I. Понятие всемирной истории. Д-р Ганс Ф. Гельмольт

Если я буду говорить о многом иначе, чем мои

предшественники, то этим я обязан только им,

так как они открыли доступ к исследованию фактов.

Николай Коперник

Весьма распространено ошибочное мнение, будто уголок мира, который мы способны обнять нашим умственным горизонтом, составляет весь мир. Для старого Катона римское владычество было венцом всякой истории, и китаец называет свое отечество срединным царством. Немецкий летописец ХIII века ни словом не упоминает о турках, и не далее, как в XVII веке, едва ли кто из образованных западно-европейцев признавал Россию за равноправного члена европейских держав. К счастью, масштаб мировых отношений стал ныне иным, несравненно более широким, чем это считалось возможным еще очень недавно. Настало время подумать о всеобщей мировой истории. Всемирная история должна быть историей развития всего человечества. Сочинения, которые до сих пор носили это или аналогичное название, не соответствуют указанной цели: они относятся к действительной всемирной истории, как жизнеописание одного человека к истории его времени.

Нам возразят, что фундамент еще недостаточно прочен, что предварительные работы еще не закончены. Подобное сомнение не должно останавливать нас. Написать полную, всеисчерпывающую мировую историю – возвышенный идеал, который никогда не будет осуществлен. По мере того, как исследования подвигаются вперед, все чаще открываются неожиданные перспективы, а за ними загадочный, неведомый мрак. Но для работы, которая претендует лишь на название подготовки к всемирной истории, имеется достаточно материала. Творческому уму должна доставлять величайшую радость мысль о том, что сделают другие, идя по его стопам. Отдельных исследований накопилось чрезмерное множество, но при этом настоящая история часто страдала. Аттестат, который был выдан немецкому приему историографии ровно 100 лет тому назад Христианом Гарве, заставляет задуматься. Он отмечает в нем два главных недостатка ее. «Первый недостаток тот, что у нас мало обширных исторических сочинений, обнимающих значительный период времени, которые были бы написаны умными людьми и крупными учеными. Иные, отчаявшись заранее в том, что у них достанет времени и сил обработать историю целого народа или больших периодов с той тщательностью, которая составляет первую обязанность исторического исследователя, умышленно избирают себе маленький заброшенный уголок исторической литературы и стараются внести в него свет и достоверность. Другие, наметив первоначально план законченной обработки целого отдела исторической науки, изнемогают затем под тяжестью все растущего бремени и останавливаются на половине или, быть может, даже на десятой части своего пути, напоминая горшечника Горация, у которого предполагавшийся горшок на гончарном круге выростал в ведро. Обоих этих недостатков, вытекающих из присущей немцам основательности, следует остерегаться. Сознательно привитое самоудовлетворение, ограничивая кругозор и приковывая к педантической отделке мелочей, ограничивает желание справиться с угрожающим обилием материала. И если является смельчак, который мужественно врывается в нагроможденную массу материала, то его ждет высокомерный отзыв критиков и приговор: это – не историческая работа; в ученом мире история человечества давно-де осуждена. Современная специализация усматривает в универсальности нечто недозволенное.

Не следует, однако, бояться подобным возражений. Мало по малу прокладывает себе путь убеждение, что всеобщность – истинная сфера образованного труженика, и недалеко то время, когда значение всех наук и всех книг будет измеряться более высоким масштабом. В 1893 г. Роберт Пельман выпустил в свет историю древнего коммунизма и социализма, в которой он порывает всякую связь с устарелыми взглядами филологически-антикварного направления. И каждый новый труд его свидетельствует о победе его свободных воззрений, его многосторонности. В 1895 г. в Ежегодниках (XVI) исторической науки впервые появляется отдел «Китай», и учреждение немецкой кафедры синологии есть лишь вопрос времени. С этой точки зрения, всемирный почтовый союз, Бернская конференция для ограждения литературной собственности, Женевская-конвенция и международное измерение земли заслуживают особого внимания. Мир не велик. Уже 100 лет тому назад прозорливый Христиан Мейнерс, после вступительных соображений о состоянии земли, сделал попытку описать и сравнить между собою распространение людей на земле, антропологические различия народов, уровень их культуры, воззрения на семью и государство, нравы и духовные завоевания, в особенности у первобытных и полукультурных племен. Карл Эрнст ф. Бэр точно также убежден, что исследование социальных и духовных условий нетронутых еще первобытных народов откроет непредвиденные сокровища. Все это может и должно составлять задачу лишь единой науки, истории культуры в самом широком смысле слова. Френсис Бэкон предъявлял те же требования даже в отношении прагматической истории литературы.

Всякое более глубокое историческое исследование жизни крупных человеческих сообществ предполагает знакомство с методами исследования этнологии, психологии и физиологии. Историк с хорошей философской подготовкой избавлен от скучной необходимости предварительных исследований того, что заслуживает предпочтения в отдельном случае: экономическая сторона или религия, мораль или разум. Если мы желаем писать всемирную историю, мы не должны игнорировать этнологию. Кто суживает понятие об истории известными народностями, будто бы имеющими исключительное право на историческую жизнь, тот обнаруживает узость взгляда, так остроумно характеризуемую Гансом Гельдом в следующих стихах:

«У океана времен

Сидит крошка-человек

И капли из вечностей черпает

Своею маленькой рукой.

Сидит крошка-человек

И ловит шопот молвы.

Он заносит все в свою книжечку

И ставит на ней надпись: «История мира».

Отделять резко этнологию от исторической науки, выключать ее из истории – напрасный труд. Появление исторической традиции отнюдь не есть верный признак момента, с которого народ делается «историческим»; с этой точки зрения нам пришлось бы причислить индусов к членам человечества, не имеющим истории. Таковых вообще не существует. «В истории», справедливо говорит Эрнест Ренан, «бывают смутные дни, но нет бесплодных.» Хотя и утверждают, что из Африки не вышло в другие страны ни одного великого открытия, что она не дала ни одной высшей формы религии, но это еще требует доказательств. Никто иной, как Александр Гумбольдт не мог примириться с мыслью, что некоторые человеческие племена будто бы менее способны к совершенному развитию, чем другие.

Культурный европеец самодовольно относится к неграм, как к пасынкам человечества. Правда, есть нечто, достойное изумления в том факте, что в настоящее время самая маленькая часть света властвует почти над целым земным шаром, и что крошечный остров в этой части отвоевал себе самую обширную долю власти. Карл Фридрих Бурдах имел поэтому повод сказать (Кант и Лотце думали точно также): основное ядро человеческого рода, из корней и ветвей которого развилась культура, достигло вершин развития в Европе, на долю которой выпало вызревание плода гуманности и распространение его семян по земному шару. Еще дальше идет Карл Эрнст Бэр в своей известной речи 1834 года. Он считает венцом европейской культуры, затмившей все прочие германцев, и в германском племени отводит высшее место прусской ветви. Отсюда должна исходить грядущая всеобщая культура. Не мешает, однако, напомнить тевтономанам, что значительное число проницательных людей вполне разделяет надежду поляка Адама Мицкевича на будущность славянства. Мы понимаем, но все же считаем высокомерным восторженное восклицание Генриха Трейчке: «Мы можем ныне с полною уверенностью сказать, что массовая аристократия европейских народов и их потомков со временем будет управлять почти всем земным шаром.» За исключением Китая и Японии, передней Индии и мусульманской передней Азии, нет будто бы ни одного народа в целом мире, который мог бы устоять долго против громадного превосходства европейского оружия и торговли.

Все эти пророки совершают одну ошибку: они принимают преходящее за вечное, частное за общее. В сочинении о географическом распространении культурных форм Альфред Фиркандт предостерегает от переоценки вполне развитой культуры. Правда, эта последняя обладает преимуществом высшего расцвета духовных благ, но история учит, с другой стороны, что в водовороте земных столкновений духовные силы тогда лишь способствуют победе, когда они покоятся на достаточно широкой и прочной экономической основе и опираются на достаточно большие массы людей. Поэтому предостережение: «Народы Европы, берегите ваши священнейшие блага!» имеет полное основание. Безразлично – грозит ли опасность с востока или, согласно «закону» движения культуры с востока на запад, с запада, – Европе, этой высокой школе истории человечества, грозит в будущем судьба запустения, постигшая Азию. При этом не следует, конечно, судить европейскую цивилизацию с точки зрения закоренелого турка, который категорически отвергает ее блага.

С другой стороны, есть мыслители, которые видят в стремлении народов создавать и отстаивать национальные государства, овладевшем Европою с некоторого времени, шаг назад или переходный момент, за которым последует сглаживание и исчезновение различий (там и сям оно уже начинается). Гельд утверждает, что конец увенчается установлением гармонии и уравнением различных видов прогресса. Шеффле считает согласование и приспособление высшею ступенью, признаком действительной цивилизации, в сравнении с варварством войны, целью социального подбора. Национальность должна преобразоваться в международность. Оставалось бы только решить, какой язык, русский или английский, имеет больше шансов в будущем сделаться мировым. Проповеди о возврате к первоначальному единству (и бессодержательному однообразию) едва ли обязательны для всех. Иначе были бы неправы те, для которых содержание жизни цивилизованного человечества заключается именно в труде и в борьбе, и уничтожение всяких различий повело бы ко всеобщему вырождению. До сих пор, впрочем, действительность издевается над попытками осчастливить все народы и сравнять их друг с другом. Для набожного католика Эрнеста Лазо всякий великий всемирно-исторический прогресс связан с борьбою между европейскими народами и идейным миром их, с одной стороны, и азиатскими или африканскими противниками, с другой. Как истый немец, он верит в правоту изречения мудрого Гераклита, что все исходит от войны. Как ни заманчивы все эти воззрения в отдельности, но они резко противоречат друг другу. И которое из них верно, пусть каждый судит, как хочет. Историку предстоит лишь дать прочные основы, на которых другие исследователи могли бы строить дальнейшие изыскания.

Мыслители, как Полибий и Маккиавелли, показали нам, что народ или правящий дом раньше или позже сходятъ со сцены, как скоро им заполнена во всех направлениях отведенная ему рамка. В тот самый момент, когда государство достигло наивысшего расцвета, оно уже близко к своему истощению: оно свершило свое назначение. Это – круговое движение Платона, призрак которого заставляет трепетать все человеческие общества (за единственным исключением католической церкви, если соглашаться с Маколеем и Лазо).

«Народов расцвет, паденье и гибель

Как цель ярких сновидений перед нами проходит»,

может сказать поэт поэту. Однако, наука не вправе отдаваться фантастическим толкованиям. Верующий христианин видит в истории совсем иные вещи, чем отчаявшийся пессимист. В 47 г. до Р. Хр. Цезарь произнес: «Я пришел, увидел и победил»; в 1547 г. после Р. Хр. Карл V сказал: «Я пришел, я увидел, Бог победил». В то время, как один скорбит о том, что он только потомок своих предков, другой, убежденный в разумности бытия, с которым он находится в нераздельном взаимодействии, подчиняет свои мысли этому разуму и сливает решение «своей свободной воли с гармонией целого. Тем не менее, и тот, и другой, исходя из одностороннего освещения, считают свою личную мудрость за единственно верную.

Чтобы избежать подобной ошибки, нужно отнестись без предубеждения к каждой ветви человечества и не исключать ни одной из них на том основании, что она «не имеет истории». Не всегда народ обязан играть блестящую роль на мировом театре для того, чтобы возбудить интерес всеобщего историка. Если, с одной стороны, в жизни человечества часто оправдывается поговорка: «много шуму из пустяков», то не менее часто великие действия вытекают из маленьких причин. Уже Квинтилиан разыскивание в старых книгах изречений любого человека считал бесполезным делом и Вивес, первый историк культуры, не желает слышать о войнах и битвах, которые, большею частью, сводятся к грабежам, и совершенно разумно требует, чтобы повествование историка сосредоточивалось на событиях мирного времени: на завоеваниях духа, мудрости и жизненного опыта, на фактах, добытых путем анализа, размышления и исследования и имеющих всеобщее, не преходящее значение. Но эти важные факты не могли произойти из ничего; они имеют свои корни. Поэтому в рамки изложения должно быть включено все свершившееся, поскольку оно необходимо для понимания последующего и составляет необходимое звено в цепи событий и состояний. Там, где поверхностное рассмотрение не улавливает последовательности, связь, тем не менее, существует; нужно лишь угадать и проследить ее. Нет ни одного народа на земле, который не заключал бы в себе примеси, состоял только из одной расы.

Правда, закон сохранения энергии не удается применить к этнологическим вопросам. Уже Вико говорит о том, что, вопреки ходячему мнению, наша культура в своей основе – не вавилонского происхождения. Культура не передается от народа к народу, как неприкосновенный капитал, и все то, что нация создала ценного, редко достается беспечному наследнику в нетронутом виде. «Шакал воет в Эфесе, где некогда проповедывали Гераклит и Павел; в мраморных портиках сотен азиатских городов разросся терновник и сидят на корточках немногие жалкие варвары; пески пустыни кружатся над божественным садом Кирены». В этих поэтических выражениях рисует гибель высокой культуры Ульрих фон Виламовиц-Меллендорф в своей речи о «мировых периодах». В действительности, однако, может погибать только материальное. Духовные же богатства дряхлеющих народов воспринимают в себя более юные нации, которые передают их (в очищенном или измененном виде) позднейшим народам. То, что ты унаследовал от своих отцов, усвоивай и владей им: на этом покоится преемственная связь в мировой истории. Добывать старое и усвоивать, – такова прежде всего задача культурной работы массы, такова цель жизни существующего. Рядом с новым остается кое-что старое. Человечество растет численно и, быть может, также в отношении содержания своих учреждений и форм. Таким образом, все существующее обогащается из себя и чрез себя. В этом смысле Вильгельм Гумбольдт говорит о творчестве духовной силы человека все в новых и часто более высоких формах о различных видах и степенях проявления этой силы, о причине связи явлений в человеческом роде, о работе, по истине созидательной в невидимом ходе развития человечества.

Таким образом, связь в явлениях всемирной истории может быть постигнута лишь путем изучения развития всех народов. Как бы ни было богато содержанием историческое прошлое какого-либо племени, развитие его не служит еще прототипом для совокупности народов. Только тот оценивает ход вещей надлежащим масштабом, «кто представляет себе возвышенный образ нашей матери-природы во всем ее величии» (Монтень). Этим он приобщается также к цели, составляющей, по мнению Макса Мюллера, высшее благо человека на земле: «изучать человека, познавать его и научаться любить со всеми его слабостями и глупостями».

С его слабостями и глупостями... Этим заранее исключается всякое телеологическое толкование. Неразумно втискивать мировую историю в одну какую-нибудь философскую систему. Между тем таким неразумным насилием следует признать стремление выводить из хода истории общие законы и затем обратно прилагать их к ней. Философия истории и отыскание законов развития – два различных пути умственной работы. Но в конце концов всякая философия истории, без сомнения, сводится к открытию закономерности в обильном историческом материале. Не дело историка писать философию истории (по определению Пауля Барта – социологию), так как философия, построенная на логических выводах, что признавал еще Томас Гоббс, не имеет ничего общего с историей, построенной на опыте. 23-летний Георг Вайц ставит в своей докторской диссертации, как девятое и последнее положение: «Так называемая философия истории есть не что иное, как сама история.» Допуская, что философия истории составляет необходимое условие и венец всякого высшего образования, мы все же должны согласиться, что раскрытие плана природы не входить в задачу историка.

Всякая философия истории является продуктом прошлого, и при том, обыкновенно, ближайшего прошлого. Вот почему всякая новейшая философия истории несколько отличается от своей предшественницы, хотя почти каждая из них выступает со своими притязательными догматами. Если бы философия истории, действительно, обладала теми полномочиями, которые она себе присваивает, то необходимо должна была бы образоваться общеобязательная система для объяснения мира, как целого. В ней воплощалась бы истина, так как истина может быть только одна. Гумбольдт ясно и красиво формулировал, как цель истории, осуществление идеи, которую должно выражать человечество; но что это за идея и как она осуществляется, об этом он умалчивает. А между тем здесь то и кроется главная трудность, так как каждый отвечает на эти вопросы с личной точки зрения. Философия истории своим субъективизмом нарушает и затемняет объективное воззрение, истинную науку о ходе всего совершающегося. Нужно удовлетвориться познанием того, что называется причинною связью истории; все, что лежит за пределами этого, покоится на шатком основании.

Вскоре после взятия Экбатаны Александром Великим, афинский философ Деметрий Фалернский писал: «Если бы 50 лет назад бог предсказал персам и персидскому царю или македонянам и македонскому царю будущее, то едва ли они поверили бы, что от персов, которым была подвластна почти вся земля, сохранится одно лишь название, и что македоняне, раньше едва известные по имени, приобретут господство над миром. Поистине, судьба не постоянна; она направляет все вопреки нашим ожиданиям и обнаруживает свою власть в самых удивительных стечениях обстоятельств. Теперь она ставит македонян в высокое положение персов, как будто желает показать, что предоставила первым пользование всеми благами лишь до тех пор, пока это ей заблагорассудится.» (Немецкий перевод Юлия Белоха.) И когда Цезарь увидел на Рейне наших предков, то едва ли он считал возможным, что через несколько веков потомки их положат конец римскому владычеству или (возможно и такое воззрение) вдохнут в него новое содержание. Тацит был более способен к предчувствию в этом направлении. Гастон Буассье говорит: «чтобы знать, что станется с народом, нужно прежде всего изучить его прошлое; этому научает нас история». Развитие не представляет собою непрерывного движения вперед, и к нему отнюдь не применимо выражение «прогресс», которое заключает в себе несколько телеологическую закваску.

Историк не может удовлетвориться, как конечною целью всего совершающегося, ни «Provvedenza» Вико, ни «идеей Бога» Лилиенфельда, ни «нравственным совершенствованием» Бэра, «гуманитарной идеей» Гердера, Кольба или Н. Сыркина, ни «мировым государством» Блюнчли, обнимающим видимое человечество, или «миром народов» Людвига Штейна, ни «социальным культурным государством» или «нравственным мировым порядком» Иог. Унольда, достижимым при помощи наибольшего напряжения энергии наибольшего числа людей. И это – не взирая на благородную мысль, заключенную в каждом из перечисленных исторических воззрений на проявление Божества. Леопольд ф. Ранке расчленяет прогресс на идеальный и материальный; первый, кристаллизуясь в определенные великие духовные стремления, идет своими собственными путями, порою исключает даже рост материального прогресса, выражаемого техникою, и, во всяком случае, остановился в нравственном отношении со времени зарождения христаанства. С другой стороны, Карл Эрнст ф. Бэр твердо держится того мнения, что прогресс, составляющий цель истории, в свою очередь, имеет лишь целью до бесконечности усовершенствовать совокупный человеческий род во всех областях, как в умственном, так еще более в нравственном отношении, что может продолжаться до бесконечности. Все это, однако, не более как личные убеждения, символ веры более или менее ограниченного кружка. От догматов нельзя, конечно, отрешиться, но нет необходимости к десяти символам веры прибавлять одиннадцатый.

Познание, основанное на опыте, более ценно, чем всякое умозрение. Правда, Пауль Лилиенфельд думает, что нашел в своих «Мыслях о социальной науке будущего» путь к историческому закону развития человечества; тем не менее, он сам вынужден признаться, что мировая история лишена последовательности. Ульрих ф. Виламовиц усматривает в истории Греции круговое движение и думает, что этот замкнутый круг является как бы прототипом для всемирной истории, которая слагается из ограниченного числа подобных кругооборотов. Платон и Вико, который пускает часы до конца и снова заводит их, держались некогда того же взгляда; но следует ли отсюда, что он заслуживает предпочтения пред другими? Наоборот, если признавать вместе с Карлом Фридрихом Бурдахом все колебания и уклонения в развитии несущественными, если вместе с Карлом Эрнестом Бэром или Гердером (в последней части его «Идей») даже в религиозной нетерпимости и преследованиях, в рабстве и всяких иных ужасах видеть лишь благой конец или, подобно Эрнесту Лазо, признавать в войне нечто божественное, то, конечно, мы придем к убеждению в несомненности постоянного прогресса. В этом отношении и Жан Боден живо напоминает улыбающийся оптимизм Лейбница. Духовными противниками этого жизнерадостного философа являются пессимисты, Бэйли и Шопенгауэры. Находились серьезные люди, которые называли поверхностным мнение других, будто новейшая цивилизация, благодаря открытию книгопечатания и паровой машины, сблизила людей между собою и одержала победу над цивилизацией древнего мира. Здесь, впрочем, слышится уже нечто, чему не должно быть места в исторических исследованиях: вопрос о том, насколько увеличивается счастье в связи с движением прогресса. Понятие о счастье не имеет ничего общего с историческими изысканиями.

Ранке, в своем вступлении к истории Валленштейна, намекает на то, что каждый человек является как бы выражением общей тенденции, существующей и вне его. Эта мысль, которая повторяется почти во всех позднейших произведениях великого немецкого историка и известна вообще под именем учения Ранке об идеях, чувствуется также в «Духе времени» Лазо, – непроизвольной, объективной духовной силе, властвующей над всеми современниками. Вильгельм Вундт воспользовался им с философскою целью. Согласно его учению, единственная научная задача всемирной истории заключается в раскрытии духовных сил, управляющих историческими событиями. Частная история должна давать данные для исторической критики и для выводов, тогда как на долю всемирной истории выпадает исключительно философская обработка целого. Примером подобного рода обработки может служить попытка Ранке привести в тесную связь историю культурных народов древнего востока с точки зрения управлявших ими религиозных идей. К сожалению, сам Вундт сознается, что трудности при изложении всемирной истории должны возрастать с каждым последующим веком. Этого, однако, мало. Задача, как представляет ее себе философ, прямо невыполнима. Генри Томас Бокль испытал на самом себе трагическую несостоятельность подобного плана работы и говорит об этом в следующих прочувствованных выражениях: «И сколько бы он ни трудился, пройдут утро и полдень его жизни, дни его склонятся к закату, и сам он должен будет покинуть сцену, не окончив работы». Никто не в состоянии одолеть историю во всей ее целости; она не поддается мощи одного завоевателя. Карл Лампрехт справедливо говорит в своей полемической брошюре о старых и новых направлениях в исторической науке: «Не должно упускать из виду, что эти воззрения (учение Ранке об идеях) прежде всего исходят из точки зрения личного верования, и что научное исследование отходит в них на второй план».

Всемирная история, чтобы быть научною, должна оставаться нейтральною.

В ней читателю предоставляется сырой материал, обнимающий всю землю, и он уже сам должен, путем умственной работы, создать себе отсюда личные верования. Не каждый приходит к такому непоколебимому убеждению, как Карл Эрнст Бэр, который видел идею творения в совершенствовании человеческого рода. Дело не в талантливости очерка, в виде писем виконта Болингброка, а в создании прочной основы. Тонкие рассуждения о целях всего совершающегося не могут быть названы исторической работой. Ни исследование, ни знание, хотя бы им была посвящена целая человеческая жизнь, никогда не приблизят нас к конечным причинам. Поэтому Карл Эрнст Бэр, которого мы уже столько раз упоминали, справедливо говорит о своем антропологическом символе веры. В своем пантеистическом роке, определяющем ход истории, он усматривает как бы подобие идеи Ранке. В его глазах нет «ничего интереснее, в качестве материала для исследования, тех возвышенных сил, которые увлекают человеческий род на путь развития». И кто признал необходимость прогресса от низших проявлений культуры к высшим, кто убедился, что культура развертывается тем шире, чем больше изрезан материк и чем он, следовательно, доступнее влияниям моря, чем умереннее климат и чем теснее объединены народы общими культурными формами, тот, без сомнения, охватил своею мыслью ход истории. Но все-таки в заключительном выводе принимает не малую долю участия субъективное воззрение.

Вильгельм Рошер, сходясь в этом с Боклем, выводит из естественных основ разнообразно меняющейся истории прогресс умственного развития. Точно также Отто Гильдемейстер находит, что уровень общественного мнения в нравственных вопросах повысился. Пауль Лилиенфельд признает в ходе человеческой истории «потенцирование сил, высшее дифференцирование и интегрирование социальной нервной системы и социального межклеточного вещества». С другой стороны, в национально-экономической программе Фердинанда Лассаля, заключающей в себе его взгляды на философию истории, мы встречаем мысль, что прогресс означает фактическое развитие и расширение понятия о человеческой свободе. Он видит красную нить всемирной истории в том явлении, что сфера частной собственности все более ограничивается, между тем, как область вне частной собственности становится все обширнее. Без сомнения, мысль эта остроумна и, быть может, даже верна с точки зрения историка права, но все же она одностороння. Согласиться с этим способом рассуждения столь же невозможно, как, напр., с сравнением Зомбарта, который видит во всемирной истории лишь борьбу за участие в пище и за место у корма. Конечно, споры и войны играют видную роль в мировой истории, но отнюдь не исключительную. Отрицать это было бы насилием над действительностью.

Попытка познать явления, исходя из определенной точки, напоминает удачные строфы гегелианца Фридриха Теодора Фишера:

«Провидение, по делам Твоим

Мы знаем, что Ты существуешь.

Часто, правда, Твое существование неясно,

Но в этом случае оно очевидно».

В большинстве случаев дальнейшее исследование приносит с собою неприятное разочарование, что исходная точка совсем не имела приписанного ей значения. 24 марта 1877 г. Дюбуа-Реймон произнес в Кельне речь на тему истории культуры и естествознания и отстаивал в ней положение, что история человечества в сущности заключается в истории естественных наук. Истинной историей человеческого рода, по его мнению, будет та, которая «на ряду со всевозможными случайностями, бедствиями и заблуждениями, рисует нам постепенное поднятие его из полудикого состояния, его успехи в искусствах и науках, возрастающее господство его над природою, с каждым днем увеличивающееся благосостояние, освобождение из оков суеверия, словом, постоянное приближение его к целям, которые делают человека человеком». Это очень напоминает приведенные нами выше (стр. 6) требования Вивеса. Нечто аналогичное мы читаем в «Основах философии техники» Каппа: вся история человечества, при точном анализе, сводится, в конце концов, к истории открытия более усовершенствованных орудий производства. К сожалению, еще более точный анализ убеждает нас в том, что такое соблазнительно простое решение вопроса не выдерживает критики, так как в основе его лежит одностороннее изучение уголка современной жизни: оно принимает в соображение лишь гигантские успехи техники в XIX веке. Капп разделяет, повидимому, мысль Паскаля, Шопенгауэра, Ранке и некоторых других, что, в смысле внутренней красоты, нельзя идти дальше Софоклова творчества, и что одна лишь материальная культура, т. е. мир в его внешнем проявлении, в его формах существования и приспособлениях, вспомогательных средствах и орудиях, становится богаче и разнообразнее. В отношении же мудрости, доброты или внутреннего счастья человечество будто бы не делает успехов. Подобным, чисто личным ощущениям, выражениям чувств не должно быть места во «всемирной истории».

Не существует, конечно, совершенно объективного изложения истории. Объективность в действительности сводится лишь к стремлению подавить субъективные предубеждения во имя беспристрастия, мелькающего впереди, как идеал. Без сомнения, не приведет к цели тот путь, где на каждом шагу и намеренно выдвигается личное воззрение, и нельзя согласиться с требованием Вундта, хотя оно и соответствует стремлениям нашего чувства. Этим заранее устраняются опасности, которыми чревата философия истории какого-нибудь Шеллинга или Бунзена. И Гердер, как ни открещивался он от «сокровенных замыслов высшей Силы» и «тайного плана Провидения» в истории, не мог ускользнуть от ловушки философски-неисторического воззрения. Искушение распутать нити слишком заманчиво. Для кого, как для Эдуарда Мейера, история («в тесном смысле») означает борьбу личности за свободу против традиции и объединения, кто, подобно Канту или лорду Актону, понимает под всемирной историей развитие понятия о свободе, или вместе с Александром фон-Гумбольдтом ставит целью человечества свободное развитие внутренней силы, тот вносит в историю философские мысли, имеет предвзятые мнения о ней, подпадает под власть телеологии. Брат Александра Гумбольдта Вильгельм еще 80 лет тому назад сказал, что телеологическое воззрение в истории никогда не достигает живой правдивости мировых событий. «Целей, как их называют, не существует. Судьбы человеческого рода катятся вперед подобно тому, как реки стремятся с гор к морю, как поле ростит травы, как насекомые окукляются и превращаются в бабочек, как народы теснят и вытесняются, уничтожаются, стираются... В мировой истории должно познавать не планы Существа, чуждого, мало доступного чувствам и еще менее постигнутого разумом, планы, обнимающие лишь несколько тысячелетий, но силу природы и человечества.» Природа и человек – вот факторы, творящие историю. Дружной работой и взаимодействием их делается то, что сделано.

Как сделалось все? На эту удочку попадаются пишущие историю. Отвечать на заманчивый вопрос, к чему все это произошло, задача не историка-летописца, а философа истории, эссеиста, художника. Правда, боязнь телеологии, как признак слабости, похвалы не заслуживает. Несомненно, однако, есть свои красоты в телеологическом освещении исторического материала:

«Царей советы и дела,

Паденье царств и их судьбы, –

Игра арабесок, и только;

Через развалины с силой,

Строго и неудержимо

Близится дух мира к своей цели.

На встречу друг к другу спешат

Несчетные поколенья;

Безостановочно теснясь,

Они торжественно стремятся,

Каждое по пути к совершенству,

Каждое – к своему назначенью.

(Густав Пфицер)

Однако, не менее ясно и то, что телеологическое воззрение должно связывать всякого, кто, в угоду ему, превращает историю в искусство. Это накладывает на нее печать личного, одностороннего. Подтверждением служит принцип «полезности», выдвигаемый Диодором, первым, известным нам телеологом. Требование, чтобы историк, в своем изложении, поведал свое мировоззрение, добытое с бо̀льшими или меньшими усилиями, неосновательно. Напротив, он должен, по возможности, отрешиться от взгляда, который верен лишь для данного момента, но с течением времени изменится. Пишущему историю следует быть независимым во всех отношениях, следовательно, и по отношению к самому себе. Правда, как заметил лорд Актон в своей вступительной кэмбриджской лекции 1895 г., очень сильные и деятельные личности (Маколей, Тьер, Моммсен, Трейчке) отбрасывают собственную широкую тень на свои произведения. Но это – удел великих людей, а один великий человек, пожалуй, стоит нескольких безупречных историков. В общем, однако, сохраняет силу положение, что историк тем ближе к истине, чем больше его собственная личность остается в тени. И чем исключительнее исторический труд опирается на источники, тем прочнее будет его результат.

Мориц Карьер, в своих «Религиозных речах и размышлениях», сообщает мысли, которые записал в тюрьме и доверил ему один немецкий республиканец весною 1836 г. В них встречается следующее прекрасное место: «Мир знает, что им руководит божественная мудрость и что цель ее – человечество, или всеобъединяющая общность, которая совпадает с волей Божьей, признает и выполняет данный Богом закон и в которой каждый в отдельности чувствует себя членом целого и простирает на всех своих братьев активную любовь». Это – прекрасная вера. Но, к сожалению, нельзя смотреть на нее, как на общеобязательную. Воззрению же, которое имеет силу лишь до известной степени, никаким образом нельзя отводить решающего влияния на формы, принимаемые всемирно-историческими событиями. В пользу этого говорят также мысли, изложенные в сочинении Карла Лампрехта: «Старые и новые направления в исторической науке». Он представляет себе одну часть мира, которую мы постигаем разумом, а другая-же часть лежит за пределами последнего, при чем предполагается, что человеческая мысль неудержимо стремится уничтожить эту непоследовательность, хотя, быть может, лишь в отдаленном или бесконечном будущем. Но в таком случае излишне отстаивать или даже создавать сверхъестественную систему для обняснения связи исторических явлений: такая система будет бесспорно шагом назад. Заключение было-бы верно, если бы основные посылки были больше, чем простые предположения. Однако, отсюда еще далеко до софизмов новейших материалистов, которые хотели бы писать всемирную историю, не называя ни одного имени. Мощным противовесом такого крайнего направления является взгляд Карлейля, для которого история мира сводится к жизнеописанию великих людей. Едва-ли возможно понять Семилетнюю войну или Сто Дней без героев.

Можно смело сказать, что монистическое мировоззрение, каким-бы совершенным ни казалось оно в теории, не сходится с практикой. Никогда не удастся установить последовательную причинную связь без единого пропуска. Вопреки Гоббсу, все еще останется довольно места для человеческой «свободы» и самоопределения. С другой стороны, чисто немецкой правдивостью дышат слова Вильгельма Гумбольдта: «Всемирная история не понятна без управления миром.» Откуда почерпнет историк силу изображать идеи, которые, по существу своему, лежат за пределами конечности? Исследование, как бы ни были плодотворны его усилия, сведется, в конце концов, к минимальному числу возможностей, к пределу, дальше которого нет точки опоры для объективного историка. Но столько-то и столько-то возможностей еще не составляют действительности. Познать-же отношение действительности к возможностям не дано никому из смертных, даже естествоиспытателю.

Вильгельм Оствальд, в своей любекской речи от 20 сентября 1895 г., открыто признал, что теория движения сама по себе недостаточна. Механическое мировоззрение, которое считалось до того времени за догмат, сводило, в конце концов, все явления к движению атомов, совершающемуся по законам небесных тел. В действительности, однако, между бесконечностью явления и ограниченностью нашего кругозора вкрадывается неизбежное несоответствие, ибо всякое научное обобщение оставляет пробел. Действительность противоречит картине, выведенной из законов, не покрывается ею. К постоянной величине присоединяется переменная, и только взаимодействие их дает действительность. Правда, удалось соединить в одной функции возможности уклонения физических опытов от математического вычисления, и наука вправе надеяться, что предел этот будет все более суживаться; но точное определение самой переменной величины и впредь останется недостижимым. Вместе с тем типические процессы в естественных науках гораздо убедительнее тех, которые находятся в связи с человеческой душою, так как последняя дает крайне широкий простор индивидуальным колебаниям и сочетаниям их. Это отношение можно выразить еще таким образом: прежде, чем мы в состоянии будем признать известные повторяющиеся процессы в жизни народов типичными «законами», обязательными для всех случаев, нам должен быть известен, на ряду с постоянным фактором, не только один, но целый ряд переменных факторов. До сих пор история едва-ли открыла хоть один убедительный и бесспорный закон человеческого развития. То, что обыкновенно считается законом, большею частью, не более, как голые факты, в которых еще предстоит разобраться и уловить закон. Удастся ли когда-нибудь достигнуть этого при помощи точного массового наблюдения и планомерного применения статистики к истории, еще неизвестно. Не научно, поэтому, утверждать на основании тех или иных посылок, что то-то и то-то должно случиться. Учение о необходимости – отжившая точка зрения.

Мы знаем теперь – и должны этим удовольствоваться, – что Колумб и Линней в значительной мере обязаны своими открытиями окружающему миру и что эти открытия проложили себе путь даже вопреки им и после них: «Горсть снега, оторвавшаяся от вершины, тогда лишь превращается в лавину, когда вся снеговая масса, по которой она катится, склонна к падению». (Карл Фридрих Бурдах.) Но утверждать (или даже стремиться доказать, как это сделал Карл Эрнст Бэр), что окружающие обстоятельства сделали все, а те дали только свои имена, значить насиловать историю. Стремление познать причинную связь истории научно; все, что идет дальше этого, не есть уже историческая наука, а философское исследование. Задача историка – наметить границы, в которых может вращаться личная свобода индивидуума. Эти границы лежат в так называемых условиях среды. Густав Рюмелин справедливо сомневается в том, чтобы среди тысяч людей, боровшихся некогда на жизнь и смерть за то, было ли в Христе одно или два естества и был ли он по существу равен Отцу или только сходен с ним, нашлись многие, которые сколько-нибудь ясно представляли бы себе спорный предмет и понимали-бы интерес, связанный с тем или иным решением вопроса.

«От рожденья указан тебе определенный круг

И жизнь намечает твой образ действий,

Воспитание, образование, положение, таланте

И предки толкают каждого на отмеренный путь.

Не атомы мы, что вихрем по земле кружатся,

Никто самовольно не может появиться на свет и расти.

Как маятник движется действием тяжести,

Так и нас направляют общество и история».

(Эрнст Цительман.)

Эти узы, сковывающие каждого, чувствовал еще полвека тому назад Ганс Христиан Эрстед. Он учил, что духовное развитие, достигнутое отдельным обитателем земли, обусловливается взаимодействием его личной деятельности и всего окружающего мира, под которым нужно, главным образом, разуметь совокупность окружавших его современников. (По поводу выражения «Umwelt» – по русски: «окружающий мир» – следует заметить, что оно впервые было введено в немецкую литературу переводчиками Эрстеда и соответствует выражению «omverdenen», бывшему в большом употреблении в Дании вначале пятидесятых годов. После этого оно долго не встречается. И теперь еще, даже в немецких книгах, слово «Umwelt» не могло вполне вытеснить французского «milieu», среда. Ипполит Тэн, Рюмелин и новейшие немецкие социологи употребляют выражение «группа» для обозначения части человеческого общества, к которой принадлежит отдельный индивидуум и которая определяет его действия). Окружающие условия составляют цепь неумолимых необходимостей для каждого современника, не исключая и Лютеров или Бисмарков.

Поэтому коллективистическое историческое воззрение, представителем которого является Карл Лампрехт, требует прежде всего установления последовательности социально-психических течений, «культурных эпох». Когда это будет сделано для многих наций, настанет очередь выяснить путем сравнения, что индивидуально и что повторяется в жизни народов. Отсюда можно будет вывести известные правила, определяющие связь причины с действием. Продолжая строить на почве подобных сравнений, мы в состоянии будем, наконец, написать всемирную историю будущего. Задачей ее будет установить, «на каких моментах зиждется всеобщее развитие, которое вытекает из последовательности во времени и пространственной совместимости наций, а также из временного и пространственного взаимного оплодотворения народов, основанного на этих двух фактах. К сожалению, осуществление этой высокой цели всемирно-исторического воззрения в действительности недостижимо. Одному человеку оно не по силам, а задачею академии или союза академий оно быть не может. К тому же сравнение культурных эпох различных народов едва-ли даст параллели, требуемые для установления «законов». Столь большие ожидания тормозит наш изменчивый фактор. Упускать его из виду и устанавливать типические эпохи, чередующиеся двойные периоды (по примеру Сен-Симона) и т. п., значит насиловать факты. Укажем на «Histoire générale» Лависса и Рамбо, где историческая жизнь на земле с конца IV века после Р. X. рассматривается сквозь призму эволюции французского народа.

В цепи взаимных воздействий не должно быть перерывов. Поэтому, вводя в круг исследования дикие или застывшие племена, повидимому, не проявлявшие жизни, не имеющие истории и не оставившие следов, мы менее руководимся общечеловеческими интересами, чем духом сантиментальной мечтательности XVIII века или опасением, что какие-либо ценные предания раньше или позже затеряются, если не собирать и записывать их теперь-же, или, наконец, ребяческою страстью накоплять всякого рода заметки. Дело в том, что народы бросали на своих соседей лучи воздействия, о чем поверхностное рассмотрение не имеет даже представления. Не всегда, правда, мы можем уловить степень этих отражений с такою ясностью, как они выступают в изложении, напр., Томаса Карлейля или Мэтью Арнольда. В этом случае, мы удовлетворимся скромным сознанием, что подготовляли почву будущему, более точному познанию.

Если до сих пор не хотели знать много об океанийцах и неграх, то это понятно: роли, которые они играли в драме человечества, были не из блестящих. Но, с другой стороны, непростительно исключать из плана действительной всемирной истории Индию и даже всех вообще народов восточной Азии и рассматривать развитие Америки лишь в той или иной случайной рубрике, вроде: «история открытия Америки», «война за независимость». Это – способ обойти затруднения, свидетельствующий о неполноте знаний или узости кругозора. Все это, во всяком случае, удивительно, если принять во внимание, что более ста лет тому назад Гердер изложил свои «идеи» в 20 книгах. В этом смысле даже «Всемирная история» Ранке, не говоря уже о том, что она осталась неоконченною, является шагом назад. В приведенной выше речи на день рождения императора Вилламовиц говорит: «В высшей степени замечательно, в какой мере этот широкий ум сумел охватить совокупное развитие христианского периода, и едва-ли кто совершит подобное тому. С субъективной точки зрения, он был совершенно прав, когда, в преклонные годы, предпослал общему изложению этой, начатой им истории очерк древнейших времен. По своим взглядам, установившимся двумя поколениями раньше, он мог, пожалуй, назвать этот труд всемирной историей. Но мы сделали-бы тяжкую ошибку и сыграли-бы в руку косности и национального филистерства, если-бы, из чувства благоговения к великому имени, признали храмом истории появление романских и германских народов, а прежнюю эпоху – только преддверием храма. Это означало-бы подрезать в самом корне понимание нашей культуры в ее совокупности.»

Единственный правильный вывод из сказанного заключается в том, что в области совершившегося все имеет интерес. Прошлое имеет свои корни в передпрошлом, и наука о доисторическом периоде заслуживает быть выслушанной. Болингброк говорит, впрочем: «Как ни тесна связь событий в ходе жизни государств, как ни велика зависимость последующих явлений от предшествовавших, но в целом связь слабеет по мере удлинения цепи и, наконец, как-будто прерывается.» Однако, британский историк не требует, чтобы цепь была прежде времени произвольно порвана. Его оговорка касается собственно лишь выполнения. Безумно доискиваться исходной точки всей истории, и шатким предположениям о самых первичных состояниях в ней не должно быть места. Нелепо было-бы по сходству остатков каменного периода заключать каждый раз об общности происхождения, заимствовании или передаче. Часто речь идет лишь о равенстве в степени образования их носителей или тождестве среды, влиявшей на них. Но важно исследовать, в какой мере сходство почвы для развития делает сходными неодинаковые основные идеи, и с другой стороны, насколько равные сами по себе основные идеи изменялись в зависимости от различия почвы. Изучение одной и той же действительности в различной группировке способствует лишь изощрению духовного ока и расширению кругозора. При этом могут обнаружиться связующие нити между народами, которые раньше казались невозможными. И в этом отношении мы уже теперь не так робки, как лет десять назад. Только таким образом создастся та статистика, которая, по мнению Адольфа Бастиана, воплотит в цифрах сокровищницу народной мысли.

Воззрение этнолога на историю.

Даниэль Г. Бринтон

Рассмотрение задачи и содержания всемирной истории уже само по себе указывает единственно верное распределение ее. Начинать с египтян или вавилонян, как принято вообще, не позволяет простое соображение, что египетская культура никаким образом не может быть признана «утренней зарей человечества». Планы, построенные на одной хронологии, не проникают в глубь вещей.

Жан Боден нанес первый удар и прервал заколдованный круг Данииловых четырех веков, который признавали даже такие мыслители, как Меланхтон, Слейдан и Лейбниц. Но в сущности и разделение всемирной истории на три периода, впервые принятое Целлариусом в 1685 г., не представляет шага вперед. Деление на древнюю эпоху, средние века и новое время несколько одухотворяется точкою зрения Леопольда Ранке, как она передана Теодором Видеманом в извлечении из творений его учителя. Но и в этой красивой оболочке система носит печать искусственности. В нее последовательно вкладываются и подтасовываются мысли, которые первоначально были безусловно чужды ей. Чисто внешнее обозначение, вызванное необходимостью и оправдываемое в известных рамках практическими соображениями, не выдерживает, однако, научной критики. Вот почему мы совершенно равнодушны к вопросу – начинаются-ли средние века с Августина или Константина, с гуннов или германцев, и заканчивает-ли их Лютер или Гутенберг, Коперник или Колумб. В конце концов всемирная история неделима. Подобно тому, как градусы долготы, экватор, тропики и другие круги широты служат лишь вспомогательными средствами для географа, необычайно помогая ориентированию на карте, но в действительности не существуют, точно также всякие попытки дробления истории имеют лишь целью облегчить группировку. Генрих Зибель начинает новую эпоху с Фридриха Великого, а Генрих Трейчке оканчивает им. И оба они правы: каждый цветок заключает в себе зародыш нового. Человечество едино, и «есть лишь одно течение великих событий, которое соединяет все народы и правит ими».

По другим соображениям, вытекающим из отклонения идеи прогресса и возражений против существования определенных «законов», мы отвергаем второй путь изложения всемирно-исторического развиия – прохождение человечеством различных обязательных ступеней, согласно мнению Вико и Канта. Это явно противоречит живой, не терпящей никакого насилия действительности в ее бесчисленных проявлениях и стремлениях, с ее капризами и неровностями. Жизнь на земле, человеческая история, бесконечные формы которой и тысячи целей тесно переплетаются между собою, терпит, конечно, всякую схему. И кто умело осветит какой-нибудь уголок ее и создаст две – три группы, воображает, что он все доказал. Так, Нильсон принимает четыре ступени развития, которые должна пройти, раньше или позже, всякая частица человечества: от дикого состояния она переходит к кочевому, потом к земледелию и, наконец, с появлением письменного языка, чеканенной монеты и разделения труда, достигает высшей ступени. Градации Эрнеста Лазо многочисленнее. Личность, в смысле положения и профессии, проводится им через стадии крестьянина, горожанина, воина, жреца, дворянина и князя. Горное дело, скотоводство и земледелие, судоходство, торговля и промыслы, буржуазное благосостояние, искусства и науки, –таковы формы сушествования, в которых, по его мнению, воплощается достигнутый прогресс. Оба эти направления можно соединить, признав, вместе с Бэконом, эпоху войн юностью человеческого рода, между тем как искусства и науки соответствуют его зрелым годам, а торговля и промышленность, роскошь и мода – старости. Замечательно, что всякий философ, который проводил параллель между ходом развития человечества и последовательностью индивидуальных возрастов, был-ли то Юлий Флор, Жан Боден или Эрнест Лазо, непременно помещает себя и свое время в эпоху старости. Это вполне понятно: длинное прошлое, которое расстилается перед наблюдателем, наводит на мрачные мысли. И однако, человечество продолжает цвести, не взирая на все эти причитания об умирании. «Народ не старится, не умнеет, народ всегда остается ребенком», говорит Гете устами Альбы.

Тонко продуманы подразделения Густава Клемма и других социологов. Так, ступени, устанавливаемые Альбертом Германом По̀стом – родовая община, территориальная община, королевская власть, демократия – принадлежат к остроумнейшим созданиям немецкой мысли. Но все это – не более, как схемы, хотя и не столь несостоятельные, как семь ступеней прогресса Льюиса Моргана. Трудно даже понять тот необычайный успех устарелой теории, то сочувствие, которое выпало на долю творения американского социолога. Еще в 1820 г. Вильгельм Гумбольдт вполне признал, что узкое преследование подобных путей мешает разобраться в действительных творческих силах и что в каждом акте, где только участвует жизнь, именно сущность ускользает от регламентации. То, что кажется нам лишь механическим действием, повинуется первоначально свободно творящим импульсам. Если оставить в стороне мистический элемент, часто оказывающийся в Гумбольдтовой философии тождества с сильною примесью христианских идей нарождающегося просвещения, то мы и здесь наталкиваемся на предельность нашего познания (ср. выше, стр. 13). Точно также нельзя согласиться с мнимою обязательностью определенного круговорота форм правления, как нормальных, так и вырождающихся, – с тем, что государственная жизнь будто-бы неизбежно идет от монархии чрез тиранию к аристократии и от последней чрез олигократию к демократии, а затем от демократии чрез охлократию и анархию снова к деспотии. Нет сомнения, что так может быть и во многих случаях так действительно происходило, но возможное отнюдь не обязательно.

Причина этих ошибочных умозаключений кроется, главным образом, в том, что слишком мало принимали в расчет один момент: территорию. Выше (ср. стр. 12) по другому поводу, мы пришли к заключению, что природа и человек в своем взаимодействии создают историю. Обыкновенно, однако, второстепенные вещи отодвигают на задний план изучение внешних условий, влияющих на человека; положение различных частей земли и неодинаковость обстановки их обращают на себя слишком мало внимания. «Можно представить себе всемирную историю без Линнея или Кювье, но никак не без Колумба, Кука или Барта.» Правда, со времени Монтескье (или, если угодно, со времени Жана Бодена), в особенности же Карла Риттера, признается воздействие местности на образование народного характера. Рудольф Игеринг в оставленной им «Доисторической жизни индоевропейцев» противопоставляет климат, свойство почвы, близость или отдаленность моря, пространственные отношения, мир растений и животных, враждебные и благоприятные влияния соседей, как единственно постоянные факторы изменчивости человеческой души. Из свойств территории вытекают «законы», которые более или менее влияют на ход развития человечества и определяют его. Однако, как мы тотчас увидим, и здесь не следует пренебрегать местными переменами, совершающимися под влиянием физических и иных естественных условий.

Но история не создается единственно или преимущественно природою, но и при содействии человеческих способностей. Одна и та же почва действует различно, смотря по способностями тех, кто ее обрабатывает, она действует различно на одного и того же земледельца в зависимости от достигнутой ими высоты культуры. Не для всех народов и не во все времена пустыня была элементом, способствующим дальним сношениям. Нет народа, который оставался бы на своей почве неизменным. Старый Геерен, в своих «Мыслях о политике, сношениях и торговле», справедливо указывает на подвижность, на изменчивость. У одного народа перемены совершаются быстро, у другого (напр., у самоедов и финнов Финмаркена, у арабов внутренней Аравии и у различных степных народов) медленно. А вместе с народом меняется и местность. Все движется: история есть движение. Нет такой страны на земле, где жили бы такие же обитатели, как жившие в ней в самом начале: ее растения, животные и люди постоянно менялись, смешивались между собою, выселялись, отыскивали новые места и новые условия для жизни. «Так, история человечества в конце концов является ареною превращений». Но сама сцена отнюдь не безразлична; она играет далеко не второстепенную роль во всех этих превращениях и должна быть принимаема во внимание, как равная величина. Недаром Иог. Кохлеус говорит в посвящении к своему изданию Помпония Мелы: «Для историка география – то же, что солнце для мира.» И справедливость этих слов классически подтверждают Аристотель и Птоломей, Плиний, Страбон и Солин. Если территория не может считаться заранее определенным фактором, так как направление ее влияния обнаруживается лишь в зависимости от прирожденных человеческих способностей, то, с другой стороны, она отнюдь не представляет мертвой массы: мы должны рассматривать ее, как расчлененный организм. С самых первых времен между жизнью народов и землею, как естественной почвой их, существовала такая же глубокая связь, как между душою и телом отдельного человека. Природа не отделима от истории, физика от этики.

География есть необходимый фундамент для всеобъемлющего понимания всемирной истории. Главная цель ее – понять, почему нельзя коснуться исторического развития любой частицы человечества, не затронув при этом соседних частиц. Отсюда вытекает нецелесообразность двух дальнейших принципов подразделения. Относительно одного из них, расового, не стоит терять много слов: не существует разграничения рас, обязательного для всех, и недостойно поощрять произвольно одну расу на счет других. Понятие о расе слишком туманно и чем дальше, тем больше становится таким. Деление, на основании культурных форм, защищаемое Альфредом Фиркандтом с географической точки зрения, непригодно потому, что оно разрывает глубокие исторические связи или сопряжено с бесчисленными повторениями. Нам пришлось бы переноситься из Австралии, главного очага неустойчивых народностей, с Филиппинских островов, Суматры, Цейлона и Андаманов в южную Африку и южную Америку. Вторая группа, собственно диких народов, охватила бы крайний север, Кавказ, горную Индию и Полинезию. Затем, чтобы отнестись справедливо к кочевым полукультурным народам, мы должны были бы обнять обширный пояс степей и пустынь, как исторически однородный. Наконец, оседлые полукультурные народы вводят нас во всевозможные страны и времена. И то же самое придется сказать относительно последних двух культурных форм: высших и смешанных культур. Кроме того, остается сомнение – к какому из шести подразделений должны быть отнесены некоторые осколки человечества. Едва ли было бы научно ограничиваться в подобных затруднительных обстоятельствах схемою Бэра (негры Тихого океана, африканские негры, американцы, монголы, океанийцы, кавказцы).

Таким образом, нам не остается ничего другого, как классификация с чисто географической точки зрения. Если при этом основою послужит ряд наций, то пробелы неизбежны, так как мы должны будем исключить из числа исторических все обитаемые области, где еще не могло образоваться нации, «этого совершеннейшего вида всяких естественных сообществ». Еще ошибочнее исходить из понятия о государственности, которое уже само по себе означает высшую ступень культуры и, следовательно, заранее исключает многих членов человечества. Но если принять в основание чисто географическое подразделение, не предъявляющее никаких требований в смысле высшей естественной или культурной связи, то перед нами будет готовое здание, в котором найдется место для всех членов человеческого общества, для малых и больших, для скоропреходящих и обладающих большим влиянием: это то, что̀ называют эйкуменою.

Такое здание не должно быть лабиринтом. Чтобы избежать слишком внешней, бессодержательной группировки народонаселений по их месту жительства, можно руководиться географическими провинциями Бастиана, построенными на психологических соображениях. Но самую лучшую группировку дают чисто географические круги народов Фридриха Ратцеля. Рассматривая последовательно, при помощи их, совокупную обитаемую часть земли, мы получим известное число полуготовых зданий, одно возле другого, что в сущности совпадает с планом Гумбольдта старшего, извлеченным из забвения Лейтцманом в 1896 г. Начиная при этом с Америки и кончая Европою, мы отнюдь не имеем в виду утверждать, что в Америке следует искать корень всякого исторического развития и что отсюда можно проследить его дальше на запад (до сих пор называвшийся «востоком»). Пишущий историю не уполномочен решать подобного рода вопросы о праве первородства. Открывая наше изучение Америкою, мы нисколько не желаем этим поддержать мнение некоторых о глубокой древности американской культуры или отвечать на вопрос – будут ли Соединенные Штаты когда-либо призваны к роли, которую некогда играл Рим: все это мы можем спокойно предоставить будущему; нами руководят одни только практические соображения. История есть и останется путем от неизвестного начала к неизвестному концу. Такой вывод отнюдь не вытекает из подавляющего влияния неясных мистических воззрений; он означает лишь скромное самоограничение в духе Сократа.

Вторая часть задачи будет затем состоять в психологической обработке материала, т. е. в том, чтобы создать мосты от одного здания к другому. Дело в том, что история жизни человечества есть нечто большее, чем сумма монографий об отдельных народах. Так как ни один народ не развивался сам от себя, то должно раскрыться множество явлений, которые можно сгруппировать под общим названием «вмешательств извне», разумея, конечно, под вмешательством не всегда что-либо враждебное, внезапное. Раскрьтием подобных соединительных звеньев мы обовьем земной шар цепью без начала и без конца. Еще в 1531 г. Хуан Луис Вивес в своем сочинении «De disciplinis» ставит следующие положения: следует ознакомиться с ходом всемирной истории от начала мира или одного народа в известной связи. Только таким образом мы можем все правильно понять и обнять, лучше, чем рассматривая каждую часть отдельно, независимо. Здесь происходит то же, что и при описании земли, где легче составить себе представление о мире, о группировке и расположении отдельных частей его, если охватить одним взором все моря и страны. Поэтому отдельные звенья истории следует соединять таким образом, чтобы получилось одно целое, единое здание.

Эти звенья истории, которые мы называем народными кругами, расположены настолько широко, что допускают ясное и полное выражение склонностей одной группы, культуры одной эпохи. В пределах их, эпохи очерчиваются сами собою; поток причинных сцеплений, стремясь неудержимо вперед, все-таки имеет свои остановки, водовороты и насильственные прорывы. В духовных сферах мы имеем дело почти исключительно с явлениями, более или менее узко ограниченными в пространственном отношении. Религиозная борьба, стимул XVI века, стремление к политическому единству, лозунг XIX века, все это – понятия весьма ограниченного свойства. До высоты идей, которые охватывали бы в данное время совокупную эйкумену, не поднялись ни эллинизм, ни христианство, ни ислам или иное историческое явление, обладавшее задатками к широкому распространению. Но поскольку два или несколько народных кругов имеют общие мысли или общие чувства, мы вправе устанавливать между ними соединительные мостики, о которых была речь выше.

Сочетание сравнительной народной психологии с простым историческим изложением создает в конце концов историю, в которой народ понимает себя таким, каков он есть. Осуществить эту задачу необычайно трудно. Мы предлагаем лишь первую попытку всемирной истории. Написать полную историю человечества никогда не удастся, но стремиться к этому идеалу – высокая и достойная задача.