Граф Толстой у Кони

С одной стороны, уже забывают так много нашумевшего яснополянского «мудреца», за которого, казалось, готовы были «в огонь и воду» тысячи, десятки тысяч почитателей и поклонников..., – готовы были еще так недавно, чуть ли не вчера... По крайней мере, в одной столичной газете промелькнуло удивительное сообщение: «сегодня», т. е., 28 августа 1913 г., «исполнилось 85 лет со дня рождения Толстого. В Москве память великого писателя не почтило ни одно учреждение, ни одно общество, не исключая и толстовских» («Колокол» за 29-е августа, №2205: «Вести из Москвы. По телефону»)... Характерно и многознаменательно!.. С другой, о графе и доселе пишут целые книги, газетные статьи, журнальные заметки..., – спорят о нем, пререкаются, – одни возводят его чуть ли не в «святые», другие втаптывают в грязь... Те, кому это почему-либо выгодно, еще долго, конечно, шуметь около имени графа, забывая, однако, в других случаях... о всех его «доблестных» деяниях, о «всемирной» его славе и пр. Таковы уж люди...

Всегда интересуясь литературой о Толстом, я натолкнулся на огромную книгу А. О. Кони: «На жизненном пути», где – во «втором томе» издания – страницы 3–76 посвящены воспоминаниям о графе (Спб. 1913 г.). Почтенное имя автора и его близкое знакомство с Толстым говорили мне, что я найду в книге и нечто поучительное, и нечто, вообще проливающее яркий свет на мировоззрение графа, – нечто, оправдывающее его своеобразные религиозно-философские взгляды, и т. под.

Но, к сожалению, мои надежды быстро испарились. Сразу же стало ясно, что почтенный А. О. Кони взялся не за свое дело. Он и граф беседовали между собой о предметах, одинаково неизвестных тому и другому. Посему и получились в результате курьезы, вызывающие у читателя книги г. Кони неудержимый смех... Иные ее места поражают своей тенденциозностью и т. д.

Но, впрочем, все по порядку...

Чтоб правильно судить о Толстом, для этого прежде всего следовало г. Кони быть беспристрастным, чего, однако, в отношении к нему сказать нельзя.

Сам г. Кони заявляет, что «трудно говорить» о графе «совершенно беспристрастно» (стр. 5). И действительно, полного беспристрастия у него не ищите. Вообще толстофилам все нравится в их кумире, и они не прочь, пожалуй, – подобно той «девушке"-психопатке, о которой рассказывается в книге (стр. 38–39), – ни с того, ни с сего «броситься перед ним» даже «на колени» хотя бы в вагоне «конки». Поэтому беседовать с поклонниками графа – труд неблагодарный. В частности, сам г. Кони заявляет о себе, что «не любит спорить, давно уже разделив убеждение, что мнения людей, создавшиеся самостоятельно, похожи на гвозди: чем сильнее по ним бить, тем глубже они входят» (стр. 10). А если мнения – ошибочны? Ужели, несмотря на неопровержимые доказательства противника, он тем более будет в них упорствовать? Удивительно!

Не обещая полного беспристрастия в своих суждениях о Толстом, г. Кони отсюда не неожиданно, с одной стороны, по адресу графа расточает без меры и числа всякого рода похвалы, редкие панегирики..., а с другой, не особенно-то лестно отзывается о всех его критиках, не по-толстовски мыслящих. Такое отношение к лицам оставляет в читателе самое грустное впечатление. Тенденциозность, пристрастие, субъективизм!.. До истины с ними не дойти...

Толстой, видите ли, это – «духовное светило, лучами которого столь многие, чуждые ему по языку и по племени, надеялись осветить запросы неудовлетворенной души и смущенного сердца» (стр. 4). Граф – «Гомер русской Илиады» (стр. 10)... «Что бы» Толстой «ни изображал, – везде и во всем звучит голос неотразимой житейской правды» (стр. 6). Толстой «отдался исканию правды» (стр. 7)... Он стремится всею силою своего таланта служить разрешению назревающих вопросов жизни, во имя и с целью уменьшения страданий и господства действительной, а не формальной только справедливости (ibid). «Обитатели яснополянского дома были... готовы во всякое время прийти на помощь в болезни, несчастии и недостатке..., понять чужую скорбь»... (стр. 15–16). Во главе этих «обитателей» стоял, конечно, сам граф.

«Про» последнего, далее, можно-де сказать то же, что было сказано о Пушкине: это – великое явление русской жизни, – отразившее в себе все лучшие стороны исторически сложившегося русского быта и русской духовной природы. Даже в отрицании им начал национальности... сказалась"-де «ширина и смелость русской натуры» и т. д. (стр. 18). Толстой – «горячий заступник за разных униженных и оскорбленных, труждающихся и обремененных, во имя справедливости и человечности» (стр. 51) и пр. Вот – кто яснополянский граф!

А лица, способные, вопреки г. Кони, «беспристрастно» разобраться в учении Толстого, правдиво оценить его личность и деятельность? Они, видите ли, «ослеплены бессильной по отношению к нему злобой и умышленным непониманием» (стр. 5)... Сознаваясь в своем пристрастии к графу и, следовательно, низводя ценность своих суждений о Толстом до степени нуля (разве можно иначе думать о пристрастном судье?), г. Кони, несмотря на это, с развязностью говорит об «узком и нелепом критиканстве разных зоилов и проповедников сыска в частной и домашней жизни»... (стр. 33). Разумеются, конечно, люди, дерзнувшие иметь свое суждение о пресловутом графе и не слушающие камертона г. Кони и К0. «Некоторые из людей противоположного лагеря», заявляет г. Кони, «относятся к Толстому свысока»... Они-де «вращаются в узком кругозоре» и т. д. (стр. 55).

Всякий читатель, конечно, ожидал, имел непререкаемое право ожидать от г. Кони какого-либо обоснования столь резких и неприличных обвинений, щедро рассыпанных по адресу неугодных ему лиц. Но г. Кони до этого не нисходит. Он даже не называет имен последних, чтоб обезопасить себя от неприятных ему ответов... Оригинальный литературный прием! Затем крайне интересно было бы знать о тех основаниях, по которым г. Кони утверждает, что будто бы люди, иначе мыслящие о Толстом руководятся в своих суждениях «бессильной» лишь «злобой» и «умышленным непониманием». Таких оснований он не приводит, и потому его заявления не имеют никакого значения и даже смысла. И всякий, почему, с полным правом может обвинить г. Кони и в «бессильной» (это безусловно верно) «злобе», и в «умышленном» «непонимании» других, – а в некоторых случаях, прибавим, – и в неспособности понимать своих противников. Пред нами – красноречивый пример из его же книги. На стр. 817 г. Кони полемизирует с проф.-прот. Т. И. Буткевичем. Почтенный богослов спросил г. Кони: «в какой Библии» последний «мог отыскать сведения о сотворении мужчины и женщины равными» и т. д.? А спрошенный, – вместо того, чтобы ответить на вопрос, – приводить выписку из записной книжки Достоевского, говорящую совсем о другом. Воистину поразительно такое литературное крючкотворство... Можно ли до такой степени не понимать ни Достоевского, ни ближайшим образом о. Буткевича? Пристрастный г. Кони старается изо всех сил наговорить как можно больше неприятностей и колкостей по адресу своих противников. И «зоилы"-то они непременно, и только «критиканы», но уж никак не критики, да и критиканы-то, видите ли, только «узкие и нелепые»... А затем также г. Кони не воспользоваться знакомым ему языком и не обозвать их – противников графа – «проповедниками сыска»? Сами, конечно, виноваты, так как позволили и позволяют себе «относиться к Толстому свысока»... Какие-то лилипуты к Гулливеру, по меньшей мере...

Дальше идти уже некуда... И г. Кони в своих голословных, безусловно безосновательных ругательствах, щедро расточаемых им по адресу толстовских противников, кажется, побил всякий рекорд. Впрочем, оставим их в стороне и перейдем к самому Толстому, восхваляемому, как мы уже видим, господином Кони.

Здесь, вопреки последнему, мы должны сказать, что лишь психопаты и люди недалекие, невежды разные могли и могут надеяться найти у Толстого разрешение жизненных вопросов. Известный английский писатель г. Кальдерон, которого, – думаю, – даже т г. Кони, при всей его развязности, не решится назвать «зоилом» в кавычках и критиканом «узким и нелепым», говорит: «Благовестие Толстого во всех частях своих стоит в противоречии не только с разумом и опытом, но и с самим собою» («Правда о графе Льве Толстом»; Москва, 1901 г., стр. 8; это – перевод статьи «известного лондонского журнала Mounthly Review», носящей заголовок: «The wrong Tolstoy»). Многому, г. Кони, можно поучиться у такого пророка! Ум за разум зайдет... «Если бы», – говорит г. Кальдерон, – «когда-нибудь обезумел весь мир и стал бы применять толстовскую теорию..., населению пришлось бы бежать из Англии, Франции, Германии, России»... (стр. 13). Безумные, – выходит, – да..., – они и только они могут искать света там, где лишь одна тьма..., и учиться чему-либо у подобного графу мыслителя, не считающегося ни с логикой, ни со здравым смыслом вообще. Положим, что кто-нибудь захотел бы (представим пример) поучиться у Толстого «обязанности женщин». Ввиду обилия (по крайней мере, на словах) психопаток-толстовок, разных безграмотных и просто глупых истеричек, данный пример получает особенно выдающееся значение. «Христианин», говорит граф «(в эпилоге Крейцеревой сонаты), должен неизменно избегать брака», – он «не может смотреть на плотское совокупление иначе, как на грех» (стр. 22–23 ibid.). Ясно и определенно. В сочинении «Что нам делать» тот же граф, однако, пишет: «мужу и жене дан каждому свой закон: ...жене – закон деторождения... Закон неизменный..., и нарушение его неминуемо наказывается смертью... Если вы – верные матери», то «сколько бы ни было у вас детей, двое или двадцать, – не можете сказать: довольно»... (стр. 23). Тоже ясно и определенно. Как же, однако, поступать-то ученикам графа? Ведь что-либо одно: или брак, или девство. Нельзя же совместить друг с другом половое (совершенное) воздержание и деторождение. А между тем Толстой одинаково требует и того, и другого. Вот тут и разберитесь... Вот, г. Кони, каков ваш граф, «освещающий ... запросы неудовлетворенной» (чем?) «души и смущенного» (чем?) «сердца». Одни пустые слова – и только! Пустословие и болтословие! Хорошо учительство!

До «Илиады"-то Толстому очень и очень далеко, что бы там ни «голосили» его поклонники, которые только и «видят свет», что «из своего окошка»... Но, впрочем, не в этом дело..., а в другом: в том, что в действительности у Толстого далеко не «звучит везде и во всем голос неотразимой житейской правды», – что «уменьшение страданий и господство» подлинной «справедливости» не составляли предмета «стремлений» графских, – что графская «помощь» окружающим частенько была более, чем сомнительна, – что лица, за которых Толстой «горячо заступался», были более, чем подозрительны, причем ни «справедливость», ни «человечность» не играли, можно сказать, ни малейшей роли.

В самом деле, граф Толстой и «правда»! Толстой, извративший все Евангелие, – исказивший в угоду своему гнилому мировоззрению, евангельский текст вопреки элементарнейшим даже законам филологии, истории и здравого смысла, – и «правда»! Толстой, злостно придумавший историю возникновения Церкви и цинично изложивший ее в своем кабацком произведении «Восстановление ада», – и «правда»! Толстой, проповедующий «против всякой собственности», отречение от «жены и детей» и в то же время «живущий со своим семейством», при «всех удобствах жизни», в отцовском родовом «поместье Тульской губернии»... (см. Правд. о Толст.», стр. 9), – и «правда»! Толстой, громящий государство и, конечно, полицию и в то же время обращающийся к ее помощи в «освободительные» годы, – и «правда»! Толстой, извративший в своей «Власти тьмы» истинную деревенскую жизнь, опять в угоду своей безудержной фантазии (см. об этом мою статью: «К характеристике нравственной стороны современного общества»...: «Христ. Чтение» – 1896 г., май – июнь), – и «житейская правда»! Толстой, проповедующий «анархизм», и правда!.. Толстой, ревнующий о «буддистском сострадании к насекомым» (стр. 21 у Кони) и «с детской радостью» «собирающий их в свою шапоньку» (!!), – и «правда»! Толстой, жалеющий блоху и охотящийся за вальдшнепами («Нов. Вр.», 1913 г., 13 сент., №13472: «От деревенской идиллии к драме»), – и «правда»! Толстой, цинично попиравший Церковь и ее уставы и глумившийся над всеми святыми в ней, в христианстве (см. мои статьи: а) «Друг или враг Христов Толстой» – «Христ. Чт.», 1912 г., март – апрель; б) «Отпевание Толстого» – ibid. 1913 г., февр.), – «отрекшийся» «от Церкви, называющей себя православною» (см. «Полное собрание сочинений» Толстого; книгоиздат. «Ясная Поляна», СПб, 1907 г., т. 2, стр. 716), и в то же время возмущающийся отлучением его от нее, называя «постановление Синода» об отлучении «незаконным, произвольным, неосновательным, неправдивым, содержащим в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам»... (стр. 714), – и «правда»!.. Нет, истинную правду найдете, скорее всего, где угодно, но только не у Толстого, который в угоду своей сатанинской гордости готов был пожертвовать всем: и правдою, и Самим Господом нашим И. Христом, спокойно изрыгая хулу на Самого Св. Духа (см. цитов. мою статью: «Отпевание»...)..., готов был пожертвовать и пожертвовал...

Как помогал граф ближним, это также хорошо известно. В свое время констатировано было в печати, что избы крестьян яснополянских представляли собою нечто бесконечно жалкое, что сами крестьяне бедствовали, что крестьянские девушки иногда принуждены были, из-за бедности, продаваться в больших городах, куда уходили искать заработка, и пр. (чит., напр., мою статью: «Последний христианин» – «Церк. Вестник» за 1911 г., №№5–6). И что же? Толстой, мечтавший будто бы о любви к человечеству, проявил сколько-нибудь осязательно действительную любовь к яснополянским крестьянам, пришел к ним на помощь? Нисколько... И не подумал. А когда, – помнится, – пойманные на месте преступления крестьяне-хищники толстовского леса просили графа заступиться за них, – то он заступился? Нет, он прочитал им что-то вроде нотации и прибавил, что лес-де принадлежит не ему, что он-де отказался от собственности и потому не может ничего сделать... (ср. ibid.). Толстой, объявивший, что его произведениями свободно может располагать всякий, перепечатывать их и т.д. в свою очередь также пришел на помощь... собственному карману, продав свое «Воскресение» за огромный гонорар издателю журн. «Нива», который, – писали в газетах, – не поцеремонился с лицами, перепечатавшими толстовское произведение... А отказываясь от исполнения обязанностей присяжного заседателя в окружном суде и откупаясь «рублями», им как будто бы и презираемыми (в теории, разумеется, но никак не на практике!) (см. «Правда»..., цитов. выше: стр. 19), граф разве не взваливал своей, неисполненной им обязанности, на других? И в этом ли проявлялась его помощь другим? Так-то он «уменьшал» их «страдания»... Так-то ратовал за «подлинную справедливость»... «Когда», далее, «являлись» к графу какие-то «дамы с тем, чтоб у него учиться жить», он помог им? Нет, он «выходил из себя, а графиня выживала их из дому» (стр. 18–19). Коротко и ясно. Уж не то ли считать за помощь к ближним, что чужими деньгами он наделял голодавших, всячески рисуясь и драпируясь, – что какой-то Аксинье или Матрене смехотворно «клал печь», что шил никому не нужные сапоги, которых нельзя было надеть и на ноги, но которые зато психопаты «хранили в стеклянных ковчегах» (стр. 19), – что, стоя за сохой в поле или в неприличном костюме в ручье, позировал пред фотографами, художниками?..

Толстой, – не забывайте, – ходатайствовал за «униженных и оскорбленных», «труждающихся и обремененных», «во имя справедливости и человечности» (стр. 51 у Кони)... Не говорю уже о том, что если допустимо в подобных книге Кони сочинениях заимствование у Достоевского («униженные» и т.д.), то уж совсем непристойно пользоваться выражениями евангельскими («труждающиеся и обремененные»). Уж не хочет ли г. Кони поставить Толстого на одну линию не больше, ни меньше, как с Самим Господом? От наших «интеллигентов», пожалуй, всего можно ожидать... Но, повторяю, об этом не говорю... Дело в другом: что это за «униженные» и т. д.? Кто их «оскорбил», «обременил» и пр.? Это, – видите ли, – сектанты, оскорбленные Церковью, государством русским и православным.

Кони всячески восхваляет их – «людей, имевших смелость, повинуясь голосу совести, не желать укладывать свое религиозное чувство и исповедание веры в установленные и окаменелые рамки» (стр. 52 у Кони). Под «рамками» столь нелестными разумеются, конечно, рамки православные, православное учение. Окаменелые! Хороша аттестация! Но она, кроме того, и безусловно неверна. Там, где «жизнь», могут видеть «окаменелость» только г.г. Кони и подобные им, видимо не имеющие никакого в сущности представления о нашей православной Церкви. Для окаменелых все окаменело, кроме сектантов, о которых в наши дня так хлопочет и так матерински заботится российская пресловутая интеллигенция. Люди, о которых, видите ли, пекся граф, «были по большей части глубоко верующие» и т. д. Их «гнали», «разрушали их семейный быт» и пр. Все это возмущало и волновало Толстого... Эти люди – «молокане» и подобные им (стр. 52–53 у Кони). Как же, скажем, не плакать о «молоканах» и не восхвалять их всячески? Ведь они «предаются» «бесшабашному пьянству и разгулу», по словам «известного знатока молоканского быта С. В. Максимова» (см. проф.-прот. Т. И. Буткевича: «Обзор русских сект и их толков»; Харьков, 1910 г., стр. 366). По словам «К. К. Максимова», «в г. Карсе пьянство молокан уже всем известно, а затем, когда они едут из города в свои селения, лучше не попадайся на дороге: и оскорбят всячески, и побьют. На юге России, особенно в Таврической губернии, молокане за свою худую и развратную жизнь уже давно пользуются самою худою славою; а слово «молоканин» стало позорным» (ibid). У молокан «совершаются разные разбои, грабежи, поджоги, всякий разврат и даже убийства» (чит. «труд членов 4-го Всероссийского Миссионерского Съезда», редактированный и изданный М. А. Кальневым: «Русские сектанты, их учение, культ и способы пропаганды»; Одесса, 1911 г., стр. 32). «Проникнутые атеизмом и социально-анархическими взглядами..., молокане-толстовцы являются моральною в жизни окружающих их крестьян» (стр. 35)... Воистину удивляться нужно тем симпатиям к этого рода сектантам, какие к ним имеют г. Кони и покойный граф Толстой! Хороши «униженные и оскорбленные»! Они – и развратники, и убийцы, и пр. Насильники и анархисты!.. Как же в самом деле не заступиться за них? «Во имя справедливости и человечности»... По логике г.г. Кони и пр. «справедливость» состоит в том, что ли, чтоб всячески заступаться за призываемых к порядку безобразников и пьяниц, не дающих просто жить другим и заражающих этих последних, – а «человечность» – в том, чтоб защищать этих разбойников и убийц?.. И еще г. Кони жалостливо говорит о них, что и «верующие"-то они «глубоко», и «преданные заветам отцов и дедов» люди, и «трезвые», и «трудящиеся», и «ведут строгую семейную жизнь», и пр. (стр. 51 у Кони). Атеисты-то, анархисты-то, пьяницы, развратники, не дающие никому проходу! Можно ли еще больше издеваться над читателями, г. Кони?.. Уж заодно бы упомянуть о «духоборах», которые, по милости Толстого, лишились своего отечества, переселились в Америку и бедствуют бесконечно, проклиная и графа, и всех его клевретов (чит. у и. Тверского: «Духоборческая эпопея» – Спб. 1900 г. и «Новые главы духоборческой эпопеи» – Спб. 1901 г.). «Разорив тысячи сектантских семейств и лишив их родной страны» (Кальнева М. А. – стр. 24), разве и в самом деле граф не был в этом случае благодетелем, «человечным», – разве он не «уменьшал» их «страданий»? Знаете, что, г. Кони? Не следовало умалчивать и об этом благодеянии Толстого... Уж разоблачать его «человечные» деяния, так как можно большее их число. Не так ли? Скромность только вредит делу... Да.

Уж хвалить – так хвалить... Другими словами: уж если сочинительствовать – так сочинительствовать... Даже, – видите ли, – в толстовском «отрицании начал национальности», как уже отмечено выше, «сказалась ширина и смелось русской натуры». При чем, однако, тут «русская натура» и ее «смелость» и «ширина», это известно только одному г. Кони и решительно никому другому. Истинная «русская натура», наоборот, всегда подчеркивала эти «начала национальности» своей. Это всегда было и всякому, кроме г. Кони, известно. А когда «русская натура» начала портиться под влиянием разных гнилых, тлетворных влияний нерусских (масонских, социалистических, анархических...), тогда и явились среди русских пасынков (а не подлинных сынов России) эти отрицатели. Не в добродетель следовало, г. Кони, поставить Толстому его космополитические наклонности, а в порок (об этом чит. мою лекцию: «О любви к отечеству. По поводу взглядов на этот предмет графа Толстого»; Спб. 1901 г. Чит. также мою статью: «Предосудителен ли патриотизм. По поводу литографированного письма графа Л. Толстого к одному англичанину: Патриотизм или мир»...; «Христ. Чтен.» –1900 г., май. Чит. еще мою лекцию: «Любовь к отечеству», – Спб. 1912 г., перепечатана в «Голосе Церкви»: 1912 г., август: «Любовь к отечеству»). Это чувствовал несомненно и сам граф, когда невольно изменил своим фальшивым и дурным космополитическим взглядам и скорбел о русских неудачах в японскую войну, что отмечает и сам г. Кони (стр. 40: «известие о гибели Макарова чрезвычайно его» – графа – «расстроило»; стр. 47: граф «был очень удручен общим горем – войною»; стр. 67: «Толстой был в «нервном и удрученном состоянии под

влиянием... злополучной русско-японской войны» и пр. и пр.). Нет, г. Кони, космополит-граф, за какового он себя выдавал, никогда не мог быть подобен Пушкину и «отражать в себе», как таковой, «лучшие стороны сложившегося русского быта и русской духовной природы». Не таковы были во все времена великие и даже просто русские люди, – не баричи, выросшие в противоестественных условиях, перебесившиеся в свое время, бездельничавшие в сущности в течение всей своей жизни, а потом вздумавшие морализовать от скуки и просвещать других...

Космополит по убеждениям, порвавший давно уже с родною православною Церковью..., граф Толстой потерял и способность отличать белое от черного и черное от белого. Посему немудрено, что он, – если верить г. Кони, – с прискорбием смотрел на «высылку за границу» известного Черткова «в 1897 г.» – в то время постыдной религиозной нетерпимости». Впрочем-де, граф отнесся к этому факту «возвышенно и всепрощающе»... (стр. 38 у Кони)..., с тою «кротостью», которой-де «первые христиане победили мир» (ibid.)...

Разделяя дикие взгляды Толстого, Кони непростительно умалчивает о том, что в указываемое им время «постыдной религиозной нетерпимости» графу дозволялось безнаказанно проповедовать всякий вздор в религиозной области и крайне смущать и соблазнять «малых сих»... Хороша была «религиозная нетерпимость», да еще «постыдная»! Не лучше ли было бы г. Кони сказать «постыдное попустительство», благодаря которому Толстой кривлялся и кликушествовал свободно и невозбранно? Издатель циничных и безнравственных сочинений Толстого – Чертков уже за это одно должен был быть выслан из России, в которой он распространял духовный яд. И скорбеть об этом могли только злые или безразличные в сущности к добру и ко злу люди. Ведь, если бы в Вашей семье, читатель, кто-либо посторонний стал сеять зло, разврат, то вы несомненно выгнали бы его немедленно..., и никто не осудил бы Вас. Только злой человек или такой, для которого одинаково безразличны и хорошее, и дурное, и нравственное, и безнравственное, мог бы отнестись к вам иначе. По логике же Толстого и Кони выходит так: забрался ко мне хулиган и безобразничает; я выставляю его за двери; следовательно, с моей стороны проявлена «постыдная нетерпимость»... Логика образцовая и завидная! Только пусть уж она остается в распоряжении графа и его друга... Граф, видите ли, «поражал возвышенным и всепрощающим отношением к тому, что было сделано с Чертковым» (стр. 38 у Кони). Еще бы: «свой своему поневоле брат»... А послушали бы вы, как этот гуманнейший граф ругательски – ругал своих противников, всех с ним несогласных!.. Его «озлобление» ко всем инако мыслившим и его «свирепые, самые свирепые проклятия» по адресу даже «воображаемых» только «врагов» (см. «Новое время»: №12344 от 25 июля 1910 г.: М. О. Меньшикова «Письма к ближним») расточались им щедро направо и налево до недопустимого ни для какого порядочного человека циничного глумления над Самим Господом нашим Иисусом Христом и над Его святою Церковью (чит. мои статьи: а) «Почитателям Толстого»: «Колокол» за 18 ноября 1911 г., №1688, за 19 ноября №1689; б) «Знал ли Толстой Евангелие: ibid. за 5 ноября 1978 г., №1678; в) «Последнее слово толстовцам»: ibid. за 16 декабря 1911 г., №1710; г) «Последний христианин»: «Ц. Вестн.» №№5–6 за 1911 г. и другие, цитированные выше). Не дай Бог никому толстовской «кротости» с ее «Веельзевулом» и сотнями «чертей», столь милых и любезных графу (чит. его «Восстановление ада»; СПБ., 1905 г.)... Г. Чертков (чит. газетные вести), однако, достаточно отблагодарил Толстого в последние дни его жизни и по смерти. История, впрочем, всем еще хорошо памятная, да и не имеющая к нашей речи прямого отношения. Недаром Черткова называли «злым гением» покойного графа. Да, стоило последнему в свое время распинаться за этого «гения»...

В своей характеристике Толстого Кони знакомит читателя и, при том, очень ярко с образом жизни графа, и с его сочинениями и содержавшимися в них взглядами, помимо тех, которые выше уже отмечены нами.

Интересно, конечно, познакомить со всем этим наших читателей.

Жизнь графа текла очень весело. «Все» в Ясной Поляне, а «в том числе» и Толстой, «вставали... довольно поздно, около 9 часов утра», когда люди добрые уже успевают достаточно наработаться, особенно в деревне. Встал граф «от сна»... и, – думаете, – за дело? Нет. «До 11 продолжалось питье чаю, иногда в несколько приемов...» В 11 часов «Толстой шел к себе, читал почту и газеты и принимал посетителей, которые наезжали в Ясную Поляну ежедневно»... (стр. 11 у Кони)... Пока, как видите, еще одно сладкое ничего-неделание. Поблагодушествовав в обществе большей частью праздных людей, которым делать нечего и которые поэтому чаще всего и приезжали в Ясную Поляну «на зрелище»..., – граф, – полагаете, – принимался за дело? Ничуть не бывало. «К часу... собирались завтракать»... После завтрака он чем-то занимался некоторое время, но уже в «пять часов» «выходил пройтись по деревне и по парку после усиленного» (О! Господи!) «труда за письменным столом. В 6 часов все обедали сытно и вкусно» (!!!). «Полчаса после обеда проводилось на террасе... за питьем кофе и курением. Приезжали знакомые..., приходили деревенские дети»... Граф «слушал детский шум и хохот, обменивался короткими фразами с окружающими и... курил папиросу»... (стр. 12)... «После 7 часов все» бездельничавшее «общество... под его предводительством совершало более, чем двухчасовую прогулку... Около половины десятого все возвращались к простокваше и легким закускам»... Не житье, а масленица! Но этим «трудовой» день еще не оканчивался. «Начиналась общая непринужденная» (!!!) «беседа, иногда прерываемая... пением молодежи, которая исполняла цыганские песни или... частушки». Граф «весело улыбался, прислушиваясь» (!) «к тому, как молодые голоса выводили:... Конфета моя ледянистая..., Дайте ножик, дайте вилку – я зарежу свого милку»... (стр. 12–13 у Кони)... Поучительно! Вразумительно! «Около полуночи все расходились» (стр. 13). Воистину трудовой день! Воистину граф был «не деревенский лежебок, а человек, которому знакомы, по опыту, тяжелый труд» и т.д. (стр. 16; ср. стр. 36). Только интересно было бы сосчитать число рабочих часов... Ревнующие даже о 7-ми-часовом рабочем дне и добившиеся его умерли бы от зависти. Воистину граф был «свой» для яснополянских крестьян (стр. 16)! Он «не принадлежал к числу презренных «господишек» (ibid.). Еще бы! Чаи, прогулки, завтраки, обеды, разговоры, «Конфеты ледянистые», «взрывы неудержимого... веселья или звуки балалаек»... (стр. 36)... Да разве тут есть что-либо, характеризующее «господишек»? Очень много курьезного о жизни графа сообщают «Записки Анны Серон. Шесть лет в доме... Толстого» (СПБ. 1895 г.)... «Свой» крестьянам и трудящийся, подобно (!) им, граф обставлен комфортом, – правда, иногда в мужицком «тулупе», но в то же время «перед ним два серебряных подсвечника»... «Свой» крестьянам, граф «не чуждался и велосипеда». Трудящийся граф «присоединялся к молодежи» «даже» «в презренной и безнравственной игре в лаун-теннис»... Вообще усердно (и это верно!) «занимался игрой в Толстовство» (см. цитов. «Правда»..., стр. 20)... Словом, жизнь его очень и очень поучительна! С этим могут не согласиться разве какие-либо «черносотенцы» и «мракобесы»... Но кто же на них обращает внимание?

Для характеристики писательства Толстого поучительны слова самого графа, сказанные им по одному поводу в 1895 г.:... «я никогда не знаю, что выйдет из этого, что я пишу, и куда оно меня заведет, что я сам не знаю, что я пишу теперь»... (стр. 31 у Кони). Что верно, то верно. Теперь для всех и понятно, почему, напр., религиозно-философские сочинения Толстого полны всякого вздора, приводящего в изумление всех читателей, еще не потерявших способности здраво мыслить. Если человек пишет и «сам не знает, что пишет», то разве удивительны после этого графские нелепости о религии, о христианстве, его бессмысленные и ребяческие толкования св. Евангелия и пр., т.е. все то, чем наполнены его религиозно-философские макулатурные писания? Рука пишет, а голова о том не ведает... Как-то легче на душе стало после такого Толстовского признания, а то невозможно было и понять: как человек со здравым умом может додуматься до обычной Толстому бессмысленной абракадабры?

Интересно, как отзывается Кони о некоторых произведениях Толстого, напр., о «Власти тьмы», о «Крейцеровой сонате» и друг.

Во «Власти тьмы» «изображена"-де «глубокая драма среды, где предполагалось, на взгляд поверхностного наблюдателя, все простым, несложным и грубообыденным» (стр. 8 у Кони).

Драма-то драма... Это верно. Но столь же несомненно и то, что, – как мы в свое время подробно выясняли (см. цитов. мою статью: «К характеристике» и т.д. «По поводу нынешних... увлечений драмою графа Л. Толстого: Власть тьмы»), – ни одно из действующих лиц, сколько-нибудь существенных, не охарактеризовано автором более или менее безупречно: всюду или ненатуральность, или неожиданность, или сплошная странность. Основная тема о власти тьмы не выяснена солидно и обоснованно. Не в том же, конечно, должно состоять ее разъяснение, чтоб всюду направо и налево преподносить читателю «дьявола, черта, кобеля»... В читателе остается дикое впечатление, как если бы он вышел чуть ли не из самого ада. И вот лица, не бывавшие никогда за пределами столицы, да и то «Невского» лишь, «Морской»..., – лица, лишь только понаслышке знающие о том, что где-то течет деревенская жизнь, или наблюдавшие ее только из железнодорожных вагонов, из яснополянских барских хором..., – кричат: как точно, как верно изображена она графом во Власти тьмы, – какое обнаружено им знание и глубокое ее понимание и проч.! Между тем, истинный, подлинный вид деревенской жизни совсем иной: в немудрых грудях серого люда – мало места для власти зла; этого места гораздо больше в грудях лиц, изумляющихся мужиковскому невежеству. Мы, конечно, не были в Ясной Поляне, да и не собираемся туда, но зато были и жили во многих других деревнях и в городах России: северной, срединной и южной, и думаем, что яснополянские мужички ничем существенным не отличаются от крестьян других русских местностей..., – и не только думаем, но и убеждены в этом. И посему заключаем, что такой нравственной тьмы, какая изображена графом, в действительности не могло быть и в Ясной Поляне. Драма графа возбуждает просто лишь «отвращение к крестьянам», хотя они и не хуже (по своей душе) самих «господишек». Не удивительно, что «пьеса не нравилась никому» из бывших в Александрийском театре на первом ее представлении, «что она не произвела никакого впечатления», что «публику» больше интересовало лишь то, какие «колена» выкидывали актеры, так как «самая драма оказалась» зрителям «ненужной и чужой» (см. «Петерб. Газету»: 1985 г., №337, №346). На «серую же публику» пьеса скорее всего производит лишь «безнравственное впечатление» (чит. В. Л-тина: Не безнравственное ли впечатление производит Власть тьмы гр. Толстого на серую публику?» СПБ. 1896 г.), подобно бесчисленным нынешним кинематографам... (чит. цит. мою статью: «К характеристике»..., стр. 723–724). А иностранные театры, не имеющие ни малейшего представления о русской жизни, превратили «Власть тьмы» уже в сплошную карикатуру, подобно тому, как, изображая, напр., минувшим летом русскую революцию, один парижский театр нарядил ходивших по Невскому и Морской революционеров по-царевококшайски: сапоги бутылками, поддевки, непременно кошачьи шапки, кнуты... А женщины все в кокошниках и каких-то невиданных сарафанах. При этом постоянно говорят: «нишево» и «красный шорт»... А французы в восторге..., подобно тому как в восторге от «Власти тьмы» все потерявшие здравый смысл толстофилы, не позволяющие никому и пикнуть против их кумира...

«Крейцерова Соната» – «удивительное произведение, с которым следовало бы настоятельно знакомить молодых людей, вступающих в новую жизнь» (стр. 8 у Кони).

Только потому, что мы уже привыкли выслушивать от г. Кони самые неожиданные и самые странные суждения, не слишком удивляемся и в данном случае. Г.г. Стаховичи (о «свободе совести»), Таганцевы (о «смертной казни»)..., а теперь г. Кони приучили наш слух ко всяким диковинам, противным логике и здравому смыслу.

Покойный проф. А. Ф. Гусев уже давно показал истинную ценность «Крейцеровой Сонаты» и «Послесловия» к ней (чит. его сочин. «Брак и безбрачие в Крейцеровой Сонате и Послесловии к ней графа Л. Толстого; 3-е издан. Казань, 1901 г.). Он справедливо утверждает, что, если «кто сколько-нибудь уразумел сущность учения гр. Толстого», то такой человек «не может не знать, что, с его точки зрения, семья, при теперешних условиях жизни не должна иметь места среди истинных толстовцев и что воспитание детей дозволительно только в духе его радикальной пантеистическо-социалистической системы. Если бы наивные люди, почерпающие нравственные уроки» из этих графских произведений, «уразумели настоящие требования от них со стороны» последних, «то о благотворном действии их не стали бы и заикаться, а не только что восторженно разглагольствовать»... (стр. 6). Эти произведения Толстого способны только вредно влиять на людей доверчивых..., но не обладающих здравыми убеждениями и неспособных к надлежащей критической оценке прочитанного. От этих» сочинений «возможен самый разнообразный вред: в них преднамеренно выдаются за истинно-христианское учение безусловно противные ему взгляды; под прикрытием возвышенных фраз выдвигаются на первый план чувственные, животные интересы; отрицается первичная и самая необходимая форма всякой общественности; половые и семейные отношения изображаются только в уродливых своих проявлениях и нарочито мрачными красками; истина превращается в своего рода игрушку»... (стр. 7–8). Отсюда естественно и необходимо, что здравомыслящие люди не рекомендуют «Крейцеровой Сонаты» etc., а – вопреки Кони – поступают совсем иначе. Напр., «директор почтового департамента в Америке – Файнер издал приказ, воспрещающий рассылку «Крейцеровой Сонаты» по почте. В Германии и Австрии» печатно и путем лекций не раз «предохранялась публика от вредного» влияния и «Крейцеровой Сонаты, и Послесловия к ней»... (стр. 8). Американка «Елизавета Фильс» писала: это (Крейцерова Соната) – «одно из тех произведений, которые по прочтении скорее прячут, чтобы никто не увидал их на столе»... Это – образчик того, что мы можем ожидать от испорченности нашего времени... Психология Толстого – простая физиология... У него отсутствует простой человеческий стыд» (стр. 9)... Ну, что ж? Рекомендуйте подобные книги своего друга русской публике, г. Кони! Рекомендуйте! Поблагодарят Вас жертвы Ваши...

Но как же, однако, грустно от осознания, что потеряли способность отличать правую руку от левой даже такие лица, как г. Кони! Чего же ожидать от других? Вот уж именно «глаголющися быти мудра, объюродеша» (Рим. 1:22)!.. «Толстоизм», говорит Нордау, «сделался знаменем. И по такому знамени легче всего судить о падении современной литературы и о силе вырождения и истерии культурных народов» (см. сочин. проф.-прот. о. Т. И. Буткевича: «Последнее сочинение графа Л. Н. Толстого – Царство Божие внутри вас. Критический разбор». Харьков, 1894 г; стр. 187). Верно! Тысяча раз верно!

Из отдельных, более выдающихся, пунктов учения Толстого Кони отмечает, конечно, и пункт «о непротивлении аду». Рассказывает о своих препирательствах с графом. Припоминает, между прочим, что он – Кони – в опровержение толстовского учения указывал на «изгнание торжников из храма», на «проклятие смоковницы» и на заповедь Христову о любви к ближним до самопожертвования за них, причем прибавлял, что «пожертвовать жизнию невозможно"-де «без наличности борьбы, т. е., противления». Здесь Кони, конечно, ошибается: известно много случаев, когда один жертвует собою за другого без всякой борьбы, как бы ее ни понимать. Толстой указывал противнику своему, что «в связи с призывом не противиться подразумевается слово насилием». Кони основательно возражал «примерами из жизни, где насилие неизбежно и необходимо и где» иначе выступает на сцену уже «попустительство и даже пособничество злому делу». Доселе все еще более или менее сносно в рассуждениях Кони, за исключением вышеотмеченного случая. Толстому не представлялось никакой возможности отстоять свою точку зрения. Но Кони, видимо, был несведущ в деле умения правильно толковать библейский текст и потому толстовскую «ссылку» на последний (т.е., конечно, на Матф. 5:39), на физиологический его смысл оставил без надлежащего внимания (прочитав диссертацию проф. А. Ф. Гусева: «О сущности религиозно-нравственного учения Л. Н. Толстого»; 2-е изд., Казань, 1902 г., глава 2-я, – г. Кони многому бы поучился и разбил бы толстовские доводы без особенного труда). А Толстой воспользовался экзегетическим невежеством Кони и насочинил ему три короба всяких небылиц, против которых последний не нашелся что-либо возразить. «Толстой», – говорит Кони, – «не уступал и утверждал, что в еврейском тексте не говорится о вервии, взятом Христом для изгнания торжников, а лишь о длинной тонкой ветке или хворостине, которая была необходима для удаления скота из храма»... (стр. 18–19 у Кони). Однако же, и комично читать о ссылке графа на «еврейский текст» Евангелия! Где он видел этот еврейский текст? Вот уж правда, что если слепец поведет другого слепца, то оба упадут в яму. Это и случилось с г.г. Толстым и Кони. Не имея никакого представления о святых Евангелиях, об их происхождении, языке и т. д., они, тем не менее, с невероятной развязностью рассуждают об этого рода вопросах и, предполагается, не допустят никаких возражений, назовут всякого оппонента отсталым, невеждой и т. д. Если б два гимназиста-первоклассника вздумали решать вопросы высшей математики, то, право, не наговорили бы большего вздора... Но оставим в стороне приснившийся желавшему выпутаться толстовскому самолюбию еврейский текст, поставивший в «тупик» невежественного же в данном случае г. Кони. История об изгнании торжников имеется у всех 4-х евангелистов. При этом ни слова не говорится о «вервии» ни у Матфея (гл. 21, ст. 12–13), ни у Марка (гл. 11, ст. 15–17), ни у Луки (гл. 19, ст. 45–46). Говорится о нем только у Ев. Иоанна: гл. 2, ст 15. Толстой, следовательно, мог иметь в виду только 4-е Евангелие, написанное безусловно на греческом языке, а не на другом каком-либо, что столь же несомненно, как любая математическая аксиома. В евангельском тексте ясно сказано: «и сотворив бич от вервий»... «и сделав бич из веревок»... =«χαί ποιήσας φραγέλλιον εχ σχοινίν»…= «factoque flagello e funiculis»... Откуда «сочинитель» – граф взял «длинную тонкую ветвь или хворостину», это известно только его разнузданной фантазии... Толстофилы – не поверят... Но, если, толкуя историю изгнания торжников и пр., граф всюду нелепо и дурно фантазировал, то это же и в такой же степени следует сказать и о его речи о проклятии смоковницы. По горделивому графскому заявлению, «сказание о смоковнице, лишенное всякого смысла, попало"-де «в евангелие по недоразумению, вследствие какой-либо ошибки переписчика». Что, – видите ли, – «нам» не ясно, то, разумеется, попало «по ошибке переписчика». Что к «нашим» взглядам не подходит, то, конечно, внесено по недоразумению. В подобных случаях, однако, личных – субъективных часто впечатлений ведь не достаточно. Требовались бы данные более солидные, сколько-нибудь резонные..., но их граф и не думал представлять. Посему и его утверждения не имеют ни смысла, ни значения. Ведь, если стать на его точку зрения, тогда один отчеркнет в Евангелиях одно, другой – другое и т. д., и в конце концов от Нового Завета может ничего не остаться. Мне не нравится, напр., русско-японская война, и я зачеркиваю ее в русской истории. Мне не нравятся балканские события в июне–августе 1913., и я их зачеркиваю. Для меня-де не ясно что ли, из-за чего «славяне» перессорились между собою или из-за чего японцы были недовольны Россиею и пр., – вот я и ставлю крест на указанных исторических событиях. Тут-де «ошибка переписчика» – и только! Далеко, г. Толстой, можно уйти, да и ушли Вы с Вашими «научными» (!!!) приемами. А г.г. Кони подхваливают (стр. 18–19).

Кони говорит, что Толстой считал возможным для себя «выбирать из евангелия лишь часть – этическое учение – и... отвергать одновременно все остальное»... (стр. 45). Посему-де он «разграничивал учение Иисуса Христа от Его жизни и личности» (стр. 44 у Кони)..., принимая одно в произвольно, извращенно истолкованном виде, т.е., в сущности, отвергая..., – и зачеркивая другое или, по крайней мере, освещая его, в свою очередь, так же субъективно, тенденциозно. В результате ничего и не остается, решительно ничего в сущности ни от «исторического» (подлинного), ни от «этического» (тоже подлинного) «содержания Евангелий»... Характеризуя в данном случае Толстого, Кони, видимо, относится к нему с одобрением. Хорошо!.. Едва ли бы, однако, он одобрил подобные приемы, если б кто-либо во время его прежней судейской деятельности стал таким образом относиться к тем или иным документам, предъявляемым в суде по тому или иному делу!..

Впрочем, едва ли всегда и правильно понимал взгляды Толстого г. Кони! Так, кое-где (см., напр., стр. у Кони – 35, 43, 44) он касается волновавшего графа вопроса о будущей загробной жизни, и... в результате пишет, будто бы воспроизводя слова Толстого: «Да! За гробом будет индивидуальное существование, а не Нирвана и не слияние с мировой душою» (стр. 43). Да знает ли г. Кони о пантеизме Толстого? Если знает, то его слова не более, чем странны, – а если нет, тогда он не за свое дело взялся. Как видно из самого сочинений самого Толстого, он отвергает учение о «воскресении мертвых» и о «жизни будущего века» – вечной. Мало того: граф уверен, – видите ли, – в том, что и сами представители Церкви будто бы не верят ни «в воскресение мертвых», ни «в ад» (чит. Толстого."Обращение к духовенству»; изд. «Своб. Слова», №81 A. Tchertkoff. Christchurch, Hants, England. 1903; стр. 43)... И самое состояние человека за гробом он, как пантеист, понимает пантеистически (чит. его «Христианское учение»; изд. Вл. Черткова, №10. Purleigh, Essex, England, 1898, стр. 131–133) (чит. цит. мою статью: «Друг или враг Христов – Толстой?» См. в отдельном ее оттиске стр. 34 и след.). О каком тут «индивидуальном бытии» может быть речь?

Да и трудно, конечно, было г. Кони охарактеризовать Толстого даже и в том случае, если б он мог отнестись к нему беспристрастно, спокойно, – трудно... потому, что у него нет достаточной подготовки для уяснения серьезных религиозно-философских вопросов и пр. Слова свои он употребляет без необходимой продуманности. То у него «судьба... сохранила... Толстого» (стр. 4), то он вообще «благодарит судьбу» (стр. 33)..., то «Бога» (стр. 17). Видите ли: «Бог привел» его «узнать» яснополянского безбожника и циника, глумившегося над всем божественным и священным! Далее, видимо, ни Толстой, ни Кони не имеют и понятия о «категорическом императиве Канта», если первый утверждает, что «как скоро признан» этот «императив», то его ipso «уничтожается самый суд перед его требованиями» (стр. 34 у Кони), – и, если второй не сопровождает столь самоочевидно – вздорного утверждения графа подобающей рецензией. Граф Толстой, подписывавшийся даже «ложной фамилией» (см. мою цитов. статью: «Последний христианин»...), и «категорический императив»! Граф Толстой, всячески и безмерно кривлявшийся (почитайте хотя бы о том, как он комично и безуспешно, по словам А. Сейрон, «пытался бросить куренье»: чит. стр. 19 цитов. брошюры: «Правда о графе Л. Толстом»), и Кант! Другое дело: Толстой и Кони. Оба – из одного «мира», – оба берутся за разрешение непосильных им вопросов, воображая наивно, что для этого не требуется ни подготовки, ни соответственного настроения... «Он мог иногда заблуждаться» (стр. 56 у Кони), – к удивлению читателя, говорит Кони о своем «духовном светиле» (стр. 4)... Мы уже видели, однако, что он и постоянно заблуждался, когда говорил по религиозно-нравственным вопросам вообще и специально-христианским в особенности. Не менее его в общем заблуждается и г. Кони, когда, покинув специально-изученную им область, вступает в другую – совершенно ему неведомую, берется топом непогрешимого судьи рассуждать по религиозно-нравственным вопросам, разбирать евангельское учение и пр. Для того, чтобы судить по юридическим, напр., вопросам, г. Кони обязательно потребует предварительной научной подготовки и потребует, – прибавим, – резонно. А для того, чтоб обсуждать подлинность евангельских повествований, филологически толковать евангельский текст и пр. и пр., – для этого, видите ли, не нужно никакой подготовки. Не говорил ли и М. О. Меньшиков о ненужности и чуть ли не вреде образованных «попов»? Итак, берите в руки Евангелие и распоряжайтесь им, как хотите: что не нравится, отбрасывайте, заявляйте, что это внесено случайно безграмотным переписчиком, – или перетолковывайте неудобные места, как вам вздумается: бумага-де все терпит... Напр., если сказано: «не убий», то толкуйте эти слова так, что не следует наказывать убийц, – но что самим последним не следовало предварительно совершать преступлений, этого-де в тексте библейском не содержится (ныне в подобных экзегетах недостатка нет)... Всегда среди толпы найдутся готовые Вас слушать... Кликушеские и безграмотные выходки некоторых изданий (минувшим летом) против моих статей о смертной казни могут служить прекрасной иллюстрацией в данном случае.

Однако, довольно! Очень достаточно!

Графиня А. А. Толстая – тетка графа Л. Толстого – дает ему совершенно правильную характеристику (стр. 48 у Кони): «не успев уяснить себе свои собственные мысли», Толстой, по ее словам, «отверг святые, неоспоримые истины, впал в мнимо-христианское учительство и дошел до ужасного: – возненавидел церковь, плодом чего явился бешеный пароксизм невообразимых взглядов на религию и на церковь, с издевательством над всем, что нам дорого и свято». «Признавая, что» граф «хуже всякого сектанта и что после того, как злой дух, древний змий, вложил в его душу отрицание, – за стулом его сам Люцифер, воплощение гордости, – графиня постановляет суровый окончательный приговор о Льве Николаевиче»¹...

Приговор, – добавим, – совершенно справедливый и идущий от лица, которого заподозрить в «поповстве» и пр. уже никак нельзя... Справедливый..., вопреки Вашему, г. Кони, несправедливому, глубокоошибочному и пристрастному, тенденциозному...

Да и да!