Страсти Христовы

	Страсти Христовы (2004, с русскими субтитрами) [2:06:32]
	Страсти Христовы (2004, с голосовым переводом) [2:06:32]

«Страсти Христовы» (англ. The Passion of the Christ) — драма, снятая Мелом Гибсоном и повествующая о событиях, непосредственно предшествующих распятию Иисуса Христа.

Режиссёр: Мэл Гибсон
Страна: США
Год: 2004

* * *

• Страсти Христовы: богословие образа
• Искусство, подменяющее духовную реальность – Н.М. Новиков
• Натурализм и иконичность – митр. Амфилохий (Радович)

Страсти Христовы: богословие образа

Фильм Мела Гибсона «Страсти Христовы» претендует на звание серьезного свидетельства о вере средствами современного массового искусства. Для многих он будет наиболее близкой и, возможно, единственной встречей с Личностью Спасителя, что ставило перед автором миссионерскую задачу явить «целое во фрагменте»: выразить, ограничившись фактически единственной темой, полноту церковной веры в Сына Божьего. Гибсон пошел путем достижения предельной эмоциональной напряженности и исторической достоверности с основным акцентом на детально натурализованных иллюстрациях истязаний Господа Иисуса. Но оправдались ли эти средства в созидании образа евангельского Христа и совершенного Им на Кресте человеческого спасения?

Видение Христа вне и изнутри Священного Предания различно. Память Церкви — не человеческая, не историческая в обычном понимании. Память Церкви от Духа: «Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам» (Ин. 14:26). Православие зрит Страсти Христовы в лучах Его светлого Воскресения, в опыте общения со Святым Духом, ибо «Сын — образ Отца, а образ Сына — Святой Дух» (св. Иоанн Дамаскин). Поэтому церковному восприятию Спасителя и Его Страстей абсолютно чужд натурализм.

Боговдохновенные апостолы-евангелисты не включили в свой миссионерский арсенал скрупулезное описание страстных подробностей. ВИдение и свидетельство Церкви носит не описательный, но священно-исторический характер в Духе и Истине. Евангелисты отлагают свои человеческие переживания казни Учителя, исходя из опыта уже исполненной дарами Пятидесятницы Церкви и следуя переданному Самим воскресшим Господом смыслу (Лк. 24:27). Так тайна Христовых страданий входит в Предание через победный свет пасхальной Радости.

Евангелия ясно говорят о Христе как о долгожданном Спасителе, Боге Слове, бывшем от начала. В них нет фабульных загадок и трагедийных коллизий. До Страстей есть чудо Рождества и явлен Свет Преображения, открыты признаки могущества Вседержителя. Богословское осмысление причастия на Тайной Вечери показывает, что Воскресение Христа в сакральном измерении реально предшествует Страстям и Крестной смерти: «Сие есть [воскресшее] Тело Мое». Страсти потому именно становятся спасительными, что их смысловым метаисторическим корнем является восстание Христа из мертвых и обожение человеческой природы. Так о них свидетельствует литургический опыт Церкви: «Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя, воздвигл еси из мертвых Лазаря, Христе Боже».

Христианская проповедь, делающая основную ставку на подчеркивание огромных человеческих страданий Господа, рискует представить Его как одного из героев-страдальцев, которого обожествила мифическая память поколений. Атеизм не раз пользовался этим аргументом. Суть новозаветного благовестия заключается в нерасторжимом двуединстве возвещения Христа распятого и воскресшего. «А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна» (1 Кор. 15, 14). Новозаветная история показала, что сами по себе муки Иисуса не стали причиной массового обращения и фундаментом собирания христианской общины. Большая часть наблюдавших за страшной казнью не уверовала в тот момент в Спасителя. Напротив, многие глумились и издевались над Ним. И только последовавшие во время смерти Христа знамения пробудили сердца некоторых (Мф. 27:39-44, 27:54).

Воспроизведение Господних страданий в натуралистических образах противоречит принципам православного учения об иконе Христа, предписывающего изображать не Его человеческую природу (что было бы разделяющим Христа надвое несторианством), а явленную во плоти Ипостась Бога Сына. Физические страдания становятся спасительными Страстями лишь в запредельном свете догмата о теснейшем соединении и взаимодействии двух природ во Христе. По словам Святых Отцов, «два естества во Христе всегда действуют в общении друг с другом» и «каждое из обоих действований созерцалось вместе с другим». На Кресте страдал Богочеловек, и Субъектом страдания было Второе Лицо Пресвятой Троицы. Церковь подчеркивает величие страшной Крестной Жертвы не по причине исключительной изощренности истязаний невинного Человека, а потому что «Само Слово Божие потерпело всё плотию» (св. Иоанн Дамаскин).

Но как возможно выразить человеческие страдания Бога? Только тайноводственно и символически. Бог устами Апостолов скупо речет об этом, как бы скрывая от любопытного разглядывания Свои личные страдания. Поэтому, хотя Страсти Господа были публичны, они остаются тайной Церкви, запечатлеваясь в священно-канонических формах. Православие переживает реальность святых Страстей не силой человеческого воображения, а «священнотайне» — в символической действительности богослужения, в непостижимости «бессмертных и боготворящих» Даров Евхаристии: «Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (1 Кор. 11:26). И по-настоящему прикоснуться к этому можно только творческим усилием веры и благодатным содействием Святого Духа. Снабженный же физиологическими подробностями пыток «страстной плакат» будет лишь недопустимой профанацией Животворящего Креста и Божественного домостроительства спасения.

Фильм Мела Гибсона, католика по вероисповеданию, многое воспринял из наследия западно-христианской культуры. Утвердившийся в европейском гуманистическом искусстве натурализм в изображении христианских сюжетов есть следствие католического филиоквизма, подчиняющего Св. Духа другим Лицам Пресвятой Троицы. Умаленный в персоналистической самостоятельности, «Святой Дух более не основа жизни, свободы и обожения» (В.Лосский). В результате все внимание сосредотачивается на Христе и Его человеческой природе. В католическом благочестии начинает доминировать чувственно-эмоциональный опыт и психические переживания, для чего особенно подходят образы Страстей: «Если не умеешь созерцать горнее и небесное, успокой душу свою в страдании Христовом, и в святых язвах Его обитай с любовью. Когда припадешь ты благоговейно к драгоценным язвам Иисуса, получишь великое утешение в скорби» (Фома Кемпийский. О подражании Христу). Однако такое лицезрение Христа оставляет созерцателя в плену собственных душевных впечатлений, потому что «никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым» (1 Кор. 12:3). Божественность так или иначе отходит на второй план, и Христос представляется католическому сознанию в натуралистическом виде — доступном и понятном людям, но далеком от Богочеловеческой тайны Воплощенного Логоса.

Католическая духовность, увлекаясь культивированием Христовых Пассий, следует концепции древнегреческой трагедии: вовлечение зрителя в глубокое сопереживание происходящему действу с целью достижения катарсиса — очистительного эмоционально-нравственного акта. Поэтому в духовной практике часты увещания к возбуждению экзальтированных душевных состояний с помощью воображения и впечатляющих умопредставлений: «Чтобы сострадать страдавшему Господу, приступи ко внутренним Его болезням, которые раздирали душу Христа Господа. И когда сим жалом уязвлен будешь, то на наружные страсти взирай, и, верно, о болезнях внутренних Его рассуждая, прослезишься» (Л.Скуполи. Брань духовная). Но замкнутый на себя катарсис не может заменить устремленного к Богообщению покаяния, выводящего человека за собственные пределы.

Отрицая нетварность присутствующих в мире Божественных энергий, католическая догматика оставляет верующих лишь с тварными дарами у подножия Фавора. Как следствие, духовная культура католицизма потеряла из виду путь реальной причастности Божественному Свету. Даже мистические прорывы не достигают пажити Святого Духа, вращаясь в круге человеческого видения Христа.

Находясь в русле западно-христианской традиции, фильм американского режиссера сфокусирован на показе Христа Человека. Иисус показан как чистый, учащий о любви и прощении святой человек, — скорее посланник высших сил, чем Бог. Особенно антропоморфен в средствах актерского выражения эпизод Гефсиманского моления. Еще более усиливают сомнения в Божественности Сына Человеческого произвольно вставленные в момент распятия слова «Я раб Твой и сын рабыни Твоея» (Пс. 115:7).

«Страсти Христовы» не задают мессианской тональности, которая столь отчетливо звучит в Евангелии. В сценарии нашлось место только одному чуду Христа, которое тонет в потоке сцен насилия. Из-за отсутствия ощущения власти и силы Божией в Иисусе — знаков Его царского и священнического служения — осталась невнятной идея добровольности Жертвы и предельного самоумаления Господа. В фильме нет речи о кануне праздника иудейской Пасхи, что лишает хронологию Страстных событий сакрального ритма — Божественной предустановленности исполнения ветхозаветных ожиданий. Важнейшее для последующей жизни Церкви событие Тайной Вечери, где устанавливается образ мистического присутствия Христа в Бескровной Жертве Евхаристии, показано плоско и эскизно.

Для христианства существенно важно, что пришедший Мессия — воплотившееся и учащее Слово Божие. К сожалению, в фильме речения Христа — «глаголы вечной жизни» — проходят малозаметно. Титры, дающие перевод арамейской и латинской речи, проглядываются поверхностно. Особенно трудно зрителю, плохо знакомому с новозаветным текстом. Все внимание привлечено к визуальному ряду, все выразительные средства брошены на потрясение чувств. Между тем, Христос Евангелия, даже шествуя голгофским путем, глаголет народу с мессианской мощью, обнажая эсхатологический нерв трагической очевидности:

«Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие! тогда начнут говорить горам: падите на нас! и холмам: покройте нас! Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?» (Лк. 23:28-31).

Бесчисленные неправдоподобные пытки и картинная жестокость казни направлены на то, чтобы заставить зрителя поверить в смерть Христа. В то же время куцые кадры Воскресения не настаивают на упразднении ее адского жала. Можно подумать, что, политкорректно не навязывая истинность Христова Божества и факта Его славного Воскресения, авторы стремились уложиться в стандарты «общечеловеческих» ценностей и придать фильму экуменическую широту. Идя, таким образом, по пути «христологии снизу», фильм получил отмечаемое многими гуманистическое наполнение, потеряв при этом Богооткровенную суть нашего спасения.

Прослезившееся в финале Небо не дивится победе Сына Божьего на Кресте. А ведь в этом и заключается спасительный парадокс христианства: орудие ужасной и позорной казни благодаря Христовой Жертве становится источником величайшей Радости. Самый миг крестной смерти Иисуса есть начало торжества жизни, потому что и «во аде же с душею яко Бог». Победа Христа имеет непреходящую значимость во всех эонах, для «всякого человека грядущего в мир». Без этого живого ощущения в превратном смысле — трагическом, а не сотериологическом — воспринимаются слова «Свершилось» висящего на Кресте Спасителя, и не понятен смысл заключительного крика сатаны.

Часто говорят, что фильм Гибсона может привести человека к вере. Но к какой? Христианская вера исполнена глубокого духовно-догматического содержания, с высоты которого накал веры получает подлинную целостность, одухотворенность и трезвенность. Жалость к Распятому, которую вызывают «Страсти», еще не есть христианское учение. Но, может быть, это будет первым шагом к его принятию? В таком случае, блаженны видевшие и уверовавшие. Вопрос ведь в том, какой вектор духовной направленности будет следствием первого, впечатляющего толчка. Истинная вера зиждется на жажде спасения от греха и смерти и пробуждается Радостной Вестью об избавлении. В ум и сердце грешного человека должна прийти вера в Божественность Спасителя, и тогда спасение реально и всесильно. Нельзя свидетельствовать о Христе, не учитывая догматической полноты предвечной тайны Искупления, без ощутимого дыхания инобытия, которых так не хватает фильму.

Настоящая христианская жизнь — область духовная. Поэтому, искренне поверив блокбастерной «правде» «Страстей Христовых», потом будет трудно довериться неброской правде Евангелия и богослужебного чина. Скорее уж харизматические собрания или иные «мистические» потрясения удовлетворят возбужденное воображение, требующее подобного психоэмоционального допинга.

В религиозном творчестве изобразительные средства имеют убеждающую силу лишь тогда, когда за ними стоят подлинное духовное содержание и смысл. Христианское искусство немыслимо вне связи с христианской онтологией, которая есть полнота жизни Духа Святого в Церкви и опыт Богообщения во Христе. Без этого ни искомая «аутентичность», ни современные технологии не смогут обеспечить произведению должной глубины христианского свидетельства. И тогда самое великое и главное может предстать поверхностным и мелким. К сожалению, создатели голливудских «Страстей» не учли, что духовно пробудить человека могут не новые формы искусства, не сила эстетического шока, а неотмирная новизна личной встречи с Живым Богом, с Жизнью Вечной.

Церковный вестник № 10 (287) май 2004 / 5 мая 2004 г.

Искусство, подменяющее духовную реальность – Н.М. Новиков

Со своей задачей М. Гибсон справился – его «Страсти» впечатляют. Но видеть в этом достоинство фильма могут только те, чье восприятие искажено католической экзальтированностью и не просвещено православной духовностью. Подобные впечатления воздействуют на чувства, на сферу душевного начала, возбуждая его активность и тем – развивая и укрепляя его.

Но православие знает, что душевный человек[1] – это и есть человек ветхий, которого надлежит умертвить, чтобы упразднено было тело греховное, дабы нам не быть уже рабами греху[2] и чтобы зародился человек новый – духовный[3]. Мы знаем, что ветхий человек есть тление[4], и если не мы его, то он навечно умертвит нас.

Мы знаем, что из всей триады: дух–душа–тело именно дух есть «орган общения с Богом»[5], посредством коего возможно «достичь встречи и единения с Богом»[6], что «чрез дух человеческий проникает в сердце Дух Божий и в нем действует[7]»[8], что это и есть «богоподобный дух, вдунутый в первозданного»[9] – тот «абсолютный центр»[10], где Бог «насадил в человеке Дух Своей жизни»[11]. В то же время начало душевное (психическое) вместе с телесным (плотским) – конечны, тленны, обречены на исчезновение. От того, какое из трех начал становится господствующим в процессе земного существования зависит наше вечное будущее.

Таким образом, искусство, вдохновляющее нашу тленную душевность, ведет не ко Христу, а от Христа, даже если это фильм про Христа. Единственное, что может искусство душевное, – это дать чисто внешнее представление о вере и о Христе; оно только знакомит, осведомляет, но не может вести ко Христу.

Такая информативная роль искусства может быть и полезной, но только для внешних[12], для тех, кто еще не осведомлен. Душевный человек, как говорилось уже, и не способен воспринимать и не может разуметь творчество духовное[13]. Но тому, кто сведения уже получил, нет смысла топтаться на одном месте, его незачем пичкать разжеванной пищей – он нуждается в том, чтобы его повели выше – к духовному. Душевное с той поры становится для него препятствием на пути вверх. Такому человеку, напротив, нужна помощь в освобождении от душевного, от ветхого. А средством для этого, как мы знаем, служит православная аскеза – самоограничение и воздержание от злоупотребления всем тленным, ради свободы духа, свободы от душевно-телесного рабства.

Однако массовое сознание не расстается с устойчивой иллюзией, питаемой иной раз даже пастырями, что душевное искусство способствует духовному созреванию[14]. Для остающихся внешними, не очевидно различие двух измерений, инаковость двух миров. Но во Христе «иной способ бытия», другой вид жизни. Одно дело наблюдать за Христом извне, что и доступно людям душевным; совсем иное – становиться Христом по благодати на пути охристовления[15], обожения. Для этого нужны не эмоциональные впечатления и переживания, а приобщение, и именно ко Христу – к духовной реальности. Если же мы приобщаемся к душевности, то оплотняемся, затвердеваем в ней и становясь целиком только плотскими[16].

«Одно – человеческая чувствительность, и другое – литургическое сокрушение. Одно – поверхностно: оно возбуждает кровь… другое пригвождает ко кресту». Если «взирать на Христа только внешне», душевно, «разжигая огонь эмоций», если «любить Его без покаяния», радикально изменяющего жизнь, если «плакать лишь из жалости и сострадания к Нему, подобно дщерям Иудейским»[17], то это «приводит к обманчивой чувствительности». Между тем «человек в своих непознанных глубинах скрывает Божественное чудо», доступ к этой тайне и раскрытие ее дается через духовное творчество, в процессе которого «воскресают неизвестные возможности»[18]. Напротив того, творчество душевное, и для творца своего, и для зрителя, оказывается преградой, перекрывающей доступ в глубины духа.

В отличие от творчества духовного, которое есть «дело благодати Святого Духа, наставляющего Церковь на всякую истину[19]» и вдохновляющего творца[20], светская литература и искусство всего лишь продукт человеческих чувств и мыслей, плод деятельности людей одаренных, но страстных. И это в лучшем случае, в основном же художник попадает в зависимость от духа тьмы, поскольку тот, кто не с Богом, тот поневоле с тем, кто против Него[21]. Так или иначе, чувственность, которую несет в себе любое такое произведение, неизбежно способствует развитию страстного начала. А значит человек сам вооружает своего противника.

Первый враг молящегося – его собственное воображение. Эта та сила, влияния которой прежде всего надлежит преодолеть, так как действие воображения, будучи сродни восприятию чувственному[22], прямо противостоит восприятию духовному, составляющему сущность созерцания. Однако механизм воздействия любого искусства основан как раз на возбуждении воображения, поэтому мир бездуховного искусства всегда несет в себе особую угрозу для тех, кто соприкасается с ним.

Вспомним святоотеческое Предание. Как говорится в писаниях свт. Игнатия Кавказского, излагающего самые основы учения отцов, «образы, сочиняемые воображением, никак не могут быть правильными: не будучи снимками с истины, они по необходимости должны быть ложными и поставляют мечтателя на стези самообольщения». Как известно, «способность воображения находится в особенном развитии у людей страстных. Она… и все священное изменяет в страстное. В этом могут убедить картины, на которых изображены священные лица и события знаменитыми, но страстными художниками». Усиливаясь «вообразить и изобразить святость и добродетель… но, преисполненные и пропитанные грехом, они изображали грех, один грех. Утонченное сладострастие дышит из образа, в котором гениальный живописец хотел изобразить неизвестные ему целомудрие и Божественную любовь… Произведениями таких художников восхищаются страстные зрители, но в людях, помазанных духом Евангелия, эти гениальные произведения, как запечатленные богохульством и скверною греха, рождают грусть и отвращение. Воображение у людей страстных… способно только к сочинению изображений ложных. Оно не может не обманывать… Оно и обманывает, и обольщает, скрывая обман, ясный для одних чистых по уму, сердцу и телу. К действию воображения в человеке плотском и грехолюбивом удобно присоединяется действие падших духов», именно они и «стараются возбудить в нас действие воображения… По этой причине воспрещена нам мечтательность, как бы она ни была благовидна», по этой же причине «святые отцы строго воспрещают употребление способности воображения»[23].

В действительности сама природа мирского искусства зиждется на демоническом обмане. Диавол искушает человека, помрачая в нем благодатный дар различения временного и вечного; враг совершает подлог, подменяя истину фальшью, нетленное – тленным. Красота чувственного мира создана Творцом для того, чтобы дать предвкушение мира вечности, явить образ красоты Божественной, небесной, но диавольским обманом тварная красота обращается в самоценность, а услаждение ею в самоцель.

Восприятие введенного в заблуждение человека ограничено, низведено до любования тварью и оборачивается духовной слепотой. Причина такой беды не в худости самого по себе тварного мира, но в том, что «помрачившийся умом падший человек исказил свое восприятие этого мира»[24]. После этого богозданная красота, вместо того чтобы отражать образ своего Создателя, превращается в соблазн, в похоть очес – ту красоту, что не есть нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская[25].

«Посреде хожду сетей многих»[26], – повторяем мы каждый вечер, не замечая этих самых сетей. Кинозритель, равно как и потребитель любого другого вида искусства, подменяющего духовную реальность, подпитывает и укрепляет свое страстное начало, он прочно вяжется по рукам и ногам для того и раскинутой в мире сетью. И тогда не только исчезает надежда приблизиться к умному деланию, но становится невозможным ни «приложение Божественныя благодати», ни «Царствия присвоение»[27]…

Натурализм и иконичность – митр. Амфилохий (Радович)

«В литургической жизни используется иконический метод, который может быть назван и символически-типологическим. Богослужение, как, впрочем, и Библия, не дает рационально определенных, жестко сформулированных истин. Язык Откровения и литургии, а следовательно, и язык Церкви, есть язык иконы, символа, образа. Он выражает собой невыразимое, он – вместилище Невместимого. Поэтому, избегая рассудочного определения и объяснения по природе необъяснимого, такой язык с помощью символов и образов делает чудо невиданной тайны Божией доступным восприятию очами сердца.

Неудивительно поэтому, что такой язык всегда несет в себе нечто образное и священное, вернее сказать – окрыленное. Но несмотря на все богатство и вдохновенность, в нем нет ничего от романтической фантазии или туманной неопределенности. В нем все ясно и просто, непосредственно, здравомысленно и вместе с тем возвышенно. В нем соединилась детская простота с неисчерпаемой мудростью, он ненавязчиво ведет от тени к образу, от образа к действительности, и к действительности глубинной. К той действительности, которая здесь, среди нас и в нас, как Еммануил, что значит с нами Бог.

Язык Церкви подводит нас к живому и чудесному лику Христа, в Котором открывается вся полнота Божией тайны, одновременно оставаясь сокровенной в своей апофатической над-умной глубине. Используя язык символа, символически-типологический метод не опирается на пустую аллегорию, – литургический символ исповедует присутствие тайны, свидетельствует о ней, раскрывает ее реальную силу и могущество, вводит в ее необъятную безграничность и недоступность. В отличие от такого языка Церкви, язык современной европейской культуры является языком рационалистического мелкоумия, поверхностный и ограниченный, либо языком иррациональной неопределенности и абстрактной туманности…»[28]

[1] 1 Кор. 2, 14.

[2] Рим. 6, 6.

[3] Сеется тело душевное, восстает тело духовное (1 Кор. 15, 44).

[4] Плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления… Тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие (1 Кор. 15, 50, 53).

[5] Лука (Войно-Ясенецкий), архиеп. Дух, душа и тело. М., 1997. С. 118.

[6] Феофан Затворник, свт. Собр. писем. М., 1994. Вып. 5. № 896.

[7] См.: Рим. 8, 16.

[8] Концевич И.М. Стяжание Духа Святаго в путях Древней Руси. М., 1993. С. 22.

[9] Сб. о молитве Иисусовой. М., 1994. С. 75.

[10] Харитон (Дунаев), игум. Об идеале монашества // Валаамский Патерик. М., 2003. Т. 2. С. 164–165.

[11] Василий (Гондикакис), архим. Входное. 2007. С. 31.

[12] Вам дано знать тайны Царствия Божия, а тем внешним все бывает в притчах… они своими глазами смотрят, и не видят; своими ушами слышат, и не разумеют (Мк. 4, 11–12).

[13] 1 Кор. 2, 14.

[14] Исключение не может становиться правилом. Если кто-то до обращения ко Христу увлекался оккультизмом, это не значит, что в миссионерских целях полезно всех обучать магии.

[15] «В богочеловеческом теле Церкви человек Духом Святым охристовляется, Духом Святым живет Христом и во Христе». Иустин (Попович), прп. Догматика: Пневматология. М., 2007. С. 19.

[16] Я не мог говорить с вами, братия, как с духовными, но как с плотскими (1Кор. 3, 1).

[17] См.: Лк. 23, 28.

[18] Василий (Гондикакис), архим. Входное. 2007. С. 127, 128, 155.

[19] Ин. 16, 13.

[20] Василий Великий, свт. // Глас Византии. М., 2006. С. 25.

[21] Мф. 12, 30.

[22] Игнатий (Брянчанинов), свт. Творения. М., 1996–1998. Т. 3. С. 21, 58.

[23] Игнатий (Брянчанинов), свт. Там же. С. 286–288.

[24] Амфилохий (Радович), митр. Человек – носитель вечной жизни. М., 2005. С. 46, 47.

[25] 1 Ин. 2, 16; Иак. 3, 15.

[26] Молитва прп. Иоанна Дамаскина на сон грядущим.

[27] Молитва 1-я по святом причащении.

[28] Амфилохий (Радович), митр. Человек – носитель вечной жизни. М., 2005. С. 188.