Мужи долга

В наш век колебаний мысли, искания утраченных основ жизни с особенным чувством глубокой грусти видим, как все более и более редеют ряды мужей крепких духом, замечательными представителями которых были недавно скончавшиеся, известные не одной Москве, достопочтенные Московские отцы протоиереи: М. С. Боголюбский (19 января 1902 г.), А. Ф. Некрасов (20 октября 1901 г.) и редактор-издатель Душеполезного Чтения Д. Ф. Касицын (3 декабря 1901 г.). Это были мужи, соединявшие, с основательным научным образованием и широтой просвещенной мысли, живую детски-простую веру, с свободой глубокого христианского чувства, – горячую приверженность к установлениям и обрядам православной Церкви. Вся внешняя деятельность и внутренняя жизнь этих крепких духом мужей утверждалась на одном крепком и неизменном нравственном начале. Это были преимущественно мужи нравственного долга, во имя долга всецело посвятившие себя тому служению, к которому были призваны.

Почившие отцы протоиереи были воспитанниками Вифанской духовной семинарии и воспитались в ней под влиянием того строя, который существовал в наших духовных школах до реформы их в 60-х годах. В эпоху реформы, старая духовная школа подверглась резким порицаниям, но не вполне справедливым. Старую дореформенную школу признали малоприспособленной к целям духовного образования и в особенную вину ей ставили, что из нее вышли известные в нашей литературе представители отрицательного направления или так называемого нигилизма. Но эти немногие, вышедшие из духовной школы, представители отрицательного направления, едва ли притом, вполне искренне веровавшие в свои учения и своей жизнью нередко их отрицавшие, совершенно терялись в многочисленном сонме славных, крепких духом православия воспитанников старой духовной школы.

Какой строй духовной школы воспитывал этот мощный дух? Ответом на этот вопрос послужат предлагаемые вниманию читателей сведения из истории духовной школы, в которой получили свое воспитание недавно почившие отцы протоиереи М. С. Боголюбский, А. Ф. Некрасов и Д. Ф. Касицын.

Внешний строй старой духовной школы созидался теми материальными средствами, какими она располагала. Таких средств в распоряжении школы было весьма недостаточно, чтобы удовлетворять всем потребностям школьной жизни. Правительство заботилось об увеличении средств на содержание духовно-учебных заведений, но школа со своими средствами всегда оставалась позади времени с его быстрым вздорожанием жизненных припасов и понижением монетной ценности.

В Вифанской семинарии ученики помещались в двух каменных двухэтажных корпусах – старом, более изящном по архитектуре, чем удобным для жительства и новом, построенном в 1826 году на средства, отпущенные по Высочайшему повелению, из сумм Комиссии Духовных училищ. Обширные семинарские здания сельских жителей, не видавших лучших зданий, могли поражать своей величиной и могли казаться им дворцами. Правда, эти здания не были приспособлены ко всем требованиям благоустроенных школьных помещений и содержались на скудные средства весьма неисправно, – имели холодные коридоры, некрашеные грязные полы с щелями, из которых во время классных уроков выходили большие крысы к развлечению учеников, невозможные по нечистоте «места», но все это в то время было довольно обычной принадлежностью школьных помещений и тогдашние воспитанники не представляли себе, что теплые коридоры, блестящие чистотой полы и т. п., должны быть необходимой принадлежностью школы. Воспитанники, выросшие в простой обстановке, не испытывали вредного влияния от не вполне гигиенических условий своей школьной жизни, от того, что без верхней одежды ходили по холодным коридорам, бегали во всякую погоду чрез двор в столовую, в спальных помещениях дышали таким воздухом, значительное присутствие в котором углерода и недостаток кислорода измерялись не кубическими мерами, а представлением, что в таком воздухе мог бы свободно висеть и топор. Для молодого организма более существенной потребностью является хорошая пища. Старая школа не могла надлежащим образом удовлетворять этой существенной потребности. На каждого казенного воспитанника отпускалось 48 р. 50 коп. в год. Но этим незначительным окладом пользовались немногие воспитанники, преимущественно сироты. При многочисленности бедных учеников в семинарии казенные оклады делились на половины и на эти половины (24 р. 25 коп.) содержались беднейшие ученики, которые назывались полуказенными. Полуказенные пользовались казенным столом и помещением, а некоторым из них выдавалось кое-что из одежды и обуви. В семинарском общежитии жили и кормились пансионеры за плату самую ничтожную, для нашего дорогого времени маловероятную: 20,15 и даже 10 рублей в год. Только соблюдая самую строгую экономию, семинарское начальство могло на такие средства прокормить ученика в течение учебного года, но, конечно, прокормить не очень сытно. Обыкновенно стол семинаристов состоял из щей и каши. В скоромные дни щи, с прибавлением не очень значительного количества каши, были еще достаточной пищей, но постные щи, получившие, от отсутствия в них навара и их едкости, характерное прозвание «купоросных», не удовлетворяли самых неприхотливых, и семинаристам в постные дни часто приходилось довольствоваться одним черным хлебом. Судя по количеству припасов, показанных в экономических отчетах, стол воспитанников, не обильный всегда, в некоторые годы, когда особенно заботились соблюсти строгую экономию в расходовании припасов, чтобы покрыть другие хозяйственные нужды, был весьма скудный, воспитанники мирились со скудостью своего содержания, не потому что не имели лучшего содержания в домах своих родителей, но потому, почему мирились и со всеми другими тяготами школьной жизни. Они живо помнили, что поступление в семинарию и окончание в ней курса было предметом горячих желаний, молитвенных воздыханий, забот и скорбей для их родителей, ясно сознавали, что им должно учиться, как бы ни горьки казались корни этого учения, чтобы стать людьми. И не только мирились с своей неприглядной жизнью, но и с чувством глубокой признательности вспоминали потом воспитавшую их школу, как школу родную.

Воспитанников старой духовной школы отличала глубокая привязанность к воспитавшей их школе¹. Питомцы хранили привязанность к своей школе, не потому только, что с годами школьной жизни соединяется лучшая пора жизни человека, но и потому что считали себя обязанными школе тем духовным богатством, какое они приобретали во время своего школьного обучения. А школа прежнего времени не очень щедро наделяла своих питомцев этим богатством. Не говоря уже о недостатке учебных пособий, несовершенстве методов преподавания и несовершенстве тогдашнего научного знания, немного этого научного знания давала школа. Хотя реформы духовных школ и стремились улучшить духовное образование сообразно с требованиями времени, но в духовных школах долгое время сохранялся старый учебный строй. Семинарский курс расширялся введением в него новых общеобразовательных и богословских предметов, но в семинариях, до 60-х годов прошлого столетия, сохранялось разделение всех научных предметов на главные и второстепенные. Ученики учились по главным предметам, какими были: словесность в низшем отделении, философские науки в среднем и богословие с священным писанием в высшем и мало занимались по всем другим предметам, имевшим значение второстепенных. Из второстепенных предметов получали значение и усерднее изучались только те, которые преподавались наставниками наиболее даровитыми, умевшими привлечь внимание и усердие учеников к преподаваемому предмету. Умственное развитие учеников совершалось под влиянием наставников главных предметов. Влияние главных наставников на учеников, по словам одного из бывших питомцев старой школы, было так велико, что склад мышления и способ выражения мыслей наставника отражался и в письменных работах учеников². Главные наставники, имея большее число уроков, а главное руководя учениками в письменных работах, знали в точности их умственные силы, и могли направлять их развитие с полным знанием, и их особенностей и степени восприимчивости. При таком влиянии главных наставников в каждом классе, ум учеников развивался в одном направлении и не терялся от разнообразия недостаточно согласованных влияний. В курсе семинарских наук главные предметы выделялись не столько широкой научной подстановкой, сравнительно с другими предметами, сколько своим влиянием на умственное развитие учащихся. Главные предметы представляли, как бы фокусы, в которых сосредотачивалось все научное семинарское образование. В семинариях не было первоклассников, второклассников, третьеклассников и т. д., с неопределенным различием в степени их развития, а резко разделенные: риторы, философы и богословы. Правда, семинарское образование мало обогащало учеников познаниями, но оно имело более внутреннего единства. Из старой школы выходили воспитанники с малым запасом знаний, недостаточно знакомые и с будущим служением, но с способностью ко всякому служению, а в частности и к тому, к которому предназначались своим происхождением и воспитанием.

Науки преподавались по программам, составленным наставниками. Из этих программ можно видеть, что при преподавании обращалось внимание на главное и существенное в науке, на выяснение общих оснований, чем на сообщение частностей и подробных сведений. В старой школе главным средством к развитию учеников служили сочинения. Ученики постоянно упражнялись в писании сочинений и в каждом классе в течение года подавали до 22 сочинений. Темы для сочинений давались общего, отвлеченного характера, которые имели своей целью возбудить в ученике самодеятельность и приучить его к логическому построению мыслей. Для нашего времени представляется небезынтересным познакомиться с теми вопросами, какие решали в своих сочинениях ученики старой школы. В 50-х годах, ученикам Вифанской семинарии давались такого рода темы для сочинений. В низшем отделении. Неблагодарный сам себе вредит. Чрезмерное попечение о житейских потребностях недостойно христианина. Любы не завидует. Смиренномудрие – отважность. О пользе чтения житий святых. За все должно благодарить Бога. Без совета ничесоже твори. Не даждь сна очима твоима. Лучший способ отражать обиды – забывать их. Разбор рассуждения о любви к отечеству и народной гордости. Добрая совесть не боится клеветы. О непрестанной молитве. В среднем отделении. Образование ума, не соединенное с образованием сердца, более приносит вреда, чем пользы. О важности жизнеописаний и достопамятных изречений христианских подвижников для психолога. Каким образом научное изучение внутренней природы человека ведет его к вере во И. Христа? Как надобно приобретать познания спасительных истин, чтобы предотвратить несчастное разногласие между знанием и жизнью? Христианский пост есть необходимое условие христианского любомудрия. Об отношении поведения к успехам в науках. Нужно ли образование ума для христианской религии? О средствах избежать заблуждений, происходящих от чувств. Об отношении логики к грамматике. Об истинности опытного познания. Какие мысли и чувствования должен иметь ученик семинарии при переходе из одного отделения в другое? В высшем отделении. Какие пути Промысла Божия можно усматривать в том, что некоторые люди бывают одержимы бесами? Действие благодати Божией в таинствах зависит ли от нравственного состояния лиц, совершающих и приемлющих таинство? Размышление христианина об изречении: после смерти нет покаяния. Изречение Апостола Павла: будет Бог всяческая во всех не противоречит ли учению о вечном мучении грешников? Почему разум сам по себе не может быть руководителем в Богопознании? Как согласить с правосудием Божием вменяемость первородного греха? Какие назидательные мысли может извлечь христианин и особенно готовящийся к служению церкви из учения о святости Божией, из учения о благости Божией и из учения о правосудии Божием? О причинах, по коим допускается на ниве Божией расти плевелам вместе с пшеницей до жатвы. Может ли быть истинно нравственным человек не религиозный и если не может, то почему? Каким образом, прощение грехов согласуется с правосудием Божием? Для письменных работ ученикам и по предметам не богословским по преимуществу давались такие темы, которые касались вопросов религиозно-нравственных.

Хотя в старой школе было резкое различие между классами общеобразовательными и богословским, но преподавание всех предметов было запечатлено одним характером и направлено к одной цели. Один из бывших воспитанников Вифанской семинарии в своих воспоминаниях сообщает, что «наставники ясно сознавали святость вверенного им служения, единодушно старались о возбуждении в воспитанниках преданности православной Церкви, помня, что им поручено образование и воспитание молодых людей, готовящихся на служение Церкви. Богословскими науками, при усердии наставников, естественно развивалась в нас любовь к слову Божию и поддерживался дух церковности. Отрадно вспомнить, что и преподаватели других наук дружно содействовали достижению той же цели. Это яснее будет из примеров. 1844 года 5 сентября начались лекции. Профессор словесности Александр Семенович Милованов начал дело чтением из первых глав книги Бытия о сотворении человека, и потом ясно и поучительно говорил нам о драгоценности дара слова. В лекциях сего наставника много было примеров из Священного Писания. Так для фигуры олицетворения приведены следующие слова: вся земля вопиет с веселием и древа Ливанова возвеселишася о тебе, и кедр Ливанский (Ис.14:7–15). Много и в классе и дома писали мы задач на русском, а частью на латинском языке. Весьма часто темы для них давались из Священного Писания. Так, для первой хрии даны были слова Господа Спасителя: блажени милостивии, яко тии помилованы будут (Мф.5:7). Профессор словесности в классе много читал нам из книги Премудрости Иисуса Сына Сирахова и нередко давал из нее темы для задач; вторую хрию писали мы на слова: язва бичная струпы творит, язва же язычная сокрушает кости (Сир.28:20). Профессор физико-математических наук Димитрий Васильевич Разумовский, лекции по физике начал словами апостола Павла о Боге: невидимое Его, вечная сила Его, и Божество, от создания мира чрез рассматривание творений видимы (Рим.1:20). Далее, Димитрий Васильевич объяснял нам то, как должен священник для научения прихожан пользоваться разными явлениями природы. Помнили о важности своего призвания даже преподаватели сельского хозяйства и медицины. Первый упоминал о том, сколь велико значение церковных молитв «о благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных», второй на лекциях не раз приводил тексты из Священного Писания и говорил нам о деятельности священника в тех случаях, когда прихожане будут просить его о врачебной помощи».

Школьная наука никогда не удовлетворяла и не удовлетворяет умы наиболее пытливые и любознательные, а тем более наука старой духовной школы, заботившейся преимущественно о формальном развитии ума учащихся, а не о разнообразии и интересе научного знания. Наряду со школьным обучением шло самообразование воспитанников. Старая школа предоставляла простор самодеятельности учеников. Лучшие ученики мало занимались приготовлением уроков, а более – самостоятельными работами: писанием сочинений, чтением книг и переводами. Какого рода самостоятельными работами занимались лучшие воспитанники, об этом интересные сведения сообщает в своих воспоминаниях один из питомцев Вифанской семинарии³.

«Наставники в то время требовали от хороших учеников уменья написать хорошо сочинение, уменья толково разрешить какой-либо затруднительный вопрос, уменья отличиться на экзаменах, а приготовление классных уроков от них не требовали и если хороший ученик не знал заданного урока, то этому не придавалось никакого значения, так как цифровой оценки ученических ответов в то время не существовало. У хороших учеников тогда оставалось много времени и на писание сочинений, весьма серьезных для их возраста, и для усидчивых занятий тем или другим излюбленным делом. Так, я то увлекался сочинениями Цицерона, просиживая за ними по несколько часов каждый день, то по желанию одного преподавателя Академии, занимался переводом одного церковно-исторического сочинения, то просиживал целые вечера за проповедями митрополита Филарета, находя для себя наслаждение в уяснении вопросов; почему Филарет сказал именно то, что сказал, почему сказал так, а не иначе, сказал в таком порядке, а не в другом; изучивши проповедь, сердечно радовался, когда мне казалось, что мне удалось разгадать или уяснить себе ту или другую тонкость гениального ума святителя. Лучшим ученикам наставники назначали особенного рода работы. Так пламенно преданный своему делу о. Порфирий (Попов) без всякого смущения дал лучшему ученику такого рода задачу: сличить две проповеди митрополита Филарета и Иннокентия (Херсонского), различно решавшие один и тот же вопрос, и показать достоинство и недостатки их решения. Тогдашний инспектор семинарии о. Нафанаил (Нектаров), умный и острословный преподаватель, дал мне такую работу: на основании таких-то латинских книг составить урок по Священному Писанию о таком-то вопросе и затем, исправив и дополнив представленное, заставлял других учеников готовить этот урок к классу. Ректор семинарии Леонид, также привлекал лучших учеников к особым занятиям. Благодаря ему я приобрел первоначальные познания в английском языке. «У тебя, Горский, свободного времени много, сказал однажды мне ректор, приходи ко мне заниматься английским языком в такой-то час».

Самообразование, приобретаемое путем чтения книг, всегда оказывает весьма сильное влияние на умственное развитие ученика и нередко, сообщает его уму неправильное направление. Это самообразование в старой школе находило должное ограничение, не столько в школьной науке, сколько в живом благотворном влиянии на учеников наставников. С чувством глубокой благодарности вспоминают питомцы старой школы о влиянии на их умственное и нравственное развитие бывших своих наставников. «Мы обязаны искренней и глубокой благодарностью нашим наставникам», – говорит один из бывших воспитанников Вифанской семинарии, заслуженный профессор Московской Духовной Академии Д. Ф. Голубинский. Другой воспитанник семинарии, профессор той же Академии, П. И. Горский, с благодарностью вспоминает о влиянии на его развитие преподавателя словесности И. Н. Александровского, преподавателя логики Я. И. Владыкина, преподавателя богословия о. Порфирия и особенно преподавателя церковной истории В. П. Нечаева⁴. Наставники налагали особенную печать на духовное развитие лучших и более восприимчивых своих учеников. Ученика старой школы отличала привычка и склонность к умственному труду, пытливость мысли и критическое направление ума, соединенное с строгой его дисциплиной. А строгая дисциплина ума вносила дисциплину и в область чувства, и подчиняла его требованию нравственного долга. Эти черты, отличавшие лучших питомцев старой школы, выразились в жизни и деятельности известных своим многополезным служением нашей церкви о. протоиереев, – мужей долга.

В нравственном воспитании, какое давала старая школа своим питомцам, замечается более недостатков, чем в их обучении. Воспитанники старой духовной школы выносили из своей школьной жизни убеждение, что их учили, но не воспитывали. «Нас учат, а не воспитывают», – писал П. С. Казанский в своих письмах. По мнению воспитанников старой духовной школы недостатки их воспитания во многом зависели от того, что начальники семинарий – ректора, назначаемые на эту должность из монахов на короткое время, не обладали нужными для педагогической деятельности знанием и опытностью. «Нужно настоять, чтобы ректора не были переводимы с места на песто или совсем, или по крайней мере, не часто», – писал П. С. Казанский. «А то смотрят ректора на свои места только, как на ступень к архиерейству. Неспособный быть ректором, может быть хорошим настоятелем обители. Из настоятелей обителей можно выбирать архиереев, особенно если они приучились практически к делам консистории».

Воспоминания П. С. Казанского о своей семинарской жизни дают видеть под влиянием каких впечатлений школьной жизни сложилось у питомцев старой школы убеждение, что недостатки их школьного воспитания в значительной мере зависели от личных недостатков

1). их воспитателей. В воспоминаниях П. С. Казанского изображаются два типа ректоров, которые были люди достойные по своим умственным и нравственным качествам, но были не на своем месте. Один, имевший мягкий, спокойный и ровный характер, держал себя далеко от школьной жизни и мало ей интересовался. Другой, наоборот, входил во все мелочи школьной жизни, но при этом вносил в дело всю неровность своего характера, полное незнание и непонимание того мира учащегося юношества, в котором ему приходилось действовать. Он сам сознавал себя неспособным к училищной службе и желал посвятить себя исключительно монашеской жизни, но «по долгу послушания предал себя в распоряжение начальства», как писал о нем митрополит Филарет.

Два ректора сменились, пока я учился в семинарии; при первом учился я около двух лет, а при втором более четырех лет. Первый ректор был важен, не допускал себя до мелочей семинарской жизни, любил сказать привет, сделать поощрение. Редко он ходил по комнатам семинаристов. Но если когда собирался идти, то заранее извещал, чтобы все было исправно. Пред ним обыкновенно шли эконом, старший дежурный из учеников, келейник его, а иногда и инспектор. Он расспрашивал о занятиях, говорил что-нибудь в наставление и величаво возвращался домой. Я подал, как сирота, просьбу о принятии меня на казенное содержание. Дело было весной. Милостиво принял меня ректор, подвел к окну и указывая на зеленеющие деревья и Луша сказал: «Напиши мне хрию с похвалой автору. О чем теперь приличнее мыслить, как не о словах царя и пророка: «отверзшу тебе руку, всяческая исполнится благости». Смотри, как от мановения Божия процвела вся природа». Я написал и подал хрию. Ректор сказал, что позовет меня, когда будет свободно читать ее с собой. Настало несколько дней праздничных и я у инспектора отпросился домой. В это время прислал за мной ректор. Когда я воротился, никто мне не сказал этого. Между тем, меня приняли на казенный кошт, сшили суконный сюртук и мы должны были в новых сюртуках явиться к ректору. Он осмотрел нас, похвалил сюртуки, потом обращаясь ко мне, сказал: «Ты беспутная голова!» Я смотрю на него и не понимаю. – «Я за тобой три раза присылал, ты не явился». Я отвечал, что я не знал, был отпущен домой и мне никто ничего не сказал. Видя, может быть, что я испугался, он смягчил свои слова и прибавил: «Впрочем, не знаю кого винить, тебя ли или того, кто не передал тебе моих приказаний. Но все-таки, ты не стоишь того, чтобы я читал с тобой твою хрию; поди к о. инспектору, он прочитает с тобой». К именинам ректора от всех классов представляемы были речи. Я писал русскую речь, а два товарища моих представили один латинскую, другой греческую и ректор за это велел келейнику напоить нас чаем. С этих пор, видимо я пользовался его расположением. Еще более удалось мне угодить ему на экзамене. Мне пришлось отвечать по истории из X и XI в. по Рождестве Христовом. Прослушав несколько меня, ректор говорит: «Все это мрачно. Что происходило тогда в России?» Профессор сказал было, что русской истории еще не читано. – «Может быть и ответит», – сказал ректор. Я сказал, что Россия в это время просветилась христианской верой и начал рассказ об обращении Владимира в христианство. Я с полчаса передавал почти буквально рассказ Карамзина. «Очень хорошо», – сказал ректор. Мы очень сожалели, когда вывели его от нас. Его пышная торжественность в службе, поощрение певчих, величавость обращения, – все нравилось нам.

Новый ректор был совершенно противоположного характера. Не вдруг, он высказался весь, но когда обнаружил свой характер, то все его трепетало. Строгий к себе, он был неумолимо строг к другим. Бани он не знавал, спал на голой лежанке, подкидывая подрясник под голову, ел простые щи и кашу деревянной круглой ложкой в кухне вместе со своими келейниками, ходил сам счищать снег с крыш, копать землю; если была стройка, то брал топор и рубил вместе с плотниками. Был крайне подозрителен, не верил ничьей честности. Инспектору запретил ходить по комнатам риторов, у эконома отнял заведование суммами. И рано и поздно, и днем и ночью ходил по комнатам, следил за всеми учениками и даже наставниками. Если, что ему не нравилось или провинился в чем-нибудь ученик, он расправлялся тут же палкой или руками. Нередко слышалось, когда он за волосы тащил какого-нибудь семинариста в комнаты Правления сечь его лозами. Один ученик закричал было: «Выключите меня, а не секите». «Высечь-то высеку», – сказал ректор, «а там, если хочешь, исключайся». Высеченный уже не захотел выключаться.

Наша семинария не имела ни заборов, ни ограды. Ректор тотчас позаботился обнести ее забором и натыкать гвозди. Не надеясь на себя, ректор завел еще злых собак и пускал их на нас бегать по двору семинарии, чтобы ученики не выходили. Сам он долго прохаживался по ночам около заборов, прислушиваясь не перелезет ли кто-нибудь. Раз один ученик, провожая родных, опоздал, подошел было к воротам, но ворота были заперты. Он обошел кругом и в самом заднем углу хотел пролезть чрез забор. Так как в сапогах было неловко лезть, он их перебросил вперед, а потом сам перелез. Но напрасно он искал сапог своих. Босой он пришел в комнату и хотел ложиться спать. Вдруг отворяется дверь и является ректор с сапогами. «Что ты босой? Где у тебя сапоги?» Тому нечего было отвечать. Впрочем дело кончилось тем, что ректор ударил его несколько раз голенищами и отдал сапоги.

Я однажды только подвергся опасности быть наказанным от ректора. Однажды, после ужина, прямо зашел я в комнату к товарищам. Сначала мы поговорили, потом запели негромко какую-то песню. В это время входит ректор. «Что вы тут орете? А ты зачем здесь, (сказал он мне). Завтра все на поклоны и ты тоже». Первый класс был ректора, нужно было непременно твердо выучить урок буква в букву. Я отвык от этого и мне было трудно заучить латинскую лекцию, потому я опоздал придти в класс.

Ректор был уже в классе, когда я пришел и по обеим сторонам клали поклоны жильцы комнаты, в которой застал меня ректор. «Что ты не жалуешь? – встретил он меня. «Вот твои товарищи поклоны кладут, отправляйся и ты». «Что вы хотите над Богом насмехаться?» – сказал я. «Как насмехаться над Богом?» – спросил он, озадаченный моими словами. «Да разве вы не видите, что они кладут поклоны по приказу, а все смеются над ними; молитва не такое дело, чтобы обращать ее в предмет наказания и посмеяния». «Да не я виноват, а они сами заслужили», – сказал ректор. «Нет вы», – отвечал я, «вы могли заставить поклоны положить дома наедине». «Да кто поручится, что вы исполните?» «Совесть моя», – отвечал я. «Есть в вас мошенниках совесть! Ну! Пошел на место, читай урок». Я прочитал. «Садись», – сказал он. «Ну и вы садитесь», – сказал он прочим клавшим поклоны. И впредь, он уже никогда в наказание не ставил на поклоны. Своей беспощадной строгостью, он сделал многих несчастными, между тем, отказывал себе в необходимом, раздавал бедным свои деньги, сам тайно вносил за многих учеников и пополнял недостатки семинарского содержания своими средствами. В нем была какая-то смесь жестокости с гуманностью. Он был бессребреником, но случалось, что он гонял служителей, не заплатив им заслуженного жалованья. Во время пожаров ректор действовал с беспримерным самоотвержением и награждал щедро учеников, которые помогали ему тушить пожары, приговаривая: «спасибо вам, что искра человеколюбия в вас не погасла». Обращаясь сам с семинаристами часто хуже, чем со скотами, он сильно обругал и заставил простоять часа два на ногах в классе первого ученика богословия за то, что он не ответил на поклон одной, мимо его прошедшей, деревенской старушки. Женщин решительно бегал этот ректор. Однажды после выхода из семинарии, случилось мне быть у него. Он захотел меня проводить. Едва мы вышли из семинарии, как он стал прощаться со мной. «Хотел было я вас проводить, да вон бабы на дороге». Действительно, на дороге три старухи богомолки сидели и завертывали веревками свои онучи. «Ну обойдемте их», – сказал я. И он согласился и более версты стороной прошел мимо.

Но замечательно и вразумление Промысла, данное ему. Подле монастыря, где он был архимандритом, был в селе священником его племянник. Открылась холера; муж и жена были вместе поражены ей; осталась у них малютка дочь трех месяцев. Родных никого не было. Этот архимандрит не по одному только чувству человеколюбия и родства, но и по необходимости должен был взять девочку к себе, повесил колыбель ее у своей кровати, баюкал ее, одевал, кормил и наконец выпросил себе дозволение взять старушку ходить за девочкой. Он был бы превосходный человек и строгий монах-подвижник, если бы не был начальник. Имея власть, он мучил себя и других. Так и сам он не раз говаривал мне»⁶.

Среди ректоров-монахов были такие, которые обладали качествами, нужными для начальников школы, за свои высокие умственные и нравственные качества пользовались глубоким уважением воспитанников семинарии, и имели на них весьма благотворное влияние. Один из товарищей покойного о. протоиерея А. Ф. Некрасова сообщил нам несколько воспоминаний о лицах, начальствовавших во время обучения его в Вифанской семинарии.

Ректор архимандрит Евгений был человек умный, безукоризненно честный, чуждый всякого лукавства, искренне ненавидевший неправду, обман, лесть, не любивший всего показного, всяких проявлений помпы и заботливости о своем престиже. Ходил смиренно, говорил тихо. Когда дежурный старший приходил к о. Евгению с обычным официальным докладом о благосостоянии семинарии и начинал говорить: «Честь имею донести Вашему Высокопреподобию...» Ректор перебивал: «Ты лучше скажи, что ты теперь имеешь для своего сочинения». Или: «Начал ли писать сочинение?» Из моих товарищей о. Евгений особенно подолгу беседовал с А. Ф. Некрасовым, откровенные речи которого приходились ему по душе. К сожалению, у этого вполне достойного человека обнаружилось особенное болезненное настроение еще задолго до наступления старости. У него, человека очень умного, родилось недоверие к своим умственным силам, к своей сообразительности. Даже самые пустые бумаги стали казаться ему требующими великого и головоломного труда. Необходимость послать какое-нибудь поздравительное приветствие митрополиту вызывала в нем долгие и мучительные заботы, и умственные напряжения. Доведенная до крайней степени, мнительность развила и другую черту в характере о. Евгения, весьма его удручавшую. Он очень легко раздражался и нередко совсем без достаточных оснований. Сам, ясно сознавая эту свою слабость, он стал сторониться от дел. Раздражительностью Евгения, не без искусства, пользовался его служитель Петр, носивший между семинаристами почему-то кличку «генерала». Замечая возбужденное состояние ректора, он старался как-нибудь некстати соваться ему на глаза. Вспылит Евгений, подбежит к генералу и оттаскает его за волосы. Генерал скрывался в свою комнату и сидел с напускным суровым лицом. Пыл ректора быстро проходил и он сознавал себя виновным. Начиналась следующая история. Вынимал ректор из своей конторки деньги, каких у него всегда бывало мало, в количестве десяти рублей и клал на конторку. Затем начинал ходить по комнате, припевая Господи помилуй и украдкой заглядывая в служительскую комнату, где насупившись сидел Петр. Пройдя несколько раз по комнате, Евгений звал служителя. Петр не откликался в качестве крайне обиженного. «Петр, а Петр», – снова звал ректор. «Чего изволите», – возможно грубым голосом откликался Петр. «Поди возьми на конторке, что там лежит». Петр брал деньги с горячим пожеланием, чтобы следующая таска за волосы повторилась, как можно скорее.

Евгений был человек редкой доброты. В его управлении находился Московский Златоустовский монастырь. Монастырь был тогда беден и настоятель его, наш о. ректор, получал из монастыря немного. Но, около 1848 года, когда мы поступили в семинарию, стали расходиться слухи, что в монастыре открылась чудотворная икона. Слухи привлекли богомольцев, и доходы монастыря и настоятеля увеличились. Сердцу о. Евгения страсть корыстолюбия была совершенно чужда, личные потребности его были ограничены до самой идеальной степени. Он и стал делиться, своими увеличившимися доходами, с казной, отдавая свои деньги на улучшение нашего стола.

Преемником о. Евгения, по ректорской должности, был Леонид Краснопевков. Его строгий образ жизни, сердечное благочестие, ласковое обращение с учениками, сочувствие всему хорошему имели большое влияние на воспитанников. Это влияние было бы еще больше, если бы о. Леонид мог иметь на них влияние и как профессор. Но мало подготовленный к профессорской должности, незнакомый с теми науками, какие приходилось ему преподавать в семинарии, он, как профессор, не пользовался таким авторитетом среди воспитанников, каким пользовались некоторые из даровитых преподавателей семинарии. Несмотря на это, нравственный авторитет о. Леонида был велик и воспитанники питали к нему чувство глубокого уважения.

В нравственном строе духовной школы личное влияние таких начальников, какими были о. Евгений и о. Леонид, имело весьма большое значение. Это личное влияние развивало в воспитанниках задатки добрых чувств и расположений, благодаря которым среди них постоянно сохранялось доброе нравственное настроение, хотя старая школа мало принимала внешних мер к охранению своих питомцев от разных школьных и внешкольных вредных влияний.

Старая школа, как в деле обучения, предоставляла широкий простор самодеятельности учеников, так в деле воспитания склонна была ограничивать свою задачу соблюдением внешнего школьного порядка, предоставляя большую свободу воспитанникам в их внутренней жизни. В Вифанской семинарии воспитанники жили по домашнему в своих номерах под надзором старших из учениковъ и постоянного наблюдения над собой со стороны начальства не имели. Такой надзор за ними был в столовой, в часы вечерних занятий при обходе комнат кем-либо из начальства, в церкви, а в остальное время, они пользовались большей или меньшей свободой от начальственного надзора. Эта свобода могла содействовать развитию самостоятельности характера у воспитанников, но не все способны были благоразумно пользоваться свободой и противостоять соблазнам и искушениям школьной жизни. При отсутствии строгого надзора некоторые воспитанники, часы досуга, которых было не мало в их распоряжении, посвящали развлечениям грубым.

Митрополит Филарет требовал, чтобы надзор за воспитанниками был «неослабный и чтобы неопустительно употребляемо было исправление малых проступков в предосторожность от закоснения и впадения в тяжкие». Он внимательно просматривал еженедельные донесения инспектора и не довольствуясь краткой формой этих донесений, которая состояла в обычном «все обстоит благополучно», требовал иногда подробных сведений о поведении учеников. На донесении инспектора Нафанаила, о благосостоянии семинарии от 13–22 декабря 1850 года, митрополит написал: «По единообразному всегда отзыву о учениках, не представляющему определительного сведения, представить ежемесячные отчеты инспектора о учениках и справку, не было ли по Правлению дел, касающихся поведения учеников». Из представленных отчетов и справки митрополит узнал, что некоторые ученики были замечены в нетрезвости, за что более виновные из них были наказаны стоянием в столовой на коленях два обеда. Представленные Правлением документы были возвращены митрополитом с таким замечанием: «С прискорбием усматривается, как низки поступки некоторых учеников, а инспектор между тем всегда писал, что все благополучно в семинарии. По крайней мере, относительно некоторых учеников по сему делу, ожидается, что Вифанская семинария отсечет нездоровые члены и что инспектор не подвергнет себя сомнению ни в точности надзора, ни в точности представляемых сведений». Тогда Правление постановило учеников, признанных ненадежными к продолжению образования, исключить в епархиальное ведомство, а остальных оставить в семинарии до усмотрения. Это постановление было утверждено такой резолюцией митрополита: «Мнение утверждается. Ученикам (оставленным в семинарии) объявить в семинарском Правлении, что начальство с крайним прискорбием, вопреки ожиданиям и надеждам, усматривает, в учащихся духовным наукам и приближающихся к вступлению в духовное звание, поступки неблагонравные и унижающие достоинство звания. Вразумить их, какую будущность готовят они себе, есть ли не окажут решительного и совершенного исправления, когда начальство, по церковным правилам и определениям Св. Синода, обязано не допускать до священно-служительской степени не только замеченных в пороках, но и сомнительных. Изъяснить, что доныне начальство, имея равное доброе мнение о семинариях Московской и Вифанской, равное внимание оказывает студентам и ученикам обеих при определении на места и что сему могут повредить открывшиеся в Вифанской семинарии неблагоприятные случаи, есть ли лучшие благонравнейшие ученики Вифанские, силой своего доброго примера, не истребят соблазна от немногих недостойных».

Воспитанники, проступки которых обнаруживали «порочное и неблагоприятное духовному званию расположение, по резолюциям митрополита Филарета, исключались из семинарии для сохранения чести семинарии и для пресечения вредного примера». Для характеристики отношений Филарета к проступкам учеников семинарии, укажем на следующий случай, бывший в 1861 году. Ученик высшего отделения А. С., 16 июня пришел в Гефсиманский скит, где в то время жил митрополит, сказал, что он прислан ректором, был принят митрополитом и жаловался ему, что помощник инспектора М. С. сильно ударил его в ухо. Митрополит потребовал письменного объяснения от ученика и от помощника инспектора. Ученик представил два объяснения. В одном объяснении он писал, что 14 июня в пять часов утра, отправился он прогуляться на свежий воздух. Возвращаясь с прогулки, он встретился с суб-инспектором в коридоре. При встрече суб-инспектор спросил его: где он был и куда идет. «Я», – писал ученик, – «не успел не только дать удовлетворительного ответа, но даже снять фуражку, что могло произойти с одной стороны от неожиданной встречи и с другой, еще более от темноты зрения и замешательства, происходящих от моей болезни, вдруг получил от него сильный и притом, публичный удар в ухо, так что с головы спала фуражка». В другом объяснении ученик С. писал, что он приходил к о. ректору объяснить ему все случившееся, но о. ректор, без всякого изследования, обвинил его. По этому делу помощник инспектора дал такое показание. Встретив ученика С., он опросил его: «Где вы были?» С. остановился, имея левую руку за жилетом, правую в панталонах и на голове картуз, и на его вопрос грубым тоном отвечал: «Я иду со двора». Тогда он спросил: «Отчего вы не были на молитве?» Ученик, не отвечая на вопрос, стоял в том же положении. Тогда я сказал: «Скинь картуз» и замечая, что он не намерен скинуть, сам сбросил его, не коснувшись ни лица его, ни головы. Митрополит 19 июня предписал: «Поскольку ученик С. жалуется и на о. ректора, то порядок требует, чтобы о. ректор Академии архимандрит Савва рассмотрел два объяснения ученика и сведение помощника инспектора. При сем, нужно взять показание у иеродиакона Парфеня о том, что предъявлял ему ученик, когда приходил ко мне с жалобой». Иеродиакон Парфений письменно показал, что ученик С., придя в Гефсиманский скит, сначала сказал, что он прислан от о. ректора, а потом сказал, что он пришел от себя к его Высокопреосвященству. Ректор Академии архимандрит Савва, рассмотрев это дело, представил митрополиту такое мнение. Ученик С. не может быть не признан виновным, во-первых, в намеренном неуважении к лицу старшему и доверенному от начальства; во-вторых, в клевете и дерзкой укоризне своего высшего начальства, т. е. ректора; в-третьих, в преднамеренном обмане, который он употребил для получения доступа к его Высокопреосвященству и который показывает в нем человека хитрого и недобросовестного, какие поступки и свойства ученика не могут быть терпимы в духовном воспитаннике и заслуживают строжайшего наказания. Но, с другой стороны и поступок помощника инспектора не может быть оправдан совершенно по отношению к ученику С., и потому справедливым признается внушить ему, чтобы он впредь был осторожнее в сношениях своих с учениками. На этом мнении ректора Академии митрополит написал: «Требуется от семинарского Правления сведение, как оказывался ученик С., доныне, по учению и поведению». Семинарское Правление представило такое сведение: ученик С. во всех списках, представленных наставниками за вторую половину истекшего учебного года, значится во втором разряде, в течение этой половины им представлено 7 письменных упражнений, из коих две проповеди и пять рассуждений. По отзывам наставников, три упражнения оказались списанными из печатных сочинений. Что касается до поведения ученика, то инспектор донес Правлению: 28 мая С. курил табак в комнате, назначенной для занятия учеников; 16 числа, того же месяца, в 11 часов ночи, оставив свою комнату в новом корпусе, он отлучился в комнату старого корпуса к старшему той комнаты ученику Т. и когда сей вышел к нему, то он стал грубо выражать ему свое неудовольствие на него по ложному подозрению на него старшего в донесении им на С. начальству, тогда, как в сие время никакого доноса на него С. не последовало. После первого объяснения он стал в ту же ночь стучать в комнату старшего, но не был пущен.

По делу С., митрополит положил такую резолюцию: «18 июня. В деле видно следующее: 1) Ученик С. сам пишет, что вышел прогуляться в пять часов; но это своевольство и не в училищном порядке. 2) Говорит возвращался в больницу, но в этот день в числе больных его не было, как видно из записки инспектора и показания врача. 3) Признается, что не открыл головы пред помощником инспектора, представляя неуважительные тому причины – неожиданность встречи и темноту зрения в летний день в семь часов утра. 4) Обнаруживает в себе лживый характер, ибо являлся ко мне с ложным словом и дважды чужие сочинения выдавал за свои. 5) Посему не заслуживает доверия в том, что говорит против ректора и помощника инспектора, и оказывается виновным в непочтительности к начальствующим и ложных показаниях на них. 6) Замечен был в худых поступках и прежде, и подвергался наказанию. Курение табака в комнате занятий есть нетерпимое нарушение училищного порядка. 7) Ночной приступ к старшему есть буйство. Посему для пресечения вредного примера исключить его из семинарии».

В нравственном строе старой духовной школы были некоторые условия, благоприятствовавшие правильному нравственно-религиозному воспитанию ее питомцев. Немалое значение в нравственном строе семинарской жизни прежнего времени принадлежало, так называемым старшим и подстаршим. Какое значение в семинарской жизни имели старшие и подстаршие, об этом ясное представление дают весьма интересные воспоминания, одного из бывших воспитанников Вифанской семинарии, профессора Московской духовной Академии П. И. Горского-Платонова. «В прежнее время», – пишет он, «не пользовалась сочувствием мысль, что нужно демократизировать учеников, подравнять их так, чтобы в положении воспитанников старших классов и младших разницы не было никакой, а тем более, чтобы ее не было между лучшими и слабейшими учениками одного класса. В старое время не было мысли, что вредно предоставить какие-нибудь преимущества старшим ученикам пред младшими, лучшим пред малоуспевающими. В старое время признавали даже полезным давать старшим воспитанникам некоторые особые права и налагать на них некоторые особенные обязанности, и притом значения не малого. Из лучших воспитанников старшего, богословского класса для каждого помещения, в котором жили ученики, избираемы были начальством комнатные старшие, а из лучших воспитанников среднего философского класса избираемы были подстаршие. Таких старших и подстарших в Вифанской семинарии было семьдесят человек, – тридцать пять старших и тридцать пять подстарших; иногда же нужда заставляла давать ученикам помещение и в подвальном этаже, и тогда число старших и подстарших доходило до семидесяти двух человек, для каждого помещения по старшему и подстаршему. Таких помещений было в старом Платоновском корпусе 26, а в новом корпусе обыкновенно 9, иногда же 10. Существование столь значительного числа отдельных ученических помещений или номеров, как обыкновенно называли их, объясняется тем, что в старое время не находили полезным скучивать учеников на время вечерних занятий в классных аудиториях, а на время ночное в более или менее обширных дортуарах. Дело тогда было устроено проще и в воспитательном отношении гораздо целесообразнее. Ученики жили по комнатам небольшими группами, от семи до двенадцати человек в комнате, которая, в то же время, служила для них и спальней. В каждой комнате возникало некоторое подобие простой домашней обстановки; кроме стола для занятий, с двумя табуретками на двух концах и с двумя длинными скамейками по продольным сторонам стола, в комнате вдоль стен стояли и кровати числом от шести до двенадцати, у иных кроватей стоял благоприобретенный учеником комодец для ученических книг, тетрадей и пожитков, а у большинства учеников, вместо комодов под кроватью, стоял сундучок; у так называемых «богатеев» стоял иногда под кроватью и самоварчик. Табуретки на двух концах стола предназначались для должностных лиц каждой комнаты, – для старшего и подстаршего. Вне классного времени вся жизнь маленькой группы, жившей в том или другом номере, происходила на глазах у старшего и подстаршего, обязанных наблюдать за сохранением доброго порядка во всех отношениях, принимать соответствующие меры в случае уклонения от порядка, а при невозможности личными распоряжениями, замечаниями или выговорами устранить тот или другой беспорядок, – призывать главного старшего (сеньора, – их было двое на всю семинарию) или же обращаться прямо к начальству. Ответственность за опрятность в комнате также лежала на комнатных старших и подстарших. Естественно, что в присутствии лиц, снабженных такими полномочиями и восседавших на обоих концах стола, остальные обитатели комнаты не имели возможности не только баловаться во время вечерних занятий, но даже и разговаривать между собой, хотя бы только шепотом, уйти, – и некуда, и нельзя. Время вечерних занятий, поневоле, приходилось проводить в занятиях и сам собой образовывался навык не бездельничать. Мало того и во время свободное от занятий приходилось вести себя так, чтобы не вызвать вразумления или выговора от старшего или подстаршего. От одного из товарищей покойного о. протоиерея А. Ф. Некрасова, мы слышали такой рассказ. «Старшим в нашем номере был Иван Васильевич Модестов, которого тогдашний ректор семинарии архимандрит Евгений Сахаров-Платонов считал лучшим учеником богословского класса. И в нравственном отношении это был человек не заурядный, что не откажутся подтвердить многие московские священники из Замоскворечья, где священствовал не мало лет и Иван Васильевич. В семинарии на должности старшего он считал своим долгом быть постоянным нашим руководителем и воспитателем в лучшем смысле этого слова. Во время вечерних занятий не раз случалось, что он называл фамилию кого-нибудь из нас; названный вставал, остальные готовились слушать, что будет дальше. Дальше обыкновенно следовало или обличение в каком-нибудь проступке, по большей части неважного значения или анализ какой-нибудь черты характера, развитие которой было не желательно с строго нравственной точки зрения. Меня он с полчаса вразумлял по тому поводу, что я резко отнесся к какой-то глупости или ошибке своего товарища. Иван Васильевич старался вразумить меня, что резкость, во всяком случае, черта нехорошая и что она свидетельствует о недостатке христианской любви и снисходительности. В другой раз, он поднял меня со скамьи во время вечерних занятий, чтобы вразумить меня относительно каких-то моих слов, свидетельствовавших о проявлении гордости, которая не должна иметь места в сердце христианина. Подробности речей Ивана Васильевича припомнить теперь не могу, но то знаю твердо, что я вынес из семинарской жизни чувство искреннего и глубокого уважения к нравственному характеру этого достойного человека; бывало, уже профессором Академии, я иногда навещал Ивана Васильевича именно по чувству уважения к нему. Подстарший наш и теперь здравствующий Московский о. протоиерей С. С. М., никакими речами нас не вразумлял, но зато в лице его мы имели образ скромного, приветливого юноши, ревностно исполнявшего свои ученические обязанности. На одном конце стола сидит он постоянно за делом, на другом старший тоже за делом; поневоле и мы привыкали сидеть за делом, и даже привыкали выдумывать для себя дело, потому что делом обязательным, уроками и сочинениями, нельзя было заполнить все время вечерних занятий (с пяти часов до восьми и потом с девяти до десяти в зимнее время). Была и другая добрая сторона в институте старших и подстарших. Облеченные в известной степени доверием, выдвинутые несколько вперед сравнительно с другими учениками, вынужденные принимать довольно деятельное участие в соблюдении семинарской дисциплины, старшие и подстаршие могли получить пригодную подготовку к своему будущему служению весьма серьезному и ответственному. К ним и в семинарии начинали относиться не так, как относятся к мальчикам-ученикам. Их приучали к сознательному руководствованию других, к попечению о делах, совсем не похожих на заботы, как бы улизнуть в благополучном случае от суб-инспектора или надзирателя».

С введением в семинариях реформы 1867 года в Правлении Вифанской семинарии возбужден был вопрос об уничтожении должности главных старших или сеньоров. Члены Правления высказали ту мысль, что «удержание должности старшего представляется не безвредным, как для самого старшего, так и для прочих учеников. Не говоря уже о неизбежных, в большей или меньшей мере, упущениях по учебной части, покрываемых обыкновенно большей или меньшей, но всегда завидной для товарищей, снисходительностью начальства, для самого старшего избрание его из среды учеников, предоставление ему права высшего надзора за порядком среди учеников, постоянное приближение к начальству семинарии может сопровождаться и нравственным вредом, так как это чрезвычайное возвышение ученика пред другими легко может возбудить в этом избраннике дух гордости и самомнения».

Ректор и инспектор семинарии по вопросу о должности главного старшего представили митрополиту особое мнение, в котором, отстаивая прежний порядок наблюдения за поведением учеников чрез старших, между прочим писали: «Существование главных старших, говорят члены Правления, вредно для них, ибо надмевает и тем нравственно портит и отнимает время для занятий. Но и чередные, и комнатные старшие также могут надмеваться; чрез два года ученики высшего отделения поступят на приходы от 500–100 душ. Это еще более может их надмить. Напротив, должность старших лучшая подготовка к управлению. Главные старшие находятся под ближайшим надзором ректора, инспектора и двух помощников, и порча их скоро может быть замечена. Что касается до отнятия времени для занятий у главных старших их должностью, то это маленькое зло, если еще оно есть, меньше чем отнятие времени для занятий у помощников инспектора из наставников, если на них падут все те мелкие дела, которые лежат на главных старших. Обвинение прежнего семинарского начальства в потворстве главным старшим в отношениях к их занятиям несправедливо и весьма обидно. Главные старшие никогда не пользовались неограниченным доверием, и были неоднократные случаи и перемены главных старших вследствие злоупотребления их своей должностью, но злоупотребления нередко встречаются и на других должностях, и не между учениками. Здесь виновата не должность, а воля человека. В заключение осмеливаемся доложить Вашему Высокопреосвященству, что мы, не менее других членов семинарии, желаем пользы семинарии, что за наше мнение говорит не однолетний опыт управления, что производить новые опыты и предпочитать известное неизвестному не безопасно, что вся тяжесть ежедневного управления лежит главным образом на нас, ибо педагогическое Правление собирается только раз или два в месяц, и она мало ему известна, что по уничтожении должности главных старших мы не ручаемся за тот порядок в семинарии, какой существует, каков он ни есть».

Должность старших в семинариях была отменена. Но нужно признать, что долгое время, существовавший в наших духовных школах, надзор за учениками чрез старших учеников находил в жизни школы достаточное для себя оправдание. Чрез старших, выбираемых из лучших учеников, пользовавшихся доверием у товарищей, начальство удобнее могло проводить свои меры, направленные к утверждению доброго порядка среди воспитанников. В жизни школы бывают случаи, когда воспитатели обращаются к доброму влиянию лучших учеников, чтобы повлиять на худших. И в прежнее время лучшие воспитанники могли оказывать доброе влияние на других не только в силу своего умственного и нравственного превосходства, которое не всегда и не всеми признается, но и потому что имели права власти. Старшие склонны были покрывать проступки своих товарищей, но неся за них ответственность пред начальством, не относились безразлично к поведению своих товарищей. Они должны были входить в рассмотрение проступков учеников, принимать меры против них. Все это более, чем отвлеченные уроки и наставления, способствовало выработке в лучших учениках твердых нравственных правил. Должность старших для лучших учеников была полезной жизненной школой. Эта школа воспитывала в них чувство законности, сознание нравственного долга, но вместе с тем, давала и такую опытность, которая научала с требованиями закона, долга соединять, когда нужно, широкую снисходительность. Эта нравственная черта характеризует питомцев старой духовной школы – мужей долга.

Пр. А. Беляев.