Приходской Часослов без священника

По окончании псалмопения: Аллилу́иа, аллилу́иа, аллилу́иа, сла́ва Тебе́, Бо́же. (3 раза)

Го́споди, поми́луй. (3 раза)

Сла́ва Отцу́, и Сы́ну, и Свято́му Ду́ху, и ны́не, и при́сно, и во ве́ки веко́в. Ами́нь.

Краткие жития равноапостольных Кирилла и Мефодия

Святые равноапостольные первоучители и просветители славянские, братья Кирилл и Мефодий происходили из знатной и благочестивой семьи, жившей в греческом городе Солуни. Святой Мефодий был старшим из семи братьев, святой Константин (Кирилл – его монашеское имя) – самым младшим. Святой Мефодий был сначала в военном звании и был правителем в одном из подчиненных Византийской империи славянских княжеств, по-видимому, Болгарском, что дало ему возможность научиться славянскому языку. Пробыв там около 10 лет, святой Мефодий принял затем монашество в одном из монастырей на горе Олимп. Святой Константин с малых лет отличался большими способностями и учился вместе с малолетним императором Михаилом у лучших учителей Константинополя, в том числе у Фотия, будущего патриарха Константинопольского. Святой Константин в совершенстве постиг все науки своего времени и многие языки, особенно прилежно изучал он творения святителя Григория Богослова. За свой ум и выдающиеся познания святой Константин получил прозвание Философа (мудрого). По окончании учения святой Константин принял сан иерея и был назначен хранителем патриаршей библиотеки при храме Святой Софии, но вскоре покинул столицу и тайно ушел в монастырь. Разысканный там и возвращенный в Константинополь, он был определен учителем философии в Высшей константинопольской школе. Мудрость и сила веры еще совсем молодого Константина были столь велики, что ему удалось победить в прениях вождя еретиков-иконоборцев Анния. После этой победы Константин был послан императором на диспут для прений о Святой Троице с сарацинами (мусульманами) и также одержал победу. Вернувшись, святой Константин удалился к брату своему святому Мефодию на Олимп, проводя время в непрестанной молитве и чтении творений святых отцов.

Вскоре император вызвал обоих святых братьев из монастыря и отправил их к хазарам для евангельской проповеди. На пути они остановились на некоторое время в городе Корсуни, готовясь к проповеди. Там святые братья чудесным образом обрели мощи священномученика Климента, папы Римского (память 25 ноября). Там же в Корсуни святой Константин нашел Евангелие и Псалтирь, написанные "русскими буквами"^[1], и человека, говорящего по-русски, и стал учиться у этого человека читать и говорить на его языке. После этого святые братья отправились к хазарам, где одержали победу в прениях с иудеями и мусульманами, проповедуя евангельское учение. На пути домой братья снова посетили Корсунь и, взяв там мощи святого Климента, вернулись в Константинополь. Святой Константин остался в столице, а святой Мефодий получил игуменство в небольшом монастыре Полихрон, недалеко от горы Олимп, где он подвизался прежде.

Вскоре пришли к императору послы от моравского князя Ростислава, притесняемого немецкими епископами, с просьбой прислать в Моравию учителей, которые могли бы проповедовать на родном для славян языке. Император призвал святого Константина и сказал ему: "Необходимо тебе идти туда, ибо лучше тебя никто этого не выполнит". Святой Константин с постом и молитвой приступил к новому подвигу. С помощью своего брата святого Мефодия и учеников Горазда, Климента, Саввы, Наума и Ангеляра он составил славянскую азбуку и перевел на славянский язык книги, без которых не могло совершаться Богослужение: Евангелие, Апостол, Псалтирь и избранные службы. Это было в 863 году.

После завершения перевода святые братья отправились в Моравию, где были приняты с великой честью, и стали учить богослужению на славянском языке. Это вызвало злобу немецких епископов, совершавших в моравских церквах богослужение на латинском языке, и они восстали против святых братьев, утверждая, что богослужение может совершаться лишь на одном из трех языков: еврейском, греческом или латинском. Святой Константин отвечал им: "Вы признаёте лишь три языка, достойных того, чтобы славить на них Бога. Но Давид вопиет: "Пойте Господеви вся земля, хвалите Господа вси языци, всякое дыхание да хвалит Господа!" И в Святом Евангелии сказано: "Шедше научите вся языки..."". Немецкие епископы были посрамлены, но озлобились еще больше и подали жалобу в Рим. Святые братья были призваны в Рим для решения этого вопроса. Взяв с собой мощи святого Климента, папы Римского, святые Константин и Мефодий отправились в Рим. Узнав о том, что святые братья несут с собой святые мощи, папа Адриан с клиром вышел им навстречу. Святые братья были встречены с почетом, папа Римский утвердил богослужение на славянском языке, а переведенные братьями книги приказал положить в римских церквах и совершать литургию на славянском языке.

Находясь в Риме, святой Константин занемог и, в чудесном видении извещенный Господом о приближении кончины, принял схиму с именем Кирилл. Через 50 дней после принятия схимы, 14 февраля 869 года, равноапостольный Кирилл скончался в возрасте 42 лет. Отходя к Богу, святой Кирилл заповедал брату своему, святому Мефодию, продолжать их общее дело – просвещение славянских народов светом истинной веры. Святой Мефодий умолял папу Римского разрешить увезти тело брата для погребения его на родной земле, но папа приказал положить мощи святого Кирилла в церкви святого Климента, где от них стали совершаться чудеса.

После кончины святого Кирилла папа, следуя просьбе славянского князя Коцела, послал святого Мефодия в Паннонию, рукоположив его во архиепископа Моравии и Паннонии, на древний престол святого апостола Андроника. В Паннонии святой Мефодий вместе со своими учениками продолжал распространять богослужение, письменность и книги на славянском языке. Это снова вызвало ярость немецких епископов. Они добились ареста и суда над святителем Мефодием, который был сослан в заточение в Швабию, где в течение двух с половиной лет претерпел многие страдания. Освобожденный по приказанию папы Римского Иоанна VIII и восстановленный в правах архиепископа, Мефодий продолжал евангельскую проповедь среди славян и крестил чешского князя Боривоя и его супругу Людмилу (память 16 сентября), а также одного из польских князей. В третий раз немецкие епископы воздвигли гонение на святителя за непринятие римского учения об исхождении Святого Духа от Отца и от Сына. Святитель Мефодий был вызван в Рим, но оправдался перед папой, сохранив в чистоте православное учение, и был снова возвращен в столицу Моравии – Велеград.

Здесь в последние годы своей жизни святитель Мефодий с помощью двух учеников-священников перевел на славянский язык весь Ветхий Завет, кроме Маккавейских книг, а также Номоканон (Правила святых отцов) и святоотеческие книги (Патерик).

Предчувствуя приближение кончины, святой Мефодий указал на одного из своих учеников – Горазда как на достойного себе преемника. Святитель предсказал день своей смерти и скончался 6 апреля 885 года в возрасте около 60 лет. Отпевание святителя было совершено на трех языках – славянском, греческом и латинском; он был погребен в соборной церкви Велеграда.

Полные жития равноапостольных Кирилла и Мефодия

Бог благой и всемогущий, сотворивший из небытия к бытию все видимое и невидимое и украсивший всякой красотой, которую, если размышлять понемногу, можно мысленно частично уразуметь и познать Того, Кто сотворил столь многие и дивные создания, ибо «по величию и красоте созданий познается размышлением и Создатель их», Которого воспевают Ангелы Трисвятым гласом и мы, все правоверные, славим во Святой Троице, иначе говоря, в Отце, Сыне и Святом Духе, то есть в трех ипостасях, что можно назвать тремя лицами, но в одном Божестве. Ведь прежде всякого часа, времени и года, выше всякого разума и духовного понимания Отец сам родил Сына, как говорит Премудрость: «Прежде всех холмов рождает Меня». И в Евангелии сказало само Божие Слово пречистыми устами, воплотившись на будущие времена ради нашего спасения: «Я в Отце, и Отец во Мне». От того же Отца и Святой Дух исходит, как сказал сам Сын Божиим Словом: «Дух истины, Который от Отца исходит».

Этот Бог, завершив все творение, как говорит Давид: «Словом Господним утвердились небеса и от дыхания уст Его вся сила их. Ибо Он сказал – и стали, Он повелел – и создались», прежде всего сотворил человека, прах от земли взяв, а от Себя животворным дуновением душу вдохнув, и осмысленную речь и свободу воли дал, чтобы ввести в рай, заповедь заповедав ему для испытания; если хранит ее, то останется бессмертен, если же преступит, смертью умрет, по своей воле, а не по Божиему велению.

А диавол, увидев, что человеку оказана такая честь и назначено ему то место, с которого он из-за своей гордыни пал, заставил (его) преступить заповедь, и изгнал человека из рая, и осудил на смерть. И с тех пор начал неприятель соблазнять многими кознями род человеческий. Но Бог в великой милости и любви не оставил человеков совсем, а на каждый год и время избрал мужа и явил людям дела их и подвиг, чтобы все, уподобляясь им, стремились к добру.

Таков был Енос, который первым отважился призывать имя Господне. А после него Енох, угодив Богу, перенесен был (высоко). Ной праведным оказался в роде своем, он спасся от потопа в ковчеге, чтобы опять наполнилась земля творением Божиим и украсилась. Авраам после разделения языков, когда все впали в заблуждение, Бога познал, и другом Его назван был, и принял обетование, что «в семени твоем благословенны будут все народы». Исаак, подобно Христу, возведен был на гору для жертвы. Иаков идолов тестя уничтожил и видел лестницу от земли до неба: Ангелы Божии по ней восходили и сходили. И благословляя сынов своих, он пророчествовал о Христе. Иосиф прокормил людей в Египте, показав себя (человеком) Божиим. Об Иове Авситидийском Писание говорит, что был праведен, справедлив и непорочен: подвергнутый испытанию, претерпев (его), благословен был Богом. Моисей с Аароном между иереями Божиими Богом (для) фараона назван был, и мучил Египет, и вывел Божий народ – днем вслед за облаком светлым, а ночью за столпом огненным; и море разделил, и прошли по суху, а египтян потопил. И в пустыне безводной напоил народ водой и насытил хлебом Ангельским и птицами; и говорил с Богом лицом к лицу, как невозможно человеку с Богом говорить, (и) дал народу закон, написанный Божиим перстом. Иисус Навин, одолев врагов, разделил землю между народом Божиим. Судьи также одержали много побед. А Самуил, получив Божию милость, помазал и поставил царя по слову Господню. Давид с кротостью пас народ и научил (его) песням Божиим. Соломон, получивший от Бога мудрости больше всех людей, много добрых поучений создал и притчей, хоть сам их и не выполнял. Илия обличил голодом людскую злобу, и воскресил мертвого отрока, и, принеся словом с неба огонь, опалил многих, и жертвы сжег чудесным огнем; перебив нечестивых иереев священников, взошел на небо на колеснице огненной и конях, дав ученику удвоенный дух. Елисей, (его) милоть получив, вдвое больше чудес совершил. Другие пророки, каждый в свое время, пророчествовали о будущих удивительных делах. После них великий Иоанн, ходатай между Ветхим и Новым законом, стал крестителем и свидетелем Христовым и проповедником живым и мертвым.

Святые апостолы Петр и Павел с остальными учениками Христовыми, как молния, прошедшая по всему миру, осветили всю землю. После них мученики кровью своей смыли скверну, а преемники святых апостолов, крестив цесаря, великим подвигом и трудом разрушили язычество. Сильвестр праведно из трехсот и восемнадцати отцов, приняв себе в помощь великого цесаря Константина, собрав в Никее Первый Собор, победил Ария и проклял его и ересь его, которую тот воздвигал на Святую Троицу, как когда-то Авраам с тремястами и восемнадцатью слугами перебил царей и принял благословение и хлеб и вино от Мельхиседека, царя Салимского, ведь был тот иереем Бога Всевышнего. Дамас же и Григорий Богослов со ста пятьюдесятью отцами и великим царем Феодосием в Царьграде подтвердили святой Символ, то есть «Верую во единого Бога», и, изгнав Македония, прокляли его и хулу его, которую он говорил на Святого Духа. Целестин и Кирилл с двумястами отцами и другим царем сокрушили в Ефесе Нестория со всей болтовней, которую он говорил на Христа. Лев и Анатолий с правоверным царем Маркианом и с шестьюстами и тридцатью отцами прокляли в Халкидоне безумие и болтовню Евтихиевы. Вигилий с богоугодным Юстинианом и со ста шестьюдесятью пятью отцами, Пятый Собор собрав, изыскав (где какая болтовня укрылась), прокляли. Агафон, апостольский папа, с двумястами и семьюдесятью отцами с честным Константином царем на Шестом Соборе многие восстания раскололи и всем тем собором, изгнав, прокляли, я говорю о Феодоре Фаранском, Сергии и Пирре, Кире Александрийском, Гонории Римском, Макарии Антиохийском и прочих приспешниках их, а христианскую веру, на истине стоящую, укрепили.

После же всего этого Бог милостивый, «Который хочет, чтобы всякий человек спасен был и до истинного познания дошел», в наше время ради нашего народа, о котором никто и никогда не заботился, для доброго дела воздвиг нам учителя, блаженного учителя Мефодия, которого все добродетели и подвиги к каждому из этих угодников приложив, не постыдимся: ведь одним он равен был, других немного меньше, а иных больше, – красноречивых превзойдя добродетелью, а добродетельных – красноречием. Каждому уподобившись, образ каждого собой явил: страх Божий, хранение заповедей, чистоту плоти, прилежание в молитвах и святости, слово сильное и кроткое – сильное для противников, а кроткое для принимающих поучение, ярость, тихость, милость, любовь, страсть и терпение, – он был всем из всего, чтобы всех привлечь.

Был он рода с обеих сторон не худого, но доброго и честного, известного издавна Богу и царю, и всей Солунской стране, что являл и телесный его облик. Поэтому и (участники) споров, любившие его с детства, вели с ним уважительные беседы, пока царь, узнав о быстроте (ума) его, не поручил ему держать славянское княжение, чтобы он узнал все славянские обычаи и привык понемногу, как будто провидя, – я (бы) сказал, – что Бог хотел послать его учителем для славян и первым архиепископом.

Проведя на княжении много лет и увидев множество беспорядочных волнений этой жизни, он сменил стремление к земной тьме на мысли о небе, ведь он не хотел возмущать благородную душу тем, что не вечно – не пребывающим. И, найдя удобное время, он избавился от княжения и пошел на Олимп, где живут святые отцы. Постригшись, он облачился в черные ризы и пребывал, с покорностью повинуясь. И, исполняя весь монашеский чин, обратился к книгам.

Но случилось в то время следующее: послал царь за Философом, братом его, (чтобы идти) к хазарам (и) чтобы тот взял его себе в помощь. Ведь там были иудеи, сильно хулившие христианскую веру. Он же сказал, что: «Я готов умереть за христианскую веру». И не ослушался он, но, идя, служил как раб меньшему брату, повинуясь ему. Он молитвами, а Философ словами превозмогли тех и посрамили. Царь же и патриарх, увидев подвиг его, годный для Божиего пути, убеждали его (согласиться), чтобы посвятили в архиепископы на почетное место, где есть потребность в таком муже. Так как он не соглашался, принудили его и поставили игуменом в монастыре, который называется Полихрон, доход которого измеряется двадцатью четырьмя спудами золота, а отцов в нем больше семидесяти.

Случилось же в те дни, что Ростислав, князь славянский, и Святополк послали из Моравии к царю Михаилу, говоря так: «Мы Божией милостью здоровы, но пришли к нам много учителей христиан от итальянцев, и от греков, и от немцев, уча нас по-разному, а мы, славяне, люди простые, и нет у нас, кто бы наставил нас истине и научил разуму. Потому, добрый владыка, пошли такого мужа, который наставит нас всякой правде». Тогда царь Михаил сказал Философу Константину: «Слышишь ли, Философ, эту речь? Никто другой не может этого сделать, кроме тебя. Так на тебе дары многие и, взяв брата своего игумена Мефодия, ступай же. Ведь вы солуняне, а солуняне все хорошо говорят по-славянски».

Тут они не посмели отказаться ни перед Богом, ни перед царем, по слову святого апостола Петра, как он сказал: «Бога бойтесь, царя чтите». Но, почувствовав величие дела, предались они молитве вместе с другими, кто был такого же духа, что и они. И тут явил Бог Философу славянские книги. И тот, тотчас упорядочив буквы и составив беседы, отправился в путь в Моравию, взяв Мефодия. И стал он, снова с покорностью повинуясь, служить Философу и учить вместе с ним. И когда минуло три года, возвратились они из Моравии, выучив учеников.

Узнав же о таковых людях, Апостолик Николай послал за ними, желая видеть их, как Ангелов Божиих. Он освятил учение их, положив славянское Евангелие на алтаре святого апостола Петра, и посвятил в попы блаженного Мефодия.

Было много других людей, которые поносили славянские книги, говоря, что не подобает никакому народу иметь свои буквы, кроме евреев, греков и латинян, по надписи Пилата, которую он на Кресте Господнем написал. Их Апостолик назвал пилатниками и триязчниками. И одному епископу, который был болен тою же болезнью, он повелел посвятить из учеников славянских трех в попы, а двух в анагностов.

Спустя много дней Философ, отправляясь на Суд, сказал Мефодию, брату своему: «Вот, брат, были мы с тобой в упряжи, пахали одну борозду, и я у леса (дойдя борозду) падаю, свой день окончив. А ты хоть очень любишь гору, но не моги ради горы оставить учительство свое, ибо чем иным можешь ты лучше достичь спасения?».

Послал Коцел же к Апостолику, просил, чтобы отпустил к нему Мефодия, блаженного учителя нашего. И сказал Апостолик: «Не тебе одному только, но и всем тем странам славянским посылаю его учителем от Бога и от святого апостола Петра, первого престолонаследника и держателя ключей от Царствия Небесного». И послал его, написав такую эпистолию: «Адриан, епископ и раб Божий, Ростиславу и Святополку и Коцелу. Слава в вышних Богу и на земле мир, в человеках благоволение, что услышали мы о вас духовное, на это уповали мы с желанием и молитвою вашего ради спасения, как воздвиг Господь сердца ваши искать его и показал вам, что не только верою, но и благими делами подобает служить Богу, ведь «вера без дел мертва», и отпадают те, которые «воображают, что знают Бога, но делами отрекаются от Него». Ведь не только у этого святительского престола просили вы учителя, но и у благоверного царя Михаила, чтобы послал он к вам блаженного Философа Константина с братом, покуда мы не сделали. Они же, увидав, что страны ваши находятся под властью апостольского престола, не сделали ничего противного канонам, но к нам пришли и принесли с собой мощи святого Климента. Мы же, тройную радость получив, замыслили послать в ваши страны сына нашего Мефодия, мужа совершенного разумом и правоверного, испытав и посвятив его вместе с его учениками, чтобы учил вас, как вы просили, излагая на языке вашем книги полностью для всего церковного чина, в том числе со святой мессой, то есть службой, и с Крещением, как начал Философ Константин Божией благодатью и молитвами святого Климента. Так же если и кто иной сможет достойно и правоверно говорить, – да будет свято и благословлено Богом и нами и всей Вселенской и Апостольской Церковью, чтобы легче обучились вы заповедям Божиим. Только один этот сохранять вам обычай, чтобы во время мессы сначала читали Апостол и Евангелие по-латыни, потом по-славянски. Да исполнится слово Писания, что «будут хвалить Господа все народы», и другое: «И все станут говорить о величии Божием на разных языках, на которых позволит им говорить Святой Дух».

Если же кто из собранных у вас учителей, из тех, кто тешит слух и от истины отвращает к заблуждениям, начнет, дерзнув, вносить между вами разлад, порицая книги на вашем языке, пусть будет отлучен не только от Причастия, но и от Церкви, пока не исправится. Ибо они суть волки, а не овцы, что следует по плодам их узнавать и беречься от них.

Вы же, чада возлюбленные, повинуйтесь учению Божиему и не отриньте поучения церковного, чтобы вы стали истинно поклоняющимися Богу, Отцу нашему небесному, со всеми святыми. Аминь».

Коцел же принял его с великой честью и снова послал его, а также двадцать человек из именитых людей, к Апостолику, чтобы он посвятил его на епископство в Паннонии на престол святого Андроника, апостола из числа семидесяти, что и стало.

После этого старый враг, ненавистник добра и противник истины, воздвиг на него сердце врага, моравского короля, со всеми епископами, что, дескать, «в нашей области учишь». Он же ответил: «Я сам обошел бы стороной, если бы ведал, что ваша. Но она – святого Петра. По правде же, если вы из зависти и жадности вопреки канонам на старые пределы наступаете, препятствуя учению Божиему, то берегитесь, чтобы не разлить свой мозг, желая костным теменем пробить железную гору». Они отвечали ему, говоря в ярости: «Зло себе добудешь». Он ответил: «Истину говорю перед царями и не стыжусь, а вы поступайте со мной, как хотите, ведь я не лучше тех, кто в великих муках лишился и жизни за то, что говорил правду». И когда много вопросов было задано и не смогли опровергнуть его, сказал король, вставая: «Не утруждайте моего Мефодия, ведь он вспотел уже, как у печки». Сказал он: «Так, владыка». Встретили люди как-то потного философа (и) сказали ему: «Почему ты так вспотел?» А он: «С невеждами спорил». И поспорив об этих словах, разошлись, а его, сослав в Швабию, держали два с половиной года.

Дошло до Апостолика. И уведав, послал на них запрет, чтобы ни один королевский епископ не служил мессы, то есть службы, пока его держат. Поэтому отпустили его, сказав Коцелу: «Если будет он у тебя, не уйдешь от нас добром». Но они не ушли от суда святого Петра, ведь из этих епископов четверо умерло.

Приключилось же тогда, что мораване, убедившись, что немецкие попы, которые жили у них, не приятели им, но оковы им куют, всех изгнали и послали к Апостолику: «Так как прежде отцы наши от святого Петра Крещение приняли, то дай нам Мефодия архиепископом и учителем». Тотчас прислал его Апостолик. И принял его Святополк князь со своими мораванами и поручил ему все церкви и духовенство во всех городах. И с того дня начало очень расти учение Божие, и духовенство во всех городах начало расти и множиться, и поганые – веровать в истинного Бога, от своих заблуждений отрекаясь все больше. И моравская власть стала расширять свои пределы и побеждать своих врагов без неудач, как и сами они рассказывают.

Была же в нем пророческая Благодать, так что сбывались многие его прорицания. Об одном или двух из них мы расскажем.

Очень сильный языческий князь, сидевший на Висле, поносил христиан и пакости делал. Послав же к нему, сказал (Мефодий): «Хорошо бы тебе креститься, сын, своею волею на своей земле, чтобы не был ты крещен насильно в плену на чужой земле. И вспомнишь меня». Так и было.

Или вот. Однажды Святополк воевал с погаными и ничего не достиг, но медлил. Когда стала приближаться месса, то есть служба святого Петра, (Мефодий) послал к нему, говоря: «Если пообещаешь провести у меня со своими воинами день святого Петра, то верую, что скоро предаст их тебе Бог». Так и было.

Один человек, очень богатый и советник (князя), женился на своей куме, то есть на ятрови, и (Мефодий) много наставлял и учил, и уговаривал их, но развести их не мог. Потому что другие, выдавая себя за рабов Божиих, втайне развращали их, льстя из-за имущества, и вовсе отвратили их от Церкви. И он сказал: «Придет час, когда не смогут помочь эти льстецы, и вспомните мои слова, но ничего сделать уже будет нельзя». Внезапно, после Божиего отступления, пала на них напасть, «и места их не стало, но будто вихрь, подхватив, рассеял пыль». Много и другого подобного этому было, о чем говорил он открыто в притчах.

Старый враг, ненавистник рода человеческого не мог терпеть всего этого, воздвигнув на него некоторых, как на Моисея, Дафана и Авирона, одних – открыто, других – тайно. Больные иопаторской ересью совращают слабейших с правильного пути, говоря: «Нам Папа дал власть, а его велит изгнать вон вместе с его учением».

Собрав же весь моравский народ, они велели прочесть перед ними эпистолию, чтобы слышали об изгнании его. Люди же, как свойственно человеку, все печалились и скорбели, что лишаются такого пастыря и учителя – кроме слабых, которыми двигала ложь, как листьями ветер. Но когда прочли письма Апостолика, то обнаружили следующее: «Брат наш Мефодий свят и правоверен и делает апостольское дело, и в руках его все славянские земли от Бога и от апостольского престола, а кого он проклянет, будет проклят, а кого благословит, тот да будет свят». И, посрамившись, они разошлись, как туман, со стыдом.

На этом злоба их не кончилась, но стали они говорить, что гневается на него царь и, если найдет, не быть ему живому. Но милостивый Бог не хотел, чтобы и в этом хулили раба Его, Он вложил в сердце царю, ибо сердце царя всегда пребывает в руках Божиих, мысль и послал к нему письмо: «Честный отче, очень хочу тебя видеть. Так сделай милость, потрудись (прибыть) к нам, чтобы мы увидели тебя, пока ты на этом свете, и молитву твою приняли». И он сразу пошел туда, принял его царь с великой честью и радостью и, похвалив его учение, удержал из его учеников попа и диакона с книгами. И все желания его исполнил, чего он хотел, и ни в чем ему не отказал. Обласкав и одарив, проводил его со славою назад на его престол. Так же и Патриарх.

На всех же путях попадал он во многие напасти от диавола: в пустынях к разбойникам, на море в волненья ветров, на реках во внезапные смерчи, так что исполнилось на нем слово апостола: «Беды от разбойников, беды в море, беды на реках, беды от лжебратьев, в трудах и подвигах, в постоянном бдении, во многом голоде и жажде» и в прочих печалях, о которых упоминает апостол.

А потом, оградившись от сомнений и печаль свою на Бога возложив, еще раньше посадив из учеников своих двух попов, отличных скорописцев, быстро переложил все книги, все полностью, кроме Маккавейских, с языка греческого на славянский, за шесть месяцев, начиная с марта месяца до двадцать шестого дня октября месяца. Окончив же, воздал достойную хвалу и славу Богу, дающему такую благодать и удачу. И вознеся с клиром своим Святое Тайное Возношение, отпраздновал память святого Димитрия. Ведь прежде с Философом переложил он только Псалтирь и Евангелие с Апостолом и избранными церковными службами. Тогда же и Номоканон, то есть правило закона, и отеческие книги переложил.

Когда же венгерский король пришел в дунайские страны, он захотел его увидеть: и хотя некоторые говорили и предполагали, что не уйти от него без мучений, он пошел к нему. Но тот, как и подобает владыке, так и принял – с почетом, славою и радостью. И побеседовав с ним, как пристало таким мужам вести беседы, отпустил его, обласкав, поцеловав, с дарами великими, сказав: «Поминай меня всегда, честный отец, в святых твоих молитвах».

Так пресек он со всех сторон обвинения, затворив уста многоречивым, путь завершил и веру сохранил, ожидая праведного венца. И поскольку так угодил, возлюблен был Богом. Стало приближаться время принять покой от страстей и награду за многие труды. И спросили его, говоря: «Кто, считаешь ты, честный отец и учитель, среди учеников твоих был бы преемником тебе в учительстве твоем?». И показал он им на одного из известных учеников своих, именем Горазд, говоря: «Этот из вашей земли свободный муж, научен хорошо в латинских книгах, правоверен. Пусть будет Божия воля и ваша любовь, как и моя». А когда в Вербное воскресенье собрались все люди, он, немощный, войдя в церковь, благословив царя, князя и клириков, и весь народ, сказал: «Стерегите меня, дети, три дня». Так и было. На рассвете третьего дня он сказал следующее: «В руки твои, Господи, влагаю душу мою». И почил на руках иерейских в 6 день месяца апреля в 3-й индикт 6393 года от сотворения всего мира.

Приготовив его к погребению и воздав ему достойную честь, отслужили ученики его церковную службу по-латыни, по-гречески и по-славянски и положили его в соборной церкви. И приложился он к отцам своим и патриархам, и пророкам, и апостолам, учителям, мученикам. И собравшись, бесчисленные народные толпы провожали со свечами доброго учителя и пастыря: мужчины и женщины, малые и большие, богатые и бедные, свободные и рабы, вдовицы и сироты, иноземцы и местные, больные и здоровые, – все, оплакивая того, кто был всем из всего, чтобы всех привлечь. Ты же, святая и честная глава, в молитвах твоих свыше опекай нас, стремящихся к тебе, избавь от всякой напасти, учеников своих и учение распространяя, а ереси изгоняя, чтобы, прожив здесь достойно нашего назначения, стали мы с тобой, стадо твое, одесную сторону Христа, Бога нашего, вечную жизнь принимая от Него. Ему же слава и честь во веки веков. Аминь.

Библиотека литературы Древней Руси. Т. 2. СПб., 2004.

Иное жизнеописание равноапостольных Кирилла и Мефодия

Святой равноапостольный Кирилл, учитель словенский (до принятия схимы – Константин) и старший брат его Мефодий (память 6 апреля) по происхождению славяне, родились в Македонии, в городе Солуни. Святой Кирилл получил блестящее образование, с 14-летнего возраста воспитываясь с сыном императора. Он рано принял сан пресвитера. По возвращении в Константинополь состоял библиотекарем соборной церкви и преподавателем философии. Святой Кирилл с успехом вел прения с еретиками иконоборцами и с магометанами. Стремясь к уединению, он удалился на гору Олимп к своему старшему брату Мефодию, но уединение его продолжалось недолгое время. Оба брата были посланы в 857 году императором Михаилом в миссионерское путешествие для проповеди христианства у хозар. По дороге они останавливались в Херсоне и обрели там мощи священномученика Климента, папы Римского. Прибыв к хозарам, святые братья беседовали с ними о христианской вере. Убежденный проповедью святого Кирилла хозарский князь и с ним весь народ приняли христианство. Благодарный князь хотел наградить проповедников богатыми дарами, но они отказались от этого и просили князя отпустить с ними на родину всех греческих пленников. Святой Кирилл вернулся в Константинополь с 200 отпущенными пленниками.

В 862 году началось главное дело святых братьев. По просьбе князя Ростислава император послал их в Моравию для проповеди христианства на славянском языке. Святые Кирилл и Мефодий по откровению Божию составили славянскую азбуку и перевели на славянский язык Евангелие, Апостол, Псалтирь и многие богослужебные книги. Они ввели богослужение на славянском языке. Затем святые братья были вызваны в Рим по приглашению Римского Папы, где папа Адриан встретил их с великой честью, ибо они принесли туда мощи священномученика Климента, папы Римского. По природе болезненный и слабый, святой Кирилл от многих трудов вскоре заболел и, приняв схиму, скончался в 869 году 42-х лет.

Перед смертью он завещал своему брату продолжить христианское просвещение славян. Погребен святой Кирилл в римской церкви святого Климента, где почивают мощи этого священномученика, принесенные в Италию из Херсонеса словенскими учителями.

Примечание

^[1] По мнению академика Е.Е.Голубинского, «...вне всякого сомнения и спора, что у автора Жития никоим образом не могло быть речи ни о русских Евангелии и Псалтири, ни вообще о каком-нибудь славянском переводе Библии и странное место в своем теперешнем виде вовсе не принадлежит ему. По всей вероятности, место это ...искажение каких-нибудь подлинных речей автора». Подробнее об этом см. Голубинский Е., Святые Константин и Мефодий – апостолы славянские // Богословские труды. – 1985. – №26. – С. 91-155. (Примечание ред. «Азбуки веры»)

Преподобная Платонида первоначально была диакониссой, а затем удалилась в Низибийскую пустыню, где основала женский монастырь.

Устав ее обители отличался строгостью. Сестры принимали пищу один раз в день. Все свободное от молитвы время они проводили в монастырских трудах и различных послушаниях, особенно в рукоделии. По пятницам, в день воспоминания Крестных страданий Христа Спасителя, все работы прекращались, и монахини с утра до вечера пребывали в храме, где в промежутках между службами слушали чтение Священного Писания и его разъяснение.

Преподобная Платонида была для всех сестер живым примером строгого монашеского подвига, кротости и любви к ближним. Достигнув глубокой старости, преподобная Платонида мирно скончалась в 308 году.

Святые 120 мучеников пострадали от персидского царя Сапора. Они были взяты в плен персами во время царствования греческого императора Констанция (337–361). За твердость в исповедании своей веры после тяжких мук они были сожжены († ок. 344–347 гг.). Праведная Снандулия (память 3 ноября) сокрыла их мощи от поругания язычников. В числе святых мучеников было девять дев, посвятивших себя на служение Богу.

Святые мученики Иеремий и иерей Архилий (Алхимий) приняли мученическую кончину в III веке. О них имеется свидетельство святителя Григория Двоеслова († 604, память 12 марта).

Мученики Петр Жуков, Прохор Михайлов и иже с ними

27 марта 1918 года к священнику Знаменской церкви села Гнездово Вышневолоцкого уезда Тверской губернии явились комендант Никулинской волости, два вооруженных красногвардейца, письмоводитель, два члена волостного комитета и предъявили письменное распоряжение председателя волостного совета Журавлева^[1] произвести опись церковного имущества. В присутствии причта и церковного старосты они приступили к описи, в которую включили все вещи из серебра и меди и ризницу. Невзирая на бедность недавно построенного деревянного храма, они взяли из церкви все деньги: двадцать три рубля тринадцать копеек и две кассовые книжки на двести рублей. На четвертый день после этого события Журавлев был схвачен крестьянами и отправлен под конвоем в соседний Козловский комитет, но дорогой, при переходе моста через реку, он бросился в воду и утонул. Крестьяне признали это за явное наказание Божие за разорение церквей.

В апреле состоялся волостной сход, и прихожане села Гнездово стали упрекать красногвардейцев за то, что они незаконно захватывают церковное имущество. Особенно отличались своей ревностью в защите храма Петр Жуков и Прохор Михайлов. Красногвардейцы тут же на сходе арестовали около тридцати человек и заключили их под стражу в здание волостного комитета. Здесь их избили, а затем через некоторое время повели в уездный город Вышний Волочек. Дорогою арестованных крестьян жестоко били, и, пока дошли до города, красногвардейцы убили десять человек. В волостном комитете Петра Жукова избили так, что вся голова его была в ранах, были переломаны пальцы; на седьмой версте мучители покончили со своей жертвой: разрезали скулы, вырезали язык и застрелили. Не меньше мучений перенес и Прохор Михайлов, которого избивали два дня; дорогой ему нанесли восемь штыковых ран и застрелили уже на девятой версте, когда он потерял сознание и стал нечувствителен к пыткам.

8 апреля тела убиенных новых Тверских исповедников были торжественно погребены в их приходе. Епископ Тверской Серафим (Александров) благословил оповестить о случившемся по всей епархии и отслужить всенародные панихиды во всех городских и сельских церквях.

Игумен Дамаскин (Орловский)

«Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века. Апрель».
Тверь. 2006. С. 47-48

Примечания

^[1] Сергей Журавлев – председатель Никулинского волостного комитета. В свое время был осужден за воровство. Незадолго до описываемых событий убил человека при реквизиции хлеба. Постоянно угрожал народу, что закроет все церкви. По его распоряжению были ограблены храмы в селах Гнездово, Ерзовка и Петровское-Новостанское.

Источник: http://www.fond.ru/

Священномученики Иаков и Иоанн Бойковы

Священномученик Иаков родился 8 июня 1896 года в городе Бежецке Тверской губернии в семье священника Покровской тюремной церкви города Бежецка Иакова Ивановича и его супруги Александры Васильевны Бойковых. С детства любимым занятием его было чтение духовных книг, а любимой игрой – «игра в храм». На чердаке дома он оборудовал себе небольшую библиотеку и устроил «церковь»: повесил иконы, колокольчики и утром, когда наступало время службы, звонил. Все окружающие думали, что мальчик посвятит свою жизнь сугубо служению Богу, и скорее всего в монашеском звании, и, когда он впоследствии женился, были весьма удивлены. В 1911 году Яков окончил Бежецкое духовное училище, в 1917-м – Тверскую Духовную семинарию и в том же году поступил в Московскую Духовную академию.

Яков успешно окончил первый курс академии, но в 1918 году, учась на втором курсе, он столкнулся с непреодолимыми для себя трудностями – негде было жить и не было средств на покупку продуктов, и он вернулся в Бежецк и поселился у сестры. Но он не терял надежды на продолжение образования и в 1919 году выслал в академию семестровое сочинение на тему «Христианская любовь и аскетизм». Вскоре, однако, всякая возможность на получение образования в академии была безбожными властями пресечена, и Яков Яковлевич поступил преподавателем в бежецкое реальное училище. Он проработал здесь два года и был уволен как сын священника и потому, что не скрывал своих взглядов – какой он видит окружающую жизнь. Преследования, увольнения и всякого рода гонения только укрепляют в человеке веру, дают духовный опыт и наглядно являют благие деяния милующей руки Божией. И во время гонений на Русскую Православную Церковь Яков Яковлевич твердо решил стать пастырем и в этом звании послужить своему народу. Незадолго перед принятием сана он женился на выпускнице епархиального училища, которая работала в советской школе учительницей. Став женой будущего священника, она потеряла все свое, и без того шаткое, материальное благополучие.

В 1923 году Яков Яковлевич был рукоположен во священника ко храму святой великомученицы Екатерины в селе Закрупье Бежецкого уезда, где он прослужил до 1930 года, когда переехал в Бежецк. Но в Бежецке вакантных священнических мест не было, и отец Иаков уехал в село Кириловское Максатихинского района, где прослужил два года. Затем открылась вакансия на место священника в Благовещенской церкви в селе Княжеве недалеко от Бежецка, и отец Иаков стал служить там. В Княжеве он служил до 1938 года. Здесь ему пришлось пережить непрекращающиеся гонения тридцатых годов. Там, где власти не арестовывали священника, они нарочито облагали его и его семью заведомо непосильными и вызывающе беззаконными налогами, вынуждая покинуть приход. Священникам в те годы приходилось тяжелее, чем их прихожанам-крестьянам. Жена отца Иакова не раз говорила ему:

– Яков, бросай ты служить в церкви, уходи, ведь мы только и делаем, что налоги платим, хуже нищих живем.

– Я сана с себя никогда не сниму, – отвечал на жалобные причитания жены священник, – никогда не стану предателем Церкви.

В 1937-1938 годах были арестованы, за единичными исключениями, все священники области. В Бежецке арест миновал только одного священника, которому исполнилось тогда семьдесят девять лет.

5 февраля 1938 года секретный сотрудник по кличке Килограмм составил донесение в НКВД на отца Иакова: «Бойков Яков Яковлевич, священник села Княжева, говорил следующее: “Какое угнетение видят наши граждане, это насилие над верующими! Конституция говорит совсем иное… а делают совсем по-другому; как духовенство, так и всех религиозных людей угнетают… мы, верующие, будем ждать того времени, когда наших коммунистов будут вычищать от православных людей, а самого Сталина, как худого подзаборного жителя, увезут в Грузию, откуда он и приехал, как антихрист, для угнетения всех верующих людей”. Относительно выборов в Верховный Совет гражданин Бойков говорил следующее: “Прошли выборы, и для чего все это? Это только сами коммунисты опять выбрали себя, и как ни почитаешь газету, все только и пишут, что выбирали все, а на самом деле ложь. За границей над этими выборами только смеются… там также знают, что в Верховный Совет СССР прошли подонки общества, грабители и насильники, как мы всех коммунистов называем втайне”»^[1].

Чаще всего такого рода «сведения» были выдумкой самого осведомителя, но во время массового террора их никогда не проверяли. Они тем и хороши были для НКВД, что не нужно было проверять их достоверность. Сотрудник НКВД даже и сам мог подсказать осведомителю, какого рода «сообщения» требовались. Через три дня после доноса был выписан ордер на арест священника.

В эти несколько лет перед арестом отец Иаков подолгу и усердно молился, чаще всего ночью. Затепливал перед иконами в святом углу лампады, раскрывал на аналое книгу и начинал молиться словами святых праведников и подвижников. В час ночи с 8-го на 9 февраля 1938 года раздался стук в дверь – это пришли сотрудники НКВД с понятыми – соседями, жившими в том же доме, производить обыск. Вся обстановка дома священника свидетельствовала, что ничего ценного они здесь не найдут. И сотрудник НКВД открыв крышку аналоя, лениво порылся в лежавших там церковных книгах, крышку закрыл, и на этом обыск закончился. Отец Иаков простился с женой и дочерью и в сопровождении конвоя покинул дом навсегда. Жена священника несколько раз ходила в тюрьму в Бежецке и хлопотала, чтобы дали свидание, но ей отказали.

Сразу же после ареста, 9 февраля, следователь допросил отца Иакова.

– Расскажите, гражданин Бойков, о своем прошлом как до революции, так и после.

– До 1917 года я учился… получив среднее образование, стал учительствовать в городе Бежецке.

– Когда вы были лишены избирательных прав?

– В момент, когда я стал священником, то есть в 1923 году.

– Расскажите, кем, когда и за что вы были судимы.

– Судим я никогда не был. В 1935 году архиепископом Фаддеем^[*] было дано указание о том, чтобы мы регистрировали на местах случаи рождений и смертей, что мною и делалось. Но после об этом стало известно органам НКВД, и я в 1935 году был привлечен к ответственности за незаконную регистрацию актов гражданского состояния, но дело было прекращено.

– Расскажите, для какой цели вам было дано задание от архиепископа Фаддея собирать сведения об актах гражданского состояния?

– Сведения о рождениях и смертях я записывал в церкви примерно с год, после чего тетрадь с записями у меня была отобрана Бежецким НКВД. Сведения мы собирали только для церковных надобностей, для поминовения погребенных.

– Расскажите о вашей контрреволюционной агитации против партии и советской власти.

– Контрреволюционной агитации против партии и советской власти я никогда и нигде не проводил и виновным себя в этом не признаю.

– Следствие располагает данными, что вы, будучи враждебно настроены против партии и советской власти, среди населения вели антисоветскую агитацию, направленную на срыв проводимых советским правительством мероприятий, высказывали недовольство существующим строем и восхваляли жизнь при царе. Скажите, признаете ли вы это?

– Виновным себя в проводимой контрреволюционной агитации против партии и советской власти не признаю.

Допросы продолжились и на следующий день.

– Следствие не удовлетворено вашими показаниями, данными 9 февраля. В деле имеются материалы, уличающие вас в проводимой антисоветской агитации против партии и советской власти; требую ваших правдивых показаний! – заявил следователь.

– Я подтверждаю свои показания, данные мною 9 февраля, о том, что антисоветской агитации против партии и советской власти я не проводил и виновным в этом себя признать не могу.

– Следствие настаивает на даче правдивых показаний о вашей контрреволюционной агитации против партии и советской власти. Расскажите по существу заданного вопроса.

– Вторично отрицаю. Контрреволюционной агитации против партии и советской власти я не проводил, виновным себя в этом не признаю.

После того как священник отверг все возводимые на него обвинения, были вызваны и допрошены «дежурные свидетели», в том числе и осведомители. Один из них показал: «В июне 1937 года на базарной площади Бойков среди колхозников говорил: “Вот какая жизнь пришла. Церкви закрыли и разломали, религию притесняют, священников в тюрьмы сажают, а в колхозах что делается: колхозников голодом морят, все у них отбирают, что ни заработают, государству везут – а у коммунистов все ничего нет: денег сколько от займов собирают, куда только девается все”. В августе, числа точно не помню, при встрече со мной Бойков в отношении конституции говорил: “Что дала эта новая конституция народу? – ничего, это пустая бумажка, по которой большевики рабочих да колхозников обирают; это не свободная жизнь, а хуже крепостного строя, по этой конституции додушат большевики народ разными налогами”. По вопросу проводившихся выборов в Верховный Совет СССР говорил: “Ну прошли выборы. Коммунисты выбрали самих себя… За границей над этими выборами только смеются”. На базаре города Бежецка среди колхозников Бойков предсказывал о предстоящем голоде в деревне, говорил, что скоро наступит сильный голод, это предсказывает Библия, – да и как не быть: коммунисты нарочно до этого доводят, чтобы с голоду все умирали, колхозники и так уже голодные сидят, а с них еще берут хлеб и другие продукты, а им самим есть нечего и голые ходят»^[2].

Все следствие продолжалось два дня, 9-го и 10 февраля, и уже 10 февраля было составлено обвинительное заключение. 13 февраля 1938 года тройка НКВД приговорила священника к десяти годам заключения в исправительно-трудовой лагерь, и он был сослан в Екатеринбургскую область.

Из лагеря отец Иаков писал жене и дочери:

«6.06.1938.

Дорогие мои и горячо любимые Маня и Верочка!

Я пока жив и здоров. Кашель стал меньше. Сапоги отдал на хранение одному верному человеку, а хожу на работу в лаптях. Кормят нас довольно прилично. Ударникам три блюда: щи или суп, рыбные большей частью, каша, макароны или горох. (Ударниками считаются заключенные, перевыполнившие норму работы и получающие кило хлеба в день.) Я целую неделю не выхожу из ударных и хлебом стал богат, так что половина сухарей тети Оли цела. Писал я тебе, что перевели меня в бригаду слабосильных. Ничего из этого не вышло. Потому что “слабосильным” предложили вместо легкой – ту же тяжелую работу, а когда они отказались ее выполнять, дали триста граммов хлеба и штрафной обед. Меня возвратили в прежнюю бригаду и, следовательно, на прежнюю работу: погрузку вагонов, окатку бревен, работу на лесопилке и прочее.

Желал бы я видеться с вами, но воля не своя, а Божия, творимая руками человеческими. Не знаю и увижусь ли с вами. Иногда очень тоскую и скорблю. Помолитесь за меня, чтобы не впасть мне в отчаяние. Инвалидность моя увеличивает мое несчастье. Кажется, глухота от нервного потрясения и непривычной обстановки еще больше усилилась… Не слыхали ли, не возвратился ли кто из духовенства и граждан? Цела ли в Княжеве церковь или уже закрыли?

Ваш горячо любящий иерей Иаков Бойков

13.12.1938.

Дорогие мои и горячо любимые Маня и Верочка!

Я писал вам из сангородка… и с 1-го участка… Получили ли вы эти письма? Теперь пишу третье письмо. Если получили последнее мое письмо, то уже знаете, что в моем положении произошла существенная перемена. Я переведен 30 ноября на 1-й участок и послан на тяжелые работы. Поработал я с бригадой здесь один день на разгрузке леса и, видя, что работа совершенно не по моим силам, пошел к врачу. В амбулатории очень удивились, что меня перевели из сангородка, и от тяжелых работ уволили, переведя на легкие работы в зоне, но бумажки особой на этот счет опять не дали, и из этого вышли для меня неприятные недоразумения с бригадиром и подрядчиком, которые стали считать меня “злостным отказчиком” от работы. Стал я искать легкой работы дневального, сушильщика и т. п., но нигде не нашел. Везде оказалось достаточно инвалидов и людей, непригодных к работе. Подавал заявление в “УРБ” (так называется “Управление рабочих бригад”), что я не способен к тяжелой работе, – результатов никаких. Заявил коменданту – тот сначала было пообещал, а потом сказал, что все места заняты. Такое мое неопределенное положение продолжается и до сих пор, не знаю, чем оно кончится. Летом я работал через силу, с большим напряжением и три раза болел, а зимой – совсем не работник. Много-много я поработаю дня три-четыре и потом заболею. В бригадах здесь на 1-м участке народ отборно здоровый, но и те часто хворают, а при наступивших холодах многие поморозились: кто отморозил нос, кто пальцы. Здесь наступили сильные холода с 8 декабря. Морозы с ветром до 38–40. Я пока помещаюсь в бараке, отопляется он хорошо, но все же ночами бывает прохладно, так как зимние рамы не везде вставлены, – барак новый. Спал половину недели на полу около печки и лишь вчера получил место на нарах, но, пожалуй, около печки-то было теплее, от грязи и холода с пола я подкладывал две доски на поленьях.

Здоровье мое сейчас неважное, насморк и кашель, и кроме того, болят ноги. В сангородке приходилось работать в холодной обуви, должно быть, застудил, а может быть, простудил их в бане.

Обо мне особенно не беспокойтесь и не тревожьтесь: очевидно уже окончательно: я – “отрезанный ломоть”. Хлеба дают мне очень немного – только четыреста граммов; хорошо, что скопилось немножко деньжонок и можно прикупить в ларьке, а то бы я сильно голодал.

В предыдущем письме писал я, что при отправке из сангородка, которая для меня была неожиданной, второпях оставил я кое-какие вещи. Это жестяная банка из-под масла и несколько маленьких мешочков. Их скопилось у меня достаточно. На 1-м участке у меня украли хлебный паек, кружку и ложку (все было в одном мешочке в головах). Ложку я купил, а кружку пока заменил банкой стеклянной из-под варенья, присланного летом. Сундучок пока цел и тем дорог…

23.12.1938.

Дорогие мои и горячо любимые Маня и Верочка!

Поздравляю вас с наступающими праздниками Рождества и Нового года, желаю благополучия и успеха во всех делах ваших. Сегодня, 23 декабря, получил, Маня, твое письмо, посланное 8 декабря. Здесь оно получено, судя по штемпелю, 15 декабря, а до меня дошло только теперь вот – 23 декабря, и в самую для меня необходимую минуту. Ты просишь писать тебе всю правду. В прошлом письме сообщал, что у меня болят ноги. Болезнь вот какая: ноги начинают припухать и краснеть, потом появляются небольшие нарывчики, они прорываются, и на их месте появляется короста. Так было у меня на обеих ногах. Потом стало проходить. Вдруг заболела левая нога, ниже колена. Появилась опухоль; 16, 17, 18 и 19 декабря был у меня сильный жар до 39 градусов. А затем нарыв прорвался, и вытекло много материи. Оказалось – флегмона левой ноги. Теперь она проходит, и вот другая беда: украли теплую обувь. Боюсь, не застудить бы опять ноги. Прости меня, родная моя, с болезнью и со всеми неприятностями (а их у меня немало) я стал совсем какой-то растерянный, а ворьё, которым набита каторга, пользуется этим моим беспомощным состоянием. Я знаю, что тебе теперь нечем взяться “огоревать” мне теплую обувь. Прости, прости меня, что я тебя тревожу, когда ты сама и больна и в нужде. Ужасно боюсь, не погибли бы мы оба, на кого тогда останется Вера? На всякий случай я вкладываю записку насчет сапог тете Оле. Если уж она откажется – тогда попроси крестную. По случаю болезни я теперь вот уже вторую неделю освобожден от всяких работ. А кончится болезнь – буду проситься на легкие работы. Думаю, что как-нибудь устроюсь с помощью добрых людей.

Горячо любящий вас иерей Иаков Бойков

29.12.1938.

Дорогие и горячо любимые Маня и Верочка!

Не хотел было писать вам, вернее сказать, огорчать вас своими письмами, да ничего не сделаешь. Я писал вам о своих злоключениях на 1-м пункте. Это будет четвертое письмо, на которое буду ждать ответа. В предыдущем письме от 23 декабря я сообщал, что у меня украли теплые сапоги. Теперь меня на днях раздели самым наглым образом. Дело было так: 27 декабря назначили меня помощником дневального в барак, где сосредоточена была одна шпана и бандиты. Я был рад месту, перетащил туда свои пожитки и принялся за работу, но не прошло и двух часов, как дневальство окончилось самым плачевным образом. Как только стало смеркаться, я ненадолго прилег. И в это время успели у меня взломать сундук и выкрали из него чулки нитяные, две рубахи чистые, брюки летние, бумагу, карандаши, нитки, иголки, мыло банное, сахар, пуговицы. Остальное, должно быть, не успели, так как я скоро встал. Пока я возился со взломанным сундуком, у меня на глазах бандиты вытащили мешок с вещами, унесли его на верхние нары и там обработали. Мне выкинули пустой мешок. Выкрали казенные брюки, казенную гимнастерку, пару казенного белья, своего белья, две рубахи – словом, все белье. Осталось только то, что на себе, и все это с наглым смехом и издевательствами. Собрал я все, что осталось после этого грабежа, и пошел из барака вон. Заявлял коменданту и другому начальству (в это время как раз была поверка), писал заявление начальнику лагерного пункта, но все безрезультатно. Бандиты ходят по лагерю с финками и безнаказанно воруют и грабят. Поместили пока в прежнем бараке, где и был. По распоряжению коменданта дали там место. И здесь на следующий день выкрали из-под головы шарф. И тут имеются воры (они у меня и теперь сапоги выкрали). Вот мое плачевное житье. Плохо то, что украли порядочно казенных вещей. Теперь уже не дадут ни белья, ни прочего, а будут вычитать за “промот” из моих денег. Бумагу чистую всю выкрали, карандаши, иголки, нитки, пуговицы. Во всем этом нужда у меня. Банку мятую, из которой кипяток пил, и ту унесли. Пришлите взамен какую-нибудь банку стеклянную из-под консервов. Вот мои печальные новости. В течение какой-нибудь недели меня разули и раздели. От работы пока освобожден…

28.07.1939. 2-й лагпункт Сулага.

Дорогая, милая Маня!

Твое письмо, посланное 30 июня, я сподобился получить лишь 19 июля. Вот какова наша переписка, точно бы с Луны на Юпитер! Ну, что делать? Очень опечалило меня твое письмо. Сердечная болезнь у тебя не только от расстройства в связи со всеми историями, но еще от недоедания и нужды. Плохо питаешься – оттого малокровие и упадок сил и слабость. Мой совет: не жалей вещей, какие можно продать, продавай и не мори себя голодом. Вещи хранить теперь, пожалуй, не стоит: они одна обуза. О посылках мне не беспокойся. Как-нибудь проживу и без них. Да и какая может идти речь о посылках, когда сама едва не ходишь по миру. Что касается меня, то я уже сообщал вам, что сейчас работаю в лаптежной мастерской, плету лапти. Работа считается легкой, на нее направляют больных и инвалидов, но для меня она утомительна, так как норма высокая – четыре пары лаптей в сутки, а меньше наплетешь, тогда убавляют хлеба паек. Вчера, то есть 27 июля, получил ответ от прокурора Калининской области по спецделам на жалобу, поданную мной в апреле в Президиум Верховного Совета. Ответ неутешительный. Оказывается, я “осужден правильно”. И жалоба моя оставлена “без удовлетворения”. Впрочем, спасибо хоть и за то, что ответили. Прошлогодняя жалоба оставлена совсем без ответа. Вот, больше жаловаться некому и некуда писать. Остается терпеть и ждать смерти. Мое здоровье плохое, но еще жив. Подробно свою жизнь здешнюю не описываю – одна скука и страдание. Пока прощай, дорогая Маня, поправляйся, буду ждать от тебя писем.

Любящий тебя иерей Иаков Бойков

31.08.1939.

Дорогая Маня!

Что написать тебе о себе? Пока жив и относительно здоров, то есть нет нарывов, сильных болей в боку и прочего. Побаливают только руки от постоянного напряжения. Работаю пока в лаптежной мастерской. Норму – четыре пары лаптей – вырабатываю. Работа спокойная и не такая трудная, но работать приходится целый день, так как быстро плести еще не научился. Хорошо то, что не вижу бандитства, не слышу матерщины и грубых окриков, того, что неизменно и неизбежно было и есть на всякой общей работе в лесу, на погрузке. Здесь, в лаптежной бригаде, народ все подобрался порядочный, нет ни воров, ни бандитов, ни хулиганов. Слышу, пожалуй, теперь не лучше отца Сергия. Впрочем, думаю, что с переменой образа жизни слух исправился бы, если немного полечиться. С 5 августа здесь наступили холода. Погода пасмурная, с частыми дождями и утренниками. Временное это похолодание или северная осень показывает свои когти, увидим в ближайшем будущем. Что написать тебе, дорогая Маня, о твоих терзаниях и лишениях? Страдаю и скорблю душой, и помочь бессилен. Соображения твои относительно неудобства учительской должности в районе верны. Тогда придется понастойчивее просить о постоянном месте, хотя бы на сто–сто пятьдесят рублей жалованья. Может быть, как-нибудь устроишься и в городе. Не нужно только слишком расстраиваться. Господь дал нам крест. Он же даст и силы нести его. Пока прощай, моя дорогая Маня. Не тревожь особенно свое сердце нашими невзгодами. Господь “глубиною мудрости” все устраивает к лучшему, и будем надеяться на лучшее. Пиши и не забывай меня. Я знаю, что мне достается “на лапти”. Ну, что делать. Я продолжаю оставаться тем, что есть.

Горячо любящий тебя, твой иерей Иаков Бойков

Дорогая дочь Вера!

Я обещал написать тебе ответ на твое письмишко, которое ты, кстати, забыла отослать, и прислала его мама. Я живу по-прежнему во 2-м лагерном пункте Североуральского лагеря. Работаю в лаптежной бригаде. Народ в этой бригаде – интернационал: туркмены, китайцы, есть еврей, поляк, монгол и пр. Впрочем, все люди порядочные. С утра после убогого туалета начинаю готовить лыко, причем вспоминается тети Машино присловье: “Владыко, посади попа на лыко…” Затем начинаю плести лапти и плету до тех пор, пока не наплету четыре пары, то есть часов до восьми вечера. Здесь плетут лапти четырех сортов – русские, чувашские, американские (очень изящные) и туфли. Американские лапти – специальность китайцев, а туфельки из узкого и мелкого лыка плетут все, кто умеет. Я пока умею плести только русские лапти. Нового и хорошего, конечно, ничего у нас нет. Тюрьма всегда остается тюрьмой. Читала “Записки из мертвого дома”? Изменений относительно немного. Пока прощай, милая Верушенька. Пиши мне.

Горячо любящий тебя папа

8.05.1940. 1-й лагпункт.

Дорогие Маня и Верочка!

Будьте здоровы и благополучны! Очень нехорошо, что ты все остаешься без постоянной работы. Судьба действительно все бьет и гонит нас. Но, может быть, когда-нибудь и миром повернется.

Вере желаю успехов в предстоящих испытаниях и, главное, здоровья и сил. Поддержать ее действительно нужно. Что касается горя и нужды, навязанного сиротства, то таких сирот в настоящее время сотни тысяч!

Что касается меня, то я пока нахожусь все на 1-м пункте. Работа разная: то бревна чистить на лесном складе, то приводить в порядок лесобиржу и пр. Трудности особой в работе нет, но при слабости сил и отсутствии здоровья и эта работа утомляет. Спасибо, что посылаете посылочки. Без них мне было бы трудновато.

В адресе моем некоторое изменение. Предлагают теперь писать: Станция Азонка ж/д им. Кагановича, Свердловская обл., почт. отд. 239/5.

Иерей Иаков Бойков

P. S. Сундучка у меня теперь нет, и я о нем не горюю. Очень многих бандитов он вводил в соблазн. А была в нем одна дрянь.

14.06.1940. 1-й лагпункт.

Дорогие мои, родные Маня и Верочка!

Будьте здоровы и благополучны! Маня, поздравляю тебя с днем твоего Ангела, желаю здоровья и душевного спокойствия, благополучия и успехов во всех делах. Милую дочь Верочку поздравляю с именинницей и с успешным переходом в 9-й класс (я в этом не сомневаюсь, хотя известий от вас еще не было об этом). Сердцем измученным я с вами.

В Азонке на лесобирже работы очень много по разделке и погрузке лесного материала. Итак, я еще пока нахожусь на 1-м лагпункте. В жизни моей отрадного очень мало. 3 июня получил ответ на третью жалобу, поданную в январе сего года прокурору РСФСР. Ответ от помощника Калининского прокурора по спецделам от 21 мая: “за отсутствием оснований, отказано”. Впрочем, я этого и ожидал. По совету одного человека, интеллигентного и ставшего мне близким (бывшего коммуниста), подаю жалобу в четвертый раз начальнику 1-го спецотдела НКВД. Буду просить справедливости, пока жив. Интересно, получила ли ты, Маня, какой-либо ответ на свое заявление. Вероятно, тоже отказ, а вы мне не пишете.

Пишешь ты относительно Веры, что надо ей отдохнуть и поправиться нынешним летом. Мне вас бесконечно жаль. Может быть, был бы я дома, то принес бы какую-нибудь пользу. Но вот, как видите, жестокости и несправедливости человеческой нет конца. И страдаю не я один. Как удивительны судьбы Божии!

Томятся в лагерях по 58-й статье старые, заслуженные с 1905 года революционеры. Один, уникум в своем роде, старик – участник восстания на броненосце “Потемкин”, другой – царский смертник (за участие в революции 1905 года был приговорен к смертной казни), и прочие. А теперь признаны “контриками”!

Погода здесь установилась теплая очень недавно, недели две тому назад. Теперь только распустились листья на деревьях и цветет черемуха, а то все были дожди, снег и холод.

Пишите мне о своем житье-бытье. Получаете ли вы мои письма? И с марками ли? Я каждый раз наклеиваю марку. Спрашиваю потому, что имею некоторые сомнения. Нужда у меня в бумаге писчей и в конвертах. Пока прощай.

Горячо любящий иерей Иаков Бойков».

В своей жалобе начальнику 1-го спецотдела НКВД отец Иаков писал: «Гражданин начальник 1-го спецотдела, обращаюсь к вам и прошу Вас рассмотреть мое дело, так как арестован я, за что – не знаю, и никакой вины не чувствую за собой. Я не виноват, преступной деятельности у меня нет, а поэтому объясняю вам по существу своего дела:

1) 8 февраля 1938 года я был арестован органами НКВД в городе Бежецке. Следственными органами мне предъявлены агитация, дискредитация членов правительства и еще что-то о конституции, что я не понял из-за глухоты и сильного расстройства.

2) Не совершив столь тяжелого преступления, я не мог дать следователю никаких показаний по существу предъявленного мне обвинения.

Поэтому на все поставленные мне следователем вопросы по существу обвинения я дал только отрицательные ответы.

Протокол допроса и моих ответов я подписал сам, его прочитав, где виновность свою я отрицал, ибо это обвинение меня не касается.

3) Не совершив никакого преступления перед советской властью, я терзаюсь одной мыслью, что поводом для ареста явилось то, что я служил до дня ареста священником. Но может ли в этом предъявленном обвинении быть моя вина? – конечно нет: я незаметный, безвредный человек.

На следствии мне не были указаны ни лица, ни факты, которые подтвердили бы мою какую-либо преступную деятельность. Да их и не могло быть, так как я не совершил никакого преступления перед общественностью Советского Союза, а также тем паче перед партией и правительством.

Однако, несмотря на это, постановлением спецтройки НКВД города Бежецка Калининской области я осужден к исправительно-трудовым лагерям сроком на десять лет по статье 58, пункт 10. А за что? Я так и не знаю до сих пор.

Всякое наказание является средством исправления для наказанного человека, который осознает, за что отбывает наказание.

Но, не совершив преступления, нести столь тяжкое наказание, тем более в условиях советской действительности, – недопустимое явление.

Это может случиться только в результате нежелания следователя своевременно установить степень моей виновности или невиновности.

Гражданин начальник 1-го спецотдела НКВД, я прошу Вас пересмотреть мое дело, так как нижестоящие инстанции мне отказали.

Я не виновен, выше я изложил суть своего дела. Прошу Вас вынести свое справедливое решение по пересмотру моего судебного дела.

Мне, полному инвалиду, нести столь тяжкое и незаслуженное наказание – невыносимая мука. Здоровье сейчас резко ухудшилось.

Родился я в городе Бежецке в 1896 году. Никогда не судим и под следствием не был, женат, имею семью, служил священником последние годы до ареста здесь же, в городе Бежецке, и в селе в одном километре от Бежецка.

Следствие вел следователь Елин. С решением спецтройки не согласен и с ответами из области об отказах.

Я еще раз прошу Вас обратить внимание на несправедливо вынесенный мне срок и наказание. Я не преступник!!! И прошу справедливого пересмотра моего дела. О чем и прошу, не откажите в моей просьбе; старость и болезнь прошу учесть при разборе дела, а также мою семью»^[3].

11 сентября 1940 года сотрудник следственной части НКВД по Калининской области постановил: «Решение тройки НКВД по Калининской области от 13 февраля 1938 года по делу на Бойкова Якова Яковлевича оставить в силе, о чем через 1-й спецотдел сообщить заявителю»^[4].

«Сарапулка 2-й лагпункт Североуральских лагерей. 2.01.1941.

Дорогие и горячо любимые Маня и Верочка!

Очень я был обрадован, получив 15 декабря ваше письмо, на котором рукою Верочки проставлена дата – 29 ноября. Ответить имею возможность только теперь, так как последнее письмо к вам отправлено в последних числах декабря прошлого года. Прежде всего, поздравляю вас с праздником и с Новым годом. Да хранит вас Господь и поможет на всех трудных путях вашей жизни!

Вот нехорошо, что ты перегружена работой. При твоем хилом здоровье это меня очень беспокоит. Несомненно, был бы я дома, я бы помог тебе по хозяйству и в доме. Вот, спасибо, и Вера приглашает “кушать картошку”. К сожалению, это от меня не зависит, и когда я увижусь с вами, и увижусь ли – неизвестно. Доказывать свою невиновность, писать заявления и жалобы – бесцельно.

Верочка! Спасибо за письмецо. Особенно не утруждай себя занятиями. Здоровье дороже всего. Неприятно, что теперь приходится платить за образование, но бросить учиться из-за этого нельзя. Как-нибудь нужно кончать, а там будет видно.

О себе напишу, что пока жив, по милости Божьей. Нахожусь все там же, и работа прежняя – плетение лаптей. Работа сама по себе незатруднительная, но плохо то, что приходится работать в холодном помещении. И сами очень зябнем, и продукция, то есть лапти, выходят неважные из-за мерзлого лыка. Нового в моей жизни ничего нет. Здоровье прежнее, но глухота, кажется, прогрессирует. Пишите, не забывайте. Получили ли мое письмо (50-е), посланное 10 декабря? Пока прощайте.

Горячо любящий иерей Иаков Бойков

1942. Августа 24-го дня.

Дорогие родные мама, Маня, Верочка и сестра Нюта!

Пишу вам это письмо, как говорится, наобум и на риск, в совершенной неуверенности, что оно попадет в ваши руки в переживаемое время. О себе сообщаю, что я, по милости Божьей, жив и здоров. Нахожусь там же, где и был. В моем положении особенных изменений нет. Писем от вас я не получал уже более года (с мая 1941 года) и не знаю, как вы живы и здоровы и где находитесь. Сам не писал потому, что не принимали писем, а когда стали принимать – послал в ноябре 1941 года открытку, но ответа не получил. Объяснял себе это современной обстановкой жизни. Но вот на днях мой земляк из города Бежецка получает от сына письмо, чему был несказанно рад, и я решаюсь послать вам запрос: живы ли? Отзовитесь, если можно. Пришлите письмецо самое короткое, сообщите, жива ли мама, как ваше материальное и служебное положение с работой, жива ли Вера и где учится? Лишнего, конечно, ничего не нужно. О себе также сообщаю пока кратко. Буду ждать радостной вести, что родной город еще не “за границей” и что вы все живы и здоровы, а там – что Бог даст! На всякий случай прошу вас быть как можно дальновидней и осмотрительней в настоящее время.

Горячо любящий вас иерей Иаков Бойков».

Это было последнее письмо, которое получили родные. Положение в лагере во время войны становилось все тяжелее, заключенным запретили переписку, их почти не кормили, сил уже недоставало на то, чтобы выполнить норму, а таких заключенных совсем переставали кормить. Отец Иаков умер в лагере от голода 19 апреля 1943 года и был погребен в безвестной могиле.

Священномученик Иоанн (Бойков) родился в 1891 году в городе Бежецке и был старшим братом священномученика Иакова. В 1915 году он окончил Тверскую Духовную семинарию и поступил псаломщиком в собор в городе Осташкове. В 1917 году умер его отец священник, и родственники уговорили Ивана Яковлевича вернуться на родину в Бежецк, куда он приехал в 1918 году и устроился работать учителем. Но не по душе было религиозному молодому человеку преподавание в новой, враждебной православию школе. Он женился, оставил учительство и в 1921 году был рукоположен во священника ко храму села Залужанье Весьегонского уезда Тверской губернии.

Здесь он служил до 1929 года. В это время началась коллективизация, и, как почти везде, началась она с закрытия храма. После того как храм был закрыт, жена священника Евфросиния Михайловна стала просить его, чтобы он не искал нового места и перестал служить; о том же просили и некоторые из крестьян, видя, что не сегодня-завтра священник может быть арестован. Они говорили ему:

– Отец Иван, ведь уже и в Москве всё разрушают, храмы взрывают, оставь служение.

– Нет, я не изменник Богу. Море переплывешь – на берегу утонешь.

Но на всякий случай, чтобы из-за его священства власти не преследовали семью, он разрешил жене развестись.

В 1929 году отец Иоанн получил место священника в Воскресенской церкви на погосте Белом Молоковского района, а 1 ноября 1930 года перешел служить в храм села Бошарова Старицкого района Тверской области. Здесь в то время поселились монахини из многих закрытых монастырей и церковная служба правилась по-монастырски.

Время от времени отец Иоанн приезжал в Залужанье навестить семью и повидаться с прихожанами, которые искренне любили священника. Приезжать приходилось ночью, чтобы не навлечь беду на близких. Но все равно, часто случалось так, что соседи, которым ОГПУ поручило следить за домом священника, доносили о приезде отца Иоанна уполномоченному ОГПУ, тот посылал милиционера, который, приходя, спрашивал, здесь ли священник, и тут же уходил по хорошему отношению к священнику, не желая его арестовывать. Побывав дома и всех повидав, отец Иоанн также ночью уходил пешком в село, где служил.

ОГПУ все же решило арестовать священника, а вместе с ним и некоторых прихожан-крестьян, обвинив их в том, что они являются противниками создания колхозов, повсюду говорят против них и создали на этой почве целую группу, которую будто бы и возглавил священник Иоанн Бойков. Соседи в очередной раз донесли, что к жене и детям приехал священник, и на этот раз сотрудники ОГПУ уже сами арестовали его. Виновным себя отец Иоанн не признал. На допросах, отвечая на вопросы следователя, он показал: «В селе Залужанье я не стал служить с октября месяца 1929 года ввиду того, что церковь закрыли. Там я служил восемь лет. Особой дружбы мне с кем-либо вести не приходилось по той причине, что я глуховат, болезненный. В деревне Малые Дельки я знаю всех, так как эта деревня была прихода церкви села Залужанье. Знаю там Павлова Василия Павловича как живописца, так как последний лично мне писал икону и в церковь писал две иконы, затем золотил крест на колокольне. Кроме того, когда бывали в деревне Малые Дельки молебны и бывала плохая погода, приходилось останавливаться у Павлова, так как у него имеется навес и удобно ставить лошадь. Специально в гости к нему не ходил. Какой-либо помощи, советов я ему не давал и около года совершенно не виделся с ним. С момента моего отъезда в село Бошарово, то есть с 1 ноября 1930 года, я ни с одним прихожанином Залужанского прихода не видался и никакой связи не имел как письменной, так же и живой. Приехал я в село Залужанье 11 марта и, так как в Бошарове уволился совсем, привез детям картофеля два узла и хотел на другой день ехать на Красный Холм в город Бежецк к преосвященному епископу Григорию^[**] проситься куда-нибудь на службу в другой приход, но уехать не удалось, так как 12 марта был задержан на квартире у разведенной жены Постниковой. Больше по настоящему делу добавить ничего не могу»^[5].

Были арестованы и крестьяне, но ни один из них не признал себя виновным и не стал поддерживать выдумок следователя. Как раз именно в этом селе бедняки выступили против закулачивания, то есть записывания односельчан в кулаки и изъятия у них имущества, сумев доказать, что ни кулаками, ни «мироедами» они не являются. Тогда власти обложили «виновных» налогом и, поскольку налог был чрезмерно велик и не мог быть уплачен, потребовали уплатить штраф и за неуплату штрафа постановили изъять все имущество; однако председатель сельсовета не смог исполнить бессовестное решение. Теперь, когда и священник, и крестьяне были арестованы, следователь спросил председателя, почему он не произвел изъятия имущества у оштрафованных крестьян. «Я не выношу крика и плача детей, – ответил тот, – и поэтому отказался идти, но я не говорил другим членам сельсовета, чтобы и они не ходили, а почему и они не пошли, я не знаю»^[6].

Через месяц, 20 апреля 1931 года, тройка ОГПУ приговорила отца Иоанна к пяти годам исправительно-трудовых лагерей; вместе с ним были приговорены к различным срокам заключения и ссылки четверо крестьян.

После ареста священника у его жены Евфросинии отобрали дом в Залужанье и все, что в нем было, хотя дом был построен еще ее родителями, когда она вышла замуж за Ивана Яковлевича. Без дома и средств остались дочери отца Иоанна, Нина и Вера, которым было тогда восемь лет и четыре года. Власти отобрали всю одежду, у детей забрали игрушки, родным священника разрешили взять из дома только то, что они на себя успели надеть.

Незадолго до ареста отец Иоанн попросил свою мать, Александру Васильевну: «Мама, когда меня арестуют, не оставь моих детей, помоги им». Сестра отца Иоанна была против того, чтобы давать приют жене брата, потому, мол, что у Евфросинии Михайловны есть свои родственники, но Александра Васильевна настояла, и жена отца Иоанна с детьми поселилась в Бежецке в доме его матери. В доме в это время проживало много родственников, и семья арестованного священника поселилась на кухне. Поскольку Евфросиния Михайловна была лишена гражданских прав как жена священника, несмотря на то что была с мужем разведена, на работу ее никуда не принимали. И пришлось ей ходить по миру и побираться. Свое нищенство она от детей скрывала, чтобы те не переживали за нее и не стыдились; она никогда не ходила просить в храмы, так как это быстро дошло бы до родственников, а ходила по глухим и дальним деревням. Утром потихонечку собиралась и уходила, вечером приходила с тем, что через людей подавал Господь. Все, что ей удалось сохранить к тому времени из личных вещей, в первые же дни после ареста мужа было обменено на продовольствие. Но бесконечно так не могло продолжаться, и она поехала к своей сестре в Москву посоветоваться. Сестра ее приняла, но помочь ничем не смогла, да и принимала, как жену арестованного священника, тайно: только накормит – и все, на ночь никогда не оставляла, боялась, чтобы муж не узнал.

Однажды ехала к ней Евфросиния в Москву и всю дорогу горько плакала, глаза не просыхали от слез. И вот какой-то человек спросил ее:

– Да что вы плачете-то? Что у вас случилось?

– Да вот еду, еду, а сама не знаю, куда и как еду и на что и как мне жить.

И человек тогда ей сказал:

– Поезжайте в Иваново-Вознесенск, есть такой город – Иваново-Вознесенск. И там вас в правах восстановят. Устроитесь работать на комбинат и восстановитесь в правах.

Евфросиния ему сразу поверила и отправилась в Иваново-Вознесенск – поначалу одна, без детей. Приехала – чужой город, ни одного родного человека. Пришла она на меланжевый комбинат, и там ей кто-то сказал: «Идите по такому-то адресу. Там живет одинокая старушка, она вас пустит».

Это была одинокая старушка, девица, она сама и свой маленький домик построила, и дрова заготовляла, и все по дому сама делала. Постучалась к ней робко Евфросиния Михайловна.

– Кто, кто там? Кто ты? – спросила старушка.

– Да вот я… мне посоветовали.

Старушка, взглянув на пришедшую, сразу сказала:

– Проходи, проходи! Ты знаешь, какой мне сон сегодня приснился? Увидела я, как ко мне в окошко священник постучал. Проходи, проходи, матушка! И детей привози, устраивайся.

Съездила Евфросиния Михайловна за детьми, устроилась работать на меланжевый комбинат, на самую тяжелую, грязную работу, на которую никто не шел, – цеха убирать. Проработала она здесь один год и стала болеть, и ей сотрудники на комбинате посоветовали: похлопочи, чтобы тебя восстановили в правах. Хлопоты увенчались успехом, ее восстановили в правах, она уехала в Бежецк и устроилась работать учительницей. Но проработала недолго: узнали, что она жена священника, и сразу уволили. И она пошла в другую школу, но здесь повторилось то же самое. В последний раз она устроилась в школу в селе Княжеве, где служил брат ее мужа отец Иаков. И здесь директор школы хотел не только уволить ее как жену священника, но стал добиваться, чтобы ОГПУ непременно арестовало ее. Все эти события и переживания привели к тому, что Евфросиния Михайловна тяжело заболела: у нее отнялись ноги, и врачи признали ее инвалидом. Александра Васильевна тогда сказала ей: «Фролушка! Не ходи больше работать. Не ходи. Ну их. Не ходи к ним больше работать». Это был 1937 год. О пенсии по инвалидности ей пришлось хлопотать долго, многократно она писала властям; однако пенсию ей дали самую незначительную, только чтобы хватило на хлеб, но с Божьей помощью она с детьми выжила.

Из лагеря отец Иоанн писал родным:

«9 ноября 1931 года.

Дорогая мама и все родные! Будьте здравы и благополучны!

Спасибо Вам, дорогая мама, за письмо и открыточку, которые я получил. Открытка мною получена 27 октября н. ст., а письмо дня на три пораньше. Не получая долго от Вас писем, я думал, что Вы обо мне позабыли или не хотите мне написать. Спасибо Вам, что не оставили детей и позаботились о них. Напрасно Вы обо мне беспокоитесь. Я, слава Богу, доволен всем. Хлеба мне хватает, и вообще пайком и питанием я доволен и голоден не бываю. Здоровье мое пока, слава Богу, благополучно. Работать хожу по-прежнему на продовольственный склад. Работа не тяжелая. Теперь хожу на вечернюю смену с 4–5 вечера до 11-12 часов ночи. Заведующий складом человек хороший, старик-священник из Костромы. Вообще мне жаловаться ни на что не приходится, и я от Вас ничего не скрываю: жить, слава Богу, можно, а дальше что будет, не знаю. Я очень рад, что Фроня нашла место, – слава Богу, что обеспечила себя и детей куском хлеба. Получив Ваше письмо и узнав про семейные дела мои, я успокоился и поблагодарил Бога за то, что Он не оставил мое семейство без куска хлеба. О том, что Фроня будет себе искать место, я предполагал, а также твердо уверен в ее преданности мне и детям. Помоги ей Бог устроиться в дальнейшей жизни. Из-за квартиры положение тяжелое, но как-нибудь Господь поможет. Согласно приказу из ОГПУ, нам с августа месяца сего года производится зачет рабочих дней, лишенцам срок заключения в лагере сокращается на 1/5 часть, а нелишенцам – на 1/4, конечно, при условии хорошего поведения. Мне этим зачетом рабочих дней срок может сократиться на один год, а потом вот уже девятый месяц как сижу, а там будем ждать еще какой-нибудь от Бога милости.

Пока до свидания, желаю Вам здоровья и всякого благополучия, а родным всем посылаю свой привет.

Остаюсь любящий Вас сын, многогрешный иерей Иоанн Бойков

5 августа 1932 года.

Дорогая мама, сестра Нюта, Фроня, Нина, Вера, брат Яша и все родные!

Посылаю вам свой привет и желаю здоровья и всякого благополучия в жизни. Спасибо вам большое за заботу обо мне. Из одежды ничего не шейте и не присылайте, а также и валенки не нужны. Все с ног и до головы выдают казенное, а у меня, кроме того, есть еще ватное пальто и телогрейка. Красно-Вишерское п/о и Вишерское п/о для писем значения не имеет. Вишерский лагерь находится к нам ближе (от Чердыни сорок верст), чем те командировки, на которых я находился зимой. “Сыпучая” – на севере от Вишеры в семидесяти верстах. В деревню Сыпучую раньше съезжались вагулы, где покупали лошадей для жертвоприношений, – теперь боятся, не ездят. Уральский народ очень чистоплотный, но в обращении грубее нашего. Природа очень красивая. Теперь маленько напишу про себя. Я нахожусь еще в санатории. Туберкулез, повидимому, прошел. Ни кашля, ни боли в боках и в груди нет. Я теперь уже поправился, только силы не очень окрепли. Мама, обо мне не заботьтесь и не печальтесь, поберегите свое здоровье.

Остаюсь любящий вас сын, отец и брат иерей Иоанн Бойков

1933 года января 7 дня нового стиля.

Дорогие родные: мама, Фроня, Нина, Вера, сестра Нюта и брат Яша!

Поздравляю вас всех с праздником Рождества Христова и желаю вам здоровья, счастья и всякого благополучия. Из больницы меня 1 декабря доктор выписал, и поместили меня в 1-ю роту, в которой находятся выздоравливающие и отдыхающие, где я нахожусь и в настоящее время. Работать пока никуда не посылали, так как по выходе из больницы я поставлен в инвалиды, но только на один месяц. 1 января срок моей инвалидности истек, и меня 5-го числа января месяца вызывали на комиссию для определения моего здоровья и степени трудоспособности. Я на означенной комиссии был, а результат какой получился, еще не могу сказать. Вчера вечером ходил к нарядчику (нарядчик – это лицо в роте, которое наряжает на работу заключенных), но оказывается, что еще списки не получены. Здоровье мое теперь поправилось и силы окрепли. В роте, где я нахожусь, условия жизни хорошие. Питание удовлетворительное. Сухарей мне хватит надолго, деньжонки у меня тоже есть, на руках около десяти рублей. Поэтому обо мне не беспокойтесь: я, слава Богу, сыт и всем доволен. Дорогая Фроня, Нина и Вера! Немного места осталось, но напишу вам несколько строк. Написал бы вам много, но, согласно правилам, писанье мое ограничено этим листком бумаги. Во-первых, поздравляю дорогую дочку Нину с днем Ангела, а вас с дорогой именинницей. Дай Бог вам здоровья и всякого благополучия. Спасибо, Фроня, за письмецо, пишите мне и не забывайте меня. Береги Нину и Веру.

Адрес мой: город Красно-Вишерск Уральской области. УВИТЛ ОГПУ 1-я рота, з/к Бойкову Ивану Яковлевичу.

Пока до свидания.

8 февраля 1933 года.

Дорогая мама, Фроня, Нина, Вера, сестра Нюта и брат Яша!

Шлю вам свой привет и желаю вам от Бога здоровья, счастья и всякого благополучия в жизни. Что же касается меня, то я, слава Богу, жив, здоров и благополучен. Живу еще по-прежнему без перемен. Помещаюсь в той же 1‑й роте для отдыхающих. На работу еще не хожу, только недавно, так не более недели, стал дежурить в своей роте восемь часов в сутки. Питание, слава Богу, у нас в роте хорошее, то же, что писал вам в ранее посланных письмах. Только хлеба стали выдавать меньше: ранее давали 700 граммов, а теперь дают 500 граммов, убавили белого хлеба на 200 граммов. Но, слава Богу, мне хлеба хватает. Так что ваши сухарики, полученные мною в ноябре месяце, я почти не трогал. Поэтому пока мне ничего не посылайте – ни денег, ни сухарей. В прошлом письме за январь месяц я вам писал, что был на комиссии для определения здоровья моего; после этого недели через две всем инвалидам была еще комиссия, на которую меня тоже вызывали. На последней врачебной комиссии мне дали 3-ю трудовую категорию; 1-я категория означает хорошую трудоспособность, 2-я категория – трудоспособность менее сильную, 3‑я категория – трудоспособность плохого качества, и наконец за 3-й категорией следуют инвалиды – негодные к труду. Значит, на тяжелую работу меня не пошлют теперь. Хотя на все воля Божия.

Шлю вам свой привет и пожелания от Господа Бога здоровья и всякого счастья и благополучия. Фроня! береги, пожалуйста, Нину и Веру, не обижай их. Вот уж два года прошло моей разлуки, и за это время Вера уже стала большая, а про Нину и говорить не приходится. Если, Господь даст, приду домой, мне их и не узнать, да и им меня тоже будет трудно узнать, так как меня остригли наголо и обрили. Здесь в лагере каждый месяц стригут и не позволяют отращивать волосы на голове и бороду всем вообще заключенным, за редкими исключениями. Я, слава Богу, жив и здоров, чего и всем вам желаю.

Адрес мой прежний, пока прощайте.

Остаюсь любящий вас иерей Иоанн Бойков

1933 года февраля 27 дня.

Здравствуйте дорогие родные: мама, Фроня, Нина, Вера, сестра Нюта и брат Яша!

Шлю я вам с любовью свой низкий привет и желаю вам от Господа Бога получить милости, здоровья и всякого благополучия в жизни. Дорогим дочкам Нине и Вере посылаю свое родительское благословение и желаю им расти здравыми и молю Господа Бога, чтобы Он, Всемилосердный, даровал им счастье, здравие и всякое благополучие в жизни. Я пока, слава Богу, жив и благополучен, здоровье мое улучшилось. Из 1-й роты 14 февраля сего года меня перевели в 27‑ю роту, на работу пока еще не хожу. Питание в 27-й роте поплоше, чем в 1‑й, но, слава Богу, я доволен тем, что получаю. На завтрак здесь не дают ничего, но я, как болевший цингой, получаю утром винегрет. Обед из двух блюд: первое – щи или суп (постные), второе – немного картофеля и доля рыбы, на ужин дают суп или что-нибудь в этом роде. Хлеба дают только 550 граммов. Вообще в этой роте заключенные выздоравливающие, но еще не совсем поправившиеся, поэтому на работу не ходят и питанием по сравнению с другими заключенными пользуются более улучшенным, но, конечно, питание здесь не такое, как в 1-й роте, – там было лучше, чем здесь. Если можно, то пришлите мне сухариков и маленько яблок сушеных; белых сухарей не надо, пришлите только черных, и сахару тоже не надо посылать, денег не посылайте, их все равно не выдают. Хлеб здесь очень дорог. Сухарики, которые вы мне прислали в ноябре, я все берег и не трогал, а теперь, с переводом на другое питание, стал употреблять. Вообще, чего нельзя достать и что сильно дефицитное из съестных продуктов, того не присылайте, а только пришлите черных сухариков.

Пишите мне, как ваше здоровье и как живете. Очень я забочусь, дорогая мама, о Вашем здоровье и молю Господа, чтобы Он, Всемилосердный, продлил Вашу жизнь и укрепил телесные силы Ваши. Обо мне не расстраивайтесь: я, слава Богу, сыт, нахожусь в благоприятных условиях. Может быть, по милости Божией, не отпустят ли даже домой. Погода здесь стоит очень холодная, морозы доходят до 50 градусов. Наверное, и у вас тоже не тепло.

Остаюсь любящий вас иерей Иоанн Бойков

Март 1933 года.

Христос воскресе!

Дорогие родные: мама, Фроня, Нина, Вера, брат Яша, сестра Нюта!

Поздравляю вас с праздником Светлого Христова Воскресения и желаю встретить и провести его в радости и душевном спокойствии, а также желаю вам здравия и всех милостей от Господа Бога. Дорогих дочек Нину и Веру крепко целую, посылаю им свое благословение и желаю им счастья и радостей в жизни. Хотелось бы мне узнать, как вы все поживаете, все ли живы и здоровы и нет ли чего у вас нового в жизни. Но, к сожалению, писем от вас не получаю вот уже три месяца. Причиной этого обстоятельства является мой перевод из роты в роту; сначала я находился в 1-й отдыхающей роте, из 1-й меня перевели в 4‑ю отдыхающую роту (а в 1-й роте устроили лазарет), из 4-й роты меня перевели 14 февраля в 27-ю нерабочую роту, где я находился до 22 марта, а потом меня отправили из Вишеры на этап в лагерный пункт Суянково, отстоящий от Вишерска в пяти верстах, в настоящее время где я и помещаюсь. Пункт этот благоустроенный, есть много мастерских: сапожная, столярная, слесарная, кузнечная, портновская и кирпичный завод. Народ здесь находится не очень крепкого здоровья – 3-я категория и инвалиды. На тяжелую работу не посылают, а работа так называемая легкая и более по доброй воле, чем по принуждению. На работу меня еще до сих пор никуда не посылали, вот уже год прошло времени, как ничего не работаю, а теперь, слава Богу, я поправился, чувствую себя удовлетворительно, силы поокрепли, поэтому думаю встать на какую-нибудь работу, хотя в этом лагпункте принуждения нет на работу, но работающим оказывается предпочтение в смысле выдачи продовольственного пайка. Дают побольше хлеба (нерабочему – 400 граммов, а рабочему – 550 граммов) и кое-что из ларькового довольствия. В письме, посланном мною в феврале, я просил вас прислать мне черных сухарей. Если можно, то пришлите (белых сухарей не надо, одних черных), напрасно себя не изъяньте на дорогостоящие продукты, без них можно обойтись: не то теперь время, чтобы кушать булки да сахар, они стоят очень дорого. Еще напишу вам, что 2 марта я был на прокурорской (так называемой центральной) врачебной комиссии. Означенная комиссия была в 27‑й нерабочей роте. Не пошлет ли Господь милость, может быть, отпустят меня. Инвалидов и вообще людей некрепкого здоровья отпускают из лагеря.

Остаюсь любящий вас иерей Иоанн Бойков

1933 года мая 30 дня.

Дорогие родные: мама, Фроня, Нина, Вера, брат Яша и сестра Нюта!

Будьте здоровы, благополучны и счастливы в жизни. Дорогим дочкам Нине и Вере посылаю свое родительское благословение и желаю по милости Божией жить и расти здравыми и благополучными в жизни. Про себя напишу вам, что мое здоровье по милости Божией поправилось и настолько улучшилось, что я чувствую себя не хуже, чем раньше. Я все еще нахожусь в Суянкове, работать хожу каждый день, за исключением дней отдыха, которые бывают на седьмой день. Работаю теперь в лесу в качестве лесоруба (а раньше носил сучки и дрова). Работа не тяжелая. Нормы выработки нет, так что силы не изнуряются, а, напротив, поправляются, чему способствует чистый воздух соснового леса, солнце и тепло. Слава Богу, я сейчас пока очень доволен своим положением и благодарю Господа за Его прещедрые милости ко мне, грешному. В мае месяце питание мне было хорошее как лесорубу (считается тяжелая работа), выдавали усиленное питание: хлеба 750 граммов, обед и ужин тоже более, чем другим, а вот дня два тому назад хлеба убавили на 100 граммов: вместо 750 граммов, стали давать 650 граммов, но эта выдача теперь считается хорошая, большинство получает 550 граммов, а кто совсем не ходит на работу, тот получает только 400 граммов хлеба. Сухарики еще меня поддерживают, а также и сушеные яблочки очень хороши. Дорогая мама, если будете мне посылать посылку, то пришлите мне одних сухарей черных и ни на что другое себя больше не изъяньте, мне ничего больше не требуется. В апрельском письме я ошибочно написал вам посылать посылку мне в месяц раз – лучше всего в два месяца раз, а самое лучшее, пока я не напишу о необходимости посылки. И вот таким образом, если, дорогая мама, посылка Вами отправлена, то более ни брат, ни Вы, ни Фроня, одним словом, никто, не посылайте мне, пока я вам не напишу, что нуждаюсь в посылке. Спасибо вам, что вы меня не оставляете и заботитесь обо мне. За это и Господь вас не оставит. Желаю вам всех благ и милостей от Всещедрого Создателя и Защитника нашего Господа Бога, Которого прошу и молюсь о всех вас постоянно…

28 июля 1934 года.

Дорогая мама!

Я, слава Богу, жив и здоров, из Суянки меня отправили 25 июля на этап в Вишеру, а сейчас, 28 июля утром в пять часов, из Вишеры отправляют не знаю куда. Обо мне не беспокойтесь. Я здоров и благополучен. Привет всем родным. Где буду находиться, я напишу.

Бойков».

Хотя и успокаивал отец Иоанн своих родных, но здоровье его было подорвано, туберкулез давал о себе знать, и при тяжелой работе это оказалось смертельным. Вскоре после этого письма отец Иоанн скончался.

Игумен Дамаскин (Орловский)

«Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века. Апрель».
Тверь. 2006. С. 48-77

Примечания

^[*] Священномученик Фаддей (в миру Иван Васильевич Успенский), архиепископ Тверской; память празднуется 18/31 декабря.

^[**] Козыреву.

^[1] УФСБ России по Тверской обл. Д. 25454-С, л. 7.

^[2] Там же. Л. 8-10.

^[3] Там же. Л. 22.

^[4] Там же. Л. 36.

^[5] Там же. Д. 23405, л. 5.

^[6] Там же. Л. 50.

Источник: http://www.fond.ru/

Преподобноисповедник Севастиан родился 28 октября 1884 года в селе Космодемьянское Орловской губернии в семье крестьян Василия и Матроны Фоминых и в крещении наречен был Стефаном в честь преподобного Стефана Савваита. В семье было три сына – Иларион, Роман и Стефан. В 1888 году, когда Стефану исполнилось четыре года, родители свозили сыновей в Козельскую Введенскую Оптину пустынь благословиться у старца Амвросия^[a]. В 1888 году умер отец, а на следующий год мать, и остались братья сиротами семнадцати, одиннадцати и пяти лет. Старший, Иларион, после смерти родителей женился; средний, Роман, в 1892 году ушел в Оптину пустынь и был принят послушником в Иоанно-Предтеченский скит при ней; младшему, Стефану, пришлось остаться со старшим братом и помогать ему по хозяйству.

Живя с братом, Стефан окончил церковноприходскую школу, причем показал хорошие способности в обучении, и приходской священник стал давать ему читать книги из своей библиотеки. Для обычных крестьянских работ Стефан оказался слаб здоровьем, и большей частью ему приходилось быть в селе пастухом. Озорные сверстники недолюбливали его за смирение и кротость и называли «монахом». Самым большим для него утешением стало посещение брата Романа в Оптиной пустыни, что бывало всякий раз после окончания осенью крестьянских работ.

В 1908 году Роман Васильевич принял монашеский постриг с именем Рафаил, а 3 января 1909 года Стефан был принят келейником к старцу Иосифу (Литовкину)^[b]. «Жили мы со старцем, – вспоминал он впоследствии, – как с родным отцом. Вместе с ним молились, вместе кушали, вместе читали или слушали его наставления»^[1].

9 мая 1911 года иеросхимонах Иосиф скончался, и в его келье поселился старец Нектарий (Тихонов)^[c], у которого Стефан остался келейником, перейдя под его духовное руководство. 15 марта 1912 года Стефан был определен в число братии.

У отца Нектария тогда было два келейника: старший – Стефан, которого за мягкосердечие и сострадательность называли «летом», и младший – Петр Швырев, который был погрубей и построже, и его называли «зима». Когда народ, пришедший к хибарке^[d], начинал от долгого ожидания унывать, отец Нектарий посылал Стефана, а когда ожидавшие начинали роптать и поднимали шум, к ним выходил Петр и строгостью умирял народ. Люди, бывало, то и дело посылали Стефана сказать старцу, что многие очень долго ждут и некоторым надо уже уезжать. Стефан шел в келью старца, и тот говорил: «Сейчас собираюсь, одеваюсь, иду», но сразу не выходил, а когда выходил, то при всех говорил Стефану: «Что же ты до сих пор ни разу не сказал, что меня ждет с нетерпением столько народа?» В ответ Стефан кланялся старцу в ноги и просил прощения.

13 апреля 1913 года, в Великую Субботу, от туберкулеза легких скончался брат Стефана, монах Рафаил, перед смертью постриженный в схиму. В 1917 году Стефан был пострижен в монашество с именем Севастиан в честь мученика Севастиана.

В 1918 году пришедшими к власти безбожниками Оптина пустынь как монастырь была закрыта, но продолжала существовать под видом племхоза под руководством одного из монастырских послушников; в 1923 году из монахов и послушников была организована сельскохозяйственная артель.

В 1923 году монах Севастиан был рукоположен во иеродиакона. В субботу 5 августа 1923 года около двух часов дня представители властей потребовали, чтобы из Оптиной пустыни в двухдневный срок были выселены все монашествующие. По этому случаю литургию начали служить с 12 часов ночи, а в шесть часов утра властями был опечатан и закрыт последний храм в Оптиной – Казанский, а братия разошлась кто куда, большей частью поселившись в Козельске; здесь вместе с другими поселился и иеродиакон Севастиан.

В 1927 году он был рукоположен во иеромонаха, в 1928 году стал служить в Ильинской церкви в городе Козлове^[e] Тамбовской области, с 1929 года он ходил в Ильинский храм только молиться, а служил в квартире, где жил; в службах ему помогали приехавшие к нему монахиня Феврония (Тихонова), инокиня Софийской женской общины Рязанской епархии Агриппина (Артонкина) и монахиня Краишевского Тихвинского монастыря Саратовской епархии Варвара (Сазонова).

25 февраля 1933 года все они вместе с отцом Севастианом были арестованы и заключены в тамбовскую тюрьму. Тогда же было арестовано более пятидесяти человек духовенства, монахов и мирян, которые обвинялись в том, что они будто бы создали контрреволюционную церковно-монархическую организацию, ставившую своей целью «свержение советской власти через организацию восстания при объявлении войны. Для этого подготавливали население, обиженное советской властью… В целях большего охвата контрреволюционной деятельностью населения… организация посылала своих членов по селам районов с заданием призывать население не подчиняться власти, истолковывая, как власть антихриста, не производить посев, не сдавать хлеба, не ходить в колхозы. Ходившие по селам члены контрреволюционной организации собирали более религиозную часть населения, читали Библию, занимались антисоветской агитацией, пророча скорое падение советской власти»^[2].

В тюрьме отца Севастиана выставили на всю ночь на мороз в одной рясе и, приставив стражу, менявшуюся через каждые два часа, стали требовать отречения от веры. Но по милости Божией отец Севастиан не замерз, согреваясь теплой верой в Христа. Утром, когда его привели на допрос, следователь произнес приговор: «Коль ты не отрекся от Христа, так иди в тюрьму».

На допросе, отвечая на вопросы следователя, отец Севастиан сказал: «Ко мне на квартиру приходили лица мало мне знакомые, которым я исполнял требы и также и давал советы, некоторых я исповедовал. Ко мне обращались за советом, вступать в колхозы или нет, я говорил: как вам угодно, так и делайте, вам там видней. На все мероприятия советской власти я смотрю как на гнев Божий, и эта власть есть наказание для людей. Такие взгляды я высказывал среди своих приближенных, а также и среди остальных граждан, с которыми приходилось говорить на эту тему. При этом говорил, что нужно молиться, молиться Богу, а также жить в любви, – тогда только мы от этого избавимся. Я мало был доволен советской властью за закрытие церквей, монастырей, так как этим уничтожается Православная вера»^[3].

22 мая 1933 года следствие было закончено, и 2 июня тройка ОГПУ приговорила отца Севастиана к семи годам заключения в исправительно-трудовом лагере по обвинению в участии в контрреволюционной организации. Первое время он работал на лесоповале в Тамбовской области, но затем его отправили в Карагандинский лагерь в поселок Долинка, куда он прибыл с этапом заключенных 26 мая 1934 года.

В лагере отца Севастиана били и истязали, снова требуя, чтобы он отрекся от Бога. Но на это он сказал: «Никогда». И тогда его отправили в барак к уголовникам. «Там тебя быстро перевоспитают», – сказали ему. Но Господь сохранил жизнь исповеднику, зная, сколько тот послужит впоследствии людям.

По слабости здоровья отца Севастиана поставили сначала работать хлеборезом, а затем сторожем склада. В ночные дежурства он никогда не позволял себе спать, все ночи молясь, и потому начальство, приходя с проверкой, всегда заставало его бодрствующим. Иногда в зону привозили кинофильмы, и тогда всех заключенных сгоняли в клуб. Но отец Севастиан в кино не ходил, прося в этих случаях напарника-сторожа: «Ты иди за меня в кино, а я за тебя подежурю».

В последние годы заключения отцу Севастиану было разрешено передвигаться по лагерю без конвоя, жил он в каптерке в 3-м отделении лагеря, рядом с Долинкой, работал водовозом, развозя на быках воду для жителей поселка. В зимнюю стужу, привозя воду, он подходил к быку и грел об него окоченевшие руки. Ему, бывало, вынесут и подарят варежки. А на следующий день он опять приезжает без варежек, которые или подарит, или украдут у него, и снова греет об быка руки. Одежда на нем была старая, ветхая. Когда по ночам он начинал замерзать, то забирался в ясли к скоту, согреваясь теплом животных. Жители кормили его, давали продукты – пироги, сало. Что мог, он ел, а сало отвозил заключенным. «В заключении я был, – вспоминал отец Севастиан, – а посты не нарушал. Если дадут баланду какую-нибудь с кусочком мяса, я это не ел, менял на лишнюю пайку хлеба».

Инокиня Агриппина, освободившись из лагеря, написала отцу Севастиану, что намерена уехать на родину в Рязанскую область, но он просил ее приехать в Караганду. Она приехала к нему на свидание в Караганду в 1936 году, и отец Севастиан предложил ей поселиться здесь, купив домик в районе поселка Большая Михайловка, поближе к Карлагу, и ездить к нему каждое воскресенье. Спустя два года в Караганду приехали монахини Феврония и Варвара.

На Нижней улице в поселке Большая Михайловка был куплен под жилье старый амбар с прогнувшимся потолком; в нем обустроили две комнаты, кухню и сени. Был при домике и огородик с колодцем. Сестры Агриппина и Варвара устроились работать в больнице в Новом городе, а Феврония, как малограмотная, стала работать в колхозе.

Со временем в поселке Тихоновка поселились монахини Кира, Марфа и Мария. Познакомившись с верующими в поселке, они стали приглашать некоторых из них собираться для совместной молитвы. Узнав, что в Долинке находится оптинский монах, верующие начали ему помогать. В воскресные дни монахини приезжали к священнику в лагерь. Кроме продуктов и чистого белья, они привозили Святые Дары, поручи, епитрахиль. Все вместе выходили в лесок, отец Севастиан причащался сам, исповедовал и причащал сестер.

29 апреля 1939 года отец Севастиан был освобожден и перешел жить к своим послушницам в крошечный домик, где на кухне за ширмой, на большом сундуке была ему приготовлена постель. Кончилось исповедническое бытие в узах, началось монашеское житие на воле. Члены этой монашеской общины вставали рано утром, читали положенное правило, затем сестры шли на работу, а отец Севастиан оставался дома: приносил воду, варил обед, чинил и чистил обувь. Когда обстоятельства позволяли, отец Севастиан служил литургию; ежедневно он вычитывал богослужебный суточный круг.

Незадолго перед началом войны отец Севастиан выехал в Тамбовскую область, и некоторые из его духовных детей, много лет ожидавшие здесь его возвращения из лагеря, стали надеяться, что он останется с ними в России. Но священник, прожив неделю в селе Сухотинка, снова возвратился в Караганду: он понял, что именно здесь, в пропитанной человеческими страданиями Караганде, место его служения, именно здесь ему уготовано Богом место спасения, здесь он проживет, если то будет Богу угодно, до глубокой старости.

Для жителей Караганды, как и всей России, наступило голодное время, особенно было плохо с хлебом в военные и послевоенные годы. Отец Севастиан сам ходил в магазин получать хлеб по карточкам. Одевался он, как простой старичок, в скромный серый костюм. Шел и занимал очередь. Очередь подходила, его по его малосилию отталкивали, он снова становился в конец очереди и так несколько раз. Люди это заметили и, проникнувшись его незлобием и кротостью, стали без очереди пропускать его за хлебом.

В 1944 году отец Севастиан с сестрами купили на Западной улице дом побольше. Отец Севастиан по-хозяйски его оглядел и указал, что и как переделать.

– Да зачем же, батюшка, – возразили сестры, – не в Казахстане же нам век вековать! Вот кончится война, и поедем с вами на родину.

– Нет, сестры, – сказал он, – здесь будем жить. Здесь вся жизнь другая, и люди другие. Люди здесь душевные, сознательные, хлебнувшие горя. Так что, дорогие мои, будем жить здесь. Мы здесь больше пользы принесем, здесь наша вторая родина, ведь за десять лет уже и привыкли.

И остались они все жить в Караганде. Духовной паствой отца Севастиана оказались люди особенные: и везде в России горя было немало, но в Казахстан людей посылали не ложкой горе хлебать, а в море горя горевать, страданиями опыта набираться и рубль на вечную жизнь зарабатывать.

«Нас выслали в 1931 году из Саратовской области, – рассказывала духовная дочь отца Севастиана Мария Васильевна Андриевская. – В скотских вагонах привезли в Осакаровку и, как скот, выкинули на землю… лил дождь как из ведра, мы собирали дождевую воду и пили ее. Мне было тогда пять лет, брат старше меня на два года, трехлетняя сестра и еще два младенца – пятеро детей, мать с отцом и дедушка с бабушкой. В Саратовской области мы занимались земледелием, в церковь всегда ходили. И вот, с эшелоном нас привезли в Осакаровку, в голую степь, где двое суток мы не спали, сидели на земле возле отца с матерью и за ноги их хватались. Через два дня приехали казахи на бриченках, посадили нас и повезли на 5-й поселок. Везут, а мы спрашиваем: “Папа, папа, где же дом наш будет?” Он говорит: “Сейчас, сейчас будет, подождите”. Привезли на 5-й поселок: “Где же дом? Дом где?” – а там ничего нет: шест стоит с надписью “5 поселок” и солдаты охраняют, чтобы мы не разбежались… Отец пошел, талы нарубил, яму вырыли квадратную, поставили, как шалашик, рядны, и… в этой землянке мы жили до Покрова. А на Покров снег выпал сантиметров пятьдесят. Брат утром проснулся и говорит: “Мама, дед замерз, и я от него замерз”. Кинулись… а дед уже умер.

Строили мы бараки. Подростки, взрослые на себе дерн возили километров за шесть. После Покрова поселили нас в эти бараки – ни стекол, ни дверей. Отец тогда еще живой был, он нальет в корыто воды, вода застынет, и эту льдину он вместо стекла вставлял в окно. В бараки вселяли человек по двести. Утром встанешь – там десять человек мертвые, там – пять, и мертвецов вытаскиваем… Привезли восемнадцать тысяч на 5-й поселок, а к весне пять тысяч осталось. У нас в 1932 году умер отец, а мать через месяц родила, и нас осталось шестеро детей и слепая бабушка с нами… Побирались. Воровать мама запрещала: “Нет, дочка, чужим никогда не наешься. Ты лучше пойди, руку протяни”. И я ходила. Кто даст что-нибудь, а кто и не даст, вытолкнет.

Потом у нас умерли новорожденный брат, младшая сестра и бабушка. А мы стали подрастать и пошли в детскую бригаду работать. В 1937 году маму принуждали идти в колхоз, но мама в колхоз не хотела. Ей сказали: “Ты знаешь, кто ты есть? Ты – кулачка”. И маму осудили на три года и отправили на Дальний Восток. А мы, дети, одни остались. Брату четырнадцать лет, мне – двенадцать, десять лет сестре и меньшему брату – восемь. Мы работали в детской бригаде, побирались, ходили детей нянчить, прясть ходили. Что дадут нам, мы несли и друг друга кормили. Так мы жили три года. Потом мама освободилась, и вскоре война началась. Брата забрали, погиб на фронте… Так шла наша жизнь в слезах, нищете и горе.

В 1955 году мы познакомились с батюшкой Севастианом. И он благословил нас всей семьей переехать в Михайловку… Это мы уже как в раю стали жить. За год по его благословению дом поставили. И уже всегда при батюшке были, все нужды, все скорби свои ему несли…»^[4]

«Мы жили в Оренбургской области, – рассказал Василий Иванович Самарцев. – Родители наши были глубоко верующие люди. В 1931 году отца раскулачили, посадили в тюрьму, а нас, шестерых детей и нашу маму, в мае 1931 года привезли на 9-й поселок близ Караганды в открытую степь. Старшему брату было одиннадцать лет, за ним шел Геночка, мне – четыре года, меньше меня были Иван – три года, Евгений – двух лет, а младший Павлик был грудным ребенком. С собой у нас были кошма и сундук. Мы вырыли в земле яму, постелили кошму, сломали сундук и поставили его вместо крыши. Это был наш дом. Когда шел дождь или снег, мы накрывали яму кошмой… Шестеро детей, мы как цыплята возле матери жались.

Потом стали строить саманные дома и всех стали гнать месить глину. Надзиратель ездил на лошади и плеткой загонял в глину людей. Мы резали дерн, резали всякие травы, кустарники – надо было бараки сделать к зиме, чтобы нам не погибнуть. Так вырос поселок Тихоновка на 2-м руднике. Нам, детям, паек давали очень скудный. Ручеек там был маленький, он пересыхал, воды не хватало. И вот к зиме мы поставили стены, сделали окна, двери и две печки на один барак. В каждом бараке было по двадцать семей, и все лежали зимой на нарах. Одна семья лежит, другая, третья – сплошные нары и маленький проход между ними.

Зима в 1932 году была очень суровая, и умирали целыми семьями. От голода умирали люди и от холода, и от всякой болезни… И у нас на одной неделе в эту зиму умерли братики Павел, Иван и Евгений. А как умер Геночка, мы даже не слышали. Стали звать его кушать, а Геночка мертвый. Детям маленькие ящички сделали, а грудного Павлика завернули в тряпочку, в железную трубу положили, могилку подкопали и похоронили. Через два года осталось в Тихоновке пять тысяч человек. Двадцать тысяч легло там, под Старой Тихоновкой. Нас выжило двое братьев и мама.

В 1933 году приехал наш отец, и вскоре умерла от голода мама. Верующие спецпереселенцы собирались группами на молитву. А когда освободились из Долинки монахини Марфа и Мария и поселились в Тихоновке, они рассказали, что из Долинки скоро освободится оптинский старец отец Севастиан. И мы стали ждать его.

Перед войной хлеб получали по карточкам. В Тихоновке были большие очереди, и я ходил за хлебом в город. И батюшка, когда освободился и поселился в Михайловке, тоже сам ходил за хлебом. Я очень хотел встретить его в городе, и я его встретил, подошел к нему и заговорил. И сколько мне было радости, когда он повел меня в свой дом на Нижнюю улицу. С тех пор завязалось наше знакомство…»^[5]

Монах Севастиан (Хмыров) рассказывал: «В 1931 году мы были раскулачены и сосланы из Тамбовской области в Караганду. Сослали мать, нас, троих братьев, и еще одиннадцать семей из нашей деревни ехали с нами в одном вагоне. Сначала нас привезли в Петропавловск, как раз на Петров день… А из Петропавловска недели две мы ехали до Компанейска.

Там была чистая степь, горелая степь. Нас высадили ночью, шел дождь. Мы вытащили из вагонов доски – нары, на которых лежали, на четыре части их кололи, делали козлики. Потом рубили караганник, накрывали им козлики и получался шалаш. В этих шалашах мы жили. Всех заставляли работать, делать саманы. Я был малолеток, но тоже работал, ворочал саманы, чтобы они просыхали на солнышке. Потом саманы везли на стройку и клали из них домики. Дерн резали и из него тоже делали дома. Стены только успели поставить – зима началась, а потолков в домах нет. В декабре открылся сыпной тиф… И вот на праздник Сретения Господня померли мои два брата… Дома без потолков, снег валит. Люди вставали из-под снега, которые живые были. А которые не живые – под снегом лежали, их вытаскивали и клали на повозку. И везут, тянут эту тачку мужички такие же изнуренные… Везут эту повозку, и тут же падает, кто везет, – помирает. Его поднимают, кладут на повозку и пошли, дальше тянут…»^[6]

«Наша семья жила в Астраханской области, отец, мать и семеро детей, – рассказывала духовная дочь отца Севастиана Ольга Сергеевна Мартынова. – У нас ветрянка-мельница была, три коровы, быки, лошади – отец был хороший хозяин. Семья была верующая, богобоязненная. В 1930 году отца принуждали вступить в колхоз, но он отказался. И вот, помню, заходят к нам в дом три женщины, двое мужчин и говорят: “Здравствуй-здорово, Сергей Петрович! Вы подлежите раскулачке!” – “Ну, если так, – сказал отец, – пожалуйста”. И всю ночь делали опись, каждую тряпочку описывали и каждую кастрюлю. Двух старших братьев арестовали, они отбывали срок отдельно от нас. Отец по инвалидности аресту не подлежал. К нашему дому подогнали подводу и мать, отца, пятерых детей и с нами еще нашу племянницу младенца Клавочку посадили на подводу и вывезли за Астрахань в пустынное место в степи. Кроме нас, туда привезли еще семьдесят семей. Мы поставили из досок сарай и прожили в нем полтора года. 1 августа 1931 года всех нас, кто жил в степи, погрузили в товарные вагоны и, как скотину, повезли. У нас не было ни воды, ни хлеба, и все – мужчины, женщины, старики и дети вперемешку ехали в этих вагонах…

Через восемнадцать дней нас привезли под Караганду, в ту местность, где сейчас поселок Майкудук, и всех сгрузили на землю. Мы были изнуренные, едва живые… В степи стояли казахские юрты. Папа пошел туда: “Дайте водички”, – просит. “Давай сапоги, – говорят, – тогда получишь”… Он упросил, и ему дали ведро воды. У нас семья, и эту воду другие семьи просят – вот тут и дели, как хочешь. Поздним вечером нас снова погрузили в вагоны и привезли в Пришахтинск. Там поле и высокий караганник. Палатки поставили для надзирателей, а для нас – ничего, хоть вымирай. Какой-то начальник ходил и шагами отмерял участок на каждую семью: “Четыре метра так и четыре метра так. Ваш адрес: улица Реконструкции, 12, можете писать домой”. Караганник вырубить было нечем. Мы залезли в него на нашей доле 4 на 4 и стали копать ямочку. Выкопали, где-то набрали палок, поставили над ямой, как шалашик, караганником накрыли, на дно постелили траву – вот и весь приют. И все мы там… друг на друге лежали. Через неделю умерла наша Клавочка, а потом стали взрослые умирать.

К зиме люди начали землянушки строить – резать пластины из корней караганника. И построили из этих пластин землянушки – ни окон, ни дверей. Вот, допустим, твое одеяло на дверях, а мое одеяло на окне, – а укрыться человеку нечем. А у нашей семьи ничего не было, чем завесить окна и двери. Кушать тоже нечего было, только крупы чуть-чуть, что с собой успели взять. А кушать надо. И папа из земли сделал печку. Он котелок на нее поставит и что-то сварит из травы. А мы около печки сидим. Она дымит, в окна снег летит, а мы сидим.

18 марта 1932 года заболел тифом наш папа… А больница была – ни окон, ни дверей, и в самом здании снег лежал и лед на полу. У папы была высокая температура, и его на лед положили. Утром я пришла, а папа уже готов, застыл на льду.

Весной всех на работу стали выгонять, саманы делать. Детей выгоняли охранять кирпичи, чтобы скот казахский их не топтал. Дети, хоть и маленькие, а идут, чтобы паек получить шестьсот граммов хлеба. А взрослым восемьсот. А глянешь в степь, в сторону кладбища – тьма-тьмущая несут покойников. Да не несут, а находят досточку, веревку к ней привяжут, кладут покойника на досточку и волокут за веревку по земле…

В нашей семье остались в живых моя сестра, мама и те два брата, которых в Астрахани в тюрьму посадили. С батюшкой Севастианом я познакомилась в 1946 году…»^[7]

Однажды отец Севастиан с монахинями Марией и Марфой пришел на кладбище за Тихоновкой, где посредине кладбища были общие могилы, в которые когда-то за день клали по двести покойников-спецпереселенцев, умерших от голода и болезней, и зарывали без погребения, без насыпи, без крестов. Старец, осмотрев могилы и выслушав рассказы очевидцев как все это было, сказал: «Здесь день и ночь, на этих общих могилах мучеников, горят свечи от земли до неба».

В 1944 году в доме на Западной улице, где жили отец Севастиан и монахини, была устроена небольшая церковь, и отец Севастиан стал регулярно совершать в ней Божественную литургию.

Жители Михайловки, узнав о священнике, стали приглашать его в свои дома. Разрешения властей на совершение треб не было, но он ходил безотказно. Народ тогда в Караганде был верный – не выдадут. Не только в Михайловке, но и в других поселках полюбили отца Севастиана, поверили в силу его молитв. Из многих областей в Караганду стали съезжаться духовные дети старца – монашествующие и миряне, ища духовного руководства. Он принимал всех с любовью и помогал устроиться на новом месте. Дома в Караганде в то время продавались недорого: они принадлежали спецпереселенцам, которые со временем строили для себя новые дома и продавали свои саманные хибарки. Отец Севастиан давал деньги на покупку дома тем, у кого их не было, или добавлял тем, кому не хватало. Деньги ему со временем возвращали, и он отдавал их другим.

Караганда росла и строилась, вбирая в себя переселенческие поселки; возле крупных шахт был отстроен Старый город, после войны стал строиться многоэтажный Новый город. Большая Михайловка оказалась самым близким районом, прилегающим к Новому городу, а церковь в Караганде была только одна – молитвенный дом на 2-м руднике.

«В ноябре 1946 года по благословению старца православные жители Большой Михайловки подали… заявление о регистрации религиозной общины. Не добившись на месте положительного результата, верующие обратились с ходатайством в Алма-Ату к уполномоченному по делам религии в Казахстане. В ответ на это ходатайство в ноябре 1947 года в Карагандинский облисполком пришло распоряжение: “Запретить священнику Севастиану Фомину службы в самовольно открытом храме”. Повторные заявления направлялись в Алма-Ату и в 1947-м, и в 1948 годах. Верующие ездили ходатайствовать в Москву, обращались за поддержкой в Алма-Атинское епархиальное управление. К военкому Карагандинской области писали родители воинов, погибших в годы Великой Отечественной войны, единственным утешением для которых была молитва за своих погибших на войне сынов, – “…но нас, говорилось в письме, лишают и этой возможности”»^[8].

Верующие просили зарегистрировать молитвенный дом хотя бы в качестве филиала существующего на 2-м руднике молитвенного дома.

В результате в 1951 году большемихайловский молитвенный дом, где некоторое время все-таки совершались требы, был окончательно закрыт. И только в 1953 году верующие добились официального разрешения на совершение в большемихайловском молитвенном доме церковных таинств и обрядов – крещения, отпевания, венчания, исповеди. Теперь к отцу Севастиану могло обращаться уже больше людей, но литургию он мог совершать только тайно на частных квартирах верующих. После утомительного трудового дня, после келейной молитвы отец Севастиан – маленький, худенький, в длинном черном пальто и в черной скуфейке – в три часа ночи шел своей легкой, быстрой походкой по темным карагандинским улицам в заранее условленный дом, куда по одному, по два собирались православные. По великим праздникам всенощное бдение служилось с часа ночи и после короткого перерыва совершалась Божественная литургия. Окна плотно завешивались одеялами, чтобы не пробивался свет, а внутри дома было светло и многолюдно. Службу заканчивали до рассвета, и так же, по темным улицам, по одному – по два люди расходились по домам^[9].

Но хлопоты об открытии храма не прекращались, снова и снова отец Севастиан посылал ходоков в Москву, и наконец в 1955 году власти разрешили зарегистрировать религиозную общину в Большой Михайловке.

Начались реконструкционные работы по переоборудованию жилого дома в храмовое здание. Всем руководил отец Севастиан. Были сняты перегородки внутри дома, на крыше сооружен голубой купол-луковка, но представители местной власти категорически запретили поднимать крышу храма хотя бы на сантиметр, тогда батюшка благословил народ ночью тайно собраться и в течение ночи углубить на один метр пол. Люди с воодушевлением взялись за лопаты, и за ночь было вывезено грузовиками 50 кубометров земли. Таким образом, потолок от пола стал на метр выше прежнего. Пол быстро покрыли досками, и утром в церкви уже совершался молебен.

Во дворе храма построили дом, назвав его «сторожкой», к которому постепенно пристроили четыре комнаты: трапезную с кухней, келью для келейниц и большую светлую комнату с тамбуром, которая стала кельей отца Севастиана. Здесь же, во дворе, устроили открытую часовню для служения Пасхальной заутрени и Крещенского водосвятия. В кухне были поставлены нары для приезжих, которых особенно было много под праздники (через несколько лет власти приказали эти нары убрать). Жители Михайловки стали приносить сохранившиеся у них иконы, некоторые иконы были спасены ими при закрытии в 1928 году старой Михайловской церкви.

Священников отец Севастиан подбирал себе сам. Сначала приглядывался к человеку, потом призывал и говорил: «А вам надо быть священником». Имея большой духовный и жизненный опыт, старец хорошо понимал, насколько опасно может быть для общины принятие чуждого по духу человека, который мог оказаться и прямым врагом Церкви. Даже от тех, кому он сам помогал и кому доверял, у него были скорби.

В 1950-х годах к нему обратился иеромонах Антоний, отец Севастиан принял его и благословил служить вместе с собой. Отец Антоний обладал благообразной наружностью и красивым голосом. Он увлек на свою сторону многих духовных детей старца, в том числе и из самых близких, и, в конце концов, пожелал отправить отца Севастиана за штат и стать во главе прихода. С этой целью он отправился в Алма-Ату к митрополиту Николаю (Могилевскому)^[f]. Вместе с ним отец Севастиан благословил ехать пономаря и члена ревизионной комиссии раба Божьего Павла.

«Когда мы зашли в приемную владыки Николая, – рассказывал впоследствии Павел, – отец Антоний стал говорить, что отец Севастиан старый и слабый, что на приходе мать Груша всем командует. “Ну, хорошо, – сказал владыка, – отца Севастиана отправим за штат, а вас назначим на его место”. Когда я услышал эти слова, у меня полились слезы, я упал владыке в ноги и стал просить его ради Христа не отправлять батюшку за штат: “Ведь он стольких людей поддерживает, среди них есть больные, парализованные, как освободившийся из Долинки иеромонах Пармен, которого батюшка тоже взял на свое обеспечение. Они погибнут без его помощи”. Так я слезно умолял владыку. Владыка понял, что отец Антоний ввел его в заблуждение, встал с кресла, подошел ко мне и поднял с колен со словами: “Брат, не плачь так. Отца Севастиана оставим на своем месте, пусть служит, как служил, успокойся”»^[10].

Отец Севастиан был настоятелем храма одиннадцать лет – с 1955-го по 1966 год, до дня своей кончины.

22 декабря 1957 года, в день празднования иконы Божией Матери «Нечаянная радость», архиепископ Петропавловский и Кустанайский Иосиф (Чернов) возвел отца Севастиана в сан архимандрита.

Свое возведение в сан архимандрита отец Севастиан принял с глубоким смирением. Как-то после службы, держа в руках митру, он сказал: «Вот – митра. Вы думаете, она спасет? Спасут только добрые дела по вере»^[11].

Отец Севастиан во все время своего служения безупречно соблюдал церковный устав, не допуская при богослужении пропусков или сокращений. Церковные службы для него были неотъемлемым условием его внутренней жизни. Он очень любил оптинский напев, иногда сам приходил на клирос и пел. Хор был женский, монастырского духа, пели монахини и молодые девушки.

Пение хора любил молитвенное, умилительное. «Это не угодно Богу – кричать, да еще и ногами притопывать. Бог не глухой, Он всё слышит, и помыслы наши знает». Отец Севастиан следил за чтением и пением хора, чтобы читали и пели со страхом Божиим, благоговейно и молитвенно. Не терпел выкриков, когда один заглушает всех. С Херувимской песни до конца обедни запрещалось всякое движение в храме, включая оформление треб и торговлю свечами. Строгие замечания он делал разговаривающим в храме во время службы, особенно монашествующим, – иногда даже в облачении выходил из алтаря и делал замечание. Отец Севастиан приучал прихожан оставаться в храме до конца молебна и поэтому только после молебна давал прикладываться ко кресту. И тогда, бывало, стараясь погасить могущее возникнуть недовольство от долгого богомоления, он смиренно говорил: «Все мы старые, слабые, немощные, больные, неповоротливые и все делаем медленно. Поэтому и служба долго идет. А где молодые священники – сильные, крепкие, там все быстро делается и скорее отходит служба»^[12].

Отец Севастиан старался возродить в храме дух Оптиной пустыни и на это положил много трудов, как он сам говорил: «Я здесь много пота пролил, чтобы основать этот храм»^[13].

Здоровье у отца Севастиана было слабое, он страдал от сужения пищевода. Эта болезнь была следствием тех нервных потрясений, которые он перенес за свою долгую жизнь в условиях гонений от безбожных властей. Он всегда был в напряжении, особенно в тот период, когда церковь была не зарегистрирована и он тайно, только с самыми близкими людьми служил литургию. Он говорил: «Вот вам: батюшка, послужи! А вы знаете, что я переживаю?» Он в то время явно нарушал закон, и его в любое время могли арестовать. И впоследствии, когда в церкви уже служили открыто и заходил человек в погонах, отец Севастиан часто думал: «Могут сейчас подойти, прервать службу и арестовать». Однажды кто-то из духовных детей сказал ему: «Я боюсь вот такого-то человека». А он, улыбнувшись, сказал: «Да? А я вот не боюсь его. Я никого не боюсь. А вот боюсь, что церковь закроют. Вот этого я боюсь. Я за себя не боюсь – я за вас боюсь. Я знаю, что мне делать. А что вы будете делать – я не знаю»^[14].

В церкви всегда было много молодежи, только на клиросе до семнадцати девушек пело. И все скрывались, когда приезжал уполномоченный по делам религии с проверкой. Как только сообщают: «Власти!» – все прячутся. По восемь человек приезжало с уполномоченным. В храм зайдут, а на клиросе только одни старушки стоят. Власти предполагали все же церковь закрыть и вызывали для этой цели к себе отца Севастиана. Он приезжал, но они терялись и не знали, какой к нему найти подход. «Что за старичок, говорят, что мы не можем ничего? Ну, пусть постарчествует, а как его старчество пройдет, мы церковь закроем»^[15].

Однажды уполномоченный по делам религии при облисполкоме стал требовать, чтобы священнослужители перестали выезжать с требами в город Сарань и поселок Дубовку, так как они относятся к другому району. Староста передал это требование отцу Севастиану, и тот на другой день вместе со старостой приехал в облисполком к уполномоченному и, обращаясь к нему, сказал: «Товарищ уполномоченный, вы уж нам разрешите по просьбе шахтеров совершать требы в Сарани, в Дубовке и в других поселках. Иногда просят мать больную причастить или покойника отпеть»^[16]. И уполномоченный на это вдруг извинительно произнес: «Пожалуйста, отец Севастиан, исполняйте, не отказывайте им»^[17].

«Торжественным событием для духовных детей отца Севастиана были день его тезоименитства и день рождения. Всем хотелось к нему подойти, поздравить его, сделать ему хотя небольшой подарок. Но батюшка не любил ни почестей, ни особого внимания к себе, не любил он и принимать подарки. Все соберутся его поздравить, а он приедет поздно вечером или даже на другой день. Однажды в день тезоименитства он вернулся домой поздно вечером, открыл дверь кельи и, еще не войдя в нее, неожиданно вскрикнул: “Кто?! Кто позволил засорять мне душу и келью?!” Келейницы, обеспокоенные такой реакцией, заглянули в келью и увидели, что около его кровати стоят новые бурки. Их кто-то поставил без его благословения»^[18].

«Особенно отец Севастиан любил бывать в поселке Мелькомбинат. Он говорил, что в Михайловке у него “Оптина”, а на Мелькомбинате – “Скит”. Туда он собирал своих сирот и вдов, покупал им домики и опекал их. И когда он приезжал на Мелькомбинат помолиться, люди бросали свои дела и заботы и один по одному спешили туда, где батюшка, – лишь бы получить благословение и утешиться»^[19].

«О молитве отец Севастиан говорил: “Молиться можно на всяком месте, во всякое время: стоя, сидя, лежа, во время работы, в пути. Только разговаривать в храме грешно”.

«Напоминал не раз, что, заходя в автобус, самолет, легковую машину и так далее, необходимо молча перекреститься, невзирая ни на кого, даже на смех других. Ради одного, двух или трех человек верующих могут и другие быть спасены от грозившей беды»^[20].

«Батюшка часто напоминал о прощении обид друг другу и непамятозлобии, говорил: “Бог гордым противится, а смиренным дает благодать”. А о гордых: “Ярому коню – глубокая яма”. И были случаи, когда за гордость, непослушание, самомнение люди совершали падения и терпели искушения.

У одной из хористок по имени Александра как-то вдруг резко и ярко “прорезался” сильный и красивый голос. И она возгордилась – стала высокомерной, стала кичиться своим голосом и унижать других. Монахини в деликатной форме делали ей замечания, но Александра не слушала их. Однажды в Пасхальную ночь отец Севастиан послал ее вместе с другими петь в часовне Пасхальную утреню, так как весь народ в церкви не вмещался и утреню служили еще в часовне во дворе. Но Александра идти наотрез отказалась. Все были удивлены ее отказом и советовали послушаться батюшку. Но она не послушалась. Тогда отец Севастиан очень строго сказал: “Шура, не гордись, Бог отнимет голос, и петь ты не будешь!” …В скором времени она заболела, попала в больницу, а когда вернулась, петь уже не могла – у нее пропал голос. Батюшка и все окружающие очень ее жалели, но здоровье и голос к ней не вернулись.

А с простыми, смиренными людьми по молитвам отца Севастиана Господь творил чудеса. Одна девушка еще в детстве заболела глазами (опухли и как бы совсем заросли). Врачи отказались лечить. Тогда она обратилась к батюшке, который благословил отслужить молебен с водосвятием перед иконой Скорбящей Божией

Матери и святой водой промывать глаза. И, к радости всех, опухоль исчезла, глаза открылись и стали видеть как прежде.

Однажды среди беседы о нравах людей батюшка сказал и даже указал: “Вот этих людей нельзя трогать, они, по гордости, не вынесут ни замечания, ни выговора. А других, по их смирению, можно”.

Иногда пробирал одного кого-нибудь при всех (бывало даже не виновного, но смиренного и терпеливого), чтобы вразумить тех, которым нельзя сказать о проступках и недостатках прямо. Таких он сам не укорял и не обличал и другим не велел, но ждал, терпел и молился, пока человек сам не осознает и не обратится с покаянием к Богу и к духовному отцу»^[21].

«Жалующимся на болезнь иногда скажет: “Одно пройдет, другое найдет!” – “Болеть нам необходимо, иначе не спасемся. Болезни – гостинцы с неба!”

В утешение старым и больным, скорбящим, что не могут в храм Божий ходить, говорил: “Благословляю молиться умом молча: “Господи, помилуй”, “Боже, милостив буди мне грешной”. Господь услышит. Терпи болезни без ропота. Болезни очищают душу от грехов”.

Пожилым людям отвечал иногда словами пророка Давида: “Семьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь”. Молодые болеют, а старым как не болеть, когда организм, как одежда, обветшал от времени”.

Иные думают поправить здоровье и продлить себе жизнь, вкушая вино и мясную пищу. Батюшка, бывало, скажет: “Нет, мясная пища бывает полезна при здоровом сердце и желудке, а в противном случае она только вредна. Растительная пища легко усваивается при больном организме и потому полезна”. И себя в пример приводил: несмотря на множество болезней, мясной пищи не вкушал, а дожил до преклонных лет. И потом добавит: “Не одной пищей жив человек”.

Внушал батюшка беречь свое здоровье. В большие холода одеваться и обуваться потеплее, хотя это и не модно. “Берегите свое здоровье, оно – дар Божий. Злоупотреблять своим здоровьем грешно пред Богом”.

Некоторым молодым людям, ввиду их слабого здоровья, батюшка не давал благословения учиться дальше десятого класса. “Выучишься, а здоровье потеряешь. А без здоровья какой ты работник? И плюс духовное опустошение – душа потеряет последнюю искру Божию!”»^[22].

«Батюшка внушал не забывать страждущих и больных, особенно в больнице лежащих, быть чуткими, сострадательными к ним – может, и сами такими будем. Многим молодым девушкам благословлял работать в больнице. “Самое жестокое сердце, глядя на таких страдальцев, может смягчиться и сделаться сочувственным и сострадательным к ближнему. От этого зависит спасение души”.

Тех же, кто завидовал богато живущим, частенько брал с собой на требы к самым бедным вдовам с детьми, живущим в землянках. И скажет: “Вот посмотри, как люди живут! А ты любишь смотреть на хорошие дома и богато живущих и завидовать тому, в чем нет спасения. Вот где спасение! Вот где школа сострадания и доброделания! Для искоренения зависти надо смотреть на хуже тебя живущих, тогда мир будет в душе, а не смущение, – и завидовать перестанешь”.

Говоря о пользе нестяжания, отец Севастиан приводил в пример одного своего знакомого священника, у которого после его кончины ничего не осталось: ни денег, ни вещей. “Как хорошо! Как легко умирать, когда нет ничего лишнего! И будет приют в Царстве Небесном”.

Поскольку отец Севастиан сам был милостивым, сострадательным к больным и неимущим, то и других тому же учил: “В этом и заключается наше спасение”. “Если сам ты не милуешь ближних и, что еще хуже, не прощаешь, то как у Господа будешь просить себе милости и прощения?”

Но не без рассуждения отец Севастиан и сам милостыню подавал, и других предупреждал. Особенно пьяниц избегал. Не одобрял скупость и расточительность без нужды. “Во всем надо держаться золотой середины,” – говорил он.

Старым монахиням, которые на обедах в миру вкушали мясную пищу, нарушая устав (когда в таком возрасте и постной-то пищи нужно употреблять в меру), отец Севастиан строго об этом напоминал. А молодым не возбранял кушать мясное до определенного возраста, а потом постепенно приучал отвыкать, во всем ценя умеренность.

Не раз говорил: “За несоблюдение без причины постов, придет время – постигнет болезнь. Тогда не по своей воле будешь поститься. Господь попустит за грехи”.

С сожалением говорил о тех, кто редко бывает в храме, редко или совсем не причащается (особенно пожилые). Как пример, указывал на тех, кто живет рядом с храмом: “Просидят на лавочке всю службу, но в церковь не придут, хотя христианами зовутся! Другие же люди, живя от храма в отдаленных местах, за много километров, находят время ради спасения души приезжать в церковь в праздники и молиться”. Сожалел также, что мало ходит в храм мужчин: “Почти одни женщины бывают, а где же мужчины?” Иногда кто-нибудь скажет: “В этом году людей в церкви прибавилось!” А он ответит: “Это не наши, а приезжие люди. А с нашего Нового города как никто не ходил, так и не ходит, кроме нескольких женщин”.

Иногда Великим постом кто-нибудь скажет: “Много сегодня причастников было”. А он ответит: “Причастников много, да причастившихся истинно не много”.

Часто говорил: “Не дорого начало, не дорога середина, а дорог конец”. И много приводил поучительных примеров, когда кто в начале духовного пути горячо возьмется молиться, поститься и прочее, да еще без благословения, но впоследствии охладевает и оставляет этот путь. А другие идут умеренно, с постоянством, терпением, и превосходят всех. Отец Севастиан во всем ценил середину и говорил: “Царским путем все святые отцы шли”.

“Кто идет с самого начала постепенно, не делая скачков с первой ступени через две-три, а постепенно переходя с одной на другую до конца, не торопясь, – тот спасается”.

“Умеренность, воздержание, рассуждение, своевременность, постепенность полезны всем и во всем”.

Были случаи, когда по незнанию некоторые новенькие подходили к Святой чаше не исповедавшись. Отец Севастиан тогда строго спрашивал: “А вы исповедовались?” И не допускал до причастия. А после службы доведет до сознания человека, как надо готовиться к принятию Святых Таин. Особенно недоволен бывал, когда кто без уважительной причины опаздывал на службу или требовал исповедать его и причастить без должного приготовления, и это при добром здравии. “Так только больных можно причащать, а вы при добром здравии и имеете за собой множество грехов. Неужели не можете выбрать время, чтобы приготовиться, очистить себя покаянием, прийти вовремя в храм, выслушать правило и службу и, исповедавшись, подойти со страхом Божиим к чаше!” И не допускал таких до причастия. Прибавлял еще: “Подойти к чаше Святых Таин это не все равно, что подойти к столу к чашке супа или к чашке чая”.

Отец Севастиан часто убеждал: в скорбях, в болезнях и искушениях призывать в молитвах всех святых угодников Божиих, чтить их память. Также чтить день своего Ангела, имя которого носишь, но не день рождения. Он был недоволен теми, кто отмечал день своего рождения, а не день Ангела. И приводил в пример Ирода, который во время пира в день своего рождения велел отсечь главу святому Иоанну Крестителю.

Очень огорчался он тем, что в народе больше почитались праздники чудотворных икон Божией Матери, чем двунадесятый праздник Рождества Пресвятой Богородицы, в день которого народа в храме бывало мало. Ради того, чтобы почтить Рождество Божией Матери, в храме был освящен престол в честь этого праздника, и поэтому на праздник приезжал архиерей и было большое торжество.

Отец Севастиан старался довести до сознания прихожан значение и величие святого апостола Иоанна Богослова и научил их приходить в храм в день его памяти. Часто говорил: “Ведь у вас в семьях нет мира и любви между вами. А кто вам поможет, как не он, святой Иоанн Богослов, апостол любви? “Дети, любите друг друга!”

Часто умолял и очень строго предупреждал, во избежание наказания Божия, не ходить в праздники на базар и по магазинам. Приучал дорожить праздничными церковными службами, не менять их ни на что житейское, душевредное. “Только в церкви человек обновляется душой и получает облегчение в своих скорбях и болезнях”»^[23].

«Пробирал тех монахинь, которые любили напоказ одеваться в монашеское, или мирских вдов и девиц, одевающихся в черное. Говорил: “Лучше всего одеваться в синий или серый цвет, скромно. Черное не спасет и красное не погубит”…

Говорил еще: “Молодые не должны уделять своей внешности большого внимания. Не надо им слишком за собой следить: ни часто мыться, ни одеваться со вкусом, а небрежнее, не смущая свою душу и совесть, чтобы и для других не быть камнем претыкания.

Сам хочешь спастись и другим не мешай. А старенькие должны быть чистыми и опрятными, чтобы ими не гнушались и не отворачивались от них”.

Иногда отец Севастиан говорил о брачных узах и о супружеских обязанностях: о верности, доверии, о терпении в случае болезни одного из супругов или детей. Упрекал неблагодарных детей, напоминая им заботы родительские: их труд, любовь, бессонные ночи у колыбели во время болезни, страх за жизнь и здоровье детей. “Господь лишит таких детей счастья”, – говорил батюшка. “Чти отца и матерь, да долголетен будеши на земли”. В пример ставил тех детей, которые чтили своих родителей при их жизни и по смерти молятся о них.

Неоднократно предупреждал родителей, которые чуть не с младенчества приучают детей к своеволию и самолюбию: “Теперь не дети идут за родителями, а родители за детьми”… Мальчик тянет за руку бабушку или мать: “Пойдем домой или на улицу!” – только бы уйти из храма. И родители слушались и уходили»^[24].

«Не раз и не два отец Севастиан делал замечания родителям за чрезмерное пристрастие и привязанность к своим детям, за то, что родители готовы чуть не молиться на них вместо Бога. “Сами простые крестьяне, малограмотные, одеваются и обуваются абы во что и абы как, недоедают ради того, чтобы своих детей одеть, обуть и выучить наравне с городской интеллигенцией. А дети, выучившись, начинают презирать неграмотность и нищенское одеяние своих родителей, даже стыдятся их”»^[25].

«Когда говорили о видениях, он один ответ давал: “А я ничего не вижу!” И приводил слова святых отцов, что не тот выше, кто видит ангелов, а тот, кто видит свои грехи»^[26].

«Бывало, скажет: “До самой смерти бойтесь падений и не надейтесь на свои силы, а только на помощь Божию, призывая Его в молитве со смирением… Самая лютая страсть – блудная. Она может бороть человека на болезненном и даже смертном одре, особенно тех, кто прожил жизнь земную до старости невоздержанно. Эта страсть в костях находится, она бесстыжее всех страстей. Никто сам по себе не может избавиться от нее. Только Господь может избавить, когда обращаешься к Нему со слезами и сокрушенным сердцем. Помнить нужно об этой брани до самой смерти. Стоит только немного забыться, оставить молитву, потерять страх Божий, как она тут же даст о себе знать. Только непрестанная молитва, страх Божий, память смертная, память о Суде, аде и рае отгонит ее”.

Иногда на жалобы кого-нибудь на свои недостатки и немощи скажет: “Читай книги, там все найдешь!” И иным благословлял читать жития святых, а другим – творения святых отцов, – кому что на пользу.

“В деле своего спасения не забывайте прибегать к помощи святых отцов и святых мучеников. Их молитвами Господь избавляет от страстей. Но никто не думайте своими силами избавиться от них. Не надейтесь на себя до самой смерти в борьбе со страстями. Только один Господь силен избавить от них просящих у Него помощи. И покоя не ищите до самой смерти”.

Некоторым, жалующимся на беспокойство от людей, бесов, страстей и так далее, отец Севастиан отвечал: “Тогда может быть покой, когда пропоют: “Со святыми упокой…” А до этого не ищи покоя до самой смерти. Человек рождается не для покоя, а для того, чтобы потрудиться, потерпеть ради будущей жизни (покоя). Здесь мы странники, пришельцы, гости. А у странников нет покоя в чужой стране, в чужих делах. Они, ступая шаг за шагом, идут вперед и вперед, чтобы скорее достичь родного отечества, то есть дома Божия, Царства Небесного. А если здесь, в земной юдоли скорбей, в мире удовольствий замедлить, то вечер (то есть закат дней) незаметно подступит и смерть застанет душу неготовой, без добрых дел, и времени их сотворить уже не будет. Смерть неумолима! Ни один богач богатством, ни сребролюбец деньгами, ни богатырь силою, ни царь, ни воин не могут откупиться от смерти, и никто из них не может взять с собою ничего, приобретенного ими. Наг человек родился, наг и отходит. Только вера, добрые дела, милостыня идут с ним в будущую жизнь, и никто не поможет: ни друзья, ни родные”»^[27].

Отец Севастиан говорил: «В наших грехах и страстях не виноваты ни вино, ни женщины, ни деньги, ни богатство, как иные хотят себя оправдать, а наша неумеренность. Пьяницы винят вино, блудницы или блудники винят мужчин или женщин, сребролюбцы винят деньги, богатые винят богатство и так далее. Выходит, что если бы не было вина, женщин, денег, богатства, то грешники не грешили бы. Богом устроено все премудро и прекрасно. Но от неразумного употребления и пользования вещами получается зло»^[28].

Он напоминал не раз: «Зло находи в себе, а не в других людях или вещах, с которыми ты не сумел правильно обращаться. Так и ребенок обращается с огнем или мечом: себя же жжет, себя же режет»^[29].

Как-то отец Севастиан сказал: «Между нами, монахами, и миром глубокая пропасть. Миру никогда не понять нашей жизни, а нам – их. Если бы монахи знали заранее, сколько их ждет искушений и скорбей на узком, но спасительном пути, то никто бы не пошел в монастырь. А если бы мир знал о будущих благах монашествующих, то все пошли бы в монастырь.

Почему разогнали монастыри? Потому что монахи стали разъезжать на тройках, да одеваться в шерстянку. А раньше монахи носили холщовые подрясники и мухояровые рясы, трудились по совести. И те были истинные монахи. Какая-нибудь игуменья из дворян, а не из своих монахинь, быстро загоняла послушниц в Царство Небесное своим бессердечным к ним отношением и жестокостью. Бедные монахини разговлялись капустой, а игуменья, в угоду начальствующим, все им отдавала, а своих лишала необходимого»^[30].

«Он часто повторял: “Раб, знавший волю господина своего и не сотворивший ее, бит будет больше, нежели раб, не знавший воли господина своего”. А некоторым прямо говорил: “Ведь ты знаешь все и Бога на мир променяла (или променял)”. – “Мир обещает злато, а дает блато”. – “Неженатый печется о Боге, а женатый – о жене”. – “Не связавший себя узами семьи всегда свободен. Одна забота – спасение души. Цель жизни – чистота, конец – Царство Небесное!”»^[31].

«Что дороже всего на свете? Время! – говорил он. – И что теряем без сожаления и бесполезно? Время! Чем не дорожим и пренебрегаем больше всего? Временем! Потеряем время – потеряем себя! Потеряем все! Когда самую ничтожную вещь потеряли мы, то ищем ее. А теряем время – даже не осознаем. Время дано Господом для правильного употребления его во спасение души и приобретения будущей жизни. Время должно распределять так, как хороший хозяин распределяет каждую монету – какая для чего. Каждая имеет у него свое назначение. Так и время будем распределять полезно, а не для пустых забав и увеселений, разговоров, пиров, гулянок. Взыщет Господь, что мы украли время для своих прихотей, а не для Бога и не для души употребили»^[32].

«Открыто отец Севастиан никого не исцелял и не отчитывал, и по своей скромности и простоте всегда говорил: “Да я никого не исцеляю, никого не отчитываю, идите в больницу”. “Я, – говорил он, – как рыба, безгласный”… О бесноватых говорил: “Здесь они потерпят, а там мытарства будут проходить безболезненно… Я не хочу с вас кресты снимать. Здесь вы потерпите, но на небе большую награду приобретете”… Когда кто-нибудь ропщет на ближнего, он скажет: “Я вас всех терплю, а вы одного потерпеть не хотите”. Не поладит кто, он беспокоится: “Я настоятель, а всех вас слушаю”. Он заботился о спасении каждого, это была его цель. Он просил: “Мирнее живите”. Однажды поехали на требу и забыли кадило. Стали друг друга укорять. Батюшка сказал: “Я сам виноват”, – и все замолкли»^[33].

«У меня заболел шестилетний племянник – упал с велосипеда и стал хромать, – рассказала Ольга Сергеевна Мартынова. – Родители не обратили на это внимания. Я решила сама показать его врачу. Хирург осмотрел и сказал: “У него гниет бедро”. Сделали операцию – и неудачно. Во второй раз вскрыли, зачистили кость, но опять неудачно. Тогда я пошла в церковь, и вдруг батюшка сам меня спрашивает: “Ольга, у тебя кто-то болеет?” – “Да, – отвечаю, – племянник”. – “А ты переведи его в Михайловскую больницу, у тебя ведь там хирург знакомый”. Я договорилась и перевела племянника в эту больницу. Врачи как глянули: мальчик едва живой, – и быстро его опять под нож, сделали срочную операцию, уже третью. Воскресенье подходит, я прихожу в храм, батюшка спрашивает: “Привезла мальчика? Что же ты до дела не доводишь? Почему ко мне его не несешь? Люди ко мне из Москвы, Петербурга едут, а ты рядом и не несешь его ко мне. Вот прямо сейчас иди в больницу и на руках неси его ко мне”.

Я пошла в больницу, там была с мальчиком его мать. Мы взяли Мишу и на руках по очереди донесли его до церкви. Дело было перед вечерней. Занесли в храм, поднесли к батюшке, батюшка зовет: “Ми-ишенька, Ми-ишенька!” А он только глазами повел и лежит, как плеть, весь высох, безжизненный. Батюшка говорит: “Поднеси его к иконе Святой Троицы в исповедальной”. Я поднесла. Батюшка велел, чтобы поставили стул и говорит: “Поставь Мишеньку на стул!” Я – в ужасе! У ребенка руки и ноги как плети – как он встанет, он ведь уже полумертвый! Батюшка тогда зовет мать и говорит: “Вы его с двух сторон держите и ставьте. Смелее, смелее!” Поставили его, ножки коснулись стула, а мы с двух сторон держим, вытягиваем его в рост. Затем батюшка позвал еще монахинь и сказал им: “Молитесь Богу!” – и сам стал молиться. Мы держим Мишу, и я смотрю: он твердеет, твердеет, прямеет, прямеет, выпрямился – и встал на свои ножки! Батюшка говорит: “Снимайте со стула, ведите его, он своими ножками пойдет”. И Миша пошел своими ножками. Все – в ужасе! А батюшка помазал его святым маслом и говорит матери: “Ты останься здесь с ним ночевать, мы его завтра причастим, он и хромать не будет”. Но мать не осталась, уехала с Мишей на радостях домой. И еще батюшка просил ее привезти мешок муки в благодарность Богу, а она привезла только маленький мешочек. И вырос наш Мишенька, стал такой хорошенький, но на одну ножку хромал – ведь мать не послушалась, не оставила его причастить»^[34].

«В 1960 году из города Ижевска приехала к батюшке Пелагия Мельник, – рассказывала Ольга Федоровна Орлова, врач отца Севастиана. – Уже в течение полугода она не могла есть ни хлеба, ни каши, ни картофеля, ни других продуктов. Питалась исключительно молоком и сырыми яйцами. Она ослабла и передвигалась с большим трудом. Когда Пелагия попыталась пройти в келью к батюшке, ее не пропустили, так как желающих попасть к нему было очень много. Она просила, чтобы ей позволили пройти без очереди, но все безрезультатно. Внезапно открылась дверь, вышел батюшка и сказал: “Пропустите эту женщину ко мне, она очень больна”. Войдя в келью, Пелагия опустилась перед батюшкой на колени и, не произнося ни слова, горько расплакалась. Батюшка сказал ей: “Не плачь, Пелагия, все пройдет, исцелишься”. Дал ей свежую просфору, стакан воды, большое яблоко и сказал: “Съешь это”. Она ответила, что уже полгода не ест хлеба: болит горло и пища не проходит. Батюшка сказал: “Я благословляю. Иди в крестильную, сядь на широкую скамейку и съешь”. Она пошла в крестильную, села на скамейку и легко и свободно съела батюшкины дары. После этого она сразу уснула и проспала сутки. Батюшка подходил к ней несколько раз, но будить не велел. Проснулась Пелагия совершенно здоровой. Батюшка сказал: “Работа у тебя тяжелая, но скоро все изменится”. И действительно, через полмесяца после возвращения в Ижевск Пелагию, даже без ее просьбы, перевели на другую, более легкую работу.

Косинова П.И. рассказала. Она пришла к отцу Севастиану с жалобами на боль в прямой кишке и в поясничной области. После обследования в онкологическом диспансере у нее признали рак прямой кишки и предложили оперироваться. Перед операцией она решила прийти к батюшке за благословением, поставить в церкви свечи и отслужить молебен. Но отец Севастиан сказал: “Не торопись, успеешь умереть под ножом. Поживи еще, ведь у тебя дети”. Она подходила к отцу Севастиану трижды, но ответ был один – операцию не делать. Посоветовал купить алоэ, сделать состав и пить. Также предложил заказать молебен с водосвятием Спасителю, Матери Божией, Ангелу Хранителю и всем святым. Через три месяца она пошла в диспансер для контрольного обследования. При осмотре выяснилось, что опухоль почти рассосалась. Вскоре она поправилась совсем»^[35].

Врач Татьяна Владимировна Торстенстен рассказывала: «Жил в поселке Тихоновка иеромонах отец Трифон. Он часто бывал у отца Севастиана и пел в хоре. После открытия церкви отцу Севастиану с помощью благочинного удалось организовать в Тихоновке и в Федоровке молитвенные дома, которые по его благословению обслуживал отец Трифон. Как-то в один из воскресных дней, после службы, подошел он к отцу Севастиану взять благословение поехать в этот день в Федоровку. Отец Севастиан посмотрел на него внимательно и, благословляя, сказал: “Я уже сам хотел посылать тебя туда сегодня. Только ехать нельзя, иди пешком напрямик через Зеленстрой”. Отец Трифон удивился, потому что, хотя через Зеленстрой и было напрямик, но пешком путь был очень далекий. Но, конечно, пошел, как благословил отец Севастиан. Дорога лежала через лесопитомник. Пока отец Трифон пересекал его, на пути ему не встретился ни один человек. И вдруг, из-за густого кустарника выскочил молодой, здоровенный мужчина в очень взбудораженном состоянии, схватил его за руку и повлек за собой в лес, в сторону от дороги. Отец Трифон очень испугался, но вынужден был повиноваться, поспешая за ним в чащу леса. “Идем, отец, идем, – приговаривал на ходу мужчина, – я давно тебя жду, весь извелся”. – “Вот, – думает отец Трифон, – и конец мне пришел”. Когда они вошли в гущу леса, мужчина отпустил руку отца Трифона и сказал: “Ну, садись, отец, на пенек, слушай меня и решай мою судьбу”. И стал рассказывать: “Я очень люблю свою жену. Она молодая, красивая, умная, хорошая хозяйка. Живем мы дружно, в достатке. Очень хочется иметь детей, а их нет. И вдруг вчера от медсестры я узнал, что на прошлой неделе жена моя сделала аборт. Я всю ночь маялся со своими думами – жены дома не было, ушла на суточное дежурство. Что же, думаю, раз так сделала, значит, ребенок не от меня, и она мне изменяет. А если от меня, то меня не любит, решила бросить. Значит, все годы мне лгала. И за эту ложь, и за то, что убила ребенка, долгожданного, решил я, что все равно простить ее не смогу. И решил, что должен ее убить. И не знаю, задремал я или забылся, только привиделся мне старичок, роста небольшого, а борода большая. И говорит мне: “Ты что же это, сам все решил, ни с кем не посоветовался. Так нельзя. Посоветуйся сперва, расскажи все мужчине пожилому, первому, кто на дороге встретится. И как он тебе скажет, так и поступай, а то ты сейчас в горячке можешь ошибиться”, – и строго так говорит. Очнулся, сел на кровати – нет никого. А ведь ясно слышал голос. Вскочил я с кровати – и бежать из дома, пока жена с дежурства не пришла. Иду по улице и думаю: “Как же я могу на улице с кем-нибудь поговорить, душу свою выложить? Кто станет меня выслушивать и вникать в мое дело?” И решил я идти в Зеленстрой и ждать, пока пойдет пожилой человек, чтобы поговорить с ним. Только правду мне скажи, истинную правду, как ты понимаешь про мою жену. Я ведь догадаюсь, если будешь вилять. Как думаешь, так и говори, а то и тебе плохо будет”.

– Как твое имя? – спросил его отец Трифон.

– Николай.

– Я буду молиться твоему святому, святителю Николаю. Я ведь монах. Буду молиться, чтобы Николай Угодник открыл нам правду.

И стал отец Трифон молиться.

– Ну, вот что, Коля, – ласково сказал он после молитвы. – Жена твоя сама сейчас уже раскаивается. Она тебя любит, верна тебе.

Она сейчас плачет, жалеет, что захотелось ей еще пожить свободно, без забот. Она тобой дорожит. Иди домой спокойно, прости жену. Примирись с ней, и живите дружно, – мужчина напряженно слушал, и лицо его прояснялось, словно безумие с него сходило. – Скоро у вас родится ребенок. Все это мне святитель Николай сказал, я не от себя говорю.

Мужчина задрожал весь, зарыдал и повалился отцу Трифону в ноги, стал благодарить, просить прощения.

– Ведь я же и тебя мог убить, если б жену решился убить! Я бы тебя, как свидетеля боялся, я же в безумие впадал!

– Ну, иди, Коля, спокойно. Иди с миром. Я тебя прощаю.

Отец Трифон попрощался с мужчиной и пошел, сам не свой, в Федоровку. “Как же, – думает, – батюшка благословил меня через лес идти? Такая опасность меня там ожидала…” А когда увиделся с батюшкой, тот встретил его с улыбкой: “Ну что, живой остался?” – “Да, батюшка, остался я жив, а мог бы и погибнуть”, – обомлел отец Трифон, что батюшка все знает. “Ну что ты говоришь, отец Трифон? Я же молился все время, зачем ты боялся? Надо было две души спасти, избавить от такого бесовского наваждения”. И запретил отец Севастиан кому-либо об этом рассказывать: “Пока я жив, никому ни слова не говори. А умру – тогда, как хочешь”.

В 1955 году у монахини Марии, алтарницы, стала болеть верхняя губа, она деформировалась растущей опухолью и посинела, и мать Марию повели к хирургу. Он сказал, что надо срочно оперировать, и дал направление в онкологическое отделение. Она пошла к старцу брать благословение на операцию, но он сказал: “Опухоль уже большая, губу срежут, а в другом месте это может проявиться. Нет, не надо делать операции. Прикладывайся к иконе Святой Троицы, что в панихидной. Бог даст, так пройдет”.

Через месяц мать Марию снова можно было видеть в церкви, такую же быструю и хлопотливую. “Как же вы губу вылечили?” – спросил ее кто-то. “А я и не лечила ее, только к иконе Святой Троицы прикладывалась, как батюшка благословил, опухоль стала уменьшаться и постепенно совсем пропала. Слава Богу!”

Еще подобный случай. У инокини Параскевы, которая постоянно читала Псалтирь по умершим, пониже шеи, на груди с левой стороны появилось пятно синего цвета, которое стало расти и багроветь. В больнице ей сразу сказали, что надо немедленно ложиться на операцию и дали понять, что это рак. Заливаясь слезами, она пошла в церковь. У церковных ворот ей встретилась одна из прихожанок и посоветовала не плакать, а идти к отцу Севастиану.

Параскева послушалась и пошла. Выходит от него сияющая… Батюшка сказал: “Рак… рак – дурак. Никуда не ходи, пройдет”. И что же? Пятно стало уменьшаться, бледнеть и бесследно исчезло. И вот прошло уже тридцать лет, инокиня Параскева приняла монашество и дожила до преклонных лет.

А иной раз, когда отца Севастиана в упор спросят о чем-нибудь, он скажет: “Откуда мне знать? Я же не пророк, я этого не знаю”. Вот и весь ответ. Иногда даже нахмурится.

В 1956 году я тяжело заболела сердцем. Лежала дома, но на выздоровление дело шло медленно. Вдруг неожиданно у меня поднялась температура. С большим трудом, на уколах, меня довезли до больницы. Состояние было крайне тяжелое, температура – 40. Оказалось, что у меня брюшной тиф. Надежды, что мое сердце справится с этой болезнью, почти не было. Положение было катастрофическое. Сознание было затемнено, ничего сообщить о себе не могла. Но отец Севастиан сам узнал, что со мной беда, и прислал ко мне отца Александра и мать Анастасию. Я лежала одна в изолированной палате. Когда увидела их обоих возле себя, сознание мое прояснилось. Я попросила сестру, чтобы никто не входил ко мне в палату. Отец Александр исповедал меня и причастил. После причастия я сама прочла присланное с ними письмо от отца Севастиана. Оно было коротким, но дало мне силу и надежду: “Христос посреди нас! Многоуважаемая и дорогая Татьяна Владимировна! Ваша тяжелая болезнь не к смерти, а к славе Божией. Вам еще предстоит много потрудиться. Мы сейчас позаботимся о Вас…” После причастия отец Александр и мать Анастасия еще долго сидели у меня в палате. Молились, читали Евангелие. Я все ясно понимала. К ночи температура снизилась и на следующий день стала почти нормальной.

В сентябре 1958 года обстоятельства сложились так, что мне надо было срочно ехать в отпуск в Москву. С билетами в этот период было трудно. Мне пришлось ехать на станцию, записываться в очередь и сидеть там всю ночь, так как через каждые два часа делали перекличку записавшихся. Это была мучительная бессонная ночь на улице. К утру я получила хороший билет в купейный вагон. На следующий день я поехала к отцу Севастиану. Он встретил меня, улыбаясь: “Достали билет? Хорошо, хорошо. Отслужим молебен о путешествующих. А на какой день билет?” – “На среду, батюшка”. Он поднял глаза и стал смотреть вверх. Вдруг он насупился, перевел глаза на меня и сказал строго: “Нечего торопиться. Рано еще ехать в среду”. – “Как рано, батюшка? Как рано? У меня же отпуск начинается, мне надо успеть вернуться, мне билет с такой мукой достался!” Батюшка совсем нахмурился: “Надо продать этот билет. Сразу после службы поезжайте на станцию и сдайте билет”. – “Да не могу я этого сделать, батюшка, нельзя мне откладывать”. – “Я велю сдать билет! Сегодня же сдать билет, слышите?” – и батюшка в сердцах топнул на меня ногой. Я опомнилась: “Простите, батюшка, простите, благословите, сейчас поеду и сдам”. – “Да, сейчас поезжайте и оттуда вернитесь ко мне, еще застанете службу”, – сказал батюшка, благословляя меня. Никогда еще батюшка не был таким требовательным со мной.

Сдав билет, я вернулась в церковь. Настроение у меня было спокойное, было радостно, что послушалась батюшку. Что же он теперь скажет?

Отец Севастиан вышел ко мне веселый, довольный: “Сдали? Вот и хорошо. Когда же теперь думаете уезжать?” – “Как уезжать? Я же сдала билет”. – “Ну что ж, завтра поезжайте и возьмите новый. Можете сейчас, по дороге домой, зайти на станцию и записаться в очередь. Ночь стоять не придется, домой поезжайте спать. А утром придете и возьмете билет”. Я только и могла сказать: “Хорошо”. Я ехала на станцию и думала: “Батюшка всегда так жалел меня, почему же сейчас так гоняет?”

На станции уже стоял мужчина со списком, запись только началась, и я оказалась седьмая. Я рассказала мужчине, что уже промучилась одну ночь, он сказал: “Я никуда не уйду, поезжайте домой, я буду отмечать вас на перекличках. Завтра приезжайте к восьми часам утра”. И он пометил мою фамилию. Наутро я приехала, стала в очередь и взяла билет.

Перед отъездом отслужили молебен, отец Севастиан дал мне большую просфору, благословил, и я уехала.

Когда наш поезд приближался к Волге и остановился на станции Чапаевск, я увидела, что все пассажиры выскакивают из своих купе и приникают к окнам в коридоре. Я тоже вышла. “Что такое?” – спрашиваю. Один из пассажиров пропустил меня к окну. На соседних путях я увидела пассажирские вагоны, громоздившиеся один на другом. Они забили и следующую линию путей. Некоторые вагоны стояли вертикально в какой-то свалке. Всех объял страх. Бросились с вопросами к проводнице. Она объяснила: “Скорый поезд, как наш, тот, что в среду из Караганды вышел, врезался на полном ходу в хвост товарного состава, – ну, вот, вагоны полезли один на другой. Тут такой был ужас! Из Куйбышева санитарные вагоны пригоняли. А эти вагоны еще не скоро растащат, дела с ними много. Товарные вагоны через Чапаевск не идут, их в обход пускают”.

Я ушла в купе, легла на полку лицом к стене и заплакала: “Батюшка, батюшка! Дорогой батюшка!”»^[36].

«Отец Севастиан не благословлял ездить по монастырям. “Здесь, – говорил он, – и Лавра, и Почаев, и Оптина. В церкви службы идут – все здесь есть”. Если кто-то собирался куда переезжать, он говорил: “Никуда не ездите, везде будут бедствия, везде – нестроения, а Караганду только краешком заденет”»^[37].

«Так в подвиге любви и самоотверженного служения Богу и ближним шли годы. Со временем отец Севастиан стал заметно слабеть. Нарастали слабость, одышка, боль во всем теле, полное отсутствие аппетита. Лечащие врачи проводили комплексное лечение, но состояние отца Севастиана не улучшалось, только временно облегчались его страдания. Но так же ежедневно в богослужебное время отец Севастиан бывал в храме. Он говорил: “Какой же я священнослужитель, если Божественную литургию или всенощную пробуду дома?”

Он ежедневно служил панихиды, но литургию совершал уже только по праздникам. В храме за панихидной ему отделили перегородкой маленькую комнатку, которую назвали “каюткой”. У задней стены за занавеской стояла кровать, где он мог отдохнуть во время службы, когда его беспокоила боль или сильная слабость. У окна стоял небольшой стол, перед ним кресло, над которым висела большая икона Пресвятой Троицы… Иной раз отец Севастиан давал возглас, и ложился на койку, и под ноги ему подкладывали валик, чтобы ноги были немного повыше. Он в полумантии был, в епитрахили и поручах. И ектинию иногда лежа говорил. На Евангелие всегда вставал, надевал фелонь, и Евангелие всегда читал в фелони.

Исповедников батюшка принимал, сидя в кресле. Он стал меньше говорить с приходящими и всех принимать уже не мог. Не отказывал только приезжим из других городов, но потом и с ними беседы стал сокращать»^[38].

Отец Севастиан все чаще стал напоминать «церковному совету и письменно владыке о своем желании уйти за штат (в затвор), со словами: “Хватит покрывать крыши другим, тогда как своя раскрыта”. Но ответ был всегда один: “Служить до смерти”.

Чувствуя близкую кончину, частенько напоминал, чтобы на священнические и руководящие должности ставили хотя и слабых, немощных, но своих. Тогда все будет без изменений, как при нем было»^[39].

«С января 1966 года здоровье его сильно ухудшилось, обострились хронические заболевания.

Очень угнетало отца Севастиана, что ему стало трудно служить литургию: он часто кашлял во время служения, задыхался. Врачи предложили ему утром перед службой делать уколы. Отец Севастиан обрадовался и согласился. После укола и кратковременного отдыха он мог, хотя и с трудом, идти в храм и служить. Но болезнь прогрессировала, и вскоре он уже не мог дойти до церкви даже после укола. Видя его страдания, врачи предложили, чтобы послушники носили его в церковь в кресле. Сначала он не соглашался, но когда после долгих уговоров его лечащий врач… заплакала от непослушания своего пациента, он положил ей на голову свою руку и сказал: “Не плачь, пусть носят”.

Мальчики-послушники… быстро соорудили легкое кресло из алюминиевых трубок, келейница укутала отца Севастиана теплым шарфом, усадили его в кресло и понесли в церковь. Первое время он очень смущался, но потом привык… Батюшкины врачи удивлялись тому, какой это был исполнительный, терпеливый и ласковый пациент. Когда ему предлагали лечение, он безропотно выполнял предлагаемое ему назначение, но предварительно расспрашивал, какое лекарство ему назначают, каково его действие и продолжительность курса лечения.

Отец Севастиан уважал медиков и ценил их труд… Когда к нему приходили за благословением на учебу, он чаще всего благословлял в медучилище, изредка – в институт, а работать – санитаркой в больницу. “Лечиться не грех, – говорил он, – кто в больнице работает, это спасительно, это доброе дело – за людьми ходить”. Оперативное лечение он рекомендовал по сугубой необходимости, когда знал, что консервативное лечение не поможет. Оперировавшиеся по его благословению в результате полностью выздоравливали. Сам отец Севастиан был хорошим диагностом. Посылая своего лечащего врача посмотреть больного, он говорил: “Ольга Федоровна, осмотрите, пожалуйста, больного. Я думаю, что у него такое-то заболевание”. Диагноз, названный им, подтверждался.

Шли дни, и с каждым из них состояние отца Севастиана ухудшалось. Он часто напоминал о смерти, о переходе в вечность. Когда к нему обращались с вопросом: “Как же мы будем жить без вас?” Он строго отвечал: “А кто я? Что? Бог был, есть и будет! Кто имеет веру в Бога, тот, хотя за тысячи километров от меня будет жить, и спасется. А кто, пусть даже и тягается за подол моей рясы, а страха Божия не имеет, не получит спасения. Знающие меня и видевшие меня после моей кончины будут ценить меньше, чем не знавшие и не видевшие. Близко да склизко, далеко да глубоко”»^[40].

«В воскресенье шестой седмицы поста отец Севастиан не служил, сидел в алтаре в кресле. После причастия велел спеть “Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче…” С этого дня силы стали заметно покидать его.

31 марта в три часа ночи отец Севастиан разбудил келейницу и сказал: “Мне так плохо, как никогда не было. Верно, душа будет выходить из тела”. Всю ночь поддерживали дыхание кислородом. Батюшка стал дышать спокойно»^[41].

Вечером, в Лазареву субботу 2 апреля отец Севастиан сидел за столом у окна, смотрел, как люди с вербами шли в церковь. «Народ собирается ко всенощной, – сказал он, – а мне надо собираться к отцам и праотцам, к дедам и прадедам»^[42].

Суббота Страстной седмицы 9 апреля. «Во время литургии отец Севастиан лежал в своей комнате. После окончания литургии надел мантию, клобук и вышел прощаться с народом. Поздравил всех с наступающим праздником и сказал: “Ухожу от вас. Ухожу из земной жизни. Пришло мое время расстаться с вами. Я обещал проститься, и вот исполняю свое обещание. Прошу вас всех об одном: живите в мире. Мир и любовь – это самое главное. Если будете иметь это между собою, то всегда будете иметь в душе радость. Мы сейчас ожидаем наступления Светлой заутрени, наступления праздника Пасхи – спасения души для вечной радости. А как можно достичь ее? Только миром, любовью, искренней, сердечной молитвой. Ничем не спасешься, что снаружи тебя, а только тем, чего достигнешь внутри души своей и в сердце – мирную тишину и любовь. Чтобы взгляд ваш никогда ни на кого не был косым. Прямо смотрите, с готовностью на всякий добрый ответ, на добрый поступок. Последней просьбой своей прошу вас об этом. И еще прошу – простите меня”…

В Пасхальную ночь 10 апреля отец Севастиан хотел, чтобы его несли в церковь, но не смог подняться. Все, окружавшие его, пришли в смятение. Шла заутреня. Врач Татьяна Владимировна, оставив службу, прибежала к отцу Севастиану. Он посмотрел на нее и сказал: “Зачем вы ушли из церкви? Я еще не умираю. Еще успею и здесь с покойниками похристосоваться. Идите спокойно на службу”.

Когда началась литургия, к отцу Севастиану вызвали врача Ольгу Федоровну, и после болеутоляющего укола состояние его стало спокойным, даже радостным. “Я в церковь хочу. Я ведь раньше сам хорошо пел. Всю Пасхальную неделю у себя в келье “Пасху” пел. А теперь надо просить, чтобы мне пели. Но мне не хочется здесь, хочется в церкви. Мне очень хочется надеть мантию, клобук и посидеть так, хотя бы обедню”. Келейница стала его одевать, а он продолжал говорить: “Вот я всех вас прошу, чтобы вы утешали друг друга, жили в любви и мире, голоса бы никогда друг на друга не повысили. Больше ничего от вас не требую. Это самое главное для спасения. Здесь все временное, непостоянное – чего о нем беспокоиться, чего-то для себя добиваться. Все быстро пройдет. Надо думать о вечном”. Отца Севастиана одели, и мальчики понесли его в церковь»^[43].

Во вторник Пасхи утром, 12 апреля, отец Севастиан «чувствовал себя лучше. “Вера, – сказал он келейнице, – одевайте мне сапоги, я должен выйти к людям похристосоваться, чтобы они не печалились. Я обещал. Скажу всем главное”…

Отца Севастиана понесли в церковь. Он был в мантии и клобуке. Посидел немного у престола, потом поднялся и вышел через Царские врата на амвон и снова стал прощаться с народом: “Прощайте, дорогие мои, ухожу я уже. Простите меня, если чем огорчил кого из вас. Ради Христа простите. Я вас всех за все прощаю. Жаль, жаль мне вас. Прошу вас об одном, об одном умоляю, одного требую: любите друг друга. Чтобы во всем был мир между вами. Мир и любовь. Если послушаете меня, а я так вас прошу об этом, будете моими чадами. Я – недостойный и грешный, но много любви и милости у Господа. На Него уповаю. И если удостоит меня Господь светлой Своей обители, буду молиться о вас неустанно и скажу: “Господи, Господи! Я ведь не один, со мною чада мои. Не могу я войти без них, не могу один находиться в светлой Твоей обители. Они мне поручены Тобою… я без них не могу”. Он хотел поклониться, но не смог, только наклонил голову. Мальчики подхватили его под руки и повели в алтарь…

Из церкви пришли к нему монахини. Когда вошла мать Феврония, отец Севастиан посмотрел на нее долгим, неотрывным взглядом, благословил два раза и сказал: “Спаси тебя Господи за все, за все твое добро и преданность. С собою все беру. Спаси тебя Господи”. Когда она выходила, несколько раз перекрестил ее вслед»^[44].

«“Приближается день моей кончины, – стал говорить отец Севастиан окружающим, – я очень рад, что Господь сподобляет меня принять схиму, я долго ожидал этого дня. Жаль оставлять всех вас, но на то – воля Божия… Не печальтесь. Я оставляю вас на попечении Царицы Небесной. Она Сама управит вами. А вы старайтесь жить в мире друг с другом, помогать друг другу во всем, что в ваших силах. Я не забуду вас, буду молиться о вас, если обрету дерзновение пред Господом. И вы молитесь. Не оставляйте церкви, особенно старайтесь быть в воскресенье и в праздники. Соблюдая это, спасетесь по милости Божией и по ходатайству Царицы Небесной”.

Поздно вечером, когда врач Татьяна Владимировна делала отцу Севастиану внутривенное вливание, он сказал: “Вот, врач мой дорогой, старый мой врач. Трудно мне и слово вымолвить, а сказать вам хочу. Вот язык не ворочается, сухо все во рту, все болит. Иголкой точки не найти, где не болело бы. Ноги уже не держат меня, во всем теле такая слабость, даже веки трудно поднять. А голова ясная, чистая, мысль течет четко, глубоко и спокойно. Чтобы сознание затемнялось или изменялось – нет. Лежу и думаю: значит, мысль от тела не зависит. И мозг – тело. В моем теле уже не было бы сил для мысли. Мысли из души идут. Теперь это понятно стало. Вот, слава Господу, насилу сказал вам это”.

В субботу утром, 16 апреля, приехал епископ Волоколамский Питирим (Нечаев). После обеда состояние отца Севастиана резко ухудшилось, и он просил срочно пригласить к нему владыку Питирима. Когда тот пришел, отец Севастиан просил его сейчас же приступить к пострижению в схиму…

После пострига отец Севастиан говорил очень мало. Удивительно преобразилось его лицо и весь его вид. Он был преисполнен такой благодати, что при взгляде на него трепетала душа и остро ощущалась собственная греховность. Это был величественный старец, уже не здешнего мира житель.

Ночью позвали врача Татьяну Владимировну.

– Старый мой врач, – сказал отец Севастиан, – помогите мне, мне очень тяжело, очень больно.

– Где больно, батюшка?

Он показал забинтованные после внутривенных вливаний кисти рук. Вены было уже трудно находить, лекарство попадало под кожу, причиняя ему дополнительную боль.

– Сейчас, батюшка, болеутоляющий укол поставлю, боль пройдет.

– Это не главная боль. Главное – томление духа. Думаете, смерть – это шутка? Грехов у меня много, а добрых дел мало.

– Батюшка, ваши грехи в микроскоп не разглядеть, а добрых дел – целое море.

– Да что я делал? Я хотел жить строгой и скромной жизнью, а все же какими ни есть, а радостями и утехами услаждался. И много я на красоту любовался, особенно на красоту природы.

– Батюшка, разве это не благодать Божия – красота?

– Благодать Божия – это радость от Бога. А заслуг, моих-то заслуг нет! Подвига-то нет! Живет человек, а для чего? От Бога – все. А Богу – что? Это всех касается, для всех переход неизбежен. Все здесь временное, мимолетное. Для чего человек проходит свой жизненный путь? Для любви, для добра. И страдать он поэтому должен, и терпеливо страдания переносить, и перейти в вечную жизнь для радости вечной стремиться. А я вот жил, добро, говоришь, делал, а потом и согрешил. Ошибается человек жестоко и теряет все, что приобрел. Я вот страдал много, крест свой нес нелегкий, монашеский. Монашеская жизнь трудная, но она и самая легкая. А я вот роптал иной раз. А от этого ропота все пропадает, все заслуги. И вот – томление духа вместо радости.

– Батюшка, как мне жить?

Отец Севастиан помолчал и сказал:

– Живи, как живешь. Все грешные. Только не сделай какого-нибудь большого греха… Ну, вот и поговорили с тобой. Мне сегодня говорить и дышать полегче. Христос с тобою.

6/19 апреля – преставление

В понедельник вечером, на парастас Радоницы, отца Севастиана принесли в церковь. Он лежал в своей “каютке”, ничего никому не говорил, ни на кого не смотрел. Часто крестился, слушал пение, службу… Когда пропели “Вечная память”, велел нести его домой…

В эти последние дни жизни отца Севастиана многие из его духовных детей, не желая покидать старца, ночевали при церкви. 18 апреля после вечерних молитв отец Севастиан попросил прочесть Пасхальные часы, после чего все разошлись по своим местам… В 4 часа утра он позвонил из своей кельи. Врач Ольга Федоровна немедленно встала и зашла в келью. Вид у отца Севастиана был страдальческий. Ольга Федоровна спросила: “Батюшка, дорогой, вам плохо?” Он утвердительно кивнул головой и сказал: “Да, плохо”. Ольга Федоровна предложила сделать укол. Он согласился: “Да, пожалуйста, сделайте”. Его голова и кисти рук были горячими. Она намочила марлю, положила ему на лоб. После укола он успокоился, боль утихла. Ольга Федоровна стала промывать шприцы… Отец Севастиан рывком попытался сесть в постели, глубоко вздохнул и широко открыл глаза. Взор его устремился вдаль, будто он кого-то увидел и был удивлен. Это было одно мгновение. Затем лицо его смертельно побледнело, он слегка вытянулся, сделал последний вздох и скончался»^[45].

Схиархимандрит Севастиан умер на Радоницу 19 апреля 1966 года в 4 часа 45 минут.

«Отца Севастиана хоронили на третий день на Михайловском кладбище. На катафалке гроб везли только небольшой отрезок пути до шоссе. Свернув на шоссе, гроб понесли до кладбища на вытянутых вверх руках. Он плыл над огромной толпой народа и был отовсюду виден. Все движение на шоссе было остановлено, народ шел сплошной стеной по шоссе и по тротуарам. Окна домов были раскрыты – из них глядели люди. Многие стояли у ворот своих домиков и на скамейках. Хор девушек с пением “Христос воскресе” шел за гробом. “Христос воскресе” – пела вся многотысячная толпа. Когда процессия проходила мимо цементного завода, весь забор был заполнен сидящими на нем рабочими, и вся смена в запачканных мокрым раствором спецовках высыпала на заводской двор. Сквозь толпу ко гробу пробирались люди, чтобы коснуться его рукой. Многие ушли вперед и ожидали гроб на кладбище.

Могила для отца Севастиана была вырыта на краю кладбища, за ней простиралась необъятная казахстанская степь. Гроб поставили у могилы, и владыка Питирим отслужил панихиду. Отец Севастиан желал быть погребенным в камилавке, и владыка снял с головы его митру и надел камилавку. Гроб опустили в могилу, насыпали могильный холм и поставили крест»^[46].

Мощи преподобноисповедника Севастиана были обретены 22 октября 1997 года; ныне они находятся в Свято-Введенском соборе города Караганды.

Игумен Дамаскин (Орловский)

«Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века. Апрель». Тверь. 2006. С. 78-122

Примечания

^[a] Преподобный Амвросий Оптинский (в миру Александр Михайлович Гренков), иеросхимонах; память празднуется 27 июня/10 июля и 10/23 октября.
^[b] Преподобный Иосиф Оптинский (Иоанн Литовкин), иеросхимонах; память празднуется 9/22 мая.
^[c] Преподобный Нектарий Оптинский (Николай Тихонов), иеросхимонах; память празднуется 29 апреля/12 мая.
^[d] Хибарка – так называли в Оптиной дома-кельи старцев.
^[e] Ныне город Мичуринск.
^[f] Священноисповедник Николай (в миру Феодосий Никифорович Могилевский); память празднуется 12/25 октября.

^[1] Карагандинский старец преподобный Севастиан. М., 1998. Составитель Вера Королева. С. 15.
^[2] УФСБ России по Тамбовской обл. Д. Р-12791. Т. 3, л. 531.
^[3] Там же. Т. 2, л. 78.
^[4] Карагандинский старец преподобный Севастиан. М., 1998. Составитель Вера Королева. С. 145-148.
^[5] Там же. С. 153-156.
^[6] Там же. С. 172-174.
^[7] Там же. С. 180-184.
^[8] Там же. С. 50-51.
^[9] Там же. С. 51-52.
^[10] Там же. С. 260-261.
^[11] Там же. С. 262.
^[12] Там же. С. 315.
^[13] Там же. С. 139.
^[14] Там же. С. 62.
^[15] Там же. С. 63.
^[16] Там же. С. 64.
^[17] Там же.
^[18] Там же. С. 64-65.
^[19] Там же. С. 66-67.
^[20] Там же. С. 293-294.
^[21] Там же. С. 295-297.
^[22] Там же. С. 301-302.
^[23] Там же. С. 304-312.
^[24] Там же. С. 316-318.
^[25] Там же. С. 318.
^[26] Там же. С. 323.
^[27] Там же. С. 324-326.
^[28] Там же. С. 329.
^[29] Там же.
^[30] Там же. С. 331-332.
^[31] Там же.
^[32] Там же. С. 347-348.
^[33] Там же. С. 69-70.
^[34] Там же. С. 188-190.
^[35] Там же. С. 210-212.
^[36] Там же. С. 231-236, 242-246.
^[37] Там же. С. 70-71.
^[38] Там же. С. 71-73.
^[39] Там же. С. 330.
^[40] Там же. С. 74-77.
^[41] Там же. С. 82.
^[42] Там же. С. 83.
^[43] Там же. С. 84-86.
^[44] Там же. С. 88-90.
^[45] Там же. С. 90-96.
^[46] Там же. С. 99-100.