О наследии св. Петра, или державной области папской

Начнем с той решительной эпохи, когда, после долгого замирания Западной империи, вождь герулов, Одоакр положил конец слабым императорам и, упразднив их достоинство, сам с титлом патриция сделался властителем Италии (475 год). Он не основался в Риме, оставленном кесарями со времен Константина Великого, но утвердился в Равенне, которая сделалась после Милана местопребыванием рода Феодосиева. Однако, Рим, старейший град древнего мира, не уступил вселенских прав своих новым городам императорским; лице его епископа, старейшего также между всеми собратиями по кафедре, основанной верховными апостолами и по значению древней столицы, еще более возвысилось в глазах сената и народа римского, когда блеск двора царского, перенесен был в новый христианский Рим, облагодатствованный светом Евангелия, при самом его основании.

Оскорбительно было для самолюбия римского, которое долго укрывалось под сенью своей империи, видеть себя внезапно под властью варвара Герула, хотя и облеченного в сан патриция, при сохранении внешних форм римского управления в древней столице, префекта, сената и прочих. Еще более тяжкое испытание ожидало Рим, спустя не много лет он должен был покориться новым победителям остготам, которые под предводительством вождя своего Феодорика, одолели герулов и провозгласили его королем в Равенне. Хотя и воспитанный при дворе византийском, Феодорик следовал учению своего племени, издавна преданного арианской ереси, и таким образом не только иноплеменное, но даже иноверное иго тяготило Рим. Впрочем, дальновидность римская, в лице своих епископов, заблаговременно искала укрыться от ига ближайших варваров под сень более отдаленных и потому менее опасных. Как только пришла весть о крещении короля франков Клодвига, папа Анастасий, как бы исполненный предчувствием, что с этой стороны должна некогда быть подана Риму главная помощь, спешил приветствовать новообращенного. «Мы восхваляем Господа, писал он, который в своей попечительности о церкви послал ей государя, могущего ее защитить и облечься в шлем спасения против устремленных на нее усилий нечестивых». Преемник же Анастасия, папа Ормизд, послал Клодвигу в дар золотую цепь.

Сношения старого Рима с новым были холодны, потому что престарелый император Анастасий потворствовал ереси Евтихиевой, и после Халкидонского Собора много было смятений на Востоке. Но как только воцарился Иустин, родом из славян, и водворил с собою православие, взоры римлян обратились к прежним своим властителям. Папа Ормизд несколько раз пересылался послами с императором и, до времени, король готов не препятствовал дружеским сношениям обеих столиц, по делам веры ему чуждой. Он допустил даже на Соборе римском отменить старое правило, уцелевшее при Одоакре, по которому епископ римский не мог быть назначен без совета королевского,² и предоставил полную свободу в выборе своего пастыря сенату и народу римскому, которые обратили прежнюю свою политическую деятельность на сии церковные выборы, как бы для того чтобы утешить себя в утраченном влиянии на вселенную. Часто доходило до кровопролития между горожанами, разделенными на партии. Когда по случаю избрания Симмаха, преемника папы Анастасия, произошло несогласие и дело отнесено на суд короля, Феодорик благоразумно согласился с большинством голосов. Он воспользовался даже благоприятным расположением императоров к святителям римским, чтобы чрез их посредство приобрести некоторые преимущества собственным единоверцам. Весьма странно было, в 524 году, вынужденное посольство папы Иоанна, которые по воле короля готов отправился в Царьград ходатайствовать, пред правоверным императором, за ариан, и в случае неуступчивости угрожать ему, от имени арианского короля, опустошением целой Италии.

Никогда, со времен великого Константина и блаженного папы Сильвестра, замечает библиотекарь римский Анастасий, описатель жития пап,³ не было такого почетного приема преемникам кафедры верховных апостолов. Далеко за вратами города все духовенство и сам император встретили со свечами святителя; Иустин, воздавая почесть Богу, смирил себя, поклонившись до земли блаженному Иоанну. Но это самое расположение византийского двора послужило к гибели Иоанна и ко вреду римлян. Король Феодорик, возбужденный клеветами, возымел подозрение против высших сановников Рима и самого папы, за их тайную будто бы преданность империи, и святитель ввержен был в темницу, где скончался, почти в одно время с королем готов.

Все изменилось в Италии со смертью Феодорика и воцарением великого Юстиниана, который напомнил империи времена Константина и Феодосия (527). Слабые преемники Феодорика в Равенне, вдова и малолетний сын, не могли противиться силе оружия и нравственного влияния Восточного императора на Италию. Он только что покорил Африку и сокрушил там царство Вандальское, победами славного вождя своего Велисария. Рим и его епископ были на стороне Юстиниана при его столкновениях с королевством готов. Феодот, новоизбранный король их, напрасно искал себе участия в древней столице.⁴ Она договаривалась с ним, чтобы все его приговоры над епископом и сенатом имели только силу с согласия императора. По внушению короля, а может быть и во избежание его угроз, опять отправился в Царьград, римский святитель Агапит, и, хотя, не был принят, с такими почестями как его предместник, однако, имел большое влияние на духовные дела Востока. Он утвердил там православие, избрав на частном Константинопольском Соборе нового Патриарха Мину, на место сомнительного Анфима, и сам скончался в Царьграде, достигнув всего, что составляло цель его посольства; так говорит жизнеописатель его Анастасий.

Но не так легко досталась Италия в руки Юстиниана, как он это предполагал. Готы, раздраженные против слабого короля своего, умертвили Феодота и возвели на его место доблестного Витикинда, который возбудил на двадцать лет войну в Италии, война окончилась совершенным истреблением племени готского и покорением всей Италии римскому владычеству (как это называли в то время), то есть власти императоров Восточных. Велисарий и Наркисс были славными полководцами Юстиниана. Во время сей долгой борьбы древняя столица не один раз переходила из рук в руки и властно распоряжался в ней Велисарий, выбором епископов. После смерти Агапита, Сильверий был законно поставлен на кафедру, но происками архидиакона своего Вигилия, которому благоприятствовали и полководец, и императрица Феодора, знавшая его еще в Царьграде, низложен, а Вигилий возведен на его место. Горько отозвалось в последствии это неправильно добытое возвышение честолюбивому Вигилию: сам он испил, в столице императорской, полную чашу скорби и позора, за свое колебание признал определения пятого Вселенского Собора, которые должны были успокоить церковное волнение на Востоке. Этот Вигилий был, однако, ревностным деятелем в пользу империи и когда Велисарий, потеряв терпение от недостатка помощи со стороны Юстиниана, оставил наконец Италию, то, по словам историка Прокопия,⁵ Вигилий, вместе с другими именитыми римлянами, не давали в Царьграде покоя императору, умоляя его употребить все силы, чтобы отстоять Италию, особенно после взятия Рима новым королем готов Тотилою. Юстиниан вынужден был их мольбами опять вступить в борьбу, которою тяготился, и послал Паркиса довершить начатое Велисарием. Тогда лишь, по выражению того времена, «республике с помощью Божией возвращено было её единство» (pragmatica sanctia), ибо, как мы видели сами, епископы римские не почитали себя чуждыми общего тела империи или обладателями особой церковной области, но подданными, и еще вернейшими императорам, их утверждавших на кафедре

По настоянию папы Вигилия особый наместник назначен был для Италии, как и для Африки, и это обстоятельство выражено в прагматической санкции императора, «ради ходатайства Вигилия достопочтенного епископа древнего Рима». Законы готов сменились опять старыми римскими, собранными в знаменитом кодексе Иустиниана и военная власть отделилась от гражданской. Префекту Италии подчинены были судии различных областей, избираемые каждым городом, а войско или городовые дружины имели своих особых вождей и трибунов, под главным начальством одного префекта, который носил титул патриция или экзарха; но по ошибке, непростительной светлому взгляду Иустиниана, не древний Рим, где кипела жизнь всей Италии, гражданская и еще более духовная, а новая Равенна, по долгому в ней пребыванию последних императоров и королей готских, назначена была для жительства экзарху. Это разделило Италию на два центра, светский и духовный, коих представителями сделались экзарх и папа, как старейший из епископов, хотя его митрополии подчинялись тогда только области южной Италии, подобно как все северные имели главною митрополией Милан, и сама Равенна стояла во главе экзархата.

Весьма естественно, что, по причине последнего переворота Италии, всего более выигрывало духовенство, которое возбуждало везде движение народное для свержения ига арианского; первым же двигателем был сам папа. Епископы римские, по ненависти своей к арианству, умели на время связать судьбы Италии с участью империи и чрез то приобрели себе характер политический в новом порядке вещей. Духовная аристократия поднялась над всеми распадавшимися сословиями и необходимо должно было уступить духовенству много действительного влияния на управление городов. Епископ, как защитник и отец города (pater et defensor civitatis), избирал, вместе с старшинами, главных чиновников; кроме нравственного влияния духовного сана, ему еще предоставлялось право надзора за их управлением, и он даже мог требовать от них ежегодного отчета в городских доходах.

От выбора епископов зависело назначение главных правителей областных (judices) и он мог жаловаться на них императору, а в некоторых важных случаях заступать даже их место. С таким духовным и гражданским полномочием, понятно становится высокое политическое значение духовенства западного в Италии, в Риме особенно, где глава его умел соединить дела своего духовного престола с делом народным, и где в его руках сосредоточивалось все управление обширными патримониями, т.е. поместьями римской церкви; далеко мог пойти тот, кто деятельною рукою взялся бы за такое полномочие, и это совершилось, когда мирское начало там преобладать над духовным.

С неудовольствием смотрели римляне на легкое обхождение греков с их епископом, которого привыкли уважать, уже не только как духовную главу, но и как представителя своей народности. Произвольное низложение папы Сильверия полководцем Велисарием, по воле императрицы Феодоры; тяжкое гонение и сильный позор, которые претерпел в Царьграде, избранный на его место Вигилий, (хотя и достойный своей участи за происки о кафедре и двуличное поведение в церковном вопросе); наконец новое избрание преемника его Пелагия, совершившееся без всякого участия клира и народа римского, одною волею Иустиниана, возбудили волнение в древней столице. Опытный вождь греческий, патриций Наркисс, едва мог успокоить смятение, но и против него самого возгорелась общая ненависть за его насильственное управление, сочувствие римлян к грекам скоро исчезло, как только миновалась опасность от готов и ариан. Различные клеветы посыпались, со стороны римлян, на славного полководца ко двору византийскому: посланные их решительно объявили преемнику Иустиниана, императору Иустину II, и супруге его Софии, столь же могущественной как была некогда Феодора, что они лучше готовы покориться опять игу варварскому, нежели повиноваться евнуху Наркиссу; знаменитый полководец был сменен и слабый экзарх Лонгин назначен на его место. Раздраженный полководец, призвал тогда в Италию новых, более страшных варваров, нежели каковы были самые готы.

Албоин, вождь лангобардов, вторгся с своими полчищами, предавая огню и мечу все, что не покорялось немедленно его владычеству; в короткое время завоевана была вся северная Италия. Однако, Павия удержала его три года под своими крепкими стенами, и в это время слабый экзарх не подал ей ни малейшей помощи, он затворился в Равенне, Рим спасся также только своими стенами. Обе сии твердыни не устояли бы перед оружием варваров, если бы изменническая рука не сразила Албоина; полчища его, утратив единство, разделились между тридцатью, независимыми друг от друга, вождями; но они проникли на юг Италии, отрезав Рим от Равенны своими владениями, и основали там два сильные княжества, Сполето и Беневент; не раз подступали и к степам Рима. Экзарх заключил с ними перемирие, а восточные императоры, Иустин и его преемники, Тиверии и Маврикий, более заняты были войнами с персами и аварами, нежели Италией, не смотря на частые просьбы римлян о помощи. Они посылали им только хлеба из Египта, вместо оружия, и старались оградить их могуществом франков от насилия лангобардов.

Иго сих пришельцев, как бы накликанных римлянами, было для них столь же ненавистно, как и готское, по ереси варваров, потому что и они были ариане и сверх того менее образованы, нежели подданные Феодорика; но уже не восставало более для спасения Италии другого великого Иустиниана и славных его вождей. Охлаждение между Римом и Царьградом и его представительницею Равенною, все более обнаруживалось. Епископы римские начали опять избираться без участия императора, и когда, во время осады лангобардской, умер Венедикт, преемник его Пелагий II провозглашен был самовольно народом. Положение Италии было самое бедственное по опустошениям лангобардов; законы их всюду сменяли римские, где только утверждалось их владычество, имя римское имело еще значение только в тесных пределах экзархата и области древней столицы. В такую страшную эпоху является гениальное лице, спасительное для всей Италии, святой и великий папа Григорий (587 год).

Если восседал когда-либо, на кафедре верховных апостолов, пастырь, проникнутый всем долгом и достоинством своего высокого сана, то это конечно был сей Григорий, святой по жизни, великий по деяниям, как его признали современники и потомство. римлянин именитого рода, он принадлежал по характеру к древним временам всемирной столицы, но только с просвещением христианина, и в светской должности претора ознакомился с житейскими нуждами своей родины. Потом, вступив в духовное звание, как архидиакон апостольской кафедры, он глубоко изучил все её духовные нужды и, будучи послан в Царьград в качестве апокрисиария, то есть ответчика или поверенного в делах римского престола, познал и всю внешнюю политику его сношений с двором византийским. Избегая молвы житейской Григорий удалился в созданную им обитель, близь развалин холма Палатинского, и надеялся там провести остаток дней своих, когда по смерти папы Пелагия, все сословия римские, сенат и клир и народ, силою извели его из обители и провозгласили своим епископом, ибо от него одного ожидали спасения бедствующему городу. Григорий отрекался, ссылаясь на древнее правило, по которому без воли императора, нельзя было назначать епископа римского, он надеялся на отказ со стороны кесаря и писал к нему убедительное письмо, о не признании его выбора, но тщетно было смиренное прошение. Граждане римские перехватили письмо и с своей стороны просили кесаря Маврикия утвердить их единодушное избрание. И так вот законный порядок выбора и утверждения, лучшего из святителей римских, который сам настоятельно требовал, чтобы соблюден был сой порядок и, когда облекся в высокий сан свой, не отлагал подобающего послушания предержащей власти, хотя и с сохранением собственного достоинства. Григорий напомнил Италии, духовными и гражданскими добродетелями, великого Амвросия Медиоланского, который также, с епископской своей кафедры, касался государственных дел Запада, обличал великого Феодосия и, одним своим словом, остановил полчища самозванца Максима, шедшего против законного императора: но Амвросий, равно как и великий Григорий, не домогались не подобающей им власти державной.

Надобно вникнуть исторически в обстоятельства того времени, чтобы распознать характер святителя Григория и всю благонамеренность его действий. Новый экзарх греческий, Роман, более предприимчивый нежели его предместники, хотел воспользоваться внутренними несогласиями лангобардов, чтобы занять опять земли, захваченные ими между Равенною и Римом, и выступил в поле, взяв с собою все ополчение древней столицы, но Агилульф, новый воинственный король лангобардов, устремился по следам его и подступил неожиданно к беззащитному Риму. Ему оставался единственною защитою великий Григорий, при общем унынии и бездействии всех властей воинских и гражданских, и он принял на себя охранение столицы, ободрял народ, раздавал приказания людям ратным; между тем взошел и в переговоры с лангобардами, но встретил более препятствий миру в экзархе, нежели в короле. Роман желал продолжения войны и оскорбился решимостью епископа действовать мимо его; однако, вопреки ему, было заключено необходимое перемирие, и Агилульф отступил от столицы, спасенной на сей раз заботливостью своего епископа.

Не надеясь на прочность мирных условий, основанных на деньгах, святитель Григорий старался действовать на арианского короля, чрез его православную супругу Теодолинду, чтобы и его обратить к церкви. Мало ожидая помощи от экзарха, продолжал он сам вести переговоры с королем, от имени республики, то есть, по тогдашнему образу понятий, от области римской и даже империи Восточной, потому что это было общественное дело всего христианства. Но раздраженный экзарх представил императору, в ином свете, благонамеренные действия Григория и подверг его выговору царскому. кесарь, в письме своем, насмехаясь над Григорием, который будто бы дал обмануть себя лангобардам, позволил себе назвать его безумным (fatuus), и святитель, оскорбленный в своем достоинстве, за столь жестокое и не правильное о нём суждение отвечал Маврикию «пока словам моим не хотят дать никакой веры, силы врагов наших растут неимоверно: но я скажу моему высокому повелителю: пусть он будет обо мне самого дурного мнения, только бы в деле, касающемся спасения Италии, не на всякие речи склонял свой высокий слух, и верил бы больше делам, нежели словам. Скажу коротко: хотя и не достойный грешник, а, впрочем, полагаюсь на милосердие грядущего Господа Иисуса более, нежели на твой суд».⁶

Не останавливаемый несправедливыми упреками, Григорий продолжал бодрствовать о спасении не одного Рима, но и всей Италии, предостерегая окрестные города о угрожавших нападениях со стороны лангобардов, и выкупая уводимых ими пленных. Он действовал на двор византийский, чрез посредство императрицы Констанции, супруги Маврикия, а на варваров чрез королеву лангобардскую Теодолинду, и рассылал пастырские послания свои ко всем епископам Италии; папа старался возбудить епископа Равенны быть посредником между ним и экзархом, чтобы склонить его к необходимому миру, но встретил сильное противодействие, так что принужден был даже угрожать отлучением церковным. Преемник экзарха Романа, более миролюбивый, разделял мнение святителя и общими их усилиями был наконец заключен мир между империю и лангобардами. Король требовал, чтобы и папа Григорий подписал договор, потому что на него надеялся более, чем на экзарха; но здесь святитель показал на опыте подобающее смирение и решительно уклонился от подписи, ссылаясь на то, что он только проситель и посредник. Однако, не смотря на такое отречение, личность Григория была значительнее власти экзарха, которого влияние более и более сокращалось в пределах вверенной ему области авторитет же римского епископа возрастал не в одной его столице, где уже привыкли смотреть на него как на властителя, но и за пределами Рима, и во всей Италии.

Арианская ересь лангобардов невольно устремляла к Риму взоры всех верных: Архиепископ Миланский, коего кафедра почиталась второю в Италии после римской, будучи принужден удалиться в Геную, искал защиты от папы против насилий варварских. Архиепископ Равенны, третьего престола Италии, находясь под непосредственным влиянием экзархов, уступал также величию святителей римских. Папы имели возможность наблюдать за действиями местных правителей различных городов, чрез посредство кураторов богатых поместий своего престола, рассеянных по всей Италии и Сицилии, и гласно вступались в гражданские беспорядки, на которые равнодушно смотрели из Равенны и Царьграда. Управление сих поместий было сосредоточено в нескольких особых округах, а потому их кураторы или дефенсоры жили в областных городах и большею частью избирались из иподиаконов и нотариев римской церкви. Имея прямое отношение к своему епископу, они давали ему большое влияние во всех областях южной Италии, папы поручали им иногда надзор над местными епископами, как бы в качестве своих викариев, хотя обычай сей не был основан ни на каком церковном правиле. Однако, он мало-по-малу укоренялся, и это было первое подчинение, еще в пределах римской собственно церкви, духовного авторитета видам правительственным, не смотря на сан подчиняемых. Римская Церковь начинала уже чувствовать под собою другое основание кроме духовного.

Григорий, более всех своих предшественников, старался дать правильность управлению церковных имуществ и устроил для сего в Риме особую коллегию из семи членов духовного звания. Он действовал как умный домоправитель, заботившийся не о власти, но о порядке, и если его дефенсоры были некоторым образом посредниками между ним и народом, то это лишь по трудным обстоятельствам времени, когда, под страхом непрестанных набегов варварских, каждый искал помощи там, где только мог ее обрести; общее же уважение к лицу Григория служило лучшим покровительством. Одно любопытное его послание к Петру,⁷ управителю патримоний в Сицилии, может служить образцом того внимания, с каким входил он во все подробности управления, и отеческих его забот о поселенцах, принадлежавших римскому престолу. Облегчение разных денежных повинностей составляет предмет послания. Так как Сицилия снабжала хлебом Рим, то Григорий предписывает, чтобы закупщики, не смотря на обилие хлеба, соображались с торговыми ценами, чтобы самая мера не превышала установленной в римских житницах, и не было бы ни малейшего лихоимства со стороны поверенных иподиаконов.

Везде виден благодетельный владелец богатых имений, издавна пожертвованных на содержание римской церкви, но не державный правитель области римской, а между тем благодетельное влияние его распространялось и на гражданских правителей южной части Италии на основании политических прав, дарованных епископам законами Иустиниана (Novella 122). Хотя надзор сей был более нравственного свойства, нежели правительственного, но он мог вести далеко, будучи поддерживаем общим сочувствием к благим действиям римского престола, особенно в лице Григория. Не обинуясь писал он о злоупотреблениях местных правителей, Сицилии и Сардинии, прямо к императрице, ему благоприятствовавшей, дабы, как он выражался, не пала на него ответственность за их беспорядки, в случае его молчания: так высоко разумел он духовное свое значение. Экзарху Африки и Проконсулу Италии в Неаполе, писал от себя обличительные письма Григорий, за их беззаконные поступки, но и ободрял похвальными письмами другого экзарха Африки, Геннадия, и военачальника Истрии, снабжая их пастырскими советами, которыми все дорожили, по глубокому уважению к святителю. Редкие из чиновников, гражданских и воинских, отправлялись к месту своего назначения без его рекомендательных писем; особенно он любил снабжать ими просителей, о коих отечески заботился. Папа старался внушить нравственное свое влияние и подчиненным ему епископам, дабы они были защитниками своей паствы: потому и сам строго наблюдал за их выбором,⁸ «ибо мы живем в такое время, говорил он, когда епископ должен заботиться не только о спасении душ, но и о внешнем охранении своей паствы».

Внутренняя деятельность великого Григория не стесняла внешней, в его сношениях церковных и дипломатических с иными государствами, потому что, отвергая сам титул Вселенского, как не подобающее епископу, ревностно заботился, однако, о целой Вселенной, по примеру апостола Павла. Он старался поддержать прежние отношения римского престола к королям франков, о чем свидетельствуют многочисленные его послания к ним и к епископам Галлии, которые уже привыкали обращаться к Риму. Короли лангобардов, готов испанских и англосаксов, не были вне его обширного круга действий, и в Англию посылал он своих проповедников возбудить там угасшее христианство. Сношения его с Востоком были дружественны: находясь в переписке со всеми Патриархами, он не нарушил братской любви с Царьградским, Иоанном постником, хотя и обличал его за титул Вселенского, стараясь внушить, что чрез такое возвеличение унизится достоинство всех епископов, и что если один, называющий себя Вселенским, поколеблется в вере, то уже не останется прочного основания для православия. Однако, распространяя авторитет римского престола и утверждая за ним законное первенство на Востоке, Григорий старался избегать всякого излишнего притязания, которое бы могло нарушить господствовавшее в церкви согласие и потому предпочитал называть себя слугою слуг Божиих,⁹ в полном смысле сего слова. Когда Евлогий, Патриарх Александрийский, в письме к нему употребил такое выражение: «как вы приказали», Григорий отвечал: «слово приказали прошу впредь устранить от моего слуха, ибо я знаю, кто вы, и кто я по сану вы мне брат, а по образу жизни отец; и так я не могу указывать вам, а только старался показать вам то, что мне представлялось полезным.¹⁰

Образец умеренности Григория довольно свидетельствует, что при всей своей ревности к правам римского престола, не думал он иметь в ряду своих преемников, одного, также с именем Григория, но с таким честолюбивым направлением, от которого далека была духовная его деятельность. Впрочем, как замечает писатель книги о судьбах Италии: один ли он был строитель, который полагал основание храму, не подозревая, что со временем потомки обратят священное здание на иную потребность. Хотя то, что по праву принадлежало власти экзарха, переходило по его беспечности к римскому престолу, однако, сия новая власть, стечением обстоятельств, образовалась, можно сказать, под сенью экзархата, будучи возвышена благою деятельностью гениального человека; пока жив был Григорий видны были только одни добрые её плоды. Не могли обозначиться скоро новые отношения римского престола к империи; не могла и она отказаться от законных прав своих на Рим и Италию, в лице экзархов. Сам Григорий, по своему умеренному духу, избегал всяких столкновений с предержащею властью, до такой степени простиралась чувство долга его гражданской подчиненности, основанной на словах Спасителя: «царство мое не от мира сего» (Ин.18:36), что, когда даже жестокий тиран Фока овладел империей, Григорий безусловно ему покорился, потому что не почитал себя в праве распоряжаться престолами и разрешать чужих подданных от присяги, как на это покусились честолюбивые его преемники, сделавшись сами независимыми государями. Если бы все папы следовали примеру великого Григория, они бы сохранили влияние первенствующей кафедры на дела церковные и не произвели бы столь печального разрыва в Кафолической церкви.

Деятельность Св. Григория определила направление Италии более, нежели на одно столетие. По счастью для Рима остановился в тоже время и завоевательный дух лангобардов, который был столь опасен во дни великого святителя. Внутренние раздоры, частые смены и убийства королей, сделали на время безопасными от их набегов древнюю столицу и экзархат, потому и отношения с Царьградом могли быть свободнее. Но и Восточная империя, управляемая во все течение VII века потомками Ираклия, не представляла утешительного явления, от внутренних своих беспорядков, и должна была непрестанно отражать с юга возраставшую силу Халифата Арабского, а с севера вторжения варварских народов. Однако, римские епископы, во все сие время, направленные примером великого Григория, были в совершенной зависимости от императоров, хотя случались иногда разногласия в догматах церковных, и из Царьграда получали они утверждение свое на кафедру.

Образец веры, изданный императором Констанцием внуком Ираклия, благоприятный для монофелитов, возбудил церковное волнение в Африке и Италии. Святой Максим исповедник, родом из греков, и святой папа Мартин, только что возведенный на кафедру,¹¹ были ревностными обличителями сего неправильного изложения веры и оба за то пострадали. Местный Собор был созван папою в Риме в 643 году, и ересь осуждена всеми епископами Италии. Напрасно экзарх Олимпий старался остановить действия Латеранского приговора; он должен был уступить общему мнению и даже сблизиться с папою, вопреки данных ему повелений из Царьграда. Новый экзарх Феодор послан был с полномочием в Рим. Папа ожидал в церкви сановника римского, который боялся народа и только ночью схватил во святыне храма святителя. Св. Мартин был отвезен в Константинополь и оттоле сослан в Тавриду, где и скончался. Преемники святого Мартина не действовали с такою ревностью против монофелитов и старались быть в хороших сношениях с Царьградом, где заявляли грамотами о своем избрании.¹²

Действия императора Констанция охладили к нему сердце народа римского. Посетив древнюю столицу, с намерением в ней остаться, он только расхитил её сокровища. Папа Виталиан встретил его со всеми почестями, за несколько миль от города, и из всех храмов выходили к нему со свечами и фимиамом; но после краткого пребывания кесарева осталась только одна печальная память его корыстолюбия; скорая кончина застигла Констанция в Сицилии. Однако, равенский архиепископ Мавр, воспользовался присутствием императорским, чтобы на время отложиться от власти престола римского, которому невольно подчинились его предместники.¹³ Папа и архиепископ предали друг друга церковному отлучению; Виталиан обратился с жалобою к императору, Мавр последовал его примеру и, поддерживаемый экзархом, достиг желанной цели. Грамотою из Сиракуз Констанций не только признал прежние преимущества равенской церкви, но и, в самых ясных выражениях, подтвердил её самостоятельность, то есть полную независимость от римского престола, с правом её архиепископам, принимать утверждение в своем звании прямо от императора. Не показывает ли это, на каких началах политических основана притязательность римская? Ибо и самый титул Вселенского, против которого столько вооружался великий Григорий, был испрошен, тотчас после его кончины, преемником его папою Вонифатием, у тирана Фоки,¹⁴ искавшего благорасположения римлян. Вскоре, однако, после архиепископа Мавра, Равенна подчинилась опять Риму.

При сыне Констанция, императоре Константине Погонате, шестой вселенский Собор соединил опять православием Запад и Восток. По вызову кесаря явились в Царьград послы папы Агафона, который смиренно извинялся, что по трудности обстоятельств, нельзя найти людей, просвещенных на Западе. Константин, во изъявление благосклонности свой римскому престолу, дозволил, чтобы впредь епископы его рукополагались без всякого замедления и без взноса положенных за то денег;¹⁵ но сын Константина, Иустиниан II, уничтожил сию привилегию. Снова возникли разногласия между старым и новым Римом, когда папа Сергий не захотел подписать правила дополнительные собора Трульского, созванного при Иустиниане, потому что осуждались ими некоторые обычаи римские, как-то безбрачие духовенства и пост в субботу. Император, чтобы победить упорство римского епископа, послал захватить двух его главных советников, хотел в последствии сделать тоже и с самим Сергием, но внезапно вооружились за папу Рим и Равенна, и дружины Пятиградия подступили к стенам древней столицы. Смутился присланный от императора сановник и принужден был искать спасения в палатах епископских; ночью был он выслан с бесчестием из города; скорое падение Иустиниана оставило безнаказанным сей дерзкий поступок.

Папа Иоанн VII, избранный на место Сергия, должен был в свою очередь защищать другого экзарха Феофила, от ярости народной и милиции римской, то есть городового ополчения, которое уже становилось сильным по всей Италии и делало ее почти независимою от империи, упрочивая в Риме власть его епископов. Это, может быть, служило поводом к тому, что для сокращения их могущества императоры и экзархи старались поставлять на кафедру, не природных римлян, а греков и даже сириян. Таковы были преемники Сергия, два Иоанна, Сизиний и Константин. Сей последний, по возвращении императора Иустиниана из заточения, был им приглашен к Царьград и принят там с чрезвычайною почестью. Не известна цель его путешествия, но вероятно она отчасти относилась к признанию канонов Трульских, которые были посылаемы на рассмотрение его предместника Иоанна VII и отосланы им обратно, без всякого разбирательства с безмолвным согласием. Быть может Иустиниан, ласковым приемом епископа, хотел приобрести сердца римлян, однако, показал им и пример строгости, потому что патриций Иоанн, встретивший папу на пути его в Царьград, казнил в Риме, по воле императора, несколько лиц светских и духовных.

Константин, последний из епископов римских, посетил Константинополь, ибо после его кончины возбудилось несогласие между обеими столицами, по причине иконоборства императоров новой Исаврийской династии; во главе римского клира стал природный римлянин Григорий II, а сила лангобардов вновь поднялась, в лице их доблестного короля Луитпранда, ревностного к церкви, потому что со временем великого Григория мало-по-малу обратились к православию завоеватели Италии. Луитпрапд был искренний почитатель епископа римского, который, однако, не вполне доверял могущественному союзнику, по своей проницательности политической. Направление ума сего Григория было более светское, нежели духовное, и он положил прочную основу земному величию Рима, сделавшись двигателем всех существенных вопросов Италии. Взор его простирался и за пределы лангобардской области; подобно великому Григорию, который посылал проповедников в Англию, и он воспользовался проповедью монаха Саксонского Вонифатия в Германии, чтобы утвердить там первую епископскую кафедру, под влиянием римской, и чрез то взошел в ближайшее сношение с возникавшим тогда именитым родом Каровингов, Меров палатных упадавшей династии королей франкских.

Довольно странно, что первым действием Григория II, при вступлении на свою духовную кафедру, было восстановление стен римских, хотя и посреди глубокого мира с лангобардами, но предусмотрительный папа ожидал более опасности от греков, нежели от итальянских соседей. Действительно с Востока возникла буря. Император Лев Исавр, после десяти лет мудрого воинственного правления, отразивший от своей столицы несметные полчища арабов, вздумал воевать против святых икон, которых чествование находил не приличным по странному взгляду на сей древний обычай церковный. Внутренний мир империи нарушен был указом царским против святых икон, хотя на первый раз он был написан в довольно скромных выражениях. Святой Герман, девяностолетий патриарх Царьграда, старался убедить безрассудного Льва и кротким словом смягчил первые его действия. Святой Иоанн Дамаскин поднял в Палестине красноречивый голос свой в защиту святых икон, когда начали приводить в исполнение указ царский. Горячо вступился за них из Рима папа Григорий и, с большею безопасностью, нежели святители Восточные, взошел в письменное словопрение с императором. Если верить летописям византийским,¹⁶ дело завязалось до такой степени, что Григорий выступил из пределов своей власти, и остановил внезапно сбор податей по всей Италии. Император хотел действовать против папы, чрез посредство экзарха, но как только граждане возымели подозрение о угрожавшей опасности, они обратили ярость свою на недоброжелателей папы, умертвили некоторых, изгнали других. Новый экзарх Павел, собрав несколько войска, выступил из Равенны против Рима, но тут внезапно явились неожиданные союзники, южные лангобарды, и экзарх удалился. В первый раз еще римляне действовали, в союзе лангобардов, против империи, так изменились обстоятельства.

Мятеж народный вспыхнул и в Царьграде, когда начали снимать чудотворные иконы с их заветных мест, но тут не участвовало духовенство; оно только страдало и являло из себя исповедников и мучеников, именами коих исполнены летописи церковные того времени, но не вооружалось как на Западе. Старец патриарх Герман, еще более Григория ревностный, ибо пострадал за слово истины своим лицом, лишен был патриаршего престола за то, что не хотел согласиться с мнением кесаря. Дух Запада и Востока ясно отразились в этой борьбе за святые иконы. Анастасий, жизнеописатель пап, говорит о Григории,¹⁷ что он, тотчас после насильственных мер императора, восстал на него как на врага, обличал его в ереси и предостерегал, окружными посланиями, всех христиан от подобного нечестия. Историк же греческий Феофан пишет в своей хронике, под годом 721, что папа Григорий совершенно отрешил все западные области от подчинения власти императора. Это уже дышит господственным духом Григория VII Гильдебрандта, а не смирением святого и великого папы Григория, который был покорен даже тирану Фоке. Ополчения городские давали епископу римскому возможность действовать таким образом; но согласно ли это было с духом евангельским и саном старейшего епископа, преемника апостолов?

Вдруг по всем городам, единодушным восстанием народа, все местные правители, гражданские и воинские, поставленные от императора, были низложены и новые избраны на их место. Бессильный экзарх Павел трепетал в Равенне; Дукс Неаполя, куда еще не проникло движение римское, ибо южная часть Италии оставалась верною императору, поднялся с войском против римлян, но был ими разбит и умерщвлен. Вслед за тем они изгнали из столицы собственного Дукса Петра, враждебного папе. В то же время умер и экзарх, так что в целой римской Италии не оставалось более представителей Восточной империи. Италия возмечтала иметь даже собственного императора, которым мог бы сделаться и доблестный король лангобардов; но такой возможности испугался Григорий, ибо дальний властитель был ему менее опасен, нежели близкий. Он старался остановить движение народное, им самим возбужденное против законной власти, которое зашло уже слишком далеко, и начал действовать миролюбивее, в надежде на обращение кесаря, как пишет Анастасий, не обнаруживающий тайную причину внезапного изменения политики папской. Действительно Луитпранд становился страшен Риму, при всей своей преданности вере кафолической и её старейшему пастырю. Он не терял времени и, пользуясь смутными обстоятельствами, овладел городом Нарни, между Римом и Равенной, быстро двинулся к столице экзархов, изгнал из неё греческий гарнизон и покорил все города Пентаполии, один только Рим оставался неприкосновенным. Ужаснулся Григории, видя, что против него самого обратились его козни.

Он решился возобновить переписку с императором, по послания его не были исполнены духом кротости его великого предместника, ни современного ему исповедника патриарха Германа. «Пусть буду я Ионой, говорил святитель Цареградский, бросьте меня в море, но без Вселенского Собора не могу допустить никакого нововведения в вере». Григорий же писал к кесарю¹⁸ «что западные народы не преминут воспользоваться случаем, чтобы отмстить ему за оскорбление личности епископа римского, хотя самому папе стоит только сделать несколько стадий, дабы уйти в Кампанию от всякого насилия царского». Положение Германа было опаснее. «Мы хотели, продолжал папа, по силе власти, полученной нами от верховного апостола, подвергнуть тебя нашему суду, но так как ты уже сам себя обрек на проклятие, то пусть оно и останется при тебе и твоих советниках». Раздраженный Лев не в силах был ничего предпринять против папы, который имел на своей стороне ближайших союзников лангобардов. Однако, Григорий, чувствуя, что он поставлен между двух огней, искал себе помощи против могущества Луитпранда и, как бы в качестве верноподданного, которому поручено было наблюдать за целостью области римской, вступился за отнятые города экзархата.¹⁹ Тайно возбудил он письмом своим Дожа венецианского, действовать в тылу против Луитпранда и помочь опять экзарху овладеть Равенной; однако, греческие войска не участвовали в походе с венецианцами, которых нечаянное нападение увенчалось полным успехом. Не видно, чтобы новый экзарх Евтихий водворился опять в Равенне; разгадав характер политический папы Григория, он видел в нем опасного соперника и предпочел союз с королем лангобардов. Вместе подступили они к Риму, что было бы весьма странно, если бы действия Григория были искренни, когда он именем экзарха возбуждал венецианцев. Это обнаруживает дух политики римской, где светское начало преобладало над духовным. Григорий, видя неизбежную опасность, предпочел также, подобно экзарху, иметь дело с королем, и неожиданно явился в стан лангобардов. Красноречие его и святость сана подействовали на сердце Луитпрапда; он упал к ногам Григория, а экзарху осталось только принять мир, на тех условиях, какие благоволят ему даровать король и папа.

Вскоре скончался второй Григорий, но его место заступил третий и продолжал действовать по тому же направлению, какое ему было указано опытным предместником. Он также начал с увещательного послания в Царьград, которое не было там принято. Тогда Григорий созвал в Риме собор против кесаря, в 732 году, на который явились все итальянские епископы, с архиепископом Равенны и патриархом Аквилейским. Без имени отлучены были от церкви все гонители святых икон, и таким образом совершенно нарушена не только политическая по и духовная связь с Восточной империей. Император вооружил флот, чтобы смирить строптивого епископа, но буря сокрушила суда царские, и Лев мог только отмстить Риму, отобрав у папы все богатые патримонии его престола, в Калабрии и Сицилии, и отделив южную Италию от церковной зависимости патриархии римской. Преемники Льва, сын его Константин Копроним и внук Лев IV, были в столь же неприязненных отношениях к Риму.

До сих пор мы видели первосвященников римских, выходящими из своего духовного характера, только для защиты православия или областей империи от набегов варварских; отселе же действия их принимают направление чисто политическое, и это неблагоприятное изменение обнаруживается со времен Григория III, который отделился сперва церковно от общения с империей Восточною, а потом искал отделиться от неё и политически, ибо в каждом действии важен первый шаг. Писатель книги Судьбы Италии, так верно изобразил этот решительный переворот в патриархии римской, что мне остается здесь только повторить слова его. «Заслуги римских епископов, говорит он, национальному делу Италии неоспоримы, начиная с её первого завоевания иноземцами. Это возвысило их авторитет внутри страны, приобрело им общую доверенность и дало их власти политический характер и народное значение. Но следовало ли отсюда, что этот характер и это значение должны были остаться при них навсегда? Столь же мало, как и то, что причины, которые произвели такое странное явление, должны были и на будущее время оставаться главными пружинами в истории самого края. Мы видели, что они исчезали одна за другой, с обращением лангобардов к православию и с падением власти иконоборных кесарей в Италии. Вместе с тем и римский престол должен был бы, мало-по-малу, возвратиться к своему первоначальному значению, которое не давало ему другого полномочия кроме духовного, и то в известной степени; ибо вся его политическая деятельность имела характер временной миссии, взятой им на себя только по недостатку другого постоянного посредника в случайных обстоятельствах Италии. Но римские епископы так долго пребывали в сей политической деятельности, и так были ею заняты, что для них начинало теряться различие её с прежнею чисто-духовною деятельностью римского престола. Оказалась в них притом и общая слабость, свойственная человеческой природе: они хотели не столько сохранить за собою обязанность, принятую на время, сколько удержать власть, которою располагали. Люди, взойдя однажды в характер власти, как бы ни было случайно её приобретение, не легко с нею расстаются. Римский престол начинал уже отделять свои собственные интересы от общих; точнее сказать, первые выросли для него до понятия общественных. Цель, к которой стремился римский престол, может быть и не была еще им сознаваема прямо; но одна и та же мысль лежала в основании всех действий его епископов, и тогда, когда старались они вредить успехам лангобардов, как будто бы это еще были прежние ариане, и тогда, как разорвав связь с Восточною империей, прикрывались, однако, её именем, чтобы соблюсти свое собственное влияние на дела Италии».

Конечно сам собою римский престол не мог бы выдержать борьбы с лангобардами. Он даже не имел никакого права на то, чтобы от себя вести войну с народом единоверным и не располагал необходимыми для того средствами. Прежде, нежели бы успел он образовать выгодный для себя союз, и заменить чужими силами недостаток собственных, лангобарды могли бы наводнить всю римскую Италию. Луитпранд стоял уже однажды под стенами Рима, хотя, по добровольному смирению, и взошел туда только в качестве поклонника. Цель его овладеть всею Италией обнаруживалась ясно, однако, нельзя было подымать против него народы, как бы против еретика, и не всегда можно было надеяться удержать его именем святыни римской. Нужны были другие более сильные преграды, нежели одно уважение к авторитету римского епископа, и надобно было искать их сперва не за пределами Италии, в помощи франков, но в составных частях самого лангобардского государства.

Главная препона к возвышению центральной власти королей всегда находилась в стремлении герцогов отдельных областей к самостоятельности. Политический ум Григория III постиг, что с этой стороны следует искать опоры для независимости римской против возрастающего преобладания королевства, хотя средства не совсем были чисты к достижению сей цели, вовсе уже не духовной. Весь север покорен был безусловно могущественному Луитпранду; два только герцогства на юге, Сполетское и Беневентское, огражденные со всех сторон землями римлян, считались еще независимыми и были ближайшими союзниками римских епископов против экзархов и самих императоров; в свою очередь и папа хотел защитить их от природного Государя, хотевшего их покорить. В Беневенте король успел уже поставить своего племянника, на место малолетнего герцога, но в Сполеге держался еще независимо Тразимунд, который низложил с престола и силою постриг в монахи своего родителя. С таким нарушителем самых священных обязанностей решился, однако, вступить в союз папа; он воспользовался тем временем, когда Луитпранд бился, вместе с вождем франков Карлом Мартелем, против общих врагов христианства, сарацинов испанских, чтобы соединенными силами дружины римской и сполетской ударить на войско королевское в Италии. Жизнеописатель пап, Анастасий, не упоминая прямо о начале сего предприятия, душою коего был Тразимунд, говорит, однако, о последствиях, как будто желая утаить участие Григория в делах герцога. Папа вынужден был укрыть в стенах Рима человека, возмутившегося сперва против власти отеческой, а потом королевской, и все гражданские власти Рима поклялись не выдавать его, даже в случае осады их города.²⁰ Анастасий приписывает это решение папе и Дуксу Стефану, им же вероятно поставленному для управления области римской. После напрасной осады отступил король, но он обратил гнев свой на другие города римской области и овладел четырьмя из них. Герцоги Беневента и Сполета, вместе с римским ополчением, двинулись против Луитпранда, и вся южная Италия временно от него отпала.

Тогда король, видя, что корень зла для него в Риме, без которого не могли бы держаться герцоги, отложил на время чувство уважения к церкви, всегда его одушевлявшее, и решился действовать прямо против римского престола; ибо необходимо было победить того, кто был двигателем ополчения. Король начал забирать, где только мог, все богатые поместья римской церкви, рассеянные по Италии. Начав с области Равенской, он и в окрестностях Рима все предавал огню и мечу; страдали беззащитные жители, но с ними и самая столица, для которой её патримонии служили главным источником продовольствия; южные были отобраны императором, северные разоряемы королем; положение Рима было самое крайнее, и ничем более нельзя было уязвить сердце его епископа; ибо тут уже страдало чувство собственника, у которого под глазами горели его поместья и разрушалось все хозяйство, доставлявшее богатые доходы. Дело из политического обращалось в личное, а помощи ожидать было не откуда. Горькое чувство оскорбленного человека отразилось в словах и посланиях папы, и Григорий, можно сказать, первый внес страсть раздраженной личности в борьбу римской Италии с королями лангобардов.

Где же было искать спасения в обстоятельствах столь бедственных, навлеченных по собственной вине? С Восточною империей всякое сношение было нарушено; оставалось только обратиться на Запад к возникшему недавно могуществу Меров Палатных, которые управляли Францией за слабостью ничтожных её королей. К славному победителю сарацинов, Карлу Мартелю, написал два горькие свои послания Григорий, убеждая его прийти на помощь римскому престолу.²¹ То обращался он к совести вождя: не будет ли ему грешно, если замедлит помощью при виде бедствии римской церкви, которые оплакивал Григорий день и ночь? То подстрекал его самолюбие, приводя похвальбу лангобардских королей. «Пусть придет Карл, которого вы к себе зовете, и попытается защитить вас своими войсками; увидим много ли их уйдет от наших рук?» Предупреждая всякое сомнение в душе Карла, папа ссылался на свой авторитет духовный и на истинность своего характера, называя ложными все внушения своих врагов. Тем же домогался он прикрыть своих союзников, уверяя, что терпят гонение от короля, за то лишь, что находятся в союзе с римским епископом и отказались разорять его патримонии, хотя и были всегда в повиновении у своего государя. Вместо всякого доказательства, Григорий утверждает только, что за него ручается сама истина (satisfaciat tibi veritas, fili). Анастасий же, в описании жизни папы Захарии, преемника Григориева, ясно говорит: что он застал всю Италию и особенно римскую область в смятении, по той причине, что герцог Сполета нашел себе убежище в Риме.²² Действия сего Тразимунда, враждебного своему отцу, и бывшего душою заговора всей Италии против короля, мы уже видели, где же тут истина, которую свидетельствует своим авторитетом папа Григорий? Так далеко завлекла его ненависть против Луитпранда и желание сохранить свои патримонии, и так искажался, мало-по-малу, этот высокий и чистый характер, который дан был римскому престолу основателем его политического значения в Италии, великим Григорием. Обвиняя других в клевете, третий Григории позволил ее себе и выдавал за слово истины. В заключение он заклинал Карла Мартеля, именем Бога живого и истинного, не жертвовать дружбе короля лангобардов, любовью верховного из апостолов и без всякого замедления спешить на помощь и утешение его церкви.

Григорий послал еще в дар повелителю франков ключи, называемые им апостольскими, как символ, которым освящалось право владеющего ими на сам престол, а в этом праве имели нужду палатные Меры, Франции. Из летописей видно, что с этим соединялось и предложение постоянного союза между франками и престолом римским. Григорий, именем всей римской Италии, отрекался от подчинения Восточному императору и предлагал Карлу Мартелю титул римского консула,²³ с согласия сановников римских, и все сие подкреплено было богатыми дарами. Мысль о том, что римский епископский престол может заменить собою власть светскую, от которой отрешалась Италия, еще не приходила ясно к сознанию даже самого епископа; нужна была чрезвычайная сила обстоятельств, чтобы утвердилось понятие о возможности соединения духовного авторитета с высшею светскою властью; факт в этом случае предупредил самую мысль. Григорий III действовал только в качестве человека, принимающего близко к сердцу собственность римской церкви; он искал ей сильного покровителя, который бы вооружённой рукою мог спасти её неприкосновенность. Кто бы ни защитил ее, тот уже делался в глазах её патрицием или экзархом, ибо в такой форме привыкли римляне представлять свои отношения к политической власти. Важен был первый шаг, сделанный Григорием. Хотя послания его и не произвели на первый раз желанного действия, но в них заключалось начало переворота, который должен был отозваться чрез всю будущую историю Италии. С той поры римский престол принимал на себя новую ответственность: как прежде, служа верным посредником возникавшей Италии из-под ига варваров, он на несколько веков связал судьбу ее с судьбой Восточной империи; так и теперь, под тем же предлогом вражда к чужеземцам, действительно же ради собственной власти и вопреки священному долгу верности своим Государям, затягивал он узел нового союза с Западом.

Просьбы и дары его были напрасны; повелитель Франции хотел дожить немногие годы в мире с бывшим своим союзником. Неизвестно еще чем бы разрешилась борьба епископа римского с королем, если бы не скончался сам Григорий, посреди возбужденных им смятений, и место его не заступил более уклончивый и миролюбивый Захария. Оставив все притязания своего предшественника, он думал только спасти уцелевшее, и немедленно вступил в переговоры с королем, который не нуждался в мире. Папа решился пожертвовать своими союзниками, поставив им в вину то, что не старались они отстоять города, отнятые у римской области, как только отступились римляне, оба герцога пали и земли их были завоеваны королем. Тразимунд, невольно постригший отца, был сам пострижен в монахи. Захария, видя, однако, что король не спешит возвратить завоеванных городов, сам выехал к нему на свидание, окруженный всем блеском римского клира и принят был с надлежащею почестью в городе Нарни. Признательный король не только удовлетворил всем его требованиям, но, по благодати Святого Духа, как пишет Анастасий, подарил четыре города, отторгнутые им от римской области, со всеми их жителями, уже не империи, а самому святому мужу, который так пламенно просил включить богатый дар сей в число патримоний римской церкви, обстоятельство странное и совершенно новое. Было время, когда епископ римский не смел подписывать мирного договора, сам собою, с врагами империи; тут же целый край, не задолго пред тем принадлежавший римской области, следственно экзархату и империи, принимается прямо на имя епископа, как приношение блаженному Петру от великодушного победителя. Вот, как изменились обстоятельства и самые действия римских епископов, и здесь собственно, в 712 году, первое начало их мирского обладания.²⁴

Не даром папа Захария присутствовал лично при этой сделке. Король послал одного из своих герцогов, ввести его во владение четырех городов, принадлежавших империи. Когда же, на следующий год, Луитпранд хотел обратить свое оружие на остальные части экзархата, где еще таился, в стенах Равенны, неведомый экзарх Евтихий, папа, по просьбе жителей и архиепископа, отправился сам в Павию ходатаем; он умолил лично короля, который не хотел принимать его посланных, отступиться на сей раз от Равенны и возвратить завоеванные им города экзархата – согласие вынужденное, которое на время спасло Равенну, потому только что вскоре скончался сам Луитпранд. Рахис, герцог Фриульский, избранный королем, был исполнен тем же благоговением к церкви римской и лицу самого Захарии; он утвердил на двадцать лет перемирие с римским престолом, который уже действовал самобытно, как бы облеченный государственною властью, представляя собою политический центр всей Италии.

Однако, вскоре после сего договора, мы видим, что Рахис, с большим негодованием выступил против городов экзархата и обложил Перуджию. Без сомнения, причиною его гнева были сношения папы с императором Константином, который и сам, едва не лишившись престола за свое безрассудное иконоборство, искал быть в хороших отношениях с епископом римским, но и папа не чуждался такого союза против могущества лангобардов.²⁵ Кесарь исполнил все требования Захарии: они состояли в причислении двух поместий, принадлежавших империи, к патримониям римского престола, о умножении коих заботились столько папы. Король не мог равнодушно видеть новое сближение Рима с Царьградом; но его благочестие не устояло против духовного авторитета преемника апостольской кафедры: как только явился Захария в стан королевской, во всем величии своего сана, под стенами Перуджии, Рахис снял осаду. Не много спустя, сложил он с себя венец царский и простым странником пришел в Рим, с своим семейством; все его присные постриглись в монашество; Рахис заключился в стенах Бенедиктинской обители Монтекасино, куда явился вслед за ним другой державный искатель безмолвия, сын Карла Мартеля, Карломан, брат Пипина, вождя франков. С людьми такого направления легко мог управиться Захария.

Совершенно других свойств был новый король лангобардский, Айстулф, который причинил много тревог римскому престолу своим воинственным духом; но и его умели покорить епископы римские, если не словом, то оружием, потому что для них восстал уже могущественный покровитель в лице Пипина. Захария приобрел его покровительство себе и своим преемникам, узаконив для него незаконное.²⁶ В 751 году явились послы франкские в Рим, с вопросом к папе, во мнении коего нуждался Пипин, равно как и в его могуществе папа, кому должно принадлежать преимущественное право на венец франков, сильному ли роду Каролингов, давно уже располагавших всею властью в королевстве, или слабому племени Хлодвига, короля только по имени? Вопрос сей, внушенный потребностью освятить действительность обладания, высшею духовною властью, пришел в Рим, когда епископа его одолевал страх лангобардов, ибо Айстулф в это время покорил Равенну и все города экзархата изгнав последнего экзарха Евтихия.²⁷

Папе необходима была вещественная сила и одна нужда подавала руку другой; не удивительно, если вопрос Пипина нашел в Риме самое удовлетворительное решение. Захария, но обинуясь отвечал: что тому, кто располагает всею властью в государстве, прилично носить и титул короля. Он дал совет венчаться на царство, и вождь франков, имея на своей стороне авторитет римского престола, немедленно провозгласил себя королем, неволею постригши в монахи законного властителя из дома Меровингов. Проповедник Германии, обративший ее к христианству и бывший посредником между Каролингами и римским престолом, Вонифатий венчал на царство повелителя франков. Сему новому тесному союзу Рима с Францией принадлежит все ближайшее будущее Европы.

Скорая кончина избавила папу Захарию от состязаний с Айстулфом, который, распространяя свое влияние на всю Италию, хотел покорить и Рим, одиноко стоявший посреди его владений. Как видно, не признавал он, в его епископе, самодержавных прав на область римскую, и не покорялся его духовному влиянию, подобно Луитпранду и Рахису. Едва только избран был Стефан II, на место Захарии, как уже нашествие лангобардское начало подвигаться к столице и один за другим покорялись окрестные города. Стефан не смел подражать примеру своего предшественника и явиться лично в стан короля; он только отправил к нему посольство с дарами, которое принесло обещание мира, но мир не состоялся, нападения продолжались с южной стороны и Айстулф распоряжался властно землями римскими, как бы своею собственностью; новое посольство было отринуто с презрением. Король не мог предвидеть за собою грозы франкской.

Явилось и третье посольство, уже в сопровождении сановника двора византийского, силенциария Иоанна, который прибыл в Рим, чтобы, при содействии его епископа, требовать обратно у лангобардов земель ими завоеванных. От времени до времени империя не почитала излишним напоминать о существенности прав своих на Италию. Айстулф отвечал тем же презрением: он отделил римское посольство от византийского, дабы тем показать, что различает права одного от притязаний другого, и, отослав первое без всякого удовлетворения, отправил с византийскими своего поверенного в Царьград; там надлежало ему вести переговоры о землях экзархата и выхлопотать для короля уступку прав императорских на всю область римскую. Это обстоятельство встревожило еще более папу Стефана; и он отправил, с своей стороны, апокрисиария к императору, позабыв о его иконоборческой ереси, ради коей будто бы отложились предместники его от империи; папа умолял не откладывать далее часто обещанной помощи и поспешить с войском на защиту Рима, чтобы похитить столицу и всю Италию из рук сына нечестия.²⁸

До такой степени изменились обстоятельства, что король, вступая в переговоры с императором, уже тем наводил страх на епископа римского, а епископ, обращаясь к покровительству кесаря, который был еретиком в его глазах, называл сыном нечестия единоверного себе короля! Это может служить доказательством, как во всех действиях римского престола, политическое начало преобладало над духовным. Конец венчает дело и развязка сего жизненного вопроса: кому окончательно владеть римскою областью, кесарю или папе, ясно покажет всю интригу римскую и двуличность действий епископов древней столицы, там, где касалось дело до их вещественных выгод.

Между тем папа Стефан, под страхом приближавшейся грозы лангобардской, совершал крестные ходы по всему городу; однажды во время хода, привязал он ко кресту мирный договор свой с королем, им нарушенный, стараясь действовать на воображение народное, но это не действовало на Айстулфа. Истощив время и средства, папа решился наконец, по совету одного именитого франка, посетившего Рим, написать жалобу Пипину и просить его чтобы выслал своих полномочных, которые бы дали ему благовидный предлог идти в землю франков, и облегчили бы переезд. Король поспешил исполнить его желание и прислал Аббата и герцога, для сопровождения папы, но Стефан боялся еще обнаружить свое намерение, опасаясь и лангобардов, и императора, от которого просил помощи. Сановник царский прибыл действительно в Рим, с повелением от кесаря, чтобы сам папа ехал к королю лангобардов договариваться о возвращении экзархата, в следствие предложений, сделанных его послами в Царьграде. Этим предлогом воспользовался папа, чтобы отправиться в Павию, в сопровождении своего клира, начальников милиции и послов кесаревых и королевских, для большей безопасности. Так искусно проложил он себе путь в землю франков, чрез владения лангобардов.

Все моления, дары и слезы Стефана, пред непреклонным Айстулфом, о возвращении Господних похищенных овец, как он выражался, остались тщетными, равно как и внушения о том же императорского сановника Иоанна: король не хотел отступиться от Равенны. Тогда услышал неожиданное требование от полномочных франкских, дотоле не участвовавших в переговорах,²⁹ чтобы пропустил в их область епископа римского. Айстулф понял, что дело идет о будущей судьбе его государства и смутился; в свою очередь начал он убеждать Стефана отложить такое намерение, однако, был принужден его отпустить. Прием епископа римского, в пределах франкских, был самый торжественный. За сто миль от королевского замка встретил его сын Пипина Карл, будущий император; сам Пипин, со всем своим семейством, пал к ногам папы и король вел за узду его лошадь. На другой день зрелище изменилось, епископ римский, со всем своим клиром, пал в свою очередь к ногам короля и умолял его, именем верховного из апостолов, спасти от погибели народ римский. Король поднял его и дал клятву восстановить права римской республики, но о правах экзархата или империи не было упомянуто пи слова.

Пипин поспешил отправить посольство к королю лангобардов, чтобы внушить ему более уважения к римскому престолу и положить предел его завоеваниям. С своей стороны папа, в знак благодарности, вторично венчал на царство короля франков, чтобы еще более утвердить на главе его похищенную корону Меровингов, и с ним вместе венчал двух его сыновей, Карла и Карломана, признавая наследственность его престола. Без сомнения, в тоже время, присоединил он к их королевскому достоинству и почетный титул патрициев римских, которое предместник его, имел столь же мало права предлагать отцу Пипина. Айстулф, встревоженный посольством, послал от себя, чтобы склонить к миру короля франков, брата его инока, Карломана, давно уже уединившегося в обители Касипской. Внушения царственного отшельника против римской кафедры обратились на него самого и, по совету папы, он был задержан во Франции, без дозволения когда-либо возвратиться в свою обитель. Пипин двинулся к пределам лангобардов и еще однажды требовал, чтобы король их возвратил должное святому Петру, то есть Пятиградие и все, что присвоил себе вопреки прав народа римского, но Айстулф обещал только пропустить римского епископа чрез свои земли, осыпая его притом ругательствами, во всем же прочем отказал.

Быстрый поход и стремительное нападение Каролингов сокрушило силу лангобардов в ущельях Альп; едва спасся от плена сам Айстулф и заключился в стенах своей столицы. Победитель шел по его следам, в сопровождении епископа римского, виновника сего воинского предприятия. Наконец Айстулф должен был уступить обстоятельствам и принять все условия, предложенные ему до начала войны.³⁰ Клятвенно обещал он возвратить Св Петру, то есть, римскому престолу, Равенну, Пятиградие и все прочие места занятые им внутри римской области, и сверх того платить ежегодную дань победителю.

Тогда лишь выступил из его пределов Пипин, взяв с собою обетную грамоту и сорок человек заложников из благородных лангобардов. Торжествующий Стефан поспешил возвратиться в Рим, надеясь на скорое прибытие поверенных королевских, для уступки земель по условиям. Вместо того явился сам король со всем своим ополчением, в Риме хотел он отплатить папе, за бесчестие договора, вынужденного у него в Павии. Из рук епископа римского ускользала его драгоценная добыча, не надежен был и сам Рим, независимость коего делалась главным условием для самобытности римского престола; началась стеснительная осада с опустошением всех окрестностей.

Папа Стефан, под впечатлением возраставшего ежедневно ужаса, написал сильное послание патрициям римским, Пипину, Карлу и Карломану.³¹ Он заклинал их, истинным и живым именем верховного из апостолов, спешить в Италию для спасения Рима, пока еще не поздно, доколе меч варваров не пронзил его сердце, и за то обещал верную помощь Божию, во всех их предприятиях, но угрожал им и страшным судом, если сверх чаяния останутся глухи к его мольбам; ибо их покровительству поручена была святая Церковь и все римское государство. Однако, король франков медлил, вероятно приготовляясь к походу и даже не отвечал на убедительные послания папы, когда в Риме дорога была каждая минута; не было никакого слуха из Франции. Тогда чувство болезненного отчаяния внушило Стефану дерзновенную мысль, написать еще одно последнее послание к королю франков, уже не от своего лица, но от лица верховного из апостолов, как будто бы безразличного с его собственным; это печальное смешение обеих личностей, апостольской с епископскою, и духовной цели с вещественною, породило много пагубных последствий в грядущие века. Таково было это знаменитое послание, в котором нельзя довольно подивиться святотатной дерзости человека, облеченного в сан духовный и употребляющего для своей личной пользы, самые священные имена.³²

«Я, Петр апостол, так начинается послание, надписанное к трем патрициям, по воле божественного милосердия, званный Христом, Сыном Бога живаго, поставлен его властью быть просветителем всего мира (следуют тексты). Посему все, слышавшие мое благовестие и принявшие его, да уверуют несомненно, что, по повелению Божию, им отпустятся все грехи в сем мире, и они без порока перейдут в жизнь будущую. Поскольку же просвещение Св. Духа, озарило ваши пресветлые сердца, и вы, восприняв евангельскую проповедь, возлюбили святую и единичную Троицу, то во вверенной нам апостольской римской церкви сберегается и для вас несомненная надежда будущих наград. И так к вам, как возлюбленным моим чадам, обращаю я глагол мой, и любовью вашею ко мне убеждаю вас, чтобы не оставили вы город Рим и народ, мне Богом вверенный, без защиты, но похитили бы их из рук врагов, и спасли бы дом, в котором покоятся мои останки, от осквернения и избавили бы Церковь, мне Богом вверенную, от нужды и притеснений всякого рода, которые она принуждена терпеть от негоднейшего племени лангобардов (а pessima gente Longobardum).

«И пусть не будет у вас никаких сомнений, возлюбленные, но имейте за верное, что я сам обязую и связываю вас сими моими увещаниями также точно, как если бы я предстал пред вами во плоти: ибо по обещанию данному нам самим Искупителем, вы, франки, любезнее нам всех народов земли. Поспешайте, поспешайте, Богом истинным и живым убеждаю вас, поспешайте нам на помощь, пока еще не иссох тот живой источник, от которого возродились вы, пока еще не погасла последняя искра от того яркого пламени, от которого вы заимствовали свет свой, пока ваша духовная мать, святая Церковь, от которой вы чаете будущей жизни, не потерпела последнего унижения и насилия от рук нечестивых. Заключаю мои вам у вещания. будьте скоры на послушание, и вы уготовите себе великую награду я обещаю вам мое постоянное заступление, чтобы вы побеждали всех ваших врагов, и были долговечны в сей жизни и имели бы несомненную надежду на блаженство в будущей. Если же, чего мы, впрочем, не думаем, станете вы медлить, или вздумаете под каким ни есть предлогом откладывать лежащий на вас долг защиты, знайте, что за такое пренебрежение моего к вам увета, властью Св. Троицы и благодатию апостольства, мне данного свыше, я отрешу вас от царства небесного и будущей жизни».

Не смотря на странность сего послания, написанного от лица Петрова, оно произвело желанное впечатление, потому что современники, увлеченные авторитетом римского престола, не давали себе отчета в его действиях и принимали все, что от него проистекало, замерило своих верований. Пипин немедленно двинулся в Италию и Айстулф принужден был отступить от Рима, после трехмесячной осады; он не успел заградить франкам горных проходов и затворился опять в Павии, где должен был принять все условия победителя, которые были повторением первых. Чтобы более обеспечить, перед целым светом, за римскою Церковью, все земли, отобранные от лангобардов, Пипин не довольствовался клятвенным обещанием Айстулфа; он дал от себя дарственную грамоту, по которой римские епископы утверждались, на вечные времена, во владении сих земель и городов. Грамота сия и доселе хранится в архивах наших, пишет Анастасий библиотекарь, живший в девятом веке. Не допуская ни малейшей отсрочки, король франков отправил аббата Фульрада, с поверенными Айстулфа, во все города Пентаполии и бывшего экзархата, чтобы ввести во владение ими – римскую Церковь. Аббат собрал ключи всех городов и с их первостепенными гражданами прибыл в Рим, для их представления папе. В числе городов были: Равенна, Римини, Пезаро, Фано, Цезена, Синигалия, Форли, Урбино, Нарни и другие, более тридцати. Себе же в вознаграждение, король франков взял только третью часть казны лангобардской, при заключении мира, и еще несколько благородных заложников.³³

Таким образом, благодаря щедрости и строгой честности, доблестного короля франков в отношении Рима, но не империи, патримонии римской церкви, от одного города Нарни, на который первоначально объявили притязание папы, увеличились внезапно целым экзархатом, Пентаполией и частью Эмилии; но последние приобретения не входили в один разряд с прежними. Это были уже не отдельные поместья, угодья и земли, с их поселенцами, но большие многолюдные города и целые области; посему и характер обладания оными был совершенно отличен от первоначального. Тогда как прежние патримонии составляли частное имущество римской церкви, новые принимали напротив того характер владения общественного и политического, здесь было начало державной власти римских епископов. Пипин, уступая земли экзархата, мимо империи, которой они принадлежали, римскому престолу, не делал с ним никаких условий подчиненности собственной своей державе, сохраняя, однако, титул патриция римского, он действовал на правах победителя, только в отношении Царьграда, властно распоряжаясь его достоянием.

Но епископ римский не остался доволен нечаянною добычею, ему доставшеюся в удел.³⁴ На следующий год, благодаря письменно короля франков за его благодеяния, Стефан не постыдился просить у него еще несколько городов, как то, Фавенцию, Имолу, Болонию, Ферару и Анкону, под тем предлогом, что и они составляли некогда часть экзархата, потому что папа почитал себя уже законным наследником экзархов и потому желал, чтобы земли и города, которые находились под властью единого Владыки, всецело были возвращены Пипином духовной его матери, святой церкви; но разве папа был их владыкою до того времени? Он смешивал опять лице свое с Петровым, как и прежде, когда жаловался Пипину, что Айстулф не возвратил ни одного клочка земли блаженному Петру, святой церкви Божией и республике римской, однако, давно ли обращался к императору, прося его вступиться за свою область? Когда же она возвращена была чужим оружием, папа будто уже забыл, что это есть достояние кесаря, которого сам призывал на помощь.

Достойна внимания развязка по делу о владении бывшим экзархатом, между папою и кесарем; здесь должно смотреть не на личность Стефана, которая, по немощи человеческой, могла быть подвержена страсти корыстолюбия, но на вопиющую неправду, в деле собственности, которая положена, однако, в основание, не только светскому могуществу епископов римских, но и их духовной власти, много распространившейся по причине независимости их престола. Когда дошли до Константинополя вести о последних происшествиях Италии, и что экзархат переходит из рук в руки, император Константин решился обратиться к победителю лангобардов, в надежде, что ценою золота возвратит достояние, похищенное у империи. Ему не приходило и на мысль, что может еще явиться третий соперник, в лице подвластного ему епископа римского, бывшего дотоле только посредником между империей и лангобардами.³⁵ Посольство византийское, состоявшее из высших сановников империи, логофета Григория и силенциария Иоанна, несколько раз уже посылавшегося для сих переговоров, отправлено было чрез Рим к королю франков. Там они услышали о вторичном его походе, по еще не могли проникнуть всех тайных договоров между епископом и королем; догадываясь, однако, в чем дело и желая предупредить Пипина, отправились морем в Марсилию.

Папа Стефан, озабоченный их посольством, отправил вместе с ними своего поверенного, чтобы отстаивать выгоды римского престола пред королем. В Марсилии только узнали императорские сановники, что экзархат уже обещан Риму и что Пипин вступил опять в пределы лангобардов. Горько пораженные такою вестью, они разгадали вполне настоящую причину отправления с ними легата папского и старались задержать его, чтобы освободиться от его надзора, но он упорствовал следовать за ними. Тогда старший из посланников, Григорий, поехал вперед, предоставив младшему Иоанну, удержать при себе неотвязчивого римлянина. Близ Павии логофет застал Пипина, но хотя не было при нем никого из поверенных римских, это не принесло пользы империи. Напрасно, обещая богатые дары, убеждал он короля отдать опять Равенну и все прочие города экзархата, под власть императорскую. Намерение Пипина было неизменно, и на все просьбы Григория решительно отвечал он, что никогда не согласится взять обратно земли и города, поставленые им однажды под власть святого Петра, римской церкви и апостольского престола, и клятвенно подтвердил, что действует так без всякого лицеприятия, предприняв трудный поход в Италию единственно из любви к святому Петру и ради отпущения своих грехов. С таким отзывом должен был возвратиться посланный в Царьград, и так совершилось дело дотоле неслыханное, с попранием всех законных прав империи. Епископ древней её столицы, под громком именем патримоний святого Петра и республики римской, к которым издавна привык слух народов Италии, умел дать своему церковному авторитету, чрез простодушие франков, характер власти государственной, и завещал своим преемникам её распространение, вопреки соборных правил, на основании столь пагубного примера. Вскоре после сей анти канонической развязки долголетнего спора, скончались оба соперника Айстулф и Стефан, столь упорно враждовавшие между собою во все время их правления.

Однако, империя не вдруг отступилась от прав своих на римскую область и экзархат, похищенные у неё столь неожиданно епископами древней столицы. Она сохранила Неаполь и некоторые из своих южных владении в Италии, до позднейшего завоевания оных норманами, и непрестанно домогалась, чрез частые посольства к королям франков, возвратить утраченное достояние.³⁶ Предложен был даже брачный союз между сыном императора Константина и дочерью Пипина, о чем упоминает папа Стефан в одном из своих посланий, но и первосвященники бодрствовали с своей стороны, чтобы не состоялся союз столь для них опасный. Успокоившись на время, под покровительством патрициев франкских, которых признавали только своими по Боге защитниками и помощниками, они постоянно заботились о утверждении за собою вновь приобретенной ими области и о господстве в самом Риме, где почитались владыками, по естественному порядку вещей, за отсутствием светской власти, хотя Рим, как столица государства, не мог собственно принадлежать к патримониям церкви.

Выбор преемника Айстулфу озаботил папу Стефана, который пережил несколькими месяцами своего соперника. Царственный Рахис, наскучив уединением обители Бенедиктинской, пожелал вступить опять на престол, им однажды оставленный, но сильно воспротивился папа такому намерению. Он вступил в переговоры с герцогом Дезидерием, управлявшим соседнею Тосканою, и доставил ему корону, на том условии, чтобы уступил римскому престолу остальные города бывшего экзархата, Фавенцию, Имолу, Ферару, Болонию и Анкону, которых домогался папа еще при Айстулфе.³⁷ Дезидерий страшною клятвою подтвердил свое обещание, пред посланными римскими, диаконом Павлом, братом Стефана, и его примикирием или первостепенным духовным сановником, Христофором, который по своей знатности и характеру, имел большое влияние на дела римские, и пред полномочным короля франков, аббатом Фульрадом, который от его имени вводил епископов римских во владение землями экзархата. Но Дезидерий, отстранив опасного для себя соперника в лице бывшего короля Рахиса, уклонился от исполнения своей клятвы, хотя и старался быть в хороших отношениях с новым епископом Павлом, который вступил на кафедру своего брата, как бы уже в качестве законного наследника по праву родства, и продолжал его хитрую политику.

Опять начал он поддерживать отдельные герцогства Беневента и Сполета, которые, как писал еще брат его Пипину, мощною рукою святого Петра поставили себе своих вождей, и жаловался королю, что Дезидерий снова покорил их и вступил в сношение с послами императорскими в Неаполе.³⁸ Папа представлял это весьма опасным для франков и потому убедительно просил Пипина,³⁹ не возвращать королю лангобардскому требуемых им обратно заложников, а между тем когда король сей, возвращаясь из Неаполя,⁴⁰ посетил Рим и просил Павла ходатайствовать о их освобождении, папа дал ему о том открытую грамоту к Пипину, но воспользовался сим случаем, чтобы тайно переслать другую, совершенно противоречащую всем его явным прошениям в пользу лангобардов. Действия ли это епископа, или светского правителя, обязанного житейскими выгодами своей мирской области? В этом тайном письме папа извещал Пипина, будто бы, по приглашению лангобардов, шесть греческих патрициев идут прямо к Риму с 30 кораблями и флотилией сицилийскою; всю сию помощь от императора, вопреки Бога, требовал себе Дезидерий, по словам папы. Так рассуждал, о бывших своих государях, епископ римский, и притом просил принудить короля уступить требуемые города его престолу.

Однако, Пипин не разделял страха первосвященника, о вторжении греков, и будучи занят другими войнами, прислал только в Рим своих полномочных, которые старались согласить недоумения тяжущихся взаимными уступками. Дезидерий сам явился в Рим и, признав патримониальные права епископа в своих владениях, без уступки городов, выговорил и себе подобные же привилегии в областях римских. С тех пор, в продолжении десяти лет до кончины Павла, не было открытой вражды между обоими соперниками,⁴¹ хотя и не существовало внутреннего согласия и продолжались жалобы к Пипину. Вероятно, и он понял наконец до какой степени недобросовестны были притязания римские, потому что советовал папе жить в мире и любви с королем. В самом Риме нарушено было спокойствие по смерти Павла, за его наследие, как будто спорили о светском престоле, а не о духовной кафедре, потому что действительно мирская область первосвященников подавала повод к честолюбивым покушениям, которые ознаменовались кровопролитием.

Еще не успел закрыть глаз своих епископ Павел и его примикирий Христофор, с прочими сановниками римского престола (которых считалось семь, под названием семипалатных), находился при умирающем, когда возникло смятение. Некто Тотон, из старожилов римских, бывший дуксом в одном из городов Тосканских, с воинскою дружиною ворвался в Рим и провозгласил епископом одного из своих братьев, Константина, не облеченного даже в духовный сан: так мало заботились о соблюдении канонических правил! В два дня прошел он все церковные степени, а на третий, с вооруженною сплою, введен в базилику святого Петра, где поставлен епископом.⁴² Новый властитель Рима почел также необходимым обратиться к Пипину, как к природному покровителю своего престола, извиняя свое незаконное избрание силою обстоятельств. Действительно в Риме, столкновение светской и духовной аристократии, которая домогалась участия в делах правительственных, возросло до такой степени, что духовное начало по необходимости уступало мирскому. Примикирий Христофор, стоявший в главе всего управления при Стефане и Павле, должен был на время покориться обстоятельствам и удалился с сыном своим Сергием, в пределы лангобардские, под тем предлогом, что хочет укрыться от мира в тиши монастырской. Обманув таким образом доверчивого Константина, они через Сполето пришли в Павию к королю и просили его помощи против похитителя престола римского.

Дезидерию представился прекрасный случай утвердить опять свое влияние в Риме, но по свойственной ему осторожности, чтобы не возбудить подозрения франков, он только дозволил сполетским лангобардам вооружиться для помощи примикирию. Предводительствуемые им и одним из своих священников Вальдипертом, с помощью соумышленников римских, ночью проникли они в столицу. Встревожились жители, и вождь их Тотоп думал отразить лангобардов, но сам пал под их мечами. Папа Константин бежал с братьями укрыться в базилику, однако, был из нее исторгнут и посажен под стражу, но тем не кончилось смятение. Вальдиперт, как представитель партии лангобардов, не хотел уступить власти примикирию римскому и, склонив на свою сторону несколько светских и духовных сановников, с соблюдением всех обрядов, провозгласил епископом некоего пресвитера, Филиппа. Уже он занял дворец Латеранский, когда новое смятение народное, возбужденное Христофором, заставило его бежать из города вместе с своим покровителем. Тогда примикирий, общим избранием духовных и мирских сословий, войска и народа, провозгласил епископом Стефана III, родом из Сицилии, служившего верно при трех предшествовавших папах.⁴³

Но торжество сие обагрилось кровью; остатки партии Тотоновой сделались жертвою ярости народной. Первый пострадал епископ Феодор, бывший викарием при похитителе престола Константине; ему выкололи глаза, отрезали язык и, заключив в монастырь, обрекли на голодную смерть. Дошла очередь и до Константина; его также извлекли из-под стражи, посадили верхом на женском седле, привязав тяжести к ногам, и с бесчестием водили по улицам, потом расстригли его в присутствии епископов и пресвитеров. Тогда только последовало торжественное венчание Стефана, как будто признавали отчасти законность Константинову. В церквах молились об отпущении грехов римлянам, а на улицах продолжали свирепствовать страсти. Расстриженного папу опять исторгли из обители, выкололи ему глаза и бросили замертво на площади. Не видно было в этом участия примикирия, но скоро разнеслась молва, будто пресвитер Вальдиперт, возвратившийся в город, умышляет против его жизни: взволновался народ. Вальдиперт извлечен был из церкви, куда укрылся с иконою в руках, и посажен в тюрьму; суд народный приговорил его к лишению глаз и языка, и несчастный умер от истечения крови. Сею жертвою на время прекратилось смятение, римские власти старались водворить порядок и созвали собор, на котором окончательно осудили слепого Константина и признали почитание святых икон.

В это время умер Пипин и королевство его разделилось между обоими сыновьями, Карлом и Карломаном; оба сохранили титло патрициев римских. Дезидерий радовался смутам в Риме, быть может принимал и сам тайное в них участие, но он боялся власти примикирия и его сына, на время лишь к нему обратившихся; как только изменились обстоятельства в их пользу, они сделались опять его сильными противниками, требуя уступки обещанных городов. Вскоре возникли неудовольствия между ними и папою Стефаном, который не хотел оставаться их орудием, хотя и был им обязан своим избранием; опять потекла кровь, партия Христофора нашла себе покровителя в Карломане; посол его явно вступался за примикирия. Дезидерий, со своей стороны, успел подкупить кубикулария или постельника папского, Павла Афиарта, и привлечь к себе самого Стефана, который условился с королем, чтобы он проник в город, будто бы для поклонения святыне, и низложил Христофора.

Движение войска возбудило подозрение римского вельможи, папа не замедлил явиться, по приглашению короля в стан лангобардской, и по его возвращении в столицу началось возмущение. Христофор и Сергий вооружились и проникнув во дворец Латеранской, требовали выдачи Афиарта и своих противников. Едва мог убедить папа, чтобы удалились мятежники, а сам вынужден был бежать к лангобардам. Почетная стража охраняла его в базилике святого Петра, бывшей тогда вне города, но он сам был действительно их заложником. По воле короля папа, послал требовать, чтобы примикирий и сын его положили оружие и с повинною головою явились в базилику или удалились в какой-либо монастырь. Непокорные хотели еще противиться и заперли городские ворота, но партия епископа оказалась сильнейшею и толпы народные стали выходить из Рима. Даже Сергий оставил отца и тайно ушел к Стефану. Христофор вынужден был последовать его примеру и, чтобы спасти им жизнь, папа немедленно велел постричь их в монахи. Но Афиарт, согласившись с королем, ночью окружил войском базилику, где спасались ново постриженные невольные иноки; ожесточенная толпа извела их из храма и тут же ослепила. Христофор умер от истязаний; Сергий остался жив, но был заключен во дворце Латеранском до смерти Стефана, тогда и его постигла мучительная кончина, происками того же Афиарта. Вот какие страсти кипели в Риме, от внутреннего изменения его правления, духовного на светское.

До такой степени велико было чувство радости в папе Стефане, когда спасся от своих неприятелей, что даже решился в первую минуту отступиться от давних притязаний своего престола на разные права и владения в лангобардских пределах, он не усомнился внести сию уступку и в послание свое к Карлу,⁴⁴ уверяя его, что на все требования римской церкви последовало совершенное удовлетворение со стороны любезного и верного её сына, короля Дезидерия, но по долго считал себя обязанным королю. Как только миновала опасность и отошли лангобарды, папа, позабыв свои уверения, послал опять напомнить Дезидерию, что римский престол считает за ним многие недоимки. Ответ королевский дал почувствовать папе его неблагодарность:⁴⁵ «довольно с него, что я уничтожил Христофора и Сергия, которые делали из него что хотели; каких ещё хочет от меня удовлетворений? Пусть не спешит ссориться со мною: Карломан готов еще мстить епископу». Но Стефан не боялся Карломана и уже обратился с жалобами к обоим братьям, предлагая быть восприемником от купели новорожденного младенца Карломанова, хотя имел причину быть недовольным действиями послов его в Риме. С своей стороны Дезидерий воспользовался пребыванием в Италии Берты, матери Каролингов, чтобы предложить ей брачный семейный союз.

Смутился таким сближением папа Стефан и всеми силами старался расстроить предполагаемый союз; он написал сильное послание к обоим Каролингам, заклиная их воздержаться от союза с Дезидерием, и здесь, вопреки всякому приличию, дал полную свободу своей страсти.⁴⁶ «Дошло до нашего слуха, и мы узнали с сильным душевным огорчением, будто Дезидерий хочет навязать одному из вас в супружество свою дочь. Если это не обман, то настоящее диавольское наущение, и союз, который состоится между вами, будет не брак, а только сожительство самого гнусного свойства. Ибо откуда, как не от диавола, возьмется такое безумие, что преславный род франков, затмивший все другие народы своим блеском, в особенности же ваш, столько знаменитый и благородный род, решится осквернить себя союзом с таким вероломным и непотребным народом, как лангобарды, которые даже посчитаются между народами и от которых, как всем известно, происходит род прокаженных. Нет, кто только не лишен здравого смысла, не может даже мысленно представить себе, чтобы такие именитые короли могли когда-нибудь унизить себя столь гнусным и бесчестным союзом». В заключение папа писал, что, отправляя к ним это послание, совершил над ним бескровную жертву в храме святого Петра, как будто бы это было послание мира и любви, и грозил, силою власти, данной ему от апостола, предать анафеме и обречь на вечный огонь с диаволом и ангелами его, всякого, кто дерзнет поступать, вопреки его заклинаний.

Однако, Карл не устрашился угрозы Стефановой и принял руку дочери Дезидерия, но, когда союз его с лангобардами казался навсегда упроченным, произошел внезапный разрыв. По тайному неудовольствию, на другой же год, отпустил он к отцу отверженную им супругу. К довершению непримиримой вражды между ними, Дезидерий принял к себе вдову и детей умершего в том же году Карломана, которого областью овладел Карл, уже помышлявший о исполинской своей державе. Папа поспешил сблизиться с возрастающим в могуществе королем франков; избранный преемником Стефану из природных римлян, Адриан, продолжал туже политику. Именитый по рождению и сильный характером, он показал себя, при самом начале, противником партии лангобардской, которая господствовала в Риме чрез Афиарта, в последние годы Стефана. Холодно принял он послов Дезидерия, с предложением мира, и напомнил о неисполнении давних обещаний короля их в отношении римской церкви, явно обвиняя его в убийстве примикирия Христофора. Дезидерий, не ожидая ничего доброго от епископа римского, занял немедленно Фавенцию и Ферару, которые еще дотоле находились в руках римлян, и обложил войсками Равенну; архиепископ её и граждане просили помощи у Адриана. Папа, не без умысла, отправил к королю преданного ему Афиарта, чтобы, внушив доверенность выиграть время, но на обратном пути велел задержать его в Равенне, где он подвергся суду и казни, за участие в смерти Христофора и Сергия. Дезидерий, видя себя обманутым в своих надеждах, двинулся к Риму и, в ответ на новое посольство Адрианово, требовал, чтобы сам епископ явился в Павию для переговоров, тайною же мыслию его было принудить Адриана венчать на царство одного из сыновей Карломановых и тем поссорить его с Карлом; а между тем, зная твердость Адрианову, решился одолеть ее в Риме и обложил со всех сторон древнюю столицу.

Папа, не теряя духа, укрепил город и обратился к Карлу, умоляя его о помощи, но в тоже время грозил страшною клятвою тому, кто дерзнет нарушить святыню базилики Петровой, которая тогда находилась еще вне городских стен. Юный король франков, только что победивший саксонцев, не смотря на свои ратные силы, начал с переговоров, требуя только уступки городов, принадлежавших римскому престолу, и предлагал даже заплатить за них большую сумму денег. Вероятно, он требовал при том и выдачи детей Карломановых; но Дезидерий отринул все его предложения, будучи жестоко им оскорблен в лице своей дочери, однако, вынужден был оставить осаду Рима, чтобы встретить ополчения франков в горных ущельях Альп. Уже Карл хотел удалиться, не надеясь проникнуть сквозь неприступные ущелья, когда внезапный страх овладел лангобардами и они сами произвольно отступили от горных проходов. Подобно Айстулфу Дезидерий заключился в стенах Павии, а сын его Адалгиз в Вероне, с семейством Карломана. Без сомнения, тайная внутренняя измена в государстве была причиною столь нечаянного страха. Многие жители Сполета и других городов, пришли в Рим изъявить желание быть под властью епископа и дали ему присягу верности, им обрезали волосы по римскому обычаю, что доказывает лангобардское их происхождение; ополчение Дезидериево разошлось также по своим местам; городские дружины дали клятву служить не только настоящему епископу, но и его преемникам, и их примеру последовали жители Анконы и других городов.⁴⁷

Многие герцоги, из приверженцев бывшего короля Рахиса, перешли от Дезидерия в стан Карла. Недовольный своим королем аббат Ансельм, брат жены Рахиса, давно уже вступил в связь с епископом римским и употребил все свое влияние, чтобы отдалить лангобардов от их государя. Таким образом политика римская содействовала оружию франков и приготовила им легкую победу; интрига папская прошла насквозь всего государства, и чрез самый стан Дезидерия, перебросила руководящую нить завоевателю.⁴⁸

Один современный писатель говорит, что Дезидерий был выдан Карлу руками недовольных и это похоже на истину. Однако, осада Павии длилась в течении целой зимы, но Карл успел захватить из Вероны вдову и семейство Карломана, о которых с тех пор безмолствует история.

Победитель пожелал провести Пасху в Риме, где был принят с такими почестями, с какими принимали некогда экзархов, пишет Анастасий; по распоряжению епископа первая встреча была ему сделана за 30 миль от города; ближе к Риму ожидала его милиция с масличными ветвями; за тем вышло все духовенство при пении хвалебных гимнов, а наконец сам епископ принял его на ступенях базилики святого Петра. Они обнялись, как два человека, тесно соединенные между собою одною целью, а потом Карл взял за руку Адриана и взошел с ним в храм, при пении: «благословен грядый во имя Господне». Во все время пребывания в Риме короля франков, Адриан почти не отпускал от себя своего гостя, в искренних беседах лучше узнали они друг друга и уже мысленно разделили между собою все государство лангобардов. Пользуясь благорасположением юного своего союзника, папа предложил ему подписать новую дарственную грамоту, в которой, под предлогом прежних обещаний римскому престолу, обреталось подтверждение новой ему уступки городов и целых областей. Карл на все согласился без прекословия.

Анастасий говорит, что притязания римские простирались не только на всю Эмилию, то есть Парму и Реджио; но и на Сполето и Беневент, и на Венецию, Истрию и самую Корсику. Хотя трудно сему поверить, однако, так пишет библиотекарь римский, в жизнеописании Адриана, и это свидетельствует о честолюбивых его замыслах, не смотря на то что он более других пап уважается по своей добродетели. Таково было светское направление сего престола, чтобы не сказать кафедры, который под именем римской церкви привык уже разуметь свою область.

В Риме подписан был приговор королю лангобардов и его державе; в Павии последовало только его исполнение. Голод и мор принудил город к безусловной сдаче, вскоре после возвращения Карлова, на всю его волю. Дезидерий с женою достался в руки победителя и остался пленником на всю жизнь; сын его Адалгиз бежал из Вероны в Грецию, где был почтен титлом патриция. Один только Беневент оставался непокоренным, но целость государства лангобардского рушилась навсегда.

В последующих отношениях папы Адриана с Карлом великим, ясно представляется, что он обманулся в своих честолюбивых замыслах на обладание Италией, после падения лангобардов, и автор книги «судьбы Италии» весьма верно изобразил это положение. «В новой римской политике будто ожил старый дух языческого государства, хотя другими средствами достигала она почти тех же целей. Рим опять становился центром, около которого сосредоточивалось главное политическое действие в Италии. Самые прочные туземные учреждения не выдерживали борьбы с римским престолом, как главным органом этой политики. Равенский экзархат, которому некогда принадлежала вся Италия, после двухсотлетнего существования превратился в патримонию Римской церкви. После его падения не много существовало и самое государство лангобардов; и оно, долгое время быв грозою Рима, наконец, не устояло против его политического искусства. Римский престол оставался без совместников и, по-видимому, мог успешнее чем когда-нибудь идти далее к своей цели, т.е. к распространению своей поземельной власти внутри полуострова».

Понятно, что на очереди были теперь лангобардские земли: как нетерпеливо хотел Адриан подчинения их римскому престолу, можно судить по тому, что еще прежде чем решена была судьба государства, он уже успел принять от сполетинцев присягу в верности. Присвоив себе Сполето, он мог, по тому же самому праву, искать и Беневента. Наконец, от чего же было не желать возвращения «Св. Петру», как обыкновенно выражались в Риме, и целой лангобардской Италии, на которую римский престол имел ровно столько же прав, сколько и на экзархат, до известной дарственной грамоты Пипина? Но времена переменчивы, а вместе с ними меняются люди и самые положения. В то время, как римский престол, казалось, был всего ближе к своей цели, для него вырастали самые важные трудности из отношений по-видимому весьма благоприятных.

Хотя Карл, скорою помощью и сокрушением самых опасных врагов, доказал ему свою преданность, однако, не подражал отцу своему Пипину в безотчетной уступке своих завоеваний. Он только подтвердил дарственную грамоту родителя и на том остановился, властно вступаясь в управление пожертвованных им городов, исключая до времени одного Рима. Патриций его сделался уже слишком близким епископу и нуждался в ином высшем титуле, для выражения своей власти; одни только личные отношения к Адриану его смиряли, но и тут никогда не выходил он из своего политического характера, не смотря на все жалобы или притязания папы, когда дело шло о власти. При самом добром согласии между двумя столь сильными авторитетами, собственно римским и франкским, покоренная Италия не могла более уклоняться от прямого или косвенного обладания Каролингов. Впрочем, и самому епископу непрестанно нужна была вещественная сила их оружия, чтобы усмирять своих подданных и водворять порядок в городах и в самом Риме, где бушевало столько партий.

Мысль о императорском достоинстве могла взойти на сердце Карлу, из стечения обстоятельств и даже из льстивых выражений самого Адриана, который величал его в своих посланиях⁴⁹ «спасителем церкви и римского народа, христианнейшим королем, и даже новым императором Константином», превознося заранее его владычество над всеми народами. Конечно не в новом Риме, но в старом, надлежало искать великому Карлу венца кесарей. Не вдруг, однако, подчинилась ему Италия, беспрестанно отвлекаемый возмущением германских племен, он должен был еще предпринимать три похода для совершенного покорения остатков лангобардского народа. Проницательность Адриана, который повсюду имел своих соглядатаев, много ему содействовала и открыла обширный заговор, составленный тотчас после падения лангобардов, герцогами Фриула, Сполета и Беневента, под влиянием Адалгиза сына бывшего короля. Возвратившийся Карл разразился как гром над Фриулом и Сполето, казнил герцогов и поставил на их место своих графов, но еще не мог сокрушить независимости Беневента, где держался герцог Арихиз. Когда же усмирил саксонцев, спустился опять в Италию, и венчал на её царство в Риме малолетнего сына своего Карломана или Пипина. Папа Адриан вызвался быть посредником, между своим патрицием и сильным герцогом Баварским, который задерживал его успехи в Германии и Италии. Чрез три года, окончательно покорив саксонцев, вынужденных принять крещение, великий Карл с сильным ополчением в четвертый раз спустился в Италию, которая сделалась любимою целью его походов. В Риме решена была участь Арихиза, как некогда короля Дезидерия; он бежал из Беневента в Салерн и прислал сыновей своих заложниками, с изъявлением покорности. Так пала последняя независимость лангобардов; только Неаполь на юге и Венеция на севере сохранили свободу, под управлением своих дуксов и влиянием империи Восточной: все прочее покорилось королю франков и Адалгиз, утратив последнюю надежду, остался на всю жизнь изгнанником на Востоке.

Между тем уже начинал обнаруживаться образ воззрения Карла на права свои и епископа римского в завоеванных областях. Хотя во время первого своего пребывания в Риме, еще в юношеском возрасте, дал он обещание, ради спасения своей души, принести в дар герцогство Сполетское, покровителю своему, блаженному апостолу Петру, чрез смиренного его наместника, как на это в последствии ссылался папа,⁵⁰ однако, слишком поторопился Адриан присоединить Сполето к светским своим владениям и принять добровольную присягу верности от его жителей, когда просили они утвердить вновь избранного ими герцога Гильдебранта. Папа вскоре должен был жаловаться, что посланные королевские, проездом в Беневент, позволили себе взойти в прямые сношения с герцогом Сполета, и тем возмутили всю нашу провинцию, как он выражался. Замечательно самое слово провинция, исполненное духом языческого Рима, который едва ли был приличен христианскому его Владыке; слово сие происходило от глагола побеждать, (vincere); сила же латинского выражения была весьма понятна римскому епископу. Однако Карл не обратил внимания на его жалобы, ибо посланные королевские конечно исполняли его волю. Это видно из последующих жалоб папы, на другие нарушения мнимых его прав, к приобретению новых владений. По примеру сих незаконных притязаний на владычество светское римского престола, можно судить и о правильности последующих его притязаний на духовное, ибо они проистекали из того же мирского духа преобладания, которым напитался он в бывшей столице вселенной.

Адриан едва не утратил и пяти придаточных городов бывшего экзархата, Болонии, Имолы, Ферары и прочих, которые были виною окончательного разрыва с лангобардами и падения их королевства. Пока они еще окончательно не перешли под власть римского престола, Лев архиепископ Равенский, движимый также духом честолюбия, вздумал овладеть ими, на тех же правах, и вкравшись в милость патриция, занял их один за другим; он начал высылать чиновников римских и из других соседних городов, Форли и Цезены, и, наконец, подчинил светскому своему управлению самую Равенну. Приобретая таким образом, архиепископ Лев мог бы отбить у римского весь экзархат и начать с ним спор о владычестве в Италии. В то время не было там Карла, но Адриан не мог оставаться равнодушным свидетелем расхищения лучшего своего достояния и горько жаловался ему на Льва, называя его мятежником и обвиняя в связях с герцогом Беневента.⁵¹ Со своей стороны Лев отправился во Францию умилостивить Карла и, возвратясь утверждал, будто ему уступлены, от самого патриция, два города – Болония и Имола. Неизвестно по истории чем окончился этот важный спор; но если архиепископ Равенский, следовавший по стопам давних своих предместников Мавра и Сергия, которые искали независимости от Рима, удержал за собою несколько городов по благорасположению Карла, то нет сомнения, что и Адриан получил в последствии желаемое удовлетворение, касательно городов экзархата, ибо его жадобы прекратились. Этот пример, однако, назидателен против честолюбия римского.

Когда так мало удавались Адриану попытки его увеличить владения римского престола новыми областями, он возвратился к старым притязаниям и начал отыскивать по всей Италии так называемые патримонии, как духовное неоспоримое достояние римской церкви, ибо здесь мог ожидать более податливости со стороны Карла. Чтобы вознаградить чувствительную потерю Сполетского герцогства, папа предъявил права свои, на так называемый Сабинский край, лежавший в южной Тоскане и причислявшийся к Сполету. Карл не отказался подтвердить права римской церкви, которые признавались за нею и бывшими королями лангобардов, но, когда пришло время ввести ее во владение, оказалось столько затруднений, что Адриан, в восьми посланиях, должен быть жаловаться на королевских миссов, которые не хотели привести к окончанию сего дела; ибо новые распорядители Италии не охотно выпускали из своих рук однажды приобретенное ими.

Тоже случилось и с Беневентом, после покорения герцога Арихиза, Адриан, от имени своего престола, объявил притязание на несколько городов Кампании, в виде патримоний, в том числе и на Капую. Нашлись в ней люди, искавшие чести принадлежать римскому престолу, и как только открылся иск, они явились в Рим, чтобы торжественною присягою засвидетельствовать свою покорность. Принимая ее, Адриан сам чувствовал, что этот шаг был слишком поспешен и неосторожен, и дабы успокоить Карла писал к нему, что присяга принята на имя их обоих:⁵² (jurare fecimus in fide Apostoli, et nostrae atque vestrae regalis potentiae).

Странно такое сближение и слово (regalis) – царственный, как будто равно относилось папе и королю. После многих докучливых представлении, Карл изъявил согласие на возвращение патримоний, но исполнение не соответствовало желаниям епископа; по его словам, посланные королевские, явившись на место, с поверенными римского престола, сдавали им везде монастыри и подворья, некоторые общественные здания и даже ключи от городов; но относительно самих жителей решительно объявили, что их не касается сия сдача, так разумел Карл патримонии римские, он отдавал пустые стены и здания, а жителей и землю удерживал за собой.⁵³ «Как же, спрашивал в недоумении епископ, еще не постигший всей иронии, которою проникнуто было королевское распоряжение, как же будем мы управлять городами, когда жители не спрашивая нас, могут делать все, что им угодно?» Прав был великий Карл, когда не хотел соглашаться на распространение светских владений пап, ибо они не могли управиться и с теми, какие уже имели. Когда архиепископ Равенны захватил себе города экзархата, а дукс Неаполя – город Террачину, не было где искать помощи Адриану, и он по неволе обратился к патрицию, равно как и для усмирения грабежей в своей области, потому что не имел вооруженной силы. Даже подданные Адриана, как-то двое из вельмож Равенских, коих буйство дошло до кровопролития, будучи обвинены папою, ездили судиться к патрицию и многие обращались к нему с жалобами, потому что видели в нем своего законного судию.

Вероятно, эти случаи повторялись часто в последние годы Адриановы, потому что, не смотря на всю доверенность к Карлу, папа как бы уже начинал чувствовать некоторое сомнение, и просил его письменно, «не вводить никакой новизны в пожертвования (по латыни всесозжение, holocaustum) однажды принесенные памяти блаженного Петра, его родителем Пипином, которые и сам он вполне утвердил».⁵⁴ Видя бессилие римского епископа во внутреннем управлении своих владений, расширения коих столь жадно желал он, можно спросить, кто же был настоящею главою римской Италии – папа или король франков? И что выиграл епископ римский, освободившись от соседней державы лангобардской, когда мимо его все стали обращаться к новому повелителю? Но таков был естественный порядок вещей, и сам Адриан до такой степени проникнулся чувством своей зависимости, что принимал уже патримонии, возвращаемые римской церкви, не иначе как на свое и королевское имя, а чиновники, посылаемые им для управления городов, почитались на королевской службе (vostri, nostri que fideles).⁵⁵

Только на самый Рим еще не простиралась видимо власть его патриция, но и сия независимость была не надежна, потому что Рим никогда не составлял собственности епископского престола и не принадлежал к его патримониям; для самого же епископа необходима была защита патриция, ибо он мог легко сделаться жертвою политических партии. Адриан держался умом своим и характером, но уже преемник его пострадал от сих партии. Впрочем, Адриан не преставал еще признавать законным императором римским, кесаря византийского, не смотря на преданность свою патрицию, и посылал легатов в Царьград, для присутствия на седьмом Вселенском Соборе, который собрался в Никеи, под председательством патриарха Константинопольского святого Тарасия, для восстановления чествования святых икон.

Неизвестно под каким собственно влиянием совершился выбор преемника Адрианова Льва III. По словам Анастасия он был избран единодушно, но из последующих событий видно, что нашлись недовольные и между сановниками столицы; нет сомнения, однако, что выбор сей был угоден патрицию. Новый епископ писал к нему, уверяя в своей верности и готовности повиноваться,⁵⁶ и Карл в ответ ему, выражая свое усердие служить церкви, писал, что он поручил своему послу условиться с папою о том, что может быть для него необходимо и послужит к утверждению Божией церкви, для почести римского престола и самого патрициата. Вероятно, предварительному согласию на сии тайные предложения обязан был Лев своим избранием, и не относились ли они заблаговременно к признанию патриция императором, хотя переговоры и оставались тайною? Но в 796 году тайна уже начала обнаруживаться, когда папа послал в дар патрицию, не только ключи от всей главной святыни римской, но и самое знамя древней столицы.⁵⁷ Летопись франкская говорит даже, что Лев приглашал Карла прислать немедленно своего уполномоченного, который бы от его имени принял в подданство народ римский и утвердил его в верности присягою.

Не могло, однако, легко совершиться в Риме нововведение столь существенное, каковым было изменение политической власти, и это обрушилось на виновника сей перемены. Взволновались страсти римские и защитники прежнего порядка сделались жестокими врагами Льва. Во главе их стали родственники бывшего папы Адриана, примикирий Пахомий и сакеларий Кампул, как некогда примикирий Христофор и Сергий при Стефане III, и им не трудно было собрать вокруг себя недовольных. Бессилие епископа и отсутствие Карла возбудили их надежду. Однажды, когда Лев шел на торжественную процессию в толпе народной, Пасхалий и вооруженные его сообщники, рассеяв народ опрокинули папу и жестоко его истерзали, домогаясь выколоть глаза и отрезать язык. Едва живого принесли они в соседний монастырь, полагая что не может даже ни видеть, ни говорить, и потом еще, из опасения его приверженцев, заключили под крепкую стражу. Однако, Лев скоро освободился и бежал из Рима. Герцог Сполетский вышел к нему на встречу с войском, и доставил возможность ехать в Германию, к своему патрицию.

Торжественная встреча ожидала его в Патерборне; напрасно враги старались его очернить разными клеветами; претерпенные мучения еще более укрепили союз между епископом и патрицием; тем скорее надлежало быть развязке их тайных переговоров. Сперва Карл хотел предпринять строгие меры против мятежников, но потом склонился к более миролюбивым. Обратный путь папы, в сопровождении мирских и духовных сановников, которым надлежало рассудить его с обвинителями, был настоящим триумфом; ему предшествовала молва о чудесном исцелении глаз и языка. Враги его трепетали; призванные к допросу отправлены были узниками во Францию, для ожидания там своего приговора. Карл не замедлил явиться в Рим; созванные туда епископы отказались произнести приговор над своим духовным главою, но сам Лев засвидетельствовал свою невинность торжественною клятвою, пред всем народом в базилике святого Петра.

Тогда решилось и другое более важное по своим последствиям дело, на тысячу лет вперед определившее судьбы Европы.⁵⁸ В самый праздник Рождества Христова, 800 года, когда патриций, во время церковной службы, благоговейно преклонил голову пред алтарем, папа внезапно возложил на него венец, а клир и весь народ единодушно провозгласили его императором и Августом; потом венчавший его Лев простерся пред ним на землю и воздал ему чествование, какое по обычаю подобало кесарям. Этим самовольным действием епископа римского заключился политический переворот Запада и совершенно изменились отношения Рима к Востоку.⁵⁹ Эгингард, письмоводитель великого Карла и описатель его жизни, уверяет, будто он не ожидал сего венчания и говорил даже, что если бы мог предвидеть, то не пришел бы в церковь, не смотря на великий праздник, потому что боялся возбудить неудовольствие греков. Если это справедливо, то совесть нового императора более тревожила его в том, что им похищен был чужой венец, нежели папу, который взял на себя право распоряжаться сим венцом и передавать его с Востока на Запад.

Этот самый Лев поступил, однако, более совестливо, когда дело коснулось догматического вопроса, а не политики, бывшей всегда камнем преткновения для римского престола.⁶⁰ Спустя несколько лет, посланные от венчанного им императора, хотели убедить папу принять в римскую Церковь нововведение галликанской и испанской, которые прибавили к символу веры неправильное приложение о исхождении Духа Святого: «и от Сына». Папа Лев, не смотря на все убеждения, никак не согласился, в угождение кесарю, поступить вопреки канонов. Он даже поставил в базилике святого Петра, над гробом апостольским, две серебряные скрижали, с начертанием истинного символа веры без приложения, на греческом и латинском языке, с такою подписью: «я Лев поставил сие ради охранения веры православной». И так он почитал для нее опасным это приложение, которое взошло теперь в необходимый догмат римской церкви.⁶¹ В последние годы Льва, составился против него новый заговор первейших сановников столицы и папа вышел опять из своего духовного характера, приказав судить их и казнить по закону римскому. Это показалось весьма неприличным кроткому императору Людовику, сыну Карла великого, ибо не мог он равнодушно видеть, что первый епископ вселенной решился совершить сам собою столь тяжкий суд, который подлежал одной лишь императорской власти. Кесарь послал племянника своего Бернарда, короля Италии, в Рим, исследовать на месте это дело, однако, папа умел оправдаться перед Людовиком. Но в самый день смерти своего епископа, римляне, по личной к нему ненависти, разорили и сожгли все подворья, построенные им в различных городах, и король должен был оружием усмирять мятеж в Риме.

Вот с какими самовластными епископами древней столицы, нарекавшими произвольно кесарей и облеченными в неподобающие им права светской власти, предстояло чрез полвека, вступить в борьбу о своей независимости святителям Восточным, которые в то время мученически проливали кровь свою за святые иконы, как в первые времена христианства. В течении двух столетий иконоборные кесари восседали на престоле Царьграда и в это время просияла Церковь Православная новыми исповедниками, на кафедрах патриаршей и епископских и в безмолвии своих обителей, между коими наиболее прославилась своими подвижниками Студийская. Любопытно сравнить в сию эпоху Запад и Восток, чтобы ясно видеть каким духом были они проникнуты и где находилось тогда истинное благочестие? Под сенью ли могущественной державы Каролингов, которые сильною рукою поддерживали римскую Церковь на скользком пути её мирского преобладания, или под железным скипетром иконоборцев, от коих стонала греческая? Но еще по крайней мере, догматы веры были тверды тогда в Риме, и святой Феодор Студит мог обращаться за духовною помощью к папе, хотя и не получил се. Когда же нововведение испанское, о исхождении Духа Святого, вкралось и в римскую Церковь, и с упадком династии Каролингской превознеслась гордость первосвященников, что оставалось делать иерархии Восточной, если не обличать новости римские как в догматах, так и в канонах управления церковного? Спасительно было для православия то, что великое лице Фотия патриарха поднялось в одно время с могуществом папы Николая, который, по словам иезуита Маимбурга, думавшего похвалить его в своей истории греческого раскола «поставил себя, как никто из его предместников, над всеми императорами и королями, патриархами и епископами».⁶²

До сего времени мы видим епископов римских, хотя и обладавших светскою властью, еще подчиненными кесарям. Стефан IV избранные после Льва, привел немедленно весь народ римский к присяге императору, и это показывает, что не папе принадлежало обладание Римом.⁶³ Пасхалий преемник Стефана, посылал легатов к императору Людовику, с извещением о своем избрании и с извинением, что вынужден был принять высокую степень, не ожидая его согласия. Людовик, подтвердив ему дарственные грамоты отца своего и деда, присовокупил герцогство римское и самую его столицу, вместе с островами Корсики, Сардинии и Сицилии, и еще несколькими патримониями в Кампании и Калабрии. Историк Флери сомневается в подлинности сего акта, который окончательно даровал первосвященникам самый Рим, потому что тут упомянута Сицилия, которая в то время еще принадлежала императорам Восточным. В этом акте оговорено, однако, что все сие, то есть Рим и самая его область, даруется епископу, с соблюдением господства кесарева и подобающего ему подданства, но римлянам дозволяется свободной избрание пап и немедленное их посвящение, после чего уже следует отправлять легатов с вестью к императору. Сия последняя уступка представляется также подозрительною, потому что ее нет в ином дарственном акте императора Оттона, который только был списком с предыдущего, и по истории видно, что доколе были сильны Каролинги, они настаивали на том, чтобы утверждать избранного папу прежде его посвящения.

По смерти Пасхалия, по случаю избрания его преемника Евгения II,⁶⁴ император послал сына своего короля Лотария рассудить возникшие жалобы в Риме. С изумлением спрашивал король почему так много жалоб против пап и их судей, то за отнятие земель, то за денежные налоги, и старался удовлетворить просителей. Лотарий издал несколько новых законов в Риме, в коих власть императорская неразлучна с папскою, и потребовал от римлян присяги, свидетельствовавшей о господстве кесарей в их столице «обещаюсь быть верным императору, с соблюдением присяги данной мною папе; обещаюсь не соглашаться на избрание папы, если оно противно канонам, и не дозволять чтобы папа был посвящен, прежде нежели даст присягу, в присутствии императорского посла, подобную той какую дал письменно папа Евгений»; но она неизвестна. В силу сей присяги, когда Григорий IV был избран, три месяца не совершалось посвящения, доколе не прислал император поверенного своего в Рим, рассмотреть законно ли избрание? Таков был прежний порядок и как он изменился!

Когда же, после Григория, случайно был избран и посвящен Сергий II, без участия кесаря, по причине смятения: то император Лотарий, послал сына своего Людовика в Рим, для восстановления законного порядка.⁶⁵ Папа встретил его со всевозможным торжеством, хотя и не отворил ему врата базилики Петровой, доколе не обещал юный король клятвенно, что не имеет против него никакого злого умысла, двадцати трем епископом и семи графам поручено было рассудить о правильности избрания Сергиева. Тогда потребовал король, чтобы папа привел к присяге всех сановников римских на верность ему, как королю Италии; но папа возразил, что может присягать одному императору, как единственному властителю Рима, а Людовика венчал только королем лангобардов. Так осторожно действовали первосвященники, всегда отклоняя от себя ближайшую власть для более отдаленной. После Сергия опять оставался праздным римский престол, хотя и был избран Лев IV,⁶⁶ потому что ожидали утверждения кесарева и только страх осады сарацинской принудил ускорить посвящение, но с такою оговоркой, что тем нисколько не нарушится верность подобающая императору после Бога. Хорошо, если бы папы следовали всегда сему примеру! Торжественный акт избрания преемника Льва, Венедикта, подписанный клиром и сановниками, был также послан к императору Лотарию и его сыну Людовику.⁶⁷ Во время ожидания их отзыва произошел даже беспорядок в Риме, оттого что иной искатель папства успел насильственно овладеть престолом и обольщенные им послы императорские приняли его сторону; но решением собранных епископов, Венедикт был признан и посвящен в присутствии послов.

В том же году умер император Лотарий и с ним пало могущество рода Каролингов, ибо сын его Людовик, венчанный императором, обладал только одной Италией, Франция же и Германия разделились между его дядями и братьями. В сию столь благоприятную эпоху для Рима вступил на его кафедру природный римлянин Николай I, из архидиаконов сей церкви, проникнутый властолюбивым духом древней столицы всемирной и был посвящен в присутствии императора, случившегося в Риме. Сему Николаю, превознесшемуся над царями и епископами, суждено было, честолюбивыми притязаниями, положить первое начало печального разрыва с Востоком, который не мог и не должен был подчиниться его надменным требованиям. Все это можно в подробности видеть в книге моей «Правда Вселенской церкви» где все обстоятельства разделения изложены на основании источников, не только западных, но и более беспристрастных восточных. Замечательно суждение о папе Николае историка Галликанского, аббата Флери,⁶⁸ по поводу одного из его писем к епископу Адвентию, о власти королевской. «Ты говоришь, писал папа, что покорен князю по заповеди апостольской; справедливо, но остерегись, чтобы цари сии и князи были истинные. Смотри, хорошо ли они управляют собою и подданными? Ибо дурной сам по себе не может быть полезен. Иначе надобно смотреть на них, как на тиранов, и противиться вместо того, чтобы покоряться. Итак, повинуйся царю, как высшему по своим добродетелям, а не порокам, и ради Бога, по апостолу, а не против Бога».

Папа не разбирает, говорит Флери, что кесарем, которому повелевал повиноваться апостол, был в то время Нерон, и что тот же апостол внушал рабам: повиноваться господам своим, не только когда они добры, но когда и злы, а папа делал епископов судиями царей, добродетельны ли они или порочны? И не только епископов, но и подданных, ибо представляемая им причина могла ко всем относиться. О декреталиях же папских, которые так поддерживал Николай, требуя, чтобы все суды епископские относились к его престолу, и хотел покорить ими Восток, Флори явно говорит, что они подложные.

После папы Николая, который мощною рукою десять лет держал бразды правления римского мира, заметно уже большое послабление со стороны императора Людовика, при поставлении преемника его Адриана II.⁶⁹ Народ единодушно несет его в патриарший дворец Латерана, не заботясь о присутствии в Риме посланных императорских, которые жалуются на такое к ним не внимание и довольствуются отзывом римлян, что без их участия избрали папу, не по недостатку уважения к кесарю, а для того, чтобы не вошло в обычай ожидать поверенных государя при самом избрании. Народ хотел, чтобы немедленно посвятили Адриана, но был удержан сенатом до решения императорского; Людовик отвечал похвалами римлянам и объявил даже, что не только не требует какого-либо возмездия при посвящении папы (ибо существовал издревле обычай платить за то известную сумму), но вместо того, чтобы лишать Церковь римскую её привилегий, он готов возвратить и то, что было у нее отнято. С тех пор она действительно начала приобретать независимость свою от Каролингов.

При избрании преемника Адрианова Иоанна VIII,⁷⁰ уже не видно участия поверенных слабого императора; сам Людовик, только что избавившийся из осады князя Беневентского, искал в новом папе, чтобы он примирил его с князем и разрешил от данной по нужде присяги не воевать с ним. Этот Иоанн был еще в хороших отношениях с патриархом Фотием, и даже, посылая своих легатов на собор в Константинополь, писал к нему извинения, о вкравшемся на Западе обычае, употреблять символ веры с неправильным приложением, «и от Сына».⁷¹ Влияние первосвященников на властителей западных было уже так сильно, что Иоанн своею властью, произвольно венчал на царство двух императоров римских, вопреки законов старшинства и наследства.

Таким образом, по смерти слабого Людовика II, короновал он дядю его Карла Плешивого, короля Франции, потому только что он прибыл с дарами и войском в Рим, хотя венец должен был принадлежать его старшему брату Людовику королю Германии; едва не вспыхнула от того война между братьями.⁷² Немного лет спустя он опять венчал императором другого короля Германии, Карла III, Толстого, вопреки прав старшего брата, Людовика короля Французского, и потом несколько лет сряду не было императоров. Ослабевшие Каролинги, разделенные между собою, приходили от времени до времени искать венца императорского в Риме, более для почести нежели как выражения своей власти, от милости первосвященников, которые заставляли их высоко ценить сию милость. Дела пошли обратным порядком: не папы уже нуждались в признании императоров, но императоры в папах; а между тем сами первосвященники и их мирская область предоставлены были на произвол страстей римских, которые наполнили все десятое столетие, столь печальное для римской церкви.