Киев и его святыня

Чёрная туча преследовала меня по густому лесу, от селения Броваров до самого Киева; шире и шире расходились её тяжелые крылья, доколе не охватили весь небосклон: – в полночь она разразилась; глухие раскаты грома и дальние молнии сосредоточились наконец в одну страшную грозу, какой давно я не видал на севере. По несколько минут небо казалось отверстым и стрелами сыпались из него молнии, дико озаряя окрестность. – Я вспомнил последний день Помпеи, и поверял природою дивную кисть вдохновенного художника: он разгадал бурю и, одною из её молний, написал свою картину. – Далеко впереди блеснула внезапно золотая глава колокольни Печерской, как некое светило этой чудной ночи; от времени до времени зажигался предо мною её путеводительный фарос, увенчанный спасительным знамением креста! Не так ли внезапно воссияет он и в день пришествия Сына Человеческого, которое будет, по словам Евангельским, так же как молния, исходящая от востока и блистающая до запада?

При выезде из чащи леса, мгновенно озарилась вся обширная Лавра, со своими белыми церквами и оградой, раскинутыми по горам; вдруг запылали все кресты её семиглавого собора и других отдельных куполов, и над ними встал из мрака, в огненном венце своём, белый столп колокольни. – Шумел и широкий Днепр, тяжким колебанием отзываясь на знакомый голос бури. Сердитые волны с ревом набегали на длинный мост его, ходивший, как бесприютный путник, по влажной стихии; они грызли его утлое дерево, белою пеною обозначая непрочную стезю сию на темноте вод. Но идущему по ней, в промежутке молний, когда всё погружалось опять, из ослепительного света в столь же ослепительный мрак, и ни одной путеводительной звезды не блистало на целом небе, – одна лишь, более отрадная, приветливо сияла от горы киевской: – это была мирная лампада, теплившаяся над самым Днепром, при входе дальних пещер Феодосиевых, и взор, утомлённый блеском молний, искал отдохнуть, при тихом мерцании сей лампады, которую молитвенно возжгли святые отшельники, в их безмятежной пристани, за много веков и ещё на много столетий!

На правом берегу Днепра южная природа дохнула мне сквозь бурю роскошным запахом своих тополей и лип, разросшихся по оврагам в их дикой свободе; а с горной вершины, как белые волны широкого потока, устремилось ко мне навстречу огромное стадо тучных питомцев Украины; их конный вожатый с трудом прочищал дорогу длинным своим шестом. Я подвигался медленно, по скользким оврагам, и вот зашумел ливень, повсюду заструились воды и буря разыгралась во всей её силе; едва, едва можно было достигнуть в темноте до высокой площади Печерской. Било два часа по полуночи¹; при шуме непогоды, внезапно раздался из Лавры тихий, утренний благовест, призывающий к молитве обуреваемых.

Утомлённый ночною дорогою, не мог я воспользоваться молитвенным зовом; но, ещё до поздней литургии, я стоял уже в великой церкви Лаврской у гроба преподобного Феодосия, основателя Лавры, и, при чтении акафиста, спустилась предо мною чудотворная икона Богоматери, дивный дар Её святым отшельникам Антонию и Феодосию. Благосклонно принял меня наместник Лавры, в отсутствие Владыки Киевского, который любит уединяться по временам в пустынное безмолвие, чтобы там с большим удобством заняться обязанностями своего пастырского и монашеского звания; я отложил посещение святыни Печерской до его возвращения, и воспользовался сим временем, чтобы устроить себе малый приют в остатках сгоревшего дворца императрицы Елизаветы, который обращён теперь в заведение искусственных вод. Роскошный сад столетних тополей и лип, раскинутый по глубоким оврагам к Старому Киеву и над крутым берегом Днепра, примыкает к убогому зданию, заменившему царские палаты дочери Петровой; и в отрадной тени сего сада, посреди очаровательных видов и живописной природы Киева, мало заботился я о недостатках своего помещения.

Поздний вечер и раннее утро одинаково влекли меня на крутой обрыв реки, где устроена лёгкая сень для утомлённых народным гульбищем, или для сладкого забвения ищущих уединиться в мыслях о былом. Оттоле, во всём великолепии святыни, открывался Старый Киев, на горах своих, и у ног его кипящий жизнью Подол, и всё Заднепровье. Вставала ль багровая луна, как древний щит Олега и Святослава, из-за лесистых дебрей, столько раз оглашавшихся звуком их ловлей, – я уже был тут и любовался, как огненным столпом отражался месяц в тёмных водах, и как боевой Днепр, будто почуя зов древних своих витязей, весь облекался серебристою бронею, ждал опять ладей варяжских, чтобы нести их к Царьграду: – но вместо их боевых ладей, одни только убогие челноки рыбарей мелькали там и здесь, по широкому пространству вод! – Подымался ли золотой круг солнца, как светлый венец Владимира, снимая с гор киевских румяную пелену туманов, – опять я тут, в прохладе утра, и взор мой жадно обнимал всю очаровательную окрестность, от могилы Оскольдовой до могилы Олеговой и дальнего села Ольги, доколе ранний благовест всех церквей и обителей Старого Киева и Подола, не вызывал меня из созерцания минувшего. – Ещё мало было жизни в сей безмятежной природе; кое-где только, по зелёному обрыву утёсов, несколько коз и овец щипали росистую траву, и высоко реяли надо мной быстрые птицы в прозрачной синеве неба; а глубоко подо мною, на столь же ясной лазури Днепра, чернились как птицы, лёгкие челноки рыбарей.

Но жаждущему былого часы вечера отраднее часов утра. – Он спит тогда, древний Киев, облечённый месяцем в призрак своего минувшего величия! – Ярко сияют кресты на златоверхих главах Михайловских и на обновлённой церкви Десятинной; храм Первозванного высоко стоит на отдельном холме своём, издали, как бы светлый образ самого апостола, благословляющего начало Руси на горах киевских. – Огни горят на дальнем Подоле, расширяя его в полусвете месяца; огни горят и на пустынных островах Днепра, связуя всё в одно обширное целое. – Так он спит, древний Киев, доколе не разоблачит его утреннее солнце! – Но подле него не дремлет другой старец, давний друг его Днепр! Как некий вещий Баян, при дворе Великокняжеском, напевает он вслух князя Киева упоительную песнь о славных днях его юности: как цвели в теремах его девы красные, княжны русские, как бились в битвах доблестные сыны его, князья всея Руси, и как молились за них его дивные иноки в своих дремучих лесах и вертепах! Много волн на Днепре, – что волна, то струна серебристая; вся река как орган русской славы! Но вот иная песнь несётся по волнам! – о чём поёшь ты, мирный рыбак, на утлом своём челноке – про буйные дни Гетманщины, как резались ляхи с ватагой казаков, и с крымцами билася Сеча, а там по степям Гайдамаки ходили! – Какие две, раздвинутые веками эпохи, сливаются здесь в один голос рыбаря и реки! – какой хаос событий и воспоминаний, под одним серебристым покровом лунной ночи, в виду твоих древних святилищ, о Киев!

Как только узнал я о возвращении Владыки Киевского из его любимой пустыни, я поспешил в Лавру и застал его там во время всенощной. «Мы увиделись с тобою в час молитвы, – сказал он мне с обычным своим радушием, – Бог да благословит приход твой; дослушай однако конец Божественной службы. – Посмотри, у нас есть где помолиться», и, отворив малую дверь в алтарь домовой церкви, а с другой стороны – окно своей молитвенной храмины, он указал мне на Ближние и Дальние пещеры. – Я взглянул в окно и уже не мог отвести взоров от умилительной картины, которая раскрылась предо мною: позлащенные главы двух отдельных обителей, над Ближними и Дальними пещерами, живописно возникали из густой зелени плодоносных дерев, разросшихся по глубокой дебри, которая лежит между обеих пещер Антония и Феодосия; а за нею – широко расстилался синий Днепр, со своим зыблющимся мостом и дремучими лесами противоположного берега, ярко освещённый лучами вечереющего дня. – Казалось, митрополит утешался моим восхищением и когда через несколько минут окончилась всенощная, он опять подошёл к окну и сказал:

«Сколько бы ты ни смотрел на это чудное зрелище, нельзя довольно насытить им своих глаз; потому что святые угодники, почивающие под сею горою, в недрах пещерных, невольно влекут к себе око внешнее и духовное. – Если же так тебе нравится Киев, с его святынею, подумай, каково должно быть Царство Небесное!» – и помолчав немного при сей благоговейной мысли, он продолжал: «я слышал, что ты хочешь сделать описание Киева; но испросил ли ты на это благословение преподобных Печерских? – а без него не думай и начинать: завтра пойдем вместе в пещеры; я сам хочу ввести тебя в жилище сих земных ангелов и небесных человеков. – С ними отраднее жить, нежели с нами, бедными людьми! После всякой молитвенной беседы с ликом сих праведников, невольно водворяется мир душевный. Меж ними, кажется, провёл бы всю жизнь и не заметил бы, как переступишь в вечность». – Владыка отпустил меня с благословением.

На другой день, рано утром, я уже был опять в его кельях и последовал за ним в Ближние пещеры, уединённою стезёю, через плодовитые сады Лавры. «Какая тишина и вместе какая природа! – говорил мне дорогою Владыка, – есть ли что-либо подобное на севере? – Здесь я часто хожу в пещеры, и никто не ведает моего жительства в Лавре; меня редко видят на дворе монастырском, разве кто встретится на пути к преподобным». – Когда мы вышли из южных ворот Лавры и, минуя обычный крытый ход в пещеры, стали к ним спускаться через другой, нижний сад обители, преосвященный остановил меня и сказал: «с благоговением ступай на сию священную землю! ты идешь по тому холму, под которым почивают столько угодников Божиих, в ископанных ими кельях. Это молитвенный холм самого преподобного Антония; он там и поныне со своими духовными чадами!» Невольным трепетом проникнуто было сердце при таком напоминании святителя. – У алтарного входа в церковь Воздвижения Честного Креста, устроенную над пещерами, начальник пещер с братией сих Ближних пещер ожидали Владыку и подали нам возжённые свечи. – В благоговейном молчании стали мы спускаться в тесное устье подземелья, так что каждый наш шаг отзывался под его низкими сводами. Путеводительная свеча начальника, впереди нас, озаряла извивистые переходы пещер и, при первом их крутом повороте, издали блеснула лампада, отражённая серебряною ризою иконы и гробовой доски. – «Это гроб преподобного Антония! место его подвигов при жизни и покоя по смерти», – сказал мне Владыка, и продолжал идти к сему безбурному пристанищу великого подвижника. С умилением простёрся он пред его гробом, и трогательно было видеть во глубине пещеры набожное поклонение, воздаваемое через восемь столетий отцу иночествующих, блюстителем ископанной им обители.

В то же мгновение раздалось из прилежащей подземной церкви славословие Пресвятой Троицы, благословением Царства Отца и Сына и Святого Духа, которое проповедал Антоний даже в недрах земли; Божественная Литургия началась в малом храме, ископанном во имя его подражателями его подвигов; двое из них лежат в открытых раках, по обеим сторонам, как бы на страже подземного святилища: Постник Иоанн и Прохор, прозванный Лебедником, от травы, которою единственно питался и кормил народ в голодную годину. С такими двумя блаженными молитвенниками внутри храма, имея блюстителем самого великого отца их – в преддверии, удостоился я слышать сию первую Божественную службу, в пещерах Антониевых, и она глубоко запечатлелась в моём сердце. Я переносился мысленно в первые века христианства, в усыпальницы мучеников, в подземные их приюты, где свечи и ладан впервые приняты были как необходимость богослужения. Под спудом общей матери земли, при нетлении тел преподобных, исчезало расстояние веков; ибо усопшие казались современниками тех, которые в свою чреду, воспевали хвалы Господу, как бы недавно излетавшие здесь из их собственных уст.

Когда окончилась литургия, митрополит, при выходе из церкви, поклонился опять гробу преподобного Антония и, указав мне его тесную келью с каменным ложем, сказал: «Много было великих подвижников в сих пещерах, которые внезапно, из вертепа варяжского, сделались мысленным небом стольких земных ангелов; но из сонма всех их – вот величайший! ибо от него пролилось благословение Святой горы Афонской по всей России. Долго созревало в ней спасительное семя, посеянное ещё апостолом Андреем на горах киевских, но за то вдруг и процвело; особенно обильны были плоды его здесь, потому что из сих пещер просияли святители, проповедники и мученики за веру, и наипаче тёплые молитвенники; они и доныне здесь лежат, как неколебимое основание земного отечества нашего и наши вожатые к небесному. – Началом же всему послужил сей преподобный Антоний; – такая чрезвычайная благодать дана была ему от Господа! Он же, по смирению своему, не хотел даже и священства; в любви своей к безмолвию поревновал он соименному отцу иноков египетских, и подобно ему уединялся всё более и более, избегая всякой молвы. – И что же называл он молвою? – тихое общество первых двенадцати отшельников, собравшихся в его Дальние пещеры! Ради них оставил однако любитель безмолвия первый приют свой, где провел сорок лет на молитве, чтобы не нарушалась беседа его с Единым Богом; здесь, в этом холме, ископал он себе новую келью, и довершил в ней, через двенадцать лет, подвиг ангельской жизни. То же неизменное удаление от мира обнаружил преподобный Антоний и после блаженной кончины сокрытием святых мощей своих. – Ты увидишь в Ближних и Дальних пещерах почти всех учеников, собравшихся под крыло своего блаженного учителя: его только нетленных мощей не видно между столькими угодниками, открыто почивающими в ископанных им вертепах, и когда однажды, благочестие некоторых ревнителей его памяти, хотело коснуться гроба Антониева, – внезапно исшедшее от него пламя удержало их от нарушения таинственной воли усопшего. – Посмотри, каким небесным спокойствием сияет лик его!»

С благоговением приблизился я ко гробу преподобного: на каменном надгробии, окованном серебром, изображен был почивающий угодник; над ним стояла его икона, точно с выражением ангельским в кротких чертах; одинокая лампада освещала по сторонам ещё две иконы, где уже Антоний, один или со своим блаженным сотрудником Феодосием, молитвенно стоял пред лицом Пречистой Девы, заступницы их Лавры. Тёмная, тесная келья преподобного украшена была такими же иконами над его каменным ложем, которое не отличалось ничем от его гроба; ибо всякую ночь готовился он уснуть на нём последним сном. «Здесь отдых его временный, а здесь вечный!» – сказал Владыка, показывая, сквозь растворённые двери кельи, на каменное ложе и на стоявшее пред нами надгробие. – Из глубины кельи послышалось церковное пение, как бы неумолкаемая молитва святых: я стал прислушиваться к таинственным голосам; Владыка разрешил моё недоумение:

«Ещё продолжается литургия в другой подземной церкви, преподобного Варлаама, которая примыкает к келье святого. Там почивают и мощи сего первого игумена дальних пещер, постриженного Антонием из именитых бояр киевских. Много принял он гонений от великого князя Изяслава, за него и за другого инока Ефрема, скопца княжеского, но всё устроилось на пользу душевную обоих. Взятые отсель, один – на игуменство обители святителя Димитрия, а другой – на кафедру святительскую в Переяславль, они не хотели однако нигде успокоиться, кроме как в пещерах, где начался их подвиг иночества. – Мы поклонимся святым мощам их, в двух иных церквах сего подземелья; теперь пойдем далее».

Митрополит взял опять свечу из рук блюстителя Ближних пещер, который пошёл впереди нас с пуком зажжённых свечей, озаряя тёмные изгибы низких сводов. Он останавливался пред каждой ракой, молитвенно называя почивающего в ней угодника, и с благоговением преклонялся Владыка, целуя нетленные останки. При гробе некоторых, более известных, преосвященный говорил мне несколько назидательных слов о их житии. Идущим от гроба преподобного Антония первая представилась Иулиания, княжна Ольшанская, уже в позднейшие века обретённая подле великой церкви Лавры и поставленная в пещерах на место святителя Михаила, первого митрополита Киевского, когда он был перенесён в соборную церковь Успения. Потом два мученика, Василий и Феодор, связанные союзом духовной дружбы во время жизни, и на веки соединённые смертью в одном гробе. Корыстолюбие жестокого князя Мстислава, сына Святополка, было виною их страдальческой кончины. Обольщённый лукавым, который не терпел добродетели святых, Мстислав стал требовать от них сокровищ варяжских, будто бы открытых ими в пещерах, и даже своеручно поразил стрелою Василия; стрела сия была впоследствии орудием собственной его смерти; оба мученика скончались в темнице от многих истязаний.

«Читал ли ты Патерик Печерский? – спросил меня Владыка, остановившись у последующей раки, – а если и читал, то советую тебе вновь перечитать, чтобы изучить жития великих угодников, мимо коих проходим скоро, хотя каждый мог бы нас многому научить. Вот соименник одному из трёх писателей назидательного патерика сего преподобный Поликарп I-й, Священноархимандрит Печерской Лавры, который при безмолвии монашеском был мужем совета и разума: великий князь Ростислав Мстиславович I-й любил слушать его беседу и пользовался советами в исполнении обязанностей своего звания! – Подле священноархимандрита покоится пресвитер, Дамиан целебник, постриженник преподобного Феодосия, которому он был столько предан, что единого только просил от Господа: – не разлучаться с ним и в будущей жизни; и, в час смертный Ангел, в образе преподобного, уверил умирающего, что исполнится его пламенное желание».

Опять послышалось пение: небесные звуки раздавались под землёю: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи, и молим Тебя, Боже наш». – Страшные, животворящие Тайны Христовы совершались во мраке алтаря пещерного. Мы стояли в устье малого вертепа, иссечённого для церкви преподобного Варлаама. Она была наполнена народом, так что с трудом мог я проникнуть сквозь толпу до мощей преподобного. – Тускло горели лампады и свечи, пред позлащённым иконостасом, от спёртого дыхания; но усердна была молитва богомольцев, от всех краёв широкой Руси, сошедшихся в сей подземный приют отшельников, которые просветили её верою. Хотелось бы дослушать и сию вторую литургию в недрах земли, но надобно было продолжать подземное странствие, чтобы избежать тесноты от народа, который, по окончании литургии, также пойдет поклониться святым угодникам.

Мы поворотили сперва налево, в тесный переход, чтобы поклониться четырём угодникам: Никодиму, просфорнику Печерскому, тридцать лет подвизавшемуся в сем благочестивом труде; затворникам Лаврентию и Афанасию, который воскрес после двухдневной смерти, и поучил братию трём вещам: послушанию, покаянию и молитве, сам заключился ещё на двенадцать лет; и Еразму, искупившему себе спасение душевное вольным пожертвованием всего своего имущества храму Божией Матери. Потом мы пошли обратно, мимо того же устья церковного, ко гробу Луки, эконома Печерского, и снова послышалось нам дальнее пение из церкви. – Уже Тайны Божественные совершились и воспевалась похвальная песнь, ублажавшая Пречистую Матерь закланного на престоле Агнца: «Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим». Звуки сии, едва слышимые вдали, следовали за нами в пещерах, как отголосок райской песни, достигавший в слух земли.

Недалеко от церкви, в малом углублении, почивают четыре отшельника: Агапит, врач безмездный, всех исцелявший молитвою, который начал свой христолюбивый подвиг ещё при Антонии, и восставил, заочно посланным зелием, со смертного одра, самого великого Мономаха; два брата Иоанн и Феофил, из коих первый, по гласу святого гробокопателя Марка, подвигся уже мёртвый на своём могильном одре, чтобы уступить почётное место старшему брату, а тронутый сим послушанием Феофил провёл остаток дней своих в неиссякаемых слезах; здесь и священномученик Кукша, просветивший словом Евангельским всю Вятскую страну и там умерщвлённый стрелами диких. – Кто исчислит имена ваши и деяния, святые Печерские, открыто или в затворе почивающие, по сторонам тесного перехода? – Здесь Нектарий и Алексий затворник, Григорий иконописец, Сергий послушливый и Савва. – И святой Меркурий, епископ Смоленский, прославленный чудесами на своей родине, пришёл упокоиться в мирный вертеп ваш; святительская мантия над каменною плитою свидетельствует о месте его погребения.

«Что изображает икона сия, над ракой одного из преподобных?» – спросил я Владыку, и он отвечал мне: «это ангельское пострижение Пимена многоболезненного. – Больным родился он на свет, больным вырос и жил до старости; но за то болезнь телесная не дала в нём места душевной. Пламенно желал он иночества; но родители ему долго в том препятствовали, доколе сами не были вынуждены принести его в обитель, дабы там исцелился молитвами; но вместо исцеления, которого не желал сам болящий, Ангелы пришли к нему ночью, в виде игумена с братией, и постригли его в иноческий образ. Они нарекли его Пименом и предсказали долгую болезнь, до смертного часа. Игумен, уразумев таинственное пострижение, не смел повторять оного. Пимен, исцеляя других, сам ещё двадцать лет пролежал на одре болезни, и только тогда, как пришли за душой его постригавшие Ангелы, встал исцелённый и обошёл все кельи, чтобы проститься с братией. – Будешь ли теперь помнить, что изображает сия святая икона? – Вот, недалеко от Пимена многоболезненного, преподобный Нестор, которого вы особенно чтите в мире, как именитого летописца; мы же здесь ещё ублажаем его и как великого подвижника нашей Лавры, сотрудника Антониева и Феодосиева; ибо он с юного возраста посвятил себя Богу в сих пещерах, и сперва сохранил заповеди Христовы на самом деле, а потом соблюл дела святых своих сожителей словом истины. – При гробе его на стене находится медная вызолоченная доска с вырезанными на ней словами: преподобному Нестору Летописцу от общества истории и древностей российских.

Рядом с Летописцем, мученик Евстратий, не им однако описанный. Он взят был в плен половцами, при разорении Лавры ханом Боняком, и продан, с другими пятидесятью иноками Печерскими, корсунскому еврею. Евстратий поддержал их всех в истинной вере, и сам сподобился крестной смерти, в самый день Пасхи, за исповедание имени Господа Иисуса Христа, пред своим жестоким мучителем. – Образ его страдания поставлен над его ракой. Далее два затворника, закладенные в своих кельях, которые послужили им и гробом: Элладий и Иеремия прозорливый, обличавший сокровенные помыслы братии. Ещё далее – два мученика, вольный и невольный, друг против друга. Моисей, родом Угрин, любимый отрок святого страстотерпца князя Бориса, избежал мученической смерти господина своего, но отведённый в плен королём Болеславом, подвёргся там жесточайшим истязаниям, от некоей именитой жены польской, за любовь свою к целомудрию. Подобно Иосифу, преодолел он все искушения, и после шестилетней муки укрылся в пещеры к преподобному Антонию, где довершил подвиг святой жизни, сохранив по смерти благодатный дар укреплять в целомудрии притекающих к его нетленным мощам. – Против него вкопал себя в землю, по самые перси, иной ревнитель той же добродетели, Иоанн многострадальный. Палимый нечистою страстью, услышал он над гробом преподобного Антония тайный голос, что обретёт себе избавление при мощах неведомого ему Угрина и, движимый верою, ископал себе глубокую яму пред его ракой; там засыпал себя землёю, сперва на дни Великого поста, а потом и на всю жизнь, и уже опаляемый, не страстью, но страшным призраком диавольским, пребыл твёрд в своём ужасном подвиге, и даже исцелил от той же страсти притекшего к нему брата, костью от преподобного Моисея. Честная глава его и крестообразно сложенные руки, повитые пеленами, доселе выходят из-под земли, как некий таинственный столп, во утверждение веры и чистоты.

Владыка с благоговением остановился пред сим изумительным страдальцем, которого подвиг невольно поразит и остановит каждого, идущего мимо, путем гробового покоя стольких святых Божиих. – Он снял с главы Иоанна малую шапочку и надел её на меня, говоря мне с тёплым чувством искренней веры: «скажи мне, видел ли ты где-либо что-либо сему подобное? – Вот подвиг, которому чуждо должно быть пытливые: «како» и «почто», внушаемые сознанием человеческой немощи пред сим образцом силы Божией. – Молись только и прославляй Бога за Его угодников!»

Я наклонился в малую пещеру, где стоял преподобный, чтобы целовать многострадальную главу его, и едва поднялся от земли, как опять услышал голос Владыки: «вот ещё два великих подвижника, разные по рождению, соединённые здесь смертью: Марку Пещернику повиновались мёртвые, ибо для них трудился преподобный всю свою жизнь, искапывая гробы усопшей братии; а Никола Святоша был сын князя Черниговского и правнук великого Ярослава. Видишь ли, как в каждом состоянии знает Господь избранных своих, ибо всем хочет спастись и в познание истины прийти. Князь Никола чуждался своего высокого сана, принимал на себя самые трудные послушания монастырские, был долго вратарем святой Лавры и, после тридцатилетних подвигов, переселился в вечное Царствие в сих пещерах; но и Господь прославил его чудесами».

Подле князя инока покоился другой инок Печерский, утопленный в Днепре его родственником, князем Ростиславом, за то, что предсказал ему поражение от половцев. Но чудотворец Григорий, так названный по своим знамениям, явил чудо и по смерти, ибо связанное тело его обретено было не под водою, но в собственной его келье, а пророчество святого сбылось над убийцей. Мы шли далее по длинному переходу, где только два затворника представились нам на пути, заключённые в своих кельях: Онисим и Матфей прозорливый, и уже мы почти окончили обширный круг подземелья, когда опять круто поворотили направо, чтобы поклониться ещё нескольким угодникам, почивающим около и в самой трапезе преподобного Антония.

В узком переходе, к ней ведущем, первый покоится после многих трудов своих, святой Алипий, иконописец Печерский, прославленный многими исцелениями, которому Ангелы дописывали его иконы. Он научился своему искусству от иконописцев греческих, дивно присланных из Царьграда преподобными Антонием и Феодосием, через десять лет после их кончины, для росписания соборной церкви. Рядом с Алипием, Спиридон просфорник Печерский, угасивший мантией своею пламя в загоревшейся храмине. Владыка велел блюстителю пещер снять перчатку с нетленной руки и она мне открылась, с православным изображением знамения крестного, коим осенил себя преподобный, в час блаженного своего отшествия к Богу. – Блюститель пещер засвидетельствовал Владыке, что многие старообрядцы обратились к истине при столь явном её извещении. Напротив сих двух блаженных почивают: черноризец Арефа, коему вменено было в милостыню утраченное им имущество, ибо возблагодарил за то Господа, и два затворника, Феофил и Сисой, в своих кельях. Далее, опять открыто, Анатолий, известный только по имени, и в самой трапезе, где братия собирались по субботам, есть ещё несколько отшельников Печерских: чудотворец Исаия, Авраамий трудолюбивый, Сильвестр, Пимен постник, духовным оком прозревший страдальческую кончину священномученика Кукши, и Онуфрий молчаливый. Нет их жизнеописания в Патерике Печерском; но память их, местно чтимая, совершается в пещерах.

Между ними обрёл себе место упокоения и великий труженик Нифонт, епископ Новгородский, прозванный от современников поборником земли русской; ибо он был примирителем князей и народа, и непрестанно странствовал, со словом правды или мира, по обширному отечеству. – Святитель Нифонт сильно воспротивился избранию митрополита Киевского Климента без согласия Патриарха Цареградского, и даже временно претерпел заточение; но ему не удалось встретить нового святителя русского, шедшего из Греции, и его святое тело положено было в пещерах, где начались его иноческие подвиги.

Митрополит остановился на минуту, посреди трапезной кельи, и, обратясь ко мне, сказал: «вообрази себе, как торжественна долженствовала быть та минута, когда однажды, уже в позднейшие века, близкие к нашему, все сии мертвые во Христе, откликнулись на голос одного живого! – Некто Дионисий, настоятель сих пещер, движимый любовью к преподобным, сошёл в день Пасхи покадить усопшую братию, дабы и самому иметь общение их духовной радости. Здесь, посреди этой самой трапезы, он сказал им, с простою верою, от избытка сердца: «святые отцы и братия, сегодня великий день, Христос воскресе!» – и внезапно все они громогласно ему ответствовали: «воистину воскресе!», ибо смиренные кости их возрадовались и по смерти, о Бозе живе, и явили в себе Его жизнь».

После сего утешительного слова, мы возвратились опять, мимо тех же телес преподобных, на прежний путь наш, по направлению к третьей подземной церкви, и достигли сперва гроба святителя епископа Суздальского, Симона, взошедшего на кафедру из сих же пещер, который, после преподобного Нестора летописца, потрудился в составлении житий преподобных Печерских. Почти против него, подле исповедника Онисифора, почивает, в серебряной раке, Никон, четвертый игумен Печерский, преемник блаженного Феодосия, которого он сам постригал, ибо прежде него разделял подвиги иноческие с великим Антонием; временно удалившись в свою Тмутараканскую обитель, он опять возвратился и был избран, по гласу братии, в настоятели Лавры. За преподобным Никоном, ближе к церкви, Феофан постник, Макарий, Анастасий диакон и Аврамий затворник, коих известны только одни имена. Там же, в отдельном покое почивают и двенадцать братий каменосечцев, трудившихся над зданием соборной церкви. Предание гласит, что все они, кроме последнего, отошли к Господу в один день; когда же двенадцатый увидел братию свою уже во блаженном успении, и хотел возлечь вместе с ними на вечный покой, – он не нашёл себе достаточного места и одна нога его осталась согбенною под мертвенным покровом.

Мы взошли в преддверие третьей подземной церкви, которая подле Варлаамской, ибо здесь оканчивается пещерный круг. Она древнее двух первых и восходит к началу ближних пещер; там поклонились мы мощам четырёх преподобных: Исаакию, столько испытанному в затворе страшными искушениями демонскими; Никону Сухому, чудно избежавшему половецкого плена, во спасение тому, кто его пленил; черноризцу Илии, прозванному Муромцем, по месту своего рождения, и младенцу Иоанну, сыну варяга, убиенного идольскими жрецами, ещё до времён христианства Руси. – Внутри же самой церкви, празднующей Введение во храм Божией Матери, покоятся два угодника, из числа иноков Печерских: Ефрем епископ Переяславский, и Тит пресвитер, дивно восставленный с одра предсмертного, после того, как со слезами просил прощения у брата, который был с ним во вражде. Преподобный Тит, в ту самую минуту, как просил прощения у диакона Евагрия, воздвигнут Ангелом Господним от одра болезни; а отвергший примирение, поражённый тем же Ангелом, пал мёртв и поднят братией как бы давно уже умерший. Сим страшным и назидательным примером заключается ряд преподобных в ближних пещерах великого отца их Антония.

Когда мы взошли в церковь, там служили молебен всем преподобным Печерским, и особенно младенцу Иоанну; к его ходатайству прибегли скорбные родители, лишившиеся чад своих, умоляя о благословенном чадорождении; ибо такое предание искони сохранилось в пещерах. Утешительно было слышать красноречивые стихиры и канон преподобным на самом месте их гробового покоя, с призыванием каждого по имени, и при напоминовении их подвигов, то в частной, то в общей к ним молитве.

«Постницы богомудрии, вас не потаила есть земля: Бог бо изъяви вас, во всех концах вселенной чудеса изливающих и миро исцелений источающих: – Тому помолитеся даровати душам нашим мир и велию милость.»

«Радуйся тучнейшая Божия горо Печерская, усыренная Духом! радуйся раю насаждений безсмертных! в тебе бо благоволи водворятися всегда Бог наш, обогащающий тя чудес излиянии, яже источаеши преподобными его.»

«Христолюбивый граде Киеве, в Бозе ликуй веселяся, содержащ яко многоценное сокровище, гражданы твоя в недрах твоих, святые постники же и мученики.»

«Пещеру разбойников, святилище сотвори Израиль; постницы же разбойников обитания храмы Божия соделаша.»

«Криле голубине от Бога приимше, возлетесте в Божия упокоения, преподобнии духом.»

«Егда снидосте во гробы и самих себе заключисте, тогда страсти умертвивше плотския, спогребостеся Христу, Богоноснии, и диавольския в подземных разрушисте ограды; сего ради Ангелы венцы с небес вам подают.»

«Молите Бога о нас, преподобнии отцы наши, Антоние и Феодосие, и все преподобнии Печерские, яко мы усердно к вам прибегаем, скорым помощникам и молитвенникам о душах наших.»

При выходе из церкви Владыка, зачерпнув святой воды в медный крест Марка Пещерника, вкусил сам и дал мне её пить, говоря: «подивись воздержанию преподобных, они умеряли себя не только в пище, но и в питии, принося в жертву Господу даже самые невинные свои хотения, и до конца сокрушая плоть свою, воистину как земные ангелы и небесные человеки».²

Тогда мы вышли из спасительных пещер, но не тем устьем, которым в них спустились; прямо из подземелья открылась пред нами верхняя церковь Воздвижения Честного Креста, наполненная народом во время поздней литургии, и первое, что поразило слух наш, после безмолвия пещерного, была Херувимская песнь, оглашавшая своды храма сими назидательными словами: «всякое ныне, ныне житейское, отложим попечение!» Невозможно было более вовремя внять сему предостережению Церкви, после всего, что открылось нам в недрах земли. Народ столпился около своего Архипастыря; но он приложился только к чудотворной иконе Казанской Божией Матери и поспешил из церкви, чтобы не отвлечь к себе внимания паствы, которая усердно стремилась за его благословением.

«Мы посетили ближние пещеры Антониевы, – сказал он мне на паперти храма, – теперь спустимся и в дальние, преподобного Феодосия, дабы и там поклониться святым угодникам, нетленно почивающим в сем первоначальном жилище подвижников Печерских; ибо оттоле возникла вся сия великолепная Лавра, которую теперь видишь перед собою».

Пройдя малое пространство на дворе монастырском, взошли мы в длинную крытую галерею, простирающуюся почти на сто сажень, между ближними и дальними пещерами, которая в виде моста смело перекинута чрез глубокий овраг, их разделяющий. Вся она усеяна была нищею братиею, сею внешнею стражею священного подземелья, которая невольно напоминала о всех бедствиях, каким может подвергнуться человечество, и чрез то возбуждала к смирению. Некоторые между ними точно докучливы и искушают терпение мимоходящих, но другие поистине назидательны, особенно слепцы; именем Иисуса Христа, живо напоминают они о том слепце, которого вопли к Сыну Давидову напрасно старалась заглушить толпа, доколе не призвал и не исцелил его Господь! Есть между сими убогими старцы, которые, в течение целого дня, сидят на пути богомольцев и не просят милостыни, а только читают вслух Псалтирь или акафист, не обращая внимания на мимоходящих, ни на подаяние, которое им бросают. Как сильны в устах их сии трогательные слова акафиста сладчайшему Иисусу: «Иисусе, судия живых и мертвых, Иисусе надежда ненадежных, Иисусе утешение плачущих, Иисусе нищих одеяние, Иисусе всех защищение, Иисусе вдов заступление, Иисусе сирых защитниче, Иисусе труждающихся помоще, Иисусе странных наставниче, Иисусе славо нищих, Иисусе Сыне Божий, помилуй мя». Вся сия длинная вереница нищих и увечных, по обеим сторонам деревянной галереи, есть как бы одна живая строка Евангелия, начертанная человеческими буквами: «блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф.5:7), и счастлив тот, кто без ропота и с терпением, проходя мимо, будет вспоминать сии кроткие слова Судии Небесного: «истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25:40).

При окончании галереи, настоятель дальних пещер с двумя монашествующими, встретили Владыку, чтобы облегчить ему восход к церкви, стоящей на вершине холма над самыми пещерами. Она устроена уже в позднейшие времена, во имя зачатия святой Анны, на том месте, где стояла прежде первая деревянная церковь Успения Богоматери, которую соорудил преподобный Феодосий, с благословения святого аввы Антония, когда уже подземная не могла вмещать в себе многочисленной братии. Из неё есть крутой сход в пещеры, но он до такой степени тесен и неудобен, что принуждены были сделать иной вход, с восточной стороны; от церкви устроена к нему внешняя галерея, которая многими ступенями спускается с вершины холма в малый покой, служащий преддверием пещер. Оттоле, со свечами в руках, предшествуемые начальником, спустились мы опять в недра земли, и здесь уже ощутительнее была сырость, по причине многих ключей, находящихся в сей горе, которые для безопасности горы отведены чрез каменные трубы к Днепру.

После довольно долгого хода в подземелье, ничем не ознаменованного, мы достигли до трёх затворов: преподобных Пафнутия, Афанасия, и Дионисия, жития их, так как и всех прочих угодников Печерских, почивающих в сих дальних пещерах, не описаны в Патерике³; после сих затворников, первый, открыто почивающий угодник, представился мне Феофил, знаменитый Архиепископ Новгородский, заточённый в Чудове монастыре, при покорении Новгорода Иоанном III. На одной старинной иконе, находившейся при мощах Феофила, записано было следующее предание: «Великий Нифонт епископ Новгородский, почивающий в ближних пещерах, явился собрату своему Феофилу, во время его болезни, и напомнил данный обет: поклониться преподобным Печерским. Уже он приближался по Днепру к Киеву, когда болезнь усилилась и святитель Новгорода имел, при последнем издыхании, откровение от Господа, что сам он не доплывет живым до желанных пещер, но тело его упокоится там, вместе с преподобными, и так исполнилось над ним сие пророчество».

Четыре преподобных Печерских: Зинон постник, Григорий чудотворец, Ипатий целебник и священномученик Лукиан, почивают между ракой последнего Архиепископа великого Новгорода, избранного на вече, и современным ему князем Феодором Острожским, который, не менее своего славного внука князя Константина, подвизался за православие в тяжкую годину гонений латинских и окончил в схиме подвиг, начатый в мантии княжеской. – Несколько далее, пройдя мощи диакона Мартирия и схимника Илариона, около затвора преподобного Лаврентия, находится заключённый вход в древние варяжские пещеры; в сии неведомые подземелья, простирающиеся, как полагают, даже под самый Днепр и частью обвалившиеся, очень далеко не ходят. Поклонившись ещё святым мощам чудотворца Моисея, болезненного Иосифа и схимника Сисоя, митрополит остановился пред одной ракой и сказал: «вот и преподобный Нестор некнижный, отличённый сим смиренным названием от летописца. Итак, есть у нас Нестор книжный, есть и некнижный, дабы и простые люди утешились тою мыслью, что не многим учением, а многими трудами верою и любовью, достигнем Небесного Царствия».

Преподобный Нестор почивает у входа в малую подземную церковь Благовещения, которая едва ли не была древнейшею из всех пещерных; её ископали ещё святые отцы сих подземелий, ибо к ней направлен крутой спуск из верхней церкви Зачатия, заменившей подземную, и недалеко от неё древние варяжские пещеры; да и вокруг оной, в большом количестве, стеснились преподобные посмертные жители сих вертепов, начиная от затворника Пафнутия и до воина Тита; от его гроба открывается иной переход, в другую часть подземелья. Здесь же, в самой церкви Благовещения, положена и святая игуменья Евфросиния, дочь князя Полоцкого, которая скончалась во время своего странствования в Иерусалим и перенесена была в Киев братьями, ей сопутствовавшими. Пимен постник, и святые отроки, Леонтий и Геронтий канонархи Печерские, почивают открыто в обширном преддверии церкви преподобного Феодосия, которая устроена уже в начале XVII века, по описанию Кальнофойского и соединяется длинным переходом с церковью Благовещения; галерея сия также освящена телесами преподобных.

«Посмотри, – сказал мне Владыка, – какие отроки, невинные по самому возрасту, достигали трудными подвигами до Небесного Царствия, в нашей святой Лавре». Так говоря, он ввёл меня в келью, подобную Антониевой, какую видел я в ближних пещерах, с каменным ложем в углублении, над коим теплилась лампада. «Это келья преподобного Феодосия, – сказал с умилением Владыка, простёршись пред его ложем, – это место освящено подвигами его долголетней иноческой жизни; здесь – сердце Лавры!» – Помолчав немного, от избытка чувств преисполнивших сердце, он продолжал: «скажи преосвященному Московскому, когда его увидишь, – что медлит он посетить святыню Печерскую? При освящении храма, что над гробом преподобного Михея, не он ли жаждал видеть, хотя на минуту, убогую келью Сергиеву в том виде, как она была во дни преподобного, подышать её воздухом, ещё трепетавшим молитвами святых!.. но в Лавре Сергиевой уже нет и следов его кельи; указывают одно лишь место её, великолепно украшенное! А здесь, здесь всё ещё дышит простотой времён Феодосия: посмотри, это собственные стены его кельи; нельзя было изменить их, они ископаны им в земле! – Это его, его ложе; на этом помосте он молился, здесь он плакал, и этот порог точно истёрт ногами святых. Скажи ему, – что же медлит посетить нас? – Здесь утолилась бы его благочестивая жажда! Здесь, вместе со сладкой памятью уже усопших во Христе преподобных, обретёт он и искреннюю любовь ещё живой своей собратии».

Глубоко тронутый, молча следовал я за Владыкой, из кельи преподобного Феодосия, вдоль тесного перехода, идущего кругом его церкви. Несколько праздных углублений, изготовленных для святых мощей, видны были по сторонам, в стенах пещерных. «Места есть ещё, но по грехам нашим ныне уже некем их исполнить! – сказал со вздохом Владыка, проходя мимо, – и этот отрок нас обличает!» Он указал на мощи Геронтия, другого канонарха Печерского. – Захарий постник, схимник Силуан, Агафон чудотворец и Игнатий, архимандрит Печерский, почивают ещё в том же переходе, на конце коего достигли мы до бывшего гроба преподобного Феодосия, против входа в церковь Рождества Христова. – Гроб сей устроен в углублении, совершенно по образцу Антониева: лик преподобного изображён на доске и богатое паникадило освещает по сторонам три иконы, Богоматери и святых основателей Лавры, в серебряных ризах. – В темноте подземелья, в полусвете лампады, невольно вспомнил я, над гробом преподобного, живой и пространный рассказ Нестора летописца, об открытии святых мощей Феодосия, восемнадцать лет после его блаженной кончины.

«Истинно и верно расскажу вам, – говорит Нестор, – ибо не от других о том слышал, но сам был начальник делу сему. Пришёл ко мне игумен (Иоанн) и сказал: «пойдем, чадо, к преподобному Феодосию», и мы пришли в пещеру, тайно от всех; рассмотрев же место, назнаменовали, где раскопать, и удалились. Тогда игумен сказал мне: «возьми с собою кого хочешь, чтобы помог тебе, но кроме тех никому не говори, чтобы никто из братии не узнал, доколе не вынесем святые мощи из пещеры». Я устроил в тот же день орудия для копания; это был вторник, и в глубокий вечер взял я с собою двух из братий, мужей чудных в добродетели; тайно от всех мы пришли в пещеру, где, сотворив молитвы с поклонением и воспев псаломное пение, устремились на дело. Я начал копать и, много потрудившись, вручил лопату другому; но копая до самой полуночи, мы не могли обрести честных мощей святого, и стали много скорбеть, испуская слёзы из очей, ибо помышляли, что святой не благоволит себя нам явить; и вот пришла нам иная мысль: не копаем ли мы в другую сторону? – Тогда я опять взял орудие и стал прилежнее копать; один из бывших со мною братий стоял пред пещерою, и услышав било церковное, ударяющее к утрени возгласил ко мне, что уже ударили в церковное било. Я же прокопал тогда над честными мощами святого и отвечал ему: «прокопал и я уже, брате!» Когда же прокопал, внезапно объял меня страх великий, и я начал взывать: «преподобного ради Феодосия, Господи помилуй мя!» – Потом послал к игумену сказать: «прииди отче, да изнесем честные мощи преподобного»; пришел игумен с двумя из братий; я же прокопал более и, наклонившись, увидел мощи святолепно лежащие: ибо составы были все целы и непричастны тлению, лицо светло, очи сомкнуты и уста, власы же присохли ко главе; итак, возложивши на одр честные мощи святого, мы вынесли их из пещеры».

Церковь Рождества Христова, весьма древняя, ибо она ископана была руками преподобных Печерских, смежна с церковью святого Феодосия; но мы не взошли в сию последнюю, потому что она была наполнена народом, который в ней оставался после литургии для слушания панихиды; ибо благочестивые поклонники особенно любят совершать их в пещерах, там где столько нетленных угодников свидетельствуют о грядущем воскресении. У входа в церковь Владыка помазал меня миром, истекавшим из одной мироточивой главы, пред коей горела свеча в углублении пещеры. Потом, в преддверии церкви Рождественской, мы поклонились благоговейно части мощей одного из младенцев, убиенных Иродом в Вифлееме, которую Патриарх Иерусалимский Феофан принес в благословение Лавре; наконец приблизились к последней раке Лонгина, вратаря Печерского.

«Вот и вратарь, блюдет врата пещерные, – сказал мне Владыка; – им заключается ряд стольких преподобных. – Ты видел пред собою целый подземный мир христианский и все степени церковные: святителей, пресвитеров, диаконов, схимников, затворников, мучеников, благочестивых жён и дев, отроков и даже воинов: от князя до последнего вратаря, все здесь обретаются, иногда же князь и вратарь в одном смиренном лице, как преподобный Никола Святоша Черниговский. Всех призывает ко спасению Господь, всем хочет спастись и в разум истины прийти, лишь бы только шли на спасительный зов сей. Памятуй виденное тобою, и молитвами преподобных Печерских да обретёшь и ты спасение». При сих назидательных словах вышли мы из подземной церкви Рождества Христова, как бы из вертепа Вифлеемского и, поднявшись несколькими ступенями к восточному устью дальних пещер, вступили опять в малое их преддверие, а оттоле – на открытый балкон, с коего открывается обширный вид на Днепр, на необозримое за ним пространство во все стороны.

Как выразить всё, что поразило взоры, что взволновало душу при столь внезапном переходе из мрака пещерного на Божий свет? – Первое чувство была безотчётная радость, первым действием свободный вздох! – расширилась грудь и жаждала напитаться этим чистым ароматическим воздухом, который стал отогревать её после сырости подземной; глубокие внутренние помыслы на минуту уступили впечатлениям внешним; но они были невинные, детские: всё утешало в природе и на её приветливую улыбку невольно улыбалось сердце; человек делался ребенком! – Никогда краше не представлялась мне Божия вселенная: ярче сияло солнце и прозрачнее струился синий Днепр; как некое море расстилался он пред глазами, которые только что освободились от тесноты пещерной и весело разбегались вниз и вверх, по его привольному простору; беспредельным казалось лесистое Заднепровье, под лёгким полуденным паром яркого небосклона. – Это было далеко, как бы в другом мире, на который я смотрел из своего пещерного устья. А под самым навесом, где я стоял, какая пышная зелень по диким обрывам, бегущим к реке, какие белые хижины живописно раскинуты по утёсам! – Глубоким Днепром резко отделяется киевский мир, проникнутый своею святыней, и полуденный край, дышащий своим роскошным воздухом, от противоположной, как бы чуждой, стороны. Я стоял неподвижно, под лёгким шелестом листьев, нависших надо мной тополей; я вглядывался всё глубже и глубже в эту очаровательную картину, которая как будто меня оковала, когда услышал за собою голос: «а Царствие Небесное лучше!» – Невольно вздрогнул я и оглянулся; позади меня стоял Владыка, и с кроткою отеческою улыбкою смотрел, как я любовался внешними красотами природы. «Так ли скоро забыты пещеры? – сказал он, – всё это оставили отшельники, чтобы заключиться в недра земли! теперь ты лучше поймешь их подвиг. – Но время уже нам возвратиться», и мы медленно пошли по крутому восходу тех же длинных галерей в святую Лавру.

Так совершилось первое моё хождение в подземные обители преподобных Печерских: следующие дни я посвятил осмотру храмов и обителей Старого Киева, отложив посещение самой Лавры до того времени, когда переселился сам в её стены.

Станем на горах киевских, там, отколе, по выражению преподобного Нестора, пошла русская земля: ибо свет истины, просвещающий всякого человека, грядущего в мир, есть духовное начало всякого царства! – Поклонимся тому месту, на коем стояли священные стопы апостола, просветителя Руси! Воскликнем ему, от полноты сердца, вместе с пророком: «коль красны ноги благовествующих мир, благовествующих благая!» Ибо действительно «во всю землю изыде вещание их и в концы вселенной – глаголы их!» – О как драгоценно для сердца каждого русского сие отечественное предание! – Первозванный из апостолов идёт во мрак Скифии, в край ему неведомый, но ведомый Богу, предизбравшему Себе и в нём верных служителей, как между прочих языков. На вершине одного из холмов киевских водружает Андрей победную хоругвь, крест искупления, с пророческим словом: «что на сих горах воссияет благодать Божия, и град великий возникнет, и церкви многие воздвигнет в нем Бог». – И вот тысяча лет, которые пред Богом, как день вчерашний, уже протекший, или как одна стража ночная, – миновали, и предки наши увидели событие слов апостольских, которому доселе дивимся мы, их позднейшие потомки. – Так не упадает тощим на землю ни один глагол Божий, и крест, насаждённый апостолом, разросся спасительным древом, осенившим собою целую Русь!

На Старом Киеве ударяли ко всенощной, у Святой Софии и в обители Архангела, по случаю праздника Всемилостивого Спаса; но, минуя древние святилища, предпочёл я идти в храм Первозванного, чтобы там присутствовать, при торжественном изнесении Честного Креста, которое совершается на сей всенощной; я хотел поклониться кресту, на том месте, где впервые водрузил его апостол в отечестве нашем. Хотя великолепна самая церковь по чрезвычайной красоте и смелости своего зодчества; но убогое священнослужение, по бедности причта, не могло бы, казалось, произвести того впечатления, какое невольно проникает душу при внешнем благолепии; ибо и оно необходимо для возвышенных обрядов православной Церкви. Когда же однако, при тихом пении: «Святый Боже», священник поднял с престола крест, увенчанный цветами, и вынес его из алтаря на средину церкви; когда потом простёрся он, пред сим залогом нашего спасения, приглашая к тому же всю Церковь: «Кресту твоему поклоняемся, Владыко, и святое воскресение твое славим!» – невольное умиление проникло в сердце. Все народы призывались к поклонению спасительному Древа, на коем распят был за нас Царь славы, и наше славянское племя в числе прочих языков; здесь же, на горах киевских, было первое ему поклонение обновлённых верою предков наших!

Отрадно слышать и родственные имена святых угодников, к заступлению коих притекает Церковь в своих молитвах, на самом том месте, где они подвизались при жизни, или упокоились после блаженной кончины. – Невольно вздохнёшь при имени равноапостольных Владимира и Ольги, которые опочили за несколько шагов, под сводами Десятинной церкви, и двух первых страстотерпцев из числа князей русских, здесь же воспитанных, в тереме отца их Владимира, и святого князя Игоря, который наследовал ту же участь и тот же венец. – Не в соседней ли обители Михайловской девственные мощи великомученицы Варвары? не у святой ли Софии священномученик Макарий, митрополит Киевский? А первый святитель всея Руси, Михаил, и великие труженики Антоний и Феодосий, с ликом всех преподобных Печерских, не охраняют ли доселе своими молитвами и священную Лавру, и богоспасаемый град? – Все здесь так близко, что готовы, кажется, откликнуться на первый молитвенный зов; ибо сии небесные граждане, и в гробах своих, ещё остались гражданами земной своей отчизны. Они были первыми поселенцами Киева, они и последними; к ним, а не к современникам, стекаются доныне усердные паломники.

По окончании всенощной, священник пригласил меня в алтарь, чтобы посмотреть на горнем месте, прекрасную икону Вечери Тайной, которую, как говорят, писал ученик Рафаэля, Леонардо да Винчи, а пожертвовала храму Первозванного императрица Екатерина. Время и сырость уже много испортили сей замечательный образ. Я спросил о времени построения самой церкви, вполне достойной зодческого гения графа Растрелли и благочестия императрицы Елизаветы.

«На будущий год должны праздновать юбилей сего храма, – отвечал мне отец И...ъ,– если только считать от его заложения, потому что это здание совершилось не менее как в двадцать три года, от чрезвычайной глубины фундамента, превосходящей высоту церкви. Императрица Елизавета Петровна присутствовала сама при заложении храма, которое совершал знаменитый митрополит Киева Рафаил». Мне любопытно было узнать также: что стояло прежде 1744 года на этом священном холме, отколе пролилось христианство на Руси? и он сказал: «сперва деревянная церковь, во имя Воздвижения Честного Креста, сооружена была неподалеку от нынешней, если не ошибаюсь в начале XIII века, великим князем Мстиславом Романовичем, а в XVI веке её заменила каменная. – Впрочем, я сам здесь недавно, – скромно прибавил мой собеседник, – и не могу всего объяснить вам с тою подробностью, какой бы вы желали».

Однако я просил его выйти вместе со мною на широкую паперть, окружающую церковь, чтобы с этой возвышенной кафедры разъяснить мне всю окрестность; ибо живописная паперть, поднятая на пятьдесят ступеней от вершины Старого Киева, господствует над всеми окрестными холмами, и действительно подобна горней кафедре, отколе апостол, как бы и поныне, проповедует Руси Евангелие Царствия. –

«Начнем со Старого Киева, который открывается нам прямо против дверей церкви, – сказал я, – и потом мы пойдем, по чину церковному, против солнца, кругом всего собора; здесь каждый шаг как бы отрывок летописи, по священным воспоминаниям древности». – Здание Десятинной церкви заслонило от нас великолепную громаду Святой Софии, которая так украшает весь Старый Киев; но, радуясь благолепию нового храма, я вспоминал однако с любовью о бывшей здесь убогой церкви, над гробом равноапостольного князя. – «Скажите мне, какие церкви видны вдали, направо от Десятинной?»

«Одна Сретенская, где к чудотворной иконе Богородицы, Радости всех скорбящих, собираются каждую субботу благочестивые жители Киева для слушания акафиста; а другая, во имя Вознесения Господня, стоит в предместии Киева: обе недалеко от древних Львовских ворот, которые уже теперь не существуют».

Мне пришло на мысль, что память их весьма соответствует титулу Галицкого, которое сохранили и доныне митрополиты Киевские: оно свидетельствует, что в их кафедральном городе ещё не забыта их древняя церковная область, некогда православный Львов.

«Может быть, вам неизвестно предание наше, – продолжал отец И…ъ, – что палаты равноапостольного князя Владимира стояли на том месте, где теперь дом обновителя Десятинной церкви. Вот пред самою оградою Михайловской обители и первая церковь, основанная просветителем Руси, во имя Ангела своего Великого Василия, на том холме, где стоял Перун. Здесь был и прежний спуск на Подол, известный под именем Боричева взвоза, по летописи Несторовой. Церковь сия после разорения татарского была также обновлена митрополитом Петром Могилою, который оставил по себе благую память во всех священных зданиях Киева».

Я стоял и смотрел, и безмолвствовал: вокруг меня носились призраки минувшего, и Старый Киев восставал предо мною в полном смысле сего громкого имени; в понятиях моих смешалось различие дней и веков, и давнее было мне ближе недавнего; но языческий Киев Олега и Святослава невольно уступал, в моём воображении, благодатному Киеву Ольги и Владимира. – Терем, где ещё отроком внимал он учению мудрой бабки, и где в зрелом возрасте избрал себе её веру; требище идольское, некогда обагрённое кровью мучеников, и сокрушённое им вместе с кумиром: первый храм, воздвигнутый князем уже не богу языческих отцов, но Богу христианского своего потомства; самая гробница просветителя Руси, двинувшего её на стезю вечности, – всё это под рукою, всё можно почти осязать с того холма, где я стоял, и где впервые водружён был крест апостолом. Вот и величественный образ Ярослава подымается вдали над многоглавым собором, знаменуя место своего покоя и поприще славных подвигов долголетнего княжения. – Святая София, светлый венец Ярослава, уцелевший при распадении его столицы; она же и каменный щит, осенивший прах его! – И первый митрополит Михаил, основатель златоверхой обители Архангельской, и великий её довершитель Мономах, отделяясь от прочего сонма святителей и князей, как бы видимо стоят здесь, на страже своих деяний, в недоступном для нас величии: – так ожила внезапно древняя их столица своими бессмертными усопшими! – Я стоял и смотрел, и безмолвствовал.

«Обратимся к востоку, – сказал я наконец стоявшему подле меня священнику, – но прежде скажите мне: между малыми усадьбами Старого Киева, окружающими Андреевскую гору, есть ли ещё какое-либо праздное место?»

«О, я бы нашёл место, если только угадал вашу мысль, – радушно отвечал он; – вот направо свободный участок, несколько пониже вала; есть и ещё такой же по ту сторону церкви, на самом спуске, и ещё почти у самой подошвы горы, где находится и вода; потому что родники, бывшие на вершине холма, проведены для безопасности здания, в ископанный нарочно водоём. Он и доныне слывет Андреевским, по местному преданию, которое говорит, что ключ живой воды заструился впервые из-под Животворящего Креста, водружённого апостолом. Вы его теперь видите, под деревянным навесом, и над ним склонились густые ракиты. – Но все эти места слишком открыты для зимней непогоды: древняя усадьба святого Владимира, на Старом Киеве, против крыльца церковного, более бы удовлетворила вашему желанию».

«Не хочу таить, что мирное пристанище, под сенью моего Ангела, посреди воспоминаний отечественных и церковных, было часто мечтою юношеского воображения: так люблю я мечтать и теперь, в виду древних святилищ; – но мы опять отклонились от нашей цели. Как величественен этот широкий Днепр, со своими пустынными островами, и как живописен этот дальний город, кипящий жизнью у ног наших!»

В самом деле, трудно вообразить себе картину более очаровательную той, какая открывается во все стороны и особенно к востоку с паперти Андреевской церкви. Зелёный, обрывистый скат горы усеян белыми хижинами и огородами. У подошвы горы – красивый город Подол, с обителями и церквями, широким мысом вдаётся в мимотекущий Днепр. С высоты паперти можно видеть, как на развернутом плане, направление всех его улиц, и даже следовать за идущими по их изгибам. Вправо, по ту сторону величественной реки, необъятная лесистая дебрь теряется за дальним небосклоном; влево, по эту сторону вод, цветущая долина тянется вдоль берега, у подножия лесистых холмов, расположенных амфитеатром и разрезанных глубокими оврагами. Подгорные слободы Киева и весёлые дачи с колоннадами итальянских тополей оживляют сию роскошную долину, по которой струится малая речка. Гора Щековица, место погребения Олегова, увенчанная церковью Всех Святых, и несколько далее – бывшая обитель Кирилловская, вся в рощах, образуют ближний край долины; а на дальнем конце её подымается из-за лесов, над самым Днепром, другая летописная гора Хоревица, с Вышгородом, бывшим некогда селом Ольги. Заходящее солнце довершало очарование, последними лучами позлащая бесчисленные купола и кресты, и своенравными красками расписывая неспокойные воды Днепра. Но уже лёгкая пелена туманов выпарялась из глубоких оврагов, как розовая завеса, готовая задёрнуться над дивною картиной природы.

«Эта речка, которая так извивается по долине, есть знаменитая Почайна, или лучше сказать только её вершина, – сказал мне священник. – Во времена благоверного князя Владимира она текла под самою горою и впадала в Днепр около того места, где теперь воздвигнут памятник Крещатика; узкая коса отделяла её от реки, но место это затопляемое в полную воду, мало-помалу смывалось; не более однако ста лет, как прокопали канал из Днепра, прямо в Почайну, на вершине косы, и нахлынувшая вода совершенно уничтожила бывшее между ними расстояние. Самый Днепр часто меняет глубокое русло своё, и даже на моей памяти ещё главный проток его шёл гораздо далее, за этими островами. Видите ли вдали малое озеро или лучше сказать пруд в долине? – Он называется Иорданским, по имени обители, уже несуществующей; а монастырь так назван был оттого, что в древние времена сосуд, брошенный будто одним паломником в Иордане Палестинском, чудным образом обрёлся в монастырском кладезе.»

Я попросил радушного моего собеседника назвать мне самые замечательные обители и церкви Подола, чтобы по крайней мере иметь общее о них понятие; мне хотелось одушевить в моём воображении эту каменную массу безымянных зданий воспоминаниями летописными, или присными именами святых.

«Первое и лучшее здание, возвышающееся на средине Подола, – сказал он, – есть Академия духовная, или монастырь Братский, устроенный, как вам известно, с благословения Патриарха Цареградского Иеремии для просвещения южной Руси и охранения её от латинства. Вот и старая бурса, сооружённая благодетелем обители, митрополитом Петром Могилою, ближе к Днепру, между двух церквей: набережного Николая и Илии Пророка. Предполагают, что сия последняя стоит на месте древней, о коей упоминает Нестор в своей летописи, над ручьём, где присягала христианская Русь во времена Игоря. После Братского монастыря, замечателен Петропавловский, переходивший из рук в руки; он был выстроен латинскими монахами, и отдан православным, когда Малороссия присоединилась при царе Алексее Михайловиче; потом некоторое время принадлежал братии горы Синайской и наконец обращён в семинарию. Вы его видите влево от Академии, и подле него примыкает к самой горе своими позлащёнными куполами женская Флоровская обитель, которая была переведена сюда из крепости Печерской. Гора Киселёвка, достояние обители, покрыта по местам диким кустарником и плодоносным садом. Между обоими монастырями стоит довольно обширная церковь, которая пользуется особенным уважением, Николы Притиска; она так названа потому, что однажды вор, хотевший её ограбить, был притиснут сводом упадшего окна. – Есть и ещё одна церковь на Подоле, во имя святителя Николая, под названием Доброго; ибо к сему великому угоднику, как к доброму пастырю, притекают молитвенно граждане киевские, и его святая память преимущественно чтится в нашем благочестивом городе. Вот она, совершенно под нами, рядом с другою церковью, довольно нарядного зодчества, во имя Покрова Божией Матери, на основании древней армянской церкви; а позади их – малый монастырь греческий, принадлежащий ныне горе Синайской. Взгляните на городскую площадь, окружённую многочисленными лавками: там стоит кафедральный собор Успения Пресвятой Богородицы, судя по клади своих камней, едва ли не самый древний из храмов Подола, и близ него колодезь, на который совершаются крестные ходы; а несколько далее – церкви: Воскресения, князей Бориса и Глеба и Введения Богоматери, бывшая святого Власия, на месте капища Велесова. Посмотрите теперь на обе оконечности Подола, от Крещатика к Оболонью, которое тянется вдоль горы Щековицы; – они обозначены также церквами: Рождества Христова и равноапостольных царей Константина и Елены; теперь я назвал вам все храмы Подола, который, как вы сами можете видеть, не уступает в благочестии Старому Киеву, судя по множеству своих святилищ. – Нужно ли ещё называть вам дальние в предместьях: едва заметную церковь Иорданскую, некогда обитель, и отдалённый монастырь Кирилловский, теперь обращённый в Богоугодное заведение? – Мы уже обошли с вами всю паперть; посмотрите до какой степени крут самый спуск горы Андреевской к Подолу, и как живописно раскинута слобода Кожемяки, по расселинам утёсов и на дне глубоких ущелий. – Вот и любимое кладбище жителей Киева, на вершине горы Олеговой, у церкви Всех Святых, которая господствует над всею окрестностью.»

Я взглянул к западу: солнце, совсем багровое, лишённое всех своих лучей, закатывалось как некий щит, за горный горизонт, и обливало своим румянцем белую церковь на вершине Олеговой могилы.

Вечернее солнце, искавшее себе ночного покоища за могилою Олега, ярко озарило на следующее утро картину времён Владимировых: торжественное освящение вод Днепровских, как бы во дни первого крещения Руси. Митрополит со всем духовенством совершал торжество сие, отслужив прежде литургию в обители Братской. При веянии хоругвей под сенью древних священных икон, на Иордани Днепровской, окружённой множеством лодок и толпами народа, отрадно было слышать церковные гимны, когда погружалось в воды знамение нашего спасения; отрадно было молиться и думать, что над Киевом и всею Русью сбылись и прорицание Первозванного апостола и сия молитва равноапостольного князя: «Боже великий, сотворивший небо и землю, призри на новых своих людей; дай им, Господи, увидеть Тебя, истинного Бога, как увидели страны христианские, и утверди в них веру правую и несовратимую».

После гостеприимного обеда, который граждане киевские давали от себя духовенству и властям, в зале собратий, Владыка пригласил меня с собою, в Софийский дом свой на Старом Киеве. – Здесь мне представилось трогательное свидетельство любви народной к пастырю. Едва только услышали колокол Софийский, возвещавший о его приближении, как толпа богомольцев, всякого звания и возраста, устремилась в ограду; старики и дети, задыхаясь, бежали вслед за каретою, чтобы только принять его благословение. «Откуда вы?» – спросил их с отеческою улыбкой преосвященный, и в ответ ему раздались дальние и разноместные имена необъятной России; целуя руку святительскую, они крестились с радостью, что удостоились принять его благословение. «Батюшка, вели нам отпереть собор, ещё до вечерни долго ждать», – сказала одна старушка, и радушно отвечал Владыка: «велю открыть для вас, дети мои». Он послал немедленно за ключарем, а между тем взошёл со мною в прекрасный сад, прилегавший к дому.

«Утешительно видеть такое усердие в нашем народе, – говорил мне Владыка, – можно ли отказать в чём-либо людям, которые, именем Христовым, прошли такие пространства, чтобы только удовлетворить своей благочестивой жажде и поклониться святыне киевской! – дай Бог, чтобы никогда на оскудела вера сия!» – Из сада взошли мы в Архиерейские палаты, недавно обновлённые после долгого запустения. Тогда явился ключарь, и преосвященный поручил ему показать мне всё достойное внимания в соборе Софийском, потому что сам он утомился долгим служением.

Прямо против дверей митрополии – медные врата Святой Софии. Древнее здание Ярославово, расширенное с обеих сторон двухъярусными притворами средних времён, величественно восстаёт, в пятнадцатиглавом венце своём, как царственная мать всех святилищ российских. Над нею и мимо неё протекли все бури, опустошавшие её родную землю; внешняя своенравная масса её зодчества свидетельствует о сонме веков, против натиска коих она устояла, как неодолимый утёс посреди морских волн! – Но из её таинственной глубины, из-под трепетного мрака её уцелевших сводов, доселе дышит святая, родная старина времён Ярославлих! – Переступи порог и дохнёшь иною жизнью; пусть замкнутся за тобою медные врата западные, и за ними мир; иди всё к востоку, к той Нерушимой Стене, которая осенила собою Церковь и Русь, от их начального востока и до нынешнего яркого полудня; и, когда в алтаре соборном, на сводах горнего места, встретит тебя с воздетыми к небу руками Молитвенница земли русской, которой ещё молился великий Ярослав, – тогда пади пред Нею, в безмолвном восторге, и выскажи Ей своё сердце, если есть ещё слова в такие минуты!

Рост Её исполинский, как и все дела Её на святой Руси; Она стоит на золотом камне, в незыблемое основание всех притекающих к Её защите; небесного цвета Её хитон, червлёный пояс, и на нём висит лентион, которым отирает Она столько слёз; лазуревые поручи на воздетых к небу руках; золотое покрывало спускается с Её главы и перевешено, в виде омофора, на левое плечо, как знамение Её покрова, ширшего облак, по гласу церковных песней; светлая звезда горит на челе Богоматери и две звезды на раменах, ибо Она сама, Матерь Незаходимого Света, была для нас зарёю таинственного дня! – Нерушимою Стеною слывёт дивная сия икона в устах народа, ибо в течение восьми веков невредимо прошла она сквозь все бурные эпохи Киева; с нею вместе сохранилась и вся драгоценная мозаика восточной стены алтаря Софийского, от сводов и до горнего места; и доселе притекают верные к сему священному залогу первых времён спасения нашего, яко к нерушимой стене и предстательству.

Белая полоса арабесков отделяет верхнее изображение Богоматери от среднего, Вечери Тайной, также из мозаики и столько же уцелевшего. Под белою сенью, на трёх столпах, стоит божественная трапеза, покрытая багряною пеленою, с золотыми по ней цветами; на середине её – четвероконечный крест, между золотого дискоса, с раздробленным на нём Агнцем, и серебристой звезды с копьём; с обеих сторон трапезы – два Ангела в белых одеждах осеняют её золотыми рипидами. Художник, желая изобразить святое причащение под обоими видами, по чину Восточной Церкви, представил на двух углах трапезы не один, но два лика Спасителя, совершенно сходные, в золотом хитоне и голубой хламиде, подающего, с одной стороны части Божественного Хлеба, а с другой – Божественную Чашу, двенадцати апостолам; они подходят, один за другим, по шести с каждой стороны, преклонив благоговейно главы и простирая руки, для принятия таинственной пищи. Над ними начертаны чёрною мозаикою по-гречески слова Евхаристии: «приимите, ядите, сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое, во оставление грехов, и: пийте от ней вси, сия есть Кровь Моя Нового Завета, яже за вы и за многие изливаемая, во оставление грехов». Так в одно время и взоры, и сердце наслаждаются таинственным созерцанием Божественной Вечери, и, по словам Писания: «не может око насытиться зрением, ни ухо – слышанием».

Третий, нижний ярус мозаических икон, отделён также, широкою полосою арабесков, от среднего. Здесь уже представлены, по сторонам древнего места, как бы в помощь и сослужение восседающих на нём святителей, ближайшие преемники апостолов, служители и страстотерпцы проповеданного ими Слова Божия: с правой стороны, Архидиакон и первомученник Стефан, в облачении своего сана, держа в одной руке кадило, а левою прижимая к сердцу камень, его соединивший со Христом; подле него ряд святителей: чудотворец Николай, Григорий Богослов, Климент Папа Римский, глава коего принесена была из Корсуни просветителем России, и обличитель ересей Епифаний. По левую же сторону архидиакон Римский, Лаврентий, принесший себя во всесожжение Господу, с кадильницею в руках, и рядом с ним великие учители Церкви: Василий, Златоуст, Григорий Нисский и соименный ему чудотворец Кесарийский, от коего сохранился нам первый Символ Веры. – Имена их начертаны по-гречески, отвесно подле каждого лика: все святители в облачениях епископских, держат в руках Евангелия различного вида. Нижняя часть мозаики уже отпала и они дописаны красками по стене; но несколько ниже ещё сохранился мраморный карниз, под коим набраны, более грубою мозаикой, разноцветные кресты в пёстрых дугах. Своды алтаря расписаны новыми изображениями блаженств и добродетелей евангельских, ветхозаветных царей и пророков, и ликами Архангелов.

Сладостное чувство наполняет душу внутри алтаря Софийского: и благоговение к святыне, и любовь к родине. Самая близость минувшего, которое вместе, так свежо и так старо, производит утешительное впечатление на сердце, ибо век Ярослава пред очами, как бы современный, и слава древней Византии, завещавшей нам залог веры, отразилась в нашей Святой Софии. Не напрасно послы Владимировы говорили князю: «когда привели нас греки в то место, где служили они Богу своему, мы не знали где мы: на небе или на земле? ибо поистине нет на земле ничего подобного, и мы не можем забыть виденной нами красоты; всякий человек, вкусив однажды сладкое, уже не приемлет более горького!» – Слова сии конечно запали в душу отрока Ярослава, когда пожелал перенести в землю русскую это Софийское небо, и, вступив на престол отеческий, соорудил он, на поприще своей победы над печенегами, подобие величественного святилища Цареградского.

Самый престол алтаря Софийского устроен из кипариса, по размеру гроба Господня, и обложен позлащёнными досками. Сохранились ещё останки мозаики на арке, ближайшей к иконостасу, с наружной её стороны: обычная икона, Деисус, изображающая Господа, среди икон: своей Божественной Матери и Предтечи, с греческою надписью вокруг: «Бог посреди ея и не подвижется, поможет ей утро и заутра»; а на столпах, поддерживающих сию арку, образ Божией Матери с веретеном в руках, и благовествующий Архангел со скипетром. Но во время обновления храма Софийского, в новейшие века, мало заботились о его драгоценной мозаике, ибо высокий, раззолочённый иконостас, устроенный митрополитом Рафаилом, совершенно закрывает Деисус и боковые иконы, и даже то дивное изображение Пречистой Девы над горним местом, которое доселе составляет лучшее украшение всего собора. Должно предполагать, что во времена Ярославовы иконостас был гораздо ниже и не препятствовал стоявшим внутри храма наслаждаться зрелищем не только сей иконы, но и Вечери Тайной, написанной мозаикой на восточной стороне алтаря. Свыше иконостаса ещё виден, однако, в дуге, на золотом поле, мозаический древний лик Спасителя, и под куполом уцелели также образа, евангелиста Марка и до половины – евангелиста Иоанна, и пятнадцать ликов мученических, из числа сорока пострадавших в Севастии, которые все были изображены мозаикой на боковых арках, поддерживающих купол. До сего лишь места доходило истребление, а далее не коснулась рука времени врагов; ибо татары, при разорении Киева в 1240-м году, сломив до основания церковь Десятинную и соборную церковь Лавры Печерской – по самые окна, повредили только купол Святой Софии; здание сохранилось, но пострадало от действия непогоды и долгого запустения.

Соборный алтарь ещё сохранил отдельный жертвенник, по древнему обычаю Церкви православной, необходимый для порядка богослужения; но другое соответствующее отделение алтаря, называемое диаконикон, обращено было, в позднейшие времена, в особый придел святых Богоотец Иоакима и Анны, где невозможно почти служить литургию по тесноте. Рядом с ним, с южной стороны, ещё три придела: в память чуда Архангела Михаила, преподобных Печерских и Успения Богоматери. Недавно открыты, на внутренних стенах боковых приделов на западной стене соборной, фрески XI века, хорошо сохранившиеся под пятью слоями клеевой краски. Они изображают девять ликов святительских и мученических, во весь рост, и одиннадцать поясных икон, совершенно сходных по одежде с теми мозаиками, какие доселе видны в соборном алтаре; это драгоценное открытие есть единственный остаток священной живописи первых времён христианства в нашем отчестве. – По левую сторону алтаря Софийского, также три новейшие придела, в ряд один подле другого: трех святителей Московских, бывший прежде во имя Григория Богослова, равноапостольного князя Владимира и Благовещения. Оба крайних придела, как с северной, так и с южной стороны, устроены не ранее XVII века митрополитом Петром Могилою, который поставил верхние галереи, на двух нижних боковых пристенках, чтобы предохранить внешние стены храма.

В одном из приделов северного притвора, посвящённом памяти равноапостольного князя, почивает, под сенью отеческою, благоверный сын его, храмоздатель. Древняя византийская гробница прислонена к стене алтарной; на мраморных плитах её изображены пальмы и кресты, то отдельно друг от друга, то переплетённые вместе или смешанные с листьями дуба и винограда: в одном из пяти квадратов, на которые разбита лицевая доска памятника, две рыбы изваяны в верхних углах креста; вероятно все сии надгробные украшения имеют какое-либо символическое значение, ныне утраченное. На остроконечном фронтоне изваян лабарум, чудотворное знамя великого Константина, с которым победил он языческий мир. Греческие буквы «IC. XC. NIKA» отпечатаны вокруг каждого из крестов, в знамение новой победы, одержанной именем Господа Иисуса, в языческой дотоле Руси, которой уже второй самодержец отходил к вечному покою, под сенью спасительного креста и сооружённого им святилища.

Таков могильный памятник великого Ярослава, уцелевший чрез столько разорений его храма и столицы! Самое время не смело его коснуться, как бы уважая память славного мужа, упрочившего Церковь и царство. Огромно лицо его в летописях наших оно одно может стоять рядом со святым его родителем, из всего потомства княжеского в Киеве, не исключая, быть может, и Мономаха. Если Церковь приняла в лик своих заступников равноапостольного отца, то она местно чтит в Киеве память благоверного сына, который оказал ей столько услуг, ибо он распространил просвещение духовное до дальних пределов расширенной им державы, воздвигая повсюду храмы, украшал их не только драгоценной утварью, но и переводами Божественных книг, и, вместе с Русскою правдою, заботился о Соборный правилах, для управления церковного. Твердые начала, положенные великим Ярославом, устояли против бури средних веков, даже когда временно распалась держава, собранная им воедино, и из-под величественной сени Святой Софии, светлое лицо его доселе радуется исполнению его благочестивых предприятий.

Но где же прочие князья киевские, о коих упоминает летопись, как о погребённых друг подле друга, в мраморных раках у Святой Софии? где сыны и внуки великого Ярослава? – Всеволод, более всех им любимый, которому часто говорил отец: «сын мой, благо тебе будет, ибо слышу о твоей кротости и радуюсь, что ты покоишь старость мою. Если даст тебе Бог восприять престол мой с правдою, после братьев твоих, а не насилием, то когда отведет тебя Бог от жития сего, ты ляжешь, где и я лягу, у гроба моего, ибо я люблю тебя более братьев твоих». Сбылось завещание отеческое, и Всеволод возлёг подле славного родителя, в один год со своим несчастным сыном Ростиславом, который бедственно утонул в реке Стугне, в час кровавой битвы с половцами, пред глазами нежно его любившего брата Мономаха. – Но где они? Где сам великий Мономах, с добрым, но слабым сыном Вячеславом, именем коего прикрывались только честолюбивые племянники, чтобы достигнуть великого княжения? – Все они должны быть тут, в основаниях храма; но место гробов их неизвестно, хотя можно, с большою вероятностью, предполагать оное по соседству Ярослава, в северном пристенке, обращённом теперь в алтарь равноапостольного их предка, или под ближайшим приделом Трехсвятительским. О сколь драгоценным сокровищем, для Киева и всей Руси, был бы гроб великого Мономаха, умиротворителя князей, собирателя царства, который сокрушил орды половецкие, и едва ли не превзошёл христианскими добродетелями царственные свои доблести! Кто не прослезится, читая его духовное завещание, которым он научал детей своих, как жить и царствовать, и которое они так мало соблюли? С миром отошёл к покою Мономах, и с ним закатилось солнце отечества; ибо после него Киев был только яблоком раздора и поприщем междоусобий, до нашествия монголов. Сама Святая София, место упокоения Мономахова, была не раз ограблена собственными князьями, Ольговичами, оспаривавшими наследие у его потомства.

И ещё многих гробов недостает у Святой Софии, но уже не княжеских, а святительских; ибо, в течение ста тридцати лет, служила она усыпальницею митрополитов всея Руси, начиная от четвёртого из них Феопемпта, который освятил храм при великом Ярославе, и до двадцать третьего, Кирилла, собравшего Церковь Русскую, после её разорения монголами. Бдительный пастырь, в продолжение тридцатилетнего святительства, странствовал из города в город, по всей Руси, как голубица Ноева ковчега с масличною ветвью, не обретшая места стояния ногам своим; но умирая в дальнем Переяславле-Залесском, завещал он погребсти себя под родственною сенью Святой Софии, и свято была исполнена его воля. Последний из митрополитов всея Руси, положился он в древней их митрополии; преемник его Максим уже погребён во Владимире-на-Клязьме, а предшественник Иосиф пал жертвою народного бедствия в разорении монгольском. – Предание местное не указывает гробов их, если только они положены были не в том же юго-западном углу собора, где полагаются теперь митрополиты Киева.

Один, однако, из первосвятителей, уже не всея Руси, а только западной её половины, заменяет собою стольких отсутствующих; ибо его нетленные мощи открыто почивают посреди храма, напротив придельного алтаря Архистратига Михаила. Это священномученик Макарий, возведённый из архимандритов Виленских в сан митрополита, уже после разделения иерархии Российской на Московскую и Литовскую. Два года продолжалось его святительство в Вильне, и когда, движимый благочестивою ревностью, предпринял трудное в те дни странствование по своей обширной епархии, он был мученически убит татарами на пути к первопрестольному городу при реке Припяти. Святые мощи его перенесли в собор Софийский, который жаждала посетить душа его, и с тех пор, всякое первое число мая, день его страдальческой кончины, при совершении крестного хода, обносят их кругом всего храма, доныне им ограждаемого. – На противоположной стороне собора, против придела трёх святителей, кипарисная рака заключает в себе части святых мощей первых веков христианства и святых угодников русской земли, наипаче преподобных Печерских.

Но кому же празднует главный алтарь Святой Софии, имя коей, присное Царьграду, сделалось присным и у нас, в Киеве и Новгороде, в древнем Полоцке, Вологде и даже в дальнем Тобольске, как бы освящая собою края необъятной империи? По сказанию летописи византийской, первое наименование Святой Софии внушено было Ангелом императору Иустиниану, когда он строил великолепный храм свой, и сие таинственное имя знаменует Слово и Премудрость Божию, самого Единородного Сына Божия! – Но другие объясняют оное изречением Соломоновых притчей: «Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь», относя слова притчи к Церкви Христовой, утверждённой на семи таинствах, и к Божественной Матери воплощённого Слова, которому она послужила домом. Посему и празднуется у нас Святая София во дни, посвящённые памяти Пречистой Девы, с той только разницею, что в Киеве избран день Рождества Богоматери, когда устроялся на земле дивный дом Премудрости Божией, а в Новгороде и в прочих городах, день Успения, когда взят был на небо таинственный кивот, вместивший в себе невместимого небесами. Различны и храмовые иконы Киева и Новгорода: в последнем Премудрость изображена в виде огнезрачного Ангела великого совета, на престоле, с ликом, знаменуемого сим Ангелом, Спасителя поверх его, имея по сторонам Богоматерь и Предтечу, а на облаках книга Евангелия, посреди ангельских ликов. В Киеве же икона Святой Софии представляет Божию Матерь, стоящую на облаке и луне, под сенью, которая утверждена на семи столпах и ступенях. На персях Пречистой Девы Божественный Её Младенец с державою, благословляющий; сверху Бог Отец, в сонме Ангелов, и Дух Святой, от Него исходящий и осеняющий Пречистую Деву, а на вершине сени надпись Соломоновых притчей: «Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь». – Пред Матерью Божией стоят на ступенях праотцы и пророки: по правую сторону Моисей, указуя перстом на скрижали, где начертано: «радуйся скрижаль Божия, в ней же перстом Отчим написася Слово Божие»; ниже его Аарон, в ризе святительской, с прозябшим жезлом своим, знаменовавшим Деву; ещё ниже, царь Давид в порфире, с кивотом Завета в руках, который был образом нового таинственного кивота воплощённого Бога. На левой стороне Исаия Пророк, с хартией своих пророчеств, указуя на слова: «се Дева приимет во чреве и родит Сына и нарекут имя ему Еммануил». – Ниже его ещё три пророка: Иеремия со свитком и Иезекииль с затворёнными дверями храма в руках; ибо он пророчествовал, что пройдет ими Господь и они останутся затворёнными, в знамение таинственного девства и рождества; и Даниил с камнем, который, по словам его, сам собою отсёкся от горы и возрос в гору великую, исполнившую всю землю. Облако и ступени знаменуют добродетели евангельские, имена коих на них написаны, а на столпах названия семи различных дарований Духа Святого. Такова сия символическая икона Святой Софии в древнейшем её соборе Киевском, хотя едва ли не с большей вероятностью предполагать должно, что утраченный подлинник её был писан по образцу Новгородского.

Есть и ещё несколько приделов в храме Софийском, как в нижнем, так и в верхнем ярусе, которые все устроены в позднейшие времена, потому что при Ярославе был один только главный алтарь соборный, по обычаю первенствующей церкви. – В юго-западном углу нижнего яруса находится придел во имя двенадцати апостолов; а в северо-западном тот, что был устроен митрополитом Гедеоном в 1689-м году в честь Иоанна Предтечи, обращён теперь в тёплую церковь Рождества Христова. В верхнем ярусе Софийских галерей есть восемь престолов, по четыре на каждой стороне: с южной, во имя Страстей, Воскресения и Вознесения Христовых, и первого их проповедника в России, апостола Андрея; с северной же Богоявления и Преображения Господних, Иоанна Богослова и чудотворца Николая; стены сего последнего исписаны ликами храмоздателей киевских: равноапостольного Владимира и великого Ярослава, Святослава, сына его, строителя церкви Печерской, внука Всеволода, устроившего обитель Кирилловскую, и другого внука Святополка, соорудившего Златоверхую, и ещё двух князей, первых страстотерпцев русских. На стенах же главной церкви Софийской изображены, по древнему церковному обычаю, семь Вселенских Соборов.

Нельзя, однако, по нынешнему состоянию собора Софийского, судить о древней его славе времён Ярославовых, когда стены были великолепно украшены мозаикой и фресками, а пол устлан мрамором, остатки коего ещё кое-где видны на порогах. По двум мраморным столпам, которые стоят в западном притворе, и столбикам из порфира на хорах, равно как и по их перилам с лилиями и орлами, можно предполагать, что благочестивый храмоздатель ничего не щадил, дабы сделать подобие киевское достойным образца цареградского, хотя и не воскликнул, как император Иустиниан: «я победил тебя, Соломон!» В малом виде старался он подражать византийской Софии: и его церковь была крестообразною внутри, с двойными галереями по сторонам и одною со входа, так что можно было торжественно совершать крестные ходы из алтаря вокруг всего храма, не выходя из-под его крова. – Но не даром место основания собора было некогда полем битвы; ибо киевская Святая София пострадала более цареградской; если же одолела все свои опустошения, как и Ярослав одолел печенегов там, где заложил храм свой, однако много терпела в течение стольких бурных веков и мало сохранила от прежнего своего великолепия: не только внешние враги, но и единокровные дерзали подымать на неё руку.

Сто тридцать лет после сооружения Святой Софии, в 1169-м году, Мстислав, сын Андрея Боголюбского, княжившего во Владимире, подступил с дружинами отца к Киеву и не пощадил святыни первопрестольного города: он ограбил сокровища собора и прочих церквей; тридцать лет спустя, страшный пожар опустошил митрополию. Протекло не более двадцати четырёх лет, и явился новый разоритель, великий князь Рюрик Ростиславич, с одиннадцатью Ольговичами, которые поставили его на престол отеческий, но расхитили за то церковные сокровища выданной им столицы. – Не успел ещё Киев отдохнуть от сего бедствия, как нахлынули орды монгольские в 1240-м году и обратили его в пустыню. Варвары искали сокровищ не только в кладовых, но и в стенах церкви и в гробах. Софийский собор получил длинную трещину в своде алтарном. – Митрополиты Киевские уже не находили при нём себе пристанища: Кирилл завещал ему только прах свой; Киприан стал опять восстановлять древнее здание, более полутора века после разорения, во время владычества литовского, когда провёл несколько лет на кафедре Киевской в ожидании Московской. Следующие митрополиты, поставленные Витовтом в отдельность от Москвы, обитали в Вильне при великих князьях литовских и не заботились о древней столице. В 1482-м году Менгли-гирей хан Крымский, разорив Киев, нашёл опять добычу в Святой Софии и послал золотые сосуды её в дар союзнику своему Иоанну III. – Униаты, овладевшие собором в последние годы XVI века, привели его в совершенный упадок, в течение тридцатисемилетнего обладания, ибо они заботились только о приписанных к нему вотчинах. Сын господаря молдавского, ревностный митрополит Пётр Могила, исхитил собор из рук униатских, и должен был много издержать на его обновление, ибо он угрожал падением. – Тогда надстроен был верхний ярус на древних широких папертях и ещё две двухъярусные галереи, и подведены каменные наружные опоры, обезобразившие здание; тогда же расширены окна и сделаны щиты и купола, совершенно изменившие древний вид Ярославова храма.

Вся летопись главных эпох Софийского собора заключается в надписи, которая сохранилась доселе, под его куполом, вокруг сводов: «изволением Божиим нача здатися сей Премудрости Божия храм, в лето 1037, благочестивым Князем и Самодержцем всея Руси, Ярославом Владимировичем: совершися же в лето 1039 и освящен Феопемптом митрополитом Киевским и даже до лета 1596, православными митрополитами, от Востока содержим бысть. В лето же то отступником Михаилом Рагозою, в запустение и разорение прейде, и даже до лета 1631 в том пребысть. Благодатию же Божиею, егда царствовати нача Владислав четвертый великий король Польский, благочестивыя Церкви Восточныя сынам возврати и отдаде. В лето же 1634, тщанием и иждивением преосвященнаго архиепископа, митрополита Киевскаго, Галицкаго и всея России, Экзарха фрону Константинопольскаго, архимандрита Печерскаго, Петра Могилы, обновлятися начат, во славу Бога, в Троице славимаго, аминь».

Со времён Петра Могилы, собор обращён был в монастырь кафедральный: но братия его, хотя и довольно многочисленная, убого вокруг него помещалась, в развалинах древних каменных зданий и в деревянных, часто страдавших от пожара. Новое устройство монастыря Софийского началось уже в исходе XVII века, при князе Гедеоне Четвертинском, избранном в митрополиты Киеву, после многих смутных переворотов южного края, когда древняя сия кафедра, с согласия Патриархов Вселенских, подчинилась навсегда Патриархии Московской. С помощью самодержцев российских, Иоанна и Петра, ревностный Гедеон совершенно обновил собор Софийский и всё прилегавшее к нему здание; он же перенёс из Любеча две чудотворные иконы, Спасителя и Божией Матери, которым и теперь поклоняются благочестивые посетители, на двух столпах южного притвора. Преемники его постепенно распространили и украсили окрестное здание монастырское. Варлаам основал новый дом митрополии, против западных дверей Софийских, который окончил Рафаил и, соорудив колокольню, обнёс оградою весь монастырь. Рафаил устроил также и богатый иконостас Софийский, в нынешнем его виде, а митрополит Тимофей, переведённый впоследствии на кафедру Московскую, довершил внутреннее украшение Святой Софии.

Давно уже митрополиты Киевские не погребались под сводами Святой Софии; Гедеон первый, после Кирилла, на расстоянии трёх столетий, завещал опять положить себя в своей кафедральной церкви, и даже в том приделе, где покоился предок его великий Ярослав; ибо от племени храмоздателя происходит древний род князей Святополков Четвертинских. Замечательно, что оба обновителя собора Софийского, Пётр Могила и Гедеон Четвертинский, происходили от рода княжеского, и, казалось, были возбуждены чувством своего достоинства к поддержанию славного творения одного из величайших властителей русских; но Пётр Могила, как потомок чуждой династии, господарей молдавских, не желал покоиться подле родоначальника русских князей, и завещал прах любимой им Лавре Печерской; Гедеон же предпочел соседство славного предка.

Ближайшие преемники Гедеона, два Варлаама и Иоасаф, не нашли себе успокоения под сенью собора Софийского; но, со времён знаменитого Рафаила, митрополиты Киевские стали опять постоянно погребаться при своей кафедре. Под ризничною палатою, в юго-западном углу собора, находится усыпальница, где почивают благочестивые иерархи, коими особенно прославился Киев в исходе минувшего столетия: имена Арсения, Гавриила и Самуила навсегда останутся памятны Церкви Киевской. Подле них отдыхают и святители нынешнего столетия Иерофей и Серапион, а последний Евгений, неутомимый по своим трудам, который сохранил нам подвиги своих предшественников и древности своей многовековой епархии, завещал погребсти себя в обновлённом им приделе Сретения. Под левым крылом того же собора покоится и знаменитый проповедник протоиерей Иоанн Леванда, тридцать лет оглашавший своды храма красноречивым словом своим, которое доселе ещё памятно благочестивым жителям первопрестольного Киева.

Я поднялся на хоры чтобы там поклониться двум чудотворным иконам, к коим искони обращено благоговение православных. Одна, в северной галерее, святителя Николая, именуемого Мокрым, прославлена спасением из воды утопавшего младенца; другая, в южной галерее, Купятинской Божией Матери, не менее знаменита своими чудесами, и перенесена была в собор Софийский православными иноками из Пинского монастыря, когда им овладели униаты в половине XVII века. – Прикладываясь к сей иконе, с удивлением услышал я из-за неё молитвенные вздохи и увидел на самом краю хор благочестивую поклонницу; она прилепила свечу свою к порфировым перилам и на коленях усердно молилась чудному изображению Богоматери, что в алтаре, которое представляется издали во всём своём великолепии с этой части хор. – Пречистая Дева точно парит на золотом своём подножии, как бы во глубине неба; Её поднятые к небу руки и молят вместе, и осеняют; ярко горят три звезды на челе и раменах, и выражение молитвы, в отрадных чертах Её, достойно величия Честнейшей Херувим. Ублажаемая всеми родами, Она как бы идёт из глубокого неба, навстречу Её призывающим, и всё кажется ближе и ближе, чем более на Неё смотришь во внутрь алтаря; невольно исторгается из уст сия утренняя песнь: «во храме стояще славы Твоея, на небеси стояти мним; Богородице, дверь небесная, отверзи нам двери милости Твоея».

При выходе из собора Софийского, благосклонно предложил мне отец ключарь осмотреть ещё, по соседству ограды, место древних обителей Ярославовых, святых Георгия и Ирины, которые устроил он в честь своего Ангела и Ангела своей супруги, а несколько далее – Златые врата. Небольшая церковь великомученика, сооружённая императрицею Елизаветой, указывает только место того знаменитого храма святого Георгия, где, по словам летописи Несторовой, столовались, т. е. возводимы были на кафедру все епископы русские; Ярослав установил праздновать освящение его, по всей Российской Церкви, в память своего христианского имени. – Место сие должно быть священно для каждого воина русского, ибо доселе кавалерственный праздник Победоносца, одушевляющего дружины к подвигам ратным, совершается в день, избранный великим Ярославом; рукою великомученика, он указал победные пути сынам своим, во все концы вселенной. – В обители Георгиевой был пострижен и погребён несчастный сын святого Владимира Судислав, который провёл в темнице всё долголетнее царствование Ярослава и освобождён был племянниками только для того, чтобы вздохнуть перед смертью. Теперь же мраморный памятник господаря молдавского Ипсилантия, бедственно скончавшего своё княжение, составляет украшение церкви, где некогда покоился прах развенчанного князя. Ещё недавно несколько развесистых лип живописно осеняли сей новый памятник благочестия Елизаветы; но срублены столетние стражи урочища Ярослава, и обнажённая церковь лишена их прохладной тени.

Против южных ворот Софийской ограды, открыты были в 1832-м году усердием одного из антиквариев киевских, остатки древней обители святой Ирины, засыпанные, вместе с Золотыми вратами Ярослава, земляным валом в исходе XVI века, когда ещё Старый Киев едва был исторгнут из-под владычества Польши. Открыта одна алтарная часть, с полукружием горнего места и каменными палатками по обеим сторонам, где ещё видны места древних гробов; остальное здание доселе под крепостным валом; но несколько древних крестов и окладов, найденных в развалинах церкви, и остаток стенной живописи, изображающий святителя на коленях, с благословляющей рукою, свидетельствуют о благолепии древнего храма. – Ярослав, подражая во всём образцам византийским, соорудив у себя Святую Софию, конечно, пожелал иметь и церковь святой Ирины, бывшую близ Софийской; она доселе существует в Царьграде, но обращена в хранилище оружия, вопреки своему мирному назначению; ибо самое имя Ирины означает по-гречески мир.

И Златые врата были устроены великим Ярославом на память тех Златых врат цареградских, к которым пригвоздил ратный щит свой предок его Олег. Чрез них совершались торжественные въезды князей наших, когда возвращались они с поля битв, часто междоусобных, или вступали, при кликах народных в престольный град свой, чтобы воссесть на престол отеческий. Об них ударился некогда победный меч храброго короля Болеслава, и даже навсегда сохранил следы сего удара. Хан половецкий Боняк дерзнул сорвать с них позлащённую медь в память своих приступов к столице русской, и много мечей, русских и польских, и копий половецких, разразились о медные запоры сих знаменитых врат, доколе не сокрушили их орды монгольские. Вместе со славою Киева прошла и их слава; от златых украшений, давших им громкое имя, от громадного зодчества, следы коего ещё доселе видны, в камнях обрушенного свода, ныне уцелели только две боковые стены: памятник достойный сохранения! – С обеих сторон подымается высокая насыпь вала, в котором зарыты были летописные врата сии; вместе с церковью святой Ирины, и где были обретены тем же ревнителем священной древности. – Образ Казанской Божией Матери, стоявший на остатках врат до 1695-го года, перенесён в убогую Троицкую церковь, которая и доныне существует на Старом Киеве; икона сия Пречистой Девы была единственным воспоминанием церкви Благовещения, которую соорудил великий Ярослав на вершине Златых врат своих; он хотел, чтобы забрала киевские тверды были заступлением Той, Чей образ начертан мозаикой на нерушимой стене Софийской!

Одинокими теперь стоят на пустоте Старого Киева Златые врата сии, возвышавшиеся некогда на самой торжественной из стогн столицы! – Кто взглянет чрез них к северу, на Старый Киев, увидит часть храма Георгиева и высокую колокольню Софийскую; кто взглянет к югу, увидит обширное поле, разрытый вал и овраги, где расселяется новый город, а вдали – великолепное здание, рассадник просвещения, украшенный именем равноапостольного просветителя Руси, и вполне достойный того царственного мановения, по коему внезапно исторгся из окрестной пустыни.

День спустя, во вторник, определённый еженедельно, со времён митрополита Киевского Иоасафа, для чтения сложенного им акафиста над мощами великомученицы Варвары, посетил я златоверхую обитель Михайловскую. Множество народа заблаговременно заняло всё преддверие придельной церкви, где почивает нетленно святая дева Илиопольская, и с трудом мог я проникнуть на хоры; с их вершины открылось мне трогательное и величественное зрелище. – Посреди церкви, исполненной усердными богомольцами, возвышался, как бы некий благодатный остров, из шумного моря человеческих волн, среброкованый стол, под раззолочённою сенью, и на нем, в драгоценной раке, сокровище мощей великомученицы. Открыта была рака, и под богатейшим покровом покоилось нетленное тело, но вместо девственной главы, отсечённой жестоким родителем, приставлена была к изголовью великолепная икона, вся в алмазах, обыкновенно висящая над царскими дверьми сего придела, на коей изображен небесный лик пострадавшей. Взирая на сию прекрасную икону, думаешь видеть великомученицу, которая как будто приподняла из раки ангельскую главу свою и, сквозь смертный сон, приветствует лики, воспевающие на земле её страдания, воспетые Ангелами в небесах. Святитель в облачении стоял, окружённый своим клиром, на ступенях пред ракой, и в руках диаконов горели светильники, коими от времени до времени осенял он народ; облака фимиама подымались из кадильниц и возвышались между столпами великолепной сени, как знамение возношения на небо молитвы усердных богомольцев; а между тем внятно оглашалось, из уст святителя, всё житие великомученицы, в словах и песнях её акафиста, и на каждое земное её страдание откликались лики, как бы из глубины неба: «Радуйся, Варваро, невесто Христова прекрасная!»

Трогательна повесть краткого жития и долгих мучений сей юной, но доблестной невесты Небесного Жениха, и не напрасно Церковь влагает ей в уста пламенные слова её божественной любви: «Агница твоя, Христе, Варвара, зовет велиим гласом: Тебе Женише мой люблю, и Тебе ищущи страдальчествую и сраспинаюся, и спогребаюся крещению Твоему, и стражду Тебе ради, яко да царствую в Тебе, и умираю за Тя, да и живу с Тобою; но, яко жертву непорочную, приими мя с любовию спожершуюся Тебе».

Единственная дочь именитого язычника Диоскора, рождённая во граде солнца и наученная поклоняться светилам, как некогда волхвы, звездою научилась поклоняться Солнцу Правды, и над нею сбылись слова апостола Павла: что невидимая Божия, Его присносущная сила и Божество, видимы нам бывают чрез рассматривание тварей (Рим.1:20). – Заключённая отцом своим на высокий столп, чтобы никто не взирал на её земную красоту, сама она возвела очи на красоту небесной тверди, и, расспрашивая у язычников окружавших её: кто столь дивно устроил весь чин вселенной, не хотела верить, чтобы бездушные идолы были её творцами. Тогда коснулась чистого сердца её благодать Божия: ибо созерцание Бога есть одно из блаженств, обещанных чистым сердцам. С тех пор уже мысль о Боге её не оставляла, доколе небесный учитель, Дух Святой, не дал ей земного наставника в христианском пресвитере, который открыл ей все таинства нашего спасения и втайне возродил водою крещения. Это случилось во время отсутствия её отца; напрасно предлагая дочери, уже достигшей полного возраста, самых именитых женихов, он предоставил ей наконец полную свободу в образе жизни, но не мог предполагать, какого жениха изберёт себе святая Варвара.

Безумною яростью разгорелось сердце Диоскора, когда узнал он о нечаянном обращении своей дочери от тьмы язычества к свету Христову: умножение света, в устрояемой им купальне, обличило ему духовное просвещение девы; ибо она, исполненная благоговения к таинству Пресвятой Троицы, велела сооружавшим здание устроить три окна вместо двух назначенных отцом, и сама изобразила перстом своим крест на мраморном водоёме. Спрошенная Диоскором о тройственном свете, святая Варвара исповедала пред ним Троицу Единосущную, Отца, Сына и Святого Духа, и осудила немощь его идолов, которых сокрушил крест распятого Господа Славы. Раздражённый, в бешенстве схватил меч и устремился за дочерью, но она укрылась от него в расселинах камней; Господь хотел спасти многих зрелищем её страданий, и потому допустил жестокому отцу обрести её в пещере. Истомив дочь свою биением, голодом и жаждою в душной темнице, он предал её наконец в руки столь же суровых судей и требовал, чтобы её судили, как отступницу веры отеческой. Игемон думал совратить её сперва кроткими советами, потом угрозами; но видя непреклонность исповедницы Христовой, велел терзать её воловьими жилами, доколе вся земля вокруг не обагрилась её невинною кровью; тем мужественнее становилась дева, чем более умножались её муки. Брошенная в темницу, вся в ранах, она вышла из неё исцелённою, на другое утро, как бы из брачного чертога, для новых ран; ожесточённые мучители требовали от неё опять жертвоприношения своим идолам, и опять услышали доблестное исповедание того же великого имени Христова, пред коим преклоняется всякое колено небесных, земных и преисподних: ибо нет другого имени под небесами, чрез которое бы можно было спастись. Разъярённый игемон велел повесить на древе обнажённую мученицу, строгать тело её железными когтями, опалять истерзанные ребра горящими свечами, и бить в нежную главу молотом; всё одолела укрепляемая свыше Варвара, и даже некая робкая жена, именем Иулиания, одушевясь тем же мужеством, при зрелище её страданий, дерзнула в лицо укорить жестокого игемона и разделила участь великомученицы. Обеих, для большего поругания, послал он обнажёнными по стогнам города; но Господь, покрывающий облаками небо, осенил и их невидимым покровом от наглых взоров; наконец когда нечестивый судья осудил их на смертную казнь, сам неистовый отец вызвался быть исполнителем приговора и не пощадил собственного рождения. Она же, великодушная дочь, преклонив колена, молила Небесного Жениха своего, сияющего солнцем Своим на злых и на добрых, сотворить милость каждому человеку, который с верою воспомянет её страдания, да не приблизится к нему лютая болезнь и не восхитит его внезапная смерть, и под мечом отвергшего её родителя предала дух свой восприявшему её Небесному Отцу.

Дивная судьба священных мощей великомученицы! – Из родственного Илиополиса приплыла она в Царьград и оттоле последовала за соименною ей царевною греческою, супругою великого князя Святополка, в новопросвещённый верою Киев, где устроилась для неё златоверхая обитель. Настала гроза монгольская и скрыты были мощи под ступенями столпа церковного: миновала гроза, и вот они опять воссияли из-под спуда, и проливают благодать исцелений на притекающих к ним с верою и любовью. По окончании акафиста преосвященный Викарий митрополии Киевской совершил Божественную литургию и говорил назидательное слово. Народ устремился к святым мощам, и я также обменял золотое кольцо с нетленного перста сей небесной невесты, обручившейся на вечное Царство с Божественным своим Женихом. Потом посетил я преосвященного в его кельях, и, после приятной беседы, испросил у него дозволение осмотреть древнюю его обитель, которая служила одно время и кафедрою митрополитам Киевским, когда униаты похитили у них собор Софийский; теперь же назначена местопребыванием их викариев, епископов Чигиринских.

Ещё первый митрополит Киевский Михаил в исходе X века поселил иноков на горе, дотоле называвшейся Чёртовым Беремищем, по соседству идола Перуна, и по тем языческим требищам, какие на ней совершались. Он построил там деревянную церковь во имя своего Ангела, ибо Архистратиг Небесных Сил представляется сокрушителем преисподних; престол во имя его свидетельствовал о победе, одержанной над царством тьмы, на самом месте её владычества. – Внук великого Ярослава, Святополк Изяславич, названный во святом крещении Михаилом, воздвигнул во имя своего Ангела великолепную каменную церковь на месте деревянной, и она прозвана, равно как и вся обитель, Златоверхою, от пятнадцати златокованых глав своих. – Подражая славному делу в устройстве внутреннем нового храма, Святополк украсил мозаикой стены алтаря; и остатки Тайной Вечери, совершенно сходной с Софийскою, с такими же греческими надписями над горним местом, свидетельствуют о древнем великолепии храма; но это одно лишь уцелело от священной старины, ибо обитель Михайловская много пострадала при разорении монгольском.

По обе стороны переднего притвора главной церкви ещё видны в стенах признаки гробниц, и полагают, что здесь погребены храмоздатель великий князь Святополк, а напротив его супруга, греческая царевна Варвара, дочь Комнинов, принесшая с собою сокровище мощей великомученицы в новое своё отечество. Три боковых придела: с северной стороны, во имя святой великомученицы Варвары, где почивают её мощи, и два с южной, Введения во храм Божией Матери и великомученицы Екатерины, устроены не ранее XVII века. И в сем приделе есть частицы святых мощей мучеников Пантелеимона и Харлампия, и епископа Тримифунтского Спиридона. В соборной церкви за правым клиросом благоговейно притекают граждане киевские к чудотворной иконе Божией Матери, именуемой Новодворскою. Богато раззолочён иконостас главного алтаря; но лучшее его украшение есть храмовая икона Архистратига Михаила, великолепно украшенная драгоценными каменьями; ею ознаменовалось благочестие императора Александра, в залог благодарности к Господу, спасшему его державу от нашествия иноплеменных. Возвратясь победителем из умиренной им Западной Европы, он принес в колыбель веры отеческой, в древнюю обитель Архистратига Небесных Сил, сию драгоценную икону того невидимого вождя, который руководил путём побед полки русские, от зарева родной столицы до пощажённой им столицы врагов.

По правую сторону Михайловского собора находится, на монастырском дворе, каменная трапезная церковь Иоанна Богослова, заменившая женскую обитель того же имени. Она основана была в 1621-м году митрополитом Иовом Борецким, которого после долгого запустения митрополии Киевской, посвятил Патриарх Иерусалимский Феофан; в Златоверхой обители на время основалась тогда кафедра Киевская, по гонениям униатским. Престарелая супруга Иова была первою игумениею девичьего монастыря, существовавшего целое столетие, в такой смежности со Златоверхим, по древнему обычаю, когда мужские и женские обители находились под одним настоятельством. – Недавно при строении ограды Михайловской открыто было на возвышенном месте к юго-востоку каменное основание нескольких церквей, полагают, что это остатки мужского Дмитриевского монастыря, от которого и сама дорога с Крещатика на Подол называлась Димитриевским взвозом. – Смежность сих развалин со Златоверхою обителью доказывает ещё, в какой тесноте воздвигались в древности священные здания, одно близ другого. Сын великого Ярослава Изяслав, в святом крещении Димитрий, мало достойный знаменитого отца своего, соорудил в 1081-м году обитель Димитриевскую, надеясь богатствами её привлечь многих иноков из Лавры Печерской от гонимого им Антония; но, как говорит преподобный Нестор: «многие монастыри от князей и бояр и богатства поставлены, но не таковы они как те, которые поставлены слезами и пощением, молитвою и бдением». Сын Изяслава Ярополк, убитый изменнически одним из своих оруженосцев, после междоусобной брани с дядей Всеволодом, погребён был в обители, созданной его отцом. Митрополит Иоанн и великий князь, с сыном своим Мономахом, встретили с плачем тело убиенного и положили при церкви верховных апостол, которую сам он начал сооружать, но не успел окончить.

Крайний холм горы, по соседству Димитриева монастыря, на котором вероятно в древности стоял также кумир, назывался Крещатицким беремищем и впоследствии Кучинскою горою, от имени владетеля; – место сие слыло околдованным в народе. Страшные рассказы о ночных явлениях злых духов сохранились в преданиях народных, которые свидетельствуют истину событий летописных о низвержении идола, здесь некогда стоявшего; ибо, по словам летописи, не даром плакал Перун, когда влекли его с Чертова беремища в глубокий Днепр.

Осмотрев таким образом всё, что доселе существует примечательного на Старом Киеве, искал я и следы давно минувшего, ещё взывающего из недр земли гласом своих развалин, или уже только сохранённого одною памятью славных событий. Судное слово: «ибо прах ты и в прах возвратишься» (Быт.3:19) глубоко сбылось над поколениями и зданиями Старого Киева; слоем камней и костей, обозначены, в недрах земных, лета их и мимопротекшие над ними века: где бы ни коснулся заступ – везде могилы! каких бы новых оснований ни хотели ископать на летописной земле сей: дома ли молитвы, или частного жилища, или охранной бойницы, везде проглянут остатки бывших, давно уже стёртых с лица земли, и поглотившая их смерть оскалит свои каменные зубы, как бы в горькую насмешку новому поколению, ищущему себе основы на такой бездне минувшего. – Осыплется ли вал, которым столько раз обносили Старый Киев, и вот выглянут из-под него Златые врата Ярослава, памятник его могущества и величия Киева, или врата Батыевы, горькая память разорения монгольского. То мирный храм Ирины, со своими усыпальницами обретённый чрез столько лет забвения, начинает опять отогревать, на родном солнце Киева, прах своих усопших; то древняя Десятинная церковь на время раскроет тайны своих подземных сводов, чтобы опять укрыться под щит нового храма, хотя не достигшего до её широких размеров, однако осенившего благоговейно её священные останки; или, из-под горы Перуновой, вымываются живыми ключами, украшения мёртвых кумиров, которые ещё блюдёт Киев, как в тайнике, вместе с костями их сокрушителей, в материнской утробе своих гор. – Киев, колыбель нашей веры, новый Сион наш, подобно древнему, есть град великого Царя, и к нему может также относиться псаломный стих сей: «Горы окрест Иерусалима, а Господь окрест народа Своего отныне и вовек» (Пс.124:2)!

На четыре неравные части разделён Старый Киев со своими отдельными холмами и зданиями. Вся обрывистая гора, на которой стоит он, возвышается, как крутоберегий остров, из глубины окружающих его долин, неприступный только со стороны Днепра, более отлогий с других сторон. На самой вершине его теснились в малом городке древние князья, там, где ныне церковь Первозванного; это есть первое отделение Старого Киева, искони обнесённое валом, и к нему принадлежала также верхняя часть Михайловского, а нижняя его половина укреплена только в позднейшие времена. Ярослав много распространил к западу столицу свою, соорудив митрополию и две обители, на поле битвы с печенегами; но ещё долго находилась вне ограды Старого Киева глубокая долина, живописно врезавшаяся в недра горы киевской; она слыла в древности Перевесищем, потому что лежит на скате Старого Киева. Из ограды Михайловской вступил я опять на летописную почву древнейшего населения Старого Киева.

Здесь, между монастырём и церковью Трёх Святителей, ещё сохранилась отлогость бывшего Боричева взвоза, где основался Кий, князь Полянский, давший своё истинное или баснословное имя, вместе с братьями и сестрою, месту их жительства и окрестным урочищам. Здесь начало Киева и современных ему названий: Щековицы, горы Олеговой, и Хоревицы, горы Ольгиной, и реки Лыбеди, доселе сохранивших те имена, какими искони огласила их Русь. Ещё тогда речка Почайна, ныне поглощённая Днепром, протекала у подошвы горы киевской, и на устье её, где теперь Крещатик, были пристань и перевоз через Днепр. – Вверх сего Боричева взвоза, киевляне несли в ладьях надменных послов древлянских, приходивших сватать за своего князя языческую Ольгу, после убиения её супруга, и вниз, по той же дороге, влачим был, по слову Владимирову, кумир Перунов, гордо возвышавшийся на соседнем холме. Вот и церковь Трёхсвятительская, сооружённая святым князем, в честь Ангела своего великого Василия, на том месте, где некогда князь тьмы, в лице Перуна, требовал от него идольских жертв и даже крови мученической.

Божественная Кровь приносилась в ней, за спасение уверовавших в Бога Владимирова, когда в первый раз удостоился я взойти в её священную внутренность. Царские врата были отверсты и с ними небо; священник стоял во вратах, с Чашею в руках и возглашал: «со страхом Божиим и верою приступите». Немного молитвенников было в храме, все они поверглись ниц у дверей царских, и с ними я, поражённый зрелищем святыни; служитель алтаря, благословив паству, по древнему благочестивому обычаю Малороссии, прикоснулся священною Чашею, к главам нашим, когда опять возгласил: «всегда, ныне и присно и во веки веков». – Такая необъятная вечность, такая дивная Пасха, которой будем ещё искренне приобщаться, в невечернем дне Царствия Христова, сретила меня на том месте, где совершал свою первую Пасху равноапостольный князь, очищенный от грехов язычества, и сердце моё исполнилось радостным чувством благодарности к сему великому просветителю нашего отечества.

Первобытная церковь Владимирова была, вероятно, деревянная, по скорости устроения; но впоследствии её заменили каменною благочестивые князья Киева, ибо, после разорения Батыева, остались каменные её развалины. В бедственном запустении оставалась она до XVII века, когда восстановил её митрополит Пётр Могила, движимый ревностью к святости места и памяти основателя. В последний раз ещё обновлена она, в исходе того же века, и по желанию усердствовавших, переименована Трёхсвятительскою, ибо в числе сих иерархов и великий Василий. В северо-восточной стене сей церкви доселе сохранились кирпичи древней работы, свидетельствующие, что эта часть здания уцелела от разорения монгольского.

Около сей древнейшей церкви Старого Киева предполагают и первобытное жилище великого князя, которое уже во времена Нестора перенесено было на иное место; ибо он говорит в летописи своей, что «двор княжеский был прежде в городе там, где при нём стоял двор Вротиславль и Чудин». – Место, противолежащее церквам Десятинной и Трёхсвятительской, как находящееся посредине древнейшего населения Старого Киева, по всей вероятности, было занято палатами его возвеличившихся властителей; но, судя по описанию Нестора, нет сомнения, что каменный терем Ольги стоял на месте нынешней Андреевской церкви; он указывает его позади Десятинной, над самою горою и оттоле точно могла видеть княгиня, как несли послов древлянских, с Почайны по Боричеву взвозу, и любоваться живописною долиною, которая расстилается вверх по Днепру, до любимого села её Вышгорода, на горе Хоревице.

Около бывших княжих палат на Старом Киеве, где и теперь находятся много щебня и костей, должно искать двух обителей княжеских, женской и мужской, основанных властителями Киева, по соседству дворца их, дабы присные их, сыны и дочери, могли постригаться близко дома родительского, и сами они обретали бы себе последний приют недалеко от своего жилища, под сенью неумолкаемых молитв иноческих. Это Андреевский или Янчин монастырь, и Феодоровский или Вотч, т. е. Отчий. Всеволод, сын Ярослава, заложил на Старом Киеве в 1086-м году первую церковь во имя Первозванного, и при ней устроил обитель для дочери своей Анны или Янки, которая подала пример пострижения княжеским дщерям, и собрав около себя девиц, сама обучала их пению, чтению Священного Писания и полезным искусствам. Там погребена была и супруга Всеволода, княжна половецкая Анна, и, вероятно, погребались прочие особы княжеского дома, о коих, однако, молчат летописи; но из мужской отрасли Ярослава они упоминают только о погребении в Янкиной обители сына Мономахова, второго великого князя Ярополка, и сына Боголюбского Владимира, удельного князя Дорогобужского.

Напротив того, мужской монастырь прославился погребением князей, великих и удельных, и доселе открываются в частных домах, к югу от Десятинной церкви погребные провалы и склепы, вероятно, ему принадлежавшие. Сын Мономаха, великий князь Мстислав, прозванный Великим, заложил в 1122-м году каменную церковь, во имя великомученика Феодора Тирона, и около него устроил впоследствии монастырь мужской, который дети его привыкли называть отеческим или Вотчим. Сам основатель Мстислав, лучший из сыновей Мономаха, обновил собою княжескую усыпальницу своего племени, и 35 лет спустя рядом с ним возлёг храбрый, но многомятежный сын его Изяслав, княжение коего ознаменовало столькими бурями воинскими бедствующую столицу; ибо это было время самого сильного разгара междоусобий Ольговичей с Мономаховичами. Братья его, великие князья Ростислав и Мстислав, и удельный Владимир, и сын Ярополка, другой Изяслав князь Луцкий, один за другим, после многих браней, спустились под мирные своды Отчей обители, где смерть примирила и уравняла всех.

Но сия тихая обитель, усыпальница ратных князей, была однажды свидетельницею горького зрелища их междоусобий. Самый несчастный из всех Ольговичей, Игорь, кроткий и праведный, после шестинедельного княжения на престоле киевском, был свергнут племянником своим Изяславом, внуком Мономаха, и переходя из темницы в темницу, испросил себе наконец мирный приют в кельях Отчего монастыря. Игорь постригся, и, казалось, ангельский образ, отрешивший его от суеты мирской и всякого земного величия, должен был оградить и от сопряжённой с ними опасности: – совершилось противное, и пролилась невинная кровь его! Братья Ольговичи вступились за невольного инока, которому стены монастыря служили вместе и оградою темничною; великий князь Изяслав, вызванный ими, как бы на совещание в Чернигов, заблаговременно узнал о готовившейся измене, и послал известить о том в Киев брата Владимира, митрополита Климента и народное вече. – Возмутился народ: Ольговичи готовят гибель нашему князю! воскликнула буйная толпа: убьем Игоря! и в слепом порыве ярости, устремилась в монастырь его. Напрасно возбранял Владыка, напрасно князь Владимир, на борзом коне, хотел обскакать разъярённых, чтобы спасти единокровного; толпа заградила ему дорогу. Игорь, ничего не подозревая, стоял в церкви, перед иконою Богоматери и слушал Божественную литургию. Буйная чернь, не уважая святости места и сана, извлекла инока из храма и ограды; смятённый Владимир встретил мучителей и жертву, уже во вратах. «Брат мой, куда?» – воскликнул к нему болезненно Игорь; Владимир, соскочив с коня, покрыл его иноческую рясу своею княжеской мантией, взывая к народу: «братья, не могите делать зла, не убивайте Игоря». – Сам, осыпаемый ударами, вместе с мучеником, он с трудом довёл его до двора матери своей и ринулся в ворота, надеясь, что уважат хотя жилище великой княгини; но ничего не пощадила неистовая чернь, разбила ворота дома княжеского, и в сенях, на самых ступенях, умертвила Игоря: и князь, и инок, всё было забыто в убиенном, виделся один Ольгович; обнажённого повлекли за ноги сквозь торжище до Десятинной церкви, а оттоле, бросив его на случившуюся телегу, свезли на Подол: – тогда только остыла безумная ярость. Князь Владимир послал сказать народу: «вот, вы уже убили Игоря, дайте хоть похоронить тело его»; народ же, опамятовавшись, слагал вину на Ольговичей, умысливших злое на их князя. – Невинный страдалец пролежал ночь в новгородской часовне: утром митрополит послал игумена той обители, где провел Игорь остаток горьких дней своих, предать с честью священные останки, в церкви святого Симеона, что была на скате Старого Киева к Подолу. Церковь причла его к лику святых своих заступников, вместе с первыми страстотерпцами русскими Борисом и Глебом, столь же неправедно убиенными, и доселе призывается молитвенно имя Игоря в храмах древней столицы, близ самого места его убиения.

Позади бывшей обители Отчей, должно искать и древних ворот Батыевых, которые находились во внутренности города, на пути от Десятинной церкви к Святой Софии, и так названы, быть может оттого, что башни их разорены завоевателем монгольским; остатки сих башен ещё видны были до исхода прошедшего столетия.

Вот наконец и славная Десятинная церковь святого Владимира, начало и венец всех священных зданий Старого Киева, прежде всех сооружённая благоверным князем, и ныне после всех обновлённая, из малого уцелевшего придела и обширных развалин. Просветитель Руси не пощадил трудов и сокровищ для сооружения достойного храма Господу, просветившему его духовную и телесную тьму; в самый год своего крещения, в исходе X века, рукою опытных художников греческих, начал он сооружение первой соборной церкви в своей столице. Владимир посвятил её Пречистой Деве, празднуя честный Собор Её, на другой день спасительного Рождества Сына Её и Бога, и определил десятую часть своих доходов на поддержание нового храма, отчего и сохранилось ему название Десятинного. Туда перенёс он блаженные останки своей бабки, великой княгини Ольги, от которой почерпнул первые начатки христианства; там похоронил и благоверную супругу Анну, греческую царевну, утверждавшую его на пути спасения, и сам упокоился наконец под сенью той же церкви. Сын его Ярослав, движимый благочестием к памяти усопших, вырыл кости дядей своих Ярополка и Олега, убиенных ещё в язычестве, и окрестив торжественно, положил в церкви Десятинной, где опочил и великий отец; а сам отошёл на смертный покой под сенью собственного храма Софийского. Но внук его Изяслав, столько раз обуреваемый врагами и единокровными, на колеблемом отовсюду престоле киевском, и правнук Ростислав, в юности умерший, последний из князей, положены в основаниях Десятинной церкви, которая с тех пор перестала быть усыпальницею племени Владимирова.

Место, избранное святым князем для сооружения храма, было ему горько памятно мученической смертью двух христианских варягов, Феодора и Иоанна, из коих сын, прекрасный лицом юноша, назначен был по жребию в жертву Перуна, а нежный отец, не хотевший его выдать, вместе с ним погиб от ярости народной. Это были единственные жертвы, пострадавшие на Руси до водворения христианства, и на их костях соорудил равноапостольный князь соборное святилище, которое великолепно украсил мозаикой и иконами корсунскими; но лучшим его сокровищем были святые мощи Климента, епископа Римского, и в честь его находился придел в Десятинной церкви. – Все сии сокровища, дважды расхищенные Ольговичами и при великом князе Рюрике, исчезли при разорении монгольском вместе с храмом; ибо к нему примыкала городская стена Старого Киева и около него кипел самый жестокий бой. От всего храма остался только один южный придел святителя Николая с частью церковной стены. В таком ужасном запустении брошены были священные развалины в течение четырёх веков, тяжких для Киева, игом татарским и литовским, доколе не явился наконец обновитель, сам рода княжеского, в митре святительской. Ревностный митрополит Пётр Могила не вынес зрелища развалин престольного своего города, и всё, что только могла восстановить рука его, в краткое его правление, – восстановила. Он пристроил к остаткам Десятинным малую церковь, частью каменную, частью деревянную, во имя Рождества Богоматери, с приделом верховных апостол в верхнем ярусе. Несколько неизвестных греческих письмен, иссечённых на диком камне, выставлены были между кирпичами новой церкви, над южным окном, во свидетельство её древности, как тайные руны, которые обретает путник на пустынных скалах скандинавских. Там стало опять совершаться Богослужение, прерванное четырьмя веками запустения; прочая же часть обширных развалин оставалась под землёю до наших времён. – Ещё прежде сооружения церкви, митрополит, имевший обычай посещать каждую субботу разные храмы своей паствы, пришёл помолиться и над остатками Десятинной церкви, в убогом Её приделе святителя Николая. Когда же, по выходе из храма, обозревал его окружность, он нечаянно увидел в близком расстоянии небольшую яму, и приказал глубже её разрыть; но сколь велико было утешение благочестивого Пастыря, когда он открыл два мраморные гроба и узнал по их надписям, что в них покоились святой Владимир и его супруга. С благоговением перенёс он нетленную главу просветителя Руси в древнюю его церковь, на Берестове, где был некогда княжеский дворец, а наконец и в самую Лавру, ибо не безопасен был Киев от набегов крымских.

Протекло ещё два столетия после убогого, хотя и благоговейного обновления церкви Десятинной, и вот, уже в наше время, одному из жителей Киева пришла благочестивая мысль восстановить совершенно древнюю церковь святого Владимира из вековых её развалин; в 1823-м году раскрыто было под землёю обширное основание, и опять явился на свет древний чертёж внутренних и внешних стен храма; с тремя полукружиями алтаря, из которых средний резко выдавался вперёд, и с двумя приделами в трапезе, где выложены были диким камнем места для гробниц. Весь помост под алтарем ещё сохранил свою мозаику разноцветного мрамора и грудою на нём лежало множество мозаики, обвалившейся с купола и стен; 26 сажен в длину и 16 в ширину составляли размер древнего здания. Между многими обломками мраморов найдена была надгробная доска без надписи, разбитая на три куска, а при вторичном исследовании развалин открыли ещё две гробницы из каменных фиолетовых плит: одна без всяких украшений, а другая с богатой резьбой наподобие Ярославовой. Она находится теперь в земле, вне нового здания, с юго-западной стороны; но первая, которую должно предполагать Владимировою, ибо открыта в том же самом месте, где и митрополит Пётр обрёл честную главу равноапостольного князя, взошла под алтарную часть храма, и над нею устроена, с правой стороны иконостаса, великолепная гробница просветителя Руси, с серебряными изваяниями. Мозаики и древности, найденные в основании Десятинной церкви, хранятся в главном алтаре, и в стены храма вложены камни с письменами греческими, уцелевшие от давних времён. Новое здание сооружено по возможности в византийском вкусе, с двумя приделами, во имя святого Владимира и чудотворца Николая, и хотя оно несходно с прежним чертежом Десятинной церкви, однако должно быть драгоценно для каждого русского, как воспоминание древнего святилища, воскресшего из развалин.

Итак, вот всё, что осталось нам от Старого Киева, где некогда с такою славою княжили князья русские! – Но кто подымет предо мною пелену минувшего? кто вызовет из тьмы времён события, давно былые, и лица давно безличные, чтобы хотя их памятью оживить мёртвое урочище! – Первые восстают из мрака три брата и сестра, давшие имена свои местам дотоле безымянным: это начало Киева. Вот Кий сидит на горе своей, взимая дани с переходящих Днепр, и всё опять погружается во мрак на несколько столетий. – Плывут с севера, вниз по Днепру, ладьи варяжские и покоряется Киев Оскольду; плывут они с юга, вверх по Днепру, искушённые бурею под Царьградом, и приносят с собою начатки веры Христовой. – Опять ладьи с севера: в них завоеватель Олег с младенцем Игорем, и падает Оскольд на берегу Днепра, там, где доселе место слывёт его могилою; почесть громкой могилы ожидает и победоносного Олега, в новой его столице: брат Кия уступает ему целую гору свою Скавицу, в надгробный курган, как бы некую пирамиду фараонов. Вот и языческая Ольга, полная славных деяний того, чьё носит имя, женской рукою крепко держит бразды правления, мстит соседям за малодушие и смерть супруга; но вот и та же христианская Ольга, достойная блаженной царицы, которой восприяла имя во святой купели, внушает первые начатки христианства юному внуку и готовит просвещение Руси.

Ратно княжение Святослава: земля ему – ложе, седло – изголовье, звёздное небо – покров; костьми хочет он лечь, дабы не посрамить землю русскую, но не на синем Днепре, а на красном берегу Дуная; а между тем печенеги облегают его столицу, мать и дети в осаде; юноша русский обманывает врагов, с уздою в руках ищет коня, чрез весь стан их, и переплыв Днепр, кличет на помощь воеводу Святослава; ещё немного и князь печенежский пьёт из черепа русского князя! – Опять три брата хотят княжить в Киеве; но уже нет меж ними мира, как между тремя первыми; другой Олег и Ярополк падают в единокровной брани; Владимир сквернит идольскими требищами горы киевские, на коих скоро должна воссиять благодать Божия, по слову апостола, и он же сам очистит их от кумиров, ибо на него указал Первозванный. – Совет в княжеском тереме; послы иноверные предлагают каждый свою веру, послы Владимировы избирают греческую; сердце его уже давно к ней расположено, имя Ольги решает недоумение бояр. Опять и в последний раз, закипел судами русскими греческий путь и, тою же стезёю, возвращается из покорённой Корсуни, уже просвещённый верою князь; с ним святые иконы и мощи, с ним епископ и пресвитеры, и греческая царевна его супруга. Изменяет лицо своё Киев: – Перун, алкавший жертв, влечётся вниз по Боричеву взвозу, в глубокий Днепр, и плывёт до Выдубичей, при последних кликах языческих; первая церковь встаёт на холме его, первая обитель – подле холма, храм Десятинный великолепно сооружается на горах киевских, и десятина всея Руси ему обречена; в тихих водах Почайны крестит благоверный князь двенадцать сыновей своих, в широких волнах Днепра крестит весь народ, и Днепр уносит с собою древнее язычество Руси; новое благодатное племя восходит, из животочной купели, и равноапостольный просветитель молит Господа утвердить православие в его царстве.

Славно княжение Владимира, осенённое крестом по всей Руси; но едва лишь смежились очи его, в уединении села Берестова, как пролилась, от руки братней, кровь двух сыновей его, первых страстотерпцев русских, Бориса и Глеба. – Киев впервые видит в стенах своих дружины надменных ляхов; меч Болеслава иззубрился на Златых вратах; но является великий мститель за честь русскую и кровь братьев, с полками славянскими Новгорода, и падает с престола братоубийца Святополк, с ним удаляются ляхи; опять в одну мощную десницу собралась вся обширная Русь. Ярослав благовластный, высоко сидит на престоле киевском; ему покоряются народы, от моря Балтийского до моря Чёрного. – Величественно возрастает и Святая София Цареградская на горах киевских, а между тем, в пещерах варяжских, затеплилась уже священная лампада Антония, и из его тесного вертепа расширяется великая Лавра Печерская.

Опять три брата, роковое число для Киева, и опять междоусобие. – Малодушествует Изяслав и бежит в Ляхи; Святослав владеет престолом братним до ранней своей кончины, обличаемый отшельниками Антонием и Феодосием за похищение достояния братнего; а кроткий Всеволод терпит, доколе не возвратился с чужбины законный князь и не пал в междоусобной битве; между тем половцы грабят землю русскую; хан их Боняк срывает листы с золотых ворот Ярославлих и грабит Лавру; но вот обрёлся на полвека крепкий подвижник в земле русской, примиритель князей и бич половцев. Сын Всеволода, Мономах, господствует над всею Русью, сперва из Переяславского своего удела, а потом из Киева; он прикрывает мужеством своим малодушие великого князя Святополка и укрощает князей, под стенами столицы, жаждущих отомстить ему за жестокое ослепление Василька. Он же созывает дружественные их сеймы в Любече, и хочет вновь собрать разъединившуюся державу; но только одно могущественное лицо его может одолевать столько браней, готовых возникнуть. Мономах, со славою, отходит к предкам, в путь всех земнородных, завещая мир – и возгорается брань; рано следует за ним храбрый сын Мстислав; сильное племя князей Черниговских ищет старейшинства на престоле Киевском, и вот, на полтораста лет, запылала междоусобная кровавая война между родом Ольговичей и родом Мономаховичей.

Исполинское лицо сей единокровной рати, ярко освещённое её заревом, Изяслав, внук Мономаха, дважды свергаемый с престола, то силою Ольговичей, то рукою собственного дяди, Долгорукого, и его крепкого сына Боголюбского. Он заслоняет себя призраком другого слабого дяди, Вячеслава, и в силе мужества умирает внезапно, на горько добытом престоле; кровь схимника Игоря подмыла престол сей, хотя и невинен в её пролитии Изяслав; но уже Ольговичи не могут простить её потомству Мономаха. С его младшим сыном, Долгоруким, падает слава великого княжения, и Суздаль господствует над Киевом, в лице Боголюбского; но ещё князья оспаривают друг у друга древнюю столицу и грабят её богатства. Изяслав Черниговский, на краткое время бывший великим князем, хочет опять добыть престол и движет к Киеву орды половецкие; перейдя под Вышгородом Днепр, он стремится, вдоль Оболонья, к укреплённому Подолу; жестокие наёмники врываются в нижний город, жители верхнего едва отсиделись за своими стенами от напора вражеского. Протекло девять лет, и Старый Киев испытал ту же участь: одиннадцать Ольговичей, по зову Боголюбского, идут мстить за его личную обиду брату великого Изяслава, Мстиславу Киевскому, и к стыду имени русского, три дня расхищают древнюю столицу дружины княжеские. – Это первое её разорение; близко второе и третье, уже последнее, ибо ничего не останется после монголов. – Безрассудный Рюрик, невольно постриженный зятем своим, Романом Галицким, сам выдаёт столицу жестоким союзникам и диким половцам, чтобы только опять изменить мантию иноческую на великокняжескую; расхищены все храмы и обители, и даже гробы мёртвых, на улицах течёт кровь старцев и младенцев, юноши и девы в оковах влекутся на чужбину; пламя свирепствует по всему городу и более месяца длится страшное опустошение: – это князь инок дико празднует своё воцарение; плач во всей Руси по престольному граду; ещё немного, и уже некому будет плакать посреди всеобщих развалин!

Вот подвигается туча монгольская! – Долго ходит она по небосклону бедствующей отчизны, и, наконец, страшно разражается над Киевом. Есть ещё князья, алчущие его престола, но уже нет меж ними защитников в час гибели. Михаил Черниговский, будущий исповедник и мученик, оставляет Киев, чтобы искать помощи в Венгрии; новый властитель, из рода Смоленских, Ростислав, изгоняется Даниилом Галицким, и сам Даниил, видя страшное нашествие монголов, бежит также в Венгрию, вверив столицу свою храброму боярину Димитрию: – так, в роковую минуту, нет ни одного князя в престольном городе, и сиротствует мать городов русских. Уже грозный завоеватель Батый, слышал о великих сокровищах Киева и посылал заблаговременно внука Чингисханова, Мангу, издали осмотреть его. – Дикий ордынец с противоположного берега Днепра окинул жадным взором древнюю столицу и изумился крепким стенам её на неприступных горах; он подивился множеству златоверхих храмов и обителей, и послал требовать добровольной сдачи. – С гордостью отвергли малодушное предложение старшие сыны Руси и даже обагрили себя кровью послов ордынских: отселе не осталось уже никакой надежды на мир или пощаду; предстояла одна неминуемая гибель, и она постигла. Батый приблизился, со своими несметными полчищами, со стороны дебрей.

Над Киевом носилась смерть, ужас без малодушия в стенах его; от дикого вопля татар, от рёва волов и верблюдов, от ратного ржания коней, от скрипа огромного обоза, едва могли слышать друг друга граждане Киева; они уже сказали себе последнее слово: умрём за Святую Софию! Напрасно пленный ордынец страшит их именами всех богатырей, прославленных разорением царств Дальнего Востока, и всею грозною семьей Чингисхана: – народ киевский смотрит на боярина Димитрия, Димитрий – на Святую Софию и Десятинную церковь, и возгорается сеча, и отражаются приступы. От ворот Лядских, со стороны дебри, главная опасность; там день и ночь стенобитные орудия сокрушают твердыни; падает наконец ограда; весь город Ярослава, с его Святой Софией и Златыми вратами, уже в руках диких врагов; но ещё остаётся древний город Владимира; на самых стогнах кипит жестокая сеча, камни летят из домов, стрелы влетают в окна, и о врата ломаются копья, кровь льётся рекою; мужественный Димитрий отступает с дружиною, в старый город, и ограждается тыном около Десятинной церкви; там главная святыня, там все сокровища, туда стеклись и граждане Киева, с жёнами и детьми, которые только могли спастись. – Это последняя ночь Киева, ещё будет для него утро, но не будет вечера; солнце осветит Русь, но уже не зайдет для древней её столицы.

Наступило 9 мая, день столь торжественный для Киева памятью великого святителя; – он озарит одни развалины и трупы. Боярин Димитрий, сам исходя кровью от ран, ещё вымышлял способы защиты, но уже их нет; опять возобновляется приступ и, под бурею вражеских волн, сокрушается последний оплот; самые палаты Десятинной церкви рушатся под тяжестью нахлынувшей толпы, искавшей на них спасения. Димитрий ещё бьётся, в самых стенах храма, и до его плена длится битва, потом уже одно убийство. Грозный завоеватель щадит доблесть боярина русского, но не щадит остатков его дружины и бедствующего народа, ни древних святилищ столицы; над Десятинною церковью особенно изливается ярость монголов; она срыта до основания, кроме одного лишь придела, под коим почиет равноапостольный князь, окрест же него пустыня; обезглавлены Святая София и златоверхая обитель Архангела; сокрушена по окна великая церковь Лавры Печерской и долго никто не смеет селиться на дымных развалинах: робкие путники приходят только взглянуть на опустевшую столицу, и более смелые иноки сбираются в пещерах, по звуку тайного благовеста, молиться об усопших. – Такое видение поднялось предо мною с развалин Десятинной церкви!

В знойный полдень сидел я под навесом любимой моей беседки в очаровательном саду минеральных вод; я наслаждался зрением холодного волнующегося Днепра и дольнего города на берегу, осенённого, как горним щитом, святынею Старого Киева. Мимо меня, почти непрерывно, тянулась вереница людей, не праздно гулявших в прохладе сада, но озабоченных заботою дня. Одни, появлявшиеся со стороны дворца, проходили бодро ещё со свежими силами; но шедшие к ним навстречу казались истомлёнными трудным восходом, и отирали с лица своего обильный пот. «Откуда?» – спросил я одного из них, присевшего отдохнуть подле меня; «с Крещатика» – отвечал он; «но разве здесь дорога?» – «На самом конце сада, – возразил мой собеседник, – есть малая тропинка по обрыву горы, которая прямо сводит к Крещатику, а оттоле на Подол». Близость Крещатика к тому отрадному приюту, где ежедневно проводил я многие часы, возбудила во мне тайный укор, что доселе ещё не посетил я места, столь священного для каждого сына Церкви, и, несмотря на томительный зной, решился я немедленно спуститься указанною мне стезёю, до самого Крещатика.

На краю сада начинается узкая тропинка, сперва довольно отлогая, а потом до такой степени обрывистая, что иногда надобно искать места, где бы удобнее поставить ногу, дабы перешагнуть чрез глубокие рытвины, промываемые дождями и весенним стоком вод. Но с каждой ступени сей исполинской лестницы, иссечённой стопами стольких тысяч, в вековых горах Киева, какая очаровательная картина города, реки и нависших гор, и привольной долины, от них бегущей до самого Вышгорода! По мере схождения, стесняется её живописная рама, доколе наконец две противолежащие горы и синяя пучина Днепра не обрежут кругом горизонта. – И вот, устремляющему взор свой книзу, внезапно мелькнет из-под утёса, на который ступила нога его, позлащённый крест; ещё шаг и встала целая колонна, а там открылось и широкое её основание, четыре арки, ограждающие водоём; это Крещатик, это Почайна! Здесь совершилось крещение Руси! – Я устремился к священному кладезю, утолить его прохладною струей и жажду благочестия и естественную жажду, возбуждённую палящим солнцем. Около водоёма висели по стенам иконы Пречистой Девы, живоносного источника нашего спасения, равноапостольных Владимира и Ольги, бывших виновниками оного для нашей отчизны, и первых её страстотерпцев Бориса и Глеба. С умилением поклонился я ликам сих избранников земли русской, двигнувших её на путь жизни, и молитвенно воспоминал великое дело, ими совершённое.

Здесь, на самом Крещатике, крестились сыновья великого Владимира, немного далее – граждане Киева, на устье Почайны, ныне поглощённой Днепром, где была некогда пристань киевская. Что может быть трогательнее слов самой летописи блаженного Нестора? – «Владимир послал по всему городу, говоря: если кто не обретётся завтра на реке, богатый или убогий, то будет мне противник. Люди же все услышав сие, с радостью пошли и радостно говорили друг ко другу: если бы не добро сие было, не прияли бы сего князья и бояре! – (Какая младенческая простота нравов, достойная новорождаемых в Царствие Божие!) Наутро вышел на Днепр сам Владимир, с пресвитерами царевны и корсунскими, и собралось бесчисленное множество людей; все взошли в воду и стояли иные по шею, другие до персей, младенцы же – ближе к берегу, а иных младенцев держали взрослые на руках. Священники, стоя на берегу, творили молитвы, и видима была радость великая. Владимир же радуясь, что познали Бога, сам он и люди его, воззрел на небо и воскликнул: Боже великий, сотворивший небо и землю! призри на новых людей Своих, дай им, Господи, уведать Тебя, истинного Бога, как уведали страны христианские, и утверди в них веру правую и несовратимую, и мне помоги, Господи, на сопротивного врага, да надеясь на Тебя и на Твою державу, побеждаю козни его».

Каменный памятник Крещатика воздвигнут в начале нынешнего столетия благочестием императора Александра, и на сей священный водоём, два раза в год, совершаются крестные ходы: один, более торжественный, в день преполовения из собора Софийского, митрополитом, со всем духовенством; другой же, более смиренный, бывает в день памяти равноапостольного князя, из приходской соседней церкви Рождества Христова, которая стояла в древности на самом устье Почайны.

Под сенью Крещатика долго стоял я, опираясь на края священного водоёма; взор мой безотчетно блуждал по юдоли, ухо прислушивалось к её звукам. Ниже к реке несколько белых хижин мелькало из-за развесистых ракит, и в них слышался как будто говор, а вдали на Днепре – протяжная песнь. – На скате противолежащей горы, где был некогда Боричев взвоз, отдыхал народ, трудившийся над новою дорогою с Подола, и мимо проходили путники. С верховья долины, малороссийский отрок, ловко управляя конем, гнал ещё несколько других к водопою, и две киевлянки с кувшином в руках, в своих живописных одеждах, пришли зачерпнуть воды из священного источника. Впрочем, всё вокруг было тихо: ветер не шевелил листьями ракит, не журчала вода; безмолвие уединённой юдоли умножалось ещё всею тяжестью знойно налегшего полудня, но свежо было над устьем кладезя. – Мне казалось, я сижу опять под знойным небом Палестины, над купелью Силоамскою или над кладезем Неемии, там, где у подошвы Сиона юдоль Иосафатова сходится с долиною Геенны, и вот отроки и девы арабские, в длинных своих покрывалах, приходят черпать предо мною заветную воду. – И точно, купель сия была Силоамскою, для прозревшей Руси; и точно, надо мною возвышался отечественный Сион, Старый Киев, мать городов наших, о коем и мы можем воскликнуть стихами псалмов: «мати Сион, речет человек!» (Пс.86:5). – Ах! Я был опять, на несколько мгновений, в Иерусалиме, и град Владимиров казался мне градом Давида.

Тогда же, с умилением благодарного сердца, вспомнил я и то, как однажды, на самой заре моей жизни, долина Крещатика послужила мне пристанью спасения, когда разлившийся Днепр бил меня сердитою волной, в утлом челноке, меня, юного и неопытного путника, доверившегося его бурной пучине, со всею беспечностью своего возраста. Уже я отчаивался одолеть сие весеннее море разлившихся вод, когда одна благодетельная волна двинула наконец челн мой к крутому берегу, и я ступил на землю, несколько ниже Крещатика, там, где его долина впадает в Днепр. – Столько долгих протекших лет мелькнуло предо мною, как бы несколько вчерашних дней; я стоял опять на том же месте, хотя сам уже иным, – и вот воспоминания ранней юности, невольно уступили впечатлениям позднейшим; опять Киев казался мне Сионом, а долинка Крещатика – юдолью Иосафатовой, которая именем своим напоминает последний суд! – Когда же, по звуку одной страшной трубы, соберутся все почивающие по вселенной, – блажен, кто услышав глас сей, воспрянет в той одежде нетления, которою облёкся от святой купели, бывшей для него Крещатиком или Иорданом!

Посещая ежедневно церкви и обители Киева, ознаменованные особенною святынею или событиями историческими, взошёл я, на улице Печерской, в монастырь, так называемый Малого Николая, который прославлен чудотворною иконой святителя. Икона сия, по обычаю киевскому, высоко висит над Царскими дверьми и спускается для благоговейного чествования богомольцев; в том же храме, ещё два древних образа чудотворца Мирликийского, письма греческого, один местный, а другой со входа, привлекают к себе молитвенников. Оригинально зодчество самой церкви, весьма тесной внутри, которая слывёт Слупом, или столпом; она вся, столпообразно, вырастает в один высокий купол и вероятно была так устроена, ещё с самых древних времён, если судить по её давнему прозванию. Подле обители Малого Николая, возвышается другая, более обширная, Пустынно-Николаевская обитель, недавно обращённая в военный собор; она была сооружена с чрезвычайным великолепием гетманом Мазепою, и ещё владеет всеми лавками Печерской улицы. – Даже монастырь Малого Николая теперь только получил опять прежнюю свою самостоятельность, а до сего времени считался приписанным к обители.

Но ни тот, ни другой, не стоят на месте древнейшей женской обители во имя чудотворца Николая, которая, по преданию, основана была блаженною Ольгою, недалеко от могилы Оскольдовой; там приняла иноческий образ мать преподобного Феодосия. Сын Мономаха, Мстислав, довершил окончательное устройство деревянной её церкви, которая разрушена в общем разорении монгольском; но когда стали обновлять древнюю святыню Киева, возникла опять из пепла и столпообразная церковь святителя, уже с обителью мужскою. Бывший наместник в Киеве, князь Голицын, соорудил в начале протекшего столетия новую каменную церковь во вкусе древней.

В священной колыбели нашей веры, где предания древности свежее воспоминаний позднейших, сохранилась и память того места, где погиб рукою Олега первый христианский князь Киева. – Глубокими чертами врезалась в одно из древнейших его урочищ, сия живая страница летописи Несторовой: «и пришёл Олег, с Варягами и многими воями, к горам Киевским, и увидел, что там княжат Оскольд и Дир. Он скрыл воинов своих в ладьях, а других оставил позади, сам же приплыл под место Угорское, неся с собою Игоря младенца, и послал сказать Оскольду и Диру: «мы – гости, идем в греческую землю, от Олега и от Игоря княжича, придите к нам, родичам вашим». Пришли Оскольд и Дир, и внезапно выскочили все прочие из ладей; Олег же сказал им: «вы не князья и не рода княжего, а вот сын Рюриков!» И, показав Игоря, убил Оскольда и Дира. Их понесли на гору и погребли на месте, что ныне зовётся Угорским, где теперь Ольгин двор; на той могиле поставили церковь святого Николая, а Дирова могила – за святой Ириною, и сел Олег княжить в Киеве, и сказал Олег: сей будет матерью городов русских». – Угорским же прозвалось место от воинского стана венгров, ополчившихся на берегу Днепра во дни Олеговы, когда шли завоёвать свою землю.

Место сие, прославленное мученическою смертью первого христианского князя и погребением первой христианской княгини, доселе слывёт в предании Оскольдовою могилою и глубоко уважается народом. – Здесь, ещё во дни язычества, благочестивый вельможа Ольма соорудил убогую церковь, во имя святителя Николая, тезоименитого убиенному Оскольду, и здесь повелела Ольга пресвитеру Григорию, втайне погребсти себя, во избежание языческой тризны сына своего; отселе благочестивый внук перенёс торжественно нетленные мощи сей первой денницы земли русской в великолепную церковь Десятинную, куда отошёл на вечный покой и сам он, солнце России. На живописном скате днепровского берега, на отдельном холме, как бы отшатнувшемся от первобытной горы для подножия священному памятнику, доселе стоит церковь во имя чудотворца: недавно сооружена каменная вместо малой деревянной, которая непрестанно обновлялась со дня смерти Оскольдовой, несмотря на все бурные перевороты многострадального Киева. Там и доселе любимое кладбище почётных его граждан. Жители Подола возносятся мёртвыми на высокую гору Олегову, где неизвестна могила славного воителя; жители Печерские спускаются в гробах на могилу убиенного им Оскольда; они ищут последнего упокоения, близ первой христианской гробницы русской, под сенью молитв блаженной княгини, которая прежде всех причтена была к лику заступников земной своей родины, и великого чудотворца, который дал своё имя первому из просветившихся верою князей наших; – с тех пор сроднился он навеки с их землёю, ибо к нему прибегает Россия, как к величайшему своему заступнику, от первых времён и доныне.

Ниже могилы Оскольдовой по течению реки посетил я, на красных берегах её, и древнюю обитель Выдубицкую, которую основал ещё первый святитель Киевский Михаил, на том месте, где в последний раз низринут был в волны Перун. Слепая толпа язычников, бежавшая вслед за плывущим кумиром, с дикими воплями: «выдыбай наш боже!», здесь убедилась в суете своей веры, когда увидела конечное потопление истукана. – Внук святого Владимира, Всеволод, полюбивший место сие, соорудил новую каменную церковь во имя Архангела, в 1071-м году, и монастырь долго носил название Всеволож, ибо по его соседству, на высокой горе нынешнего зверинца, поставил великий князь красный дворец свой, где собирались сеймы княжеские при великом Мономахе. Князь инок Рюрик, допустивший разорение Киева в своё слабое княжение, обновил церковь и обнёс её каменною оградою, чтобы защитить от набегов половецких, но ненадолго: – нашествие монголов обратило её в пустыню. Когда же Лавра Печерская начала восставать из своих развалин, оживился под её сенью и соседний монастырь Выдубицкий, временно отторгнутый униатами, и возвращённый православию ревнителем его, Петром Могилою. Настоятели Лавры обновили церковь, обрушенную отчасти подмывшим её Днепром; другой же великолепный храм, во имя великомученика Георгия, сооружён в исходе минувшего столетия Стародубовским полковником Миклашевским; живописное место сие избрано также для погребения некоторых почётных семейств киевских.

В тихий благовонный вечер, какими часто дышит влажное небо Киева, спустился я верхом, с одним из давних моих знакомцев, мимо зверинца, в глубокое ущелье Выдубицкое. Роскошная зелень садов, широко разросшихся по скатам высоких гор, обвеяла нас ароматами; на самом дне юдоли живописно раскинулась белая обитель, мирный приют, который устроили люди в этом отрадном Эдеме, насаждённом рукою природы; у врат её, казалось, кончался мир. – Мы взошли в ограду и, сделав несколько шагов, пошли промеж поросших травою гробниц; нам указали подле церкви Архангельской беседку, на краю утёса, у наших ног зашумел синий поглотитель Перуна, плеском волн своих заглушивший здесь дикие вопли: «выдыбай, выдыбай, наш боже!» – Жадно смотрел я на это русское море, полное жизнью предков; везде, где только встречался я с Днепром, что-то невыразимо близкое сердцу влекло меня к нему; ибо каждая из долин киевских, спускающаяся в его хладные объятия, запечатлена, при своём устье, каким-либо воспоминанием; везде встречается он, наш славный Тибр, как некий давний друг, или пестун первых дней юности: то в образе мирного гостя варяжского, тихо двигающего суда греческим путём своим; то в виде бурного воителя, стремящего славянские ладьи к Царьграду; то весь одеянный голубою ризой, как восприемники целого народа русского, из освящённых вод своих.

Много столь же приятных прогулок совершал я по живописным окрестностям Киева, одинокий или в сопровождении присных, которые напоминали мне моё ничтожное минувшее, посреди необъятного минувшего окружавших меня развалин. Иногда, следуя по Оболонью, вдоль великолепной колоннады тополей, достигал я, сквозь рассеянные слободы и дачи, до очаровательной усадьбы Кинь-грусть, вполне соответствующей сему поэтическому названию; ибо точно можно откинуть всякую грусть, в прохладе её отрадного сада, на берегу её мирного пруда, где так мало помогло искусство природе. – Там угощал некогда великую Екатерину, великолепный князь Тавриды, когда посетила она Киев, на пути в покорённый им Крым. Есть где и помечтать в этом отрадном приюте, когда взойдешь на высокую гору Кинь-грусть, и оттоле, через вершины дерев, увидишь вдали, как некое видение иных времён, златоверхий Киев, плавающий в ясном эфире, свыше всего земного, и без всякого отголоска человеческой жизни.

Иногда, подымаясь вверх по долине Крещатика мимо великолепного здания нового университета, посещал я, на истоках летописной речки Лыбеди, берёзовую рощу Шулявчины, где находится малое подворье Софийское, и где жители Киева встречают обыкновенно весну майским гулянием. Иногда же, обогнув Старый Киев по горам его, обнесённым валом средних и новых времён, спускался я, от бывших Львовских ворот, крутою тропинкою, в живописный овраг, по которому раскинута слобода Кожемяки; оттоле, следуя всё вверх по руслу, даже по самой струе извивистого ручья Глубочицы, выезжал я к вершине оврагов, по направлению древней обители Кирилловской. Дочь великого князя Всеволода, Мария, бывшая в супружестве за королём польским Казимиром, основала монастырь сей, в 1160-м году, и, после разорения монгольского, он опять был обновлён одним благочестивым ревнителем церкви, Кириллом, от которого сохранилось ему имя; в стенах его был пострижен святитель Димитрий Ростовский, и там погребены его родители, в приделе древней соборной церкви, празднующей сошествие Святого Духа. Монастырь был упразднён в исходе минувшего столетия; теперь в нём помещаются богоугодные заведения. Живописное положение, на обрыве горы, и вокруг тополевая роща, дают особенную прелесть сей замечательной обители.

Часто, по широкой улице Софийской, мимо собора и развалин святой Ирины, въезжал я в пустоту бывших Златых врат, сквозь которые как будто утекло всё славное минувшее Киева, когда распахнулись они под мечом татарским, и уже не могли сомкнуть медных уст своих! Однажды поднялся я на высокую гору Олегову, где одна его могила разрослась целым кладбищем; странно видеть оное на такой высоте, осеняющим дольний город своими надгробными крестами. Оттоле также один из самых очаровательных видов на Днепр, к Лавре, и по всему Оболонью, вдоль прибрежных утёсов. – Эта воздушная усыпальница достойна живописного Киева! его мёртвые не могли избрать себе лучшего приюта под сенью храма Всех Святых, Ангелов своих, которые наблюдали за их дольней жизнью, и собрали их наконец под свои горние крылья.

Престарелый священник, украшенный сединами стоял над свежею могилою, только что совершив панихиду. «Где здесь Олегова могила?» – спросил я; «здесь столько могил, – отвечал старец, – где же найти её!» – «Я спрашиваю о князе Олеге!» – «Разве о княгине Ольге, – возразил он, – спросите о ней на Старом Киеве». – «Но летопись и любители древности указывают могилу Олегову на горе Скавице», – сказал я опять почтенному старцу. «Итак, пусть же справятся они лучше с летописями и придут сами указать её, на этом обширном кладбище, где об Олеге нет и помину». – Мне хотелось расспросить о некоторых соседних урочищах, которые, впрочем, мало известны летописными своими именами жителям Киева. «Позвольте мне ещё обеспокоить вас одним вопросом, – сказал я, – где здесь гора Уздыхальница?» – «Вы верно из столицы, – отвечал он с радушною улыбкою, – все приезжие обыкновенно пытливы и доискиваются таких мест и имен, о которых мы, природные жители, никогда не слышим. Что за вздыхальница? – всякая гора покажется такою, когда взберёшься на неё по крутизне, и не раз вздохнёшь от усталости, как на нашу Скавицу». – Мне очень понравились слова доброго старца, приправленные малороссийской солью, и я спустился с горы Олеговой, с приятным впечатлением, хотя и с неудовлетворённым любопытством. Но все мои прогулки обыкновенно кончал я на своём любимом месте, которое наиболее мне нравилось, из всего древнего и нового Киева, – на паперти Андреевской церкви. Там, при закате солнца, уже всегда ожидал меня добрый отец Иаков, чтобы дать мне ещё какое-либо новое сведение об окрестностях, и мы долго с ним беседовали в прохладе роскошного вечера, доколе багровое солнце, закатившись за гору Олегову, и багровая луна, поднявшись из-за дебрей днепровских, не напоминали нам, что уже настало время покоя человеку, изшедшему на делание своё до вечера.

Одну из самых приятных поездок по окрестностям Киева совершил я в отдалённый Вышгород и Межигоры, оба замечательные своею древностью и живописными видами. Почтенное семейство, с которым познакомился ещё при первом моём посещении Киева, вызвалось мне сопутствовать, и приятным обществом сократило путь. Рано утром спустились мы с крутой горы Андреевской, и мимо весёлых слобод и дач ехали, как бы одною тополевою рощею до самой Кинь-грусти. Широкая поляна отделяет сию прелестную усадьбу от густого соснового бора, который на несколько вёрст простирается к Вышгороду по сыпучим пескам; далее возделанные поля, и вправо Вышгород, бывшее село Ольги, на горе Хоревице, господствует над Днепром и всею окрестностью; – это также одно из самых очаровательных мест Киева, хотя ими так богата его природа. Широкое течение реки, усеянной островами, открывается во всём её великолепии, от Вышгорода и за Киев, вдоль низменной долины, которая ограждена мрачным бором и амфитеатром гор. Вдали Старый Киев, как бы на престоле, царственно восседит на горах своих, увенчанный многоглавым венцем всех своих обителей, и держит в руках, как некий скипетр, колокольню Печерскую; дольний город служит ему подножием, наподобие белых мраморных ступеней, облегающих его горний престол; а вечный Днепр, его обтекающий и весь кипящий полуденным солнцем, – зеркалом его великокняжеской славы. Таков Мономахович Киев! так им некогда любовалась отселе блаженная Ольга из своего любимого села, которое обратилось в город удельный при её правнуке Ярославе. Нет следов древнего жилья княжеского, кроме земляных насыпей около деревянной церкви Бориса и Глеба, отколе самый лучший вид.

Церковь сия, где некогда хранились нетленные останки мучеников – князей, ныне убогая, уже в седьмой раз восстаёт из своих развалин. Первую соорудил великий просветитель Руси, во имя своего Ангела Василия, в 989-м году, не подозревая, что она сделается сокровищницею двух нежно любимых его сыновей, мученически убиенных их братом. Пожар истребил здание сорок лет спустя, и опять соорудил её из пепла великий Ярослав. Ещё через сорок лет воздвигнута была третья, тоже деревянная церковь, по обветшании прежней, при сыне его Изяславе; с торжеством перенесли туда мощи страстотерпцев и многими чудесами ознаменовалось сие событие. Князья Черниговские, Святослав и Олег, соорудили великолепный каменный храм, на место деревянного; он был освящён при великом Мономахе, но буря монгольская, чрез сто двадцать пять лет, разметала до основания святилище, и с тех пор безвестны святые мощи Бориса и Глеба, сокрытые, как гласит местное предание, под сводами храма. Тогда же разрушены были две обители Вышгорода, мужская и женская: одна так называемая Белого Спаса, которой и теперь видны остатки, устроенная Боголюбским, а другая женская; – оттоле увёз он во Владимир чудотворную икону Божией Матери, которая теперь хранится в Московском соборе; ибо Вышгород, до своего разорения, был всегда любимым жилищем великих князей; там скончались великий Ярослав и сын его Всеволод.

Не скоро после разорения монгольского воздвиглась новая убогая церковь, на развалинах древней каменной; но и её разрушили до основания татары, во время владычества литовского; ибо переправа чрез Днепр была против самого Вышгорода. Они употребили для моста всё дерево храма и даже иконостас; а местная икона Богоматери, с помощью которой нечестивый ордынец переправился чрез Днепр, принесена была волнами к берегу Подола, и там с честью поставлена в Братскую обитель. Другая местная икона Спасителя, оставшаяся в Вышгороде, доселе носит следы нечестия татарского; на лице её глубокая язва, нанесённая копьём, и в ней запеклась кровь, как на живом теле. – Это случилось в 1662-м году; семь лет спустя, благочестивый полковник киевский Мокиевский, восстановил церковь, которую через тридцать лет, в седьмой раз перестроил, по ветхости её, местный священник Василий Лукьянович, иждивением усердствовавших к памяти святых страстотерпцев; но сия церковь уже пришла в ветхость и ожидает обновления, более прочного, от благочестивых ревнителей; память же святых князей доселе совершается, при большом стечении народа, в древнем Вышгороде, 24-го июля и 2-го мая, в день перенесения мощей их. С незапамятных времён сохранился подле алтаря священный студенец, бывший прежде под основанием великолепного храма; оттоле черпают благочестивые богомольцы освящённую воду и с верою приемлют исцеление. – О если бы кто-либо из тезоименитых восстановил храм Бориса и Глеба в прежнем его величии!

Оставив Вышгород, мы стали спускаться в глубокое ущелье, поросшее лесом; круто извивалась трудная дорога, доколе внезапно не открылась нам, в раздвинувшейся долине, белая ограда обители, с двумя её церквами и обширными кельями, а позади неё – вечный украситель всех урочищ киевских – Днепр. Отрадно появление обители в столь диком, но живописном уединении. Иноки греческие, скитавшиеся без приюта по окрестностям Киева в начале XV века не могли избрать себе ничего лучше сего места, между гор, отчего и обитель их получила название Межигорской; они обновили ею память монастыря Боголюбского, Белого Спаса, который был разорён татарами. Ещё на одной из соседних гор, ископанные пещеры, с надписями, частью обвалившиеся, свидетельствуют о давнем населении места; некоторые возводят даже их древность до времён Антониевых, как будто всё пещерное ему принадлежит.

Запорожская Сеча, защищавшая край сей от ярости крымцев и насилия поляков в течение двух столетий, приняла обитель Межигорскую под своё особенное покровительство, и сносила туда свои сокровища. Кошевой атаман Кальношевский соорудил в ней церковь во имя верховных апостол Петра и Павла; другая же церковь, более древняя, празднует Преображение Господне, как храмовый день прежней обители Белого Спаса; она воздвигнута усердием Патриарха Иоакима, в последние годы его жизни; ибо святитель был сам постриженником сей обители, и там доселе хранится портрет его. По странному и жалкому стечению обстоятельств, в бытность императрицы Екатерины в Киеве, даже накануне того самого дня, когда хотела она посетить Межигорскую обитель, внезапный пожар истребил ночью обе церкви, и Государыня, которая столько слышала о красоте места, не захотела уже видеть пепелища. Горестное последствие имел пожар сей для Межигорского монастыря; – его упразднили, по представлению князя Таврического, который в то же время упразднил в своих владениях и другую столь же древнюю и знаменитую обитель Святогорскую, ныне восстановленную благочестием его наследников. О если бы восстановилась и Межигорская, и это очаровательное место, созданное для жилища иноков, возвратилось опять безмолвию пустынному! Тогда бы горы огласились вновь ликами иноческими, и старый Днепр, встрепенувшись при столь отрадном звуке, после полувекового безмолвия, на быстрых волнах своих, донёс бы гул сей в обрадованную матерь городов русских; тогда бы опять Лавра, как средоточие молитвы, на несколько поприщ вверх по реке до Межигорья, и также на несколько вниз до Китаевой пустыни, ограждена была возникшими из неё обителями, которые, как передовая стража, охраняли сию древнейшую духовную твердыню всея Руси. – Может быть и сбудется когда-нибудь благоговейное желание! Было время, когда незабвенный наш историограф грустил о запустении и древней обители Симоновской! – «Часто прихожу, – писал он, – на то место, на котором возвышаются мрачные готические башни Симонова монастыря, и почти всегда встречал там весну; туда же прихожу и в мрачные дни осенние, горевать вместе с природою: страшно воют ветры в стенах опустевшего монастыря, между гробов заросших высокою травою и в тёмных переходах келий. Там, опершись на развалины гробовых камней, внимаю глухому стону времён, бездною минувшего поглощённых, стону, от которого сердце моё содрогается и трепещет; иногда вхожу в кельи и представляю себе тех, которые в них жили, – печальная картина!» – И вот обитель Симоновская опять во всём её блеске! А в Межигорской нет такого запустения, как было некогда в Симоновой, всё ещё цело и даже обновлены обе церкви, кельи и часть ограды; – не достаёт только иноков для богослужения!

Но какая очаровательная Фивиада в лесистых удольях Межигорья! Как уединённо и отрадно звучит прозрачный горный ключ, прозванный Звонками, ибо во дни благосостояния обители, чистые струи его, падая на металлические полосы, издавали гармонические звуки. Малая беседка его осеняет, любимое отдохновение отшельников Межигорских; там любили они погружаться в созерцание, под тенью развесистых ракит и тополей, в живописной долине, по которой струится между дерев светлый ручей. Какое обилие виноградников, вишен, яблонь, и груш, на обеих горах, как бы нарочно раздвинувшихся, чтобы дать место обители! Это были плодовитые сады её, которыми издавна она славилась, и как хорош этот синий Днепр, со своим диким заднепровьем, в каменистой раме утёсов! На обрыве его стоит монастырь; вокруг него одни только горы, леса и воды, лишь изредка оживляемые белым ветрилом, но уже не запорожским, и не причаливают более лёгкие челноки Сечи, ходившие добывать за море, в дальний Требизонд, сокровища Анатолия для украшения любимой своей обители.

Прежде нежели переселиться для говения в Лавру, я желал ещё посетить на Подоле духовную Академию Братского монастыря, первый рассадник наук в отечестве нашем, который устоял и прошёл сквозь все бури и неустройства южного края, в течение двух с половиною столетий. – Чрезвычайно замечательна судьба сего знаменитого училища, которого все перевороты недавно описаны со всевозможною подробностью одним из благочестивых его питомцев. Чувство необходимости образования духовного при жестоких гонениях унии и иезуитов внушило гражданам киевским завести учёное братство при Богоявленской церкви на Подоле, по примеру иных духовных училищ, которые в то же время возникли в Остроге, Львове и Вильне, по воле воеводы князя Острожского и епископов православных. Первосвятитель Восточной Церкви, Патриарх Иеремия Цареградский, учредив патриаршество в Москве, благословил братство сие при самом его начале, в 1589-м году, и тридцать лет спустя, другой святитель Востока, Патриарх Иерусалимский Феофан, утвердил оное своею грамотою, объявив Ставропигиальным, в то самое время, когда Церковь Малороссийская, лишённая своих пастырей, страдала от совершенного безначалия. Ревностный Патриарх дал и покровителей рождающемуся святилищу наук в лице рукоположенных им митрополита и епископов. Благочестивая жена, Маршалка Анна Гугулевич, уступила Братскому училищу двор свой и несколько зданий на Подоле; гетман Пётр Сагайдачный, столько лет страшный своим оружием полякам, пожертвовал собственным имуществом обители Братской; сам он, заключившись в стенах её, написал целую книгу в защиту православной веры. С тех пор учёное братство, под покровительством гетманов Малороссии, хотя несколько раз упадало, во дни жестоких битв с поляками, но опять возникало. Богдан Хмельницкий был его воспитанник и член, со всеми почётными людьми, мирскими и духовными того времени. Отселе и благочестивый царь Алексий вызвал учёных иноков для исправления книг церковных, Епифания Славинецкого и Арсения Сатановского, которые в свою чреду сделались начальниками просвещения в Москве.

Настала блестящая эпоха для училища Братского: сын воеводы молдавского, Пётр Могила, постригается в Лавре, и сделавшись её архимандритом и митрополитом Киевским, соединяет устроенную им школу Печерскую с Богоявленскою; он украшает её людьми, посланными им для образования на запад, и, оградив грамотами королей польских, снабжает средствами, для содержания убогих учеников и самих учителей. Отселе школа принимает название Киево-Могилянской коллегии, в память своего благодетеля и старшего брата, митрополита Петра, но после того скоро рушилось её благосостояние. Преемник его, Сильвестр Коссов, ещё несколько времени поддерживает коллегию; Патриарх Иерусалимский Паисий, посетив Киев, опять подтверждает её своею грамотою; но вслед за присоединением Малороссии к царству Русскому, начинаются жестокие войны с поляками и крамолы самих гетманов; долго нет и законных пастырей на кафедре Киевской; здание коллегии опустошается пожаром и вотчины её расхищаются врагами; убогое братство должно ходить, в свободные часы и месяцы, собирать подаяние по Киеву и окрестным городам: несмотря на то, стремление к просвещению и потребность в нём всё одолевает, и не расторгается союз братства. Так протёк для училища XVII век, доколе наконец государи Московские не взяли его под своё покровительство. Тогда украсилось оно более громким титулом Академии, и представило Церкви таких светильников, каковы были: ректор его Иоанникий, архиепископы Лазарь Баранович и Иоанн Максимович, Варлаам Ясинский, митрополит Киевский; знаменитый своею учёностью Феофан Прокопович, поборники православия Феофилакт Лопатинский и Георгий Конисский, Стефан Яворский, местоблюститель патриаршего престола, и святители Димитрий Ростовский и святитель Иннокентий, первый епископ Иркутский.

Миром ознаменовался XVIII век для Академии Киевской; под сенью православных государей уже она не подвергалась беспрестанным разорениям и смутам; но ещё скудны были средства к содержанию многочисленных учеников, иногда питавшихся Христовым именем. Для его проповедования впоследствии, гетман Мазепа старался поддержать Академию утвердительными грамотами на её вотчины и денежными пособиями. В 1703-м году Великий Пётр приветствован был красноречивым ректором её Феофаном при посещении Киева. Митрополит Иоасаф Кроковский и гетман Скоропадский покровительствовали также новой Академии и жертвовали ей деньгами и сёлами. Но величайшим благодетелем её в это время был знаменитейший из митрополитов Киевских, Рафаил Заборовский, который оказал ей пастырскую любовь свою, не менее Петра Могилы, и, подобно ему, завещал ей своё имя, ибо с тех пор она стала называться Киево-Могило-Заборовскою. Он надстроил великолепную залу с церковью над каменным зданием, сооружённым Мазепою, исходатайствовал звание архимандрита ректору Академии, и воспользовался посещением императрицы Елизаветы, чтобы снова утвердить все права, которыми искони пользовалось училище. Митрополит Арсений Могилянский подражал его благочестивому примеру, и послужил к усовершенствованию Академии, сделавшись третьим её благодетелем после Петра и Рафаила. Его преемники, Гавриил, перешедший из Киева на кафедру новой столицы, и Самуил, исполнивший Киев памятью своих духовных добродетелей, были усердными сынами и отцами сей колыбели наук. Самуил испросил у императрицы Екатерины, во время её посещения Киева, чтобы Академия, которую предназначали перенести в Лавру Печерскую, оставалась на древнем своём урочище, где процвела она с такою славою, в бурную годину Малороссии, и с тех пор умножились её оклады от щедрот монарших. Последующие святители шли по стопам Рафаила, Арсения и Самуила, как кокоши, собирая под крылья свои духовных птенцов, которые из сего выспренного гнезда разлетались по всей Руси согревать её лучами просвещения духовного. Кроме великих иерархов, нами названных, много ещё других поступили отселе, на все почти кафедры российские, как некогда из глубины Лавры Печерской, иноки её избирались во вновь учреждавшиеся епархии; можно сказать, что все первоначальные училища духовные, по дальним краям беспредельного отечества нашего, восприяли своё начало от сего источника просвещения, чрез его образованных питомцев. Таким образом, дважды из Киева истекло духовное просвещение Руси!

Достойный блюститель святилища наук, нынешний ректор, архимандрит Димитрий, благосклонно принял меня в стенах своей училищной обители, и показал всё, что заслуживало внимания, по воспоминаниям святыни, и великих мужей, из неё возникших. – Прежде всего он ввёл меня в соборную церковь Богоявления Господня, благолепно сооружённую гетманом Мазепою, на место той убогой церкви, при которой соединилось впервые Богоявленское братство. Там приложились мы к чудотворной иконе Братской Божией Матери, принесённой волною днепровскою, из разорённого Вышгорода; всякую субботу, при многочисленном стечении народа, читается пред нею акафист Пречистой Деве, осенившей покровом своим обитель Братскую, чрез столько бурь и бед, её постигших. Над Царскими вратами, в златом сиянии, спускается для благоговейного чествования, животворящий крест святителя Иерусалимского Феофана, которым утвердил он ставропигию Братской обители, и как некогда апостол Андрей на горах киевских, так опять, у их подошвы, водрузил сей спасительный крест залогом просвещения Руси. Другая тёплая церковь Сошествия Святого Духа, с приделом святителя Михаила, устроена на место древней Зачатейской, которая называлась конгрегационною, т. е. сборною, ибо в ней производились учёные собрания прежней Академии.

Нынешняя конгрегационная церковь, во имя Благовещения, устроена митрополитом Рафаилом, на краю обширной великолепной залы, которая украшена портретами благодетелей и старших братьев Богоявленского братства. Первое место занимает между ними великий муж Церкви, митрополит Пётр Могила, которого светлое лицо, с огненным взором, вполне выражает всю силу и благородство пламенной души его; потом следует ведь ряд митрополитов, облагодетельствовавших Академию, и между ними особенною святостью сияют лица Рафаила, Арсения и Самуила, оставивших по себе столь отрадную память своей пастве и училищу. – Там и святитель Димитрий, коего одно имя уже есть слава, не только Академии, но и всей Церкви Российской, и мужественный её блюститель Стефан, и ученый вития Феофан. – Такой совет святителей, живых и по смерти, по своим великим деяниям и писаниям, собран доныне в Академической зале, их духовной колыбели, осеняя молитвами идущих по их следам, на пути наук и благочестия.

Жестокий пожар 1811-го года, истребивший весь нижний город и самую обитель, по счастью не коснулся её обширной библиотеки, собранной в течение полутораста лет, тщанием ректоров и пожертвованиями митрополитов Киевских. Она находится в обширном здании, противолежащем конгрегационной церкви; там же хранится и ученый кабинет. Краткость времени не позволила мне с большим вниманием остановиться на каждом из замечательных предметов; но глубокое впечатление оставило в душе моей зрелище сего священного памятника, образования нравственного и духовного в нашем отечестве. Я уже хотел проститься с почтенным отцом ректором, который столь благосклонно руководил меня по всем зданиям Академии; но он, движимый добротою своего сердца и обязательным ко мне вниманием, остановил меня и сказал:

«Есть ещё один предмет, достойный особенно вашего внимания, который мне желательно вам показать; выйдем опять на двор монастырский.» – С возбуждённым любопытством последовал я за архимандритом, и глубоко было тронуто моё сердце, когда он, подведя меня к одной каменной гробнице, уже вросшей в землю, за стеною алтаря сказал:

«Гробница сия должна быть близка вашему сердцу, потому что и вы сами ходили по следам того, кто в ней лежит. Здесь отдыхает от многих трудов своих и странствования по Европе, Азии и Африке, воспитанник сего училища, пешеход Василий Барский, оставивший нам описание святых мест, которые посетил с такой любовью.»

Слёзы невольно навернулись на моих глазах; я стоял безмолвно над могилою, чтобы успокоить то волнение духа, какое произвело во мне нечаянное напоминовение собственного моего странствия, над прахом сего труженика, и добродушная черта характера того, кто мне его указал. Уже почти стёрлась надпись, иссечённая дружескою рукою, на гробовой плите путешественника, но на стене алтарной она начертана, и с благоговением прочёл я надгробные стихи, в которых изображена вся жизнь усопшего.

«Того Василия сей покрывает камень,

В душе которого возжегшись веры пламень

И луч премудрости снисшед к его уму,

Святые посетить места влил мысль ему.

Он вдохновениям Божественным внимая,

Чрез двадцать с лишком лет ходя во край из края,

На суше и морях зла много претерпел,

И всё то замечал подробно, что ни зрел.

За свято имут что и Римляне, и Греки,

Чем древни славились и нынешние веки,

Церквей, монастырей и градов красоту,

Удолий глубину, гор знатных высоту,

Ступанием своим и пядию измерил,

И чрез перо своё отечество уверил,

О маловедомых в подсолнечной вещах,

И по бесчисленных, окончив жизнь, трудах,

Оставил бренные составы здесь телесны.

А дух его прешел в селения небесны.

Читатель, ты его слезами прах почти,

И труд путей его с вниманием прочти.»

За неделю до праздника Успения Богоматери, которое так светло торжествуется в Киеве, в древнейшей из обителей нашего отечества, переселился я для говения в Лавру, и милостиво был принят под её гостеприимный кров. Владыка велел мне отвести прекрасные кельи, в нижнем жилье своего дома, обращённые окнами в сад; при первом шаге из них я уже мог опять наслаждаться благословенною природою Киева, и тенью роскошных дерев, обременённых плодами, и очаровательным видом на мой любимый Днепр, с которым так сроднился во время пребывания в Киеве. Из сего сада мог я спускаться кратчайшею стезёю и в ближние пещеры для ранней литургии; а в крестовой церкви Владыки, ежедневно служил обедню схимник, духовник его, умиротворитель сердечный посещающих святые места Печерские, где он посвятил себя, в тесной келье, на служение Богу, с совершенным отречением от всего мирского. – На следующее утро я был свидетелем, в ближних пещерах, в церкви преподобного Антония, пострижения иноческого, которое совершал сам митрополит, в качестве его преемника. Никогда не казались мне более трогательными священные обеты отречения от мира, как во глубине сего подземелья, при тусклом свете лампад, над гробом отца иночествующих русских, воспринимавшего новое чадо духовное в своё смиренное общество. – Невыразимо горько и сладко оглашалась, под мрачными сводами, тихая покаянная песнь братий, из кельи вводивших в пещерную церковь, под своими мантиями, нового собрата: «объятия отча отверсти ми потщися: блудно мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих, Спасе! – ныне обнищавшее мое да не презриши сердце, Тебе бо, Господи, умилением зову: согреших, Отче, на небо и пред Тобою».

После литургии и посещения ближних и дальних пещер, митрополит милостиво предложил мне сопровождать его в две соседние пустыни, в Китаеву, и Голосеевскую, где устроил себе уединённое жилище. – Мы спустились с гор киевских на берег Днепра, ниже монастыря Выдубицкого, на устье Лыбеди, а оттуда вдоль самой реки, под навесом утёсов, продолжали живописное путешествие до пустыни Китаевской. – Пустыня сия, любимое место отдохновения князя Андрея Боголюбского, где был и загородный дом его, получила от него своё название, ибо он прозывался в простонародье Китаем, и доселе ещё показывают, на вершине горы, место дворца княжеского. Разорённая татарами, обитель обновлена в начале XVIII века киевским наместником князем Голицыным, во имя преподобного Сергия, и новая её каменная церковь Живоначальной Троицы, с приделами сего великого угодника, и святителей Московских, заменила прежнюю деревянную. – Там отдохновение престарелых братий Лавры, в последние годы их труженического жития; там и братская их усыпальница, ограждённая густым лесом и неприступными горами от мира, ими заживо оставленного. – По звуку колокола, возвестившего приезд Владыки, собралась вся братия, принять благословение своего архипастыря; общая к нему любовь подчинённых – есть отличительная черта его начальства, и она повсюду выражается в духовенстве и народе. Всех радушно благословил Владыка, помолился во храме и посетил работы, вновь строившегося дома для келий; потом же сказал мне с приветливою улыбкою:

«Хочешь ли, я покажу тебе русский Афон, с его глубокими лесами и маленькими скитами? Я приведу тебя в такие горы и леса, каких ты верно не видал. Есть где побезмолвствовать игумену лавры и всей братии; схимник наш успевает всегда прочесть наизусть целый Псалтырь, покамест он обходит по сим дебрям, от пустыни Китаевской до Голосеевской».

Во время сей беседы мы уже подымались медленно и с большим трудом по узкой дороге, промытой дождями в крутой горе, как бы в глубоком русле, которое было мрачно от густой зелени нависших дерев, переплетавшихся ветвями в виде свода. Ветви их, с усилием разделяемые движением кареты, с треском ударяли в окна её, и какое-то странное чувство наполняло сердце при этом путешествии под сводами древесными, которые напоминали подземелья Киева. В полугоре мы остановились, и лай собак огласил жильё; несколько братий отворили замкнутые ворота их малой усадьбы, и радостно встретили своего Владыку; он приветствовал каждого по имени, с простотою патриархальных времён, столь отрадною посреди зрелища сей девственной природы, к которой почти не касалась рука человеческая. – Тут, на малой поляне, были виноградники и фруктовые сады Лавры; Владыка велел собрать плодов, и сам бодро повёл меня на вершину горы до креста, где стояли некогда палаты Китаевы Боголюбского; оттоле, сквозь чащу леса, прорывался местами очаровательный вид на синюю струю днепровскую и необъятный горизонт черниговской дебри. Насладившись чудным зрелищем, мы спустились опять мимо виноградников, к вратам усадьбы; добрые иноки уже приготовили для нас целые корзины плодов, и мы продолжали путь всё в гору, по такому же тесному ущелью, до другой усадьбы; там богатый пчельник, снабжающий воском Лавру в значительном количестве.

Опять несколько человек братий, приставленных к пчёлам, встретили своего архипастыря, с тем же взаимным благодушием, которое весьма трогательно, при расстоянии степеней, мирских и духовных. «Отец диакон, – сказал Владыка одному из братий, – принеси нам хлеба и сота, я хочу угостить ими этого пришельца, который никогда не видал, как роятся наши пчёлы.» – Покамест обязательный инок устремился исполнить волю своего настоятеля, я с любопытством смотрел на это обширное царство мудрых насекомых, которые, как некий отдельный мир, часто назидательный для нашего, под руководством одной матери-царицы, деятельно трудились не столько для себя, сколько для чужого услаждения: ибо всё отнимает у них человек, не всегда пользуясь их примером труда, единства и послушания. Длинный ряд ульев тянется от самой беседки, где мы сидели, в глубину леса, и целое облако пчёл роилось около каждого улья, наполняя всё сие пространство шумом своей деятельности. – Странно было слышать такое громкое жужжание, слитое вместе в тишине леса, как бы отдалённый гул толпы народной, собравшейся на какой-либо подвиг! – Не столь же ли малыми представляются и все величайшие деяния смертных из иного лучшего мира, если только они не обращены к тому, что есть единое на потребу, по словам Спасителя многозаботливой Марфе!

С вершины уединённой горы, мы стали спускаться к пустыне Голосеевской, не выходя, однако, из дремучего леса, то глубоким оврагом, то узкою тропинкою, где невозможно было разъехаться. Эконом пустыни, встретившийся нам на дороге, должен был осаживать свою малую повозку, доколе небольшое пространство между дерев не позволило ему вытащить её из глубокой колеи. Но какие деревья нас осеняли! – серебристые тополи, яворы и клён, и развесистые дубы и душистые липы, с дикими яблонями и грушами на полянах; южная природа щедро наделяет ими свои глухие дебри, когда северная едва видит их в ограде искусственных садов.

Наконец, при довольно крутом спуске, нам открылась на тесной поляне, между двух оврагов, поросших лесом, церковь и усадьба, из нескольких домиков, с малым садом внутри ограды. «Вот моя пустыня!» – сказал мне Владыка, с любовью указывая на своё отрадное жилище, куда уединяется он для беспрепятственных занятий пастырского и монашеского своего звания. Ещё митрополит Пётр Могила положил основание сей пустыни, соорудив в ней церковь, во имя одного из святых угодников родственной ему Молдавии, Иоанна Сочавского; нынешний же Владыка полюбил уединённое место сие, имеющее точно нечто привлекательное, потому что оно выглянуло из среды густого леса, как яркий луч солнца из-за туч. Там устроил он себе малый скит, с домовою церковью Иоанна многостарадального, чьи святые мощи вкопаны по перси в пещерах, и там он бывает точно как отец с детьми, посреди окружающей его братии, большей частью из заслуженных иноков Лавры, пришедших искать успокоения под сенью той же пустыни. – После трапезы я воспользовался кратким отдыхом Владыки, до всенощной, чтобы идти с одним из монашествующих в глубину леса, к обрыву горы, отколе открывается дальний Киев. Он нам мелькнул вдали, над глубоким провалом, между раздвинувшимися деревами, как некое видение, плавающее в вечернем тумане, с румяными призраками своих куполов и колоколен. – Казалось, ещё мгновение, и видение сие сольётся с облаками, останется одна лишь ясная лазурь неба, но вот оно всё пред глазами, как апокалиптический образ нового Иерусалима, исполняющий душу сладким восторгом: – это просвет иного мира, из оконца здешнего. Место сие служит ежедневною прогулкой преосвященного, утром и вечером; на самом краю утёса поставлена скамья под навесом дерев; оттоле созерцая паству свою, не только мысленным, но и чувственным оком, он осеняет её своими благословениями и пастырскими молитвами, как бы с горнего места лавры Печерской или Софийского собора.

Я возвратился опять в Лавру, чтобы уже более не оставлять её до самого отъезда, и часы, свободные от богослужения, посвящал внимательному её осмотру. Поистине, на ней и доселе пребывает обетованное преподобному её основателю благословение святой горы Афонской, и как выразился блаженный её летописец, так и сбылось: «что многие монастыри, от князей и от богатства поставлены; но не таковы они, каковы поставленные слезами и пощением, молитвою и бдением. Антоний не имел ни злата, ни сребра, но всё стяжал слезами и пощением». Итак, вот в какую великолепную обитель обратилась двухсаженная пещера, где спасался, на Берестове, благочестивый пресвитер Иларион, будущий митрополит всея Руси, и вот что произвёл преемник его убогой пещеры, когда с простою верою он в ней помолился: «Господи! Утверди меня в месте сем, и да будет на нем благословение Святой горы и моего игумена, меня постригшего». Прошло несколько лет и прославился Антоний в русской земле; он начал принимать и приходившую к нему братию, совокупил их двенадцать в пещере, ископанной с церковью и кельями, и передав им благословение, первое от Бога, второе же от Святой горы, поставил им игумена, а сам жил особо. Ещё немного, и уже тесны стали подземная церковь и нагорная; Антоний посылает сказать великому князю: «Княже мой! Се Бог умножил братию, а место сие мало; если бы ты нам дал гору, что над пещерою!», и радостно уступает гору сию Изяслав; воздвигается церковь великая, с кельями и оградою вокруг; оттоле прозвался Печерским монастырь, а прежде сего жили чернецы в пещере.

С такою евангельскою простотою описывает начало Лавры один из первых её постриженников; невольное благоговение проникает в сердце, когда вспомнишь, что возникло из сего убогого, но святого начала! Какой обильный свет пролился на всю Россию, из мрака пещерного сей обители, которая, по словам Патерика, как море, не могла держать в себе ничего гнилого, и уже в течение первых двух веков поставила до пятидесяти епископов, из среды своих смиренных братий, на святительские кафедры! Так велика была святость места, что самые епископы готовы были изменить славу своего великого сана на смиренное послушание игумену Лавры, предпочитая день единый в дому Божией Матери, тысячам – на своих кафедрах; они даже завидовали участи нищих, валявшихся во прахе пред вратами обители; князья же, великие и удельные, ничего не предпринимали, без благословения её игумена, и без молитвы над мощами основателя и пред чудотворною иконою Богоматери.

Как трогательно избрание блаженного Феодосия в настоятели умножившемуся братству! «Поставь нам игумена», – говорят иноки великому старцу своему. – «Кого хотите?» – спросил Антоний; они же отвечали: «кого хочет Бог и ты», и старец сказал: «кто между вами больше Феодосия послушлив, кроток и смирен? он да будет вам игумен»; и братия, с радостью поклонившись старцу, поставили игуменом Феодосия. Их было тогда двадцать, но вскоре совокупилось сто, молитвенным рачением нового настоятеля, который искал для них правила иноческого и списал самый строгий устав Студийский, по случаю принесённый из Царьграда одним греческим иноком. Феодосий уставил в монастыре своём: как петь пения и совершать чтения и поклоны, и стояния в церкви и сидения на трапезе, и весь чин церковный; «отселе восприяли все монастыри устав Печерский», – говорит Нестор.

Таково было начало обители; не менее чудно самое основание её соборной церкви Успения, небеси подобной, по словам современников. Небесным светом указано было место её жителям пещеры, и над ними повторилось ветхозаветное чудо руна Гедеонова; по таинственному гласу от иконы распятого Господа к варяжскому князю Симону определена была долгота, широта и высота будущего храма, златым поясом, украшавшим сие распятие, который, вместе с венцем его, принёс Симон преподобному Антонию. Сам великий князь Киевский, Святослав, стал копать основание церкви, виденной варяжским князем на облаках, и четыре искусных строителя внезапно пришли из Царьграда, с платою за труды свои на три года вперёд; они были дивно посланы двумя неизвестными старцами и благолепною Царицею из Влахерн, которая вручила им Свою икону, для залога Её вечного покрова будущему храму, и мощи семи мучеников в его утверждение; образ же храма виделся им также на облаках; и вот, сими старцами оказались Антоний и Феодосий, к общему изумлению их самих и пришельцев, и эта Царица была сама Владычица Небесных Сил, окруживших престол Её во Влахернах; а чудная икона, изображающая Успение Её на Сионе, чрез восемь столетий, доселе висит над царскими дверями Успенского собора, источая исцеления притекающим. Десять лет спустя, уже по кончине блаженных основателей, столь же чудно посланы были ими, как и при жизни, искусные иконописцы из Царьграда; они узнали лики преподобных, и по данному ими обету, расписали благолепно храм Печерский.

Но ни первоначальным аввам и копателям пещер, ни даже ближайшим их сотрудникам и преемникам, не суждено было видеть, как процвела поверх земли та Лавра, которой глубокие корни полвека поливали они потом своим и слезами, в недрах родной земли. Антоний испросил только гору, а Феодосий успел лишь заложить первое основание великолепного храма в 1073-м году. Стефан, его преемник, достроил каменное здание, обнёс оградою и перевёл братию из древней пещерной обители в новую; но и он оставил Лавру прежде её совершения. Великий игумен Никон, один из первых, спасавшихся с преподобным Антонием, и постригший самого Феодосия, будучи призван после него в настоятели Лавры, имел только утешение видеть её расписанною пришельцами цареградскими. Собор Успенский освящён был наконец при игумене Иоанне, 16 лет после его основания, уже при великом князе Всеволоде, митрополитом Иоанном, с четырьмя епископами, которые чудно соединились на торжество сие из дальних своих епархий, как некогда лик апостолов – к Успению Пречистой Девы; и день освящения, 14 августа, доселе празднуемый, ознаменовался ещё два года спустя, торжественным перенесением нетленных мощей Феодосия из пещеры в основанный им храм.

Сия небеси подобная церковь, по сказанию современников, послужившая образцом для других благолепных храмов, была вся украшена, с чрезвычайным благолепием, внутри и снаружи: золотая мозаика сияла вокруг, на всех стенах и наипаче в алтаре, где дивно изобразилась, сама собою, чудная икона Богоматери над горним местом, пред глазами иконописцев цареградских; разноцветными мраморами был устлан помост, драгоценными камнями горели иконы, золотой крест водружен был на главе; каменная обширная ограда охраняла обитель и двойными вратами в неё входили: одними князья и чины духовные, другими же – народ и износились мёртвые. «Чудно было поистине, – говорит летописец Нестор, постриженный ещё во дни блаженного Феодосия, – видеть черноризцев, коих совокупил Господь в обители своей Матери, как некие светила, из всех пределов русской земли. Одни предавались бдению, другие проводили время в коленопреклонениях и постились через день и два; кто питался только хлебом и водою, кто зелием вареным или суровым, и все пребывали в любви; меньшие покорялись старейшим, не смея говорить пред ними, разве с великим послушанием; также и старейшие с любовью назидали младших, как возлюбленных детей своих; если кто впадал в некое согрешение, два и три других брата, добродетельные, разделяли с ним наложенную на него епитимию, ради утешения и великой любви; если же кто удалялся из обители, все о нём печаль имели и убеждали возвратиться; убедив же, умоляли за него игумена и с радостью опять воспринимали. – Таковы были божественная любовь, смирение и воздержание в тех святых братиях, которые доныне сияют, и по смерти, различными чудесами, как неугасаемые светильники, и молят Бога за оставшихся и всех работающих в обители Божией Матери.»

Недолго однако же Лавра Печерская наслаждалась первым своим благолепием. – Ещё во дни Нестора летописца, свирепый Боняк хан половецкий, опустошая окрестности Киева, при междоусобиях его князей, сжёг в 1096-м году близлежащий дворец святого Владимира, на Берестове, и вторгся в самую обитель. Это случилось 20 июля, на рассвете, во время отдыха иноков, утомлённых всенощным бдением; некоторые из них погибли, другие успели спастись в пещеры; дикие враги ограбили кельи и церкви и сожгли весь монастырь, но у соборного храма зажгли только одни святые врата; более десяти лет не могла оправиться Лавра от сего страшного набега. Спустя полвека другие варвары, торки и берендеи, участвуя во вражде Ольговичей с Мономаховичами, ограбили также обитель Печерскую, и ещё чрез восемнадцать лет, сын Боголюбского, с теми же дикими наёмниками, приступил к Киеву и расхитил сокровища Лавры; она сделалась опять жертвою пламени и скудно обновилась до совершенного её разорения, при общем разгроме монгольском. Свирепый Батый не пощадил её святыни и разломал по окна небесиподобную церковь Успения; иноки спасли только чудотворную икону, укрывшись с нею в пещеры, отколе выходили, по звуку тайного благовеста, совершать литургию в одном уцелевшем приделе.

Девяносто лет продолжалось такое бедственное состояние древней столицы, под властью баскаков ханских, которые сами не хотели жить в её развалинах, доколе наконец, другой язычник, Гедимин, князь литовский, не пересилил ордынцев и не исторг у них наследия ослабевших князей Галицких. Властитель западный, хотя и не просвещённый христианством, не питал к нему, однако, враждебного чувства; он понял, что вера есть лучшее сокровище новых его подданных, крепко приверженных к древней своей святыне, и дал им наместником князя православного, племянника своего Миндовга, хотя не из племени Рюрикова. Таким образом, род князей Ольшанских, в течение полутора века, мирно управлял Киевом. Только в последний год четырнадцатого столетия, и ещё однажды в первых годах пятнадцатого, подвергся опять сей древний труженик опустошениям татарским, последним порывам двухвековой бури, которая едва не стерла его с лица земли. Ордынский хан, Тимур Кутлук, излил на беззащитный Киев свою ненависть, против мощного Витовта, князя литовского, и чрез семнадцать лет, другой хан Эдигей подступил к городу; отражённый от его замка, он опустошил посады и Лавру, истребив последнее её достояние; ибо такова была её бедность, что она не более тридцати рублей могла внести за себя выкупа Тимуру.

Уже народ киевский привык к своим новым властителям, как к родовым князьям, и полюбил их за благочестие. Последний из Ольшанских, Симеон Олелькович, как бы предчувствуя конец мирного правления своего дома, пожелал оставить вечную по себе память и залог будущего благосостояния своей области, восстановлением церкви Печерской из двухсотлетних её развалин. Господь продлил жизнь благочестивого князя до того времени, пока не совершил он начатого дела, и к общему утешению всех граждан киевских, собор Успения вновь освящен был 3 декабря 1470-го года, при архимандрите Иоанне, а на следующий год уже погребли в нём самого храмоздателя. Здесь открывается промысл Божий о вере нашей православной, ибо Лавра Печерская послужила рассадником и утверждением православия, в смутные времена гонений латинских; она одна устояла, молитвами преподобных своих основателей, когда всё вокруг рушилось, и благосостояние гражданское и порядок церковный. Надменный Казимир, король польский, не хотел более дать никого из рода Ольшанских, возлюбившему их Киеву, и, лишив древнюю столицу княжеского достоинства, назначил туда первым воеводою, гонителя Гастольда, исповедания латинского. Уже некому было вступаться за православие: новые митрополиты Киева, отделившись от Московских, жили в Литве, и к довершению бедствия, в 1482-м году, Менгли-Гирей, хан Крымский, внезапным набегом выжег опять Лавру Печерскую; но она не совсем опустела, потому что сохранилась её церковь.

Сеча Запорожская стала на пути набегов татарских и оградила святыню русскую. Король Сигизмунд I-й утвердил опять, грамотою своею, существование Лавры в 1522-м году, и с тех пор, под мудрым управлением ревностных своих архимандритов, Никифора Тура, Петра Могилы, Иннокентия Гизеля и других, она росла и крепилась, смело отражая от себя и от всего православия, все нападения унии, доколе не осенил её своим широким крылом двуглавый орёл российский, который малым птенцом излетел из гнезда киевского и уже оперился в вековых битвах. В начале XVIII века Лавра Печерская испытала последнее своё бедствие, будучи вся истреблена страшным пожаром в 1718-м году; но великий обновитель своего царства спросил только: «цела ли чудотворная икона Богоматери?», и, услышав, что спасена, сказал: «итак, всё сохранилось!» Он сдержал своё царское слово: Лавра Печерская, в новой славе, возникла из пепла и доныне радует собою православных. По исчислении стольких бедствий можно судить, сколько изменился внешний и внутренний вид древней небесиподобной церкви Успения Богоматери, хотя и доныне чрезвычайно благолепной.

Величественно представляется она от святых врат Лавры, в семиглавом златом венце своём, как светлая Царица, утвердившая вечный престол свой на горах киевских; на всех вратах её лики преподобных и небесные лики, которые окружали престол Царицы Влахернской, некогда пославшей зодчих для созидания себе дома сего. Углубление западных дверей, всё исписанное ликами святых, как бы невольно вовлекает внутрь святилища, молитвенною силою его исполняющею, которая проникает сердце всякого, кто только приближается к сей древней сокровищнице молитвы. Первое, что поражает взоры входящего в храм, это божественный дар Небесной Царицы, святым угодникам Антонию и Феодосию, – икона Её всечестного Успения! Горящая вся драгоценными камнями, в златых лучах, над Царскими вратами, она сияет в полумраке святилища, как некое светило сего духовного неба, где видимо почивают лики святых: с правой стороны, равноапостольный князь, начало и главизна просвещения нашего; с левой, первый святитель, крепкий именем Архистратига Небесных Сил, совершивший благочестивое желание просветителя Руси, в водах крещения, и подле него первый архидиакон и первомученик Стефан; а со схода в церковь положены с северной стороны части преподобных Печерских, с южной сам великий основатель Лавры Феодосий.

Припадём с благоговением к раке сего второго светила тверди Печерской, который, по выражению Нестора, как луна совершенная, восприяв ангельский свет жизни от солнца Антониева, внезапно просиял, с бесчисленными звёздами учеников своих. Вся его жизнь была одним молитвенным подвигом; ибо ещё отроком много страдал он от матери за свои непрестанные бдения, и, пламенно возжелав достигнуть земного Иерусалима, обрёл небесный в пещере преподобного Антония. «О чадо, – сказал ему, в духе пророческом, блаженный отшельник, – скорбна и тесна пещера сия, ты же не стерпишь тесноты её»; и вот она расширилась, его заботами, в целую Лавру. Великий Никон, простригавший юношу Феодосия, сам сделался одним из его подначальных. «Виждь смирение моё и труд мой», – взывал псаломски юный молитвенник, проводя все ночи в славословии, и так протекала иноческая жизнь его. Напрасно мать искала возмутить мир его душевный и возвратить в дом отеческий; едва умоленный Антонием на свидание с нею, он сам её убедил оставить всё красное мира для вольной нищеты. Феодосий, в сане пресвитера и игумена, не изменил своего подвига, утвердившись в оставленных ему Антонием пещерах, где и над землёю воссияло его благочестие, сооружением церкви; но прежде всего искал он Царствия Божия и правды его, и прочее всё ему приложилось. Князья и бояре притекали к нему за словом назидания, и умножившаяся вокруг него братия питалась духовным сотом его наставлений; для всех он был всё, по глаголу апостола, подавая пример строгого послушания и непрестанных трудов, ибо его начальство состояло в служении меньшей братии Христовой; но уста его вооружены были правдою, пред лицом сильных, и смирение не обращалось в потворство греху. Когда младшие братья свергли великого князя Изяслава с престола отеческого, мужественно обличал их блаженный старец, словами Писания: «глас крови брата твоего вопиет к Богу, яко Авелевой на Каина», – говорил он Святославу, и не хотел идти на зов его. Смирился властитель пред убогим отшельником и сам едва испросил себе дозволение взойти в обитель; когда же впоследствии Феодосий стал опять посещать палаты, он не преставал внушать князю покорность старшему брату. Утешённый его приходом, Святослав воскликнул: «если бы и отец мой воскрес из мёртвых, истинно я бы столько же обрадовался его пришествию, и не боялся бы его больше преподобной души твоей!» – «Если ты меня так боишься, – отвечал Феодосий, – то сотвори волю мою и возврати брату твоему старейшему престол, данный ему отцом твоим». – Не только в палатах, но и в церкви, изъявлял он такую же приверженность к законному князю, ибо велел, у себя в Лавре, поминать на богослужении сперва Изяслава, а потом Святослава, и несмотря на то, благоговел к нему державный, и сам трудился при созидании его Лавры. Однажды Феодосий нашёл князя, посреди играющих на органах и гуслях и, молча воссев подле, опустил взоры, потом же сказал: «будет ли всё сие так и в ином веке?» Умилился Святослав, велел умолкнуть органам, и уже с тех пор никогда не было слышно гласа мусикийского в присутствии святого. Обильна и трогательна повесть о милостыне и чудесах преподобного, которыми прославил его Господь ещё при жизни, и память коих доселе жива в его обители. Когда же, возлюбивший его Бог, открыл ему благовременно час блаженной кончины, святой старец призвал князя и всю братию, и поручил его покровительству свою Лавру, назначил по себе преемником Стефана; он наставил иноков последним поучительным словом, и обещал духом всегда пребывать с ними, тело же молил погребсти в пещере, где протекла большая часть его труженической жизни. Тогда, оставшись наедине, болящий пал на колена, и в пламенной молитве предал Богу святую свою душу.

Когда освящена была соборная церковь, братия Печерская единодушно молили игумена Иоанна, не лишать их присутствия блаженного отца своего Феодосия и, вопреки его завета, нетленное тело ископано было из пещеры и с чрезвычайным торжеством перенесено всеми епископами, бывшими в Киеве, во внутренность храма, которому только одно основание успел положить преподобный. Церковь и доселе празднует память сего события, накануне храмового праздника Лавры, но чрез полтора века, исполнилось смиренное желание отца иночествующих: святые мощи его опять были сокрыты под спуд, во время нашествия монгольского; мы поклоняемся только месту их вторичного погребения в храме, как и гробнице великого Антония в пещерах, посреди такого богатства нетленных телес их учеников и последователей. Лики их изображены вокруг гробницы Феодосиевой и по стенам соборным, в звёздах; ибо преподобный Нестор сравнивает Лавру Печерскую с твердью российского неба, которое просияло столькими духовными созвездиями. С ними вместе изображены на западной стене и благодетели Лавры Печерской, великие князья и удельные, начиная от трёх сыновей Ярослава.

Каменная гробница одного из позднейших её благодетелей находится в левом углу собора, позади раки с частями преподобных. – Столетний князь и воевода Константин Острожский, самый ревностный поборник православия, в горькую эпоху гонений униатских, который защитил Киев и всю южную Русь, славою громкого своего имени, и возбудил угасшее просвещение учреждением училищ и типографии, изваян весь из камня, в броне воинской, поверх своей гробницы; – конечно велико было к нему уважение современников, если сама Лавра Печерская приняла его в соборный храм, на столь почётное место. – Ещё три великие мужа погребены во внутренности церкви, около левого её клироса, хотя и не с таким великолепием; два из них со славою послужили Церкви и отечеству: это знаменитый митрополит Пётр Могила, памятью коего исполнен весь Киев, ибо живительная рука его напечатлелась на каждом из священных останков древней столицы православия, и достойный его преемник по духу и учёности – архимандрит Лавры Иннокентий Гизель; третий из погребённых – гроза Оттоманов Задунайский.

По древнему обычаю церковному, семь Вселенских Соборов, напоминающих молящимся пастырям и пасомым, о незыблемом православии Церкви, изображены ближе к алтарю, на боковых окнах и столпах, поддерживающих хоры; великолепен пятиярусный иконостас, устроенный хотя и после пожара, но в древнем вкусе, с ликами праотцов, пророков, апостолов и двенадцатью праздниками, которые постепенно возрастают над нижним рядом местных, богато украшенных икон. Царские двери, под чудотворным образом Успения, вылиты из серебра: это благочестивый дар боярина Шереметьева, сподвижника Петрова на поле битвы и в украшении храмов. Когда же отверзаются великолепные врата, открывается всё благолепие дивного алтаря Печерского: обширный престол его окован серебряными досками со священными изваяниями усердием дщери Петровой, которая благоговела к древней святыни Киева; против него, по обеим стенам, лики молящихся иерархов, а над горним местом, которое устроено в древнем вкусе, глубоким полукружием, с кафедрою святительскою и седалищами у ног его для сослужащих пресвитеров, великолепно изображена Вечеря Тайная. – Господь Иисус Христос с двенадцатью апостолами, во весь рост, в позлащённых окладах, восседает за Божественною Вечерею, повторение коей совершается ежедневно на противостоящем престоле; внутри сей новой горницы Сионской, невольно исторгается из уст божественная песнь Великого Четвертка: «приидите верные, на горнем месте насладимся Владычним угощением и бессмертною трапезою, возвышенными умами, из слова научаясь познанию возшедшаго паки, ко Отцу Богу, Слова, которого величаем».

Кроме алтаря соборного, есть ещё десять приделов, внизу и на хорах великолепного храма. С южной стороны примыкают к алтарю два придела, во имя Архангела Михаила и Иоанна Богослова; в последнем хранится древняя икона Феодоровской Божией Матери, бывшая прежде в приделе архидиакона Стефана; пред нею молился святой мученик князь Игорь, когда повлекли его на страдальческую кончину, и сия свидетельница невинной кончины уцелела после самого разрушения обители Отчей, где он спасался, как бы в обличение убийц его и для прославления его памяти. С северной стороны один только придел, устроенный князьями Борецкими, во имя архидиакона Стефана; там положена была и часть мощей его, принесённая в 1717-м году из обители Нямецкой архиепископом Романским Пахомием; под нею усыпальница многих именитых родов княжеских, Ольшанских и Острожских, гетманов малороссийских и православных воевод киевских, епископов и архимандритов Лавры. Придел святого Иоанна Предтечи находится в северо-западному углу собора, а противоположный ему, Трёхсвятительский, занят ныне ризницею Лавры. На пространных хорах четыре престола: во имя просветителя Руси, апостола Андрея Первозванного, коего память особенно почитается в Киеве, и преподобного отца иночествующих Печерских, Антония, с правой стороны; а с левой – блаженного его сотрудника Феодосия и Преображения Господня: ибо вся прославленная гора Печерская сделалась святым Фавором земли русской, где просияла слава Единородного, в бесчисленном лике учеников Его, по гласу благоволившего о Нём Отца.

К югу от великой церкви – братская трапеза, построенная в начале прошедшего столетия на развалинах древней, составляет довольно обширное здание, с примыкающими к ней службами, и в ней отдельная церковь – во имя верховных апостол; а в близлежащих, настоятельских кельях, ещё две церкви: одна весьма обширная, во имя святителя Михаила, где совершается в зимнее время богослужение, другая же крестовая, во имя чудотворца Митрофана; обе недавно устроены благочестием митрополита Филарета, настоятеля Лавры. Здание типографии – к востоку от собора, а к северу и западу – два или три ряда келий соборных и братских, расположены правильными улицами, по направлению от святых и северных ворот Лавры, с малыми впереди их цветниками и длинными аллеями ветвистых ореховых дерев; кельи сии дают ей подобие целого города духовных граждан, который обнесён твердынею видимых стен и невидимой – молитвы преподобных его основателей.

В обширной ограде, сооружённой гетманом Мазепою, на пространстве более версты вокруг всей Лавры, трое врат открывают в неё благоговейный вход. – К востоку от соборной церкви, в полугоре – пещерные врата, чрез которые теснится непрестанная вереница богомольцев, в ближние и дальние подземелья Антония и Феодосия. К западу, прямо против собора, Святые врата, богато украшенные ликами преподобных, которые встречают соборно другой лик, благоверных князей русских, к ним притекавших на земле и с ними обитающих на небесах. Здесь все заступники земли русской, прославившиеся духовно в южных её пределах и наипаче в Киеве. – Над вратами церковь Пресвятой Троицы, которую православно исповедал сонм сих праведников, чина мирского и духовного. Первые святые врата Лавры, с тем же храмом, устроены были ещё в 1106-м году блаженным вратарем их, правнуком великого Ярослава, князем Черниговским Николою, прозванным Святошею за своё благочестие, мощи коего нетленно почивают в ближних пещерах.

«Преходит образ мира сего, и Господь многажды низлагал престолы князей!» – так помышлял благочестивый потомок святого Владимира, и предъизбрал лучшую часть оставленного им наследия, Царство Небесное вместо земного. Он постригся в раннем возрасте, в Лавре Печерской, и смиренно исполнял самые тяжкие послушания, несмотря на убеждения братьев своих, Изяслава и Владимира, князей Черниговских, дабы возвратился в дом отчий: три года служил братии своей духовной в поварне, три года в послушании вратаря охранял святые врата, потом служил при трапезе, проходя благочестно сию уже третью ступень послушания, он по совету игумена и всей братии уединился в келью, где провел ещё тридцать лет в строжайшем посте, возделывая малый сад и с помощью врача своего призирая болящих, для коих устроил богадельню подле святых ворот, с церковью во имя своего Ангела. Часто убеждал князя, искренно приверженный к нему врач, воздержаться от непомерных подвигов, для сохранения жизни, и не работать черноризцам, как бы купленный ими раб; он представлял ему в пример благочестивых предков, спасавшихся иным путём, но блаженный Святоша отвечал: «брат мой, довольно рассуждал я о здравии души и убедился, что неблагоразумно щадить плоть, дабы она не восставала на дух; если же изнеможет, то и тогда в немощи моей совершится сила Божия, ибо, по слову апостола, нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас (Рим.8:18). Благодарю Бога, что он сделал меня рабом своим рабам черноризцам; ибо я, будучи князем, в лице их, работаю Царю царей. Братия мои по плоти пусть довольствуются земною моею областью, которую им оставил, обнищав Христа ради для иного Царства; для меня же – жизнь Христос, и смерть – приобретение (Флп.1:21). Если же и никто из князей российских до меня так не действовал, пусть буду я предводителем их, по следам Царя Небесного, дабы хотя отселе кто-либо поревновал моему примеру».

Слова блаженного Николы подтверждались знамениями; он исцелил молитвою самого врача, когда сей, испытав бессилие земных лекарств, доверился наконец целебной силе князя; по его убеждению, врач постригся в иноки, умолив преподобного, который уже имел предчувствие о своей кончине, испросить ему у Господа милость, умереть вместо его, дабы сам Никола, ангельскою жизнью послужил на спасение многим. Исполнилась благочестивая молитва: князь-инок ещё тридцать лет сиял своими добродетелями в Лавре; после же блаженной кончины, власяница его исцеляла болящих и служила бронею воинскою единокровным князьям.

На месте его богадельни доселе существует монастырь больничный, с церковью чудотворца Николая. Таким образом, три отдельные обители, ближних и дальних пещер и больничная, обретаются внутри обширного иноческого мира Лавры: каждая из них имеет по несколько церквей и приделов, особенно же в дальних пещерах, где, кроме трёх подземных, две внешние большие церкви, Зачатия и Рождества Богоматери, вместе с кельями братскими, составляют сами по себе пространный монастырь. Над северными, или экономическими вратами Лавры, есть ещё церковь во имя Всех Святых, дабы никто из тайных угодников Божиих, спасавшихся в безмолвии пещер, не лишился, по своему смирению, подобающей ему славы и от воинствующей Церкви, подобно как все ликуют, с небесною своею братией в сонме торжествующей Церкви.

Недалеко от сих ворот, вне ограды, находится древняя церковь Преображения Господня, сооружённая ещё равноапостольным князем Владимиром, в любимом селе своём Берестове, где он и скончался; там же погребены были: правнук его Долгорукий, столько возмутивший родную землю междоусобиями, который достиг наконец престола великокняжеского, чтобы только успокоить прах свой в уединении Берестовском. Там и сын его Глеб, недолго княживший, и сестра София, королева венгерская, и кроткая его мать Евфимия, супруга великого Мономаха: – кто знает место гробов их, после стольких разорений? – Недалеко от сего храма находилась другая церковь верховных апостолов, воздвигнутая также равноапостольным князем, где был пресвитером блаженный Иларион, до своего избрания на митрополию Киевскую; оттоле ходил он для безмолвной молитвы на дикий берег Днепра, в малую ископанную им пещерку, в которой поселился потом преподобный Антоний; это было началом дальних пещер Лавры. – Итак, вот священный родник, отколе излился сей первый ключ живой воды, спасительно оросивший гору Печерскую и разлившийся многими реками по всей России! – но теперь неизвестно и самое место бывшей Петропавловской церкви.

Церковь Спасская, уцелевшая, по своему каменному зданию, от разорения монгольского, принадлежит к древнейшим памятникам Киева, и доселе свидетельствует о вкусе тогдашних художников. Живопись некоторых икон показывает следы византийского искусства, и вероятно они были обновлены по древним чертам. Великий обновитель всего разорённого в Киеве, митрополит Пётр Могила, поднял и её из развалин; как видно из существующей доселе на стенах греческой надписи, и украсил священною утварью, туда перенёс он на время честную главу почившего в её соседстве князя Владимира, но потом, для большей безопасности, в саму Лавру: а великий Пётр оградил священный памятник древности от набегов неприятельских, включив его внутрь крепостной ограды. Но созидая крепость, он уничтожил монастырь женский, во имя Вознесения Господня, стоявший против самых святых ворот Лавры, где теперь арсенал, и перевел инокинь его в нижний город, в обитель Флоровскую. Подле святых врат доселе существует церковь преподобного Феодосия, некогда деревянная, ныне же каменная, которая сооружена была, в память перенесения мощей его из пещеры в Лавру; ибо на этом месте остановились, с честною ракою, иноки для отдохновения, и поставили её на пне срубленного дерева, хранящемся под престолом храма.

Я взошёл на величественную колокольню Лавры, начатую при императрице Анне и оконченную при Елизавете; в ней четыре яруса разнородных колонн, Дорического, Ионического и Коринфского ордена; высота её – 47 сажень с крестом; она почитается высочайшею из всех колоколен российских, и, по своему нагорному положению, видна более нежели за тридцать верст, по московской дороге; с её же вершины вооружённый взор достигает до города Козельца, на расстоянии семидесяти вёрст. Вся панорама Киева, Днепра и живописных окрестностей, открывается стоящему на последнем ярусе столпа сего, вполне достойного Лавры, в которую зовёт он на молитву, мирным гласом своих колоколов. Жадно разбегаются взоры по сему очаровательному и разнообразному чертежу вод и гор, лесов и полей, повсюду украшенных каким-либо священным зданием; потом опять сосредоточиваются они на одной живописной массе Киева, двухъярусного, горнего и дольнего, разделённого садами и оврагами, и сияющего Божиими храмами; наконец, утомлённые падают прямо на святую Лавру и её пещеры, как на единый мирный приют посреди сей тревожной картины.

С племянником Владыки, отцом А., приятным и радушным спутником многих моих хождений, внутри Лавры и по её окрестностям, совершил я сей последний восход, и уже полагал, что успел в короткое время видеть всё достойное внимания в стенах обители; но митрополит озаботил меня вопросом: «видел ли ты юдоль преподобных Антония и Феодосия, и был ли на их кладезях?» – я же не знал и о их существовании. Тогда кроткий пастырь, обратясь с улыбкою к своему племяннику, сказал ему: «поди же и отведи его в сию долину, и пусть почерпнет там воды из струи, освящённой руками преподобных; ибо место сие ещё дико и отрадно, как во дни священных отшельников». Немедленно вышли мы, через пещерные врата, из стен Лавры, и, минуя крытый ход ближних и дальних пещер несколько повыше их, достигли до каменной церкви Зачатия Богоматери, что над самым холмом дальних пещер Феодосиевых. Там, насладившись зрелищем Лавры, которая величественно восставала пред нами, по уступам гор мы стали спускаться крутою стезёю в глубокую дебрь, покрытую дикими деревами, – отростками от корней дерев современных святым основателям Лавры, доколе не обрели, на дне оврага, малый кладезь, – это был Феодосиев.

По другую сторону оврага, под сенью развесистых дерев, находился иной кладезь, более обделанный, со скамьями вокруг него, – это был Антониев. Сюда, с противолежащих холмов, сходились, каждый – к своему роднику, преподобные основатели Лавры, из мрака пещерного на Божий свет, нося на старческих раменах тяжелые водоносы, для утоления не одной лишь своей жажды, но и подначальной им братии; ибо они первые подавали во всём пример смирения и послушания. Здесь, быть может, в глубине дебри, встречали они друг друга ангельским приветом и менялись назидательным словом: и Феодосий припадал к стопам отца иночествующих, и Антоний взаимно воздавал ему честь пресвитерского сана, которого чуждался сам по смирению! – О безмолвная дебрь, зачем так глубоко хранишь ты тайны их уединённой беседы в своих недрах? что же ни одно её ангельское слово не отзовётся жадному слуху! – Кто бы не пожелал, как некогда самарянка, напоить жаждущую свою душу благочестия водами, и зачерпнуть струю живую, текущую в вечность, из кладезя сих двух блаженных последователей Христовых? Долго сидели мы при кладезе Антониевом и безмолвствовали, как бы ожидая чего-то таинственного из его священного устья; – безмолвствовала вокруг и вся природа, разделяя священное молчание юдоли преподобных: слышался только тихий шелест листьев, густой дубравы, и голос птиц, которые пели свои воздушные песни в недоступной для нас высоте, как райские гости, залетевшие в сей новый Эдем преподобных!

На другой день удостоился я вкусить, в раю пещерном, возделанном их руками, божественные плоды древа жизни, вновь для нас процветшего: приобщиться животворящего Тела и Крови Господа Иисуса Христа, в подземной церкви преподобного Феодосия. Сам Владыка совершал Божественную литургию, с блюстителем дальних пещер и схимником, отцом своим духовным, который мысленно живёт уже за пределами гроба; чудно было видеть служение святительское и слышать пение ликов во мраке и тесноте пещеры. Когда узкими вратами, как бы вратами Небесного Царствия, исходил он из глубины тёмного алтаря, в светящейся ризе и митре, и осенял церковь, – внезапный свет осиявал пещеру; нечто неземное представлялось в лице святителя, воздевшего руки свои горе; а два иподиакона по сторонам его, также в светлых одеждах и в вертепе, напоминали радостных вестников воскресения Христова, из упразднённого гроба. Когда же опять, с удалением святителя во глубину алтаря, водворялся мрак при слабом мерцании лампад иконостаса, – в боковых отверстиях пещеры появлялись огни из дальних её переходов, и потом опять исчезали; люди мелькали как призраки, каждый минутно озарённый свечою, которую держал в руках: это были мимоходящие богомольцы, совершавшие набожное поклонение святым мощам угодников Божиих почивающим в сих пещерах. Страшно и утешительно было слышать призывный глас диакона: «со страхом Божиим и верою приступите», ибо малое число молящихся в тесноте подземелья казалось умноженным давними жителями сих пещер, которые искреннее нас уже приобщаются Христу, в невечернем дне Царствия Божия!

Настало время светлых торжеств для первопрестольного Киева, и день предпразднества Успения Пречистой Девы, которая искони утвердила дом Свой на горах киевских. Её честному Собору, по Рождестве Бога Спаса, праздновала древнейшая Десятинная церковь, а в Святой Софии величается самое Рождество Пречистой Матери; наконец и в Лавре Печерской, с великою радостью духовною, чествуется день Её Успения; ибо сохранившая девство в рождестве, и в успении не оставила мира, молитвами Своими спасая от смерти души наши. – «Людие предиграйте, – воспевает Церковь, – руками плещуще верно, и любовию соберитеся, днесь радующеся и светло восклицающе вси веселием: Божия бо Мати имать от земных к вышним приити славно, юже песньми присно, яко Богородицу славим». Но в тот же день и другое светлое торжество, близкое сердцу Лавры: перенесение честных мощей преподобного отца её Феодосия Печерского, и ему поёт собранная им паства: «наследник отцев быв, преподобне, тех же последовал еси житию, учению, нраву и воздержанию, молитве же и предстоянию; тем яко имея дерзновение к Господу, прощение прегрешений и спасение испроси вопиющим ти: радуйся отче Феодосие!»

Митрополит, неутомимый на молитву, совершив накануне Божественную литургию в дальних пещерах, где были обретены нетленные мощи преподобного Феодосия, как бы следуя духовно за их перенесением, опять священнодействовал в том храме, куда внёс их некогда, с великим торжеством, собор епископов русских; утешительно было слышать, над самою ракою преподобного, молебный глас к нему, о заступлении собранного им стада и Церкви, которая, прежде всех своих праведников, его первого причла к лику святых. Вечером того же дня другое, более торжественное, служение совершилось в соборной церкви: погребальная всенощная Успения Богоматери, частью своих молитв и обрядов, напоминавшая глубокую утреню Великой Субботы.

«О дивное чудо! восклицает изумлённая Церковь, духовно созерцая, с ликами Ангельскими, како Дева восходит от земли на небо, источник жизни во гроб полагается и лествица к небеси гроб бывает; веселися Гефсимание, Богородичен святый доме; возопием верные, Гавриила имуще чиноначальника; Благодатная радуйся, с Тобою Господь, подаяй мирови Тобою велию милость.»

«Дивны Твоя тайны, Богородице! Вышняго престол явилася еси Владычице, и от земли к небеси преставилася еси днесь: слава Твоя боголепная, богоподобными сияет чудесы: девы, с Материю Царевою, на высоту вознеситеся, Благодатная, радуйся, с Тобою Господь, подаяй мирови Тобою велию милость.»

«Твое славят успение Власти и Престоли, Начала и Господствия, Силы и Херувими и страшнии Серафими, радуются земнородные, о Божественной Твоей славе красящеся; припадают Царие, со Архангелы и Ангелы, и воспевают: Благодатная радуйся, с Тобою Господь, подаяй мирови Тобою велию милость.»

Вся пространная церковь Лавры наполнена была народом, стёкшимся из дальних краёв России на сие священное торжество; открылись Царские врата для полиелея: митрополит, с двумя епископами, шестью архимандритами и всем клиром, в полном великолепии своего сана, вышел на средину церкви величать Честнейшую Херувим. Началось стихословие семнадцатой кафизмы: «блажени непорочнии, в путь ходящии в законе Господнем», подобно как то бывает над плащаницею Божественного Сына Пречистой Девы, в день Его гробового покоя, и святители трижды обходили церковь, с кадилом в руках, по чину Великой Субботы. Спустилась пред Царские врата и чудотворная икона Богоматери, после шестой песни Её трогательного канона, Владыка, окружённый духовным собором, подобно апостолам, сошедшимся на Сион для погребения Матери Слова, читал вслух всей церкви, торжественный акафист Её Успения, как бы пред лицом самой Царицы Небесной, и во всех сердцах отзывалось ангельское приветствие: «радуйся, Обрадованная, во успении Твоем нас не оставляющая!»

В глубокую полночь окончилась всенощная, и величественно было видеть обратное шествие митрополита из собора в свои кельи, в сопровождении клира, который освещал путь его во мраке, при густом рёве всех колоколов Лавры. На следующее утро, в самый праздник Успения, после водоосвящения, преосвященный викарий, со всем духовенством предшествуемый хоругвями и иконами, совершил крестный ход вокруг Лавры, начиная от северных врат её, мимо святых и до пещерных; он останавливался пред каждыми вратами, для литии, и окроплял древние стены и богомольцев. Митрополит священнодействовал сам Божественную литургию, с таким же духовным торжеством, как и всенощную, при том же числе сослужащих епископов и архимандритов, и сказал назидательное слово, приличное торжеству дня. С большим утешением всегда внимал я его проповеди, потому что он говорил без приготовления, большею частью на текст дневного Евангелия, которое диаконы держали пред ним отверстым у амвона, а он, опираясь на посох, изливал в простой речи своё сердце, проникнутое любовью к Господу Иисусу: Его святое имя беспрестанно слышалось в устах святительских и сие невольное повторение, проистекавшее от пламенной веры, производило сладкое впечатление на душу. Я видел людей всякого звания и возраста, глубоко тронутых проповедью, которая не заключала в себе изысканной витиеватости, но её красноречие вытекало из сердца, и потому находила она себе отголосок также в сердце.

Для нищей Христовой братии накрыты были столы между собором и настоятельскими кельями. Митрополит, возвращаясь по совершении литургии в свои кельи, благословил трапезу на вкушение; но набожные богомольцы более жаждали пастырского благословения, нежели трапезы, и теснились около него больше, чем вокруг столов. Всеми уважаемый начальник того края, с властями светскими и духовными, собрались в кельи преосвященного, приветствовать его с общим торжеством Лавры и Киева; он пригласил желающих на братскую трапезу в церковь Петра и Павла, и патриархальный обед сей, при обычном чтении и возношении хлеба, в память Пресвятой Девы, напоминал древние времена Церкви. – Так окончилось торжество.

Я воспользовался остатком вечера, чтобы проститься с моими киевскими знакомцами, которые столь радушно меня приняли, потому что на другой день уже готовился в обратный путь. Хотя собирались тучи и полил дождь, не хотел я однако оставить Киева, не посетив ещё однажды любимой моей церкви Первозванного апостола. Я обошёл в последний раз, кругом её живописной паперти, быстро обегая взорами окрестность, омрачённую непогодою, взошёл и во внутренность храма, во глубину алтаря: там всё было тихо и мрачно; во уединении помолился я моему Ангелу, просветителю нашей отчизны; когда же опять вышел на паперть, и стал спускаться с её высоких ступеней, багровый свет проглянул из-за чёрных туч, над горою Олега: – там садилось солнце!

Праздник нерукотворенного образа Спасова встретил я на молитве в ближних пещерах, и отслушал там последнюю литургию, в церкви преподобного Антония, простился с ликом праведников, почивающих под его сенью. Уже всё было готово к моему отъезду; добрый Владыка удержал меня ещё на трапезу, потом привёл в свою прекрасную молельню, и благословив иконою Успения и преподобных, сказал: «мы простимся там, где и свиделись; сядь и посмотри ещё однажды на духовные сокровища ближних и дальних пещер, насладись ещё однажды, и, может быть, в последний раз сим великолепным зрелищем, чтобы оно глубже впечатлилось в твоей душе, и потом мы помолимся». – Молча сели мы, друг против друга, я смотрел в окно, но всё казалось мне в тумане, потому что невольная слеза застилала предо мною умилительные виды. «Теперь время, – сказал, поднявшись, Владыка и осенил меня крестом, – Бог да благословит жизненный путь твой!» – Внутреннее смущение лишило меня слов; так мы расстались. Радушный мой спутник, отец А…й и отец Наместник, благосклонно меня принявший в Лавру, провожали меня до святых ворот. Там, пред ликами преподобных её основателей, наместник окропил меня святою водою и молитвенно вывел за ограду. С сердцем, исполненным грусти, оставил я святую обитель, и стал спускаться к Днепру по горам киевским, в сопровождении одного из сослуживцев прежней военной жизни, который накануне приехал в Киев, чтобы увидеться со мною после долгой разлуки. Мы вспоминали о лучших днях молодости, и настоящее казалось для нас бледно пред минувшим; в дружеской беседе нам незаметно было, как перешли мы длинный днепровский мост; я простился с ним по ту сторону реки, уже в пределах Черниговских. – Так много впечатлений нечаянно стеснилось в душе моей в последнюю минуту расставания с древнею столицею.

Медленно подвигался я, по глубокому песку, вдоль берега до новой дороги, имея пред собою великолепное зрелище Киева. Вечернее солнце, беспрестанно выглядывая из-за дождевых облаков, бросало яркие лучи на его величественные храмы, и на окрестные горы и долины, с чудными переливами света и мрака, как искусный художник, последними резкими чертами гениальной кисти, довершающий главные предметы своей картины. Вся священная Лавра облеклась в одну белую ризу, которой пышные воскрылья широко расстилались по зелёным коврам Печерским. Она увенчала златыми митрами многоглавое чело своё и, как фимиам кадильный, поднялся от неё лёгкий туман; – казалось, сонм святительский – на молитве; открылись и медные уста её … голос их, считая время, вещал о вечности! – Не мог я оторвать взоров от сего очаровательного вида, хотя уже быстро мчался по большой дороге, доколе всё не исчезло в чаще леса; но с каждого пригорка, через верхи деревьев, мне опять являлась та же великолепная картина, в умаленных размерах; долго ещё подымался на горизонте царственный скипетр державного Киева, колокольня Печерская; наконец и она скрылась, осенив меня златым крестом своим.

1843 г.

«Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего» (Евр.13:14).

Помню, преосвященнейший Владыко, что сими словами апостола Вы мне возразили, когда прошлою осенью, возвратясь из Киева, в первый раз я сообщил Вам о моём намерении приобрести себе усадьбу на Старом Киеве близ церкви Ангела моего Первозванного. И, однако, хотя я вполне чувствую всю силу и истину апостольского слова, я уже обрёл себе место стояния ногам моим, на близкой моему сердцу вершине горы Андреевской. Осудите ли мою настойчивость? Нет, имейте снисхождение к тем причинам, которые побудили меня искать себе успокоения, если только оно может существовать на земле, здесь собственно, на месте для меня отрадном и священном. Я это пишу Вам в день торжества вашей Лавры, из пустыни Межигорской, где мы также совершали память преподобного Сергия, который заменил вам здешних первоначальников Антония и Феодосия; он разделил с ними отчество иноков русских, усвоив себе весь север, как имя и благословение Печерских преимущественно на юге.

Но живописная сия пустыня, в лесистом ущелье, на крутом берегу Днепра, созданная самою природою для безмолвия иноческого, обращена теперь из обители в фаянсовую фабрику. До такого прозаического назначения низошло сие поэтическое место, где искони процветала обитель! – Она заменила Боголюбскую в Вышгороде, Белого Спаса, отколе перенесена была в первопрестольный собор чудотворная икона Богоматери, писанная евангелистом. Соборная благолепная церковь, сооружённая знаменитым пострижеником бывшей обители, Патриархом Иоакимом, и доныне празднует Преображению. Но таких священных воспоминаний не пощадила властная рука князя Таврического, опустошившая в одно время с Межигорьем на Днепре и Святые горы на Донце. Внезапно выгорела обитель и была упразднена, по нелюбви князя к запорожцам, коих почитала она своими ктиторами. Слава Богу, что обновились Святые горы, после их семидесятилетнего запустения, благочестием владельцев тезоименитых опустошителю. Но Межигоры ещё ждут обновления и едва ли дождутся, потому что с возвращением их к первобытному назначению сопряжено слишком много материальных интересов, и со стороны казны, и со стороны частных владельцев, взявших весьма недавно на аренду сие богатое фаянсовое заведение, хотя и без успеха; ибо как сами они выражаются: «нет благословения на этом священном месте для чего-либо иного, кроме обители».

Так, по крайней мере, говорил мне нынешний владелец Межигорья, Барский, происходящий от того знаменитого поклонника палестинского, Плаки Григоровича-Барского, который оставил нам столь любопытные записки своего многолетнего странствия. (К сожалению, в недавнем пожаре киевском, сгорели все неизданные ещё планы и рисунки его путешествия, долго тлевшие на чердаке ветхого его дома, а некоторые рукописи розданы были для чтения, и надобно полагать, что пропали). Барский дал мне у себя приют для летнего купанья, и я наслаждаюсь всею тишиною пустыни, за 20 верст от Киева, в отжившей обители, не обращая внимания на то, что теперь в ней делается позади меня. Взор мой обращён только на Днепр, над которым висит мой скромный домик, построенный на крайней террасе монастырской, где были настоятельские кельи.

Вправо и влево горы поросли лесом там, где прежде были фруктовые сады и виноградники. Обитель втеснилась, со всеми своими зданиями и с двумя благолепными храмами, в живописное удолье, давшее ей название Межигорья. Предо мною необозримые луга и пески Заднепровья, поросшие кустарником; вдали синеют леса, окаймляющие весь этот необъятный горизонт. Широк и величественен Днепр под Межигорьем, с одной стороны образуя глубокие заливы, с другой – огибая крутой мыс Вышгорода. Днём и ночью оживлена сия великолепная картина. Вверх быстрой реки тяжело подымаются, или вниз её легко несутся, на веслах и парусах, разнообразные барки, и тянутся длинные плоты с лесом; лёгкие челноки рыбаков скользят по водам, пересекая путь тяжёлых судов; иногда дымятся и пароходы, и слышится на них песня. Ночью же, когда всё вокруг замолкнет и утихает днепровская жизнь, она ещё искрится в лёгких огоньках, которые загораются во всех направлениях реки на причаливших к берегу плотах, или у рыбаков, ожидающих ранней зари для своего промысла где-либо на лугу Заднепровья.

Вчера я долго любовался, пока из-за ближнего мыса, от Вышгорода, поднялась багровая луна, и потом заструился её серебристый столб во всю длину изгибающегося туда Днепра. Картина достойная кисти Айвазовского! Я сидел на своей террасе и размышлял о минувшем Межигорья, мечтал и о его будущем: восстановится ли тут когда-либо обитель? Или навсегда уже ей суждено оставаться тем, что есть? Неужели память Боголюбского и той святыни, которая отселе истекла в первопрестольный град, не подвигнет ничьё сердце к обновлению святого места, и материальные выгоды или издержки остановят благонамеренных? А как бы тут можно было основать учёное братство для духовного просвещения!

Но, увлечённый мечтами, я совершенно отклонился от своего предмета, чтобы только объяснить, где я теперь, и в каком расположении духа пишу сии строки, себе в оправдание. Итак, скажу Вам, что не в прошлом лишь году родилось у меня желание водвориться в Киеве, но более нежели за 30 лет пред сим, когда, отправляясь на военную службу, впервые посетил я Киев, в самом разгаре юного воображения, на которое сильно подействовали и древность, и святыня матери городов наших. Случилось и необыкновенное обстоятельство. Как теперь помню, это было весною, 3-го мая, на память преподобного Феодосия; мне хотелось непременно поспеть в Лавру к обедне, несмотря на сильную бурю и разлив Днепра. Молодость предприимчива: не слушая никаких советов, я доверился отваге двух рыбаков на малом челноке, который едва не опрокинула буря, так что мы должны были причалить к пустому острову и пережидать погоду; но, не дождавшись, опять пустились по бурным волнам, и нас принесло к Крещатику. Тут, против того места, где крестил детей своих равноапостольный князь, вышел я на берег и поспешил к памятнику благодарить Господа и его угодника за своё спасение. Тогда ещё мелькнула у меня мысль водвориться в Киеве, который поразил меня своим великолепием с противоположного берега, и во время бурного плавания меня будто манила к себе воздушная церковь моего Ангела Первозванного апостола, на своём утёсе, как бы на облаках.

С тех пор всё более и более развивалась во мне мысль о водворении в Киеве, всякий раз когда я его проезжал, а это бывало часто в первые годы военной службы, до возвращения из Иерусалима в 1830-м году. И вот теперь лишь, чрез столько лет, суждено было исполниться давнему желанию, и мне выпало на жребий место у самой паперти церкви апостола. Тридцать лет я не был в Киеве после первого палестинского странствия, и когда я опять посетил его, в 1843-м году, протоиерей Андреевской церкви указывал мне с паперти окрестность, приглашая избрать где-либо место подле храма для усадьбы. Это было напечатано в моём описании Киева и многим стало известно моё намерение, так что киевляне, из числа духовных, уже почитали меня своим согражданином. Когда я вторично посетил Восток в 1849-м и 1850-м году, со мною была неразлучна мысль о храме Первозванного; я испросил на Святой горе, в ските Пророка Илии, у русского игумена Паисия, частицу мощей апостольских, мизинец от левой его стопы, стоявшей на горах киевских, в ту минуту как водружал он здесь первый крест, предрекая будущую славу сего места. Во всё время моего странствия по Святым местам носил я на груди заветную сию святыню, чтобы доставить сохранно в Киев и принесши, устроил для неё малый серебряный ковчег, предназначая оный в храм Первозванного. Но, по возникшему недоумению, святыня сия удержана была в Лавре в течение восьми лет покойным митрополитом, и только в минувшем году, на праздник апостольский, исполнил моё желание его преемник. – Это ещё более привязало меня к храму Первозванного.

Спустя восемь лет, я посетил опять Киев, в прошлом году, на обратном пути из Крыма, с тою мыслью, чтобы напоследок решить: водвориться ли мне в нём или нет? ибо уже сокращаются годы. Приехав в день воскресный, накануне праздника Софийского, Рождества Богоматери, я поспешил к обедне в собор и, входя в оный, во время чтения Евангелия, помышлял сам в себе: что скажет мне слово Евангельское? – Утешительно было услышать слова сии: «велия вера твоя, буди тебе якоже хощеши». День спустя, отслушав акафист великомученице и литургию в Михайловской обители, пошёл я в храм Первозванного и, возвращаясь оттоле уже утомлённым, не намеревался взойти в Десятинную церковь, но, увидев растворённые двери, взошёл, чтобы поклониться гробу святого князя. Там совершенно нечаянно встретил меня местный священник вопросом: «почему не исполняю давнего своего желания поселиться в Киеве?» и на мой ответ: «что все лучшие места уже разобраны», он вывел меня с погоста церковного, в задние врата, на обнесённый древним валом пустырь, о котором я не имел ни малейшего понятия, как часто ни проезжал Киев; да и для его старожилов место сие было совершенно terra incognita, потому что с главной улицы заграждал его погост церковный, а от Андреевского спуска заслоняли безобразные кузницы, хотя оно в средине города, недалеко от присутственных мест, и господствует на Подолом. Лучше нельзя было приобрести места для городской усадьбы и вместе для уединённой виллы, которая может занять весь обширный холм Десятинный. Когда взошёл я на древний вал, меня поразила чудная картина, открывшаяся во все стороны, и я подумал сам в себе: «здесь или нигде».

«Место это вас ожидало», – сказал мне священник, видя моё радостное изумление, и действительно это так было; оно как будто мне предназначалось, потому что теперь только начали им любоваться, когда стало чрез меня известно; а до меня никто не обращал внимания на этот забытый, хотя и самый живописный участок Старого Киева, до такой степени, что когда за два года пред сим место продавалось с аукциона за 2600 руб., не явилось покупщиков. И каких трудов стоило мне, в продолжение 9 месяцев, приобрести его из рук владельца Анненкова, сына строителя Десятинной церкви, которому принадлежали все лучшие места Старого Киева; продавая их постепенно, он упорно держался за этот последний участок, и нелегко было освободить его от лежавших на нём запрещений; да и сам владелец не хотел продать его никому иному, как мне.

Не странно ли и то, что после стольких ожиданий, я приобрел окончательно желаемое место в день двенадцати апостолов (30 июня), как бы в утешительное свидетельство, что оба апостола – и Андрей, и Иаков, мне присные, приняли меня под своё покровительство (именем Первозванного запечатлён я во святом крещении, Иакову же празднуется в день моего рождения). Право, нельзя принимать сего за простой случай. Накануне просил я совершить торжественную всенощную, а в этот день была литургия с молебном двенадцати апостолам в церкви Первозванного, которая совершенно напротив обновляемого мною дома. В нижнем её ярусе устроена недавно тёплая церковь праведных Захарии и Елисаветы, что будет большим удобством для зимы. Десятинную же церковь, стоящую на приобретённом мною холме, предположено было обратить в тёплый собор для служения митрополита, пока не будет сооружена великолепная церковь Равноапостольного на новых местах, близ университета. Десятинная празднует Рождеству Богородицы, как и Святая София Киевская, и в ней есть два придела равноапостольного князя, где его гробница, и святителя Николая, коего священную базилику стараюсь я теперь восстановить из развалин в Мирах Ликийских, бывшей его кафедре. И вот он также принимает меня под свою сень и поможет мне основаться здесь, на Старом городе, где с такой любовью призывается его имя.

В то самое время, как совершалась купчая в гражданской палате, посетили меня два архиерея: викарий Киевский Антоний и Болгарский Стефан, по титлу Лаодикийский, который приезжал со мною прощаться, возвращаясь на свою родину в Сербию. Преосвященный Антоний предложил мне ехать взглянуть на приобретённое мною место, которое ему никогда не случалось видеть; того же пожелал и Стефан, чтобы, как он говорил, проститься со мною на моей собственной земле. Я привел их на то место, где будет у меня усадьба, и просил благословить; оба епископа молитвенно осенили место. Не замечательно ли такое благословение в самую минуту приобретения, и часто ли повторяется такой случай? Когда я возвёл их на древний вал времён Владимировых, обновлённый Минихом, объемлющий всю вершину горы и который будет теперь служить виноградником, оба остановились от изумления при виде чудной панорамы, внезапно им открывшейся. – Действительно, было чем полюбоваться, в какую сторону ни обращали свои взоры, и всё это обнесено святынею храмов и запечатлено именами историческими: – весь Старый Киев с одной стороны и весь Подол – с другой, простертый у ног Андреевской горы и широкая днепровская долина. Ближе всего, пред самыми глазами, храм Первозванного – это чудное произведение зодчества Растрелли – на своём отдельном утёсе, как бы на пьедестале, на который восходят пятидесятью ступенями, подобно как на Капитолий римский; он господствует над всею окрестностью и, можно сказать, над всею Русью, ибо здесь был водружён первый её крест. Не напрасно священное предание предполагает здесь место стояния апостольского: каждый киевлянин укажет вам на эту горнюю кафедру, отколе истекла первая проповедь христианства на родную землю. Нельзя было изобрести для заветного утёса ничего, свойственнее той легкой архитектуры, которая вознесла на нём изящный храм сей: – он как бы парит к небу стрельчатыми своими башнями, и едва касается земли.

Если принять храм сей за основную точку для обозрения панорамы киевской, и постепенно обращаться от него к полудню: то в тесном промежутке церквей Первозванного и Десятинной (которая стоит также на первом плане картины), откроется несколько в отдалении церковь Трёхсвятительская, старшая из киевских, основанная первоначально равноапостольным князем в честь своего Ангела Василия Великого, на холме низверженного Перуна. Рядом с нею златоверхая масса Михайловской обители сияет множеством своих куполов; крестовый её храм святителя Николая отдельно стоит от соборного, во имя Архистратига, и опять отдельно – величавая колокольня. Вправо от Десятинной проглядывает, сквозь зелень садов, здание присутственных мест, которое служит украшением Старому Киеву, с высокою сторожевою башнею, и тут же видна убогая деревянная церковь Златоуста, предназначенная на новые места расширяющегося города. Далее, во всей своей красоте подымается священная митрополия Святой Софии, матерь церквей всея Руси, златоглавая, широко обнесённая белою оградою и зеленью своих садов. Величественный столп её колокольни, как бы царственный скипетр, господствует над древним городом, соперничая с Лаврскою. Шестнадцать златых куполов сияют своими венцами вокруг высокой соборной главы, как бы сонм митроносных священнослужителей, благоговейно обступивших старейшего святителя пред Божиим престолом, в час приношения бескровной жертвы.

Правее от Святой Софии, к западу, начинаются сельские уже виды. Предместье киевское тянется по горе, от бывшей Львовской заставы к старой Житомирской дороге, усаженной липами, и дальше за ним расстилаются поля и леса. Ещё две церкви видны в нагорном предместии: Сретенская, или всех Скорбящих, вновь сооружаемая из камня, и Вознесенская – над ущельем Кожемяк. Тут оканчиваются горные виды юго-западной стороны, и вы обращаетесь от Старого Киева к его подножию на севере. Нельзя вообразить себе ничего живописнее тех ущелий и долин, которые открываются вашему взору. Пять обителей и более двадцати церквей пред вами, запечатлённые летописными воспоминаниями, как и на Старом Киеве. Зелёное ущелье Кожемяк и так называемой Глубочицы, достойной своего названия, вниз по течению ручья, глубоко врезалось в сердце киевских гор, всё усеянное садами и белыми хижинами. В одном углу ущелья выглядывает из-за горы новая колокольня Воздвиженской церкви. Над живописным удольем красуется, на одном из отрогов Андрееской горы, златоглавая церковь Святой Троицы, обнесённая вниз по круче оградою. Это недавний отпрыск девичьей обители Флоровской, которая смиренно приникла к самому подножию горы, как стая робких голубиц под сень утёса. Рядом с горнею церковью высится в глазах ваших ещё одна, Всех Святых, на другой горе, отделённой глубоким оврагом; два сии гребня, увенчанные храмами, разделяют надвое ту глубокую долину, которая расстилается пред вами. Кладбище на темени горы, под сенью Всех Святых, запечатлено именем Щекавицы, в память одного из трёх братьев, баснословных основателей Киева: Кия, Щека и Хорива. Вдали, по направлению Щекавицы, на лесистых высотах, объемлющих днепровскую долину, виднеются главы древней обители Кирилловской, ныне обращённой в богадельню; там некогда игуменствовал святитель Димитрий Ростовский и погребены его родители; у ската отдалённых высот ещё две церкви крайних предместий киевских – Приорки и Куреневки и отрадная Кинь-грусть, любимое место прогулок для киевлян, а за нею – дремучий бор, который тянется до Вышгорода.

Если, оставив на время отдалённые виды, опустите взоры на Подол, лежащий у подножия той горы, на которой стоите, вы подивитесь множеству и благолепию храмов и обителей, собранных на одном тесном пространстве нижнего города; это свидетельствует о благочестии его жителей, которые не хотели уступить в оном Старому городу. Ближе всех девичья Флоровская обитель со многими её церквами, а рядом с нею – Петропавловская, бывшая прежде Доминиканским клястором, где ныне Семинария, величавая по своему храму. Около них – группа каменных церквей, достойных столицы, коих имена утомительно было бы исчислить. Между ними есть две: святителя Николая-Доброго и Притиски, так названной от того, что обрушившимися камнями притиснут был хищник, который покусился влезть в её окно. Имя святителя особенно чествуется в Киеве, и есть ещё третий храм его – Набережный, на Подоле. В центре его, посреди обширной площади, величественно поднимается златоглавая Братская обитель, с высокою колокольнею и благолепными зданиями своей Академии, освежаемая древними липами, которые разрослись в её заветной ограде и призывали под сень свою, в течение многих лет, всё, что только было славного и мудрого в духовном мире южной Руси. Братская обитель господствует здесь надо всем, и видно, что к ней как жизненной сердцевине, обращены все пути города; ибо она послужила ему и всей Руси твердою оградою Православия против лести униатской и сохранила единство его с Востоком и, как бы во свидетельство сего единства, под сенью Братской обители смиренно приникло Синайское подворье святой Екатерины. Около Братского монастыря сосредоточились и все лучшие здания Подола, его биржа и зала собраний. Далее опять раскинулись церкви по направлению набережной, которая украшается новыми зданиями и обставлена судами и пароходами, ибо тут – вся торговая жизнь Киева.

Теперь, от всего шума и суеты житейской, которая кипит у ваших ног, дайте опять отдохнуть вашему взору на отрадном приволье днепровской долины, на зелёных лугах, которые так роскошно расстилаются к Вышгороду, в объёме лесистых гор. Ещё струится по сим лугам летописная Почайна, кое-где образуя малые заводья; сюда и доселе приходят купаться жители города, для коих некогда послужила она спасительною купелью. Что ни шаг, то воспоминание! и вот, на самом краю заповедных лугов и дальнего небосклона – Вышгород, село Ольги, на одинокой горе своей, древний оплот великокняжеский, увенчанный церковью, ныне весьма убогою, но где некогда стояла богатая обитель святых страстотерпцев Бориса и Глеба, и почивали их нетленные телеса, утаённые опять в недра земные, когда восшумела над Русью буря монгольская.

Но лучшее украшение для этой чудной картины – самый Днепр, величаво стремящийся, со всеми своими протоками, по необъятной равнине Черниговской, где только что поглотил он широкую Десну в свою бурную пучину. Это непрестанное движение вод, сверкающих лучами солнца по всему простору привольных лугов, придаёт необычайную жизнь всей картине, которую одушевляет собою могучий странник, старец Днепр, один лишь идущий синими своими валами, когда всё вокруг него неподвижно. С той выспренней точки, на которой вы стоите, взор ваш забегает далеко, далеко, как бы за синеву моря, к самой окраине небосклона, окаймлённого тёмною полосою лесов, и вы будто парите, полётом орлиным, в этом воздушном пространстве, где реют одни лишь быстрые птицы; а между тем вы у себя, только за шаг от своего жилища, не где-либо в отдалённой пустыне или на высях горных. Взирая на сию очаровательную панораму, делается понятно, почему собственно это место избрали древние князья наши для Акрополиса или Детинца, и тут поставили свои терема и первоначальные храмы.

Не подумайте, чтобы я увлекался пристрастием собственности. Когда пригласил я митрополита посетить мою будущую усадьбу, и взошёл он на древний вал, где некогда стояла угольная башня, – точно так же поразила взор его необычайная красота местности. Живописное ущелье Глубочицы, с отрогами выдающихся вершин, и днепровская долина напомнила ему виды Кахетии и горный Сигнах, её столицу, над лесистыми ущельями Алазанской долины, – Сигнах, где покоится в древней своей церкви просветительница Грузии святая Нина. И здесь, за несколько шагов от старого вала, почиют в Десятинной церкви равноапостольные просветители наши Владимир и Ольга.

Вы скажете, быть может, что слишком дорого было заплатить семь тысяч за одну пустую землю, с полуразвалившимся домом, где ещё много надобно тратить на постройку. Но есть ли цена Римскому Форуму, или нашему родному Кремлю, если бы кто хотел приобрести себе его участок? – А эта вершина горы Андреевской для меня священнее Форума, хотя, в нынешнем её положении, приличествует ей новейшее итальянское название древнего римского торжища: Campo Vaccino (поле коровье); теперь это – любимое пастбище для соседнего стада, и во всякое время дня вы увидите на вершине старого вала пасущихся лошадей или коров. Они доселе были единственными посетителями пустынного места, где предполагаю теперь посадить виноград и оплотом оградить его, по слову евангельской притчи, хотя не смею назвать себя человеком домовитым. Поверьте, что я бы не решился взять себе под усадьбу никакого иного места во всём Киеве, где их раздают даром, лишь бы строились.

Может ли быть что-либо утешительнее той мысли, что на этом холме стоял дом первых двух мучеников варяжских: Феодора и Иоанна, где теперь Десятинная церковь; что сюда же перенесена была с Оскольдовой могилы и святая Ольга, и без сомнения доселе покоится в древних основаниях храма, и что тут же в святилище гроб равноапостольного князя? Хотя и взята была честная его глава в Лавру Киевскую, но сохранилась под спудом часть его мощей. Тут же погребены были и греческая царевна Анна, и внук его первый Изяслав, и правнук Ростислав. Место, мне принадлежащее, вероятно было занимаемо, до сооружения митрополии Софийской, усадьбами клириков Десятинной церкви и самих святителей, так как это был соборный храм, при начале нашего просвещения, близ княжеских теремов. Тут надобно искать и остатки монастыря Отча, откуда извлекла разъярённая чернь страстотерпца князя Игоря. И так это место ознаменовано было мученичеством не только первых варягов, но и схимника князя. Сколько раз молились тут и два страстотерпца – князья Борис и Глеб! Всё это совершилось на Десятинном холме, коего большую часть я имел особенное счастье приобрести. Вся сия священная местность усеяна костьми и облита драгоценною кровью, ибо тут кипел самый жестокий бой во время страшной осады монгольской; самые врата, которыми здесь ворвались варвары, прослыли Батыевыми.

В Десятинной церкви заперлись последние, отчаянные защитники древнего Киева, оставленного своими князьями, и тут пали тысячами, задыхаясь от дыма, под мечами одолевающей Орды. Детинец ещё держался, как последний оплот со своим собором, когда уже Святая София была в руках варваров; потому и обрушилось всё их неистовство на Десятинную, и она разрушена была до основания, между тем как Святая София уцелела по купола. Можно ли какими-либо деньгами заплатить за все сии воспоминания, за этот летописный участок града гробов наших отцов, по трогательному выражению Неемии, когда в час весёлого пиршества плакал он, подавая чашу царю Ассирийскому, и просил отпустить его в Иерусалим! Нет, я не могу довольно возблагодарить Бога за то, что сподобил меня приобрести такой священный участок родной земли, посреди матери наших градов, чтобы мне тут успокоиться на преклонные годы и даже обрести себе последнее пристанище в её недрах, в ограде Десятинной церкви.

Но и самый этот участок, хотя и приобретённый мною чрез куплю, не могу, однако, я иначе почитать, как за высочайше пожалованную мне землю, и тем она мне драгоценнее, как царский дар. Государю благоугодно было пожаловать мне 5000 руб. на покупку избранного мною места; остальную же сумму, как вам известно, дополнил добрый старец, недавно усопший, который унёс с собою в могилу, при незабвенной памяти его благодеяний, усвоенное ему издавна имя последнего боярина русского. С какою отеческою любовью принял он участие в моём деле, за месяц до своей кончины, и уже почти на одре смертном трогательно писал ко мне, прося как бы себе в одолжение: «в знак давнишней нашей дружбы, не отказать принять от него недостающие деньги для осуществления моего предположения, ибо, в его болезненном положении, для него будет сердечным утешением знать, что ещё при жизни своей он мог содействовать к успокоению моей будущности». И хотя смиренный старец убедительно просил, чтобы это обстоятельство совершенно осталось между нами, но чувство благодарности заставляет меня на сей раз ослушаться его скромности; ибо часто подобные заветы, внушаемые крайним смирением благочестивых людей, не были исполняемы после их кончины. Слава Богу, что я ещё успел приехать в Москву с ним проститься и принять от него последнее благословение, – родительские складни с иконою Утоления печали и, что весьма замечательно, – в самый день празднования сей Богородичной иконе. Здесь, в пустынной церкви Межигорской, я совершил по нём память, в день его любимого праздника Влахернской Божией Матери, который я всегда имел обычай встречать у него в Подмосковной. Итак, Вы изволите видеть, что первоначальное основание моему водворению в Киеве положено не мною самим, а есть дар свыше, и только теперь собственно начнутся мои расходы на устроение моего жительства и для разведения сада, по мере сил; отрадно и то, что здесь будет у меня не столько городская усадьба, сколько вилла посреди города.

Вот ещё замечательный для меня случай, оправдывающий русскую пословицу: «кинь хлеб-соль назад, будет впереди». Знаете ли, кто мне здесь помощником? Диакон Андреевской церкви, которого я призрел в Петербурге на Вашем подворье; я выхлопотал ему дозволение от митрополита Григория и от Вас сбирать в обеих столицах на церковь Первозванного, величественную по зодчеству, но весьма убогую по средствам, хотя с нею связано столь высокое воспоминание. По счастью этот диакон весьма опытен в постройках и печётся о моей усадьбе, как бы о собственной, да и весь клир Андреевский желает скорейшего обновления развалин пред их храмом. Видите ли как мне всё здесь благоприятствует и не указывает ли это на особенный промысл Божий для моего водворения в Киеве? Нельзя же не иметь себе под старость хотя малого уголка, где можно было бы успокоиться, без опасения быть изгоняемым, как из наёмных домов. Вы знаете, что я провёл четыре лета в Останкине и надеялся всегда находить себе летний приют в этой прелестной Подмосковной, на пути в Лавру; но и с сею мечтою пришлось расстаться.

Слыхал я также мнение многих из моих присных: можно ли, не на половине жизненной дороги, как начинает Данте свою великолепную поэму:

Nel mezzo del cammin di nostra vita,

но уже на скате горы, решаться оставить все свои связи и, бросив тот круг, в котором всегда обращался, переселиться как бы на чужбину, в далёкий край, полурусский по обществу, где невольно почувствуешь своё одиночество? – Это отчасти справедливо, но я переселяюсь в Киев из шумной столицы не для общества, хотя и здесь можно найти его, разумеется гораздо в меньших размерах, между светскими и духовными. Меня привлекают сюда святыня, воспоминания старины, красота природы и климат; прибавьте к этому и приятное чувство собственности: каждое дерево мною посаженное у себя в саду, будет уже для меня дорого. Но прочны ли и те связи, которые начинаются с юношеских лет и стареются вместе с нами? Не сохраняются ли они более в одном воспоминании, когда буря житейская рассеет давних друзей по дальним краям беспредельной России, а обстоятельства служебные и узы семейные поневоле разрознят самых коротких приятелей? К тому же я не всё вдруг брошу, ибо меня никто не гонит, но постепенно буду водворяться в Киеве, по мере устройства своей усадьбы: только надобно это сделать вовремя, ещё при силах.

Никогда не забуду замечательных слов почтенного старца, канцлера князя Александра Николаевича Голицына, в минуту нашего прощанья, когда он уже в глубокой старости переселялся в Крым: «Если вы когда-либо вздумаете также расстаться со столицею, чтобы где-либо успокоиться, сделайте это пораньше, пока вы ещё в силах, и не следуйте моему примеру. Подумайте, каково для меня прощаться заживо с каждым, уже на веки, ибо все подходят ко мне, как бы к лежащему на столе покойнику, зная, что никогда более со мною не увидятся; подумайте, каково такое чувство для меня!» Действительно, прощанье сие расстроило князя до такой степени, что зрение его совершенно ослабело. Памятуя сии слова, и я начинаю заблаговременно устроять себе тихое пристанище в Киеве, где надеюсь, что не расстроит его какая-либо житейская буря; действую постепенно, чтобы не вдруг расстаться со всем тем, что было близким моему сердцу в обеих столицах. Вот, преосвященнейший Владыко, моё оправдание пред Вами. Политического поприща, как Вам известно, я никогда не искал, а духовно-литературное могу продолжать и здесь, если Бог поможет, и когда совсем устроюсь, быть может, предприму историю Патриарха Никона, для которой давно собираю материалы. Итак, прошу святых молитв Ваших и благословения на созидаемое мною жилище в Киеве, под сенью Ангела моего Первозванного и равноапостольного князя Владимира и преподобных Печерских, чтобы и сюда распространилось на меня, из великой вашей Лавры, благословение преподобного Сергия и святителей Московских, бывших вместе и Киевскими.

Так пространно письмо мое, что, начав писать его в день Вашего лаврского праздника, оканчиваю после дня памяти равноапостольного князя. В течение сего времени здешняя Лавра торжествовала память своего первоначальника Антония, и я имел утешение молиться в его пещере, во время всенощной и литургии. Умилительно было каждое слово церковных песней о жительстве его в пещере; слова сии отражались и в своды той подземной кельи, где он обитал, и в сердце молящегося внутри пещеры. За праздником преподобного Печерского последовали в Десятинной церкви три, уже присных мне по близости моего жилища: святой Ольги, мучеников варяжских на другой день, и равноапостольного Владимира. Светло праздновали Ольгу и Владимира в храме, где они почивают, хотя и под спудом, на высоте матери градов богоспасаемого Киева, и я пожелал, в день святого Владимира, положить основание моему скромному дому, у подножия его храма. Случилось вовсе для меня неожиданно, что на молебне, для освящения места и дома, участвовали приглашённые на праздник представители древнейшей святыни киевской, с местным иереем Десятинной: наместник Михайловской обители, протоиерей от Трёх Святителей, самой первой церкви, сооружённой на Перуновом требище – и благочинный от Андрей Первозванного. После ранней обедни в приделе святого Владимира, от самого его гроба, мы пошли крестным ходом, чрез мою землю, во всю её длину, на то место, где обновляется для меня дом в удолии между двух церквей: Первозванного и Десятинной, и тут совершилось водосвятие и закладка. Священнослужители были во Владимирских ризах с орденскими на них крестами, что было весьма благолепно; мы несли три иконы трёхпридельного Десятинного храма, и таким образом святитель Мирликийский присутствовал при благословении моего нового жительства, древним своим ликом. Я молился ему, чтобы устроил оное здесь, как я стараюсь восстановить созданную им митрополию Сион, в бывшей его кафедре. Не слишком ли дерзновенна такая молитва? – Мне кажется, однако, что если молишься с теплою верою в простоте сердца, обращаясь к человеку Божию, как бы к присному нам по вере и любви, то и такая молитва доступна, хотя и от недостойных уст.

Межигорье.

5 июля 1859 г.

Вам угодно было поручить мне, при моём отъезде в Киев, составить для В. С. объяснение символики Софийского собора, разумея только мозаику и древние фрески времён Ярославовых, ибо новейшие не заключают в себе особого символического смысла. Хотя довольно трудно, после обновления собора, отличить старое от нового, и много древних фресок перемешано с новейшими, чрез произвольное наименование неизвестных ликов: однако я постараюсь, сколько могу, изложить пред вами мои мысли по сему предмету, которые не смею выдавать за что-либо положительное. Скажу вообще, какое впечатление производит на сердце моё древний, чудный собор сей, по сравнению, с Цареградским, который также я имел случай видеть.

Отрадно молиться в родном святилище Киева; утешительно думать, что оно есть единственное на Руси, в котором, от самого начала нашего христианства, молилось всё, что только было святого и великого в отечестве нашем, начиная от святителей и князей. Чудотворцы Московские: Пётр, Алексий, Иона, Феогност, Киприан и Фотий, совершали священнодействие в Софийском соборе Киевском, коего стены уцелели и после запустения татарского, тогда как Успенский собор первопрестольной столицы, куда перенесена была первосвятительская кафедра и где доныне почиют нетленно мощи святителей, сооружен был вновь, уже после их блаженного преставления. Если только вспомнить, что под сими священными сводами, устоявшими против бури времён, почиют великий основатель собора Ярослав и величайший из его преемников Мономах, и что несокрушимый храм сей был свидетелем славнейших событий земли русской до монгольской эпохи, то невольный восторг овладевает сердцем при первом шаге внутрь заветного святилища, которое напоминает нам начало нашего просвещения в Царьграде.

Если, однако, говорить беспристрастно, то кроме имени и значения первенствующей кафедры, нет никакого сходства между Киевскою и Цареградскою Софиею: до такой степени они разнствуют по своим размерам, по внутреннему расположению и по самому зодчеству; стоит только взглянуть на их размеры, чтобы убедиться в этой истине. – Наша митрополия слишком мала в сравнении с византийскою Патриархиею и так мало носит на себе её отпечаток, что нельзя даже уподоблять одну другой. Но, несмотря на такое несходство, они невольно роднятся в нашем воображении, ибо Святая София стояла у нас во главе Церкви всея Руси, как и София Царьграда – во главе Вселенской, и нам утешительно думать, что Церковь Восточная отразилась, как бы в чистом зерцале, в матери Церквей наших. Вот почему так близко нашему сердцу имя Святой Софии, которое встречаем в древнейших городах русских; мы привыкли с детства, при этом родственном названии соборных храмов наших, искать в них и самый образ того первобытного святилища, из коего пролилась благодатным потоком на всю Россию вера Христова. Святая София имеет для нас то же значение, какое имеет для Грузии святой Сион, ибо там Сионами преимущественно назывались соборные храмы, по воспоминанию матери всех Церквей Сиона, как писано в псалмах: «мать Сион, глаголет человек».

Так как архитектура церковная значительно изменилась на Востоке, в течение пяти веков, от основания Цареградской Софии в VI столетии до построения Киевской в XI, то должно предполагать, что образцом для неё послужила ещё какая-либо из позднейших церквей греческой столицы, менее огромная по своим размерам, хотя и усвоилось ей имя древней Патриархии. Чрезвычайную между ними разность составляет уже самый купол, который, как обширный щит, осеняет всю середину квадратного здания Софии Цареградской, тогда как в Киевской главный купол тесен и возвышен, а четыре малых, по сторонам его, дают новому храму позднейший вид византийских пятиглавых соборов. Устройство верхних галерей, необходимых в древности для помещения женщин, имело бы довольно сходства с образцом; но в Киеве хоры сии выступают крестообразно внутрь храма, тогда как в Царьграде, они образуют правильный четырехугольник. Одно только углубление горнего места совершенно сходно в обоих храмах; но весь алтарь Киевский стеснён между двумя первыми столбами, поддерживающими купол, тогда как в византийской Софии алтарь широко выдавался вперёд, ибо там четыре основных столба, осеняемых куполом, стоят посреди храма.

Иконостас в Цареградском соборе состоял из двенадцати серебряных столбов, с богатыми завесами, которые закрывали святилище от взора мирян. В Киевском соборе едва ли можно предполагать подобное устройство иконостаса, ибо в IX веке их стали значительно возвышать, вследствие гонений иконоборства: сперва иконоборцы стали приподымать иконы для недопущения к ним людей благоговейных, а потом и сами православные, восстановив первый ряд местных, чествуемых ими икон, пожелали сохранить и верхние ярусы, к которым уже привыкли взоры. Со временем им усвоилось символическое значение трёх различных периодов Церкви: Патриархальной до закона, Ветхозаветной и благодатной Нового Завета. Но, во всяком случае, если иконостас киевской Софии и не состоял первоначально из одних колонн и завес, по образцу византийскому, с расставленными по столбам иконами: то без сомнения был гораздо ниже, для того, чтобы не закрывать великолепных мозаик над горним местом и на боковых арках, так как изображения сии заменяли нынешние образа иконостаса.

Есть ещё одна особенность Святой Софии византийской, в сравнении с киевскою: в византийской был один престол для целого собора, вероятно по строгой мысли о единстве и неповторяемости литургии в одном и том же храме, как и доселе она не повторяется на одном престоле во всей Восточной Церкви, тогда как это единство Божественной службы утрачено на Западе. Только на хорах, в самой их оконечности, как бы вне собора, в юго-западном его углу, отделённом стеною от верхней галереи, существовал малый придел для приобщения женщин, не имевших обычая входить в самый храм, и без сомнения придел этот был устроен уже в позднейшие времена для царственных особ. Напротив того, в Киеве, кроме главного престола, существовали ещё, со времени основания храма, два придела, наряду с соборным алтарём, от которого отделялись они жертвенником и диакониконом. Один из них был посвящен великомученику Георгию, Ангелу великого князя, ктитора Софийского, а другой – Архистратигу Михаилу, как начальнику Небесных Сил и особенному покровителю Киева, в ознаменование чего изображение его находится и в гербе города. Были, вероятно, и другие приделы на сенях (во имя Первозванного апостола и святителя Николая), хотя и не в таком множестве, как ныне, ибо их считают до семнадцати. В цареградской Софии устроены были, с западной стороны, два притвора для оглашенных и кающихся; в киевской же, от самого начала, не существовало сих притворов; потому, быть может, что уже не столь строго выполнялись канонические правила относительно кающихся и менее было оглашаемых. Но кругом всего собора, с трёх сторон, кроме алтарной, доселе сохранились крытые галереи между столбов, где, вероятно, совершались крёстные ходы, как это и доселе постоянно бывает в Иерусалиме. В позднейшее время пристроены митрополитом Петром Могилою, обновителем храма Софийского, ещё два притвора с северной и южной стороны, уже для прочности обветшавших стен, и в сих притворах, внизу и наверху, устроены также престолы.

Если вам угодно обнять, одним взглядом, всю внутреннюю красоту родной нашей Софии и разгадать всю её символику, взойдите на западные хоры, и оттуда погрузите взор ваш во глубину храма, до самой окраины горнего места: – тогда ещё более пожалеете о высоте иконостаса, несоответствующей ныне первоначальному его устройству, хотя он и был понижен на один ярус при обновлении собора, но всё ещё закрывает отчасти мозаики. Полюбуйтесь оттуда крестообразною формою церкви, очертанною с трёх сторон, кроме алтарной, двойными и тройными арками в два яруса, с остатками мраморных колонн. Углубите взоры и мысли внутрь святилища, горнее место которого служит как бы кормою церковного корабля сего, и вы будете поражены величием восточной нерушимой его стены, ещё украшенной древними мозаиками; вы подивитесь устройству тройных арок, углубляющихся, одна за другою, над горним местом; они образуют как бы мозаические рамы, которые окаймляют колоссальную икону Матери Божией, в самом углублении алтарного полусвода. Всё это в высшей степени изящно и премудро расположено; поистине здесь «Премудрость создала себе дом», по выражению Книги притчей. Теперь вникнем в таинственный смысл самих мозаик и фресок, исполненных глубокой символики, при всей строгости священных преданий.

Что прежде всего представляется вашему взору, из-под венца главного купола, наполненного Ангельскими ликами? – Это мозаический образ Господа Эммануила, в самом ключе основной арки, над иконостасом. Эммануил, т. е. с нами Бог, означает снисхождение к нам Сына Божия в образе Сына Человеческого. В обоих углах сей восточной арки, вы ещё видите остатки мозаики, изображавшей двух евангелистов: Иоанна и Матфея, которые возвещают, один – небесное, а другой – земное происхождение Эммануила, и в их раскрытых книгах начало их благовестия. Один пишет: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога»; а другой: «Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова». На противоположной арке – два других евангелиста, из коих Марк совершенно сохранился мозаикой. В цареградской Софии шестокрылатые Серафимы заменяют евангелистов, но и сие не без высокого значения: пророк Иезекииль созерцал, во дни пленения, таинственные образы животных шестокрылатых, многоочитых, с четырьмя лицами: орла, тельца, льва и человека, которые даны символами евангелистам. Он видел их на пламенных колёсах, возвышающихся от земли и идущих во все страны, куда были обращены их лики, что знаменовало вселенскую проповедь, и потому, быть может, символические Серафимы заменили евангелистов в цареградском храме Премудрости Божией.

Далее внутрь алтаря, на второй арке, образующей полусвод горнего места, под самым ликом Эммануила, вы видите другую икону мозаическую Спасителя, называемую Деисус, с двумя предстоящими: Богоматерью и Предтечею; все три лика в трёх кругах. Это уже более присное человечеству изображение Господа славы, не только как Эммануила, с нами сущего Бога, но и окружённого родственными ему ликами Божией Матери и великого Предтечи, в наклонном пред ним молитвенном положении, что выражается самым названием Деисуса, от греческого слова δέησις _ – молитва. Тут уже небесная слава Эммануила представляется доступною нам, за коих пострадал он, во всём уподобившись братии своей, по словам апостола: Сам Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь (Евр.2:18). Под сею второю аркою, в полусводе горнего места, представляется взорам сама Предстательница рода христианского. Она стоит на твёрдом камени заповедей Господних, с воздетыми к Нему руками, осеняя мир Своим покровом, на коем сияют три звезды.

Почему же сей образ Богоматери, отовсюду видимый, по самой своей колоссальности, господствует над всеми прочими, тогда как название Святой Софии относится не к Матери Божией, а к самому Господу Иисусу, воплощённому Слову и Премудрости Божией? Потому что здесь хотели соорудить дом Премудрости Божией, а Матерь Божия послужила сим домом, в который вселилось Слово. Она была, по выражению церковному, «освящённым градом Божиим и селением Вышнего», и оттого к ней относится здесь греческая надпись вокруг арки горнего места: «Бог посреде его и не подвижится, поможет ему Бог утро заутра» (Пс.45:6). В Цареградском храме Матерь Божия представлена с предвечным Младенцем на лоне, и с двумя Архангелами по сторонам, как Матерь воплотившегося Слова и Премудрости Божией; здесь же держались одного лишь таинственного смысла дома Премудрости, выражаемого чрез лице Пресвятой Девы, и храмовым праздником служит Рождество Её, т. е. самое созидание на земле дома Божия, тогда как в Новгородской Софии празднуется Её Успение, т. е. преложение земной сей храмины в небесную. Вероятно так было в Царьграде, если только не совершалась там, по древнему обычаю, одна лишь память обновления вместо храмового праздника, как мы это видим в Иерусалиме, в храме Воскресения. Есть предание в Киеве, что и Десятинная церковь, ныне празднующая также Рождеству Богоматери, праздновала первоначально Её Собору, на другой день Рождества Христова, так как существует обычай в православной Церкви совершать на другой день главного праздника, память виновника сего торжества: так, например, Святому Духу собственно празднуется на другой день Его сошествия на апостолов в Пятидесятницу, и Предтечи – на другой день Богоявления, и Архангелу – после Благовещения.

Замечательны символические изображения иконы Премудрости в Киеве и Новгороде, но едва ли не древнее Новгородская; ибо там никогда не прекращалось богослужение в храме, со времени его создания, тогда как Киевский собор оставался многие годы в совершенном запустении, и в это время утрачена была древняя подлинная икона; она заменена новейшею, более в духе богословском, нежели символическом. Матерь Божия, с Божественным Младенцем на руках, представлена в храме, на семи ступенях, из коих каждая выражает какую-либо богословскую добродетель: веру, надежду, любовь и прочая; Она – в лучах солнца, и стоит на луне. По сторонам Её на ступенях стоят, с правой стороны, четыре великих пророка: Исаия, Иеремия, Иезекииль, с храмом в руках, и Даниил, а с левой: Моисей со скрижалями, Аарон с жезлом расцветшим, и Давид Богоотец с Псалтирью; над семью столбами храма сияет лик Господа Саваофа, с семью Архангелами, и надпись греческая: «Премудрость созда Себе дом и утверди столпов седмь». Итак, здесь название Святой Софии относится как бы прямо к лицу Богоматери, хотя и есть знамение Божественного Младенца на лоне Её. В Новгороде, напротив, символика гораздо более соответствует византийскому типу и самый смысл её изобличает подлинник. Сам Господь, Слово и Премудрость Отчая, по слову пророка Исаии, представлен, в образе Ангела великого Совета, восседающим на престоле, который утверждён на семи столпах и на камне; а для того, чтобы не усомнились, что это действительно сам Господь Ангелов, а не Ангел, то над главою Сидящего виден малый лик Эммануила, и ещё выше – Евангелие, раскрытое на алтаре, как истое Слово Божие, пред Коим преклоняются Ангелы. У Исаии сказано (Ис.9:6): Младенец родился нам, Сын, и дан нам… и нарекут имя Ему: Великого Совета Ангел, Чудный, Советник, Бог крепкий, Властелин, Князь мира, Отец будущего века. Посему и олицетворена таким образом Премудрость, а по сторонам её стоят послужившие ей ближайшими на земле орудиями: Матерь Божия, со знамением Предвечного Младенца в лоне Своём, и Предтеча, стоявший на грани обоих заветов.

Ниже мозаического изображения Матери Божией, также мозаикой, представляется, во всю широту горнего места, символическое изображение совершения Божественной литургии (а не икона Тайной Вечери, как предполагают некоторые). По средине стоит трапеза, украшенная богатым покровом, с сенью на трёх столбах; на трапезе – четвероконечный крест (какое обличение для суемудрствующих!), дискос, звездица и копие, т. е. все принадлежности, необходимые для совершения литургии. С обеих сторон сени стоят два Ангела, в белых хитонах, держащие золотые рипиды, представляя собою служение диаконов при святой трапезе. У передних её углов, и слева, и справа – два изображения Господа Иисуса Христа, в золотом хитоне и голубой хламиде, совершенно сходные между собою. Господь подаёт с левой стороны, обеими руками, святой Хлеб, – Пречистое Тело Своё, подходящим к нему благоговейно шести апостолам, в белых хитонах, с согбенными или простертыми руками, по мере их приближения к трапезе: так и священное действие преподавания Тела Христова пресвитерам, из рук епископа, происходит с левой стороны престола. А с правой – Господь преподает Божественную Чашу другим шести апостолам, столь же благоговейно подходящим; так, с правой же стороны, по чину церковному, преподается Чаша священнослужителям. Изображения сии свидетельствуют, как должно совершаться по древнему чину божественное приобщение под двумя видами хлеба и вина, неизменное у нас и доселе, тогда как у римлян нарушено священное предание; у них не только все миряне лишены Святой Чаши, но даже при соборном служении нескольких иереев пользуется ею один лишь совершитель таинства; прочие же остаются только зрителями, хотя и предстоят алтарю. Это повторяется и при торжественном служении папском! Таким образом утрачено самое значение обедни, как общественного приобщения Вечери Христовой. У нас же утешительно видеть, во время архиерейского служения, самое точное повторение мозаической картины Софийского алтаря, в чине приобщения священнослужителей от руки святителя. Мозаика сия служит доселе поучительным напоминовением для приобщающихся внутри алтаря (а прежде, когда иконостас был ниже, служила тем же и для приобщавшихся вне алтаря мирян). Как видно, такие изображения были необходимым условием всякого соборного храма, ибо мы видим доселе такую же мозаику и на горнем месте Михайловской обители. Весьма вероятно, что от сего произошёл позднее, когда высокие иконостасы начали закрывать горнее место, обычай ставить над Царскими вратами икону Тайной Вечери.

Греческая надпись, во всю ширину горнего места, над символическою картиною, повторяет нам подлинные слова самого Господа о необходимом приобщении не только Божественного Его Тела, но и Честной Крови, и обличает отступивших от сего священного предания: Приимите, ядите, сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов. Пийте от нея вси, сия есть Кровь Моя нового завета, яже за вы и за многия изливаемая, во оставление грехов. Взирая на сие мозаическое изображение, невольно возблагодаришь Господа, даровавшего нам счастье принадлежать к Православной Церкви, столь свято соблюдшей все священные уставы христианской древности. Когда великий Ярослав вызывал, в XI веке, в Киев иконописцев греческих, для украшения мозаикою созидаемой им Святой Софии, ещё не существовало в Латинской Церкви сего нововведения, т. е. отнятия Чаши у мирян и даже у священнослужителей, кроме старшего, при совершении таинства. Начинался только спор между Востоком и Западом об опресноках, и один из первых митрополитов наших, Иоанн, обличил обычай латинский, которому могла бы служить обличением и сия мозаическая икона: ибо хлеб, а не опресноки, держит в руках Господь, и не только слова Его, но и самое действие повторяется на иконе, чрез приобщение под двумя видами. Вот сколько исторической истины и догматики в мозаиках Софийских!

Изящная полоса мозаических арабесков отделяет сию картину литургии, которая занимает весь второй ярус над горним местом, от нижнего яруса, наполненного ликами святительскими, которые уцелели в мозаике только до пояса и дописаны снизу. И здесь опять кроется глубокая мысль: сонм святителей торжествующей на небесах Церкви, как бы видимо сослужительствует воинствующей на земле Церкви при совершении Божественной литургии. В расположении сих ликов столь же строгое соблюдение древнего чина, который может служить для нас утверждением в истине предания Православной Церкви и вместе с тем – обличение для Рима. Три продолговатых окна (несколько расширенных впоследствии), над горним местом, знаменуют свет Богопознания, от Пресвятой Троицы исходящий и с высоты святительской кафедры проливаемый. Не сохранились мозаические изображения между сих окон и весьма странно были написаны тут, при обновлении собора, два святителя Киевские Пётр и Алексий, как предстоятели своей паствы, на том основании, что тут уцелела одна мозаическая надпись: Петр; но она несомненно относилась к апостолу, ибо только верховные апостолы могли предстоять лику верховных святителей, изображённых по сторонам их около горнего места. По правую сторону среднего окна, если смотреть к западу, стоял над кафедрою святительскою апостол Пётр, сохраняя своё неотъемлемое первенство; по левую же от него сторону – другой апостол, вероятно верховный Павел, или, может быть, Первозванный Андрей, как потому что он водрузил первый крест на горах киевских, так и потому что был основателем Византийской Церкви и первоначальником её Патриархов. Таким образом, при соблюдении первенства Петрова, соблюдалось и равенство с ним прочих апостолов; ибо они оба предстояли над горним местом, подобно как и теперь, при служении двух епископов, оба становятся рядом на горней кафедре, и старший только имеет почесть правой руки пред младшим.

По сторонам апостолов, отделённые от них промежутком боковых окон, уцелели мозаические изображения двух архидиаконов: Стефана и Лаврентия; – это опять по чину церковному, потому что и теперь, при служении архиерея, когда восходит он на горнее место для слушания Апостола и Евангелия, становятся по бокам его два диакона. Без сего объяснения могло бы показаться странным, почему в Софийском соборе архидиаконы начертаны выше святителей? Оба они с кадильницами; первомученик в левой руке держит камень, знамение своего страдания, который прижимает он к персям; а у Лаврентия – ладоница для фимиама. Но почему же здесь именно Лаврентий, а не кто-либо другой из первых семи диаконов? – Потому что он был из архидиаконов знаменитый мученик, а может быть ещё и потому, что мощи Стефановы, перенесённые из Палестины в Рим, почивают там в одной гробнице с Лаврентиевыми, в его знаменитой базилике. Везде господствует какая-либо мысль, а не произвол художника, как иногда теперь бывает это у нас при украшении новых храмов; а между тем вы видите здесь и взаимное сближение двух Церквей, Восточной и Западной, в лице их первенствующих архидиаконов.

Обратим также особенное внимание на выбор и расположение первостепенных святителей, изображённых мозаикою в алтаре Софийском, по сторонам апостолов: ибо и это было не действие произвола, а благоговейного рассуждения, так как всё было премудро устроено, к назиданию и утверждению верных, в доме Премудрости Божией. Имя каждого святого при нём сохранилось, написанное мозаическими златовидными буквами, сверху вниз, по древнему чину; одно только имя Златоуста монограммой, по частому его употреблению в служебниках греческих. С правой стороны, подле архидиакона Стефана, стоит святитель Николай; рядом с ним Григорий Богослов, Климент Папа Римский и наконец Епифаний Кипрский; а с левой стороны, подле Лаврентия, святители Василий Великий и Златоуст, далее два Григория: Нисский и чудотворец Неокесарийский. – Не служат ли и сии нерушимо сохранённые лики, в течение восьми веков, явным обличением новой теории римлян о мнимом главенстве их епископа, хотя они уверяют, что до разделения Церкви при Патриархе Михаиле Керулларие, т. е. до 1051-го года, Церковь русская зависела также от Рима. Да послужит им обличением нерушимая стена Киевской митрополии, созданная в 1037-м году, следовательно, за 14 лет до разделения, и если люди умолкнут, камни возопиют, по слову Евангельскому (Лк.19:40). Никто не отъемлет первенства у Петра, но да не лишатся подобающей чести и прочие апостолы и святители, унижаемые кафедрою Римскою.

Кто же ближайший святитель стоит, по первенству чести, с правой стороны верховного Петра? – Кажется, место сие, по всем правам теории римской, должно бы принадлежать Папе Клименту, как ближайшему преемнику апостола Петра, им самим рукоположенным на свою кафедру, тем паче что римляне хотят ставить его даже выше возлюбленного апостола Иоанна Богослова, как видимую главу Церкви Вселенской ещё при жизни его. Близок Климент и для Руси, ибо его мощи принесены были в Киев из Корсуни равноапостольным просветителем нашим и даже его святительскою главою, рукоположен был соборно первый епископ, родом из русских, чтобы тем заменить посвящение Патриаршее. Сколько, казалось, важных причин, чтобы ему стоять на первом месте. Несмотря на то, ближе всех к Петру поставлен чудотворец Мирликийский Николай, епископ хотя и древней знаменитой кафедры, но не из старейших, прославленный чудесами и крепкий поборник православия на первом Вселенском соборе, который он представляет здесь своим лицем, свидетельствуя о Никейском символе. Итак, напрасно думают ревнители Рима, будто лишь после перенесения мощей святителя, из Мир-Ликийских в Бары, и бывшего там частного собора, Папа указал нам особое чествование сего великого святителя. Нет, он занимал уже первое место в Софийском соборе более, нежели за полвека до перенесения его мощей.

Кто же занимает второе место с левой стороны апостолов? – Опять не Климент, но святой Василий Великий, архиепископ Кесарии Каппадокийской, величайший поборник православия в своём веке и составитель литургии, доныне совершаемой в Православной Церкви. После него стоят, друг против друга, с правой и с левой стороны, на третьем и четвёртом местах, два великих архиепископа Цареградских: Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, составляющие, вместе с Василием, тройственный лик иерархов, предпочтительно чествуемых Вселенскою Церковью: Григорий, глубочайший богослов, как свидетельствует самое его название, Златоуст, красноречивейший вития и также составитель литургии, употребляемой в наших храмах. Потом уже, в пятом только месте, поставлен подле Григория Богослова святой папа Климент (какое смирение для превозношения римского!); здесь и самая его кафедра уступает Цареградской, коей два иерарха стоят выше. Напротив его, рядом со Златоустом, начертан святитель Григорий Нисский, брат Василия Великого, известный по своим духовным творениям и присутствовавший на Втором Вселенском соборе, на котором окончательно утверждён и дополнен Никейский символ веры, с тех пор неизменно сохраняемый в Церкви Православной. И так лик его служит свидетельством нерушимости её догматов и обличением нововведений римских в символе. Наконец последними начертаны, друг против друга, на стенах алтаря святитель Епифаний Кипрский, написавший обличительную книгу против всех ересей, бывших до него и при нём, и потому глубоко уважаемый Восточной Церковью, и святитель Григорий чудотворец Неокесарийский, прославленный чудесами и составлением первого символа веры ещё до Никейского. Вот какие великие поборники православия собраны в святилище Софийском, во свидетельство векам грядущим, дабы и позднейшие совершители таинств, в священных стенах сего храма, не отступали никогда от завещанного им православия.

Все они изображены в белых крещатых фелонях, с Евангелием в руке, как истинные проповедники дома Премудрости Божией, по слову книги Притчей: Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов его… заколола жертву, растворила вино свое и приготовила у себя трапезу; послала слуг своих провозгласить с возвышенностей городских: «кто неразумен, обратись сюда!» И скудоумному она сказала: «идите, ешьте хлеб мой и пейте вино, мною растворенное; оставьте неразумие, и живите, и ходите путем разума. (Притч.9:1–6). Трапеза и Чаша уготованы горе, пред глазами всех; проповедники сзывают к ней проповедью, и потому у каждого в руке священная книга; другая рука или благоговейно прижата к сердцу, или благословляет, и здесь мы можем видеть всю суету мудрствования мнимых старообрядцев; ибо в уцелевших мозаиках крестное знамение употребляется безразлично, судя по тому, как с большею или меньшею точностью, изобразил благословляющую десницу мозаист, не всегда искусный: у святителя Николая оно ближе к двуперстному, а у Златоуста, и ещё явственнее у святителя Григория Нисского, оно прямо именословное; все же кресты на стенах без изъяна четвероконечные, в обличение суемудрых. Такие же кресты, в большем виде, занимают нижнюю часть алтарной стены вокруг сопрестолия горнего места, потому что тут изображения лиц были бы заслоняемы епископами, восходившими на высшую ступень и восседавшими на сопрестолии, когда они служили с митрополитом Всея Руси, а пресвитеры садились на нижней ступени у ног их, где и теперь они садятся при служении архиерейском. Как это всё было мудро устроено, для благолепия иерархического служения, и как жаль, что это сохранилось только в древних соборах: ибо в новейших, даже в самых великолепных, не существует ни горнего места в настоящем его виде, ни сопрестолия около него, и сидящий архиерей совершенно закрыт от народа высотою запрестольного креста, или колоссальною дарохранительницею; а вместо сопрестолия ставят стулья для пресвитеров, что совсем не в порядке, потому что им подобает сидеть не вокруг престола, а позади его.

В Киеве кафедра митрополичья о семи ступенях и господствует над всею церковью, так что виден за престолом восседающий святитель; а семь ступеней горнего места, кроме символического значения богословских добродетелей, изображённых и на Софийской иконе Премудрости Божией, знаменовали также степень чести русского первосвятителя в иерархии Вселенской Церкви, как самостоятельного архиерея, первенствующего над многими подведомственными ему епископами. Престол горний Патриарха был о двенадцати ступенях, равно как и облачальный амвон, и это преимущество чести сохранилось доселе за Фессалоникийским архиепископом, который соблюдает его даже в убогой церкви своей, где едва может поместиться столь высокий амвон, ибо драгоценно такое предание бедствующему Востоку.

Если теперь столь величественным представляется, внутри алтаря, сидение и стояние святителя на горнем месте Софийском, с двенадцатью сослужащими ему архимандритами и пресвитерами, во время чтения Апостола и Евангелия: что же было прежде, когда с первенствующим митрополитом служили ещё, кроме двенадцати пресвитеров, и епископы всея Руси, занимавшие верхнюю ступень горнего сопрестолия над иереями? Всё это было открыто взору мирян, и с высоты хор, и из средины храма, потому что иконостас не был первоначально так высок, и шире были царские двери. Зрелище сие представлялось ещё в большем величии, когда целы и свежи были мозаические изображения апостолов и святителей вокруг горнего места, так что, от низу и до верху, всё собрание живых и начертанных ликов сливалось в одно целое, и торжествующая на небесах Церковь являлась сослужащею воинствующей на земле, соединяясь с нею в один священный сонм. Знаете ли откуда заимствована сия великолепная картина? – Святитель Иоанн Богослов изобразил нам Церковь Небесную, которую созерцал в Духе. – Раскройте четвёртую главу его Апокалипсиса: «по сих видех и се дверь отверста на небеси». – Вот сквозь какие двери смотрел Тайновидец. «Я был в Духе, – и вот, престол стоял на небе, и на престоле был Сидящий… И вокруг престола двадцать четыре престола; а на престолах видел я сидевших двадцать четыре старца, которые облечены были в белые одежды и имели на головах своих золотые венцы. И от престола исходили молнии и громы и гласы, и семь светильников огненных горели перед престолом, которые суть семь духов Божиих; и перед престолом море стеклянное, подобное кристаллу; и посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади. И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему. И каждое из четырех животных имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей; и ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет». Это символы, данные Церковью четырём евангелистам, и заметьте, что сидение и стояние священнослужителей на горнем месте, бывает собственно во время чтения Апостола и Евангелия. Видите ли как знаменательно действие сие в чине Божественной литургии, которое есть образ небесной и отражение оной на земле. Не без глубокой мысли предметами мозаических изображений на алтарной стене избраны были два великие момента Божественной службы: возглашение слова Божия и приобщение Вечери Христовой.

Извините, что я несколько как бы отвлёкся от своего предмета, но едва ли и отступил от него, потому что вы от меня требовали символики Софийской, а значение горнего места весьма важно в храме, и я бы желал, чтобы Софийский послужил образцом для вновь сооружаемых храмов, и были бы в них исправляемы погрешности, вносимые западными архитекторами в зодчество византийское. Не разумея символики и потребности нашего Богослужения, они обыкновенно нарушают необходимое, для порядка и чина церковного, разделение алтаря на три части; а горнее место думают заменить большою запрестольною картиною, потому что на Западе новейшие престолы приставлены к стене, хотя в самом Риме древние базилики служат для них явным обличением своими горними кафедрами. У нас же всё устроено по-древнему, а древнее – по горнему образцу, как некогда было сказано Моисею при сооружении Скинии в пустыне, послужившей начальным образцом, не только Ветхозаветному храму, но и Новозаветной Церкви: «Смотри, сделай их по тому образцу, какой показан тебе на горе» (Исх.25:40). – Это свидетельствует, как должны мы свято соблюдать все священные предания, преемственно к нам дошедшие, и не дозволять себе, при сооружении наших храмов, никаких нововведений, нарушающих древнейшее чиноположение.

Достойно внимания, что на четырёх основных арках, поддерживающих главный купол, изображены мозаикою в кругах, ещё отчасти сохранившиеся, сорок мучеников Севастийских, которых особенно чтит Церковь, празднуя им даже и в скорбные дни Великого поста, ибо велик поистине был их подвиг. Они предпочли замёрзнуть в ледяном озере ради исповедания имени Христова, хотя мучители, для большего их искушения, затопили на берегу баню и, когда не устоял один из числа их против такого искушения, то место его заступил один из совершителей казни, будучи поражен твёрдостью духа мучеников, и вместе с ними удостоился нетленного венца. Какая же была мысль изобразить лик сих мучеников на основных арках? – На костях мученических основалась Церковь Божия, в первые три века гонений бывших против неё на земле. Посему предпочтительно изображаются лики мучеников и исповедников на основных столбах её и арках, и здесь Севастийские, как более именитые, разделены по десяти на каждую арку, под главным куполом.

Там, где арки сии опираются на столбы, начертаны были мозаикой лики пророков, возвестивших будущую славу Церкви Христовой, как можно судить по одному сохранившемуся изображению, с левой стороны на алтарной арке, хотя и без имени. Вероятно, таким образом расположены были четыре великих пророка: Исаия, Иеремия, Иезекииль и Даниил. Однако с лицевой стороны двух боковых арок, если смотреть к алтарю, сохранились два мозаических изображения не самих пророков, но Той, о которой они предрекли: «се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил» (Ис.7:14), и благовестившего ей Архангела. Пречистая Дева изображена с веретеном в руках, прядущею, как говорит предание, виссон на завесу Иерусалимского храма, пред Святая Святых, которого таинственным образом была Сама. На противоположной стороне Архангел, с лилией в руках, – знамением девственной чистоты Божией Матери. Оба сии лика, на расстоянии всего пространства алтарного, представляют одну полную икону Благовещения, которая, по существующему установлению, необходимо должна быть изображаема в каждой церкви на Царских вратах, так, как и Тайная Вечеря над ними.

Вот всё, что осталось от мозаик в Софийском соборе. Остальное лишь фрески; но в их разборе надобно быть осторожным и не смешивать древнего с позднейшим. Весьма замечательно то обстоятельство, что все одинокие лики святителей, мучеников и преподобных, в строгом величии расположенные по столбам и тесным простенкам, изображают только святых пяти первых столетий, и нет между ними ни одного из числа позднейших, хотя собор Софийский сооружен в XI веке. Трудно разгадать причину такого исключительного выбора одних древнейших ликов. Не оттого ли, что в Киевской Софии хотели повторить только те иконные писания, какие находились в цареградской, сооруженной не позже начала VI столетия. Там не было однако фресок, а только одни мозаики, и более на сводах, нежели на стенах, которые покрыты мрамором, как это теперь можно видеть после её обновления. Может быть, у нас хотели изобразить, в лицах, одну лишь славнейшую эпоху первобытной Церкви, когда вся она была облита кровью своих мучеников и прославлена исповеданием веры своих святителей.

При строгом соблюдении единоличности изображений, в алтаре и в самой церкви, довольно странно видеть многоличные картины в жертвеннике и диакониконе, изображающие в первом – деяния Петровы, а во втором – деяния святых Иоакима и Анны, и Матери Божией; едва можно верить, чтобы они были современны мозаике. Гораздо позже времён Ярослава был устроен, в отделении диаконикона, особый придел святых Богоотец, и можно думать, что в это время расписаны были таким образом его стены. Хотя нет сомнения, что и это – древние фрески, уцелевшие под слоями штукатурки, но едва ли не позднее они разорения монгольского, ибо тогда выгорела известь по стенам. В отделении жертвенника следовало бы, кажется, искать какие-либо символы приуготовляемой жертвы, а не деяния апостола; однако тут изображены: изведение Петра из темницы, обращения Корнилия сотника и крещение апостолом в купели Матери Божией, как предполагает местное предание.

В двух боковых приделах – святителя Георгия и Архангела Михаила, прилегающих к жертвеннику и диаконикону и современных началу храма, нет сомнения в древности фрески на горнем месте, ибо тут предпочтительно изображены, в колоссальном размере те лица, коим посвящены сии приделы: великомученик и Архангел, подобно тому как и лик Божией Матери в главном алтаре. По сторонам ещё видны древние лики первостепенных святителей, имена коих уже стёрты, по три с каждой стороны. Но мне опять кажутся сомнительными деяния великомученика на стенах алтаря, и фигуры волхва и языческого кесаря Диоклитиана там, где древняя строгая символика допускала только лики тех, кои имели право священнодействовать внутри святилища, т. е. апостолов и святителей. Довольно странно, и в приделе Архангела, изображение низвергаемого диавола под мечом Архистратига, хотя явления из мира Ангельского скорее могли быть допущены, нежели фигуры языческие, в святыне алтаря. Между фресками, обновлёнными на хорах собора, опять являются многоличные картины: предательство Иуды в саду Гефсиманском, жертвоприношение Исаака, как образ жертвы Христовой, посещение Авраама тремя Ангелами, трапеза у него трёх Ангелов и три отрока в печи Халдейской, как символ Троицы; тут ещё изображения брака в Кане Галилейской и Господа, возлежащего на Вечери. В описании митрополита Евгения упоминается о портретах некоторых из великих князей наших, которые были начертаны стенною живописью на хорах и теперь уже не существуют. Это соответствовало подлиннику византийскому, где также на хорах сохранены, мозаикою, портреты царей и цариц различных династий, с их детьми, преклоняющихся пред ликом Божией Матери, ибо хоры сии собственно предназначены были для почётных лиц женского пола.

Что касается до уцелевшего изображения различных зверей и ловли, всадников и пеших, которыми украшены были кругообразные всходы, ведущие на хоры, то это во вкусе византийском и удовлетворяло вкусу наших князей. Четыре бронзовых коня поставлены были, как известно, на фронтоне Цареградской Софии, и доселе мы видим, в древнейших храмах Грузии, на их наружных стенах, изваянные фигуры различных зверей, преимущественно львов и леопардов, и птиц с плетеницами цветов. – Во Владимирском соборе святителя Димитрия, на фронтоне, изображен Господь Саваоф на престоле, и вокруг него – лики Ангелов и разнообразные фигуры зверей; тут есть своя мысль: это олицетворение псаломного стиха: «всякое дыхание да хвалит Господа». – Здесь же, в Софийском храме, как и в древних византийских и грузинских, это не что иное, как произведение игривой фантазии строителей, допустивших и события из внешней жизни, для внешнего украшения своих храмов.

Но зато как всё отчётливо во внутренних частях храма Софийского! Там можно объяснить причину и значение почти каждой иконы, и весьма жаль, что при обновлении собора не держались строго его древней, знаменательной символики. Я уже объяснял вам, как таинственно раскрывается она с высоты хор до самой глубины алтаря. Достойно внимания и то, как обдуманы были все фрески и в трапезной части храма; вы можете опять это заметить на хорах. Так как они предназначены были для женского пола, и западная их часть, против самого алтаря, преимущественно для великокняжеского семейства: то внизу, на трёх ближайших столбах, с правой и с левой стороны, изображены только женские лица мучениц и преподобных, которые своим примером должны были возбуждать державных молитвенниц; но дальше трапезной части вы уже не встречаете на столбах женских лиц.

Говоря о хорах, не могу не пожалеть, что западное окно, теперь крестообразное, слишком тесно; а прежде оно было почти во всю стену, и так оно доселе сохранилось в цареградской Софии; оттого там проливается чрез это окно, в вечерние часы, обильный свет заходящего солнца на все золотые мозаики сводов, и вся она как бы горит золотом.

При хорах на столбах продолжаются отчасти женские лики мучениц, с крестами в руках, и преподобных, с воздетыми горе руками; но их более с правой стороны, нежели с левой. Есть между ними лики и мучеников и пустынножителей, и царственные лики. Ближе к церковным аркам – святители и пророки: но имена их не всегда удачно подобраны, хотя и старались соображаться с подлинником. Так, например, Моисей, у правого клироса, представлен с Евангелием в руках, а пророк Иона в одежде, опушённой мехом. Константином назван греческий император, в царской одежде, с малолетними царём и царицею, в малом виде, по сторонам. Судя по одежде, это не может быть Константин Великий, ибо он иначе изображается на фресках Афонских, современных нашим, и в другой короне; это должен быть кто-либо из позднейших Палеологов, и если разгадать, кто сии царственные особы, то по ним можно бы определить время самих фресок. На главной арке – три отрока Вавилонские, один над другим, по странной своей одежде, полугреческой и полуперсидской, со звёздами на хламиде, так названы оттого, что сходны одеждою с тремя отроками в печи Халдейской, которые изображены на хорах. На столбах с левой стороны, против жертвенника, написаны фресками два верховных апостола, Предтеча и Богослов. Меня уверяли, что так найдены были сии фрески, хотя в этой части храма обыкновенно не пишут апостолов, но в лицах Петра и Павла нельзя сомневаться. Имен сохранилось только 26, из них три женских, прочие все дописаны. Вокруг храма, в галереях, большею частью – мученики во всеоружии, как бы охраняющие святилище. Вообще все сии лики святых на хорах представляют сонм угодников Божиих, как бы видимо участвующих в молитве, вместе с православным народом.

На простенках под хорами, ближе к алтарю, обновлены по старым рисункам четыре фрески: явление воскресшего Господа мироносицам, уверение Фомы, Вознесение и Сошествие Господа во ад или Воскресение, которое иначе никогда не изображалось в древней иконописи. Прочие фрески на сих простенках, кругом хор, утратились и заменены Вселенскими соборами, которые тут были написаны со времён митрополита Петра Могилы. Можно предполагать, что и до него были тут картины семи Соборов, по глубокому к ним уважению Православной Церкви, ибо и в Вифлеемском соборе, обновлённом мозаикою при крестоносцах, в XII веке, усердием императора греческого Мануила, на тех же местах под хорами изображены все семь Вселенских и девять поместных Соборов, не только в лицах, но и с мозаическим начертанием главных догматов, которые были на оных провозглашены.

Утомительно было бы исчислять все фрески, и даже бесполезно после их обновления; древнейшие более сохранились на арках. Скажу в заключение, что, несмотря на предполагаемую их древность, относимую ко временам Ярославовым, я не могу согласиться, чтобы они были современны мозаикам, потому что нет в них той же строгости в расположении ликов. Странно и то, почему храмоздатель ограничился бы одним алтарём и четырьмя основными арками купола для мозаики? Не позже ли явились фрески? Некоторые из них действительно уцелели в совершенной свежести, как например, лики мучеников: Стратона и Харитона, в алтаре преподобных Печерских, и носят характер Афонской живописи времён Папселина; но другие оказались с красками стёртыми, а у иных надобно было угадывать самые очерки. Почему же это могло бы так случиться, если все они одинаково были покрыты несколькими слоями штукатурки?

Но вот что меня изумило: опытный в живописи священник, который участвовал в иконописном обновлении собора, указал мне, на сводах алтарных Успенского придела, остатки полустёртой фрески: фигуру мученика, говоря, что в таком виде находили большей частью фрески на стенах храма; тут одни лишь очерки, а между тем этот придел не существовал во дни Ярослава, ибо он устроен в наружной пристройке, которую соорудил Пётр Могила, для укрепления стен Софийских. Как же тут могли явиться фрески, если в его время уже утрачено было искусство писать на тёплой извести? Впрочем, школа фресок ещё сохраняется на горе Афонской, хотя и в большом упадке. Не смею говорить утвердительно, но мне кажется, что фрески Киевского собора можно отнести к иному времени, не столь давнему как эпоха Ярослава, но к XIV столетию, когда первосвятители наши, хотя и водворившиеся уже в Москве, ещё посещали Киев, и оставались там даже иногда по году, а митрополит Киприан прожил несколько лет, по временном удалении с кафедры Московской. Может ли быть, чтобы столь просвещённый святитель, видевший благолепие храмов Святой горы, мог оставаться равнодушным к запустению своего кафедрального собора и не украсил его вновь стенною живописью, когда мог пригласить с Афона, ему знакомого, опытных художников для расписывания фресок? – Таково моё мнение; не смею однако разрешить сего вопроса, предоставляя оный людям, более меня опытным. – Здесь останавливаюсь; – не знаю, удовлетворил ли я вашему желанию, хотя и старался оное исполнить. Примите слабый труд сей за изъявление моего глубочайшего уважения к той благородной ревности, которою вы исполнены к нашей древности и святыне.

Киев,

14 августа 1859 г.

«Видите ли горы сии?» – невольно восклицает каждый путник, когда внезапно пред ним откроется вся златоверхая святыня киевская на заветных её высотах. Убогий ли богомолец, едва достигающий на клюках благочестивой цели своего странствия, или роскошный барич, со всеми дорожными удобствами, несущийся по гладкому шоссе, одинаково воскликнут при этом чудном зрелище: «видите ли горы сии?» – Они бессознательно повторяют слова апостола, водрузившего на сих горах первый крест, но едва ли кто из них, в сию радостную минуту, повторит мысленно в своём сердце и последующие слова Первозванного: «яко на сих горах воссияет благодать Божия».

А это самое и есть та основная черта Киева, которая доселе его делает сердцем всея Руси и к нему влечёт, из дальних краев, всех православных чад её. Только они одни в состоянии понять и оценить, что такое Киев для русского человека, и здесь, в нашем родном Иерусалиме, находят себе отголосок дальнего, не всегда им доступного на чужбине. Как же думают усвоить себе Киев в своих несбыточных мечтах люди, совершенно ему чуждые, не связанные с ним никакими воспоминаниями отечественными, у коих сердце никогда не билось при звуке Лаврского колокола, зовущего во глубину пещер, у которых рука никогда не поднималась для крестного знамения, когда издали проглядывала из чащи леса, сторожевая башня православия, – колокольня Печерская!

«Видите ли горы сии?» – на них водрузил Первозванный знамение нашего спасения, но хотя по всей Скифии проповедал апостол, он почитается только апостолом Руси, и одни лишь православные племена славян благоговеют к его памяти. – «Видите ли горы сии?» – с их вершины низвергнул Перуна равноапостольный князь, но он был просветителем только земли русской; кровь его доселе течёт в жилах древних княжеских родов наших; гробница его доселе стоит в сооружённой им Десятинной церкви, а честная глава его – в Лавре Печерской; крещальня двенадцати его сыновей видна ещё в долине Крещатика, который напоминает своим именем крещение всея Руси. – Это всё, чрез столько веков, неразрывною цепью связывает с ним всё истинно русское – православное, которое видит в святом князе Владимире начаток нашего спасения. Но его имя и память чужды тем, кто не носит имени русского; едва, едва, как бы чуждые пришельцы, включены оба наши равноапостольные Владимир и Ольга, в святцы западные, хотя для нас были они денницею христианства.

А дети Владимировы, наши князья страстотерпцы, Борис и Глеб, здесь подвизавшиеся! – А лики преподобных, воссиявшие нам из мрака пещерного, по манию великих отцов иночества, Антония и Феодосия, и доселе как бы заживо почиющие на ложах своих во свидетельство векам минувшим! – Сия сокровищница мощей в недрах земли, драгоценнее всех сокровищ, сзывающая к себе тысячи богомольцев от Дуная и до Амура, – разве она возбуждает малейшее сочувствие нынешних мнимых родичей Киева, на него посягающих как бы по праву местных землевладельцев, хотя они искони были ему чужды, и в новейшие времена не могут с ним сродниться ни сердцем, ни душою?

Но как отличил премудрый Соломон, на своём судилище, истинную мать от мнимой? – не по материнским ли её чувствам к своему младенцу, когда возвратил ей лукаво усвоенного чуждою? Не надобно спрашивать и о Киеве: чей он или чьим будет? – стоит только выйти весною на чудный мост его, или окинуть взором окрестные пути с какой-либо из его высот, и вы, без всякого слова, поймете кому единственно может принадлежать Киев. Невольно повторится вашему сердцу сия радостная пасхальная песнь: «возведи окрест очи твои Сионе, и виждь, се бо приидоша к тебе, яко богосветлая светила, от запада и севера, и моря, и востока чада твоя, в тебе благословящая Христа во веки».

И на каком прочном основании утвердили православие в Киеве, просветитель наш и сын его великий Ярослав, так, что и чрез восемь столетий, никакая неприязненная сила не может поколебать его на сих заветных горах! – Если рушилась от разгрома монгольского Десятинная церковь равноапостольного князя, то его уцелевшая гробница послужила основным камнем для обновлённого храма; а Святая София, древнейшая митрополия всея Руси, где в начале утвердилась кафедра первосвятителей наших, устояла сквозь все бури времён и народов во свидетельство тому, что никогда не будет сдвигнут с места своего сей начальный наш светильник и нерушима горняя стена его под молитвенною сенью Матери Божией.

Не поколебался краеугольный камень Святой Софии и тогда, когда уже, казалось, самая кафедра её перенесена была на север, вместе со столицею князей и владык, в престольную Москву. Киевскими, а не Московскими, возглашались, в соборе Успенском, митрополиты всея Руси; три её церковных столпа, Пётр, Алексий и Иона, так записаны в святцах русских и все три священнодействовали на престоле Софийском. – Когда же разделилась митрополия на северную и южную, во главе стал опять Киев, несмотря на жительство его владык в пределах литовских; ещё теснее сделалась связь его с Царьградом, ибо митрополиты Киевские приняли на себя титул экзархов Вселенского Патриарха, и этот период юго-западной нашей Церкви запечатлён мученическою кончиною митрополита Макария, которого нетленные мощи почиют в храме Святой Софии, как бы для нового утверждения её кафедры.

Отпадение в унию почти всей иерархии юго-западной, начиная с самой главы, временно угрожало совершенным запустением Церкви, но не могло, однако, здесь поколебать православия. Напрасно стучалась неприязненная уния в двери Софийские; они оставались заключенными на всё время преобладания западного, и замолк глас молитвы внутри святилища, доступного только православному богослужению, которым впервые оно огласилось. «Господь утвердит селение Своё утро заутра», начертано греческими письменами поверх нерушимого образа Пречистой Девы, стоящей на камени, воздевшей к небу руки о Своём доме и людях, и дом Премудрости Божией, с древней его кафедрою, остался навсегда краеугольным камнем православия на юге нашего отечества.

Патриархи Восточные подвиглись со своих престолов, чтобы не дать его сдвинуть иноверным, и святитель Иерусалимский обновил опять митрополию Киевскую и всю иерархию юго-западной Руси, а ряд великих мужей Церкви на кафедре Софийской, укрепил навсегда православие в Малой России, связав её сперва гражданскими узами с Великою, а потом и церковными – с Патриаршим престолом Москвы, но Киев остался навсегда первенствующей кафедрой Русской Церкви.

Знаете ли, какую силу имеют слёзы преподобных? – течением их и глубиною своих воздыханий, возделывают они бесплодие пустыни, и потом из мрака её светят вселенной. – Если в том сомневаетесь, взгляните на Лавру Печерскую: – что был Антоний, безвестный отшельник? что – Феодосий? отцы иночества на Руси? – Не в духе ли прозорливости предсказал современный им летописец Нестор, как прочно полагаемое ими основание: «многие обители, – писал он, – основаны были от князей и бояр, но не таковы они, как те, которые созидаются молитвой и слезами!» – Так соорудили свою обитель Антоний и Феодосий, и вот она не только пустила бесчисленные ветви во всю русскую землю, но и в самом Киеве сделалась корнем православия.

Благодетельное влияние Лавры Печерской соображалось с нуждами времени и было столь же разнообразно, как и самые обстоятельства, его вызывавшие на помощь обуреваемым. Во времена домонгольские, она рассылала своих подвижников проповедовать имя Христово между язычниками, и многие из новых епископских кафедр украсились её иноками. Когда опустел Киев после бури монгольской, то в пещерах бывшей Лавры появились опять подвижники, возбудившие духовную жизнь на пепелище древней столицы, доколе не поднялась она вновь из своих развалин. Обновилась и самая Лавра уже под владычеством Литвы, ещё тогда не заражённой фанатизмом римским, и стала центром православия на всём юге, когда начались гонения римские, с присоединением Литвы к Польше и особенно при появлении унии.

Ратовали за православие сильные тогда князья Острожские; но двигателем их был именитый архимандрит Лавры, Никифор Тур, ревнитель православия на Соборе Брестском. Его преемники сделались единственными воителями за Церковь русскую, доколе не обновилась её иерархия благословением Патриарха Иерусалимского. Но и тогда Лавра Печерская оставалась сердцем и средоточием, одна отразившая на юге, весь неприязненный напор унии: туда стекались все молитвенники, оттуда истекала помощь духовная и даже вещественная, по обилию её средств.

Когда же настало время действовать просвещением духовным, чтобы преодолеть козни иезуитов, которые повсюду домогались распространить своё учение, то не из Лавры ли опять возник сильнейший им отпор? Братское училище было поистине чадом Лавры, ибо её великий архимандрит Пётр Могила, восшедши на кафедру Святой Софии, сделался не только благодетелем, но и обновителем сего братства, которое пролило столько просвещения духовного на всю русскую землю и доселе процветает, как старшая Академия наша. Итак, смиренные отшельники Антоний и Феодосий, более сделали для Киева, нежели самые князья его, и даже до сих пор Лаврою их дышит Киев, привлекая толпы богомольцев к заветной её святыне.

Отнимите Лавру, и изменится весь религиозный характер Киева; заключите врата Святой Софии, как было во дни унии, и утратится предание древнейшей иерархии нашей; если только опустеет Златоверхая обитель, куда зовёт великомученица одних лишь православных богомольцев, хотя она пострадала за Христа в то время, когда ещё не было разделения Церквей, – и опустеет Старый Киев, ибо на сих трёх священных местах: в Лавре, в Святой Софии и в обители Михайловской сосредоточена вся его жизненная сила; там – его душа, его сердце. Без них останется один лишь торговый город, каких много на Руси, но утратится его церковное значение, а чрез это оскудеет и самый город. – Не тоже ли будет и с Римом, когда он перестанет быть столицею западного христианства?

Тогда только могут усвоить себе Киев иноверцы, если нарушится жизненная его связь с Россией, т. е. православие, которое издревле пропитало собою весь его внутренний церковный быт. Но доколе теплится тихая лампада над гробом преподобного Антония в ближних пещерах, доколе спускается, при торжественных гимнах, чудная икона Успения в Царских вратах Великой церкви, доколе стоит нерушимая стена Софийская, с ликом Богоматери, осеняющей престол, на котором уже восемь веков приносится бескровная жертва православных, – до тех пор не поколеблется древний град Владимира и Ольги, на его заветных горах, благословенных Первозванным апостолом. «Горы окрест его, и Господь окрест людей Своих», по выражению псаломному о Сионе, граде Царя великого, а Киев – наш родной Сион!

1861 г.

Радостное событие ознаменовало, в древнем граде святого Владимира, день его памяти и место крещения его двенадцати сыновей: обновился временно оставленный, но не забытый сердцем киевлян, крестный ход к их купели, которая была начатком духовного просвещения всея Руси! Воды Почайны, оттеснённые Днепром, как бы вновь хлынули к своему устью, где присоединялся к ним ручей Крещатика; и древняя матерь градов русских созерцала, чрез восемь столетий, то умилительное зрелище, какое поразило некогда наших предков в сей священной юдоли.

Не будем говорить, как и почему прекратился торжественный ход, исполненный стольких воспоминаний отечественных и церковных. Будем радоваться и благодарить Бога, что опять восстановлен ещё в большем блеске. Тогда одна лишь крутая стезя спускалась к уединённому кладезю и не были обделаны окрестные горы; теперь уже все пути стропотные сделались правыми, по выражению евангельскому, и царский путь, из обеих столиц, пролегает вдоль берега Днепра, привлекая благоговейное внимание мимоидущих к соседнему памятнику Крещатика. Одинокий столп его, увенчанный крестом, возвышается из зелени холмов уже более не в пустыне, которая процвела окрест него; собор Софийский, отколе бывали ежегодно крестные ходы на источник Владимиров, храм Десятинный, бывший соборным во дни святого князя, и где сам он почиет в древней своей усыпальнице, уже обновлены после многих лет ожидания; – они готовы опять выпустить из священных врат своих толпы богомольцев, вслед за победными хоругвями Царя славы, туда, куда шествовал некогда сам равноапостольный князь для крещения чад своих и всенародной семьи. Итак, устремимся опять, вслед за ним, к спасительной купели, в день его памяти, и почерпнем там духовную радость и благодатные исцеления: ослепший в язычестве прозрел в минуту крещения; его источник врачует также болезни глаз.

Давно уже благочестивые киевляне жаждали восстановления памятника, который пришёл в совершенную ветхость; была мысль построить над кладезем и небольшую церковь; но прежде, нежели соорудить вещественное здание в честь равноапостольного, надлежало обновить духовное торжество, напоминавшее нам крещение Руси, у подножия святых гор киевских, на коих водрузил крест Первозванный апостол; и вот, по взаимному усердию духовных и светских властей богоспасаемого Киева, восстановлен ход! Достаточно было немногих слов, чтобы, как от искры, вспыхнуло пламя: до такой степени было возбуждено общее внимание к святому месту и делу. Ревностный архипастырь благословил, усердный начальник края оказал необходимое содействие, и всё мгновенно исполнилось; так всегда бывает, когда благое предприятие уже достигло своей духовной зрелости.

Умилительное зрелище представлял Киев в день памяти своего просветителя; казалось сам он, по слову церковной песни, восседал опять на высоте престола богоспасаемой матери градов! Так всё было исполнено его именем и, свыше всякого слова, свидетельствовало на самом деле, что здесь воистину сердце Руси всегда было, есть и будет: Киев – псаломный град Царя великого; горы – окрест его, и Господь – окрест гор!

В Десятинной церкви, усыпальнице святых Владимира и Ольги, совершал Божественную литургию митрополит Арсений, ознаменовавший первый год своего святительства в Киеве столь утешительным событием для своей паствы. Во время литургии выступил, из соборного храма Ярославова, крестный ход со святынею Софийскою: с ковчегом, где хранятся части мощей великомученицы Варвары и равноапостольных просветителей всея Руси и вселенной, князя Владимира и царя Константина, и с древнею чудотворною иконою святителя Николая, заступника земли русской. Икона Всех скорбящих Радости присоединилась к ним у церкви Златоустовой, на пути к Десятинной; в её ограде ожидали они владычнего хода, к которому должна была постепенно присоединяться святыня прочих церквей, стоявших на его торжественном пути; и вот вышел Владыка из храма Десятинного, со всем своим клиром, неся Честный Крест над главою для освящения вод. Хоругвям церковным предшествовали разноцветные значки всех цехов киевских, а знамена воинские следовали за духовным шествием, для их окропления над возобновлённым источником святого Владимира; бесчисленные толпы народа двигались по сторонам, замедляя шествие, но вместе с тем и придавая ему чрезвычайную торжественность.

Не по широким улицам обновлённого Киева, старого только по имени, потянулось шествие; нет, оно последовало той стезе, которою шествовал сам равноапостольный князь, из соборного храма Десятинного, мимо своих теремов и упразднённого им холма Перунова, к златоверхой обители Михайловской, знаменовавшей победу Архистратига над древним врагом человеческим. И вот с того холма, где водрузил апостол первый крест, возвестив будущую славу Киева, спустился по высокому крыльцу клир церковный, с частицею мощей Первозванного, которая была принесена с горы Афонской, как будто сам апостол нисходил видеть исполнение своих пророчеств. Ковчежец мощей его понесли рядом с ковчегом Софийским равноапостольного просветителя нашего, который водворил на Руси христианство, предсказанное апостолом. – Какой отголосок на расстоянии стольких веков и, вместе с тем, какой предмет для благоговейных дум! – Это была первая торжественная встреча, вторая же у бывшего холма Перунова, где, из первоначальной церкви Владимировой, вынес икону его Ангела протоиерей Трёхсвятительский, как бы приветствуя святого князя.

На каждом шагу – историческое воспоминание! Далее из врат златоверхой обители, основанной первым митрополитом Киевским, во имя Ангела своего, вышел со всею братией настоятель её, епископ Серафим, с иконою великомученицы, при пении хвалебных гимнов. Опять остановилось торжественное шествие, и опять опустил с главы своей Владыка крест осеняльный, чтобы окадить святую икону и осенить все стороны стеснившейся толпы народа. Отселе, уже не летописною стезёю Старого Киева, где сходили к Почайне во дни Владимировы, ибо давно засыпан Боричев взвоз, но по крутому спуску, мимо римского костёла, тронулось шествие на Крещатик.

В эту минуту, на встречу главного владычнего хода должен был спускаться, мимо зелени царского сада, другой крестный ход из Лавры Печерской, и чрезвычайно великолепно было бы соединение обоих у фонтана, на улице Крещатика; но к сожалению Лаврский несколько опоздал и настиг только у самого схода в глубокую юдоль к источнику, во время чтения молебного Евангелия. Крестное шествие из Лавры было уже само по себе чрезвычайно величественно, потому что в нём участвовали, под предводительством наместника архимандрита Иоанна, двенадцать иеромонахов и весь клир Великой церкви, со списком чудотворной иконы Божией Матери и драгоценным образом равноапостольного князя, который принесло в дар усердие царское. Сюда же присоединилось духовенство всех Печерских церквей, со своею святынею, и ректор семинарии, как настоятель обители малого Николая, со всею братией, неся чудотворную икону святителя. Толпы богомольцев устремились вслед за святынею из Лавры, так что с большим трудом могли соединиться оба крестные хода, в тесноте долины, наводнённой народом. С обеих сторон были им унизаны все горы снизу и доверху, как будто роскошный цветник внезапно испестрил их зелень своенравными узорами самых ярких и непрестанно движущихся плетениц.

Это было чудное зрелище, какого не может себе представить самое пылкое воображение. Промежду сих живых стен отрадно веяли хоругви и знамена, спускавшиеся к источнику, а вдали, в зелёной раме расступившихся гор, как бы рассечённых одинокою колонною Крещатика, открывался синий Днепр, с белыми парусами мимо плывущих судов и дальние тёмные леса черниговские. Давно минувшим дышало это настоящее; можно было перенестись духом в первые времена возникающей Руси, к колыбели её веры, когда, по слову самого князя, стремилась Русь с тех же высот, такими же несметными толпами, сюда на Почайну, ко всенародной своей купели. Тогда, как и теперь, единое чувство одушевляло всех; здесь можно было убедиться каждому, до какой степени природна нам сия священная почва киевская, и как несвойственно ей всё чуждое, непропитанное родным ей православием, которое закреплено у нас целыми веками священных преданий.

Но тем не ограничилось церковное торжество: третий крестный ход из всех церквей Подола, предводительствуемый ректором Академии архимандритом Филаретом, с иноками Братской обители и с чудотворною иконою Богоматери, ожидал уже пришествия двух первых, из Старого Киева и Лавры. Таким образом тройственное их соединение совокупило, единодушною молитвою, все части горнего и дольнего города у того священного источника, где в числе двенадцати сынов Владимировых, крестились и святые страстотерпцы Борис и Глеб. В обновлённой красе являлся памятник Крещатика над кладезем, где опять заструились живые воды целебного источника и пробивались фонтаном из водоёма, как бы радуясь, что вновь исторглись на Божий свет, из недр земли, после долгого запустения.

Прежде нежели приступить к освящению вод митрополит произнес, над самым кладезем, умилительное слово, в коем изобразил многовековую летопись престольного Киева, и начал от проповеди Первозванного, возвестившего благодать Божию на сих горах, обратил внимание слушателей на событие сего пророчества. Владыка указывал постепенно на величественные храмы, коими украсился Киев древний и новый, на святыню Софийскую и Златоверхую, на преподобие Лавры, с её почиющими подвижниками в глубине пещерной, и на выспренный храм апостола, где водружён был первый крест. Тогда совершил освящение и, что весьма замечательно, нечаянно опустил на дно кладезя крест Десятинный, как бы для более прочного основания, так что должен был заимствовать для освящения другой крест, принесённый из Лавры.

Освятив источник, окропил митрополит знамена воинские около памятника, и крестный ход стал обратно подыматься по крутой стезе к Старому Киеву. На каждом шагу было замедляемо шествие усердием народа, который стремился принять благословение своего архипастыря. Слышны были из толпы благодарные возгласы за обновление священного источника и давно желанного крестного хода. Как только отступило духовенство от кладезя, хлынули к нему толпы богомольцев, чтобы зачерпнуть его живой струи, ибо, по давнему преданию, целительны для глаз воды сего источника, – быть может в память прозрения самого равноапостольного князя, при своём крещении. Весь этот день, от утра до вечера, теснился народ с водоносами около кладезя, и доселе каждое утро до зари стекаются туда богомольцы, ибо предание гласит, что целебная сила вод сих действеннее до восхождения солнца.

Таково усердие Киева к святому месту, возвращённому молитве и чрез то сделавшемуся опять достоянием верующих. Граждане собрали уже несколько денег, чтобы устроить часовню при кладезе для охранения его святыни, чему благоприятствует близость его к большой дороге и купальням, где в летние дни стекается всё лучшее и богатое народонаселение города. Омывающиеся, ради прохлады, в водах Днепра, пусть вспомнят о том духовном омовении грехов, которое истекло некогда на всю Русь из сей первоначальной купели их предков, и пусть каждый, проходя мимо, принесёт сюда свою лепту. Со временем устроится над кладезем и небольшая церковь во имя равноапостольного князя, на память крещения всея Руси: ибо отселе собственно можно считать не только церковное, но и гражданское начало её существования, так как она вся переродилась чрез духовное своё просвещение. – Господь да благословит благое начинание!

1861 г.

Повторилось и в нынешнем году торжество прошлогоднее, и ещё с большим блеском: крестный ход к крещальному памятнику святого Владимира, на сей раз обновлённому, в первобытной красоте своей, общественным усердием граждан киевских и некоторых доброхотных дателей. – Величественное зрелище сие было достойно Киева и древней его святыни, и здесь, во всей полноте, представилось церковное значение матери наших градов, обилие духовного её богатства, в предносимых чудотворных иконах и многочисленности священного клира, при веянии бесчисленных хоругвей, – сих победных знамён воинствующей Церкви Господа Сил. Горы киевские, которым некогда предсказал апостол благодать Божию, покрыты были народом, уже восприявшим сию благодать; густые толпы его благоговейно спускались в глубокую юдоль к источнику, и все окраины оврагов унизаны были живою плетеницею самых ярких красок: всё это стремилось к водам, как бы на зов равноапостольного. И, при этом всенародном стремлении, глубокая царствовала тишина, так что ясно слышны были гимны, воспеваемые в честь просветителей Руси. Здесь, в этом церковном торжестве, вернее и чище всяких политических возгласов, выразилось исконное русское православие Киева и невольно вырывалось из уст неодолимое сознание, что Киев может быть только сердцем Руси и ничем иным.

Много воспоминаний отечественных и церковных соединилось в один этот радостный день, который вместе с тем был и днём воскресным. Церковь совершала память шести Вселенских Соборов, утвердивших её православие на незыблемом основании; праздник святой Ольги, случившийся в течение недели, отнесён был, по новому порядку, к тому же воскресному дню, – и таким образом вместе совершалась память равноапостольных бабки и внука. Было сверх того и отечественное торжество, по случаю рождения великого князя Вячеслава Константиновича, который присовокупил имя своего Ангела, просветителя славян западных, к именам наших родных просветителей. Повсеместный звон колоколов, в продолжение целого дня, придавал ему особенное торжество.

Митрополиту угодно было ознаменовать этот день заложением храма, в честь святого Владимира, который давно уже предполагалось соорудить на новых местах, близ университета. Место сие было избрано ещё праведным старцем, митрополитом Филаретом, оставившим по себе столь благую память в Киеве. Но он не успел положить первый камень величественного собора, который хотел воздвигнуть по обновлённому образцу древней Святой Софии. Обстоятельства изменились, и доброе намерение отлагалось с года на год; изменены были самые размеры громадного здания, по недостатку средств; и вот, нынешнему митрополиту Арсению, возобновившему крестный ход на крещальню святого Владимира, после долголетнего её запустения, суждено было привести в исполнение давнее желание двух своих предместников и всех киевлян православных.

После Божественной литургии в Десятинной церкви, обновлённой недавно усердием царским, двинулся крестный ход, от гроба равноапостольного князя, сперва на крещальный кладезь. Митрополит шёл с крестом, во главе всех священнослужителей Старого Киева, которые несли святыню Софийскую и чудотворные иконы ближайших церквей. Пред вратами златоверхой обители встретил его викарный епископ Серафим, со всей братией Михайловской. Умноженный ею ход спустился к фонтану, у Царского сада, и там соединился с ним ещё один крестный ход, предводимый наместником Лавры, с многочисленным ликом её иноков и клиром церквей Печерских. Когда же они спустились в долину, к источнику святого Владимира, там, на обширной террасе, вновь устроенной около памятника, ожидал ещё один крестных ход всех Подольских церквей, с чудотворною иконою Братской Божией Матери; таким образом три величественные хода, тройственными гимнами, слились воедино у священного источника.

Самый памятник, как феникс, возродившийся из своего пепла, в обновлённой красе утешительно представился взорам идущих к нему со всею святынею Киева; ярко сиял в лучах солнца, на тёмной синеве Днепра, белый одинокий столп, увенчанный золотым крестом над лёгким куполом, который имеет вид крещальной чаши. Резко отличается белизна колонны от тёмной, как бы гранитной арки, на которой она так легко поставлена, а под аркою самая часовня, и внутри её источник, где крестил святой Владимир двенадцать своих сыновей и знатнейших бояр киевских; чистая вода струится из ветвей креста в чашу, над устьем крещального кладезя. Две великолепные иконы равноапостольных, которые пожертвовала Лавра, уже поставлены на двух столбах часовни, и вся она постепенно украсится подобными иконами, столь же дорогого письма.

Замечателен лик святой Ольги: по преданию, это есть верное её изображение с древнего списка, подлинник которого писан в Царьграде, после её крещения, живописцем императора Константина Багрянородного, и хранится в роде князей Белосельских. Греческими письменами начертано на иконе: ή τόυ γένους Ρώς Δεσπήνα, έπόιησε Γρηγορίως, ό ζογραφός Κονςταντίνου τόυ πορφηρογένητου (сия есть Владычица племени Руссов, писал Григорий, живописец Константина Багрянородного). Тут будут и лики, родственных ей святых: страстотерпцев русских, Бориса и Глеба, Игоря, Михаила Черниговского, княжившего в Киеве при разорении монгольском; тут и святители Киева: Михаил и священномученик Макарий, и преподобные Печерские Антоний и Феодосий, и Сергий, отец иночества на севере России, и великий Арсений, держава безмолвия, как Ангел нынешнего владыки, при коем обновился священный памятник. Святитель Николай, избранный воевода и покровитель земли русской, великомученица Варвара, украсившая Киев своими мощами, Первозванный апостол, предвозвестивший благодатную его славу, и великий Предтеча Господень станут также в ликах святых, расположенные крестообразно на стенах часовни. Небо Ангельское и земное небо преподобных украсят её своды, вместе с четырьмя изображениями чудотворных икон Божией Матери: Нерушимой стены Софийской, Успения, что над Царскими вратами Лавры, и двух образов Святой Софии – Киевского и Новгородского. В самом куполе – Господь Вседержитель в сонме Ангелов; в руке Его – Евангелие, отверстое над самим устьем крещального кладезя, с такими словами святого евангелиста Марка: «иже аще веру имет и крестится, спасен будет». Так одна мысль о благодатном крещении и память всех угодников Божиих, прославленных в Киеве, наполнят собою священную часовню и дадут ей символическое значение о духовном обновлении земли русской.

Пусть красуется некогда великий Новгород новым своим памятником тысячелетия Руси, который мысленно возводит нас ещё к языческим её временам, по слову летописца Нестора: «откуда пошла земля русская». Древняя матерь городов наших, стряхнув с себя прах своих развалин, утешительнее напомнит нам эпоху духовного возрождения нашего, и этот скромный крещальный памятник равноапостольного послужит свидетельством девятисотлетнего христианства Руси, которая с того только времени и получила свою самобытность. В Новгороде будут с изумлением смотреть на благолепные изваяния роскошного памятника, где вся наша история представлена в лицах, и великие её деятели обозначают собою различные грани сей тысячелетней славной летописи, которой начальный свиток в руках мудрого Нестора. Здесь же в смиренном Киеве, иной Нестор, глаголемый некнижный, почиющий также в пещерах, не словом летописи, но духом молитвы, повлечёт благоговейных чтителей священной старины, к бывшему устью Почайны, откуда действительно пошла земля русская, возрождённая в этом Иордане. Мимо всех событий минувшего, каждый чувствует тут духовное родство своё с просветителем Руси, по внутреннему сознанию своего христианства, – ибо это все духовные его дети, которых ему дал Бог, по слову псаломному, как и те двенадцать сыновей, которых он крестил в этой купели. Собственное его исцеление от слепоты не только духовной, но и телесной, в водах крещения, освятило давним преданием и сию купель, что здесь болящие глазами получают прозрение, если только умоются в водах источника до восхождения солнца. Благоговейное чувство к сему кладезю, переходящее безотчетно от отцов к детям, бесчисленными стопами богомольцев пробило девятисотлетнюю стезю в горах киевских на источник Владимиров: – сюда текут волны народные, не считая годов и столетий, мимо протекших со всеми их бурями и многое стерших с лица земли: – ибо у Господа день един как тысяча лет, и тысяча лет как единый день, символ же христианства – вечность, без различия времени.

От источника поднялись все три крестные хода: Старокиевский, Печерский и Подольский на возвышенную террасу, где стоит иной гражданский памятник святому Владимиру – громадное бронзовое его изваяние на высоком пьедестале, господствующее над долиною Крещатика, бывшим устьем Почайны и привольным течением Днепра. Большой крест в руках равноапостольного, а у подножия изображена картина крещения Руси. Толпа народа обступила памятник, как бы приютившись под сень его креста; около него торжественно двигались, по окраине горы, победные хоругви многочисленного клира. Митрополит поднялся на чугунные ступени, окропил памятник и с высоты их осенил крестом во все стороны, как бы от лица равноапостольного, исполняя то, что и сам он готов бы был сделать в сию радостную минуту. И воды, и горы киевские – всё будто бы отозвалось осеняющему их Пастырю. Это было самое торжественное благословение, какое можно себе вообразить в столь великолепной раме, вполне достойное того именитого urbi et orbi, которым хвалится Рим.

Оттуда двинулся общий ход по зелёной террасе, под сенью тополей, на вершину горы, к обители Михайловской, по новой дороге, для него прокопанной в углублении горы, и направился мимо собора Софийского, прямо к тому месту, где должна была совершиться закладка храма. Проходя мимо памятника святой Ирины, который поставлен над развалинами её церкви, Митрополит остановился, обошёл кругом колонну и окропил её святою водою; потом, в виду древних Златых ворот Ярослава, осенил издали сей торжественный вход великих князей русских, Ольговичей и Мономаховичей, в их столицу, которую оспаривали друг у друга. Златыми вратами окончилась летописная местность Старого Киева, и начались так называемые новые места, над коими господствует университет святого Владимира. Не доходя его, на обширной площади, избрано место для нового храма равноапостольному, и тут совершилась торжественная закладка, в присутствии всех светских и духовных властей Киева. Митрополит заключил священный обряд назидательным словом, напомнив нам, новому Израилю, судьбы старого, чтобы мы не превозносились посреди нашего величия, а смиренно сознавали своё недостоинство, усердием к Церкви выражая любовь свою к Богу.

День спустя, ещё одно церковное торжество совершилось в близлежащем Вышгороде, бывшем селе Ольгином, которое всегда было уделом наследника великокняжеского престола, и где, до разорения монгольского, открыто почивали мощи святых князей Бориса и Глеба. Там усердие местного священника, в весьма скорое время, хотя и с весьма скудными средствами, соорудило каменную церковь во имя святых страстотерпцев, вместо убогой деревянной, приходившей в ветхость. Новое здание поставлено отчасти на старом фундаменте великолепного храма Мономахова, который стёрла с лица земли буря монгольская; но утешительно было видеть хотя и небольшую церковь каменную на этом священном месте, которое господствует над всею долиною днепровскою и далеко видно из Киева. Неутомимый архипастырь, как бы забыв трудный свой подвиг в день святого Владимира, с обновлёнными силами явился на освящение храма сыновей равноапостольного, которых купель только что обновил в долине Крещатика.

И на следующий день продолжал он святительский свой подвиг, спустившись с Вышгорода в Межигорье, где совершил святую литургию в храме Преображения, бывшей знаменитой обители, которой запустения нельзя видеть равнодушно. Уже обновилась Святогорская, опустошённая тою же рукою Таврического князя; неужели же не обновится и Межигорская, которая создана для безмолвия иноческого в своих глубоких удолиях и роскошных садах, ныне уже заглохших, на красных берегах Днепра? Отрадно было видеть благолепное служение митрополита в величественном храме, который сооружал Патриарх наш Иоаким, бывший послушником Межигорским. Оно мысленно переносило нас к лучшим временам сей древней обители, которой имя было так громко во всех пределах южной России.

1862 г.

Есть место на Руси, в древней матери городов наших, тот священных холм, где, по давнему преданию, записанному в Несторовой повести временных лет, Первозванный апостол водрузил первый крест, и от подножия сего креста пошла русская земля. Кажется, место сие должно бы быть священно для всецелого народа, и великой, и малой, и белой, и новой России! – И действительно, с незапамятных времён, оно почитаемо было в Киеве, как только просветился он верою Христовой. С XI века внук равноапостольного князя, Всеволод, созидает тут девичью обитель во имя Первозванного; сто лет спустя другой благочестивый князь Киевский, Мстислав, ставит несколько ниже церковь Кресто-Воздвиженскую, чтобы увековечить память креста, водружённого апостолом на горах киевских, где должна была воссиять благодать Божия.

Но не протекло и тридцати лет после сооружения сей церкви, как внезапно обрушилась, в разгроме монгольском, вся святыня Старого Киева и долго оставалась в развалинах. Святая София, более других уцелевшая, обитель Михайловская и Лавра Печерская, уже опять оглашались божественными гимнами, но ещё совершенное запустение тяготело на пепелище града собственно Владимирова, в его Акрополисе, как бы стёртом с лица земли, потому что тут, около Десятинного собора, упорнее была защита против монголов. Не ранее как в XVI столетии, когда великий святитель Пётр Могила, из рода господарей молдавских, воссел на кафедру Киева, начали мало-помалу обновляться давно заброшенные развалины; властной рукою воздвиг он, хотя и в малом виде, остаток Десятинный и церковь Трёх Святителей на бывшем холме Перуна.

Но холм Первозванного ещё более ста лет ожидал обновления своей святыни, от другой державной руки, дабы не утратилась память о водружении первого креста апостолом, с предсказанием грядущей славы нашей родины: начало христианства было поистине и началом величия державы русской, ибо она утвердилась на незыблемом камени веры Христовой. Явился и гениальный исполнитель благочестивого желания дочери Великого Петра, зодчий Растрелли, каких дотоле ещё не видала Россия и едва ли когда увидит, который как бы угадал самую мысль Первозванного и олицетворил её храмом. Гений Италии, великий Микеланджело, довершая храм Верховных апостолов, над их гробом похвалился: что он возьмёт Пантеон древнего Рима и поставит его на воздухе, и он исполнил смелое своё обещание громадным куполом дивной базилики Ватиканской. Растрелли ещё более отважный, создав уже в своих предначертаниях собор Исаакиевский для северной столицы, прежде нежели поставить его на земле, вздумал поднять его как бы на воздух, над горами киевскими, и осуществил на их вершине тот чудный план, которому не суждено было исполниться на главной площади Петрова града. Храм Первозванного доселе парит в небе, едва касаясь земли, как бы некое видение времён апостольских.

Если бы такое чудное здание, нигде ещё не повторявшееся по своей смелости и красоте, существовало за границею (не говоря уже о святости и значении самого места), не было ли бы оно постоянным предметом забот церковных и государственных? Да и как не озаботиться, чтобы неоценённое сие сокровище сохранилось нерушимо и не прикоснулась к нему рука времени; чтобы не подействовали на него бури и непогоды, с которыми борется оно на окраине утёсов; чтобы родная земля удержала на своей почве это гениальное создание, как бы готовое улететь на небо, если его не оценит земля. Не благоговеет ли вселенная пред куполом Ватиканским? Не изумляются ли и здесь, в родном нашем Киеве, все приходящие, и русские, и иностранцы, смелому произведению гениального художника?

Действительно изумляются… и только! а чудному зданию угрожает опасность, но об этом только молча пожимают плечами! Казалось, за границею, озолотили бы такое сокровище, как и было оно некогда позолочено внутри и снаружи, по всем своим лёгким карнизам и капителям Коринфских колонн; но всё это давно уже стёрло время, а люди, помогая времени, беспечно подкапывали основание храма, роясь в окрестной земле. Какая странная и вместе горькая участь сего драгоценного святилища, забытого и преданного запустению почти от самого своего начала! Какой тяжкий укор нашему равнодушию, и к святости места, и к гению зодчего! А когда наконец поколеблется оно на своих основаниях и мы лишимся миллионного здания, то едва ли будем в силах восстановить падшее, сколь бы ни было прискорбно для нас зрелище таких развалин, когда теперь ещё немногих стоило бы усилий предупредить это бедствие.

В 1747-м году положен был первый камень рукою императрицы Елизаветы, и хотя ничего не щадила она для прочного сооружения благолепного храма, но работы шли медленно от глубины фундамента, и величественное здание довершено было только пред самою кончиною царственной его основательницы. Оно оставалось неосвященным в первые шесть лет царствования Екатерины II и, от недостатка надзора, понесло значительные повреждения. Не ранее 1767-го года, по настоянию киевского губернатора Воейкова, разрешено было освятить давно оконченный храм, но без всякого пособия для необходимых исправлений. Митрополит Арсений Могилянский, освящавший храм, должен был для него пожертвовать всю утварь, но не было назначено особого причта, и церковь исключили из числа ружных, хотя продолжала она слыть в народе государевою, по благоговейной памяти царственной храмоздательницы. А между тем быстро увеличивались повреждения, оттого что не были отведены при самом начале родники, вредившие основанию. Тогда императрица повелела комиссии о церковных имуществах приискать средства для поддержания храма, но протекло 18 лет в тщетной переписке между этой комиссией и киевским магистратом и, в продолжение сего времени, многое уже пришло в ветхость в великолепном здании, а убожество дошло до такой степени, что настоятель его должен был испрашивать себе, как милостыни, ризы для богослужения.

Наконец ревностный митрополит Самуил, видя, что теряется дорогое время в бесполезной переписке, решился лично ходатайствовать о помощи пред наместником Малороссии графом Румянцевым. Герой Задунайский понял всю важность сего храма и поступил энергически, как он привык всегда действовать: в один год было им сделано более чем в предыдущие 18 лет; до 7000 руб. отпущено из городской думы, исправлены все ветхости и отведён угрожавший источник, а митрополит Самуил, не ожидая ниоткуда более помощи, снабдил церковь Первозванного старою ризницею из упразднённых обителей.

С тех пор церковь стала сама себя, хотя и скудно, поддерживать свечным сбором и милостынею богомольцев, ежегодно посещающих святыню киевскую; но этого едва достаточно было на содержание причта и на исправление некоторых ветхостей, не терпящих отлагательств; от казны же не было положено ежегодного пособия для поддержания сего лучшего памятника нашей церковной архитектуры. Однажды только, в 1844-м году, отпущено 22000 руб. для устройства чугунной лестницы и паперти храма и купола его были обшиты белой жестью, но уже не возобновилась позолота карнизов и лепных украшений извне и внутри святилища.

А между тем храму Первозванного опять угрожает прежняя опасность от оседающей кругом него горы. Весьма неосторожно было дозволено в 1846-м году, построить большой дом под самой его террасой, и когда начали срывать вал, чтобы очистить место, засыпали землёю тайные родники; от сего образовались большие трещины в горе, по временам умножающиеся при обвале весенних снегов; не говорю уже о неблаговидной наружности самого дома, который заслонил с южной стороны величественное здание Растрелли. Оно было выдано таким образом на произвол соседей, как и самый холм его, где каждый мог добывать себе глину и песок и свозить на него всякую нечистоту, а дождевые струи, разливаясь из согнивших труб, подмывают фундамент паперти и буравят около неё землю.

Началось опять, на многие годы, составление проектов и смет, для укрепления горы и устройства водоприёмников под чугунной папертью, которая грозит разрушением; но ещё много пройдет времени пока утвердятся эти сметы, беспрестанно изменяемые, и пока приищутся необходимые для сего деньги, а время не терпит, и гора ежедневно обваливается, хотя и начали теперь, по случаю устройства городского сада на Андреевской горе, возводить уступами террасы с юго-восточной стороны храма, чтобы укрепить его основной холм; но нельзя довершить успешно эти работы, если не будут отведены дождевые струи, подмывающие паперть.

Русское авось довольно надёжно, но и оно, однако, бывает крепко только до поры, до времени, а как начнётся разрушение, то уже нельзя будет остановить его никакими проектами. – Неужели на святой Руси не достанет средств для поддержания столь чудного храма, над тем местом, где Первозванный апостол водрузил первый крест, предсказав будущую славу нашего отечества, ибо сия гора была выспренною кафедрою, отколе распространилось христианство по всей России. Если бы этот чудный памятник Растрелли возобновился опять в прежней красе своей, раззолочённый внутри и снаружи, – какое бы это было украшение не только для Киева, но и для всей России, которая им гордится? – Зардеют ли когда-либо, в нашем полуденном небе, золотые его купола, как венец христианства земли русской?

Если в Вильне нашлось довольно средств, чтобы из денег, собранных после мятежа, восстановить поруганную святыню в древлеправославной Литве, то неужели здесь, в родном нашем Киеве, не найдется таких же источников для полного обновления храма Первозванного на его первобытном утёсе, и для довершения того обетного собора, который сооружает вся земля русская во имя равноапостольного её просветителя, близ самого рассадника просвещения? – Но увы! Здесь идёт речь уже не о благолепном украшении храма, а только о его утверждении на вершине горы, где угрожает ему опасность, которую думают отклонить одним лишь равнодушным словом: «устоит, если до сих пор не упал!»

Давно ли заветная гора сия, которой одно имя должно быть священно для каждого русского, была предметом общего нарекания и позора от той нравственной нечистоты, которой она была обречена сверху и до низу? Можно надеяться, что не возобновится опять этот позор, потому что будет обращено внимание к священной местности, отовсюду здесь окружённой церквами и обителями, в числе коих единственный в Киеве женский монастырь и Духовная семинария. Если равнодушен Киев к своему родному святилищу, предоставляя убогой лепте богомольцев поддерживать это вековое здание, – не подвигнется ли православная Россия и не вспомнит ли о своём неоценённом сокровище, при его непрестанной борьбе со всеми стихиями, доколе ещё стоит на высях горных этот чудный храм, как бы олицетворяющий собою самого апостола, когда он осенил крестом своим всю землю русскую?