Святейший патриарх Гермоген

Высокая святительская Московская кафедра в разные времена исторической жизни России украшалась великими иерархами церкви и святыми подвижниками благочестия, зиждителями церковной жизни, и государственными строителями, и учеными поборниками знания, людьми разума и науки… При их участии строилась русская держава, созидалось благо родины. В ряду этих зодчих – недостигаемо высоко стоит патриарх Гермоген, поистине Божий посланник в печальные дни смуты.

Время начала XVII в. – исключительное. То была эпоха, когда не только чужой враг грозил самобытности русской земле, как во второй половине XIII в. после нашествия татар, или во время Отечественной войны 12-го года, – но и свои, разорявшие страну во всех направлениях. То было время полной анархии, когда, затуманенные династическими переворотами, русские люди в кровавых столкновениях хотели добиться господства своих личных или классовых интересов, оставляя в стороне благо целой страны, которое нередко отождествлялось с этими интересами. То было время всяческих насилий, ссор, мятежей, грабежей, страшных убийств и издевательств, клятвопреступлений и измен, когда ни личность, ни собственность не ценились, не уважались, не защищались. В поисках за выходом, из создавшегося тяжелого положения, политическая мысль общественных верхов мечтала спасти родину посредством уний с Польшей, хотела поставить Восточную Русь в такое положение, в каком была и Западная. В исторической науке достаточно выяснено это время «разрухи» земли, полного политического и общественного кризиса, скажем больше – гибели страны, потому что внешний враг не только обвоевывал окраины, но господствовал и в центре, содержа под арестом в Кремле московское правительство. Но земля не погибла. – Когда пробил роковой отчизне час, явился человек, выведший народ из хаоса Смуты на путь завета предков, на путь национального бытия и самобытного уклада жизни. К такому выводу о значении Гермогена приходили его современники; к такому выводу должны прийти и мы, созерцая « в сумраке времен» подвиги чистого житием просвещенного Святителя, неутомимого борца за сокровище русской земли – Христову веру, мудрого книжника, составителя вдохновенных сказаний, житий и грамот, песнотворца, пищелюбца, богомольца и страдальца за родину.

***

В маститой старости, свыше восьмидесяти лет, окончил патриарх Гермоген свою земную жизнь. Но нам неизвестно, как прошли первые 50 лет её; мы не знаем даже, где, в каком именно году и от кого родился этот великий Первосвятитель. Исстари все сословия нашего народа готовы были считать его своим, по происхождению: одни говорили, что он был из рода князей Голицыных; другие причисляли его к посадскому, торговому сословию; третьи – к казакам. Но, судя по тому, что в его родстве были и священники и иноки, можно думать, что он был духовного происхождения. Впрочем, зять его, – муж его дочери или сестры – был посадским человеком в городе Вятке, где хранится икона, которую благословил, в 1610 г., Святейший Патриарх этого своего зятя, – Корнилия Рязанцева, – посадского, как значится в надписи на ней, человека в этом городе.

Существует предание, что в миру первосвятитель, подписавшийся «Ермоген», носил имя «Ермолая», что подтверждается следующим: будучи уже патриархом, он построил в Москве храм во имя Св. Ермолая и делал в него вклады.

Достоверное свидетельство об его свыше, чем восьмидесятилетнем возрасте, дает полное основание утверждать, что он, по своим летам, был сверстником первого Русского царя Иоанна Васильевича ІV и современником столь именитых первосвятителей нашей церкви, какими были Всероссийские митрополиты – составитель «Великих Четьи-Минеи» Макарий и прославившийся своими подвигами св. Филипп.

Стало быть, в годы юности и мужеского возраста Гермогена, совершились такие великие события нашей Отечественной истории, как покорение царств Казанского, Астраханского и Сибирского и протекала светлая пора правления Иоанна ІV, с венчанием его на Всероссийское царство и созывом первых земских соборов, и большого церковного, так называемого, Стоглавого собора.

Пронеслись над его головой и грозы мрачного времени этого государя, ставшего «Грозным», пора опричины и мученической кончины первосвятителя Филиппа, доблестный характер и непреклонный которого, как будто запечатлелся в этом его преемнике.

Болело его пламеневшее сердце любовью к отечеству, при виде того, что творила могущественная в то время Польша над Русским народом, в тех исконно русских землях, которые подпали под владычество польское; знал он о тяжком угнетении там и веры православной и народности русской, о гонениях на наше духовенство и о том, как стали хитростью и насилием вводить там церковную унию, – соединение православных с католиками под властью Римских пап. Без сомнения, он утешался верностью Православия и русской народности и западнорусских церковных братств и таких борцов за родные начала, как доблестный князь Константин Острожский.

Но Польша не довольствовалась попиранием подвластной ей части Русского народа; она, под предводительством польского короля Стефана Батория, сделала натиск на московскую Русь. Война его с Иоанном ІV была несчастлива для нас несмотря на то, что доблестный Псков геройски отбил все приступы польского короля. По следам же польских войск спешили идти к нам гонители всякого иноверия – иезуиты. Прибыл к нашему царю и первый провозвестник церковной унии для Западной России – Антоний Поссевин, но получил от него решительный отпор папским покушением на православие.

Под впечатлением таких-то событий готовился к своим подвигам будущий патриарх всея России, и одушевленный глубокою верою и пламенною ревностью к Православию, он посвятил всю жизнь свою на служение церкви и положил за нее душу свою.

Господь наградил его высоким дарованиями, сильным умом, красноречием и твердою, как сталь, волею. Но данные ему таланты он приумножил собственным трудом над своим образованием. Мы не знаем, как и где обучался он, но его творения показывают, что он прилежно изучал Св. Писание, Творения Св.Отцов, Житие Святых, Русские летописи, одним словом все, что знали его лучшие современники.

Удивительно, что такой светильник долгое время таился под спудом. Имя его становится известным лишь только за пять лет до смерти царя Иоанна Васильевича, в 1579 г., при особом сверхъестественном знамении милости Божией, на средней Волге, в Казани.

Через 27 лет после ее покорения первым русским царем, прежде столь яркие успехи в распространении и укоренении в среднем Поволжье православно-христианской веры, при просветителях этого края, Свв. Гурия, Варсонофия и Германе, не только остановились, но и начались совращения в ислам новокрещенных; а разные иноземцы обращали в иноверие и природных православных.

В такое-то время страшный пожар истребил большую часть Казани с царским дворцом, Спасским монастырем и многими приходским церквами…

Во всех этих бедах торжествовавшие враги православной христианской веры увидали признаки ее падения и обратили ее « в притчу и поругание».

Но именно в такую тяжелую-то пору Господь и дает свое знамение: на пожарище Казани на дворе одного царского стрельца является икона Божией Матери и своими чудотворениями поднимает поникший дух православного народа.

Именно в эти знаменательные дни впервые выдвигается имя того, кто станет вскоре первосвятителем в Казани, а затем и патриархом всероссийским с именем Гермогена, и который тогда был священником в тамошней церкви Святителя Николая, на Гостинном дворе. Никому другому, а именно этому священнослужителю, Бог судил первому, по благословению тогдашнего Казанского Святителя Иеремеи, «взять от земли» и внести в храм св. Николы Тульского, для всенародного чествования образ Заступницы Усердной земли Свято-русской. Описывая в своем «Сказании» явление этой иконы и совершавшиеся от нее чудеса, он указывает в ней оплот православия в новопросвещенном Поволжском крае; но скоро новоявленная чудотворная икона стала оплотом нашего вероисповедания по всей России. Святейший Гермоген писал, что Бог даровал православным эту «пресветлую икону,– источник неисчерпаемый», «да не рекут язы́цы, где есть Бог их, в Него же веруют, да заградятся уста их… и да утвердилась бы и просветилась бы православная вера».

Подъятая от земли чудотворная икона стала путеводительницей священника на высшие ступени служения церкви и отечеству.

«Служителю чудесе» суждено было привезти в царствующий град Москву и представить царю и всероссийскому митрополиту первое краткое сказание о явлении чудотворной Казанской иконы и первый с нее снимок

Вероятно, в другой свой приезд в Москву, уже в царствовании Феодора Иоанновича (в 1587 г.), казанский священник принял иночество с именем Гермогена. Можно думать, что пострижение его было совершено в Чудовом монастыре: ибо он называл эту обитель «обетною», т.е. где он давал свои обеты.

По возвращении в Казань, он был поставлен архимандритом тамошнего Спасо-Преображенского монастыря, который обстроил после недавнего пожара и которым управлял в течение двух лет.

В 1589 году Гермоген первый получил титул митрополита Казанского и Астраханского, раньше его все иерархи Казанские были только архиепископами. Обстоятельства, при которых св. Гермоген возведен был на степень митрополии, были исключительные. В 1584 г. умер царь Иоанн Грозный; на всероссийский престол вступил сын его, благочестивый Феодор Иоаннович. При нем в 1589 г. было учреждено патриаршество на Руси, соответственно с этим четыре главных архиепископии, в том числе Казанская и Астраханская, были возведены в митрополии. Конечно, велика была честь новоназначенному в митрополиты св. Гермогену, но она в то же время требовала неусыпных трудов и забот. Он был ревностным проповедником христианства, советником воевод и наместников, охранителем русских интересов, ходатаем за новопросвященных христиан из инородцев. Его ум, воля, преданность к дорогому отечеству и любовь ко всему русскому выдвинули его из ряда тогдашних иерархов. Под его ближайшим руководством воспитались такие знаменитые борцы и страдальцы за Русь и православие, как иерархи – Феодосий Астраханский и Галактион Суздальский, преемник св. Гермогена в спасо-Преображенском монастыре и др.

Троицкий архимандрит, преп. Дионисий, диктует составленные им грамоты троицким писцам.

Семнадцать лет правил казанскою кафедрою св. Гермоген. И вот в начале этих лет над Москвой и святой Русью разразилась гроза; 15-го мая 1591 г. в город Угличе неожиданно был убит единственный брат бездетного царя Феодора, царевич Димитрий – последняя отрасль царского рода св. князя Владимира. Митрополит Гермоген своим чутким сердцем и историческим умом лучше других понял всю важность этого несчастия, он видел, что это событие может вредно отозваться на его пастве, на инородческом населении. Он спешит восстановить память в своей митрополии, о подвижниках христианства, о русских героях: об Иоанне, мученически пострадавшем за Христа в Казани, 24-го января 1529г., о Стефане, изрубленном татарами за исповедание Христова имени, о Петре, убитом магометанами. Святитель в 1592 г. испросил у патриарха Иова разрешение совершать по ним панихиды для назиданий своей паствы, состоявшей из русских и инородцев-новокрещенцев. Установил, с благословения патриарха, церковное поминовение о князьях, боярах, воеводах, воинах и всех православных христианах, погибших в разное время под Казанью и ее пределах. Много положил забот о просвещении светом христианства татар, чуваш и черемис, наставлял маловерных отечески в храме. Вместе с тем, святитель глубоко был убежден, что совместная жизнь слабоверных христиан-инородцев, среди неверных, главная причина отступничества при отсутствии христианского пастыря и отдаленности храмов, о чем доносил со скорбию царю. Чтобы возбудить религиозные чувства среди инородцев и русских, Гермоген в 1594 г. строит великолепный храм на месте явления иконы Богоматери и торжественно в следующем году освещает его; в целях поднятия святой веры в народе, составляет сказание о явлении Казанской иконы и ее чудесах. Это описание проникнуто глубоким благоговением и смирением самого писателя, дышит высоким вдохновением при воспоминании того, что с религиозным восторгом пережил сам Гермоген, сподобившийся первым взять святую икону от земли в чине «поповстве».

Через пятнадцать лет, после явления Казанской Божией Матери, была новая милость Божия церкви православной, новопросвещенному городу Казани и всем русским людям: обретены были святые мощи Гурия и Варсонофия нетленными при закладке каменного храма, где они были погребены. Святитель Гермоген первый своими руками осяхал их и снова пережил торжественные и высоко религиозные минуты; он, при открытии их, от умиления плакал и все служащие с ним приливали слезы благодарности. Многие от прикосновении к святым мощам получали исцеления. Весть об этом быстро дошла до Москвы и, по желанию царя и благословению патриарха Иова, митрополит Гермоген составил описание открытия мощей и жития св. Гурия и Варсонофия; он необыкновенно

внимательно и усердно собрал все сведения, какие мог, воскресив и обессмертив память их во всем православном русском народе. В своем последнем жизнеописании Гермоген обнаружил основательное знание священного Писания, знакомство с творениями святых отцов – Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. Кроме того при нем, в 1592 г. были перенесены мощи и второго Казанского архиепископа Германа, скончавшегося в Москве во время моровой язвы 1567г. Сам Гермоген встретил эти мощи в Свияжске, видел и осязал их и поставил их во Свияжском Успенском соборе; им же составлено сказание об обретение мощей святителя Алексия Митрополита; при его деятельном участии переложена была полная служба с греческого языка на русский св. па. Андрею Первозванному.

Ко времени было открытие мощей св. казанских чудотворцев, так как для Гермогена управление краем становилось все труднее и труднее в виду тех событий, которые с быстротою проносились над святою Русью. Нужно было много иметь спокойствия духа, чтобы идти намеченным путем, поддерживая христианство и русские интересы в крае.

1598г. 7 января скончался царь Феодор Иоаннович, последний Рюрикович царствующей династии. На место него, 17 февраля был избран Борис Годунов, царствование которого не было благодетельным для народа: восстание и война, мор и страшный голод сопутствовали царю Борису. В какие отношения стал митрополит Гермоген к новому царю достоверно неизвестно, но все-таки в его царствовании возникло несколько храмов в Казани, сделаны были вклады в монастыри, расширен был город, конечно, все это было сделано не без влияния Гермогена. Не долго продолжалось царствование Годунова: 13 апреля 1605 г. Борис скончался скоропостижно. На Руси уже в 1604 г. появился самозванец, объявивший себя законным царем Димитрием, спасшимся от убийц Годунова. Народ начинал верить обманщику. Митрополит Гермоген, будучи уже семидесятилетним старцем, начинал тревожиться за все то, чему отдал лучшие годы своей жизни и деятельности. Он, умудренный книгами и опытами, видел в лице самозвванца отраву для Руси, православия и торжество католичества.

Действительно, по смерти Бориса, начались такие ужасы, которых не пересказать одним словом. Приверженцы самозванца задались целью уничтожить весь род Годуновых: сына Бориса царя Феодора Борисовича умертвили отвратительным образом. Тело Бориса выкопали из могилы в Архангельском соборе, положили в простой гроб и похоронили в Варсонофьевском монастыре на Сретенке.

Но каково было все это переживать митрополиту Гермогену, близко принимавшему к сердцу события, происходившие в Москве. Оно болело своей русской душой, и сохранил мир среди раздора вверенной ему паствы. Когда же вынужден был проявить твердость своих убеждений, то был не уступчив и несокрушимо тверд, так что современники видели в нем непреоборимого пастыря и обличителя мятежников за их христианоборство. Не прельстило Гермогена сенаторское звание, данное ему Лжедмитрием и сидение в сенате (преобразованном из боярской думы) рядом с лжецарем, и не поколебало его глубоких родных убеждений. Он первый из русских архипастырей выступил на защиту православия, обнаружил непоколебимое мужество и самоотвержение, когда зашла речь о женитьбе самозванца на католичке Марине. Лжедмитрий просил благословения венчаться на ней без принятия его св. крещения по-православному. Лжепатриарх Игнатий и другие церковные власти молчали, только один Гермоген смело ответил: «Православному царю непристойно брать замуж неправославную, вводить ее во святую церковь, и строить римские костелы. Не делай так царь. Из прежних русских царей никто так не делал, а ты хочешь сделать!» Его слова поддерживал епископ Иосиф; Гермоген стал требовать оставления католичества и крещения будущей царицы прежде венчания. В противном случае, говорил он, брак будет беззаконным. Эта прямота привела в ярость самозванца, он выслал Гермогена из Москвы обратно в Казань и ему угрожало лишение сана. В какой монастырь ссылался святитель, неизвестно.

Между тем, по приказанию царя и лжепатриарха, в Москву прибывали иезуиты, совершали в Кремле латинское богослужение, старались всеми способами распространить в России римскую веру; а царь беспрестанно сносился с папою и с польским духовенством. Разумеется, римские католики были в восторге от успеха самозванца, полагая, что, наконец, достигли цели, к которой так давно и так ревностно стремились. «Святой отец в восхищении от успешных дел Димитрия, – писал к нунцию кардинал Валенти, – и благодарить Бога, Который, среди трудов его, соблаговолил утешить его надеждою видеть обращение московских схизматиков к вере истинной».

Папою был в это время Павел V, только что возведенный на престол. Лжедмитрий, по сонету нунція, написал ему письмо, в котором поздравляя его, извещал и о своїм воцарении.

Как видно, новый папа пламенно желал, чтобы его первосвященство было ознаменовано присоединением России к римской церкви, ибо стал безперестанно сноситься по этому поводу с Москвой и Польшей. То он пишет Димитрию, то нунцию, то королю польскому; благодарит короля за помощь, оказанную русскому царевичу, и убеждает продолжает дело столь полезное церкви; повелевает нунцию стараться о болем тесном союзе Польши с Россией и позволяет ему именовать Димитрия імператором, зная, что он желает этого титула; пишет к Марине, к Мнишку; посылает в Москву римской-католических монахов; готовы у него для России и епископы. Поздравляя Димитри ясо вступлением его на прародительський престол, он указывает, что успех дарован ему Богом за то, что он принял истинную веру, и убеждает его твердо хранить ее.

«Мы убеждены, – пишет он, – что католическая религия будет предметом твоей горячей заботливости; потому что только по нашему обряду люди могут поклоняться Господу и снискивать Его помощь. Убеждаем и молим тебя усердно о том, чтобы желанные нами чада, народы твои приняли римское ученье. Обещаем тебе в этом деятельную помощь; посылаем монахов, известных чистотою жизни; и если тебе угодно, пошлем и епископов».

Через месяц после этого письма, он пишет опять, напоминая царю об обещании его просветить светом истины людей, сидящих до ныне во мраке и сени смертной; опять предлагает епископов.

Но Лжедмитрий, хотя был довольно легкомыслен и беспечен, мог очень скоро убедиться, что не так легко ввести латинство в Россию, как думает папа, и как может быть, он и сам полагал сначала. Он понял, что слишком резкое посягательство на веру

православную может возбудить опасное для него волнение и раздражение, и что вернее готовить это дело исподволь. В кругу близких своих он часто говорил, что вера греческая и вера римская одинаковы; что соединение церквей дело не трудное; осмеивал привязанность русских к церковной обрядности и стародавним обычаям; сам постоянно нарушал эти обрядности и церковные уставы; но к насильственным мерам он не прибегал и старался выказать полное беспристрастие в отношении различных исповеданий; он к этому, действительно, был равнодушен. Приняв латинство из расчета на помощь папы и Польши, он притворялся православным в России. Он подарил иезуитам дом в Кремле, близ дворца своего, и в то же время посылал пособие православному львовскому братству. Своих иностранных, большею частью немецких, телохранителей, он перевел из Немецкой слободы в более близкие улицы, причем выгнал много священников из их домов, чтобы поместить их; и позволил их пасторам совершать богослужение в Кремле, где тоже совершалось и латинское богослужение. Это очень оскорбляло чувства православных.

Между тем Папа не мог понять нерешительности и медленности Русского Государя и беспрестанно напоминал ему о данном им обещании. Он особенно возлагал надежды на предполагаемый брак с Мариною.

Наконец прибыла и Марина, сопровождаемая огромною свитою поляков, до двух тысяч человек. При ней было несколько иезуитов, из коих один – ее духовник. Встретили ее с торжеством, приветствовали ее речами, дарами, колокольным звоном; но под этими наружными заявлениями радости таилось раздражение, которое постоянно усиливалось, ибо каждый день наносил оскорбления чувствам православных.

Издавна было обычаем, чтобы невесты царские перед браком проводили несколько дней в монастыре и готовились постом и молитвою к священному таинству. И Марину теперь поместили в Вознесенский монастырь в Кремле, где жила царица инокиня Марфа. Распустили слух, что она тут учится нашему закону, готовясь принять таинство крещения; но не могло оставаться тайною, что для нее устраивались в монастыре роскошные пиры; для ее забавы играли польские музыканты; что песни, пляски и даже представления скоморохов нарушали тишину монастырских келий; к великому соблазну инокинь и всех ревнителей древних благочестивых обычаев.

Казна истощалась на дары Марине и сопровождавшим ее; историки сообщают, что на одни подарки ей было израсходовано до 4 миллионов на наши теперешние серебряные рубли, не считая огромных сумм, истраченных на уплату долгов Мнишки, на путевые издержки и содержание его и огромного числа поляков, прибывших с царскою невестою. Поместили их в лучших домах Московских, выгнав из этих домов купцов и бояр, коим они принадлежали. Поляки вели себя надменно и дерзко, величались над русскими, осмеивали их; в церквах гремели оружием, шутили и громко разговаривали, прислоняясь спиною к иконам. В Кремле между соборами целый день играли музыканты. Все это страшно раздражало православных. Это раздражение сказывается в современных летописях. «Крик, вопль, говор неподобный. О, как огнь не сойдет с небеси и не попалит их окаянных!» – восклицает одна из них.

Как бы намеренно нарушая церковные обычаи, царь назначил брак под пятницу и под Николин день, 9-го мая. Торжество этого дня началось с обручения, совершенного в столовой палате. Затем обрученные отправились в Успенский собор, где Марина, вслед за царем, прикладывалась к святым иконам и к мощам русских чудотворцев. После этого совершилось – дело небывалое до сей поры – коронование царской невесты. Игнатий совершил это торжество, возложил на Марину бармы, диадему и корону, и уже потом, за литургией, помазал ее святым миром, и причастил святых таин. После литургии последовал брак.

Гетман Госневский, сопровождаемый боярами и поляками, с угрозами приказывает святителю Гермогену остановить движение ополчений к Москве.

Православные едва сдерживали негодование видя полячку, не принявшую православия, в венце русской царицы.

Нельзя удивляться, что после всего этого легко составился и удался заговор против Лжедмитрия. Главою заговора был князь Шуйский. В дни следующие за браком, когда счастливый самозванец беззаботно пировал, когда во дворце его одно увеселение сменялось другим, шли пиры, танцы в масках и в различных нарядах, раздавалась музыка и пение, заговорщики тайно совещались, готовя его гибель. Есть известие будто Лжедмитрий тайно обещал полякам, что в следующее же воскресенье 18-го числа, на предполагаемом празднестве, он велит польской дружине перебить главных бояр, дворян, купцов и всякого сословия людей, которые бы могли противиться его замыслам; и вслед за тем запретить службу в русских церквах, и исполнить все то, в чем условился с папою и королем. Есть ли правда в этом известии, – был ли это вымысел распространенный для того, чтобы дать восстанию против Самозванца вид необходимой самообороны. Вид защиты Церкви и Отечества, нельзя решить. В ночь на 17-е мая ударили вдруг в колокол в церкви св. Ильи на Ильинке; затем зазвучал набат по всей Москве; заговорщики собрались на Кремлевскую площадь, за ними повалил туда и народ. Растворились Спасские ворота, и в Кремль въехал на коне князь Шуйский, держа в одной руке меч, в другой распятие.

Сошед с коня у храма Успения, он приложился к Владимирской иконе Богоматери и во имя Бога звал народ на злого еретика. Внезапно пробужденный шумом, Самозванец хотел было защищаться; но убедившись, что это невозможно, выскочил в окно. Он лежал весь разбитый, едва живой, когда нашли его заговорщики; они ринулись на несчастного, но стрельцы защитили его, требуя, чтобы спросили у царицы-инокини Марфы, сын ли он её. «Если он её сын, говорили они, то умрем за него; если обманщик, волен в нем Бог». Инокиня объявила, что сын её скончался на её руках в Угличе. Тогда умертвили Самозванца и тело его на веревке повлекли к лобному месту. Тут оно лежало два дня; в насмешку над самозванцем надели на него маску, воткнули ему в рот дудку. На третий день похоронили его у убогого дома близ Серпуховских ворот. Но стали ходить слухи о каких-то страшных явлениях над мертвецом; начались в Москве необычайные стужи; и суеверный народ, приписав это волшебству растриги-еретика, вырыли тело его и предали огню. Смешали пепел с порохом, и зарядив пушку, выстрелили им в ту сторону, откуда пришел обманщик.

Было затем побито много поляков; бояре защитили Марину и родственников её.

После убиения Лжедмитрия поспешили низложить Игнатия, которого наша Церковь не считает в ряду патриархов, как незаконно поставленного. Он был заключен в Чудов монастырь. В Москве заявляли, что необходимо прежде всего избрать патриарха, который был бы во главе правления, пока нет царя; а между тем разослать по городам грамоты, созывающие выборных от земли для избрания царя. Но на третий день по убиении Лжедмитрия, приверженцы князя Шуйского, пользуясь общим смятением, провозгласили его царем, и он тотчас же разослал грамоты, возвещавшие о своем возведении на престол.

Необходимо было избрать патриарха. Еще жив был патриарх Иов; но слабый, больной и недавно лишившийся зрения, он отказывался править делами Церкви. Тогда общий выбор пал на митрополита Казанского, Гермогена, мужа строго-благочестивого, прямого готовогоза правду положить жизнь свою. В июне 1606 года собор русских святителей поставил его в Патриарха.

Новое служение Первосвятителя проявилось прежде всего в области церковной деятельности, хотя памятники её и редки. По примеру Казани патриарх заботился о построении церквей. Московская Ермолаевская церковь, расположенная на прежде бывших патриарших землях, хранить в своих летописях предание о построении ее в 1610 году патриархом Гермогеном. Благословенные грамоты, даваемые им на построение новых церквей, показывают, что храмоздательство не превращалось на Руси и в тяжелые дни бедствий. Смутного времени. Далее мы знаем, что Гермоген заботился о восстановлении древних служб: при нем с греческого языка на русский переложена была полная служба апостола Андрея Первозванного и восстановлено было ему древнее служение в Успенском соборе. По сему видно, что в Москве, как и Казани, патриарх занимался составлением житии святых. Его перу принадлежат: «Слово вкратце. Месяца мая в 20 день. Обретение честных и многоцелебных мощей, иже во св. Отца нашего Алексия, Митрополита Киевского и всея Руси Чудотворца». В нем автор рассказывает, как совершилось обретение и описывает восемь случаев чудесного исцеления от мощей св. Угодника. Возможно, что патриарх составляет и др. жития. Кроме этого, не смотря на бурные времена, патриарх продолжал дело, начатое еще Максимом Греком, исправления церковно-богослужебных книг. Гермоген не только благословлял печатать книги, как это делал патриарх Иов, но и «свидетельствовал печатные переводы»; при нем были отпечатаны: Евангелие, Минеи месячные за сентябрь, ноябрь и первые двенадцать дней декабря и церковный Устав. По ходатайству Гермогена, царь Василий Иванович Шуйский сделал новую штанбу для печатания книг и новый «превеликий» дом для типографии, сгоревший в 11611 году. Одновременно с этим патриарх делал ревизии церквей, отмечал непорядки и – как строгий ревнитель церковности – старался восстановить богослужебный строй, нарушавшийся нерадивым к нему отношением как самого духовенства, так и присутствовавших в церкви миром.

О непорядках церковно-богослужебной практики, особенно в области пения, некоторые из христолюбивых мирян и «писание предлагали» Гермогену. Одно из них, любопытное и по взгляду современников на патриарха сохранилось до нашего времени.

«Пречестному величеству и великоименитому святительству, высочайшему верху, столпу непоколебимому иже во православной вере стоящим по Святом Духе поборающу, пастырю и учителю Христова стада словесных овец, чистителю душ, разорителю злых ересей, рачителю божественных догмат, Святейшему Кире Ермогену» какой-то «многогрешный и последний в человецах, недостойный честных его стоп коснуться, видеть его благолепный образ и скверными устами к святолепным устом глаголати», но надеясь на его смиренномудрие и крайнее незлобие, решил написать и предложить свое писание, в надежде, что он не возгнушается убогаго грубословия. Автор писания просит патриарха разрешить, нужно ли употреблять в церковном пении слова: «Хабува» или «» ине Хабуве». Дело в том, что как в греческом церковном, так и в заимствованном из Греции русском, частью для иных целей употреблялись особые прибавки или попевки, которые вставлялись в тексте песнопений, без связи с ним и распевались по нотам, как и самый текст. При Гермогене не понимали, что означали прибавки хабува и хабуве; одни говорили, что «хабува» – значит Христа Бога, а «хабуве» – Христе Боже; иные говорили, – Хвала де Богу приносится, а иныи – красоты ради положено"…» И мнится, государь, писал патриарху автор, что все мы во тьме шатаемся, а истины никто не весть». Так как следует радеть о церковном благочестии, учиться и помнить, то автор писания и просио Гермогена «до конца изыскать – истинна ли суть хабува, или все лжа от неких невеж», чтобы в церкви Божией было «согласие».

В ответ на это и подобные писания патриарх издал: «Послание ко всем людям, пачеже священникам и диаконами о исправлении церковного пения», в котором обличал клир за то, что он совершал церковные службы не по преданию св. апостол, и не по уставу св. отец. «Поведают нам, – писал Гермоген, – христолюбивые люди со слезами, а иные писания приносят и сказывают, что де в мирских людях, паче во священниках и иноческом чине вселися великая слабость и небрежение»: церковного пения не исправляют, а говорят голоса в два, и в три, и в четыре, а некоторые и в пять и в шесть. «И то нашего христианского закона чуже». Делалось все это в интересах сокращения службы. Случалось и так, что «иное преждее говорили опосле, а последнее напредь». Служба сокращалась. Полунощница, например, только что начиналась (чтение кафизмы по 50 псалме), как священник делал отпуск и начинал утреню. Не успевали окончить кафизмы, как начинали читать канон; не совершив отпуста утрени – начинали говорить первый час, и вообще часы «безчинно» говорили, голосом в пять и шесть. Сами священники, во время служения заутрени, производили безчиние; когда читались или пелись молитвословия, священники громко, в алтаре, вычитывали «правило готовящимся служить божественную литургию» и причастный канон. «Во тьме шатаетися», – пишет Гермоген священникам, отмечая недостатки службы, Божие дело…неисправляете». Виноваты в этом и миряне, знавшие божественное писание, но попускавшие неисправности духовенства. Своим поведением в церкви и они вызывали обличение патриарха. «Вем многих, – писал он в назидательном послании, – собирающихся не Бога ради, ниже послушания ради глагол; овех убо зрю дремлющих, овех сюду и обоюду озирающих, иных друг к другу глаголющих». Повсему видно, что Гермоген, пройдя все должности клира от иерея до патриарха, хорошо знал недостатки богослужебного строя, который и обличал в своем послании.

Обличая церковные нестроения, Гермоген, вместе с этим, старался укрепить клир в преданности закону и порядку, что было особенно необходимо в эпоху смуты. По свидетельству Авраамия Палицына, тогда «многие от священного чина, мняще вечно быти творимое зло, на места мздою и клеветами восходяще». А другой современник Гермогена, вероятно, принадлежавший к его клиру и лично наблюдавший патриарха, сообщает, что тогда «вбесившася мнози церковницы, не токмо мирские людие, чтецы и певцы, но и священники и диаконы, и иноцы мнози радухувася всякому злодейству». Трудно было управлять таким клиром, тем более, что Гермоген очень мало имел помощников, или, как говорит сочувствующих патриарху.

Однако и в эти смутные времена Гермоген знал, как надо управлять церковью. Крамольников, которые были от священного чина и прельщались изменами, патриарх смирял по правилам Св. Апостол и Св. Отец, по достоинству, а не напрасно. Одних из крамольников он увещевал от Божественных писаний; других умолял быть прямыми и честными подданными законного царя, соблюдать данную ему присягу; третьих запрещал в священнослужениях, наконец, последних, скверных клятвопреступников, не хотевших обратиться на покаяние, тех предавал проклятию. И только тех, кто истинно каялся, патриарх любезно принимал в свое общение, а многих из таких даже от смерти избавлял своим ходатайством пред царем.

Другого рода деятельности обнаруживал патриарх в борьбе с латинством. У него были книги, обличавшие латинскую ересь. Когда поляки сидели в Москве, (а может быть и ранее), Гермоген устраивал миссионерские собеседования по вопросам веры. Отголосок этого мы встречаем в современных патриарху известиях, в которых говорится, что он обличал еретиков при всех людях, что он своими словами погублял их многовременно, неослабно шел против латинян, крепко против них храбрствовал, что трудно исписать все то «наскакание его слова и храбрость на латин и на богоотступников и на богоборцев, разорителей России», какие патриарх обнаруживал. Таким образом, мы видим, что как ни скудны рассеянные по разным источникам сведения о церковном строительстве Гермогена, в период его патриаршества (1606–1612), но и крупицы их достаточны для того, чтобы судить о его просвещенном желании улучшить церковный строй, довести клир «до лепоты своея» и сохранить его от измен. Велики были заслуги Гермогена пред Церковью в этом отношении; но они бледнеют пред главной – пред подвигом сохранения корабля церкви от потопления в эпоху бурь Смуты. Этот подвиг связан с политической деятельностью патриарха.

Царь Василий Иоаннович Шуйский был слаб, нерешителен и не предприимчив; бояре своевольничали; царский престол колебался и во всей России была смуга. Патриарх должен был стать защитником престола, водворителем мира и правды в отечестве. Взоры всех к нему и обращались. Таким образом Гермоген призывался к церковной и действительно с честью и славою послужил бедствующему отечеству.

Шуйский недолго пользовался безопасностью. 1 июня 1607 г. в самой Москве поднялся бунт, но скоро был усмирен. Через два месяца на юг разнесся слух, что Димитрий жив и укрывается в Польше, а Шуйский незаконный похититель престола. Южнорусские города: Путивль, Чернигов, Новгород-Северский др. восстали против Шуйского.

Патриарх Гермоген пишет в подземелье воззвание к народу.

Патриарх послал туда увещаний Пафнутия, митрополита крутицкого; его не слушали. Иван Болотников стал во главе восставших и, рассылая грамоты по городам, призывал их стать за Димитрия, а себя выдавал за назначенного им воеводу. Мятеж быстро распространялся: от Москвы отложились Орел. Тула, Калуга, Рязань, Дорогобуж, Руза, Ржев, Старица, Владимир, Свияжск, Астрахань, пригороды Пскова и др. – словом – чуть не вся Россия. Сам Болотников расположился около Москвы (в с. Коломенском). Москва была в опасности. Тогда патриарх разослал (24 и 30 ноября 1607 г.) по всей России грамоты, где извещал о погибели Лжедмитрия, о перенесении в Москву мощей истинного царевича Димитрия, о восстании изменников, и предписывал духовенству прочитать эти грамоты народу и молиться о здравии царя и о покорении ему врагов и усмирении царства. Грамоты кое-где имели успех: из некоторых городов были изгнаны мятежники, иные и сами стали отходить от Болотникова (напр. Рязанские Ляпуновы). Победа Скопина – Шуйского и других московских воевод на время смирили Болотникова и он засел в Калуге. Чтобы крепче привязать народ к законному царю и предупредить измену, царь и патриарх устроили в Москве церемонию народного покаяния. Для этого вызвали из Старицы патр. Иова 20 февраля 1607 г. в Успенском соборе в присутствии народа была прочитана покаянная грамота от лица народа: в ней народ каялся в своих изменах Борису и его сыну Феодору, в непослушании патриарху Иову, в убийствах, в оскорблении святыни и просил разрешить эти преступления жителям не только Москвы, но и всей Росси; вслед за тем прочитана была от лица обоих патриарх и всего освященного собора разрешительная грамота, где также перечислялись народные клятвопреступления и давалось разрешение на них. Иов словесно убеждал всех хранить впредь верность данной присяге. Народ умилился, многие плакали, бросались в ноги патр. Иову. Это было последнее дело Иова на пользу отечества: 8 марта 1607 г. он скончался. Московская церемония народного покаяния не могла остановить начавшихся в государстве смут. Весною того же 1607 г. к Болотникову пристало множество казаков с мнимым царевичем Петром, сыном царя Феодора. Болотников усилился и открыл свои действия. Патриарх Гермоген предал его и его соумышленников проклятию. Скоро, осажденный в Туле, Болотников сдался и был казнен вместе с мнимым Петром Феодоровичем. Но вслед за повешенным Петром объявились в разных городах России новые самозванцы: в Астрахани – царевичи Август, сын Ивана Васильевича и Лаврентий, внук Ивана Васильевича, сын Ивана Ивановича; в Украине – 8 царевичей, сыновей Феодора; наконец, в Северской земле – царевич Димитрий. В Москве снова прибегли к религиозным церемониям: в Успенском соборе было прочитано известие о видении одному благочестивому мужу Иисуса Христа, который грозил России бедствиями за то, что не стало правды ни в царе, ни в церковном чине, ни в народе, и назначен был народный пост от 14 до 19 октября. Поднимавшиеся самозванцы быстро исчезали со сцены, только Димитрию суждено было иметь успех. Пан Мнишек признал его своим зятем, Марина – мужем; около него собрались польские дружины под начальством Лисовского, Сапеги и др., запорожские и донские казаки; к нему перебегали с поля битвы ратные московские люди; города один за другим покорялись ему. Летом 1608 г. он уже утвердился лагерем около Москвы в с.Тушине, от чего получил прозвание Тушинского вора. Царь упал духом. Патриарх старался ободрить его и побуждал выступить с войском против Тушинского вора.

В свою очередь епископы и монастыри, подражая патриарху Гермогену и убеждаемые его словом, крепко стояли за царя и противились самозванцу, многие пострадали за свою верность царю. Псковский епископ Геннадий долго увещевал народ хранить верность присяге, данной Шуйскому, но к его огорчению город изменил. Исидор, митрополит новгородский, своими увещаниями успел отстоять Новгород, готовый склониться на сторону самозванца. Суздальский архиепископ Галактион не хотел дать благословения Тушинскому вору и был изгнан из города; коломенский еп. Иосиф был захвачен в плане литовским отрядом Лисовского и при осаде какого-либо города был привязываем к пушке для устрашения осаждаемых, пока не был отбит московскими войсками, тогда он возвратился в Коломну и по-прежнему старался удерживать народ от измены царю. Тверской архиеп. Феоктист, которому удалось отстоять Тверь от Болотникова, теперь был взят и отправлен в Тушино, где подвергнут истязаниям (1608 г.); через несколько времени убежавший отсюда, он был настигнут, убит и брошен на дороге (1610 г.). Ростовский митрополит Филарет, видя приближение к городу польских отрядов вместе с переяславскими изменниками, заперся с некоторыми верными гражданами в соборной церкви и приготовился к смерти св. причастием, но двери собора были разбиты, мятежники ворвались и началась резня; Филарет, стал было уговаривать их, но его схватили, сняли святительские одежды, надели изодранное польское платье и татарскую шапку и босого с поруганиями отвели в Тушино. Кириллов белозерский монастырь стал крепостью и в продолжение 5 лет выдерживал набеги буйных полчищ; Спасо-Прилуцкий монастырь пожертвовал на нужды отечества всю свою казну; Соловецкая обитель прислала два раза более 17000 р. Троице-Сергеева обитель с сентября 1609 г. была осаждена 30-тысячным польским войском под начальством Сапеги и Лисовского. Несмотря на малочисленность защитников, на множество приютившихся здесь жен и детей крестьянских, на нужду в съестных припасах, питье и топливе, несмотря даже на свирепствовавшую цингу, она, подкрепляемая видениями преп. Сергия, мужественно выдержала 16-месячную осаду. Напрасно польские воеводы стреляли по монастырю из 90 пушек: «седатые грачи», как называл иноков Сапега, усидели в своем гнезде. Монастырь даже нашел возможность отослать в Москву во время осады 2000 р. в добавок к тем 18000, которые послал Шуйскому в начале его правления.

Между тем в самой Москве открылись беспорядки и волнения. Многие москвичи переходили на сторону Тушинского вора и целовали ему крест; московские торговцы возили в Тушино свои товары и поднимали цену на съестные припасы в Москве; недостаток последних ещё более увеличился, когда Тушинцы отрезали путь от Рязани к Москве. Недовольство народа все более и более возрастало.

17-го февраля 1609 года, в субботу недели сыропустной, сделалась в Москве тревога. Главные заговорщики – князь Роман Гагарин, воевода Григорий Сунбулов и дворянин Тимофей Грязной, тайно подстрекаемые другими знатнейшими боярами – как свидетельствуют летописи, звали граждан на лобное место. Чтобы придать делу вид законности, как бы все это происходило с общего согласия всех людей сановных, мятежники захватили с собой думного мужа Василия Васильевича Голицына, затем, буйно ворвавшись нестройною толпою в собор Успения Пресвятой Богородицы, где находился в это время Гермоген, гнусные заговорщики, не уважая святыни храма, стали нагло требовать, чтобы и патриарх шел с ними на лобное место. Гермоген, верный долгу данной присяги, не хотел участвовать в буйной беседе изменников. Забывая святость места и величие сана, обезумевшая толпа силою схватила иерарха и потащила его на площадь, подталкивая сзади, обсыпая его песком и сором; нашлись даже столь дерзкие, что схватывали своего пастыря за грудь и крепко трясли его. Страдалец должен был уступить грубому насилию и идти среди разъяренной толпы. Когда поставили его на место, то заговорщики начали кричать народу: «что Шуйский избран незаконно одними своими соумышленниками, что царством править он не умеет, что кровь христианская льётся за человека недостойного, потому что жизнь его непотребная и нечестивая, что нужно свергнуть его с престола». Тогда Гермоген обратился к народу с увещаниями: « Ни, чада, не начинайте такого беззакония; писано бо есть: да повинуются раби господем своим не точию благим, но и строптивым. Сей же царь нам благ и кроток и милостив, и никтоже может собою честь получити, аще Бог не возвысить, якоже глаголет апостол: никтоже приимет честь, токмо званный от бога. А еже вы глаголите, яко его ради нечестия все зло чинится,то сие не тако: сие зло не его ради творится, но вашего ради народного нестроения и междуусобия, и если между вами не будет вражды и междуусобныя, тогда и Бог поможет нам и вся благая подаст нам, если же не послушаете меня и не престанете от начинания своего: я чист от сего, но вы узрите, и клятву за сие от нас приимите». Но заговорщики не слушали святителя и кричали: «Правление Шуйского бесчеловечное: он тайно побивает и в воду сажает братью нашу, дворян и детей боярских, жен их и детей и таких побитых с две тысячи». Эти несправедливые обвинения вынудили Гермогена снова возвысить свой голос над криками крамольников: « Как же это могло статься, – возразил патриарх, – что мы ничего не знали? В какое время и кто именно погиб?». Не зная, на кого указать в ответ патриарху, заговорщики продолжали кричать: «И теперь повели многих нашу братию сажать в воду: за это мы и восстали». Патриарх опять спросил: «Да кого же именно повели в воду сажать?». Мятежники прибегли ко лжи: «Мы послали, – говорили они, – ворочать их, ужо сами увидите!». И потом, чтобы избежать нового возражения со стороны патриарха, хотевшего уже обличить ложный донос их, поспешно начали читать грамоту, написанную ко всему миру из московских полков, от людей русских. В грамоте повторялись слова изменников о незаконном избрании Шуйского на престол одною Москвою, без участия других городов, чернилась жизнь и правление Василия и выражалось требование выбрать не его место другого царя. Желая опровергнуть слова изменников, Гермоген начал говорить: «До сих пор Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни которые города не указывали, а указывала москва всем городам. А вы забыли крестное целование: не многоми людьми возстали на царя, хотите его без вины с царства свесть. Но мир того не хочет, да и не ведает, да и мы с вами в тот совет не пристаем ». Презирая угрозы мятежников, непоколебимый муж, высказав свои увещания народу, возвратился в Кремль. Многие из собравшихся последовали примеру своего архипастыря и разошлись по домам. Зачинщики заговора, видя неуспех на лобном месте, бросились к самому Шуйскому, но мужество царя усмирило дерзость замышляемого злодейства: пристыженные мятежники со всеми своими клевретами бежали к самозванцу.

Но зло иного рода уже начинало свирепствовать в столице. Лишенные подвозов осадою самозванца, жители Москвы были немилосердно стесняемы алчными корыстолюбцами, супившими весь хлеб в столице и её окрестностях и продавшими его весьма высокою ценою. Следствием этого было бедствие народное: «немощнии имением, – пишет Палицын, – всяко до конца оскудеша; убозии же от глада зле мучими скончавахуся». Видя паству свою в таком несчастии, «святейший патриарх Гермоген много поучал всякого рода народ – вельмож, купцов, богачей в храме Успения, и перед алтарем Всевышнего заклинал их, дабы в любовь и в соединении привести, ина милосердие склонить». Молил их быть человеколюбивыми, не торговать жизнью христиан, тронуться печальным зрелищем несчастных и спустить цену хлеба: усердно просил их не скупать в большом количестве и тем отнимать последние средства существования у бедных. Но голос великодушного пастыря остался неуслышанным. Лицемеры, с притворными слезами на глазах уверяли царя и патриарха в том, что у них нет запасов лишних: «ни, царю праведный, ни владыко святый! – говорили жестоксердые – все не имамы чрез потребу, но токмо на мало время». И чтобы прикрыть ложь свою, ростовщики стали вывозить на рынок хлеб в весьма малом количестве и уже совсем почти прекратили подвоз его из соседних городов и селений. Народ впал вотчаяние, всюду слышались крики: «Мы гибнем от царя злочастного, от него кровопролитие и голод!» Новый бунт быстро разгорался. «Многие люди, – говорит летописец, – пойдоша в Тушино, а иные хотеху итить на царя Василия, и прихождаху к нему и с шумом глаголаше: «Докудова нам в осаде сидеть, и такова гладу терпеть, или хлеб дай нам, или мы уйдем из города"». Чтобы сколько-нибудь отвратить быстро приближавшееся несчастье, патриарх Гермоген вместе с Шуйским обращается с убедительной просьбой к троицкому келарюю Авраамию Палицыну – отворить для них московские житницы его обители. Сердобольный Палицын с полною готовностию исполнил просьбу царскую и патриаршую: «Келарь же, повеленное царем и патриархом вскоре сотвори, извести повели двести мер ржи, и наченши продавати по два рубля четверть», т.е. по 6²/₃ нынешних серебряных, вместо прежней цены – семи рублей. Хотя запасов этих и не могло стать надолго, но корыстолюбцы подумали, что хлеба у Палицына много, которым он может прокормить весь народ во время осады, и потому, не желая оставить свои запасы непроданными, должны были спустить цену и продавать хлеб постольку же, как и Палицын. Таким образом, распоряжение патриарха и царя оказалось весьма благодетельным для народа; вопль умолк и столица отдохнула на время. К этому скоро присоединились счастливые вести об успехах российского оружия. Племянник царя, Скопин-Шуйский, юный военачальник, но муж доблестный, вместе с Делагарди, начальником 5,000 войска, присланного Шуйскому королем шведском, начал очищать от мятежников пределы северные – от Новгорода до Москвы; всюду поражая изменников и поляков, разбил Сапегу при Колзине. Самозванец, теряя постоянно силы, с трудом держался в Тушине. Такие благоприятные вести снова подвигли Гермогена «возносить к Богу благодарные песни со звоном» и по всем церквам рассылал повеления о благодарственных молениях.

Патриарх Гермоген в подземелье Чудова монастыря

Подкрепляя и воодушевляя верных, святейший патриарх Гермоген не забывал и уклонившихся от долга совести. Утишив народное восстание по случаю голода, он, как пастырь добрый, не хотел оставить без своего отеческого внимания изменников тушинских. Он отослал в Тушино две грамоты, одну к ушедшим туда после 17 февраля, другую – к ушедшим прежде, – с целью возвратить уклонившихся от пути истинного в недра православной церкви, привлечь изменников к царю законно помазанному. Любопытно читать эти грамоты: в них обнаружилась вся сердобольная душа архипастыря и его истинно-отеческое попечение о вверенной ему Богом словесной пастве. С каким удивительным сокрушением сердца обращается Гермоген к отпадшим своим детям духовным! Вот эти грамоты. После обычного обращения к живоначальной Троице: Отцу и Сыну и Святому Духу, Гермоген начинает первое послание или воззвание свое такими словами: «Аз смиренный Ермоген, Божиею милостию патриарх Богом спасаемого града Москвы и всея Русии, воспоминаю вам прежде бывшим господам и братиям – православным христианам всякого чина, возраста и сана, ныне же грех ради наших, сопротивно обретшимся, и не знаем, как назвать вас, потому что вы оставили свет и отошли во тьму…». Изобразив затем всю глубину зла, в которую впали приверженцы самозванца, святитель переходит потом к трогательным убеждениям, и усиленно просит забывших долг совести обратиться на путь правды: «И что много глаголю? Не достает мне слов, болит душа, и болит сердце; все внутренности мои расторгаются и все суставы мои содрагаются, плачу и с рыданием вопию: помилуйте, помилуйте братия и чада единородные, свои души и души своих родителей отшедших и живых, отцов своих и матерей, жен своих и чад, сродников и другов! Возстаньте, вразумитесь и возвратитесь на путь правый». Высказав эти потрясающие душу мольбы и прошения, патриарх, желая еще более подвигнуть сердца отпадших, представляет перед ними печальную картину бедствующего отечества и примерами священного писания старается вразумить мятежников: «Видите бо отечество свое чуждыми расхищаемо и разоряемо, видите святые иконы и церкви обругаемы и кровь неповинных проливаему, которая вопиет к Богу, как кровь праведнаго Авеля, прося отмщения! Вспомните, на кого вы поднимаете оружие! Не на Бога ли сотворшаго нас, не достояние ли Пречистыя Богородицы и великих чудотворцев, не на своих ли единоплеменных братий? Не свое ли отечество разоряете, которому удивлялись многие орды иноплеменные и которое теперь от вас обругаемо и попираемо?» В заключение грамоты патриарх обращается к своей пастве с увещанием поревновать отцам, которые всегда верны были престолу, напоминая в то же время отпадшим свой пастырский долг пещись о душах их. Как прекрасно характеризуют эти воззвания этого доблестного пастыря и учителя! Все, что только можно было сказать заблудшимся для обращения их на путь добродетели, – все это высказано Гермогеном с замечательною силою убеждения. В увещаниях этих вполне виден нежно скорбящий отец, который беседует с заблудшим сыном своим и всеми силами желает возвратить его под кров родительский, где ожидает раскаявшегося и спокойствие внешнее, и спокойствие внутреннее – умирение совести.

В то время, как доблестный Гермоген ждал обращения заблудшей паствы и надеялся на умиротворение государства, страшная гроза, собравшаяся над Россией, уже готова была разразиться всею своею опустошительною силою. Сигизмунд ІІІ, после объявления войны, вступил в 1609 г. в Россию с 12,000 войском и осадил Смоленск под предлогом отмщения за смерть поляков, погиблих при первом самозванце Начав войну с Россией, Сигизмунд потребовал к себе всех поляков, помогавших самозванцу; Тушино опустело; самозванец бежал в Калугу. Шуйский, безопасный от него, надеялся легко управиться с королем польским; племянник его – Скопин, просил позволения царского истребить лже-Димитрия в Калуге и изгнать Сигизмунда из России; но царь медлил исполнить его желание, завидуя славе Скопина и опасаясь, по наветам своего брата Димитрия, властолюбивых его замыслов, тем более, что еще после первых его успехов , рязанский воевода Ляпунов предложил юному военачальнику корону царскую все жители Москвы встречали его с непритворными слезами благодарности, как своего избавителя. Скопин скоропостижно умер на пиру у Димитрия Шуйского, в апреле 1610 г. и, как разнесся слух, – от яда. Неожиданная смерть защитника отечества произвела волнение в столице и во многих городах русских. Узнав об этом волнении Сигизмунд немедленно отправил к Москве гетмана Жолкевского, чтобы покорить ее. Под Клушиным, около Можайска, встретил Жолкевский многочисленное войско русское, предводимое Димитрием Шуйским и Делагарди, разбил его 24-го июня 1610 года и быстро устремился к Москве; туда же спешил и самозванец из Калуги.

Такие несчастные обстоятельства взволновали столицу и москвитяне окончательно изменили своему царю Василию. 17-го июля 1610 г. большая толпа пришла во дворец за Василием. Предводитель ее, Захар Ляпунов, начал говорить Шуйскому: «Долго ли за тебя будет литься кровь христианская? Земля опустела, ничего доброго не делается в твое правление, сжалься над гибелью нашей, положи посох царский, а мы о себе как-нибудь промыслим». Шуйский думал пристращать толу угрозами и с браными словами отвечал Ляпунову: «Смел ты мне говорить это, когда бояре ничего такого мне не говорят», – и вынул нож, чтобы еще более испугать мятежников. Но Захара трудно было застращать; на брань он отвечал бранью, на нож – кулаком. Высокий, сильный мужчина, он закричал ему: «Не тронь меня, а то возьму тебя в руки, да и сомну всего». Товарищам Ляпунова не понравилась эта грубость. Они закричали ему: «Пойдем прочь отсюда», – и вышли на лобное место. Толпы народа собрались на площади; нельзя было всем уместиться. Приехал и патриарх. Ляпунов с товарищами закричали народу, чтобы шли на просторное место, за Москву-реку к Серпуховским воротам; туда же пошел и патриарх Гермоген. Здесь бояре, дворяне, гости и торговые люди советовались между собою, как бы Московскому государству не быть в разорении и приговорили: бить челом Государю, царю Василию Ивановичу, чтобы он, Государь, царство оставил, потому что кровь многая льется, а в народе говорят, что он Государь несчастливый, и города Украинские, которые прежде отступили к вору, его, Государя, на царство не хотят. Народ не сопротивлялся; противились немногие бояре; сопротивлялся патриарх, но их не послушали. Во дворец отправился свояк Василия, князь Иван Михайлович Воротынский просит от имени всего народа, чтобы он оставил царство и взял себе в удел Нижний Новгород. Василий должен был согласиться и выехал в свой прежний боярский дом.

Лучшая часть населения столицы и во главе ее патриарх потребовали, чтобы Василий возвращен был на царство. Но было уже поздно. Зачинщики дела так далеко зашли, что шаг назад был невозможен; они не могли надеяться, чтобы Шуйский, опять ставши царем, простил им такое унижение. Конец дела довершен был уже немногими, лично заинтересованными в событии. Захарий Ляпунов с товарищами, захватив монахов из Чудова монастыря, пошли к отставному царю и объявили, что для успокоения народа, он должен постричься. Василий не соглашался; его насильно держали во время совершения обряда; князь Тюфякин произносил за него монашеские обеты. Патриарх не признал такого пострижения законным и называл монахом не Шуйского, а Тюфякина. Но поправить дело было нельзя. Народ, не желавший без нужды свергать Василия, и согласавшийся на сведение его для уничтожения партий, не имел настолько сочувствия к Василию, чтобы защищать его.

Для управления государством временно, до избрания царя, учредили Боярскую Думу. Но медлить избранием царя было нельзя. К престолу православных Московских царей тянулись уже, с одной стороны, еретические руки Сигизмунда, с другой – нечистые руки Тушинского Вора.

Тушинский Вор, стоявший в с.Коломенском, особенно был опасен боярам Думы. Его торжество было бы вместе с тем торжеством разнузданной черни и всех подонков русского общества, его успех был бы полным крушением власти боярской. Вот почему для защиты Москвы от Вора бояре обратились к Жолковскому и позволили ему своими отрядами занять Москву. Этим вопрос о выборе Владислава был предрешен. Патриарх горячо восставил против этого решения и обращения к полякам и предлагал с своей стороны избрав на престол или князя Василия Голицына или сын Филарета – юного Михаила Феодоровича Романова, но, видя, что при тех крайних обстоятельствах цели не достигнет, согласился, наконец, на избрание Владислава с тем только непременным условием, чтобы Владислав до восшествия на престол принял православие и крестился. Патриарх делал последнюю уступку засилью бояр. Но он не поступился высшею святынею своей души, верою православною. Он полагал, что при православном царе Владиславе вера и народность русская будут также свято охраняемы, как и при природных русских царях. В условиях, поставленных Владиславу, в обеспечении веры и самобытности русской, в частности требовалось, чтобы он не сносился с папою, не разрешал строить костелов, не пускал на Русь ксендзов и чтобы в верховном управлении государством ничего не делал без согласия Боярской Думы, а в законодательстве и налогах, – без одобрения земского собора. Договор с этими условиями был представлен Жолковскому, который не нашел возможным без воли Сигизмунда дать ручательство о православии Владислава, в остальном обе стороны присягнули 17 сентября 1610 г. и решили отправить к Сигизмунду под Смоленск посольство для окончательных переговоров. Умный и ловкий Жолкевский, знавший о замыслах Сигизмунда овладеть Москвою для себя, а не для сына Владислава, понимая, что на русском престоле царь неправославный немыслим, не нашел возможным для себя более содействовать Сигизмунду и уехал из Москвы, дав начальство над поляками Гонсевскому. Скоро в Москве и окрестностях ее начались буйства и безобразия поляков, почувствовавших себя в доме, потерявшем своего хозяина. А от послов из-под Смоленска стали приходить самые тревожные вести. Они передавали, что Сигизмунд требует немедленной сдачи Смоленска и хочет московского престола уже для себя, а не для Владислава, а о перемене веры и говорить не желает. В то же время и в самой Москве появились уполномоченные королем русские изменники, которые стали склонять москвичей к присяге самому Сигизмунду. Худшие предчувствия патриарха оказывались верными. Еретик и враг русского народа начал распоряжаться достоянием и делами государства. Православное русское царство опустилось еще на одну, по-видимому, последнюю ступень к своей окончательной гибели. Более дерзкие и ослепленные люди, как Салтыков и Андронов, верховодившие всем в Москве, как бы спешили погубить Отечество. Один лишь патриарх смущал их. Но ведь он был один.

И вот 30 ноября 1610 г. они пришли в патриаршие палаты и стали просить его благословить народ на присягу Сигизмунду. Просить им пришлось недолго. Патриарх сразу и твердо прервал их предательские речи, указав на всю греховность их замыслов и гибель их поведения: « Всякую шатаетеся вы, безумные, услышали они, почто тщетным поучаетеся, и на Христову правую истинную веру и на Его люди восстаете, не зная праведныя воли Божия?». Однако, на другой день они снова явились к патриарху с теми же требованиями и принесли ему на подпись две грамоты, одну на имя Сигизмунда с изъявлением ему покорности, другую – к послам с приказанием им во всем положиться на королевскую волю. И так, священнейшем месте Руси, в Московском Кремле, близко, воочию, стали друг против друга две противные стороны. На одной были многие потомки гордых удельных князей, на другой вышедшей из глубины народного моря 80-тилетний старец, один смиренный патриарх Гермоген. Первые шли с низким поклоном к еретику Сигизмунду и бесстыдно отдавали ему русское государство, второй без всякой поддержки, пред лицом страшной опасности, имел мужество верить и утверждать, что Русь должна остаться православной и русской. «Стану писать к королю, – просто и твердо сказал он, – но не о том, и не так. Если король даст сына своего на московское государство и Владислав, оставив латинскую веру, крестился в православную веру Греческую, и людей литовских из Москвы всех выведет вон: тогда и я к таковому письму руку свою приложу и прочим властем повелю сделать тоже, и вас на сие благословлю. А чтобы писать так, как вы пишите, что нам всем положиться на королевскую волю и повелеть послам московским сделать то же самое, – это ведомое дело, что нам целовать будет крест самому королю, а не королевичу. Таких грамот ни я, никакие власти писать не будем, и вам – не повелеваем. Если же вы меня не послушаете, тогда возложу на вас клятву, и прокляну вас всех, кто пристанет к вашему совету. К восставшим же на защиту Отечества гражданам писать буду так: если королевич примет единую веру с нами и воцарится в России, – то повелеваю и благословлю вас твердо пребывать во всяком послушании к нему, но если и воцарится, а единые веры с нами не примет, и людей польских из столицы не выведет, то и я тех людей, которые ему крест целовали уже, снова благословлю идти под Москву, и страдати за веру до самой смерти!». Салтыков и его сообщники увидели, что данное им раньше согласие на избрание Владислава с принятием им православия было действительно его последнею уступкою и дальше он уже не пойдет. Взбешенный этой непреклонностью, Салтыков с бранью выхватил нож и замахнулся на святителя. Гермоген поднял руку с крестным знамением и сказал: «Буди же ты проклят от нашего смирения в сем и будущем веке!». Грозная святительская анафема привела в смущение предателей и даже потерявший разум и совесть Салтыков просил у патриарха прощение, говоря: «Безумен был и без памяти говорил». Однако предательство их было уже совершившимся делом и они не могли остановиться на полдороге. Патриарх это видел и решился выполнить свой долг до конца. Он послал людей своих собирать московских гостей и других торговых людей в Успенский собор, и здесь, с церковной кафедры, раскрыл пред ними замыслы бояр изменников и ту великую опасность, которая угрожает всему московскому государству. Воодушевленная своим пастырем паства дала обет отказать Сигизмунду в присяге. Послы, получившие от бояр грамоты с приказанием во всем положиться на королевскую волю, не видя на грамотах подписи патриарха, продолжали твердо стоять на своем и требовали, чтобы Сигизмунд отпустил сына Владислава на московский престол и дал согласие на принятие им православия. Они свято соблюдали завет патриарха, данный им при отправлении их из Москвы – больше всего оберегать православную веру. Поляки стали во всем стеснять послов и усилили осаду слабо уже державшегося Смоленска.

Гробница патриарха Гермогена в Успенском соборе

Между тем Вор, сидевший в Калуге, в конце 1610 г. был убит. Одним врагом, хотя и случайно, стало меньше. Пошатнулся и другой, ибо, со смертью Вора, истинные намерения Сигизмунда и та опасность для государства, которая шла от поляков и которая была скрыта кровавым туманом смуты, стали обрисовываться яснее. Продолжавшееся назойливое поведение поляков, терпимое прежде народом, начало возбуждать в нем негодование, то благородное негодование, которым был преисполнен патриарх. Он и стал теперь во главе этого начинавшегося народного движения. Патриарх рассылает по русским городам увещания и грамоты, в которых раскрывает все козни и злые намерения поляков, возбуждает верных сынов России отрясти уныние духа и твердо вооружиться против иноплеменников, исхитив из их рук царствующий град и все Отечество, на торжество православной веры. Патриарх молил «восстать за святые церкви и за дом Пречистые Богородицы». Воззвания патриарха быстро, неуловимыми путями проходили из города в город, с небывалым чудным воодушевлением читались жителями. Всюду послышались народные крики «Пойдем, умрем за святые Божие церкви и за веру христианскую!». От всех концов земли русской поскакали гонцы к патриарху. Голос пастыря дошел до сердца православных христиан. Поднималась коренная Русь, поднимался и православный народ. В наиболее тяжкую годину жизни своей он шел под покров и защиту не родовитого князя, а смиренного патриарха.

Народное противопольское движение усилилось, когда в начале 1611 г. стали известными насилия, чинимые Сигизмундом нашим послам под Смоленском. Это движение привело в великое смущение и испуг поляков и их русских приспешников, сторонников Сигизмунда. Они поняли, какою великой нравственной силой обладает патриарх и как он для них опасен. Дать ему возможность руководить этим движением означало почти верную гибель их самих и всего их гнусного дела. И вот двор патриарший был разграблен, люди слуги разогнаны и сам святитель подвергся тяжким стеснениям, так что и писать грамот более не мог. Но дело было сделано. Уже составлялись народные ополчения против поляков, и первым поднялся знаменитый Прокопий Ляпунов, воевода рязанский.. Салтыков и другие изменники, видя, что все зависит от патриарха, несколько раз приходили к нему и требовали, чтобы он приказал приближавшимся к Москве ополчениям прекратить дальнейшее движение и вернуться по своим городам. Патриарх, так же, как и раньше, совершенно беззащитный, отвечал: «Если ты, все изменники и поляки выйдете из Москвы вон, я отпишу своим, чтобы вернулись. Если же вы останетесь, то всех благословлю умереть за православную веру. Вижу ее поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в кремле латинское пение и не могу терпеть». Поляк Гонсевский при этом зловеще сказал: «Ты, Гермоген, главный заводчик всего возмущения. Тебе не пройдет это даром. Не думай, что тебя охранит твой сан». К патриарху приставили сильную стражу. Но и под стражею патриарх не оставался в действии. Он написал в это время грамоту, в которой убеждал русских не признавать царем сына Марины, родившегося по смерти первого самозванца, или кого-нибудь из казацких предводителей и стоять крепко за веру православную. Приставленные к Гермогену стражи иногда обходились с ним сурово и безчинно, а иногда с некоторым уважением, опасаясь народа. В вербное воскресенье, в последний раз дозволили ему совершить торжество Вайи, взяв миры для обуздания жителей, и Гермоген, несмотря на то, что ляхи и немцы заняли Красную площадь и стояли на улицах с обнаженными саблями и пушками, и горящими фитилями, спокойно ехал между толпами иноверных воинов на своем осляти, которое вел князь Гундуров и с ним несколько бояр и сановников, бывших при сем обряде. Подражая шествию Спасителя в Иерусалим на вольную страсть, святитель, совершая этот обряд, сам готовился на ожидавшую его томительную смерть.

Наконец, во вторник страстной седмицы в Москве вспыхнул мятеж, за которым последовал пожар, истребивший в три дня великое множество городских знаний. Среди сего пожара и общего смятения Гермоген был сведен с своего патриаршего престола и заключен, по сказанию летописи, в Чудовом монастыре. Здесь между памятниками нашей славы, в ограде, священной для веков, между могилами Донского, Иоанна ІІІ, Михайла Шуйского, великий иерарх томился в тесной и мрачной келии, один среди озлобленных врагов и изменников русских, ни от кого не слыша слова утешения: стража из пятидесяти стрельцов была приставлена к святителю, обремененному летами и изнеможенному добровольным и насильственным постом, для того, чтобы он ни с кем из верных россиян не имел общения. Незримый для истинных сынов отечества, Гермоген сообщался с ними молитвою, слышал звук битв за веру православную и независимость государственную и тайно, из глубины сердца, пылавшего чистейшим огнем добродетели, посылал благословение добрым россиянам. Тесно было заключение его; жестоко обходились с ним ляхи, видевшие в нем главного противника своего, и изменники русские, навсегда прервавшие связь с отечеством и потому пылавшие адскою злобою против святителя, уничтожавшего их замыслы; но Гермоген все сносил и, в самом заключении, никогда не терял обычной ему твердости. Патриарху грозили смертию. Он, указав на небо, промолвил: «Единого боюсь, живущего там».

После сего нашим врагам и изменникам нечего уже было ожидать от непреклонного святителя и, в порыве безумной и бессильной злобы против него, они начали морить его голодом. Немного потребовалось времени, чтобы этим насильственным способом прервать нить жизни, глубокого старца, изнуренного полугодичным заключением: 17-го февраля 1612 г. душа великого святителя переселилась из отечества земного, которое он так любил, в отечество небесное, к стяжанию которого была направлена вся жизнь его; а несколько дней спустя, его тело было благочестно предано родной земле в Чудовом монастыре иноками этой обители. Так окончил свою жизнь этот мученик и исповедник истины, страдалец за веру и отчизну, добрый пастырь вверенного ему стада, «правивший по истине слово истины и обличавший без всякого страха предателей и отступников веры христианской». Наши летописи с восторгом говорят о его нравственных качествах. Они называют его пастырем ученым и утверждают, что «он был мудрословесен, в божественных словесех присно упражняшеся и вся книги ветхия и новыя благодати и правила закона до конца извыче, и жизни был святой, а смерть его не найдет выражений для хвалы своей».