Глава II. Личность основателя буддизма и его биография

В Капилавасте, столице одного маленького царства того же имени, лежавшего в северной Индии, при подошве Гималайского хребта, родился за 600 лет до Рождества Христова⁹⁷ у царя этого государства Суддоданы⁹⁸ от жены его Маха-Майи сын, названный родителями Сиддартой, что значит «исполнение всякого желания»⁹⁹.·Мать этого дитяти славилась замечательной красотой, а отец известен был своим правосудием и другими качествами, способными внушить подданным горячую любовь к царю. Ребенку не суждено было долго пользоваться нежной заботливостью и попечением своей матери. Спустя семь дней после рождения сына, она внезапно умерла, и дитя отдано было на воспитание родной его тетке¹⁰⁰. Отрочество и юношеские годы жизни Сиддарты покрыты глубоким мраком, так что и легендарные сказания не дают достаточного материала для характеристики его жизни за это время. Вот все, что можно извлечь из них заслуживающего большего или меньшего вероятия. Отец старался дать будущему наследнику престола самое лучшее по тому месту и времени воспитание и образование. Дитя отличалось необычайным прилежанием и даровитостью, так что далеко опережало своих сверстников. В самые ранние годы обнаруживалась в нем сильная впечатлительность и наклонность к уединению. Вид чужого горя и чужих страданий глубоко трогал его отзывчивую и восприимчивую душу и наводил его на напряженные размышления о причинах людских страданий. Он чуждался всяких детских игр и забав и предпочитал уходить в наиболее глухие места рощ и садов, лишь только предоставлялась возможность к этому¹⁰¹. Ребенок имел болезненный нервный темперамент. В нем уже очень рано сказалась наклонность к меланхолии. С годами эта настроенность будущего наследника престола высказывалась резче и не могла не обратить на себя серьезного внимания его родителя. Однажды Сиддарта так отдался обычной своей настроенности в тени одной рощи, что совершенно позабыл о доме. После усиленных поисков, его нашли глубоко сосредоточившимся в себе. Суддодана не нашел лучшей меры к подавлению в сыне развивающейся страсти к уединению и проявлявшегося в нем меланхолического настроения, как женитьбу его и разные развлечения и удовольствия. Тогда было Сиддарте 16 лет. После семидневного размышления, он согласился вступить в брачную жизнь. При выборе невесты сыну, Суддодана не обращал внимания на знатность рода своей будущей невестки, а заботился лишь о добрых качествах ее души. Выбор пал на Маха-Майю, происходившую из того же рода Шакья, из которого происходил и Сиддарта¹⁰². С женитьбой его, во дворце начались непрестанные пиршества и всевозможные увеселения¹⁰³. Брак c прекрасной девушкой и рассеянность придворной жизни, в которой он решился принимать участие, на время увлекли Сиддарту и не давали ему сосредоточиться снова в самом себе. Увлеченный наслаждениями и прелестями брачной жизни Сиддарта, помимо узаконенного штата наложниц и своей жены, пожелал иметь еще двух. Его отец и придворный штат предупреждали малейшие его желания и употребляли в дело все доступные им средства, чтобы окончательно убить в будущем наследнике престола прежнюю его наклонность и втянуть его в интересы царственной и светской жизни.

Но жизнь среди беспрерывных наслаждений и удовольствий еще больше должна была расстроить его раздражительную нервную систему и сделать ее болезненно-восприимчивой. Самый избыток усердия со стороны окружавших его – занять и развлечь его – не мог не вызвать в душе Сиддарты реакции и не возбудить постепенно охлаждения в нем к чувственным наслаждениям. К тому же, прежнее настроение Сиддарты пустило глубокие корни в его душе и, быть может, служило простым выражением врожденных его свойств. И вот Сиддарта начинает тяготиться своим положением и своей жизнью; наслаждения пресыщают его; ничтожество испытанных им благ резче и резче стало сказываться в его сознании... «Ничего на земле нет постоянного и непреходящего», – вот мысль, все чаще и чаще возникавшая в его голове. При необычайной впечатлительности Сиддарты и мягкости его натуры, его не могло не поражать зло, господствовавшее в мире в различных своих проявлениях и особенно сильно дававшее чувствовать себя в Индии, при известном нам государственном и политическом строе этой подавленной и до крайности угнетенной страны, и – не оставлять в его душе и без того настроенной уныло, глубоких следов. Часто в его душу западало при этом желание помочь существующему положению дел и облегчить тягости и бедствия жизни. Вяло текла его жизнь, когда исчезло для него обаяние богатой роскошью и наслаждениями придворной жизни, и он томился своим положением. Вот что прервало такую жизнь и изменило всю дальнейшую его судьбу! Однажды, когда он вышел из дворца, чтобы пойти в увеселительный сад, он увидел старика, сгорбленного, лысого, морщинистого, с дрожащими оконечностями... В другой раз, он увидел неизлечимо больного, оставленного всеми: тело этого страдальца было покрыто зияющими язвами и струпьями. В третий раз, он увидел испорченный труп, который ели черви. Каждая из этих встреч возбуждала его раздраженную мысль к тревожным думам, и, в конце концов, он пришел к такому горькому заключению, что молодость, здоровье и жизнь ничего не значат, будучи уничтожаемы старостью, болезнью и смертью. Вместе с этим в его душе загорелось желание – так или иначе найти какое-нибудь средство к избавлению бедного человечества от терзающих его зол. Выйдя в четвертый раз, он встречается с человеком, одетым в монашеское, крайне жалкое рубище, и державшим в руках чашку для собирания милостыни. Сознание своего достоинства и глубокое спокойствие, выражавшиеся в чертах лица и во всей фигуре монаха, изумили Сиддарту, настроенного тревожно и исполненного горьких дум. «Недаром жизнь аскетов искони прославляется. Эта жизнь и должна быть убежищем для меня и для других созданий. Она ведет нас к истинной жизни, счастью и бессмертию», – отвечал он на слова своего спутника, восхвалявшего этот класс людей за их бесстрастие и равнодушие к удовольствиям¹⁰⁴. Возвратившись домой, Сиддарта заявил своему отцу, жене и тетке о своей неизменной решимости покинуть их и обречь себя на аскетическую жизнь. Эта мысль испугала его родных, и отец решился удержать сына от такого намерения. Не сама по себе аскетическая жизнь, на которую обрекал себя Сиддарта, неприятна была отцу. Эта жизнь, как мы знаем, пользовалась в Индии необычайным почетом. В Индии было очень обыкновенным явлением то, что цари, на склоне своей жизни, слагали с себя царственный сан и, возложив его на наследников престола, проводили остаток дней своих в благочестивых размышлениях и упражнениях в тишине лесов, загородных садов и рощ¹⁰⁵. Мысль так рано лишиться любимого сына и потерять в нем наследника престола пугала и мучила его. Будде было 29 лет, когда он порешил покинуть мирскую жизнь¹⁰⁶. Когда отец стал уговаривать своего сына от его решимости покинуть дом отца, сын говорил: «Государь! не препятствуй мне и не скорби». Отец с полными слез глазами отвечал Сиддарте: «что мне сделать, чтобы ты переменил свое намерение? Я готов исполнить всякое твое желание: меня самого, дворец, рабов, царство – бери все». «Государь, – отвечал принц, – я желаю четырех вещей. Дай мне их! Если ты мне можешь их дать, я останусь с тобой. Вот чего прошу я у тебя: пусть никогда не придет ко мне старость, пусть навсегда я останусь юным, пусть никакая болезнь никогда не коснется моего тела, пусть моя жизнь будет без границ и без упадка сил». Выслушавши это, царь был поражен скорбью. «О, сын мой, – воскликнул он, – ты просишь невозможного, я не в силах дать тебе этого». «Государь, – отвечал юноша, – если ты не можешь мне дать этих главных, четырех вещей, дай мне по крайней мере вот что: пусть расставшись со здешней жизнью, я буду избавлен от превратностей переселений»¹⁰⁷. Царь оставил сына и решился силой удержать его при себе. Личная настроенность Сиддарты, воплотившего в себе замечательным образом господствовавшее в Индии всеобщее унылое настроение, взяла, таким образом, верх над убеждениями отца. Кроме того, эта настроенность питалась шаткостью и неустойчивостью, ввиду завоевательных стремлений наиболее сильных соседей, царского трона, на который со временем он должен был вступить и который, кроме бедствий и тягостей, ничего ему не обещал заманчивого и привлекательного...

Но меры, принятые его отцом для удержания его в мире, оказались напрасными, при твердой решимости Сиддарты радикально изменить свою жизнь. После одного пиршества, устроенного для него в гареме по инициативе Суддоданы, когда все спало глубоким сном, Сиддарта в последний раз взглянул на своего сына и на женские покои. «Я поистине нахожусь на кладбище»¹⁰⁸, невольно промелькнуло в его болезненно настроенной голове. Он торопливо удалился из своих покоев и в сопровождении одного своего слуги ускакал из царского дворца, незамеченный никем. Проехавши целую ночь со своим слугой и достигши области Маллы, утром передал Сиддарта слуге своему царский наряд свой, удержавши только желтую мантию. Краска эта служила в Индии знаком царского достоинства. При этом он обрезал волосы на голове и снял бороду и назвал себя Шакьямуни, т. е. отшельником из рода Шакья или, по другому происхождению, Гаутамой. После семидневной уединенной жизни, отправился он, прося милостыни, в Вайшали, отсюда перешел Ганг и остановился близ Раджагриха, главного города Магады. Магада, и преимущественно восточная ее часть, особенно изобиловала людьми, ведущими аскетический образ жизни, и была центром монашества. Отшельники населяли все почти роскошные берега Ганга, банановые рощи и горные ущелья¹⁰⁹. Сперва Гаутама обратился к Гридракутским труженикам и под руководством их усердно принялся изнурять свое тело жестокими средствами¹¹⁰. Стоя неподвижно, переносил он жар и холод, бури и дожди, голод и жажду. Он ложился на колючие растения, натирался золой и употреблял другие подобные варварские средства. Зерна риса и других подобных растений служили ему пищей, которую он принимал однажды в день в чрезвычайно малых дозах, так что иногда довольствовался одним зерном. Скоро, однако же, убедился Шакьямуни, что все эти аскетические операции не только не помогают открытию искомых им истин и обузданию дурных страстей, но что, напротив того, они расслабляют силы духа и только вредят этим истинному познанию зла¹¹¹. После этого, Гаутама решился принимать пищу, состоящую из меда, молока и вареного риса, приносившуюся ему девочками из ближайшей деревни. Жизнь с Гридракутскими отшельниками после этого не представляла ему уже никакого интереса. Расставшись с ними, Гаутама перешел к Удракараме и Аратакаламе, принадлежавшим к тому классу индийских подвижников, которые для самоусовершения пренебрегали правилами деятельной жизни и стремились приобрести совершенное бесстрастие¹¹². Под их руководством проходил он «ступени символической лествицы самопогружений», которые должны были постепенно умирять его душу, очищать ее от волнений чувств и мыслей, предохранять от влияния внешних впечатлений и водворить в ней навсегда непоколебимый покой. Целые дни Шакьямуни проводил в бездействии, погружаясь с наслаждением в мечтательный мир, и так навык к этому занятию, что оно сделалось любимым на всю его жизнь до самой смерти. Против такого пристрастия Гаутамы к безмолвию и созерцательному состоянию, обнаруживавшегося в Будде в течение всей его жизни и особенно рекомендовавшегося им для его последователей, говорили враги индийского реформатора; на него же указывали и друзья его. «Чем вы желаете заниматься в нашем обществе?» – спрашивали последователи Шакьямуни, желавших поступить в Бикшу. «У нас два рода занятий: любомудрие и созерцание. Одни из нас обогащают свой ум познаниями и приобретают навык к диалектике, а другие, – и первый из них сам наставник наш, – предпочитают безмолвие созерцательной жизни¹¹³». Но и в обществе этих отшельников Шакьямуни не остался долго. «Однако же, – говорят его биографы, – Шакьямуни остался недоволен и началами, на которых основывалась система созерцания Удракарамы и Аратакаламы¹¹⁴». Ему хотелось найти в созерцании средство изолировать свой дух от всякого влияния на него впечатлений чувственного мира и изгладить сознание даже собственной личности. Это несогласие в философских воззрениях или, может быть, смерть Удракарамы, с которым Шакьямуни проводил большую часть времени, были причиной того, что он снова начал скитальческую жизнь, какую вел до вступления в общество гридракутских тружеников, бродя из одного места в другое в своей нищенской одежде¹¹⁵ и с чашкой для сбора подаяний. Затем, он решился жить в окрестностях Гайи, находившейся неподалеку от места недавних его подвигов, в полном уединении и без всяких руководителей. Здесь, под фиговым деревом, погружался он в напряженнейшее размышление. В одно из ночных бодрствований, говорят буддийские летописи, ум его совершенно просветился и овладел истиной, которой он так долго и напрасно добивался. Он понял, что корень всех зол есть желание... Желание есть всегда желание счастья, рассуждал он. Между тем счастье недостижимо, и есть не что иное, как оптический обман: то, в чем мы ищем счастья, составляет собственно источник страданий для нас. Итак, чтобы не страдать, нужно подавлять в себе всякого рода желания, к чему бы они ни относились. Удовлетворять наши желания – значит лишь укреплять их и расширять их сферу. Убивши всякую способность желать, мы через это освобождаемся и от грядущих существований в других бесчисленных формах и прокладываем себе верный путь к нирване, – к прекращению всякого нашего бытия. Это-то уничтожение и должно составлять цель жизни всякого человека¹¹⁶. «Чаяние, которое Шакьямуни принес людям, – говорит Бюрнуф, – это – возможность избежать закона переселений через достижение того, что мы называем нирваной, т. е. уничтожением»¹¹⁷. Таким образом, здесь Шакьямуни составил собственный самостоятельный взгляд, как в философии, так и аскетике, и образовал новое учение, отличное от существовавших в его время систем. С этого времени Шакьямуни принимает у буддийских писателей общее название Будды¹¹⁸ и оставляет его за собой навсегда.

В течение пятидесяти дней Будда обдумывал, поведать ли миру открытые им истины. Его останавливали от этой решимости – умственная и нравственная косность людей и их неспособность понять истину, возвещавшую, что для освобождения от перерождений и, следовательно, от рождения, болезней и смерти со всеми скорбями и страданиями, соединенными с этим несчастным скитальчеством в мире, необходимо полное отречение от всего и духовная жизнь. Но, наконец, Будда, будучи убежден в верности и основательности этой истины, будучи подвигнут состраданием к одушевленным существам и, по сказанию легенд, склонен просьбами и увещаниями богов, нашел нехорошим делом погребсти с собой свои новые и благотворные, по его разумению, идеи, и решился возвестить их миру, погибавшему под тяжестью различных бедствий и зол. Вместе с этой решимостью, Будда оставил окрестности Гайи и отправился к западной границе Магады, намереваясь, вероятно, посетить свой отечественный город. В Бенаресе Будда встретил несколько своих родичей и на них хотел испытать действенность своего учения и своего красноречия, но не имел успеха. В ответ на свою проповедь он услышал лишь упреки в непостоянстве образа жизни и в легкомыслии. Будда ясно увидел, что ему невозможно привлечь на свою сторону толпу, как человеку, не приобретшему авторитета своими аскетическими подвигами и вовсе безвестному еще мудрецу, пока он не заставит перейти на свою сторону какого-нибудь анахорета, пользующегося уважением в народе. Самым знаменитым анахоретом в то время был Урувилва Кашьяна, живший на берегах Нираныя-жаны и принадлежавший к огнепоклонникам. Будда отважился на трудное предприятие – завербовать в свои ученики этого отшельника. В течение шести лет он боролся с религиозными и личными предубеждениями Урувилвы, не обращая внимания ни на какие препятствия и действуя, однако же, с большой осторожностью. Снискавши уважение Урувилвы своей услужливостью перед ним и выражениями своего глубокого уважения к нему, Будда старался разрушить в нем прежние убеждения и верования его и внушить собственные воззрения. Наконец, усилия Будды увенчались желанным успехом. Урувилва принял его учение. С этих пор дело обращения стало иметь больше успеха. Отныне проходит Будда страны Индии в виде нищего, с чашкой в руке для собирания милостыни, научая и проповедуя. «Многие, – говорил он, – ищут убежища, движимые страхом, в горах и лесах, в уединенных местах и под священными деревьями. Это не суть убежища, освобождающие от печали. Тот, который ищет убежища у меня, узнает четыре высочайшие истины: бедствия, происхождение их, уничтожение бедствий и путь, ведущий к этому. Кто познал эти истины, тот приобрел надежнейшее убежище¹¹⁹». Эти четыре истины содержали в себе как бы зародыш и квинтэссенцию системы буддизма: на почве их он развился и около них группируется все его учение¹²⁰. Как вол между коровами, как слон среди своих детей, как луна между звезд, как врач посреди своих пациентов,¹²¹ проповедовал свое учение Будда, окруженный своими учениками, в городах и селах. Главными местами его деятельности были: Варанаси, Митила, Шравасти, Мангура и Каушамба¹²². Он призывал к спасению всех и каждого без различия сословий, состояний, пола и возраста. При этом проповедь Будды, с внешней своей стороны, представляла резкую противоположность с диалектическим и софистическим характером речи браминских жрецов и философов и отличалась общедоступностью изложения. Всякую свою мысль он пояснял примерами, сравнениями и уподоблениями. Вместе с этим речь его была сильна и энергична проникавшим ее чувством. Отсюда магическое ее действие на народные массы. «Не идеей поднимают людей, – говорит Тэн, – а чувством... Толпа, страдающая и желающая, похожа на человека, страдающего и желающего. Вы можете ему представить десятка два самых последовательных доктрин, и самую удивительную ткань философских умозрений. Все ваши толкования скользнут по нему, не проникая в душу... Напротив того, растроганный голос, при самом обыкновенном слове, вызовет в нем слезы. Он бросится вам в объятия и вверит вам свои поступки вместе с волей»¹²³. Будда обращал свою проповедь, как свидетельствуют легенды, приводимые Бюрнуфом, преимущественно к низшим и наиболее угнетенным массам народа и ко всяким несчастливцам: судрам, чандалам, цирюльникам, уличным бродягам, обнищавшим торгашам, обвиненным, слабоумным, покинутым старикам, нищим, калекам всякого рода, ворам, убийцам и ко всяким людям подобного разбора. «Все это, – как замечает Бюрнуф, – было доселе неслыханным явлением в Индии»¹²⁴. Бывший цирюльник – Упали – был даже одним из приближеннейших его учеников. Высокое общественное положение Будда даже считал большим препятствием к принятию его учения. «Трудно, будучи богатым, – говорит он, – научиться истинному пути»¹²⁵. «Трудно обыкновенным и знатным людям, – говорит одна легенда, восходящая к III в. до Рождества Христова, – достигнуть вечного спасения, но между ними без сомнения всего труднее это дело знатным»¹²⁶. Помимо учения, возвещавшего посвященным возможность сделать эту жизнь последней, а народу – качественно и количественно ослабить тяжесть перерождений и облегчить земную участь, масса была привлекаема к Будде многими личными качествами его. Его кроткое и прекрасное лицо, ласковое и мягкое обращение с людьми, доброжелательство всем, невольно привлекало к нему сердца. Спокойствие и степенность были самими выдающимися чертами его характера, совместно с сострадательностью. Выражение его лица постоянно было покойным, стан – прямым, походка – медленной, приемы полны достоинства. Никогда постороннее впечатление не расстраивало его и не развлекало его. Сострадательность Будды к другим существам особенно прославляется легендами. Так, часть собранного подаяния Будда всегда уделял нищим и беднякам, если они встречались с ним, а другую часть он относил в пустое место для диких зверей и хищных птиц, что заповедал и своим ученикам. Только самая малая доля из собранного употреблялась им самим. Помимо этих черт характера Будды, условливавших успех его проповеди, нельзя не упомянуть и о его осторожности в отношении к браминскому статуту и к другим вещам. Он, например, не касался прямо религиозных верований индийцев и открыто не отвергал действительного существования индийского громадного пантеона богов и всего культа; открыто не отвергал он и законности разделения на касты. «Он смотрел, – говорит о. Палладий, – на устройство современного ему общества, укрепленное веками, как на естественный порядок вещей»¹²⁷. Кастическое разделение он даже как будто признавал законным, что видно из одного места Сутры, где изложены его мысли о происхождении каст. Касту воинов Будда ставил выше других сословий и ссылался в подтверждение своего мнения на браминские предания. «Каста кшатриев высокопочтенна среди людей и возносится выше прочих каст. Украшенная доблестями и умом, она уважается на небе и земле¹²⁸». Брамин, по его мнению, был достоин уважения, когда он сохранял первобытную чистоту нравов и удаление от света. Тем не менее он подрывал кастовое устройство, уже расшатанное несколько самим браманизмом, самыми принципами своего учения. «Мой закон, – говорил он, – есть закон милосердия ко всем»¹²⁹. Будда, далее, поступал почтительно и осторожно по отношению к царям. «Он не сообщал посвящение в Бикшу ни одному из их чиновников и приближенных и вообще никого не принимал в свое общество без явного согласия на это государя той области, где он жил и проповедовал»¹³⁰. Этим приобретал себе Будда покровительство высшей правительственной власти и тем обезопасивал собственное положение и спокойствие своих последователей. Если духовной власти удавалось восстановить против него и его учения того или другого государя, то Будда уходил в другое место и там приобретал себе защиту. Уже в первые годы общественного служения своего Будда нашел усердного покровителя себе в лице магадского царя Бимбисары. И царь Касалы – Прасенаджит – поддерживал Будду, и главный город этого государства, Шравасти, сделался на севере Ганга привилегированным местопребыванием Будды в дождливые месяцы года и средоточным пунктом нового учения, подобно тому, как тем же самым был для Будды и его учения Раджадриха на юге указанной реки. Тем более должен был Будда нуждаться в таких могущественных покровителях, что брамины, задача жизни которых состояла в охранении status quo, не упускали удобных случаев вредить Будде и не задумывались над средствами мешать делу его реформации. Брамины сперва смотрели на Будду, как на человека, принадлежавшего к их же обществу, но, когда всмотрелись в характер его деятельности и в тенденции его учения, почуяли в лице его враждебную силу для своей системы и для себя лично. По этой причине они не только путем диалектическим состязаний, о которых упоминают буддийские легенды, старались уронить достоинство Будды и повредить его делу, но и употребляли в дело другие более надежные орудия. Они налагают штраф на слушающих проповедь Будды, испрашивают у некоторых государей право противодействовать ей, обвиняют его перед ними в коварных политических замыслах, возбуждают, хотя напрасно, против него народную массу, указывая в нем развратника, и т. п. Сверх браминов Будда имел почти постоянного врага себе в лице своего ближайшего родственника Девадатты. Будда уклонялся, если предоставлялась возможность, от преследований. В противном случае, он переносил их с изумительным терпением. Способность к терпеливому перенесению самых тяжелых страданий и мучений, свидетельствовавшая о его равнодушии к радостям и скорбям жизни и о его возвышенном понимании ничтожества всего сущего, особенно прославлена в легендарных сказаниях.

Преобладающим чувством в Будде было чувство глубокого уныния и мировой скорби. Мир со всем разнообразием существ, его населяющих, и со всей прелестью кипящей в нем жизни, был в его глазах не имеющим никакого права на существование, ничтожным во всех своих сторонах. Созданный непостижимой силой мрака, мир есть ничтожество и настоящее зло. Участь всякого существа состояла, по его мнению, в печальной жизни и уничтожении. Ничто в великом и дивном Божием мире не радовало его и не возбуждало светлых и отрадных чувств. «В глубоком чувстве скорби состоит начало и конец всякой мудрости»¹³¹. Этот печальный и безнадежный взгляд на мир высказывался во всех его речах, обращенных к народу, и при всех случаях жизни и столкновениях с людьми... «Ничтожество или небытие» – вот к чему он призывал все живущее и чувствующее. Вот образчик его речей: «Все скоротечно, – говорил он, – и над всем царствует закон разрушения... Утром мы видели какой-нибудь предмет, а к вечеру уже не находим его. Вчера любовались прелестным цветком, а сегодня его уже не стало. К чему гоняться за гибнущими благами? Иные употребляют все усилия к тому, чтобы достигнуть постоянного счастья в настоящей жизни, но напрасны труды их: они бьют палкой по воде, думая, что вода, расступившись, останется в таком положении навсегда. Рожденное должно умереть... Никакое место во вселенной не скроет нас от смерти... Умирают без разбора и срока... Истинный мудрец тот, кто постоянно размышляет об освобождении из мира страданий, укрощает свои страсти и стремится к нирване. Вот к чему должны быть направлены все наши усилия! Нирвана есть вожделенная цель для всех. После беспрерывного круговращения в бесчисленных формах существования, после бесчисленных перемен состояний, после всех трудов, беспокойств, волнений и страданий, неразлучных с перерождениями, мы, наконец, свергаем с себя узы страстей, освобождаемся от всякой формы существования, времени и пространства, и погружаемся в покой и безмолвие... Нирвана – бессмертие. Из нее нет уже возврата»¹³². Будда с такими мрачными речами обращался к народу на языках магадском, дравирском и др.

Время общественного служения Будды, как и его юношеская жизнь, проходится почти полным молчанием со стороны буддийских летописей. Описавши жизнь Будды до перехода его с основанным им обществом в Раджадрих, они прямо затем приступают к описанию последних годов его жизни. Это обстоятельство отнимает у его историков лучший материал для характеристики жизни и нравственной физиономии его личности. Вообще же его образ жизни был следующий. Живя вместе с учениками, Будда каждое утро уходил собирать милостыню. Получив подаяние, он обыкновенно произносил благословение на дом подаятеля, желал ему и его семейству счастья, здоровья и довольства, и весьма часто говорил о пользе милостыни. Пообедавши со своим братством, остальное время дня Будда посвящал на беседы со своими приближенными или, что случалось чаще всего, уходил в уединенное место – в пещеру или под дерево, и здесь на свободе предавался любимому своему занятию – созерцанию, сидя с поджатыми ногами и приведя свой стан в неподвижное состояние. Так бывало большей частью зимой¹³³, когда Будда жил в обществе своих учеников и на одном месте. С наступлением лета, когда в Мадьядеше начинались, как и ныне, периодические дожди, Ганг и другие реки выступали из берегов и сообщения между городами и селениями делались очень затруднительными, Будда распускал Бикшу в разные места на летнее жительство для того, чтобы избежать недостатка в пропитании для многочисленного его братства, и чтобы облегчить жертвователей, живших летом заранее приготовленными средствами. Каждый Бикшу выбирал для себя какую-нибудь деревню и, поселившись близ нее, целых четыре месяца проводил в этом уединении, не видясь со своими собратьями и предаваясь глубокому размышлению о разных вопросах нравственности, а преимущественно «мистическому погружению мыслью в ничто». Будда был во всех этих отношениях живым образцом и примером. После четырехмесячного уединения, Бикшу снова собирались в одно место, куда приходил из своего уединения и Будда. Всякий спешил рассказать о своих успехах в духовном самоусовершении во время одинокой созерцательной жизни, или просил Будду разрешить какой-либо из наиболее трудных вопросов, касающихся созерцательного или нравственного учения. В осеннее время буддийское общество, по указанию Будды, партиями расходилось по Магаде или Косале. И Будда в сопровождении более близких к нему учеников, – как, например, Ананды, который «слышал самое многое и слышанное удержал самым лучшим образом», Рааулы – родного его сына, Упали, Шарапутры и др., – отправлялся проповедовать свое учение. Расставаясь со своими последователями, Будда внушал им жить добродетельно и отвращаться от преступлений ввиду «закона воздаяний». «Мы живем, – говорил он, – рождаемся и умираем, страдаем и блаженствуем вследствие дел, совершенных нами в предшествующих перерождениях. Сумма дел, совершаемых существами, поддерживает существование вселенной со всеми ее степенями и разрядами тварей. Качество и важность дел существа определяет для него будущую форму перерождения... Бикшу! ты носишь форму человека, в которой только, как благородной, и возможно освобождение от перерождений, и которая достается в удел существу редко через тысячи лет. Спеши воспользоваться таким драгоценным даром, превращая подвижничеством влияние прежних дел и усиленно стремясь к Нирване»¹³⁴. К закону воздаяний Будда любил обращаться во всех случаях и обстоятельствах своих сношений с людьми и считал его одним из лучших средств к нравственному влиянию на массы и к распространению своего учения, всякому развивая и выясняя теперешнее его положение и состояние, счастье или несчастье и т. п. из добрых или худых дел, совершенных им в предшествующей жизни. Так, открывал он одному, у которого, по повелению царя, были выколоты глаза, что он в предшествующей жизни вырвал глаза. Но поскольку он совершал тогда и добрые дела, то и возродился в почтенной фамилии и в человеческом теле. Другому он говорил, что он, за убийство одного отшельника, уже многие тысячи лет как претерпел адские мучения, в теперешней жизни погибнет за это же преступление насильственной смертью или после какого-нибудь дальнейшего возрождения испытает это, если не предупредит своей участи жизнью по началам, указанным Буддой и т. д. Но увещевая своих учеников к добродетельной жизни и к исканию нирваны, Будда в то же время внушал им не превозноситься своими добродетелями и научал жить «так, чтобы их добрые дела были тайной для других, а худые – явными¹³⁵». Живым образцом такого смирения он сам служил для своих последователей.

В течение 45 лет Будда нес свою учительскую должность, не имея большей частью постоянного местопребывания и оставаясь там, куда призывало его дело обращения или духовные потребности его последователей. Свой отечественный, но негостеприимный город он посетил не более трех или четырех раз. Будде пришлось принять последний вздох своего отца и присутствовать при сожжении его трупа. Суддодана, заболевши опасно и почувствовав приближение своей смерти, послал известить об этом сына и просил его прибыть на последнее свидание. Тяжело было Будде видеть своего родителя, томящегося в предсмертной агонии, и он не мог не отдаться скорбным излияниям чувств и не пролить горьких слез. Когда труп Суддоданы был сожжен, кости его собраны в золотой ящик и над ним сооружена была глухая башня, Будда, тронутый этим зрелищем до глубины души, с волнением произнес: «ничего нет вечного на земле, ничего нет твердого, жизнь проходит как призрак, как обманчивое видение»¹³⁶. Когда Будде было уже 80 лет, он снова посетил родину и был свидетелем трагической гибели своего рода и всех своих родственников. Царь Касалы, Вирудака, был причиной этого бедствия. Разгневавшись на племя Шакья, от которого он сам происходил по женской линии, он овладел городом с помощью хитрости и приказал изрубить всех жителей без различия возраста и пола. Будда, напрасно пытавшийся укротить мстительного властелина и отклонить его от кровавого умысла, остановился неподалеку от злосчастного города. По отшествии Вирудаки отправился он в город и уныло обходил улицы города, покрытые трупами и преданные полному опустошению. В прелестных садах при дворце Суддоданы слышались лишь предсмертные стенания и представлялись взору обнаженные тела женщин с отрубленными руками и ногами. Члены и туловища лежали кучами. Одни из несчастных были уже мертвы, а другие переживали самые страшные предсмертные страдания и ожидали смерти, как благодеяния. Будда старался утешить последних блаженным состоянием их по смерти. Скоро после этого Будда, еще раз посетивши Раджагрих, Наманду и некоторые другие города Магады и в последний раз преподавши жителям их свое учение, отправился в сопровождении Ананды на север в страну Маллы. На дороге застигла его болезнь и, наконец, усилилась до такой степени, что он должен был остановиться, не достигши цели своего путешествия. Он умер под тем же фиговым деревом, где он впервые получил совершенное просвещение, около 543 года до Рождества Христова, как полагает большинство ученых. Последними предсмертными словами его были следующие: «ничто не долговечно»¹³⁷. Будда умер, чтобы не родиться вторично. Тело его было сожжено с княжеской пышностью, а прах положен в золотую урну.

Вот наиболее существенные черты из жизни и деятельности Будды, определяющие его нравственную физиономию, насколько буддийские летописи и современная историческая наука представили нам данных для характеристики ее. Как мы видели, личность Будды представляет собой чистейшее воплощение существеннейших особенностей индийского национального характера: тот же мрачный взгляд на жизнь и мир, то же грустное глубоко меланхолическое настроение, то же напряженное усилие сбросить с себя тяжести и жгучие скорби жизни, отравленной в самых ее источниках. С другой стороны, нас поражает в нем чрезвычайная мягкость души, ее необычайная глубокая впечатлительность и отзывчивость на людские горести. Рядом с этим, мы видим в нем человека, неспособного разорвать открыто и смело всю связь с тем строем жизни, который был установлен браминской системой и который убийственно действовал на все проявления народной жизни, человека, не умеющего совершенно выйти из сферы тогдашних понятий и идеалов жизни и круто повернуть в сторону, к новому порядку вещей. В нем слишком сильно и резко сказывается та почва, на которой он вырос. Энергии и инициативы слишком мало и в проявлениях его воли, и в проявлениях его мысли. Идеального элемента, в высшем и общем смысле этого слова, мы не находим в его характере, хотя и отдаем справедливость многим прекрасным сторонам его личности...