая, самодержавная, небесная сила – невидимый Творец вселенной ниспосылал в разные периоды для управления делами мира. Идолов этих, или идеи, которые они представляли, называли Алихет, боги (в единственном Иляхет – богиня или Илах – бог). Высочайшее существо они называли Аллах, с присовокуплением к слову еще эпитета Тааля – высочайший, что до сих пор повсюду сохранилось между мусульманами.

Из древней литературы, предшествовавшей исламу, мы можем знать, что слово Аллах в смысле высочайшего творца, находилось в языке Арабов и прежде Мохаммеда; но фактически доказать не можем, давно ли оно существовало. Геродот (I. III. с. 8), говоря о богах арабских, утверждает, что у них только два божества: Бахус и Урания. Первое они называют Ораталь, а второе Алилат. Такое указание отца греческих историков дало позднейшим исследователям восточной древности более или менее правдоподобную мысль, что Ораталь и Алилат не иное что, как искаженное Аллат'аля и Аль-Илагет. Только тут встречаются два затруднения, требующие пояснения: 1) у Арабов был идол под названием Аллят, о котором мы будем говорить ниже, упоминаемый в Коране: Алилат скорее может быть искаженное Ал-лята, нежели Аль-Илягет. 2) Хотя по восточным источникам мы не имеем никакого названия идола у Арабов, которое могло бы быть созвучным Геродотову Ораталь, следственно и нельзя отвергать принятое мнение (см. Sales Koran, prelim. disc. p. 20) в отношении существования у древних Арабов Аллах-Та’аля; но Геродот уверяет нас, что Арабы, почитающие Бахуса – Ораталя, говорили, что они стригут свои волоса, как остригал их Бахус; следственно это несообразно с понятием, какое мы приписываем древним Арабам о высочайшем, невидимом духе, творце всего, называемом ими Аллах-Та́аля.

С другом стороны, Шагристани сообщает нам молитву, которую Арабы -идолопоклонники читали во время богослужения: «Посвящаю себя служению твоему, боже; посвящаю себя твоему служению, боже! Нет у тебя товарища, кроме твоего товарища, его же и всего ему принадлежащего ты неизменный владыко!» Это значит – правители мира считались содеятелями высочайшего духа; но как они сами, так и все, что находилось в их власти, подчинялось этому единому неизменному духу, владыке всего. Из этого следует, что действительно самые древнейшие Арабы покланялись истинному Богу и признавали над собою непосредственную власть ангелов и других небесных духов, которым вверено было управление миром. При таком предположении можно допустить, что невежество, господствовавшее веками в Аравии, как и везде в Азии, соделалось орудием жрецов для удовлетворения собственному интересу и властолюбию и чрез то бессловесные истуканы, на которых чернь жертвовала и жизнь и имущество, носили имя богов, и идея о высочайшем невидимом духе или совсем исчезла между ними и оставила одно лишь имя, или сделалась отвлеченным понятием, недоступным невежеству. При таком взгляде на вещи можно допустить, что действительно выражение Алла-Таля и Аль-Иляхет, которые первоначально различались по своему содержанию или значению, впоследствии, под влиянием равнодушия людей, стали собственными именами идолов, истуканов известных форм и примет, а может быть, в самом деле, идол Ораталь, о котором упоминает Геродот, представлялся с остриженными в особом вкусе волосами, которому подражали Арабы Геродотова времени. Что же касается до Алилата, Аллята, то оба они могли быть одно и тоже – от Аль-Иляхета, хотя мусульмане в ряду своих этимологических суждений о слове Аллят вовсе не упоминают об этом.⁹⁴ Смотри ниже об этом слове.

Как бы то ни было, идолопоклонство господствовало во всей Аравии, и Гкорейшское поколение было средоточием всевозможных злоупотреблений, происходивших от его невежества. Я не думаю, чтобы один Мохаммед гнушался этим печальным положением своих соотечественников; но он один стал явным преследователем идолов, и слова, обращенные им к своим собратом – Гкорейшидам, всегда были сильны и отличались от всех прочих его подобных увещаний Евреев и Христиан, энергиею и поэтическим вдохновением. «Клянусь плеядою, когда она восходит и заходит,⁹⁵ – говорил Аллах, в одном случае, устами своего пророка (Коран, гл. 53), – что ваш согражданин,⁹⁶ (Мохаммед) не заблуждается; он не по увлечению говорит; его речь не что иное, как откровение, ему внушенное; его учил мощный введении, твердый в познании, который в первобытном образе явился ему с высот горизонта, спускался к нему ближе и ближе, на расстоянии двух стрел, и даже менее, и открыл рабу-пророку то, что должно было быть ему открыто⁹⁷... Он постиг великие признаки Бога.⁹⁸ Так ли думаете вы об Алляте, Аль’ Уззе и Манате, – о трех последних ваших богинях: вам принадлежат дети мужеского пола, а ему женского! – Это дележ несправедливый».⁹⁹

Усердие жрецов, по-видимому, в пользу идолов или представителей богов и богинь, всегда было так неистощимо, так постоянно, что идея об истинном Боге совершенно была оставлена в пренебрежении. Идолопоклонник-Араб, произнося в храме молитву, нами выше изложенную, забывал о том, что слова его внушают исповедь истинного Бога, владыки всего и даже всех богов и богинь, им боготворимых, и отдавал последним предпочтение. Он открыто исполнял все условия, которые человек своим действием, может выражать это предпочтение; духовное же созерцание было ему вовсе чуждо. Поверив действия Арабов-идолопоклонников, в отношении к их богам, с тем, что мы видим у Чуваш и Черемис в России, мы находим много сходства между ними, исключая только того, что, принимая в соображение ту низкую степень, которую последние занимают в человеческом обществе, она, по-своему, умнее и осторожнее действуют в отношении к своим лесным богам и богиням, чем Арабы действовали в отношении к Аллаху. Известно, что Чуваши и Черемисы приносят в «Керемети» (место их богослужения в лесу) жертву и доброму и злому духу, – первому – как дань умиления, последнему – как подать во избежание его преследований. Шайтану – духу злому, они угождают более, надеясь на благость Тора или Томы (духа благости), но принимают по крайней мере всевозможные меры осторожности, чтобы Тора или Иоха не знал о их жертвоприношении Шайтану. Арабы не так поступали в отношении к Аллаху; они его явно обижали, в сравнении с прочими идолами, уделяя ему меньшую часть из своих жертвоприношений. В жертвоприношении, например, если жребий пал на лучшие и драгоценные предметы для Аллаха, а на худшие для идолов, то жрецы позволяли переменять в назначенное Аллаху нести идолам, а назначенное идолам нести Аллаху; если же, напротив, лучшие предметы по жребию доставались идолам, то перемена не позволялась.

В сельском хозяйстве богатые садовники назначали часть земли в пользу богов. Эту часть они делили на равные половины, одну для Аллаха, другую для известных идолов; но если из части, назначенной для идолов, произведения ее – плоды, ягоды и т. п., случайно попадали на долю Аллахову, то жрецы приказывали положить эту долю опять на свое место; напротив же, если из Аллаховой части что-нибудь попало на долю идолов, то они оставляли это там, говоря, что Аллах не хочет того. Подобным образом поступали при поливании полей: из части земли, посвященной идолам, не допускали воде переливаться на часть Аллахову, а если из Аллаховой части земли вода лилась на землю идолов, то ее не удерживали.

Подобные суеверия, державшие Аравию в цепях глубокого невежества, вооружали Мохаммеда против своих соотечественников, и нетрудно было ему обличать их в бессмыслии поступков и победить их своим красноречием. Сверх того, их варварский, по Корану, обычай в зарывании детей женского пола живыми в землю, чтобы освободиться от их тягости и от срама, могущего обесчестить семейство в случае распутной их жизни,¹⁰⁰ еще более придал Мохаммеду твердости в речи и сознания в своей правоте; он сильно нападал на них врасплох, чтобы внушить им идею более разумного культа. Следующая глава (81-я) Корана ниспослана, говорят, мусульмане, в Мекке, когда Мохаммед обличал своих соплеменников – Гкорейшидов, в их варварстве и бессознательных поступках. Мохаммед рисует картину страшного суда и в этой картине выставляет яркими красками месть за преступления неверных своих соотечественников и в заключение приглашает их к истинному Богу. Слог Мохаммеда здесь неподражаем. Мы постараемся передать его мысли сколь возможно ближе к подлиннику.

«Когда солнце померкнет, когда звезды затмятся, когда горы разойдутся, когда облака иссякнут, когда животные на время воскреснут,¹⁰¹ когда моря, закипев в одно сольются; когда души с телами опять соединятся, когда заживо зарытые девы к вопросу приведутся: «за что они убиты, спросится;¹⁰² когда пред грешниками книги их деяний раскроются, когда небеса раздвинутся, когда ад воспламенится и когда рай приблизится,¹⁰³ – тогда всякая душа распознает (что она творила на земле), что она уготовала себе! – Клянусь запоздалыми звездами, бледнеющими сожительницами (блуждающими спутницами)¹⁰⁴ солнца; клянусь ночною тьмой, клянусь утром, когда оно дышет приятно, – что это речь благого пророка, сильного у Господа горнего престола, почетного, ангелами чтимого и верного! – Согражданин ваш (т. е. Мохаммед) не сумасшедший.¹⁰⁵ Он действительно видел его (т. е. архангела Гавриила) над светлым горизонтом; он не клевещет (как вы) на тайны откровения; его речь не речь отверженного сатаны. Куда вы идете от него? Его слова ведь всем народам увещания; да, всем, которые из вас пожелают прийти к истине: но вы не захотите, разве только Бог захочет вашего исправления: он Господь всех тварей!»

У Арабов было бесчисленное множество идолов. В храме Ка’бы и около него, говорят, находилось столько идолов, что на каждый день круглого года пришлось бы по одному. Этого мало. Каждый домохозяин имел своего отдельного кумира, с которым он прощался и просил благословения, оставляя дом, и к которому всего прежде прикладывался по возвращении своем назад. Кроме того, каждое племя, каждое поколение имело своего особого идола, свою особую звезду или созвездие; но случалось иногда, что некоторые идолы были общи нескольким поколениям, нескольким семействам. В Коране мы находим восемь имен идолов древних арабских. Три из них, а именно Аллят, Аль-Менат и Узза представляются представителями ангелов дочерей божиих. Мохаммед однажды говорит об них в приведенном выше отрывке. По толкованию мусульманских ученых Аллят был идол, принадлежащий племени Сагкыф, одному из остатков древних Арабов, живших в Таифе. Храм, посвященный этому идолу или ангелу, находился в том же городе; говорят, что у Гкорейшидов также был храм, посвященный этому идолу в местечке Нахлэ и носил название самого идола. Как эти храмы, так и их идолы, со многими другими в окрестностях находящимися кумирами, были разорены и разбиты в 8-м году Гиджрэ, во время похода мусульман-Арабов, в Таиф, под личным предводительством Мохаммеда.¹⁰⁶ Относительно этимологии этого слова мы находим два мнения: 1) Одни производят его от корня леуа, что значит делать кругообращение около чего-нибудь, как ныне делают пилигримы в храме Ка̕ба, и уверяют, чти в древние периоды истории во время поклонения ходили вокруг этого идола; почему он и назван первоначально леуст, т. е., предмет кругообращения, а потом лят (по правилам производства неправильных корней – аль есть член арабского языка). 2) Другие говорят, что этот идол первоначально изображал одного благочестивого человека, который кормил на свой счет всех богомольцев похлебкой, приправленной маслом. Действие же такой приправы выражалось глаголом летта, от которого аль-лят будет причастие: приправляющий маслом. Когда умер этот благодетельный человек, то его изображение для памяти начали чтить и назвали его Ал-<…> (Бейзави, толков. Корана, 20 с. 53 гл.) Но лучше всего я думаю то, что мы заметили выше, что Аль-лят искаженное Аль-Иляхет!¹⁰⁷

Узза, по Бейзави, было священное дерево у поколения Гатфана, которому Арабы поклонялись и приносили жертву. Его срубил Халид, известный полководец Мохаммеда, в 8-м году Гиджрэ. Другие говорят, что это было имя идола, и все однако ж согласны в годе истребления этого идола или священного дерева Халидом. Узза на арабском языке значит честная, чтимая.

Менат происходить от мена – резать, отрубит и т. п., т. е., от того же корня, от которого производят нынешнее Мина – долина в Мекке, где приносят мусульманские пилигримы свои обычные жертвоприношения, в 10-й день 12-го месяца лунного года. «Это было, – говорит Аль-Бейзави, огромный кусок камня, которому поклонялись поколения Гузеиль, Хоза̕ а и Сагсыф и приносили жертвы, и от этого жертвоприношения (резания или заклания) взяли свои названия, во словам Аль-Бейзави, как этот камень, так и долина Мина. Ио некоторым другим толкователям Менат был идол, принадлежавший поколениям Ауса, Хозраджа и Сагкыфа. Во всяком случае, он был истреблен в 8-м году Гиджрэ полководцем Саадом.

Сверх этих, Коран упоминает еще о пяти идолах, как о допотопном достояние язычников, праотцов древнейших Арабов. Они суть: Вадд, Сува, Наср, Егус и Е’угк. О них говорится в истории Ноя, в 71 главе этой книги: Бог будто рассказывает Мохаммеду о том, что происходило между Ноем и падшим человечеством. Ной в своем воззвания к Богу говорит: «Господи, я нощно и денно призывал мой народ (к тебе) и мои мольбы ничего не прибавили креме отвращения. Всякий раз, как я призывал его к тебе, обещая прощение грехов грешникам, они затыкали уши пальцами и закрывали лица одеждами и упрямо продолжали свое неверие и гордились им (неописанной) гордостью!.... Жрецы их наказывали им строго, говоря: «Не оставляйте ваших божеств; смотрите не оставляйте ни Вадда, ни Суа’а, ни Егуса, ни Е’угка и ни Нэсра, – и таким образом развратили их еще более.»

Бейзави уверяет нас, что это были названия пяти благочестивых мужей, живших между Адамом и Ноем. По смерти их, друзья для памяти и для счастия, держали у себя их портреты и бюсты и оказывали им почтение; потом, по прошествии многих веков, они обратились в кумиры. Так вообще толкуют мусульмане начало идолопоклонства.

После потопа эти идолы были найдены в разных местах и сатана не дремал, – по словам восточных писателей, – и позаботился разместить их с почестями в народе. Арабы также не были обойдены этой честью; по словам Бейзави, поколению Кальб достался Вадда, Гамдану – Суа’а, Мезхиджу – Егус, Мураду – Е’угк и Гимъеру – Нэср.

Об этих идолах мусульмане знали только по преданию. В истории походов Мохаммеда и его последователей мы не видим, чтобы идолы под этими названиями были разбиты или ограблены фанатиками. Только предполагают, что идолы таких описаний и даже названий находились вне Аравии. Я предполагаю, что Мохаммед эти имена заимствовал из дошедших до его слуха имен индийских или греческих божеств; например, в Суа’а мы можем узнать Сиву (Siva), в Ведде-Будду; в названии Нэср, что значит орел, мы можем видеть хоть Вишну, которого Индийцы символизировали орлом. (Брахму они символизировали львом, а Сиву – быком); остаются Е’угк и Егус; в последнем если предположить, что первые переписчики Корана могли ошибиться в первой букве этого слова и вместо одной точки поставили две, – что очень часто случается¹⁰⁸ – то в этом слове могли легко узнать Бахуса, потому что чтение было бы тогда: Бегус, Багус, тогда и Геродотово указание, приведенное нами выше, имело бы какую-нибудь поддержку. Что же касается до Е’угка, то я не могу указать на подобное имя в мифологии Индусов, Египтян или Греков. В дополнение к этому нельзя не заметить, что восточные писатели говорят, что Е’угк у Арабов изображался в форме коня, а Егус – в форме льва; Нэср же в форме орла – что и значит это слово на арабском языке.

Кроме трех первых арабских идолов, изображений ангелов – дочерей Аллаха, мы встречаем имена и других арабских же кумиров, дошедших до Мохаммедова времени. Между ними примечательны: Хобаль, привезенный из Сирии в Мекку еще в древности, в год неслыханной засухи, в предположении, что через посредство этого идола можно умилостивить небо; Исаф – мужеского изображения и Наеле женского. Первый и главный из этих идолов по своему сану занимал почетное место в самом храме Ка’абы, Исаф – на горе Сафа, Наеле на горе Мерве.¹⁰⁹ Все они истреблены при взятии Мекки: Мохаммеда не удержали мольба и уверение Гкорейшидов, что Хобель есть изображение прапраотца Арабов – Авраама.

Кроме чистого идолопоклонства, еще господствовало в Аравии особое исповедание под названием Сабийского. Во время появления Мохаммеда оно состояло в поклонении небесным светилам, с примесью идолопоклонства, юдаизма и христианизма. Поклонение небесным светилам, как везде, так и в Аравии предшествовало чистому идолопоклонству. Между именами первых праотцов Арабов, например, между внуками Кахтана (Ектана св. писания) мы имеем собственное имя Лбдуш-шамс, что значит раб солнца, равнозначащее имени Абдул-лах – раб божий, которые и ныне в исламе в большом употреблении, подобно христианскому Феодул (по-гречески). Этот древнейший способ богослужения, по-нашему чисто символический, прошед в до-исторические века непроницаемый мрак невежества, преобразовался в различные формы, сообразно влиянию господствовавших обычаев страны или народа; в некоторых местах он более или менее удерживал свой первоначальный характер, в других же, напротив, принимал новые виды: то господствовало одно звездо-поклонение, с малой примесью идолопоклонства, то брало верх чистое идолопоклонство с примесью звездо-поклонения.

Сабииз первоначально представлял чистое звездо-поклонение, потом, по прошествии веков, он смешивался понемногу, незаметно с другими исповеданиями и во время Мохаммеда делился на многие ветви, в которых, впрочем, звездо-поклонение составляло повсюду главный его характер. Это исповедание, считаемое самым древнейшим в Аравии, Сирии, Месопотамии и в других местах, известно было под различными наименованиями. Название Сабий (во множественном Собиун или Со· биин), даваемое исповедующему его, взято из Корана. (Гл. 2, с. 59, гл. 5, с. 73; гл. 22, ст. 17). Толкователи этой книги и историки ислама говорят, что этим именем назывались звездо-поклонники и ангело-поклонники Аравии, которые считали свою веру за ту самую, которую исповедовал Ной, Эпох (Енос), Метушалах (Мадусала) и Сиф и даже Адам, и имеют свое священное писание, оставленное будто от Сифа и Еноха, которого они называют Гермес.

Считаю не лишним обратить внимание читателя на это вероисповедание, о котором на русском языке еще нет ничего положительного, верного, и указать на некоторые пункты их религиозных обрядов, которые заимствованы Мохаммедом и его последователями.

а) Имя Сабий и Сабиин.

Сабии того мнения сами, что это название взято от имени Саби, будто бы одного из сыновей Сифа, который изобрел письмо и передал потомству закон своего отца в письменных памятниках. Есть еще у них мнение, что этот Саби был один из сыновей Эноха, который был первый изобретатель письма и имел откровение Бога. Но восточные филологи производят это название от арабских корней саба и саба’а (т. е., в последнем случае считая корнем вместо конечного алиф-гамзу).¹¹⁰ Глагол первого корня значит склониться к чему-нибудь, предаться. Глагол же второго корня имеет между прочим два значения: а) смотреть на небо, подняв голову; б) выйти. Производящие это слово от первого корня и даже от второго по второму значению, говорят, что Саби значит ренегат, оставивший свою веру и уклонившийся к другой. Такие этимологи думают, что Евреи и христиане, приняв идолопоклонство или звездопоклонство, были названы этим именем, конечно в смысле еретиков. Производящие это название от глагола второго корня, по первому его значению, говорят, что Сабии назывались этим именем потому, что во время богослужения они смотрят на небо, подняв голову к звездам и ангелам, которым они поклоняются. Некоторые ученые из Европейцев¹¹¹ предпочли производство этого название от еврейского слова сава’ (небесная сила), т. е., единственного числа слова Саваоф, на том основании, что Сабии покланялись небесным силам. Но это мнение весьма слабо, потому что еврейский корень сава’ только иносказательно употребляется в смысле небесных сил, и то только в своем месте; а то просто сава значит воевать, собирать войско, распоряжаться. Во множественном числе саваим и саваав – войска, легионы.¹¹²

Как бы то ни было, этимология восточных ученых совершенно сообразна их понятию о Сабиизме и Сабиях, как мы сейчас увидим.

б) В чем состоит их учение.

Бейзави, в толковании 59 стиха 2-й главы Корана, где речь идет о Сабиях, говорит: «они представляют собою нечто между христианами и магами. Говорят, что первоначальная их вера есть та, которую исповедовал Ной; иные говорят, что они поклоняются ангелам; другие же – звездам...» Аль-Кашифи, также известный комментатор Корана, говорит о Сабиях: «они не что иное, как люди, переменившие веру, т. е., составившие свою веру из отрывков разных вер; они покланяются ангелам; читают псалтирь и во время молитвы обращаются лицом к Ка’абе. Иные считают их Зындыгками,¹¹³ а другие – звездопоклонниками.»

Из этого можно заключить, что мусульмане не знают наверное, к какому именно вероисповеданию приписать Сабиев. Между учеными ислама есть и такие, которые думают, что Сабии были те из христиан, которые наяву выдавали себя за христиан, а втайне покланялись звездам. Действительно, мы находим в описаниях их вероисповеданий и обрядов совершенную смесь всего: они покланялись звездам, в особенности семи планетам, и имели храмы, посвященные этим планетам, посвящали каждый день недели одной из семи планет, и приносили постоянно всесожжение; поклонялись ежедневно пять раз солнцу, считая его ангелом, имеющим дух, понятие, ум и способности, освещающим всю вселенную; имели особый храм, посвященный солнцу, куда ходили ежедневно три раза для поклонения особому идолу, представляющему собою солнце; призывали его быть ходатаем их и свидетелем пред солнцем, что они ему молятся, покланяются и приносят жертву. С другой стороны мы видим в них некоторые обряды иудейские и некоторые элементы христианской религии. Например: 1) Во время богослужения они обращались лицом к северу – по одним, к югу – по другим, и к Ка’абе, – по третьим. 2) Имели три¹¹⁴ поло́женных ежедневных молитв, с известным числом поклонов в пояс (рук’ат) и поклонов в землю (седждeJ·, сверх этого еще три добровольных молитвы, с такими же поклонами, как у мусульман.¹¹⁵ 3) Никогда не приступали к молитве без предварительного положенного очищения или омовения.¹¹⁶ 4) Имели в году три положенных поста: а) из тридцати дней, начиная с 9-го дня после новолуния в Марте; b) из девяти дней, начиная с 9-го дня до декабрьского новолуния, и с) из семи дней, начиная с 9-го Февраля.¹¹⁷ Кроме того имели два произвольных поста, из 16-ти и 27-ми дней.¹¹⁸ 5) Соблюдали праздники иудейские и христианские. 6) Имели установленные очищения.¹¹⁹ 7) Допускали развод только при обличенном разврате. 8) Верили псалмам Давида, читали их в молитвах; кроме того имели еще и другие священные книги, из которых одна на халдейском языке, которую считали книгою Сифа. 9) У них было нечто в роде крещения, и соблюдавшие это таинство говорили, что они делают это по преданию Иоанна-Крестителя, учителя их отцов.

Такое неясное изложение Сабиизма произвело спор между мусульманами-законниками: к какому разряду причислить неверных, исповедующих это учение, – к мушрикам, т. е. политеистам, или – к «сословиям книги», каковы суть Иудеи и христиане, со всеми их сектами?¹²⁰ Однако ж большинство причисляет их к сословию книги.

в). Кто же выли Сабиины.

Сабиизм, в смысле звездопоклонения, как сказано, принадлежит к самым древнейшим вероисповеданиям Востока и даже целого света. В Аравии, как я упомянул, он существовал с незапамятных времен, но впоследствии подпал под влияние учений посторонних и незаметно изменился там и сям, сообразно принципам других учений. Аравия, как страна свободы, вольная, не порабощенная, манила в свои недра притесненных и угнетенных от преследования соседних государей, от беспрерывных смут в Персии, Месопотамии и Сирии; туда стремились для снискания счастия и покоя и халдейские мудрецы, и персидские маги, и иудейские и христианские эмигранты. Сближение туземных звездопоклонников с новыми пришельцами, открыло им новые идеи. Сначала они видели к себе сочувствие в своих единоверцах Халдеях, удивлявших их своею мудростью, и вероятно заимствовали от них письменное учение и их философию, потому что восточные исследователи древности приписывают Сабиям то же, что и Греки Халдеям п даже считают последних за одну из отраслей Сабиев.¹²¹ Затем эти звездопоклонники познакомились с персидскими магами, Иудеями, переселившимися в счастливую Аравию еще до Рождества Христова, а потом и с христианскими миссионерами из Маркионитов, Манихеян, наконец из Якобитов и Несториан, с рвением распространявшими там христианство. Конечно, и там Ифофроны или Этнофроны (Ethnophrones) старались о слитии христианства с язычеством и чрез то образовалось настоящее учение Сабиев, – как его описывают восточные ученые.

Семитические языки, совершенно отдельные своим построением и характером от всех прочих языков древней Азии, представляли богатейшие запасы форм и выражений для идеи материального и духовного мира. На почве арабских, иудейских, самарянских и халдейских письмен существовали в до-исторические времена, росли там и обрабатывались и поэзия и наука. На арабском языке, существовавшем в письме со времен патриарха Иакова,¹²² писал Иов свою поэтическую пищу, неподражаемым слогом, за семнадцать веков до Рождества Христова. Последние остатки письма Гимъяридов, носившего название Аль-Моснад, пережившего самую династию, существовали еще за 350 лет до появления Мохаммеда.

* * *

Не место здесь представлять исторический обзор арабской литературы, как мы сделали это по необходимости, говоря о религиозном и политическом быте Арабов до Мохаммеда, но нельзя и умолчать о состоянии арабского языка во время появления Мохаммеда, языка, на котором написан Коран вдохновенного неподражаемым слогом. Нельзя не пояснить причин, почему Мохаммед выдавал свое творение за чудо, за неподражаемое божественное слово, которому ничего подобного не могут представить ни люди, ни духи.¹²³

Множество наречий арабского языка, употребляемых в немногочисленных городах и между кочующими бедевинами (бедуинами) было единственным поводом к неизъяснимому богатству языка Гкорейшидов, на котором написан Коран. Всякому Русскому это может быть легко понятно, когда он представит себе возможность собрать вместе все слова в выражения одних и тех же идей, употребляемых в областных говорах его отечества, какой бы величественный океан составился из полного областного словаря! А надо еще заметить, что в России, благодаря господству просвещения, каково оно ни есть у нас, не существует такого разноречия, какое мы замечаем, хотя например, в Германии, при всей ее огромной цивилизации. В Аравии письменный язык сперва был у Гимъяридов в южной, так называемой счастливой Аравии. Об успехах литературы там, по отдаленности времени и, вероятно, по трудности сношения с ними других народов, вовсе неизвестно. Было странное замечание в Аравии, что покуда в одном каком-нибудь поколении письменный язык процветал, все прочие посылали туда своих певцов и лишь в этом кругу прославлялись подвиги поэтов, оценивались их произведения. В самой Мекке, столице и единственном городе Хиджаза, по весьма естественной причине письменность явилась гораздо позже, чем в Емене. Город этот, до восстановления его достоинства, важности, какую позднее Арабы стали придавать ему по забытому там храму, что было лишь за несколько веков до Мохаммеда (за 250 или 300 лет до него), не имел никаких сношений ни с каким просвещенным краем; его посещали только пилигримы из внутренней Аравии и редко из Емена. Эти пилигримы большею частию были кочующие идолопоклонники и очень немногие из оседлых приверженцев Меккского храма из других городов, по старой памяти, привязанные к нему преданием.

Как я уж заметил, ничего не было легче между язычниками, как привлечь их внимание от одного бога к другому, от идола к идолу, лишь была бы пища их суеверию, лишь бы интересующийся одним кумиром сумел представить его важность, его святость. Этого довольно было, чтобы привлечь к нему толпу бессознательных невежд и предать забвению старые кумиры. Вот, почему много идолов времен Ману через 1000 лет возросло до невероятного количества в Индии.¹²⁴ Вот почему, одни идолы часто заменялись другими, и даже сотнями, и в Аравии. По этим-то причинам Мекка и ее храм долго оставались в пренебрежении и следы письменного языка там открываются лишь не задолго до Мохаммеда.

Когда Хаза́иты, довольно сильное поколение, утвердили за собою старшинство в Мекке и, через свое попечительство над меккским храмом, получили важное значение между прочими поколениями, в них должна была сосредоточиться литературная деятельность тогдашних Арабов. Но до нас ничего не дошло из произведений того времени и даже наверное не знаем, какое письмо там было в употреблении. Почерк, изобретенный анбарским Мераметом и улучшенный Аль-Кендием, который считается основанием куфического письма Мохаммедова времени, не мог существовать тогда между Хаза́итами, следственно они должны были употреблять Аль-Моснад Гимъяридов. С переходом аристократического правления в Мекке из поколения Хаза’и в руки Гкорейшидов, началось славное поприще арабских литераторов, позднейшие остатки которого едва-едва могли спастись от преследования арабских фанатиков Омарова времени.

Мы заметили выше, в конце 2-й нашей статьи (Русское Слово за Май, стр. 306), что Арабы суть единственный народ из семитической породы, более всех имевшие призвание к пропаганде. Это самое обнаруживается также в любви их к поэзии и науке. Не смотря на все меры, предпринятые фанатизмом во время и после Мохаммеда, Арабы не переставали воспевать важные моменты своей жизни, дикую девственную природу своей отчизны, свирепого льва, быстроногого коня, терпеливого верблюда, голые скалы, блеск молнии, шумные потоки, любовь, храбрость и великодушие. Они не переставали любить прогресс; трудом, самоотвержением и кровью приобретали драгоценные науки у Индийцев, Греков и Римлян; обработали их, взлелеяли и передавали потомству, как самое богатое наследство.¹²⁵ Нельзя не удивляться любви и рвению Арабов до Мохаммедова времени к той отрасли науки, которая была им доступна в ту пору, – это в особенности поэзия, за тем и лексикография.

В истории литературы Арабов нам известен ряд прекрасных стихов и куплетов, писанных арабскими государями Лехэмидской династии, начиная с II-го столетия Р. X. (см. Гамзаи-Испаганн описание Лехэмийских государей), что доказывает степень просвещения Арабов того времени и существование поэзии между ними гораздо раньше. Это изящное искусство, к которому Арабы по своей независимой и разгульной жизни более всего имели призвание, соединенное с их природной способностью легко управлять своим богатым, гармоническим языком и легко импровизировать стихи, – это искусство без сомнения, переходя из рода в род, из поколения в поколение, должно было увенчаться успехом. Притом, любовь Арабов к поэзии до того всегда была велика, что изречения стихотворцев обращались у них в пословицы; ими взвешивали они свои действия, воспевали добродетель, осмеивали порок, утешали несчастных и пробуждали сознание в изнеженных любимцах счастия. Коль скоро кто соединял в себе поэтическую способность с уменьем свободно владеть своим языком, первым делом его было воспеть честь своего поколения, своего рода, его свободу, его права и его славу; касыды или оды свои он посвящал памяти прославившихся из своего поколения, и наконец писал о всем том, что только было мило его сердцу, доступно его восторженной и тихо-тайно-грустной душе.

В обычных племенных, семейных праздниках, установленных в честь поэтов, участвовали присланные из других поколений поэты-депутаты. Из них каждый от имени своего общества подносил торжествующим приличное поздравление, что «небо даровало им в лице такого поэта прославление своего рода, защиту его чести на все грядущие века.» Собрание торжествующих состояло не из одних мужчин; туда стекались в своих обычных свадебных нарядах н женщины с песнями на устах, с тимпанами в руках и вместе с мужьями и родными проводили праздник в национальном веселье. В плясках они пели хвалы герою торжества – поэту, в его присутствии, или заочно, в его память, и сельское пиршество оканчивалось щедрым угощением. Чтобы придать более важности таким выражениям приветствия поэту, или его памяти, Арабы отправляли такие торжества и у себя, в своем семейном быту при каждом важном, по их понятию, событии, как например, когда праздновали рождение мальчика или кровного, породистого жеребчика, и т. п.

Из всего этого можно понять, до какой степени простирались любовь и уважение Арабов к своим поэтам. Обычай, до сих-пор соблюдаемый на Востоке, обратиться пред каждым важным предприятием за советом к трудам наиславнейших поэтов, как к оракулу,¹²⁶ перешел от Арабов до исламских времен. Конечно, все это служило лучшим поощрением талантов, и арабская поэзия достигла высшей степени развития еще до появления Мохаммеда.

Соревнование различных поколений, из которых каждое считало свое наречие лучшим и более звучным, не могло удержать пальму первенства в поэзии за одним каким-нибудь племенем; она переходила, как мы заметили, от племени к племени, от поколения к поколению, смотря потому, где она находила больше духовной пищи, больше простора для своей славы. Переходя из одного места в другое, поэзия переносила туда и богатые свои запасы и на новой почве давала новый урожай. Так, когда она поселилась у Гкорейшидов, прямых потомков рода Измаила, богатство ее дошло до необычайной степени; она усовершенствовалась там и оставила потомству памятники блистательной славы, в числе которых Коран занимает первое место.

В то время, в V и VI столетиях, Мекка, по своему возобновленному храму занимала первое место во всей Аравии; туда стекались отовсюду богомольцы и в продолжение трех месяцев совершали свои религиозные обряды. Склонность Гкорейшидов к торговле, чем они более других отличались (и сам Мохаммед впоследствии занимался этим), и наследственная любовь их к поэзии были поводом к постепенному образованию невдалеке от Мекки чего-то в роде ярмарки. Между Таифом и местечком Нахлэ, на пути к Мекке, обыкновенно собирались путешественники в одном красивом и богатом своею природою месте для того, чтобы в назначенное время им вместе идти на богомолье и совокупнее и удобнее совершать свое богослужение. Чтобы среди отдохновения пользоваться свободным временем, Арабы занимались там и торговлей и литературой. Ежегодное повторение этого вошло в обычай и на этом месте открыли ярмарку. Литературная деятельность взяла верх над интересом торговли, и ярмарка стала известною под названием Саугкуль-» Иказ – ярмарка литературных бесед, споров и состязаний.¹²⁷

Самое название ярмарки ’Иказ (хвастовство, тщеславие) вполне характеризовало господствующий дух этих литературных бесед: каждый поэт старался, как замечено выше, выставить в ярких красках подвиги своею рода, преимущество своего очага, своего коня, меча, верблюда, и т. п. Любители изящного без всякого пристрастия оценивали достоинство произведений и прославляли автора единогласным признанием его царем всех наличных поэтов. Его стихотворение писали на шелковой бумаге золотыми буквами¹²⁸ и вешали по окончании ярмарки на ворота Ка ’абы,¹²⁹ как трофеи славы. На этих ярмарках бывали и рассказчики и повествователи и ораторы; словом, это действительно была выставка произведений ума и искусства. На одном конце рассказчик занимал народ сказкой о древности Аравии и Арабов, о несчастной судьбе своего прародителя Измаила,¹³⁰ о молодецкой жизни своих праотцов, всегда мстящих детям Иссахака за похищенные будто бы права старшего брата, о подвигах героев, великодушии, добродетели, любви, свободе, воле и тому подобном. Такого же почти или подобного содержания вели речь Гкасс – повествователь, сидя на возвышенном месте, и Аэтиб, оратор, разъезжая на дромадерах между толпами народа. Между тем импровизаторы вели стихотворное ратоборство в кругу веселой толпы, и именитые поэты оживляли беседы избранного общества. Этот обычай велся в своей силе до появления Мохаммеда и его Корана,¹³¹ и хотя пророк явно порицал его,¹³² но в самом деле не иначе, как только увлекаясь его влиянием, излагал свои повествования в Коране об Аде, Семуде и вообще о баснословных лицах и временах древней арабской жизни, равно как о библейских патриархах, по еврейским источникам.¹³³ Этого мало; он вошел сам в состязание с стихотворцами своего времени; вызывал на состязание лучших ораторов и поэтов и побеждал их, как говорит история арабской литературы, и народ назвал силу его речи чародейством.¹³⁴

Вот, в каком положении застал Мохаммед литературу своего родного языка и отчего он свой поэтический дар выдавал за чудодействие божественного откровения и назвал свое творение, признанное многими выше лучших образцовых стихотворений того времени, – сверхъестественным чудом, тем более, что автор его, как знали его все его современники, был безграмотный человек и даже носил эпитет Ал-уммий – безграмотный.

Как мы могли видеть из предыдущей главы, политический и религиозный быт Востока или, вернее сказать, Византии, Персии и Аравии, в исходе VI и начале VII века, как будто направлял все события к одному великому делу. Это одна величайшая из реформ в истории мира, – образование религии и империи Сарацинов. Зерно этого колоссального события скрывалось в чреслах Гашима и воображение мусульманского поэта не останавливалось страхом постыдного упрека, когда оно создало популярную ныне у «правоверных» мысль, что 201 прекрасных дев Хиджазских, по какому-то инстинкту, желали быть женами Абдуллаха, отца Мохаммеда и 200 из них умерли в припадках отчаянной, непризнанной любви, когда красавец, внук Гашима, женился на Аменэ, дочери Вагаба!

Арабское или, говоря вообще, мусульманское воображение, пылкое, творческое, не менее каких-либо других воображений, создало, воспитало и взлелеяло мысль о чудном рождении и происхождении своего великого «пророка». Некоторые из этих фантастических явлений так замечательны, что не излишним считаем сообщить о них читателям: 1) Свет Мохаммеда или его душа создана была Богом за 424 тысячи лет до сотворения мира! Этот свет был разумный и, до сотворения мира, переходил от пространства в пространство. Каждое пространство представляет предвечное царство Всемогущего и носило имя его атрибута, как-то; царство силы, царства величия, царство славы и т. п. В каждом из двенадцати пространств он сиял по несколько тысяч лет и воспевал Бога гимнами, соответственными тому атрибуту, которого имя носило пространство! Так просиял разумный свет до сотворения Адама! Потом Всемогущий вложил его в лоно Адамово. В чреслах его было создано семя пророка, на челе его сиял пророческий свет. Адам передал это своим благочестивым детям, внукам, правнукам и праправнукам до Абдуль-Мутталиба и Абдуллахи (см. Хаятульгкулуб, гл. I). Мне кажется, что все это создано персидскими или арабскими поэтами под влиянием дошедшего до них учения еретиков христианских первых столетий.

2) Абдуль-Мутталиб, дед Мохаммеда, видел будто бы сон: «из чресл его тянулась белая цепь, вскоре распавшаяся на четыре части, из коих конец одной укрепился в вените, конец другой – в надире, остальные простерлись на восток и запад. Удивленный Абдуль-Мутталиб не успел еще обозреть эту цепь, как она превращается в какое-то необъяснимое дерево, свежее, обремененное всевозможными плодами ботанического мира.¹³⁵ Под этим деревом стояли десять старцев с светлыми очами, привлекательной наружности; двое из них, назвав себя Ноем и Авраамом, предсказали спящему: «Счастливый, Абдуль-Мутталиб! Это древо представляет благородный твой род, как в восходящей, так и в нисходящей линии: он будет процветать из века в век, от народа в народе, от колена в колено». Один Волхв мудрый к которому обратился Абдуль-Муталиб растолковал сон так: «Из рода твоего скоро явится знаменитый человек, которому будут повиноваться и небесные ангелы и подземные духи и весь род человеческий. Цепь, виденная тобой, означает ненарушимую твердость и силу его империи и могущества. Он возобновит исповеданное Ноем и Авраамом правоверие; никто ему не может противостать!»

3) Восторженный автор Мирхонд пишет: «На челе солнца пером Меркурия написано,¹³⁶ что Мертед, сын Келяля (38-й государь Гимьяридской линии в Емене, живший слишком за двести лет до Мохаммеда, по их историкам), однажды видел страшный сон, вследствие которого лишился покоя. Но как он совсем забыл содержание сна, то и некому было растолковать его. Однако ж беспокойствие продолжалось и мучимый им Мертед искал развлечения. Однажды на охоте, быстроногая, прелестная газель увлекла его за собою. Ретивый дивный конь его мчался с ним по горам и долинам, но тщетно: легкая газель была неуловима. Усталый, удаленный от всей свиты, потеряв следы добычи, царь очутился у подошвы горы, одинокий, совершенно в незнакомой стороне, среди голых скал повсюду, где не было и тени, чтобы укрыться от палящего, знойного солнца. В глубине ущелья Мертед заметил хижину и стремглав полетел туда, в надежде услышать там человеческий голос и найти убежище под кровом этого жилища. В дверях избушки его приветствовала старуха и как усталого просила его к себе на отдых. Привязав коня, он вошел в ветхую хижину и едва лишь ступил в нее, как одолел его сон и он тотчас заснул на первой попавшейся ему подушке. Крепко и долго спал он и только сильная жажда разбудила его. Лишь только он открыл глаза, увидел пред собою прелестную, очаровательную девицу. Щеки ее напоминали своей свежестью, описание райской розы; ароматы от роскошно-вьющихся ее кудрей возвещали об иремских¹³⁷ благоуханиях, – и в довершение всей красоты, она держала перед ним кувшин с прохладным питьем, произнося его имя. Очарованный, он с трепетом спросил ее, кто она? – «Успокойся государь, отвечала она. Прими питье и утоли свою жажду... Ты не знаешь меня, но я давно тебя знаю. Ты был смущен сновидением; забыл этот сон; никто из волхвов твоих не мог растолковать его тебе, а теперь ты думаешь обо мне...» Призрак-ли она, пе́рп, или смертная?.. О, если б смертная!., думал очарованный Мертед. «Ты думаешь предложить мне свое сердце, – говорит красавица. – Меня зовут Уфейра. Я невеста того, который слишком страшен для тебя. Если ты попытаешься овладеть мною, то погибель твоя неизбежна». Удивленный и устрашенный Мертед мог только просить ее рассказать ему содержание его сна. «Ты видел, – сказала Уфейра, – страшный ураган. Все небо было во мгле и дым расстилался от горизонта до бесконечности; но там и сям пылали огни. В хаосе этом ты услышал голос у журчащей воды, прозрачной, чистой как душа поэта. То был голос призывающий смертных вкушать ту воду, обещая спасение и угрожая гибелью отвергающим призыв».

Мертед припомнил, что все это он видел так: и ураган, и дым, и огонь и всесветное волнение; но не мог понять, что все это значит и сбудется ли то, и, если сбудется, то когда, – ему хотелось знать, и он просил красавицу объяснить ему. «Не при тебе это будет, сказала Уфейра; но все это будет, и будет гораздо позже. Ураган и дым означают всеобщее восстание. Восстанут царства на царства, народ на народ. Пылающий там и сям огонь означает неизбежные войны. Наконец явится пророк и возвестит о правоверии, – что и означает чистая вода; цари и народы преклонятся пред ним, но горе тем, кто станет ему противиться». Затем Мертед делает ей еще несколько вопросов и на все получает удовлетворительные ответы. День склоняется к вечеру; приезжает свита царя – и зрелище изменяется. Мирхонд, которого подробное изложение мы сократили, оканчивает свой рассказ тем, что это сказание, говорит он, сохранилось у Арабов как любимый анекдот, посвященный памяти Мертеда.¹³⁸

4) Подобный же сон видел один из правителей Емена, по имени Ребиэ’ сын Насра. Точно таким же образом он растолкован был тогдашним знаменитым волхвом Сатыхом. Тут также играют роль и всеобщее восстание и появление Мохаммеда и преуспеяние его религии. Только здесь Сатых описан как великий волхв, верующий в единого Бога, беспрестанно пророчествующий о будущих событиях. Его убедительные слова так подействовали на Ребиэ, когда он клялся «краснотою конца дня и чернотою сердца ночи», что Ребиэ тотчас же уверовал в воскресение мертвых и в пророчество Мохаммеда.

5) В день сочетания Абдуллаха с Эмине, матерью Мохаммеда, случилось тысячи чудес! В числе их были следующие: текучие воды остановились; архангел Гавриил, сопровождаемый сонмами ангелов, утвердил зеленое знамя Мохаммеда на кровле храма Мекки и все идолы, сколько их ни было в капищах, упали!

Кроме того, и прозаики, и поэты, по следам которых мы доходили до первых веков Ислама, пишут о разрушении многих капищ в минуту рождения Мохаммеда; о сильном потрясении дворца Хозроя I-го в Медаине, причем разрушилось четырнадцать колонн; об уничтожении целого озера не вдалеке от города Савэ; о выступлении реки Тигра из берегов, и тому подобном.

Хосрой, устрашенный такими предвещаниями, послал к знаменитому Сатыху, уже едва дышащему от старости, просить объяснения.¹³⁹ Старец, будучи уже на краю гроба, и как будто только ожидавший рождения Мохаммеда, чтоб умереть, сказал: «Абдул-Масих, посланный от царя Сасанидов, прибыл к Сатыху знать о причине совершающихся чудес. И так, знай, что из дома Сасанского будут царствовать цари и царицы в таком числе, сколько разрушено колонн дворца. Сначала будут царствовать с переменным счастием (буквально и так и сяк), а потом и будет то, что будет..» С этими словами Сатых испустил дух, говорят восточные писатели.

К этим легендам можно было бы прибавить и много других, как-то: Мохаммед при рождении своем был объят сильным светом, пред которым бледнел дневной свет; тотчас по рождении он упал на колени и с лицом, обращенным к небу, сказал на чистом арабском языке: «Бог велик; нет другого Бога, кроме Аллаха и я его посланный!» и т. п. Если татарские легенды приписывают подобные чудеса своему Огуз-Хану, то странно ли их читать у Арабов в отношении к их пророку.

Аменэ, мать Мохаммеда, происходила также в прямой линии от Келяба, праправнука Гкорейша, и в таком же колене, как по другой прямой же линии, происходил Абдуллах Зегир, и Гкоса, оба были родные братья, сыновья Келяба; первый был родоначальником линии, из которой происходил Аменэ; второй, родоначальником линии, из которой вышел Абдуллах, который из среды многих арабских красавиц избрал себе в жены Аменэ, не смотря на то, что она не принадлежала к Гашимскому дому (потому что Гашим происходил от Гкосы, брата Зегира). В этом он руководствовался особым влечением сердца и внушением своего отца Абдул-Мутталиба, который, как уверяют мохаммеданские писателя, в отношении судьбы будущего своего внука всегда действовал по особенным влечениям духа.

Абдул-Мутталиб, как хранитель храма Мекки и всей древней святыни города,¹⁴⁰ следственно и правитель города и старейшина сильного и просвещенного поколения Гкорейшского, имел тогда большое значение в политическом быту Аравии. Это было вскоре после известной победы, которую Меккинцы одержали над правителем Емена со стороны Неджаши, Эфиопского государя, не задолго до сего завладевшего южною Аравиею, победы, которой ислам приписывает столько чудес. Любимый всем народом вождь Мекки, рассматривается как благословенный небом. Он был отец многочисленного семейства. Десять сыновей (по указанию некоторых 12), из которых отец Мохаммеда был восьмой, по старшинству,¹⁴¹ и шесть дочерей с их мужьями составляли дом тогдашних Гашимидов. При женитьбе Абдуллаха отец его был уже в глубокой старости и говорят, что новобрачный был из всех сыновей самый любимый. Аменэ, вскоре после беременности лишилась своего обожаемого мужа¹⁴² и осталась в доме своего дряхлого тестя, под его попечением.

Когда родился Мохаммед, то по существовавшему и ныне существующему на Востоке обычаю, младенца должны были отдать на воспитание. Здесь опять некоторые предзнаменования заставили Абдул-Мутталиба выбрать воспитательницу из поколения Бени-Са’нда. Хелимэ, женщина из этого поколения, в числе многих других, искавших по обычаю¹⁴³ принять новорожденных на воспитание, прибыла в Мекку. Абдул-Мутта- либ искал кормилицу; многих видел он, многих рекомендовали, многие просились, но выбор его, по какому-то инстинкту, пал на Халимэ. Наружная причина, на которую ссылаются легенды мусульманские, была та, что когда Абдул-Мутталиб услышал от Халимэ ее имя и имя ее поколения, тотчас же решился выбрать ее в кормилицы, потому что в этих именах он видел предзнаменование будущности своего внука: ибо корни слов, из которых составлены эти имена (Хильм, са́д) значат кротость и счастие.

Младенец был разлучен с матерью и находился в кочевье Бени-Са’нском, с своей воспитательницею, в сорока верстах от Мекки. Он рос под чистым небом в шатре, часто навещаемый своим дедом Абдул-Мутталибом. Здесь также совершилось с ним много чудес и одна легенда так замечательна, что нельзя умолчать о ней. Когда Мохаммеду было три-четыре года от роду, он был увлечен своими молочными братьями, сыновьями Халимэ, в одно поле у подошвы горы, где они обыкновенно пасли овец. Вдруг являются два человека в белой одежде, берут младенца Мохаммеда и бросают его на землю; разрезывают ему живот или грудь и вынимают его внутренность. Старший брат, Хамзэ, испуганный зрелищем, убежал домой к матери и рассказал ей об этом ужасном происшествии, прибавляя, что Мохаммед нисколько не плакал во время операции. Хальмэ с мужем своим стремительно бегут на пастбище и находят младенца на горе обращенным лицом к небу. При распросе, из рассказов его узнают, что два ангела прилетали с неба, разрезали ему без всякой боли, его живот, вынули всю внутренность, обмыли ее, выжали из его сердца капли первобытного греха, вложили все опять на свое место, заживили рану и улетели. Рассказ младенца привел слушателей в смущение; муж Халимэ заключил из этого, что ребенок одержим бесом. Так распространился слух в племени Бени-Са’ида и Халимэ принуждена была возвратить ребенка его матери.

О вскрытии живота или груди Мохаммеда у мусульман есть различные рассказы; главная идея их – очищение от первородного греха.

Автор Хеятуль Гкулуби, собрания легенд мусульманских о Мохаммеде, уверяет нас, что когда Мохаммеду минуло три месяца от роду, он мог сидеть; когда ему было девять месяцев – он ходил; когда десять – он пас с молочными своими братьями стада; когда пятнадцать – он забавлялся стрельбою из лука вместе с мальчиками кочевья; а в трид- цатимесячном возрасте он уже боролся!

Как бы то ни было, Мохаммед оставался в кочевье Бени-Са’ида до четырехлетнего возраста, иные говорят до пятилетнего. Когда он был возвращен матери и жил под попечением своего деда, жизнь его несколько раз была в опасности, по словам писателей легенд, от преследования то волхвов, то жидов меккских, которые будто бы предвидели опасности, которыми грозила им будущая судьба сверхъестественного младенца; почему Абдуль-Мутталиб часто принужден был держать своего любимого внука взаперти.

Я избавлю читателей от чтения пророчеств или предсказаний о рождении и призвании Мохаммеда, но упомяну об одном отрывке из древнего арабского языка, который относят к VI столетию до Мохаммеда или к II по Р. X. Это будто бы слова, произнесенные Ка́абом, сыном Луи, внуком Гкорейша, читавшего о Мохаммеде пророчества в книге Авраамовой! Этот отрывок, вероятно, составлен в I веке ислама и имеет свое литературное достоинство. Вот его перевод:

«Манифест Ка’аба своему народу.

Знайте, что (всегда) день светлый, ночь мрачная, земля покрытая зеленью, небо, поддерживаемое нерукотворенным сводом, вершины гор и звезды небесные, служащие маяками для путешественников; – древнее и новое, – все подлежит одним законам: сочетаются полы, производят, растят, воспитываются, берегут друг друга, наконец разрушаются. Не один умерший не возвратился в свет; улетевшая (пущенная) стрела не вернулась. Так непреложен промысл.

Вот, пред вами стоит храм Мекки; берегите этот храм и украшайте его заранее: туда призовет Бог своего пророка Мохаммеда, который восстановит истину, утвердит ее.... Отчего я не родился в те времена, чтобы иметь возможность своею силою содействовать его успехам!...»

Когда Мохаммед пробыл несколько времени у матери, под надзором своего престарелого деда, матери его пожелали ехать в Медину, чтобы повидаться с своими родственниками со стороны отца, которые постоянно жили там. По согласию и совету тестя она взяла с собою своего сына с приближенной служанкой, по имени Умми Аймен. Мы не будем говорить о беспрестанных чудесах, которые сопровождали наших путешественников туда и обратно. На возвратном пути мать Мохаммеда на одной станции заболела и умерла там, оставив своего сына на попечении Умми-Аймен. Предав тело земле, служанка с ребенком продолжала путь до Мекки, где с горестью встретил их Абдуль-Мутталиб, узнав о новом несчастии в своем семействе. Мохаммеду тогда было шесть лет. Через два года после этого не стало и Абдуль-Мутталиба. Умирая, он выбрал попечителем своему внуку из всех своих сыновей Абу-Талиба, седьмого по старшинству и вручил ему младенца. Счастливая наружность сироты, его ум и способности, перетолкованные впоследствии в чудеса, обратили на себя внимание его дяди, который, говорят, никогда от него не отлучался. Таким образом Мохаммед находился на попечении Абу-Талиба до двадцатипятилетнего своего возраста.

Торговля Аравии тогда сосредотачивалась в Мекке; она была в руках Гкорейшидов, образованнейшего поколения на всем полуострове. Они имели сношение с Сириею, Египтом и Византиею. Емен, тогда подвластный Ефиопскому государю, с древних времен был тесно связан по торговле с Африкою и Индиею. Следственно Мекка, по-тогдашнему значению своего храма и по своим делам с югом, севером и внутренностью Аравии, играла важную роль. Чаще всего Гкорейшидские купцы ездили в Сирию, где соседние, образованные народы Греки и Персы съезжались для размена наличных товаров, стало быть более или менее приманивали к себе и Арабов. Вместе с Гкорейшидскими купцами туда ездил иногда и Абу-Талиб, дядя и опекун Мохаммеда, предводитель Гкорейшидов, хранитель Мекки.

На тринадцатом году своего возраста Мохаммед сопутствовал Абу-Талибу в одном из его путешествий в Сирию. Через несколько времени по возвращении он отправился с другим своим дядей Аббасом в Емен, а потом чрез несколько времени опять в Сирию. В этот раз в караване находился и Абу-Бекр, впоследствии первый из четырех халифов.

Хотя мусульманские историки большинством говорят, что до двадцатипятилетнего возраста Мохаммед путешествовал только один раз, и то только в Сирию, но множество преданий о чудесах его в юности его и разных анекдотов относительно его свиданий с еврейскими и христианскими учеными и с волхвами доказывают, что Мохаммед и до двадцатипятилетнего возраста много видел, много слышал и много знал о своем отечестве. Доказательством тому, между прочим, служит и то, что Мохаммед будучи двадцатипяти лет, когда познакомился с Хадиджэ, (впоследствии его женою), был так опытен в деле торговли, так хорошо понимал нужды края и обороты торговые, что в три года составил огромный капитал своей благодетельнице, которая, в признательность за это отдала ему свою руку.

Из всех рассказов мусульманских писателей, относительно юности Мохаммеда можно вывести следующее заключение: он был действительно весьма способный, впечатлительный и чрезвычайно счастливый юноша. Что касается до чудес, то рассказы о них общи всем народам, и имеют много сходного повсюду. Эта слабость людей заключается во все веки и во всех слоях общества. Мы часто слыхали рассказы о фокусниках; рассказчики, называя их тут же фокусниками, до того однако забываются в своих восторженных описаниях их чудес, что не различают самой очевидной лжи от истины. В деле веры и суеверия воображение действует еще сильнее; сказка переходит из уст в уста и не далее, как в четвертом или пятом колене она принимает характер чуда. Так было и с Мохаммедом.... Не сомневаюсь, что он с самых младенческих лет обратил на себя внимание его окружающих как своими быстрыми способностями, так и оригинальностью своего характера; притом, он был, по всем описаниям, весьма привлекательной наружности. Несмотря на то, что общий голос всех писателей говорит, что он был безграмотный,¹⁴⁴ но это не мешало ему удовлетворить свое любознание разными практическими исследованиями. Одаренный огромной памятью, и сильной способностью мышления, сосредоточенным характером, молчаливым и задумчивым – конечно, он не мог быть замечен всеми и каждым. Печальное положение религии, в которой он был рожден, заставило его предаться изысканию той истины, на которой основаны все религии. Эту истину составляла идея о Боге, – об едином Боге, который после, по произволу смертных, как бы распался на множество богов.

Когда Мохаммеду было четырнадцать лет, он уже гнушался идолами и никогда не поклонялся им. Это одно, конечно, могло обратить внимание многих на юношу. Когда он встречался с иудеями, христианами и магами, то постоянно говорил, спорил с ними о предметах веры и поверий, – это другая причина, которая не менее первой могла обратить на него внимание, и внимание общее. Такие беседы Мохаммеда после были перетолкованы и выданы за чудеса. В легендах о Мохаммеде мы находим рассказы о его свиданиях с иудейскими раввинами и христианскими монахами, особенно во время его путешествия в Сирию. В первое путешествие, когда ему только что минуло тринадцать лет, он виделся на пути, невдалеке от Басрэ, с одним монахом, по имени Бахира, который, вероятно, по обыкновению, подходил к каравану и просил подаяния. Конечно, столь умный, смелый и развязный юноша, каким был Мохаммед, обратил на себя внимание монаха, который из расспросов заметил в нем быстрые способности и может быть предрек ему счастливую будущность, из лести ли, или в порыве восторга, совсем бессознательно – и это предречение было лестно всем окружающим Мохаммеда, тем более для его дяди и впоследствии имело большое влияние на развитие самолюбия. Вот легенда, в которой рассказывает об этом будто сам Абу-Талиб: «когда наш караван приближался к городу Басрэ, мы заметили издали, что стоявшая вдалеке хижина одного христианского отшельника движется, и прямо к нам.¹⁴⁵ Когда она приблизилась и остановилась у каравана, из нее вышел монах, именем Бахирэ. Монах этот был известен тем, что никогда ни с кем не говорил и никому не показывался. Когда он заметил, что его хижина тронулась с места и направилась к каравану, то он догадался, что тут в числе путешественников должен быть пророк. Выйдя из хижины, он прямо подошел к Мохаммеду и сказал ему: „Если правда все, что я читал, все, что я слышал, то это ты, а никто другой!...“ Караван остановился. Вблизи того места, где стояла хижина, возвышалось до неба огромное дерево; но оно было сухое, без листьев. Мохаммед пошел и сел под ним; дерево прозеленело и раскинулось на множество свежих ветвей, из коих лучшие наклонились на Мохаммеда и осенили его. Дерево принесло различные плоды и летние и зимние, и такое чудо не могло не удивить всех в караване, но не дивился тому сам монах. Бахирэ испросил у Абу-Талиба позволение поднести юноше что-нибудь из имеющего у него запаса. Получив позволение, он принес, что имел у себя в хижине. Мохаммед спросил его: „для меня ли это одного или для всех?“ Монах отвечал, что у него более ничего нет, а в караване людей много; впрочем, как будет ему угодно поступить с принесенным. Тогда Мохаммед призвал имя Аллаха единого – и мы все ели до-сыта. Нас было 170 человек в караване; когда все уже насытились, приношение монаха очутилось в целости, нетронутым!...»¹⁴⁶ и проч. и проч.

Странно тут одно. Мусульмане, приписывая подобные чудеса Мохаммеду со слов его дяди, в тоже время сомневаются, чтобы Абу-Талиб принял ислам. Потому что, действительно Абу-Талиб умер идолопоклонником, и показание некоторых, что он, умирая, произносил символ мусульманской веры, – основано на пристрастии. Мы увидим это в главе III этой статьи.

До двадцатипятилетнего возраста, Мохаммеда мы представляем как человека с полной энергией, исследовавшего вероисповедания, какие в его время господствовали в Аравии и Сирии. Перестав быть в душе идолопоклонником и утвердив свое понятие о единстве Бога, без сомнения, он должен был развивать его в беседах с духовными лицами других исповеданий. Сабиизм всего скорее должен был в равных его помышлениях привлечь внимание и поколебать его первоначальное верование. Там учение о единобожии составляло первую ступень в переходе из худшего к лучшему. Стало быть, Сабиизм, по-своему характеру, как смесь идолопоклонства, или лучше сказать звездопоклонства, то с юдуазмом, то с христианством (см. выше, гл. I, 3 о Сабиизме), не мог миновать тщательного внимания Мохаммеда. Но Мохаммед не мог остановиться только на этом одном. Предание о происхождении Арабов от Измаила, равно как история домашнего быта Авраама, хранились в народе почти согласно с тем, что было у Евреев, в особенности сказание о том, что праотец Арабов был обижен меньшим своим братом, наследовавшим его достояние, – было краеугольным камнем вражды их к Иудеям. Несмотря на эту вражду, которую оба народа всасывали друг к другу с молоком матери, и которая часто обнаруживалась в истории их политического быта;¹⁴⁷ от которой потерпела и личность самого Мохаммеда, – он вошел в сношение с ними и ревностно изучал их веру и поверья. С большой охотой он беседовал с христианскими монахами всех исповеданий, или через одного-двух, одного несторианского, узнал и о других; потому что дальнейшие действия Мохаммеда в возмужалой поре его убеждений, вызваны были противоречиями между учениями христианских расколов, о которых он не мог бы и упомянуть, если б не имел о них сведений,– не только писать но и передать своим ученикам иногда в подробности.

Отделяя все сказания мусульман о беседах Мохаммеда с христианами и евреями от пространных чудо-писаний, от украшений, которые могли быть созданы только мохаммеданским воображением, и переносясь в VII век христианства; идя с Мохаммедом вместе за исследованием вероисповеданий, начиная с идолопоклонства до христианства; – легко можно представать, что мог почерпнуть он из всего, когда это все было в таком плачевном положении в Аравии и даже в Сирии! По моему убеждению, Мохаммед, отстав от своей веры, вследствие сознательного воззрения на ее положение, не мог не искать истины, мы исторически знаем, – в этом никто не противоречить нам, – что Мохаммед начал свои размышления с тринадцати-четырнадцатилетнего возраста.

Итак, думаю, что основатель ислама в первых порах успехов своих исследований остановился на христианстве, где он нашел следы искомой им истины более свежими, более обещающими желанный исход. Он верил религии Иудеев, и смотрел на нее с христианской точки зрения, и верил Евангелию.

Вот начала, на которых остановился Мохаммед в первую пору своих исследований; позже, во-втором периоде своего поприща, он исказил их, направил их в пользу своей системы и основал новую религию.

Беспрестанные жалобы Мохаммеда своему дяде о посещении его ангелами, о различных видениях во сне и наяву, до того возмутили сердце Абу-Талиба, что он призвал самых искусных врачей и советовался с ними о положении его здоровья. Здесь опять мусульмане представляют ряд чудес, доказывающих, что юноша Мохаммед вовсе не был болен, а что происходившее в нем было следствием таинственных откровений, еще непонятных ему самому. Стало быть, если выкинуть чудеса из этого показания, то останется неоспоримый факт, что в Мохаммеде было всегда в это время какое-то душевное беспокойство, расположение к хандре, что действительно в нем постепенно развивалось до тридцатипятилетнего возраста. Начало этой болезни, как конец ее доказывает, скрывалось в усиленных религиозных размышлениях, которые, как замечено выше, не переставали сопутствовать Мохаммеду с той минуты, когда он перестал быть идолопоклонником, и которые, по своему достоинству, тогда были еще чисты. Но все это постепенно изменилось к худшему и худшему, как изменяется чувство религиозного человека при переходе в грубое ханжество. Это тоже род болезни. Чем ханжа старее, тем становится жальче, тем грустнее его положение. Хотя сравнение слишком резко, но я привел это для пояснения перехода чувства из лучшего в худшее и наконец для показания, как коснеет чувство и убеждение человека. Мохаммедовы убеждения не были шатки; он их составлял сам вследствие собственных изысканий и под влиянием обстоятельств. Этого мало; он мог их передавать другим и уверить их в истине своих убеждений. Мы увидим это далее; теперь будем продолжать свое знакомство с Мохаммедом, не пренебрегая и приписанными ему чудесами: в последних почти всегда можно открыть какой-нибудь исторический факт.

Когда минуло Мохаммеду двадцать пять лет, и он уже был знаком с торговлею, дела Абу-Талиба пошли не так хорошо. По мнению Мохаммедан, так должно было быть, чтобы совершиться чуду; пускай будет так. Огорченный дядя жаловался племяннику на свои неудачи и предложил попробовать прибегнуть к мере, по его соображению почти невозможной, по крайней мере сомнительной. В Мекке была одна богатая вдова, по имени Хадиджа, дочь Ховейлида, которая давала деньги на торговые предприятия, на выгодных условиях; но она была очень разборчива в раздаче капитала; Абу-Талиб этого-то и боялся. Когда он сообщил о своем плане Мохаммеду, то он спокойно и с уверенностью отвечал: «не беспокойся; она сама предложит.» В самом деле, это было принято за чудо, когда посланные от Хадиджи объявили о готовности ее отпустить Мохаммеду вдвое более капитала, чем когда-нибудь она отпускала кому-либо. Но как бы это ни произошло, Мохаммед поступил к Хадидже и с тех пор они не расходились.

В этом путешествии Хадиджа назначила двух из своих приближенных, а именно Хазимэ, своего родственника, и Мейсерэ, своего верного слугу, сопутствовать Мохаммеду. Счастие, как видно, на этот раз гораздо светлее улыбнулась Мохаммеду, и он возвратился с огромным барышом. Люди Хадиджи, все время оставались довольными Мохаммедом; говорили пред ней о его крайней честности, предприимчивости, заботливости,– и Хадиджа, увлекаясь как этими рассказами, так и красотою и мужеством своего поверенного, возмечтала о замужестве. Она была гораздо старше Мохаммеда и притом вдова, но считалась по своим летам красивою еще женщиною, и главное – была умна и имела любящее сердце. Как видно, и Мохаммед сам не был прочь от чести быть мужем самой богатой и знатной женщины между Гкорейшидами, тем более, что родственники его говорили о сочувствии к нему Хадиджи, отказавшей многим искавшим ее руки; и его настоящее положение требовало уединенной домашней жизни, требовало друга, с которым он мог бы поделиться своими чувствами. Хадиджа в этом отношении, по своим летам, опытности и уму казалась самой лучшей партией. Скоро начались переговоры. Нефисэ, подруга Хадиджи, умная и сметливая женщина, была избрана со стороны ее для сватовства; дело было слажено согласно обычаям страны и скромная свадьба сыграна в присутствии Абу-Талиба и других его братьев, со стороны Мохаммеда, и Амра-бин Асэда, дяди Хадиджи, и Варагкэ бини Науфеля, одного из христианских ученых, родственника невесты, со стороны последней. Мохаммеду было от двадцатипяти до двадцати-восьми лет от роду, когда он женился: показания в этом различны.

Все это представляется мусульманскими писателями как чудо, полное чудес. Например, в самое путешествие Мохаммеда, Хезимэ и Мейсерэ были очевидцами, как вся природа повиновалась Мохаммеду, с каким торжеством встречали его несторианские монахи, называя его обещанным пророком; как в самое время его возвращения в Мекку, в знойный день, он сопровождался облаком, осенявшим его; как Хадиджа, выехав ему навстречу, увидела это и слышала виденное посланными от нее, и как она полюбила его и решилась выйти за него замуж, и т. п.

Оставим мусульманам их легенды и сладкие мечты о чудесном пророке и пойдем далее с ним, как уже с женатым, самостоятельным человеком. В любви почти сорокалетней Хадиджи¹⁴⁸ к своему молодому мужу нечего нам и сомневаться. Эта несомненная и естественная любовь должна была сделать из нее все – и жену, и рабыню, и прозелитку; для нее идея о Боге, о добродетели и личность Мохаммеда составляли все ее духовное и материальное достояние; о Боге понятие ее никогда не было ясно; о Мохаммеде оно было слишком светло, чтобы чрез его призму ей не разглядеть призрак непостижимого и восклицать в припадках восторга: «Твой Бог есть мой Бог; моя душа – жертва для тебя!»¹⁴⁹ Такая привязанность Хадиджи также была вознаграждена особенною любовью и уважением к ней ее мужа; это обнаруживалось впоследствии. В домашних ссорах между женами пророка он всегда внушал всем прочим почтение к ней; часто упрекал их, что никто из них не любит пророка, как любит его Хадиджа; никто из них не родила детей, как она родит, и пред Богом никто из них не сподобился той чести, которой сподобилась Хадиджа с своей дочерью Фатимою: только они две удостоились собеседничества Девы Марии и Асии, жены Фараона в раю.¹⁵⁰ Он также часто передавал Хадидже, говорит предание, приветствие архангела Гавриила, всегдашнего посредника между Богом и пророком, в особенности по возвращении его с небесного путешествия Ми’радж (см. ниже в гл. III об этом)!

Такая дружба, такая любовь Хадиджи много содействовала Мохаммеду в дальнейшем развитии его замыслов. Как мы заметили, Мохаммед часто предавался размышлениям, часто искал уединения. После женитьбы эта душевная болезнь в нем усилилась и одно одиночество в пещере горы Хэра было единственным его утешением. Туда он ходил почти каждый день и предавался своим думам и нередко брал с собою или жену свою или двоюродного своего брата Али, сына Абу-Талиба, двенадцатилетнего отрока, а иногда раба своего Зейда. Оставаясь один в пещере, он часто говорил сам с собою, часто был устрашаем какими-то призраками, часто слышались ему какие-то голоса, которые мог слышать только он один. Нередко он спрашивал свою жену, не слышала ли она голос, говорящей с ним из глубины пещеры; не видела ли такой-то призрак; одним словом, легенда представляет его в таком же непонятном положении, как представлен Гамлет Шекспиром. Общее мнение между Гкорейшидами говорило, что Мохаммед сошел с ума. Хадиджа и Абу-Талиб, не понимая его положения, приписывали ему болезнь и искали средства к излечению ее; а волхвы¹⁵¹ того времени уверяли, что эта болезнь или сумасшествие такого рода, что надо принять против них предварительные меры; точно так, как говорил король в Гамлете: «Madness in great men must not unnatchedgo» – сумасшествие великих людей не должно остаться в пренебрежении.

Вся задача здесь в том, нарочно ли Мохаммед притворялся все время сумасшедшим, сумасбродным, или действительно он был одержим болезнью. Думаю, что эта болезнь была сильным напряжением мозга на одном и том же предмете. После когда его убеждения сформировались, разыгралось в нем самолюбие, затем честолюбие и фанатизм. Эти страсти, соединенные с глубоким размышлением, довели Мохаммеда до экзальтированного состояния. Я представляю здесь мои доводы; читатель пускай сообразит их в основании своей собственной логики.

1. Фактически доказано, что Мохаммед предался своим собственным наблюдениям и изысканиям религиозным, когда еще ему не было четырнадцати лет. Хотя мы открываем это только в сказаниях самих мусульман но по соображении всех данных в этом отношении, логической вывод будет тот, что в четырнадцатилетнем возрасте Мохаммед, рожденный в идолопоклонстве, не был уже в душе идолопоклонник; следовательно тайному этому отречению от идолов должно было предшествовать сознательное исследование, и это сознательное исследование основано было, конечно, на истине, на единобожии. Стало быть мальчик тринадцати-четырнадцати лет не мог иметь никакого другого интереса, кроме чисто отвлеченного, для него непонятного.

2. Раз отставший от веры отцов, от этой духовной пищи, питавшей его детство, но оказавшейся вредною его природе, конечно, отрок должен был искать ее в ином источнике. Это самый натуральный процесс дела; иначе нельзя предполагать, чтобы тринадцати-четырнадцатилетний мальчик действовал с самоотвержением, вследствие каких-либо расчетов. Действительно, он не переставал искать эту духовную пищу. Как мы видели выше, он бросался то к Иудеям, то к волхвам то к христианским монахам, но нигде не мог найти утешения.

3. Истину он чаял в христианстве, – в этом также нет сомнения; но, к сожалению, никто не мог руководить его; никто не хотел понимать его; он везде видел печальное положение дела, к которому он стремился душою: видел его как растерзанную добычу, над которой люди потешались как хищные вороны; видел его как орудие, которое властолюбцы употребляли верным средством к достижению цели. Вместо того, чтобы дойти до истины, которую он сознавал в христианстве, и унести отсюда достойные плоды, он, может быть, и тогда еще получил первые впечатления пагубных примеров властолюбия, которые глубоко врезались в его памяти, но покуда оставались без всякого действия, потому что в нем еще работали другие элементы, более сродные с его положением.

4. Положение молодого человека, одержимого продолжительным душевным беспокойством, когда нет ему желанного исхода, очень понятно. Сосредоточив свое внимание в христианстве, где от, чаял видеть истину, в то же время Мохаммед поражен был бесчисленными противоречиями, которые изнуряли силу его мышления.

Человеку постороннему, равнодушному все это разногласие покажется не ощутительнее того беспорядка, который может броситься его глазам при проходе мимо чужого через полосного поля, обросшего разнородными, более или менее негодными травами; все, что он может выразить это легкое сожаление, которое сейчас же забудется. Но Мохаммед не так смотрел на это разногласие; он хотел найти в нем истину, но не имел руководителя. Если верно то, что Мохаммед действительно в эту пору боролся с своими чувствами, – я по крайней мере этому верю, да иначе и быть не могло, – то верно и то, что в этой борьбе он не мог не впасть в хандру, не мог не искать уединения, не мог не быть болен.

Эта болезнь росла в нем с годами; он искал утешения в своих понятиях, в своих мечтах.

До сорокалетнего возраста Мохаммед вел такую жизнь и исходом ее могло быть только печальное заблуждение, в которое он впал вследствие своих убеждений. В мечтах своих он не переставал увлекаться; сперва он увлекался отвлеченностью той задачи, которую он задавал себе о единстве Бога, оставляя идолопоклонство. Это увлечение совершенно не дозволяло ему создать какое-либо понятие о подобии Богу, о тесном единения с Богом человека, о воплощении Бога; одним словом о всем том, что древний брахманизм и буддизм и даже знакомый ему христианизм, которого учения он не понимал в точности приписывали высочайшему Существу. «Бог един, вечный, не родил он и не родился и нет никою ему подобного.» Вот основное положение его учения, на чем утвердил впоследствии всю свою религию. Когда Иудеи и христиане ему говорили: «мы подтверждаем то же; мы тому же Богу, единому, нерожденному, нерождшему верим,» – он ответствовал: «почему же он три?» (Коран, гл. 5, ст. 7); Евреям говорил он: «скажите Аллах, говорите Алла-Хумм (Коран, гл. III, стр. 25), но не Алогим (во множественном числе).¹⁵² Затем, когда он совершенно предался своим убеждениям о единстве Бога, отвергая все представления этой истины у других, он начал увлекаться мыслью об откровениях. Все, что рисовало ему воображение наяву и во сне, с людьми в уединении, он начал приписывать откровению от Бога; все свои убеждения стал приписывать внушению, невидимо вложенному в его сердце ангелом от Бога! Болезнь эта в нем развилась до такой степени, что действительно он приходил иногда в отчаяние. Не будем мы верить ни сказаниям Корана, ни повествованиям преданий, но не можем оставить без внимания сущности их содержания: это продолжительное беспокойство, в котором был Мохаммед все время своих исследований. Говорят, что мысль о том, что Меккинцы будут продолжать называть Мохаммеда то волхвом, то сумасшедшим, производила в нем такую борьбу, что пред самым «получением настоящего откровения» он решился было броситься с вершины горы и погибнуть; но его остановил будто бы тайный голос между небом и землею. То был голос ангела Джибраиля! Однажды он прибежал домой в пароксизме сильной лихорадки и кричал своей жене Хадидже: «покройте меня, заверните меня в теплое».¹⁵³ Все члены его дрожали. Хадиджа обратилась за советом к одному благочестивому монаху, именем Адас, и спросила, не сумасшествие ли это с Мохаммедом, или действительно это влияние откровения. Адас дал ей молитву или молитвенник, с приказанием показать ее Мохаммеду в то самое время когда находит на него припадок. Не успела она показать эту книгу своему мужу, как уста его заговорили: «Нун!¹⁵⁴ Клянусь пером¹⁵⁵ и тем, что оно пишет, что одаренный благодатию Господа твоего, ты Мохаммед не сумасшедший.... Скоро увидишь ты и увидят они (твои обвинители), кто одержим безумием!...» Это было явное доказательство,– говорят мусульмане,– что эти перемены были от влияния тайных откровений. Хадиджа не задумавшись предалась своему мужу и приняла его убеждения.

Первая забота Мохаммеда в это время была о том, как совершать богослужение, как покланяться единому Богу. Он знаком был с разными способами отправления этой религиозной обязанности и под влиянием их создал новый способ, более подходящий к упрощенным обрядам Сабиидов: он состоял из предварительного омовения и совершения поклонов поясных (руку) и земных (сюджуд). Оба поклона вместе назывались, как и ныне, рук’ат). Таким образом, на первых порах Мохаммед молился Богу совершением двух рук’атов, прочитывая в каждом неизвестные нам молитвы. Пред лицом он не имел никакого предмета поклонения и вся молитва его была отчуждена от существовавших у других обрядов.

Легенда здесь говорит, что этому способу молитвы научил Мохаммеда Джибраиль, в самый первый раз, когда настало время откровения. Он явился ему в пещере, когда он помышлял о молитве; коснулся его своим крылом и скрылся; встревоженный Мохаммед бросил взор вокруг себя, но никого не видел; опять слышит он голос: «встань, Мохаммед!» Испуганный он встает и видит пред собой человека, который манит его за собою, – и он повиновался и пошел за призраком до горы Сафа. Тут ангел предстал пред ним в полном блеске и величии, так что Мохаммед не мог выдержать ужаса такого явления.¹⁵⁶ «Кто ты?» – воскликнул устрашенный Мохаммед. – «Я Джибраиль, отвечал ангел; я тот, который приносил повеления Бога избранным его пророкам; имя мне Руауль-Эмин (дух – поверенный Бога); без меня ни какой пророк не возвестил воли Бога своему народу.» Затем Джибраиль рек: «Мохаммед, читай.» Сконфуженный он отвечал: «Я неграмотный, читать не умею.» Ангел обхватил его и прижал к себе так крепко, что Мохаммед едва не лишился чувств. После этого опять повторил: «Мохаммед, читай». Ответ был тот же; он прижал его вторично; опять тот же был ответ, наконец ангел прижал его в третий раз и сказал: «Читай во имя Господа твоего, того, кто сотворил (вселенную), того, который создал человека из слизи. Читай. Всемилосердый твой Господь, учил (употреблению) пера; он учил человеков тому, чего они не знали....» Эти были первые слова, внушенные Мохаммеду Богом через духа Гавриила; это было начало откровения. С этой минуты Мохаммед всему был научен от Господа.¹⁵⁷ С этого времени Мохаммед начал совершать намаз (молитву), по указанию Джибраиля.»

Все это, по нашему, значит, что двадцатипятилетние мечты Мохаммеда об открытии истины окончились закоснелым убеждением в истине тех внушений, которые влагались в его сердце под влиянием обстоятельств его жизни; сперва он верил им потому, что его увлечения были безотчетны, основанные единственно на желании самому открыть истину, которую другие не могли показать ему; потом уже это обратилось в привычку, и самолюбие его беспрестанно поддерживало эту привычку.

Самолюбие Мохаммеда постоянно раздражалось. Мы упомянули выше, как льстили ему в детстве, в его юности, окружающие его люди. Теперь более всего льстила ему безотчетная преданность Хадиджи, которая пожертвовала ему всем, – своим состоянием, своим исповеданием; она считается первым человеком, принявшим ислам от своего обожаемого мужа, и называвшей его пророком, посланным от Бога (Ресулюллах). С этих пор начинаются заблуждения Мохаммеда; с этих пор самолюбие начинает тайно действовать в нем и руководить его в дальнейших его попытках; везде улыбается ему счастие и одушевляет его новыми планами и новой энергией.

Когда Мохаммеду минуло ровно сорок лет, он объявил тайно права свои любимой жене Хадидже. Он сообщил ей, что все беспокойства, которые она замечала в его пятнадцатилетней семейной жизни и которые представляли его окружающим то сумасшедшим, то одержимым бесом, то волхвом,– все это происходило от действия откровения. Он сообщил жене, что в тот день, когда Джибраиль окончательно передал ему благовестие, он должен преподавать ислам в пригласить людей к этой истинной вере Авраама всех пророков и патриархов древнего мира. «По истине, у Бога – говорил он, одна вера, – что ислам (Кор. гл. III, ст. 17), вера, которую исповедовали и будут исповедовать избранники Аллаха, вера, значение которой – предание себя Богу,¹⁵⁸ вполне указывает на ее достоинство. Первые символы этой веры были: нет Бога (или как мусульманин должен говорить – свидетельствую, что нет другого Бога) кроме Аллаха, и по истине Мохаммед его посланный.»

После Хадиджи принял ислам Али, сын Абу-Талиба, двоюродный брат Мохаммеда, который жил у него с детства и который также предан был Мохаммеду душою и телом; за ними последовал их примерам раб Мохаммеда Зеигд бин Харисэ. Эти первые трое мусульман хотя пользуются особою честью и почетом и носят имя первых зачатков ислама, но, кажется, не трудно понять легкость этого подвига в отношении к любящей жене, купленного раба и десятилетнего мальчика. О Хадидже мы уже знаем, о Зейде мы догадываемся; о Али сами мусульмане говорят, что он жил у Мохаммеда с детства.¹⁵⁹ Ему было не более десяти лет, когда он увидел Мохаммеда молящимся вместе с Хадиджею новым способом, не имея пред собою никакого внешнего предмета для поклонения. Удивленный, он подошел к ним и спрашивал, что это за новость, Мохаммед отвечал: «Это вера, утвержденная Богом собственно для любящих его, это путь к Богу благому, и я советую тебе стать на этот путь.» Мудрено ли было, что десятилетний мальчик вошел в их сообщество. Стало быть это не важность; но важно и удивительно то, что вскоре около Мохаммеда собрались один за другим люди знатные или своим происхождением или значением в Мекке, люди, которые впоследствии оказали великие услуги исламу, которые подвинули и расширили империю Сарацинов и которые повелевали народами и царями, не по наследству, а по личному достоинству. В главе их был Абубекр (некоторые считают его первым мусульманином).

Мохаммед очень возвышал достоинство своих первых прозелитов. Конечно, этого требовала его политика. Первых восемь прозелитов он назвал отличительным именем ассабигкун-аль мугкаррабун – передовые избранники, приближенные к Аллаху; стало быть, кто был первый из восьми, тот был и первый самый близкий Аллаху. Об этом первенстве идет спор; одни говорят, что был Али, другие Абубекр; но первое мнение вообще сильнее, и слова Алия «Я совершил намаз с пророком семь раз прежде других людей» приняты в предание у всех и большинство мнений остается за ним. На основании этого Абубекр был третий прозелит Мохаммеда. За ними следуют еще пятеро, а именно: Осман (впоследствии третий халиф), Зубейр, Абдур-рахман, Са’д бин Вагккас и Тальха. Все они составили восемь, о которых Мохаммед сказал устами Аллаха. «Передовые будут передовыми; они суть приближенные к Богу в раю благодати.... Они будут восседать на тронах, украшенных золотом и драгоценными каменьями, преклонясь на подушки друг против друга. Вокруг них будут обходить юноши с кубками и кувшинами и чашами, наполненными вином, от которого не будет болеть голова и не помрачится ум.» (Коран, гл. LVI, стр. 10–14). За ними в скором времени поступили еще двадцать пять человек, в главе которых был Абу-тбейдэ.

Когда у Мохаммеда стало тридцать девять последователей (тут считается еще шесть женщин, начиная с Хадиджи), ему сильно хотелось довершить число сорок, которое он чтил по преданию, и также хотелось склонить к себе Омара, человека известного в Мекке, и это удалось ему легко. Мусульмане здесь приписывают чудо своему пророку, объясняя дело так: когда Хамза, дядя Мохаммеда, принял ислам, – что было вследствие раздора с Абуджеглем, непримиримым врагом Мохаммеда,– и тут же клялся отмстить за своего племянника,¹⁶⁰ в то самое время Мохаммед молился, чтобы Бог почтил ислам или Абуджеглем или Омаром, о которых Меккинцы имели высокое понятие. «Отцу невежества» (это значение слова Абуджегля) не предопределено было воспользоваться благословением неба; молитва пророка была услышана – и Омар, этот гонитель ислама, чудным образом принял ислам в самом скором времени, и этим кончилось число сорок.» (Мирхонд, гл. II, ст. 36; Мухаммедийэ, изданное в Казани 1845 года, стр. 61).

Надо заметить, что Омар в истории ислама описывается таким же гонителем Мохаммеда и его учения, каковым представляется Савл в истории христианства. Конечно, Мохаммеду очень хотелось приобрести такого человека и молитва, которую он произнес всенародно, оказалась вернейшим средством к его приобретению. Я объясню это, потому что тут кажется видна политика Мохаммеда и его верные рассчеты.

Мохаммед все время своего первоначального ученья ислама представлялся человеком кротким, смиренным. К этому он был приготовлен прошедшею своей жизнью, проводимой всегда в размышлении. При этом речь его всегда сильна, голос благозвучен, вид повелительный, выражение его убеждений полное самоотвержение. Например, когда Хамза, его дядя, пришел к нему и объявил, что он отомстил за него, нанесши семь ран Абуджеглю при всем сонме Гкорейшидов, то он с крайним равнодушием отвечал: «оставьте меня; у меня нет ни отца, ни матери, ни брата, ни дяди, ни помощника.»

Но Хамза возразил: «я это сделал с желанием помочь тебе; я твой дядя, твой помощник.» Мохаммед с непоколебимым равнодушием и красноречиво отвечал: «Обнажай меч свой день и ночь и проливай кровь неверных столько, чтобы тебе в ее потоках пришлось утонуть, – все это не возвысит тебя пред Богом, пока не поверишь и не скажешь: нет Бога, кроме единого Аллаха!»

Сколько здесь такту, сколько уменья обворожить свободномыслящего Араба; при всем том – и сколько смиренного самоотвержения! Эти слова так подействовали на Хамзу, что он тут же воскликнул: «Исповедую, что нет Бога, кроме Аллаха и что Мохаммед его посланный!»

С Омаром он употребил другую уловку. Если Мохаммеду было кого страшиться в Мекке, при всей силе своего родства, из которого каждый член был всегда одинаково верен закону мести, – то это были Абуджегль и Омар, известные гонители Мохаммеда и его прозелитов. Оба эти лица пользовались важным значением в Мекке, как по характеру, так и по голосу между Гкорейшидами, ибо были одинаково храбры, одинаково упрямы и откровенны. Оба эти врага Мохаммеда искали случая, как бы удобнее положить конец жизни самозванца. Омар был моложе Абуджегля, храбрее, отчаяннее и беднее. Когда Мохаммед читал следующий стих вслух идолопоклонникам: «Поистине и вы и все, чему вы поклоняетесь кроме Бога, будете адскими поленами, и потому будете брошены туда (гл. XXI, ст. 90),» Абуджегль собрал всех идолопоклонников и сказал следующую речь: «Дерзость Мохаммеда дошла до того, что он не только пренебрегает нами, считает наших умных глупцами, наших богов забавами, но даже и насмехается над нами во имя Аллаха, что и мы и наши идолы ничто иное как поленья, приготовленные для ада! Знайте, братья! Пора нам избавиться от дерзкого внука Абдуль-Мутталиба! Неужели между нами нет молодца, желающего получить сто верблюдов и сто вагкиев¹⁶¹ серебра за голову врага нашего! – Я обязуюсь все это заплатить немедленно.» Омар вышел из среды общества и поклялся отмстить за своих богов и за честь Гкорейшидов, и, вооруженный, отправился искать Мохаммеда. Но он был встречен на пути сперва На’имом, а потом храбрым Са’дом бин Вагккасом, новомусульманами, которые своим отчаянным сопротивлением и увещаниями отвлекли его от его намерения; во-первых они решились умереть, но не допустить Омара до того поступка; во-вторых они представили, что с смертью Мохаммеда все Гашимиды восстанут на месть за пролитую кровь; в-третьих Омара поразили они вестью, что не далее как его родная сестра с своим мужем уже приняли ислам, и что лучше ему обратить свой меч, говорили они, прежде на своих родных, чем на Мохаммеда, который имеет сильное родство и отчаянных прозелитов. В ужас пришел Омар, услышав о поведении своей сестры, и направил свой путь туда.

Мы оставим пока Омара и обратимся к Мохаммеду. В ту пору, когда Абуджегль возбуждал вопрос об учении Мохаммеда, последний смиренно молился во всеуслышание о своих врагах: «Господи! почти ислам Абуджеглем или Омаром.»¹⁶² Конечно, поступок этот, столь благовидный, невольно обратил на себя внимание Арабов – и оба врага Мохаммеда тайно и явно были извещены о его молитве. Но Абуджегль был неумолим; он гнался только за одной славой – презирать дерзкого Мохаммеда и быть явным его ненавистником. Притом его вражда к Хамзе, недавно рассчитавшемуся с ним по-арабски за его обиды племяннику своему, еще более поддерживала эту ненависть и это было одною из причин, побуждавших его к интригам против своего врага и заставлявших его назначить значительную жертву верблюдами и деньгами в награду за его убиение.

Но Омар хотя никогда не любил лести, но более Абуджегля был славолюбив. Будучи человеком недостаточным, он обрадовался предложению Абуджегля и преждевременно довольствовался приобретением имени убийцы Мохаммеда, имени защитника чести своей веры. Но обстоятельства переменились. Услышав от Са’да бин Вагккаса, что и сестра и зять Са’д бин Зейд уже несколько времени как приняли ислам и находятся в тайном сообществе с Мохаммедом и его прозелитами, Омар отправился к сестре.

Как мы видели выше (гл. I, пункт 4, о состоянии арабской словесности), любовь Арабов к поэзии в это время превышала все другие страсти молодых и старых, мужчин и женщин, в Мекке, что было всегда одной из важнейших причин, почему идолопоклонники охотно слушали Мохаммеда и не гнушались даже его упреками. Прельщенные его речью, убежденные его восторженным призванием к единому Аллаху, они читали его отрывки из Корана, время от времени сообщаемые им своим прозелитам; выучивали их наизусть, любовались красотою слога, силою мыслей, и, под влиянием усвоенного всеми прозелитами убеждения, что эти отрывки слов Аллаха, все ресторические достоинства их во сто крат увеличивались в их глазах и они читали их с душевным наслаждением.

Когда Омар торопливо шел к своему зятю, сестра его с своим мужем и одной из своих родственниц, запершись в комнате, занимались чтением XX главы Корана, недавно оконченной и списанной всеми прозелитами Мохаммеда. В этой главе будто Бог, упрекая Мохаммеда за его отчаяние о неверии Гкорейшидов и их поведении против него, излагает историю Моисея с Израильтянами и поступки против него Фараона и поведение Евреев; потом говорит он о своем правосудии в день страшного суда; затем обращается к поведению праотца человеков – Адама, как он преступил заповедь Господа, как был изгнан за то из рая; как ему, по милосердию Божию, обещано было спасение его и его рода, если они будут повиноваться Его слову, Его пророкам. Затем Бог делает наставление Мохаммеду как вести себя и как руководить свой народ, обещая награды благочестивым и вечную погибель богоотступникам.

Эту главу новые прозелиты читали взаперти, боясь неожиданного прихода кого-нибудь из неверующих, в особенности Омара;¹⁶³ читали ее с восторгом, увлекались и ее содержанием и прелестью поэтического слога. В самую эту пору приближается Омар к дверям дома своего зятя; найдя их запертыми, он стал прислушиваться с подозрением и услышал благозвучные слова свободно льющейся речи из уст женщины;¹⁶⁴ чтение продолжается, Омар прислушивается внимательнее; наконец он постучался и чтение прервалось. Хубаб подошла к дверям и в щель увидела Омара вооруженного; в испуге она отскочила и скрылась; стук повторился; Са’д отворил двери и грозный Омар вошел с вопросом, каким чтением они занимались. Муж и жена отвечали, что они были заняты интересным разговором. Омар догадался что они скрывают, но, вспомнив слова Са’да бин Вагккаса, который говорил ему в доказательство обращения его сестры и зятя в ислам, что они не будут есть и не прикоснутся к мясу заколотого им животного, решился прибегнуть к хитрости. Притворясь, что хочет есть, он попросил принести ягненка и сам заколол его и велел изжарить. Между тем Омар задумался, как говорят, о причинах, увлекавших его зятя, этого умного и известного между Гкорейшидами человека; вспомнил последнюю молитву Мохаммеда, самоотвержение Са’да бин Вагккаса, этого храброго и бесстрашного молодого Араба, готового на смерть за свои убеждения; все это встревожило его, а его задумчивость пугала его сестру и ее мужа. Когда было принесено жаркое, Омар приглашал, с собою (на трапезу) сестру и зятя, но они оба отказались. Тогда снова он рассвирепел и кинулся на зятя: сестра, желая помочь мужу, рванулась было к нему, но, окровавленная, упала без чувств. Оправившись, она встала и с самоотвержением укоряла свирепого брата: «Ты предаешь нас мучению по одному только подозрению, не приняли ли мы ислам; так знай же, что я и мой муж уже мусульмане и торжественно исповедуем: «нет Бога, кроме Аллаха, а Мохаммед его посланный!» Слова эти плачущей и окровавленной сестры смягчили жестокость брата. Обиженный Са’д готовый было отмстить за себя, увидя перемену в Омаре, сам успокоился. Кроткий уже, Омар просил показать ему что они читали, но сестра не хотела показывать ему тетрадку до тех пор, пока он не смоет с себя крови: «Омой прежде свои напрасно окровавленные руки и только тогда можешь уразуметь слова Аллаха.» Омар исполнил требование и стал читать. Слова в XX главе Корана: «Всемилосердый (Бог) несется над арнсом.¹⁶⁵ Ему принадлежит все, что на небесах и на земле, все, что между небом и землей, и все, что в преисподней» – привели его в восторг. Еще более он был поражен изречением: «Когда в молитве ты возвышаешь свой голос, не думай, что он нуждается в этом: он равно знает все то, что тайно, все, что скрытнее самой тайны.» Прочитав это, говорит история ислама, он в восторге воскликнул: «вот истинный Бог! Нет Бога, кроме Аллаха и Мохаммед Его посланный!» В эту минуту кинулась к Омару спрятавшаяся Хубаб и в радости воскликнула: «И Омар – избранник Аллаха во славу ислама! Об этом молился сам пророк.»

Дальнейшее описание обращения Омара, как-то его свидание с Мохаммедом, прием его прозелитами и проч. как ни интересно, но нейдет к настоящей цели; мы желали только указать на влияние политики Мохаммеда в привлечении к себе Омара, необходимого для него в начатом им великом перевороте. Теперь у него составилось сорок отважных прозелитов, единодушно и с самоотвержением готовых действовать по первому его мановению. Десятерых из этих сорока, т. е., с присоединением Омара, его зятя Са’да и Абу-Убейдэ к передовым (исключив из числа их своего раба Зейда), он поздравил с несомненным наследием рая, назвав их Альашаратуль мубащире, т. е., десять приветствованных благовестием», для которых отверст уже и рай с его неизреченными наслаждениями, – и в этом нет сомнения, как несомненна смерть, как непреложно воскресение за гробом!» Всему этому обещанию они поверили с полным, совершенным убеждением, поверили до изуверства, фанатически. Основатель ислама только и домогался слепого фанатизма. Мы вскоре увидим его в полном развитии его силы, – пророком, царем и законодателем.