Первая лекция по кафедре общей церковной истории¹

Приступая к исполнению своих новых обязанностей, в качестве преподавателя древней церковной истории, я невольно оглядываюсь назад, на тех «знаменитых мужей», голос которых некогда раздавался с этой кафедры и раскрывал истину прошлых судеб Церкви. И я не вижу другого, более достойного и возвышенного предмета, которому я с такою же готовностью мог бы посвятить свою первую лекцию, как только доброе слово об ученых заслугах этих мужей на поприще русского богословского просвещения, – заслугах, составляющих блестящую страницу в истории нашей Академии вместе с тем и через это самое я хочу исполнить и тот долг, каким обязан преемник в отношении к своим предшественникам.

Каждое, более или менее самостоятельное и непрерывно- действующее, учреждение имеет свои традиции и свою определенную физиономию. Как духовная жизнь отдельного человека питается запасом, накопляемым в течение многих годов и хранящимся в душе в виде убеждений, познаний, уроков опыта и привычек, так и в жизни целого учреждения существуют свои излюбленные предания, свои навыки и воспоминания, переходящие от поколения к поколению и выражающие собой особенности его духовного существа. К числу таких дорогих преданий и особенностей того ученого учреждения, к которому мы имеем честь принадлежать, относится та ревность, с какою здесь с давних пор изучалась церковная история, и то высокое научное достоинство, в каком велось это изучение. Недавно одно вполне компетентное в данном случае лицо, – имя его я не буду называть, так как вы сами тотчас же откроете его, – во всеуслышание заявило, что “Московскую духовную Академию, по господствующему в ней ученому духу, с полным правом можно именовать Академией церковно-исторической науки” ² . И, действительно, русская церковно-историческая наука зародилась здесь, в нашей Академии, и ее колыбелью служила эта кафедра; здесь она была вскормлена, поставлена на ноги и выведена на свет Божий; отсюда же она получала и те необходимые подкрепления, которые помогали ей неуклонно идти вперед, не шатаясь из стороны в сторону на своих еще недостаточно твердых ногах.

Целый ряд деятелей, с успехом трудившихся на молодой ниве православно-церковно исторической науки, вышел из этих стен и воспитался в тесном союзе с ними, но над удобрением этой нивы, над уходом за ней работала главным образом триада ученых, преемственно сменявших друг друга на этой кафедре. Я разумею хорошо известные вам имена – Филарета Гумилевского, А. В. Горского и А. П. Лебедева. Из всех своих предшественников по профессии я избираю и хочу остановиться только на этой триаде, так как названные лица обозначают собой как бы три различных стадии в развитии церковно-исторических занятий в нашей Академии и так как их именно талантам эти занятия обязаны тем успехом, какого они достигли в настоящее время.

Имя Филарета Гумилевского стоит при самом начале, при самом зарождении этих успехов. Его деятельность на кафедре церковной истории относится еще к тому периоду внутренней жизни Академии, когда эта наука держалась в черном теле и входила в круг предметов второстепенных. В системе академического курса она занимала приблизительно такое же положение, какое теперь выпадает на долю новых языков, с тем, однако, существенным различием, что экзаменационный балл по новому языку все же принимается во внимание, хотя только в особенных случаях (именно, в случае равенства всех прочих баллов), тогда как балл по предмету второстепенному ровно не имел никакого значения. В те блаженные времена можно было получить единицу на экзамене по церковной истории, и не смотря на то сохранить за собою первое место в разрядном списке. Сами преподаватели смотрели на церковную историю, как на науку побочную, не стоящую серьезного внимания, и если, по воле начальства, всходили на эту кафедру, то лишь за тем, чтобы при первой возможности оставить ее. Так, например, за время от 1814 года, – года учреждения в академиях особой церковно-исторической кафедры, по 1832-й год, т. е. менее, чем в течение 16-ти лет, успело перебывать на ней до семи лиц ³ . Понятно, что при такой частой смене профессоров нашей науки, изучение ее не могло приобрести устойчивого и глубокого характера: оно стояло ниже успехов любой теперешней семинарии и не всегда возвышалось даже до уровня тогдашнего учебника Иннокентия, теперь уже всеми забытого. Когда Филарет, – впоследствии митроп. Московский, а тогда архиеписк. Тверской, – в 1820-м году подводил итоги своей тройной ревизии учебного дела нашей Академии, он писал о церковной истории следующее: «Класс церковной истории, – говорил он в отчете, – не простер своих изысканий далее учебной книги (т. е. Иннокентия), но сим руководством достаточнее он воспользовался в нынешнем, чем в предыдущем учебном курсе» ⁴ .

Филарет Гимилевский также принадлежал к числу перелетных птиц на церковно-исторической кафедре того времени. Как лицо монашествующее, которого ожидало высшее административное назначение, а не скромная доля преподавателя второстепенного академического предмета, Филарет занимал эту кафедру только в течение полутора годов – с сентября 1830-го года по январь 1832г, – когда он был повышен на лестнице служебных отношений, т. е. переведен с церковной истории на класс Св. Писания и затем, на нравственное и пастырское богословие. Полуторагодичный срок – период, конечно, слишком ограниченный для того, чтобы можно было сделать что-нибудь в такой обширной науке, как церковная история, и не он дает право Филарету на почетное место и добрую память в ходе развития церковно-исторических занятий в нашей Академии. Филарет заслуживает нашего внимания не как профессор истории, а как ученый, глубоко симпатизировавший этой науке и положивший много труда на ее изучение. Чтобы полюбить науку, отдаться ее разработке, для этого необходимо понять ее значение, проникнуться ее интересами, сознать жизненность ее задач. И если теперь избирающий ту или другую науку для специального изучения часто следует соображениям случайным и посторонним, в отношении к самой науке, то тем почтеннее память Филарета, так как он был прямо пионером церковно-исторических занятий в нашей Академии. Заслуга Филарета состоит в том, что, не смотря на подчиненное и второстепенное положение, какое занимала церковная история в его время, он обратился своими симпатиями именно к ней, сделал ее одной из своих специальностей и, как человек, влиятельный в академической жизни, своею личностью и трудами содействовал подъему интереса к ней.

Самостоятельная работа над церковно-историческими вопросами была начата Филаретом еще на студенческой скамье; курсовое (т. е. теперешнее кандидатское) сочинение он писал на тему, относящуюся к области нашей науки, именно: «о духе и свойствах христианского мученичества». Этот первый опыт его оказался не совсем удачным; конференция Академии, правда, признала его сочинение выдающимся и назначила его к публичному чтению, за которым должно было последовать напечатание, но митроп. Филарет, сам предварительно просматривавший сочинения, одобренные Академией к напечатанию, написал на нем такую резолюцию: «рассуждение о мученичестве бесконечно обширно и как в отношении к логике, так и в отношении словесности слабо. Это принужденное скопление слов и выражений, исторических обстоятельств и выписок, а не систематическое произведение ума, которого бы все части были направлены к определенной цели». – Неудача первого опыта, так и оставшегося, – насколько я знаю, – ненапечатанным, нимало не ослабила энергии Гумилевского к дальнейшему изучению церковной истории. О его лекциях известно, что, вопреки установившемуся обычаю, он не любил стеснять себя учебником Иннокентия, дополняя его сведениями, добытыми самостоятельным трудом. Оставивши церковно-историческую кафедру и быстро двигаясь по лестнице академических должностей, Филарет не забыл науку, привлекшую его первые симпатии, и будучи ректором Академии, продолжал сам заниматься ею, и других побуждал к ее разработке. Вообще ректорство Филарета, продолжавшееся 6 лет, оказало глубокое влияние не только на развитие церковно-исторических занятий, но и на всю умственную жизнь нашей Академии. Оно было началом новой ее эпохи, в которую прежнее отвлеченно-формальное, схоластическое направление преподавания постепенно замирает и уступает место новому историческому течению, направленному к приобретению положительных знаний.

Солидным памятником работ Филарета в области общей церковной истории и явилась знакомая каждому русскому богослову его книга «Историческое учение об отцах Церкви», составленная еще во время его ректорства в Академии, но изданная позднее, когда Филарет облечен был уже саном самостоятельного архиерея.

Остановимся на минуту на этой книге; как плод неофициальных занятий, она замечательна во многих отношениях. Будучи посвящена изучению обширнейшего отдела истории Церкви, теперь выделенного в особую науку, т. е. патристику, но в то время принадлежавшего еще церковно-исторической кафедре, эта книга должна раскрыть нам уровень развития нашей науки, должна показать нам, как тогда понимали историю, какие задачи возлагали на нее и как их осуществляли? Принимаясь за свой труд, Филарет ясно сознавал важность предлежавшего ему дела; его собственные планы были широки и возвышенны, и его воззрение на историю святоотеческой литературы – вполне научно. Филарет требует строгой проверки сведений, дошедших до нас относительно жизни и творений св. отцов, провозглашает полное право критического начала и последовательно его применяет. «Значение исторической науки, говорить он во введении, требует, чтобы сведения ее были не только верны, но и отчетливы» ⁵ , т. е. чтобы они были ограждены свидетельствами прочными. Но он не хочет при этом вдаваться в излишний критицизм и оставлять читателя при одном сухом материале; он, напротив, намеревался дать ни более, ни менее, как характеристики церковных писателей, указать их отличительные черты и раскрыть связь их творений и учения с современными им историческими обстоятельствами. «История лиц, замечает он, без личных характеров не есть история лиц, а бесцветная история какого-то незнаемого лица» ⁶ . В историческом учении об отцах Церкви характеристики последних тем необходимее, что их личные свойства отразились на литературных трудах и богословских воззрениях. «Отцы Церкви, говорит Филарет, не могли так отрешаться от духа своего времени, как отрешены были апостолы» ⁷ . Отсюда и историку святоотеческой письменности надлежит – выделить в творениях отцов временный элемент от вечного и указать их взаимодействие. Таким временным, историческим элементом в учении отцов Филарет признает «общее направление умов и нравов своего времени», лучшие мысли современной отцам философии, состояние человеческого образования в данную эпоху ⁸ и даже политические обстоятельства», среди которых протекала деятельность св. отцов⁶. – Такова в коротких словах программа, начертанная Филаретом самому себе; повторю еще раз, что она обширна и может удовлетворить самым строгим запросам науки.

Спрашивается: насколько же удачно Филарет осуществил свою программу?

К сожалению, я должен заявить, что осуществление программы стоит гораздо ниже самой программы; я нимало не намерен унижать научное достоинство труда Филарета; я охотно признаю, что, не смотря на крупные успехи, сделанные наукой в последнее пол столетие, книга Филарета далеко не потеряла своего значения; думаю даже, что еще долго она останется не замененной в нашей богословской литературе. Тем не менее она не отвечает своим собственным задачам; критический элемент в ней не везде тверд; живых характеристик св. отцов в ней совсем нет; взамен их она дает лишь перечень главных фактов их жизни, нечто в роде послужного их списка; историческая точка зрения не выдержана, и вместо истории святоотеческой письменности, определяющей ее поступательное движение, эпохи подъема и упадка, мы видим святоотеческий архив, где все документы замечательно похожи один на другой.

Отчего это произошло? Отчего Филарету не удалось выполнить своей программы? – Мне кажется, что помимо широты и естественной трудности выполнения предположенной Филаретом программы, на недостатки его книги повлияли главным образом две причины, из которых одна лежала в особенностях его литературного таланта, а другая – в общих условиях тогдашнего времени. Ум Филарета воспитался на изучении источников, на кропотливом исследовании оригинальных памятников, развился в работе сухой и мелкой; широкие обобщения и творческий синтез, необходимый при воссоздании характера того или другого исторического лица, были ему несвойственны; эта задача была не в его духе. Оттого-то и его учение об отцах Церкви явилось трудом кропотливым, сжатым и очень точным, но безжизненным, напоминающим по своей внешней форме протокол, а не истории лиц. О другой причине, обусловившей отмеченные черты его труда, я скажу ниже.

Когда Филарет Гумилевский, в должности ректора, собирал материалы для своего будущего сочинения об отцах Церкви, внутри Академии уже блестяще действовал его знаменитый преемник на церковно-исторической кафедре А. В. Горский. Горский был учеником и близким другом Филарета, но далеко оставил позади себя своего учителя. То, что Филарету предносилось как pium desiderium, как желательная, но трудно осуществимая мечта, то у Горского перешло в жизнь, стало действительностью.

Горский был первым церковным историком в строгом и истинном смысле этого слова, и ему преимущественно наша Академия обязана тем широким развитием какое нашли в ней церковно-исторические занятия. Всем известно, что Горский оказал глубокое влияние на внутреннюю жизнь нашей Академии, а в отношении к науке это влияние глубже всего сказалось на церковной истории, которую он читал в продолжении целых 30-ти лет.

Начавши с устранения принятого учебника Иннокентия и замены его собственными записками, он постепенно переработал все отделы своей обширной науки и, можно сказать, впервые и самостоятельно создал у нас эту науку. К сожалению, образ Горского, как профессора церковной истории, не может быть воспроизведен мною с надлежащей обстоятельностью. По каким-то странным причинам, сохранившиеся еще лекции Горского по общей церковной истории остались ненапечатанными. Пять-шесть его сочинений, относящихся к нашей науке и напечатанных в прибавлениях к творениям св. отцов, по общему отзыву учеников Горского, не дают понятия о нем, как церковном историке. В свое время, впрочем, и эти сочинения вызывали восторженные отзывы и производили на читателей сильное впечатление. Так, например, известный профессор Московского университета Погодин, прочитавши составленную Горским биографию Афанасия Александрийского, сказал, что подобных сочинений не бывало не только в русской литературе, но и в западной. Погодин, конечно, преувеличил дело во второй половине своего отзыва, и, хотя в первой половине его он был прав, но все-таки оценивать значение Горского по его печатным трудам было бы обидно для его высокой памяти. Таким образом главного материала для суждения о Горском, как историке, не имеется в моем распоряжении, и потому в дальнейшей своей речи о нем я по необходимости должен довольствоваться теми немногими сведениями о нем, какие разбросаны в воспоминаниях его различных учеников.

Что же такое представлял собою Горский, как профессор церковной истории?

Прежде всего в Горском нужно отметить его необычайную, поразительную ученость. Это была какая-то ходячая, живая энциклопедия всевозможных богословских сведений, у которой можно было в какое угодно время добыть не только короткий ответ, но и самую подробную справку по любому вопросу. Энциклопедизм Горского отчасти объясняется уже его специальностью: он изучал и преподавал всю церковную историю, во всем ее объеме, т. е. не только историю древней Церкви, но и библейскую историю, историю западных исповеданий, историю русской Церкви и, первые годы, даже патристику. Если и теперь от историка Церкви требуется масса познаний, не относящихся прямо к его предмету, то сколько же их требовалось от Горского, единолично выполнявшего обязанности, распределенные теперь между пятью самостоятельными кафедрами. Энциклопедизм Горского был, значит, в порядке вещей, но главным образом он зависел от выдающейся памяти, какою он обладал, и примерного трудолюбия. Горский много работал, много читал и все помнил. Он в совершенстве изучил иностранную литературу по своему предмету, но он не был только начитанными человеком: как самостоятельный и солидный ученый, он прекрасно был знаком с источниками своей науки, исследовал и знал их в мельчайших подробностях. Мы и теперь можем еще своими глазами видеть следы этого неутомимого трудолюбия первого церковного историка нашей Академии. Я имею в виду, во-первых, библиотеку Горского, в которой собрано все, более или менее стоящее внимания, что вышло в русской и иностранной печати за время его профессуры, и которая вся перечитана им, и, во-вторых, те многочисленные и иногда в высшей степени ценные замечания, какие рассеяны рукою Горского на полях изданий различных памятников церковной литературы, имеющихся в нашей библиотеке. Позволю себе сослаться на собственный опыт: когда мне нужно было, при составлении кандидатского и, затем, магистерского сочинения, самостоятельно знакомиться со многими и притом мало известными памятниками древнецерковной письменности и разыскивать в них иногда только две или три строчки, мне в этих работах несколько раз помогал Горский своими отметками, и я могу засвидетельствовать, что не я один пользовался такою помощью. Эти отметки Горского, конечно, мелкого, узкоспециального характера, но за это-то именно и должен выше ценить их всякий, кто вращался в подобного рода работах.

Судя по наклонностям Горского к детальным изысканиям в области источников, можно было бы ожидать, что его лекции по церковной истории окажутся сборником мертвых и сухих фактов, скоплением цитат и выдержек из источников. На самом деле этого совсем не было. Горский был не просто труженик, но труженик высоко даровитый, господствовавший над изучаемым материалом. Правда, он принадлежал к числу историков – объективистов, старающихся прежде всего о твердой установке фактов, а не о разъяснении их с точки зрения какой-либо идеи, не о выведении законов исторической жизни, но, как серьезный и высокоталантливый историк, он ценил факт не сам по себе, а как показатель внутренних отношений и явлений, как обнаружение скрытых течений прошлой жизни. «Церковная история, говорил Горский, не должна собирать только факты, но проникать во внутреннюю между ними связь, извлекать идеи факта из самого факта¹». Его лекции были, поэтому, осмысленным комментарием к источникам, а не механическим повторением и не компиляцией их. Последних недостатков у Горского не могло быть уже только в силу той возвышенной религиозной точки зрения, с какой он смотрел на свой предмет. Он глубоко любил свою науку, весьма высоко ценил ее и говорил о ней не иначе, как с религиозным одушевлением. В истории Церкви он видел наиполнейшее обнаружение «идеи существа Бесконечного», «дом этой идеи». Церковная история, говорил он, представляет Бога в самом ближайшем отношении к человечеству и человека в самом высочайшем из его стремлений. На сколько выше в человеке религиозное стремление всякого другого, на столько превосходит и история его другие. Этот возвышенный взгляд на церковную историю, в связи с живым религиозным чувством, наполнявшим Горского, привел его к весьма своеобразному пониманию церковно-исторической жизни, Горский выработал свою оригинальную философию церковной ucmopиu: он рассматривал жизнь Церкви, как обнаружение действий трех Лиц Св. Троицы, при чем для деятельности каждого Лица указывал особую группу фактов. Так, в призвании народов, т. е. распространении христианства и сопутствовавших ему явлениях, как-то гонениях, мученичестве, апологетике и т. д. он видел особое действие Бога Отца, без воли Коего никто не приходит в недра Церкви. Во внутреннем руководстве Церкви, в ее учении, богослужении и иерархическом управлении он признавал особенное проявление ее Главы, Сына Божия, Который, как Пророк, открывает (в учении Церкви) истинное Богопознание, как Первосвященник (в богослужении) дарует средства освящения и, как Царь (через иерархию) управляет телом Церкви. Направление же христианской жизни к осуществлению идеалов, заповеданных Евангелием, и учреждения, сему способствующие, напр., монашество, он считает особенною областью Духа Святого. В этом воззрении на главнейшие явления церковно – исторической жизни, конечно, нельзя не заметить некоторой доли мистицизма, но любопытно, что этот мистицизм нимало не препятствовал Горскому в изучении самых явлений стоять на почве научной, критической. Он прямо заявлял, что церковная история подлежит общим законам исторической истины и должна пользоваться источниками только достоверными. Поэтому, он всесторонне и внимательно обсуждал в своих лекциях вопросы, решаемые в науке неодинаково, и как ни велико было его уважение к церковному преданию, он отказывал ему в доверии, если оно не выдерживало критики как например история семи отроков, спящих в Ефесе. При широком богословском уме и глубоких познаниях, Горский обладал и прекрасными преподавательскими способностями. Его простая, спокойная речь, в которой он преподавал свои сведения, возвышалась до лирического пафоса, когда он говорил о предметах, особенно его восторгавших, например, о монашестве, первом вселенском соборе, и т. д. «В самом голосе и произношении его, воспоминает о нем один из почтеннейших его учеников (Д. Ф. Голубинский было что-то необыкновенное, сильно действовавшее на душу... Передавая нам события из истории Церкви, он умел возбуждать и нас к собственным плодотворным исследованиям».

Таков был первый церковный историк в нашей Академии, – Сопоставляя, с одной стороны, основательные познания Горского в области церковной истории, его высокую талантливость и примерное трудолюбие, – с другой, незначительное количество оставшихся после него печатных трудов по этой науке, невольно наталкиваешься на вопрос, как должно смотреть на эту литературную малопроизводительность даровитого ученого? Была ли она результатом намеренного отречения Горского от печатной славы или вызывалась внешними, случайными и сторонними обстоятельствами? Разумеется, в Горском, всю жизнь прожившем с пером в руках, предполагать какую-либо сознательную антипатию к литературной деятельности трудно, а потому и объяснения указанной его малопроизводительности надо искать в другой сфере явлений. Мне случалось слышать и встречать в печати такого рода соображение, что вынужденный прочитывать всю историю Церкви – в том объеме, какой она имела в его время, – Горский не успевал обрабатывать свои лекции до степени, пригодной для печатного опубликования. Его лекции, говорят, были не учеными работами, а уроками, имевшими в виду задачи не науки, а обучения. Я позволю себе признать это объяснение не вполне достаточным. Находил же Горский время для составления обширных трудов и основательных статей по русской истории. Находил он время и для редактирования различных сочинений по общей истории, печатавшихся в его время в академическом журнале, а это редактирование иногда равнялось полной переработке. Указанный мотив, конечно, имеет свое значение, но он не объясняет всего.

Мне думается, что ответ на поставленный вопрос следует искать главным образом в обстоятельствах того времени, неблагоприятствовавших для опубликования ученых работ по богословским наукам. Вот что пишет о том времени покойный преосвящ. Никанор Херсонский в своих автобиографических записках: «разработка академической науки подвигалась слабо... Все преподаватели Академии боялись тогда выступить с какой бы то ни было самостоятельностью на поприще богословской науки. Киевский митроп. Платон любил повторять, как ему, ново- поступившему в 30-х годах в Академию профессору и инспектору, ректор внушал: Боже тебя сохрани писать что-либо от себя... Пугали обыкновенно Филаретом¹⁰. Слова преосв. Никанора всего ближе приложимы к церковно-исторической науке. Эта наука слишком тесными и разнообразными нитями связана с наличным строем вещей, – слишком близко примыкает к настоящему, хотя и вращается в области прошедшего, и если условия, среди которых мы живем, не могут быть названы вполне содействующими ее развитию, то что же сказать о 30-х и 40-хъ годах, на которые падает свежая пора ученой деятельности Горского? Каково было положение профессоров нашей Академии в эти годы, – о том мы узнаем из свидетельства другого знаменитого современника, С. М. Соловьева, автора «История русского государства» ⁹ . «Даровитые преподаватели Московской Академии, говорит Соловьев, были мучениками, каких не представляет нам история человеческих мучений. Филарет выжимал из них, из их лекций, из их сочинений всякую жизнь, всякую мысль, пока не превращали человека в мумию. Такую мумию сделал он из Горского, одного из самых даровитых и ученейших между профессорами Академии. Появится живая мысль у профессора в преподавании, в сочинении Филарет вырывает ее, и чтобы отнять в преподавателе охоту к дальнейшему выражение таких мыслей, публично позорит его на экзамене, говоря: «это что за нелепость?» (Рус. Вед. 96, № 158). – В словах Соловьева есть несомненное преувеличение и очевидная враждебная настроенность к Филарету, но столько же несомненна и их относительная правдивость. «Охранительное влияние Филарета, – свидетельствует, например, такой почитатель его как П. С. Казанский, проф. нашей Академии, известный историк и друг Горского, – слабо поощряло мысль, мешало сформировываться выработанным взглядам, какому-либо устойчивому отношению к научным вопросам» (Богосл. Вести., 1900, нояб.). Сам Горский хорошо подтверждает это положение дела, рассказывая в своем дневнике о следующем факте. – Шел публичный экзамен по общей церковной истории в присутствии Филарета, и один из студентов должен отвечать на тему «о распространении и умножении христианства после апостолов до Константина». Отвечал он по лекциям Горского и свою ответную речь начал изложением причин, вызвавших гонения на христиан. Но здесь то и лежал камень преткновения; справедливо видя в гонениях особое действие Промысла Божия, Филарет не хотел признавать рядом с ним влияния каких бы ни было естественных причин кроме разве «языческого суеверия». И вот вместо студента публичному экзамену был подвергнут сам профессор, и не смотря на достаточно удовлетворительные ответы его, ставшие теперь азбучной истиной, результат получился для него не особенно утешительный. Выслушав объяснения Горского, митрополит заметил: «после этого будут оправдывать всех гонителей христианства; они действовали по законам, как недавно один жид доказывал, что смерть Христа произнесена по всей справедливости законов». – Еще раз спросим: если в таком сравнительно невинном вопросе, как вопрос о причинах гонения, профессору и притом внутри Академии приходилось выдерживать «длинный диспут», то чего же нужно было ожидать, если бы он выступил с печатной статьей касательно более важных материй? Неудивительно, поэтому, если Горский, отличавшийся к тому же необыкновенно скромным характером, не только не осмеливался пускаться в опасное море писательства по церковной истории, но и в отношении к таким близкими людям, как Филарету Гумилевскому справки по щекотливым вопросам давал не иначе, как только на латинском языке, (как наприм. вопрос о древности двоеперстия). Не случайными, думается, было также и то обстоятельство, что Филарет Гумилевский свою книгу об отцах Церкви, написанную еще в Академии, издал тогда, когда он занял самостоятельную архиерейскую кафедру и почувствовал себя более независимым.

Опускаю речь об Иоанне Митропольском, теперешнем епископе Аксайском, занимавшем церковно-историческую кафедру после Горского в течении семи лети, сочинение которого о вселенских соборах я все-таки должен упомянуть, и перехожу к тому церковному историку и профессору, место которого я теперь занимаю, к А. П. Лебедеву. А. П. был для меня не только предшественником, но и учителем в широком смысле слова: поэтому, если бы мне предстояло сейчас нарисовать полную картину профессорской и ученой деятельности А. П., то я должен был бы признать таковую задачу трудной и во многих отношениях для меня невыполнимой. К счастью, моя теперешняя обязанность облегчена им же самим, – тою его последнею лекциею, которую, конечно, все Вы хорошо помните и в которой он дал Вам основной очерк своей ученой автобиографии. Мне остается отметить только значение А. П. в общем ходе развития церковно-исторических занятий в нашей Академии.

В лице А. П. наша наука делает еще раз новый и весьма солидный шаг. Крупные размеры этого шага можно приблизительно представить себе, если обратить внимание на следующее обстоятельство. Когда А. П., двадцать пять лет тому назад, вступал на учено-литературное поприще, церковно-историческая наука уже существовала: благодаря трудам Горского, она уже достаточно прочно была насаждена внутри нашей Академии, но, закрытая стенами учебного заведения, она еще робко ютилась в этом своем питомнике, и если решалась показываться на свети Божий, то не иначе, как в виде руководства для благочестивых рассуждений или в виде сборника уроков благочестия. Наше общество и наша печать не знали об этой науке. С тех пор прошло четверть века, -и мы видим совершенно иную картину. Церковная история не только вышла из стен наших учебных заведений, не только сделалась общественными достоянием, но и приобрела свою не широкую, правда, но зато солидную литературу, сумев вызвать похвалы даже у западных ученых, при помощи которых она поднималась на ноги. Пустое место, остававшееся в нашей богословской литератур при вступлении А. П. на кафедру, наполнилось, и теперь русская церковно-историческая наука может смотреть на себя самостоятельными глазами, в этом росте нашей науки имя Лебедева занимает самое видное и почетное положение. Цветок, взлелеянный Горским в тиши и при искусственных условиях учебного заведения» он вынес наружу, на свежий воздух, и возрастил его в целое растение в назидание и научение всем желающим.

Достижению этого крупного результата А. П. способствовал прежде всего тем, что всегда высоко держал и держит знамя своей науки. И с этой кафедры, и в своих многочисленных статьях он неустанно внушал убеждение, которое должно быть воспринято всеми, желающими работать в его области, то убеждение, что церковная история есть наука и что она не имеет никаких побочных целей кроме научных. Как ни элементарна эта истина, она, к сожалению, с трудом поддается усвоению со стороны общественного сознания: против нее обычно выставляют следующего рода возражение: если церковная история должна поставлять себе исключительно цели научные, которые, как известно, понимаются различно, то не грозит ли ей опасность увлечься примером протестантского богословия и встать наперекор интересам православного церковного сознания? Вот как решает этот вопрос А. П.: «Основы православия, пишет он, так ясны, что погрешить против них можно только сознательно. Для людей с узкими воззрениями иногда может представляться, что писатель православный отклоняется от начал своей Церкви, но подобное воззрение складывается именно вследствие того, что неясно различают: что составляет сущность православия и что не составляет его сущности. Например, критика церковных преданий, критика действий исторических лиц, критика сочинений, о происхождении которых могут быть неодинаковые суждения – все это может казаться для иного носящим протестантскую окраску. Но в сущности православие, как таковое ничуть не страдает от того, высказывается критика по указанным вопросам так или иначе. Оно не может считать себя солидарным со всеми преданиями, со всеми суждениями, какие встречаются в практике церковной; оно стоит выше фактической жизни Церкви и ничего не теряет, если бы в этой фактической стороне Церкви не все оставалось в том виде, как это было раньше». – Для уяснения этих слов я могу прибавить только то, что две истины, – православная и строго-научная, – не могут быть в противоречии между собой, и если бы каким-нибудь чудом историк пришел к убеждению, что историческая истина не на стороне его исповедания, то он нравственно обязан был бы отказаться от него.

Решая в указанном смысле вопрос об отношении науки к вероисповедной истине, А. П. не видел и не мог видеть никакой опасности в изучении и пользовании иностранной литературой. В том же сочинении, из которого я привел выдержку, он говорит: «нельзя не пожелать, чтобы русская богословская среда следила за развитием науки на западе, знакомила с ее лучшими произведениями публику, переводила то, что заслуживает внимания в ней». Это пожелание выполнено им самим, и в этом состоит одна из существенных сторон в его заслуге перед русской церковно-исторической наукой.

В своей неутомимой писательской деятельности он не только знакомил публику с лучшими результатами выработанными на западе, но проверяя и дополняя их своими обширными знаниями, о которых мне нет надобности распространяться, дал русской науке ряд самых разнообразных исторических сочинений. В области общей церковной истории почти нельзя указать ни одной эпохи, которой он не коснулся бы своими произведениями и не оставил бы заметного следа. Одним из – первых он обратился также к греческому православному Востоку и в этом указал специальную и плодотворную задачу для русской науки вообще.

А. П. всегда был и остается не только ученым, но и профессором – популяризатором своих знаний. Эта черта его деятельности очень замечательна. Как историк, он одинаково далек и от мертвого буквоедства и философской заоблачности. Он обладает редким даром не вдаваться в крайности. Поэтому-то его лекции, и его сочинения доставляют не только научную пользу, но и эстетическое удовольствие. Раскрывая богатое содержание в форме изящной, доступной для понимания даже неподготовленного слушателя или читателя, они будят мысль, насаждают любовь к церковно-исторической науке. Поэтому-то и период профессуры А. П. в нашей Академии ознаменовался в ней таким подъемом занятий в области церковной истории, какой, дай Бог, оставался бы в ней и вперед. Этим подъемом дорожил и сам А П. и не жалел для него трудов; ни для кого не тайна, что в сочинениях вышедших из-под пера его учеников, многие добрые стороны принадлежат именно его влиянию и руководству. Замечу еще, что и как личность, А. П. является высокоинтеллигентными человеком, у которого всегда и всему можно поучиться.

Переход А. П. в другое учебное заведение есть без сомнения весьма существенная потеря для нашей Академии. К счастью эта потеря не есть потеря для русской церковно-исторической науки вообще. А. П. ушел из Академии, но не взят от нас безвозвратно, и мы можем быть уверены, что и на новом поприще своей деятельности он время от времени будет помогать людям, продолжающим его дело.

Заканчивая свою лекцию, я обращусь к самому себе. Заняв кафедру украшенную столь блестящими в истории нашей Академии именами, я вполне понимаю трудность предлежащей мне задачи. Эта трудность для меня увеличивается еще тем, что мне приходится сменить здесь А. П. при обстоятельствах не совсем обычных, в середине учебного года. Мне приходится читать свои первые лекции в то время, когда в вашей памяти еще звучат последние слова А. П. Вследствие этого я подвергаюсь опасности постоянно быть сравниваемыми с ученым, сравнение с которым вообще не безопасно. Но я буду надеяться, что когда настанет время и мне расставаться с этой аудиторией, я расстанусь с такой же, как А. II., радостной уверенностью, что и я сделал все, что мог и что тe люди, которые займут на этих скамьях Ваше место, проводят меня с таким же сочувствием, с каким Вы провожали моего предшественника.