Приложения

Мстиславову грамоту преосв. Евгений открыл в Новгородском Юрьевском монастыре. В высшей степени характерен, для времени и для самого Евгения следующий рассказ о первом осмотре им этого монастыря. «Вперед он дал знать в монастырь о своем приезде, и этим, разумеется, заставил начальство обители несколько посуетиться и прибрать некоторые из монастырских помещений в более чинный порядок. ехать в монастырь он мог одною из двух дорог: или верхнею, более проезжею, но скучною, или – нижнею близ Волхова, менее удобною, но занимательною. Он поехал нижнею – против ожиданий монастырских. Близ самого монастыря он встретился с возом, ехавшим к Волхову в сопровождении инока. Его заняло, что везет инок к реке; он спросил. Инок отвечал, что в возу разный сор и хлам, который просто кинуть в кучу навозную нельзя, а надобно бросить в реку. Это возбудило любопытство Евгения. Он вышел к возу, и велел приподнять рогожку, увидел порванные книжки и книжные листы, и затем велел иноку воротиться в монастырь. В монастыре он сказал начальствующим, что если они считают хлам на возу ни на что негодным сором, то готовы, значит, и уступить его тому, кто им будет дорожить, что он сам дорожит им. И затем стал перебирать его, и выбрал на первый раз не мало кожаных книг и тетрадей, обещая порыться в остальном в другое время»⁷³⁴. О времени находки самой грамоты в к Мстислава преосв. Евгений извещал А. Ф. Воейкова от 24 ноября 1816 года: «Я, пишет Евгений нашел подлинную пергаменную грамоту в. к. Мстислава в 1807 г.»⁷³⁵. Текст ее вскоре же был сообщен Евгением путешествовавшему с ученою целию о. Озерецковскому и напечатан этим последним в его «Обозрении мест от С.-Петербурга до Старой Русы и на обратном пути» (Спб. 1808 г., ст. 23 и д.) Обозрения этого мы не видали и настоящий факт передаем со слов М. И. Сухомлинова⁷³⁶. В апреле 1812 г. Евгений при письме президенту московского Общества Истории и Древностей Российских П. П. Бекетову посылает «Точный список, снятый на прозрачную бумагу» с грамоты Мстиславовой 1128 года «на рассмотрение» с чем прибавляет: «Если Обществу угодно вырезать (ее) на меди для напечатания, то я могу доставить оному на время и подлинники, который вытребован мною на время из Юрьева монастыря и находится теперь у меня для сделания о нем критических замечаний, кои могу также в свое время представить»⁷³⁷. Чем отвечало Общество на предложение своего преосвященного сочлена, – неизвестно. Известно лишь, что он окончив исследование Мстиславовой граматы в самом конце 1812 года или в начале 1813 г. отослал ее гр. Н. П. Румянцеву для издания. Последний 13 марта 1813 года писал Евгению: «Я имел честь получить почтеннейшее писание вашего преосвященства от 20 февраля вместе с подлинною грамотою в. кн. Мстислава Владимировича, препровожденою (sic?) наизанимательнейшими примечаниями и изъяснениями вашими о сем бесценный отрывок нашей древности. Вce сие принял я ее залогом лестного для меня благорасположения вашего с чувством наиживейшей благодарности и уважения к отличным вашим достоинствам. Я усердно занимаюсь теперь всеми распоряжениями, чтобы сообщить сей драгоценный труд ваш ко всеобщему сведению просвещенной публики и передать оный потомству, и надеюсь в непродолжительном времени представить оный вашему преосвященству, отпечатанный самым рачительным образом. Наидеятельнейшее соучастие в исполнении сего намерения моего принял на себя г. тайный советник и статс-секретарь Алексей Николаевич Оленин (1843 г. 17 апр., более 20 лет был президентом Академии Художеств), и я наиприятнейшим долгом вменяю себе сообщить вашему преосвещенству список с его письма, мною полученного и заключающего разные его замечания о Мстиславовой грамоте» (Переп., ст. 1 и 2). Замечания Оленина, сделанные при помощи А. И. Ермолаева и Фролова (археологи и филологи) отчасти дополняли и поправляли Евгения (см. стр. 2-ю «Переписки» и письмо Оленина к самому Евгению от 11 января 1816 года, там же, стр. 3). 30 декабря 1815 года печатание грамоты было приведено к концу. «Вчерашний день окончено печатание той грамоты, которую поверить мне изволили, сообщал Румянцев преосв. Евгению от 31 декабря 1815 г., и ваше преосвященство сей подлиник и один экземпляр неукоснительно получить изволите. Я поручил А. Н. Оленину к вам, милостивый государь мой, оные доставить⁷³⁸, а вскоре потом и все издание препровожу к вашему преосвященству в знак моей благодарности и в залог моего истинного к вам почтения. (Пер., стр. 3). Причину такого, сравнительно очень позднего, напочатания грамоты объясняли, сам Оленин, в известном уже нам письме его к Евгению, тем, что у него долгое время не было под руками нужного для издания документа хорошего гравера, а между тем-де «драгоценность доставленного вашим преосвященством документа, по древности его, любопытное, вами сделанное ему описание, которое поручено мне было так же напечатать – требовали с моей стороны великой точности в исполнении. (Пер., стр. 3). Тут же Оленин извинялся пред ученым архипастырем в том, что он с Ермолаевым и Фроловым в компании, сделал кое-какие поправки у него. «Я, писал он, с помощию досужей моей старшей братии, иже во древностях российских, а именно, с помощию А. И. Ермолаева и П. К. Фролова, сверх того и с пособием солнца и разных увеличительных стекол, наконец, общими силами добрался до того удостоверения, что вместо княжеского имени (которое предполагал Евгений) написано «вено вотское» – и ничего другого, а А. И. Ермолаева, к сему открыто присовокупил другие еще два, а именно, название волости (Буйце) и игумена (Исаия), которые, не знаю, по какой уже причине, с намерением были выскоблены, а не вытерты рукою древности, как то встречается на сгибах сей же грамоты, но и сии места А. И. Ермолаев возобновила, Вот причина, которая меня побуждает просить прощения у Вашего Преосвященства». На эти объяснения и извинения А. Н. Оленина преосв. Евгений отвечал (во 2-й половине января 1816 г.) следующим длинным и весьма интересным письмом: «Почтеннейшее письмо Вашего Высокопревосходительства от 11 января с посылкой подлинной Мстиславовой грамоты и снятых с оной печатных образцов имел я честь получить и приношу искреннейшую благодарность, как за благоприятнейший отзыва, коего вы меня удостоили, так и за деятельное попечение о издании сей древности, а еще более за поправление моего недоразумения и ошибок в замечаниях на оную. Катон у Цицерона в разговоре о старости сказала, что не стыдно учиться и старику. A мне, еще не довольно опытному и немного еще видевшему русских дипломатических древностей, учиться у столь опытного в сем деле мужа, как Ваше Высокопревосходительство должно почитать особенным удовольствием и честию. Разобрание тех речений, коих я разобрать не умел, обращается мне в вину и в стыд, если только можно почитать виною и стыдом невозможность разниться с опытнейшими и искуснейшими себя знатоками. Я в этом утешаюсь по крайней мере тем, что найденною мной сею грамотою доставляю соотчичам своим случай благодарить Вашему Высокопревосходительству за воскрешение сей почти полумертвой, так сказать, древности в полном и точном ее изображении, со временем, может быть, долженствовавшей совершенно погибнуть в куче гнилых архивских бумаг Юрьевского монастыря, где я случайно отыскал ее. Что касается до моих примечаний на сию грамоту, то за сделанными Вашим Высокопровосходительством новыми открытиями в чтении, цвете чернил и позолот, я признала, сочинение свое уже недостаточным для издания в том виде, в каком оно написано, разве позволите мне покорнейше просить вас о снабдении меня наставлением и в рассуждении поправки оного во всех статьях. Обширность ваших сведений в древности и многие подручные к тому способы обнадеживают меня в вернейших пособиях ваших на сей предмет и в милостивом ко мне снисхождении. Я за четыре года пред сим в Вологде, писавши сие сочинение, ничего не имел в помощь себе, кроме Гаттереровой Дипломатики⁷³⁹, нескольких, отысканных мною по вологодским монастырским архивам, грамот и справок с московским иностранным архивом, доставленных мне покойным Б.-Каменским. Мое намерение было, при изъяснении сей грамоты, составить, хотя краткое, начертание русской Дипломатики, применяясь к общей Гаттереровой: ибо у нас, сколько мне известно, никто еще не начинал сею. А первые опыты, особливо при недостатке образцев, бывают всегда недостаточны. Если получу я помощь от Вашего Высокопревосходительства, то надеюсь усовершит мое сочинение». («Пер. Евгения с Румянцевым», стр. 4)⁷⁴⁰. Получил ли Евгений от Оленина желанную помощь, о том мы, за неимением каких-либо данных, сказать решительно ничего не можем. Известно, однако, что сам преосв. исследователь продолжал работать над грамотою, так что к концу 1816 года он «сочинил уже на нее пространный комментарий» (цитованное письмо к Воейкову) и в 1818 г. решился напечатать его под названием «Замечаний» и «В. Европы»⁷⁴¹. Любопытно письмо Евгения от 23 сентябри 1818 г., которое он писал Анастасевичу по напечатании своего ученого исследования: «Итак, вы уже читали в Вестнике Европы мои примечания на Мстиславову грамоту. Лет пять тому назад я посвятил их канцлеру; но завистливые Оленин и Ермолаев не одобрили их и граф ничего из них не сделал, кроме что вырезал доску с грамоты. После сего мне нечего однако ж делать, как пересмотревши вновь и дополнивши кое-где, посвятить сию статью уже Каченовскому журналу, а журналист принял ее с восхищением⁷⁴² и мне обещал прислать особо отпечатанных 50 экземпляров; он просил у меня и доски, но она осталась либо у Оленина, либо у графа. Так-то зависть поперечит и бескорыстным трудам! При чтении статьи вы могли заметить, что нечто есть тут и ваше, мне сообщенное; а о имени моем я сам запретил упоминать Каченовскому: узнают и без того». Но и после этого наш автор не успокоился. «Меня г. Анастасевич и еще кто-то уверили, писать Евгению Румянцев 9 мая 1821 г., что Ваше Преосвященство заниматься изволите новым исследованием Мстиславовой грамоты, пополнив прежнее Ваше драгоценное об ней сочинение ежели это точно, так и к новому сему изданию пригодиться может доска для меня сей грамоты отпечатанной, то позвольте, милостивый государь мой, мне ею вас подарить, также 174 листа уже отпечатанных (речь идет об отдельных оттисках грамоты из Вестника Европы); я счастлив буду, дав сей доске столь отличный жребий, и стану теперь ожидать ответа Вашего»... (Пер., стр. 44). И Евгений отвечал: «Изъяснение мое Мстиславовой грамоты я действительно поправляю и дополняю и намерен вторично издать оное. А потому обещание гравированной доски к оной и отпечатанных уже с нее листов принимаю я с чувствительнейшею признательностию». (Письмо от 27 мая 1821 г., там же).

Почти ровно через год, именно, 30 мая 1822 года, преосв. историк писал канцлеру из Киева: «В лаврской типографии есть стан фигурный и, следовательно, могу я печатать Мстиславову грамоту». (Пер., стр. 57). Трудно сказать, имеется ли здесь в виду одна только грамота или вместе и примечания на нее. Почему-то, однако, печатание не состоялось в этом году. Примечания (пополненные) и опять со снимком грамоты, были напечатаны через четыре уже года в «Трудах и летописях Общ. Ист. и Древн. Рос.» (1826 года, ч. III, кн. 1, стр. 3–64).

Позднее, именно в 1800 году, более исправно издана и описана и окончательно наследована Мстиславова грамота И. И. Срезневским (См. Изв. 2-го отд. Ак. Наук, 1800 г., т. VIII, вып. 5, ст. 338–9; т. X, вин. 2, ст. 91; было и отдельное издание – Спб. 1800 г., 30 ст. in oct.).

Таким образом Евгений открыл «подлинную» Мстиславову грамоту, «старее которой в России еще (тогда не было) открыто»⁷⁴³, грамоту, по выражению Румянцева, «передовую между всеми дошедшими древними до нас грамотами» (Пер., ст. 12), сам же дипломатически объяснил ее, написав о ней целое ученое рассуждение, как отзывался тот же Румянцев (Пер., ст. 15), и похлопотал о палеографическом ее снимке. «Мы, писал он канцлеру 17 авг. 1817 г., доселе не имели еще палеографических отпечаток, кроме четырех, и именно: Мстиславовой грамоты, известной Вашему Сиятельству, Тмутараканского камня, Новгородских двух грамот, напечатанных Шлецером в Вестнике Европы и нескольких выписок, изданных г. Олениным при своем письме о камне Тмутараканском (Пер., ст. 7; ср. стр. 3 отд. издания «Примечаний» на Мстиславову грамоту). До Евгения не было еще попыток дипломатического разбора историко-юридических памятников и в этом случае ему принадлежит прекрасный почин.

Для науки русской церковной истории открытая и наследованная Евгением грамота в. к. Мстислава имеет тоже значение, что и всякий юридический памятник, относящийся к жизни наших монастырей. Если мы так долго и, по-видимому, без особенной нужды остановились на ней, то исключительно с целию отметить серьезное научное отношение м. Евгения к открываемым им актам и уменье читать и понимать их. А отметить это мы считали необходимым для того, чтобы указать на те гарантии, кои застраховывали ученого архипастыря от многих ошибок в его исторических трудах, материалами для которых зачастую служили ему рукописные памятники, – ошибок, неизбежных в противном случае.

21 апр. 1813 г. преосв. Евгений писал Анастасевичу: «Знаете ли вы книгу Adami Sellii Sabediasma litterarium etc? Она у меня переведена на русский; но не знаю, кто бы взял напечатать; а для охотников это драгоценность». 12 июля того же года он опять извещает Анастасевича: «Селлиев переводный каталог отправил ее к Каченовскому на его волю для издания, – буде найдет охотников». Охотники эти нашлись среди членов Московского Общества Истории и Древностей Российских. «Бывши в Москве (проездом из Вологды в Калугу), увидел я, сообщал Евгений тому же корреспонденту 13 сент. 1813г., что мой перевод Селлиева каталога уже печатается на щет общества. Первой лист печатной я уже имею, а скоро выйдут и все. Итак труд мой не пропал"⁷⁴⁴. Остальные листы, действительно, скоро вышли из-под печатного станка, именно в январе 1814 г.⁷⁴⁵ Но множество корректурных ошибок и «лень» К. Ф. Калайдовича, заведывавшего изданием⁷⁴⁶, были причиною того, что Селлиев каталог увидел свет Божий только уже в первой четверти 1815 г.⁷⁴⁷.

Сам Калайдович писал Евгению в 1813 году: «Желая соблюсти точность в издании всех сочинений, которые будут в руках моих, я по возможности старался сохранить ее и в Селлие, и весьма жалел, для чего в переводе произвольно вставлены поправки и дополнения; хотел в точности отпечатать Селлия, но первый лист был уже набран. Селлий мало сделал для истории наших историков, а еще более наделал ошибок, но положил хорошее основание. Дело состоит не в поправке, а в точнейшем издании. Ошибки можно выставить в конце книги»..., в конце же книги «будут замечены дополнения и поправки, сделанные Вашим Преосвященством против подлинника, напр., в статье об Иоанне, м. киевском II, в ст. о игумене Феодосие.., равно как и прибавление целой статьи о Макарие, сочинителе книги Степенной, сделанное Вами для точного исчисления 165 писателей, ибо у Селлия первый сочинитель русской летописи помещен под двумя различными именами Феодосия и Нестора»⁷⁴⁸. Не смотря на все эти обещания, указанных дополнений и поправок к книге Адама Селлия сделано не было.

С появлением перевода в печати (68 стр. в 8 д. л.) «Сын Отечества» писал о Каталоге: «В нем Селлий исчислил по алфавиту почти всех чужестранных и российских авторов, писавших до его времени о России. Число их, не считая безымянных, простирается до 164. Подлинник сей книги весьма редок, и потому трудившиеся в переводе ее ясном и исправном заслужили благодарность любителей отечественной истории. Еще должно заметить, что в переводе прибавлены (ст. 62–68) известия об историках византийских, которых не было в подлиннике (1815 г. № 17, ст. 181–182).

«Каталог» вполне отвечает своему названию: он дает только имена авторов, иногда без всяких биографических сведений о них (см. напр. о Несторе, м. киевском Иоанне II и др., ст. 47, 36 и пр.), и перечисляет их труды. В настоящую пору каталог этот уже устарел, особенно в той части, где идет речь о самих русских историках.

В бытность у Евгения в 1835 г. Н. Н. Мурзакович слышал от него воспоминания «о помехах, бывших при издании Киевского Месяцеслова»⁷⁴⁹. Помехи эти, действительно, были, – и очень серьезные. Одобренный к печати духовно-цензурным киевским Комитетом 22 сент. 1827 г. и уже напечатанный в типографии Печерской Лавры в 1832 г., «Месяцеслов» (Евгения), по одному поводу, о котором читатель узнает ниже, в 1834 г. при указе св. Синода отсылается в московский цензурный Комитет, который должен был сделать свои замечания на него и высказать свое о нем мнение. Рассмотрение опального месяцеслова комитет поручил Филарету Гумилевскому, бывшему в ту пору инспектором Московской духовной академии. Более чем через год, и именно, 14 апр. 1836 г., Комитету были «докладованы» его «Подробные замечания на книгу: Киевский Месяцеслов, с присовокуплением разных статей, к Рoссийской истории и Киевской иерархии относящихся, печ. в Киеве. 1832 г. с одобрения киевского комитета, данного в 1827 г. и указа, св. Синода от 28 дек. 1834 г. рассмотреть сию книгу вновь московскому комитету дли цензуры духовных книг». Выслушав доклад, Комитет заключил: «Из подробных замечаний (на Месяцеслов) видно, что 1) в статье: »Месяцеслов» в некоторые числа показаны святые и особенно празднования явленным и чудотворным иконам Божией Матери, о которых в cии числа не упоминается ни в Прологе, ни в Четьи-Минеи; краткие сказания о святых, писанные славянским языком, во многих местах не верны, инде разноречат и противоречат сами с собою, изложены неточно, сбивчиво и неправильно. В сих сказаниях летосчисление большею частию неверно, издатель поправляла, во многих местах летосчисление следованной Псалтыри и других Месяцесловов, и инде верно, a по местам только что испортил прежнее, – главный же недостаток состоит в том, что редко указывается год кончины святого или какого-либо достопамятного события из его жизни, а напротив, почти во всех сказаниях употреблена однообразная и самая неопределенная форма: сказание о каждом святом начинается словами: «Бе в лето от Рождества Христова», – при чем означаются одно, два, и даже три царствования, или упоминаются какие-либо события, мало относящиеся к жизни святого и притом разделенные между собою многими годами. (Все сии недостатки перечислены в подробных замечаниях). Изображения святых, при каждом числе между текстом напечатанный, вообще мало искусны и довольно грубы. 2) В статье: Особенный месяцеслов Киевских храмовых и других праздников« некоторые неясные и неправильные выражения показаны в подробных примечаниях. 3) В статье: »Имена святых, в полном месяцеслове находящихся, расположенные по азбуке с толкованием оных а) азбучное расположение имен, по недостатку правописания, не везде верно, б) толкования имен частию неверны, частию произвольны, принужденны и странны. (В подробных замечаниях представлены для примера неудовлетворительные изъяснения имен, начинающихся буквою А) 4) В прочих статьях, кроме Пасхалии зрячей, заключающиеся исторические сведения о русских государях, киевских патриархах и киевских монастырях требуют от издателя внимательного пересмотра. (Некоторые ошибки против истории и хронологии в сих статьях отмечены на самой книге). А потому представить сию книгу в св. Синод с мнением, что так как в оной недостатки весьма многочисленны, разнообразны и некоторые важны; то по ст. 204 устава о цензуре, книга сия, в настоящем виде своем, пропущена в свет быть не может; в подтверждение же сего мнения приложить и подробные замечания Комитета⁷⁵⁰. Все эти подробные замечания (черновой экземпляр) сохранились в тойже библиотеке Московской духовной академии в бумагах цензурного Комитета за 1836 г., № 32, под названием: «Дело о книге: Киевский Месяцеслов, апр. 14 – окт. 16» (л. 3–19 об. in fol.). Большая часть (л. 3–18) замечаний посвящена самому Месяцеслову (святцам). При этом цензора, делает поправки и замечания по числам каждого месяца. Относятся они всего более к хронологическим датам касательно жизни святых вселенской православной церкви и всего менее святых местной русской церкви. О последних начинаются замечания только уже с мая. Всех замечаний, сделанных главным образом по сравнению с Четьи-Минеями и Прологами, Кульчинским, Патериком Печерским и Синодальным месяцесловом 1818 г., 15-ть (под. 1, 14. 20 и 24 ч. ч. мая, 9, 16, 26, 28 и 29 июня, 5, 10 и 11 июля, 14 авг. 7 и 24 сент.)⁷⁵¹.

В общем все 15 замечаний не особенно существенны и, что главное, не представляют никаких ученых гарантий своей основательности, так как цензора, не счела, нужныма, доказать научную компетенции своих источников, из коих в первом – Четьи-Минеях, по словам самого пр. Евгения, «много анахронизмом», неуместностей и... даже нелепостей⁷⁵². Не говоря о других многочисленных замечаниях, сделанных относительно святых всей православной церкви, приведем в извлечении синодский указ от 5 окт. 1836 г., служивший ответом на донесение московского цензурного Комитета и хранящиеся при том же деле (л. 20–21): «Слушали»: во 1-х, «замечания и мнения» московского цензурного Комитета, во 2-х, предложение синодального члена, преосв. Филарета, архиепископа ярославского⁷⁵³, что он преосвященный рассматривал по поручению св. Синода замечания и мнение цензурного Комитета на книгу: Киевский Месяцеслов, и нашел, что замеченные Комитетом недостатки в сей книге относятся большею частию к хронологическим ошибкам и не столь важны, чтобы отпечатанную книгу необходимо следовало от выпуска в свет удержать, и что он, преосвященный, полагал бы означенную книгу: Киевский Месяцеслов, за изъятием из нее тех токмо листов, где напечатано о Байбузской иконе Божией Матери, пропустить, как есть, с тем, однакож, чтобы при будущем издании, книга сия исправлена была противу сделанных на нее цензурным Комитетом замечаний. В 3-х, справку по делу о Байбузской иконе Божией Матери: св. Синодом между прочим предписано было преосвященному митрополиту Киевскому указом от 7 февраля сего 1836 г., из книги «Киевский месяцеслов» те листы, на коих об иконе что-либо напечатано, изъять и затем, может ли означенная книга, но сделании правильного дополнения вместо изъятых листов, быть выпущена в свет, препроводить ее в московский Комитет для цензуры духовных книг, на дальнейшее рассмотрениe; изъятые же листы, по числу напечатанных экземпляров книги, представить в св. Синод. И по рассмотрении замечаний, сделанным оным цензурным Комитетом, приказали: согласно с заключением синодального члена, преосв. Филарета, архиеп. Ярославского, напечатанную в Киево-Печерской Лавре в 1832 г., книгу, под заглавием: «Киевский месяцеслов» и пр. разрешить выпустить в свет в настоящем виде: с тем, однакож, чтобы те листы на коих об иконе Байбузской Божией Матери что-либо напечатано, непременно были перепечатаны ныне же так, как о том предписано преосв. митрополиту киевскому указом от 7 февраля сего 1886 г., и чтобы впредь, при будущем издании, оная книга была снова препровождена в цензурный Комитет для исправления, и прежде напечатания представлена еще на рассмотрение в св. Синод. Забракованные листы, должны быть, перепечатаны. Но нового издания «Месяцеслова» преосв. Евгений не успел уже сделать. За него сделали не одно, а три издания другие в 1845 г., 1854 и 1875 г. г.⁷⁵⁴. Воспользовались ли они замечаниями Филарета, того нам не удалось проверить.

Бывший цензор «Месяцеслова», Филарет Гумилевский, во время Синодская указа о выпуске его, состоявший уже ректором Московской академии, надо полагать, оскорбился, что его «подробные» замечания не достигли желанной цели. (В своем «Обзоре русской духовной литературы» он отзывается о месяцеслове, как таком труде, который «не показывает в сочинителе точного знакомства с историею и хронологиею церкви»). Предугадывая, а, может быть, и зная чувства Филарета, вызванные неприятным для него финалом странствования месяцеслова, другой Филарет (Дроздов), м. московский, утешал его следующим характерным письмом: «За Киевский месяцеслов не сердитесь, как и за все не должно сердиться, что другие делают несогласно с нашим убеждением. Должно делать справедливое и полезное по совести, и полагать наше дело в руки Провидения. Если благословится успехом, слава Богу. Если и к добру направленное по грехам нашим превращено будет, смиримся и осудим свой помысл, а не станем судить других и роптать на них. Помнится, я вам говорил, что месяцеслов пересматривать должно скромно и не входить в то, что может быть терпимо, хотя и могло быть лучше»⁷⁵⁵. Не с этих ли пор запала в душу Филарета Гумилевского та неприязнь к Евгению, которая заметно проглядывает в его жестких отзывах о церковно-исторических трудах последнего?...

Насколько м. Евгений считал важным и интересным составление русских месяцесловов и святцев, о том весьма выразительно говорит его письмо от 24 сентября 1824 г. к П. И. Кеппену, отчасти обнаруживающее и те источники, которыми сам он пользовался для своего Месяцеслова. «Еще (я слышал), хотите вы заняться сравнительными святцами⁷⁵⁶. Дело весьма любопытное и я не вижу в сем никаких затруднений, ни препятствий, ни опасений негодования нашего духовенства. Сколько мне случалось видеть старинных на пергамент евангелий и апостолов, я заметил в святцах их следующее:

1) Имена святых не на все месяца дни, а только на некоторые и в некоторых очень мало. Тоже и праздники не все, ибо некоторые и у Греков введены уже в поздние времена.

2) Есть в русских святцах и лишние пред греческими праздники, напр., перенесение мощей св. Николая 9 мая и Покров Богородицы 1 октября, коих и доныне нет в греческих святцах.

3) Есть святые в русских святцах, показанные не в те числа, в какие в греческих, напр., день Екатерины 24 ноября, а у греков доныне 25 ноября.

4) В греческих святцах нет и доныне никаких русских святых; но все из греческих святцев приняты у нас уже в поздние времена. Сколько мне известно, полные славянские святцы со святыми на все дни напечатаны при славянском часослове Святополка Фиеля в Кракове 1491 г.

5) В древнейших при евангелиях и апостолах святцах мною замечены только два русских святых – Борис и Глеб. В последовавших появляются Феодосий и Антоний печерские, потом Ольга и Владимир, более русских я не помню. В древнейших же славянских прологах описаны только жития четырех наших святых, т. е. Бориса и Глеба, Феодосия печерского и Владимира, но нет ни Ольги, ни Антония. Все прочие русские святые приняты в наши месяцеслов уже при митр. Макарие собором московским 1547 г. Тогда предписано было по всей России представить на сей собор описания жития и чудес всех по России почитаемых святых, и коих успели архиереи и монастырские настоятели представить, те и утверждены собором, а опоздавшим от Макария дозволено праздновать память прочих русских, святых только в своем месте. После этого по разным уже временам некоторые святые были признаваемы и вносимы в святцы. Но общих соборов о святцах уже не было. В недавние времена сборщики славянских святцев вставили в них всяких не только из московских соборных святцев, киевских прологов, Четий-Миней и местных оглашений; но в Харькове недавно изданы святцы с вставкою и сербских и прочих задунайских, непризнанных даже и нашею церковию. Это сделано без ведома Синода и церковной нашей цензуры, а за цензурою самого университета, и посвящено кн. Голицыну. Московские святцы нe принимают даже многих и киевских святых. Для сличения наших святцев с греческими и другими вам нужно иметь Assemani, Kalendaria ecclesiae universae, Romae, 1755 г., in 4°, а для наших русских святых – изданный в Москве – 1784 г., и заглянуть в 1 т. Истории российской иерархии от стр. 277, а также и собрать все у нас изданные, так называемые, полные месяцесловы. Свод сей сделает вам честь, и поскольку он будет только исторических, то и не может быть ни с какой стороны осужден. Надобно также достать Вам святцы и молдавские, и болгарские, и сербские, и карпатские и др., где исповедуется греческая вера. Вот Вам мое мнение. Потрудитесь для чести своей и пользы нашей словесности»⁷⁵⁷.

***

В связи с вопросом о святцах стоит и вопрос о русских церковных праздниках. Пp. Евгений занимался и им, хотя и не для своего собственного сочинения. Равно занимал его и вопрос о русских простонародных праздниках, над изучением коих трудился его московский приятель И. М. Снегирев. Так, он был заинтересован киевским празднеством в честь великомученицы Варвары и по этому поводу писал A. X. Востокову 5 августа 1828 года: «Я розыскиваю о св. великомученице Варваре, коей мощи у нас почитаются в Златоверхо-михайловском монастыре. Но католики утверждают, что они в Венеции. У нас нет Болландитских жизнеописаний святых, а в канцлерской библиотеке они есть. Покорно прошу справиться, упоминается ли в житии Варвары, что мощи ее в Киеве? и уведомьте меня. Загляните и в Киевское издание службы и жития Варвары. Тут кажется много напутано и придумано»⁷⁵⁸. В следующем письме (от 14 сентября 1828 г.) Евгений благодарит Востокова «за выписку о св. Варваре из Болье» и продолжает: «Мощами ее и Киев хвалится и в Четиихъ-Минеях напечатано житие ее Метафрастово. Но прибавлено на конце и сказание о принесении сих мощей в Киев и много напутано. Мне из Болландистов хотелось иметь сведение о сей святой не для публики, но единственно для себя»⁷⁵⁹.

27 октября 1828 г. Евгений снова писал Востокову: «Доброхотным Вашим объяснением мне истории о великомученице Варваре Вы обязали меня и заохотили еще поучиться от Вас о следующих вопросах:

1) По нашим месяцесловам октября 1 празднуется Покров Богородицы. В греческих месяцесловах сего праздника нет и в нашей Четьи Минеи не сказано, когда и кем оный уставлен, a тем менее, когда введен он в российскую церковь. Кульчинский приурочивает к 911 г., по Ассеман in Calendariis опровергает его и догадывается, что праздник есть собственно русский, и уставленный при Владимире великом. Пожалуйста, справьтесь (в библиотеке Румянцева) и уведомьте меня, есть ли сей праздник в месяцеслове Остромирова евангелия и в других древних месяцесловах наших и задунайских?

2) По нашим месяцесловам 23 мая положена память Евфросинии, игумении Полоцкие, скончавшейся в Иерусалиме, по мощи ее показываются в киевских пещерах. Стебельский доказывает, что опа погребена в Анконе или Акре палестинской. Не найдете ли Вы и о сем известия иностранного. Находящееся в Степенной книге и Четьи-Минеи мне известно» (Ibid., стр. 266–267)⁷⁶⁰.

На тот и другой вопрос Востоков ответил Евгению в ноябрском письме 1828 г. (267–268 стр.) и по этому поводу последний писал своему обязательному корреспонденту 27 февраля 1829 г.: «Примите чувствительную мою благодарность за объяснение мне о празднике Покрова Богородицы. Мне сие нужно было для диссертацш о праздникам церковных, сочиняемой в Киевской академии. Равно благодарю и за выписку из Балландистов о Евфросинии Полотской» (стр. 270). Немного погодя, именно 6 апреля 1829 г., преосвященный опять просил Востокова: «Мне нужно знать, есть ли в Остромировом евангелии и в других древних месяцесловах праздники Успения Богородицы – августа 15 и Рождества Богородицы – сентября 8? Некоторые утверждают, что праздники уставлены у Греков уже в XII в. Прошу покорно уведомить меня» (стр. 273) , что Востоков и сделал в пространном и ученом письме к Евгению от 26 апреля 1829 г. (стр. 273–276.).

Нечего и говорить, что и последние вопросы ученый архипастырь предлагал все с тою же целию, т. е. для того, чтобы помочь автору диссертации о праздниках. Очень может быть, что он приготовил для последнего и некоторые другие нужные материалы. Самая дпссертация под заглавием «Рассуждение о великих господних и богородичных праздниках» появилось в печати уже в 1836 г.⁷⁶¹. Кто был ее автор, – не знаем. И. М. Снегирев в пpедисловии к своим «русским простонародным праздникам и суеверным обычаям» (М. 1837 г., выпуск I, стр. I) называет его почтенным, при чем добавляет, что «при некоторых из них (праздниках) приводятся народные обычаи». Нет ничего невероятного, что и о последних кое-какие сведения сообщил киевскому автору м. Евгений. А что он серьезно интересовался праздничными обычаями и праздниками нашего простонародья, о том свидетельствует его отношение к вышеупомянутому труду Снегирева. «Был, пишет Снегирев в своем дневнике под 4 августа 1825 г., ум. Евгения (находившегося тогда в С.-Петербурге по случаю присутствования в св. Синоде), который предложил мне собрать и написать народные русские праздники и обещал дать свою об этом записку». 9 августа Снегирев, действительно, «получил» от ученого иерарха «план сочинения о народных праздниках»; а 24 августа «весь вечер провел у Евгения и читал (уже) ему свою статью о народных праздниках, на которую митрополит делал свои замечания и оставил у себя на рассмотрение». Рассмотрев, преосвященный 4 сентября передал Снегиреву свои письменные «замечания»⁷⁶². Начав работу по инициативе и плану м. Евгения, Снегирев и продолжал ее под его же руководством, как то видно из некоторых писем. «Теперь, сообщал Снегирев бар. Розенкампфу от 3 февраля 1827 г., по предложению знаменитого своего благодетеля и руководителя м. Евгения, описываю старинные народные праздники»⁷⁶³; 12 мая спова извещает: «к знаменитому своему наставнику, м. Евгению, душевно мною уважаемому, я послал на рассмотрение изыскания свои о некоторых старинных русских праздниках (и окончание жизни м. Платона)⁷⁶⁴. С нетерпением ожидаю от него ответа, в коем уповаю найти себе подкрепление и наставление»⁷⁶⁵. Слишком через год, 23 сентября 1828 г., Снегирев писал другому своему корреспонденту – Анастасевичу: «Тетрадка (о праздниках), побывавшая в руках ваших и Евгениевских, делается для меня и важнее и почтеннее... Я не стыжусь учиться у опытнейших»⁷⁶⁶. Наконец, 1-й выпуск «праздников» к близился уже к концу и печатался (1-й лист Евгений получил в феврале 1836 г.)⁷⁶⁷. Автор хотел было печатно назвать своего высокопреосв. сотрудника, но последний писал ему 15 февраля 1837 года: «В предисловии к вашим праздникам прошу не упоминать меня»⁷⁶⁸. 2, 3 и 4 выпуски вышли в свет уже после смерти Евгения (в 1838 и 1839 г. г.); но это не значит, что они составлены без его участия...

Обращаясь от Евгениевских писем к документальным данным⁷⁶⁹, мы находим следующие любопытные сведения о службе препод. Савве Крыпецкому и об его житии.

«Дополнением» от 18 декабря 1819 г. архиеп. псковский Евгений обратился в св. Синод с просьбою о разрешении напечатать на счет Крыпецкого монастыря в московской синодальной типографии 800 экземпляров, «служим, сочиненной препод, (основателю его) в XVI ст.» и «до ныне исправлявшейся в монастыре по письменной книге», и вместе с нею, в одной книге, «житие и описание чудотворение св. Саввы. Прилагая при своем «доношении» ту и другое, «совокупленные в один список» крыпецким игуменом Серафимом, преосвященный добавляли: «краткое житие (преп. Саввы) помещено под 28 числом августа в церковном прологе; подробнейшее же с описанием чудотворений, по благословению св. Синода, напечатано в московской синодальной типографии 1807 года при Повести о начале и основании Печерского монастыря». Заслушав Евгениевское дополнение 20 янв. 1820 г., св. Синод распорядился препроводить рукопись в коммиссию духовных училищ, с тем, чтобы последняя передала ее на рассмотрение цензурного комитета при С.-Петербургской духовной академии. Комитет поручил рассмотрение члену своему, ректору местной семинарии, apxимандриту Поликарпу, который 4 октября 1820 г. и вошел в него с такою запискою: служба преподобному Савве «напечатана быть может, поколику не заключает в себе ничего противного правилам, данным в руководство цензурному комитету; что же касается до повестей о пустынном житии, преставлении, обретении св. мощей и чудесех его, то не могу дать решительного мнения на напечатание оных, поколику хотя оные не заключают в себе ничего противоречущего или невероятного, однакож не имеют и полных или удовлетворительных свидетельств». В этом же смысл 5 ноября того же года коммиссия духовных училищ, которой комитет дал знать о записке архимандрита Поликарпа, доносила и св. Синоду. Последний, с своей стороны, постановил 17 ноября отослать рукопись «в Московскую св. Синода контору» для передачи ее «члену оной и члену тамошней духовной цензуры» протопресвитеру большого Успенского собора, Иакову Дмитриеву, имеющему сравнить «повести о житии и чудесах преподобного Саввы» с печатными о том известиями (см. выше). «Ежели между оными не окажется ничего противоречащего, то, заключал св. Синод свое постановление, дозволить напечатать означенную службу вместе с житием и описанием чудотворений сего преподобного в тамошней синодальной типографии.., в противном же случае, ежели между оными окажется какое-либо противоречие, то напечатать одну только службу». Получив это постановление (указ) в декабре 1820 г., Московская контора, за подписью, между прочими, архиепископа Филарета (Дроздова), основываясь на записи отца цензора Дмитриева⁷⁷⁰, репортовала св. Синоду 30 января 1822 года: так как «1) летосчисление сделано в рукописи различное, нежели какое есть в церковном прологе и в сказании о житии и чудесах» преподобного Саввы, напечатанных при Повести о Печерском монастыре, что усматривается в летах кончины преподобного, показанных в рукописи, а при чудесах выставлены лета, в какое лето, какое чудо было, коих лет в печати не находится; 2) в повествоваших рукописных такое сделано различие против печатных, при Повести о Печерском монастыре читаемых, что инде все переиначено и совсем в другом представлено виде, нежели как есть что в печати, и много против печати находится лишнего; 3) слог речи в тех местах, коих нет в печати, неисправен и показывает сочинение поврежденное; 4) целых трех чудес, в рукописи описанных под числами⁷⁷¹ 7, 19 и 21 в печатных оных повестях нет, и как сии три чуда, так и прочее, что ни есть в рукописи лишнего против печати, откуда все взято – неизвестно; то по всем причинам сим приложенное в рукописи к службе преподобного Саввы Крыпецкого сказание под оглавлением таковым: Месяца августа в 28 день сказание о приходе в пресловутый град Псков преподобного отца Саввы Пустынножителя, составльшего обитель пречестну во имя св. апоcmола и евангелиста Иоанна Богослова на месте, глаголемем Крыпец, о житии его и чудесам – не печатать; а напечатать одну только «службу» или же, с дозволены св. Синода припечатать (к ней житие с напечатанного при Повесте о Печерском монастыре». Св. Синод в заседании своем 23 Февраля 1822 г. вполне согласился с заключением московской синодальной конторы и разрешил напечатать службу преподобному Савве вместе с житием его, напечатанным в 1807 г., о чем и оповестил указом как самую контору, так и высокопреосвященного Евгения с московскою синодальною типографиею. По всей вероятности, указ этот последнею приведен был в точное исполнение.⁷⁷²

Если об участии Сопикова в Словаре Евгения можно говорить только гадательно, то, наоборот, об участии последнего в Сопиковском «Опыте российской библиографии», имевшем и имеющем немалое значение и историею русской церкви, можно говорить с полною уверенностию, тем более, что сам Евгений в ппсьме к Анастасевичу от 24 августа 1820 г. говорил о себе, что «отчасти и он был виною и пособником книги» Сопикова.

С Сопиковым наш автор познакомился еще в бытность свою профессором Александроневской академии, когда тот был еще простым книгопродавцем. Здесь же он и внушил ему прекрасную мысль о составлении «Опыта». По крайней мере, так говорит П. И. Кеппен в своих «Материалах для истории просвещения в России»: «Нельзя-де нe вспомнить с отличною признательностию о преосвященном Евгение, коему покойный Сопиков, по собственному признанию и отзывам к друзьям своим, обязан был главною мыслию и убеждением к предприятию труда сего и даже некоторым действием» (1819 г., № 1., – «Обозрение источников для составления истории российской словесности», стр. 64). Самую же мысль о необходимости для России подобного труда м. Евгений лелеял и после начала Сопиковым своих работ (на единичные силы которого он, быть может, не надеялся). «Вы спрашиваете задачи у меня для какого-нибудь классического сочинения в русской словесности, писал преосвященный Городчанинову от 6 июля 1810 г. Прежде спросите, имели ли мы о сю пору свою классическую словесность. Есть ли хоть 200 книг своих оригинальных русских. Исчислите их и опишите: тогда и эта книга будет классической в словесности нашей» (Сборник статей Академии Наук, V, I., стр. 54). Но исчисление тогда уже велось, – велось, как мы сказали, В. С. Сопиковым, и, добавим теперь, при помощи обязательного Евгения, который 19 августа 1811 г. тому же корреспонденту сообщал, что «Сопикову в собрании каталога и (он) много помогал, а особливо в части о славянских книгах и в статье истории славянорусских типографий» (ibid., стр. 47.), или, как сообщал Анастасевичу от 1 февраля 1813 г., «сообщил (Сопикову) несколько известий о старых наипаче книгах». С помощию своею Евгений начал приходить еще в период своего новгородского святительства. 14 августа 1807 г. он писал уже Сопикову: «Каталог книг не только Патриаршей библиотеки, но и Московской Типографической и Новгородской Софийской уже списан для Вас. Вскоре, при первом случае пришлю». (Древняя и Новая Россия, 1881 г., февраль, стр. 315). При письме от 7 ноября того же 1807 г. преосвященный посылает библиографу еще «6-ть тетрадей каталогов старых книг; они-де, без сомнения, послужат Вам в пользу: ибо там заглавия очень полные» (316). В 1809 г. Евгений снова пересылает Сопикову какой-то «каталог книжный», о котором говорит в вологодском письме к Городчанинову от 26 июля 1809 г. (Журнал Минист. Народного Просвещения, 1857 г., 94 ч., февраль). В pendant к каталогам Болховитинов одолжал Сопикова своими собственными записками: «Выписку о неясных для Вас книгах в каталогах я получил, извещал он последнего в письме от 7 ноября 1807 г. Таков бестолков самый каталог мой, и из него нечего больше понять, a разве из других моих записок пополню и пришлю Вам» (стр. 315–316). И после, в 1809 г. (11 марта), наш историк обнадеживал автора «Опыта»: «Библиографии Вашей содействовать, сколько, могу, обещаюсь и в Москву Вам доставлю, что соберу» (стр. 316). Получив 1-ю ч. Сопиковского каталога (1813 г.) и просмотрев ее, преосвященный Евгений писал Анастасевичу (6 января 1814 г.): «От Сопикова получил уже я 1-ю ч. его каталога. Прекрасно: но много ошибок. Я к нему писал о некоторых» (Древняя и Новая Россия, 1880 г., т. 18, стр. 338). А 14 января того же года сам В. С. Сопиков сообщал К. Ф. Калайдовичу: «Преосвященный Евгений (состоявший «в глазах» Сопикова «по всем отношениям выше всякой нашей похвалы, – см. письмо Сопикова к Калайдовичу в 1813 г., стр. 8) прислал мне при самом лестном письме послесловие древнейшего Евангелия и примечания на мою книгу, с обещанием присылать оных больше». (Записки Императорской Академии Наук, 1883 г., т. 45, стр. 13)⁷⁷³.

Посылая от себя к Сопикову разные каталогические пособия и «примечания», наш ученый архипастырь делал в тоже время ему и некоторые полезные указания. Так, в письме от 14 августа 1807 г., Евгений рекомендовал Сопикову, как «приобильнейший источник», содержащий в себе Описание всех на русском языке переводных и оригинальных книг», «Российскую библиотеку» Бакмойстера (на немецком языке; стр. 315); а в письме от 7 ноября того же года советовал ему напечатать в предисловии к «Опыту» Историю российских типографии, «почерпнув ее в «Друге Просвещения» 1806 г., месяц ноябрь под статьею о Иоанне Феодорове (стр. 316). История эта, как мы знаем, принадлежит перу самого Евгения, и с некоторыми дополнениями Калайдовича, действительно, вошла в предисловие к Сопиковскому труду. Преосвященный исследователь советовал также Сопикову «посмотреть» и в его «Новый опыт исторического словаря о русских писателях, изданный в Друге Просвещения «Там, добавлял он, до тысячи книг найдет и древних и новых авторов и с означением годов и мест издания (стр. 316, письмо от 7 ноября 1807 г.). Наконец, Евгений рекомендовал Сопикову, собиравшемуся в 1810 году в Москву за библиографическими находками, обратиться в Синодальную библиотеку и к H. H. Б.-Каменскому, как лицу имеющему «много польских изданий и много каталогов (стр. 317, письмо от 9 октября 1810 года).

О личном участии преосвященного Евгения в труде Сопикова после 1814 г. никаких сведений не сохранилось. За то есть известие, что Сопикову помог Евгениев Словарь духовных писателей. «Все еще не выходит ваш Словарь писателей в Москве? – спрашивал преосвященного Анастасевича, 19 октября 1817 года. Сопиков его дожидается и потому не торопится оканчивать свой Опыт»⁷⁷⁴.

В «Друге Просвещения» (1806 г., март, стр. 268) последняя точка несколько иная. «В записках Даниила, читаем тут, много очень древних русских слов, но есть и новейшие, вероятно, подмененные разными перепищиками». Статья о Данииле, нужно припомнить, писана для этого журнала в конце 1805 г., а в письме от 17 января 1806 г. переслана уже Евгением чрез Н. Н. Б.-Каменского в редакцию (Сборник статей Академии Наук, V, I, стр. 130–131). Стало быть, еще в 1805 г. преосвященный историк решил вопрос о происхождении, времени жизни и путешествии игумена Даниила. Правда, решение это не совсем законченное, – не законченным осталось оно, как мы видели, и в 1827 г., когда был вторично издан Словарь духовных писателей: и на этот раз Болховитинов не указал точно годов Даниилова паломничества. Но нужно иметь в виду то обстоятельство, что Евгений не имел для себя в этом дала ни одного предшественника, – не мудрено, поэтому, если он чего-нибудь и не договорил в своем трактате. Мало, впрочем, сказать, что он не имел предшественника в деле решения вопроса о Данииле и его путешествии на восток, – самое произведение Даниила не было замечено учеными ХVIIІ и самого начала XIX ст. Впервые, обратив на него свое просвещенное внимание, наш историк не хотел, по обычаю, скрывать его и сначала думал поделиться им с наукою чрез посредство Российской Академии. «Я сообщал Евгений 13 июня 1807 г. тогдашнему президенту ее А. А. Нартову, между древними рукописями новгородского Софийского собора нашел одного русского писателя XII в. сочинение под названием: «Хождение Даниила русские земли игумена»⁷⁷⁵. Эта находка для русской словесности, кажется, должна быть драгоценна. Я уже из четырех списков свел и исправил текст. Теперь делаю кое-какие примечания. Не блаугодно ли Российской Академии от себя издать сию книгу. Об ней в журнале «Друг Просвещения» напечатал я уже некоторое для читателей известие, с коего при сем прилагаю список». Академия, должно быть, приняла предложение своего члена, который, поэтому, и пишет Нартову 3 июля того же года: «Прежде (других литературных трудов) за нужнейшее почитаю заняться вновь прилежнейшим пересмотрением книг Хождения игумена Даниила. Как скоро кончу сию книгу, то немедленно пришлю к Вашему Высокопревосходительству». Книга, однако, почему-то не была послана, – по крайней мере, об этом не говорят ни позднейшие письма Евгения к Нартову, ни историк Российской Академии M. И. Сухомлинов, опубликовавший настоящие письма (История Российской Академии, т. VII, стр. 271–279 и 601–603). Послана же она была спустя долгое время, в 1813 или 1814 г., в Москву к К. A. Калайдовичу. «21 февраля 1814 г. был, пишет последний в своих «Записках (важных и мелочных)», у профессора (московского Университета) Тимковского. Он, просмотрев рукопись Даниила, путешественника XII в., от меня ему доставленную, просил, чтобы я отписал преосвященному Евгению, коему она принадлежит, чтобы он уступил ему сие издание. Г. Тимковский обещал обратить все свое внимание иа прекрасное сие сочинение, никем еще не замеченное, представить в объяснение оного свои знания как в критике русских древностей, так и в словесности греческой. Для чести нашей литературы и дал ему слово отписать Евгению и употребить все силы, чтобы рукопись досталась в полное его распоряжение и отыскать несколько списков для сличения, которые мне известны»⁷⁷⁶. Свое слово Калайдович, действительно, сдержал: в марте того же 1814 года он сообщал Тимковскому, что писал уже Евгению⁷⁷⁷. Какой дан был ответ этим последним, – мы того не знаем. Знаем лишь, что принадлежавший ему экземпляр Даниилова «Хождения», «соеденный из многих"⁷⁷⁸ им же самим (а не Тимковским), в начале 1816 г. он отослал в Московское Общество Истории и Древностей Российских (Словарь духовных писателей, т. 1, стр. 115 по 1 изд. и 113 по второму) или, как выражается протокольная запись Общества под 1 апреля l816 г., «представил Обществу в дар» (Записки и Труды Общества Истории и Древностей Российских, ч. II, книга 1, стр. 63). Хотя и не вдруг, однако Общество постановило опубликовать этот дорогой подарок. Оно, писал Калайдович П. М. Строеву 19 июля 1817 г., теперь гораздо деятельнее (и) уже решительно приступило к изданию... «Хождения Даниила, русские земли игумена, в Иерусалим», которым займется Роман Федорович (Тимковский)⁷⁷⁹, взявший два дня тому назад из библиотеки Общества сводный Евгениевский список (Труды и Летописи Общества Истории и Древностей Российских, ч. VIII, стр. 299). Но, к сожалению и удивленно, постановлена Общества не только не было приведено в исполнение, но Тимковский затерял даже и самый список «Хождения» (Там же, журнал заседания 15 декабря 1834 г.), так что когда, в 1834 г. один из членов его М. А. Коркунов задумал, с своей стороны, попытаться издать или приготовить к изданию Даниилово «Хождение», Евгениевского свода в библиотеке нe отыскалось (ibid). Пришлось адресоваться к нему. В марте 1835 г. он ответил председателю Общества, что не нашел у себя свода Паломника из 5 рукописей, а препровождает список сведенный им из Новоспасского и Синодального». (Труды и Летописи Общества Истории и Древностей Российских», ч. VIII, стр. 346 и 347, журн. зас. 13 марта 1835 г.). Список этот был передан Коркунову. Ему же, вместе с тем, переданы были найденные в бумагах умершего Калайдовича M. П. Погодиным варианты к Паломнику Даниила, писанные рукою м. Евгения. (Там же; ср. стр. 389, журн. засед. 21 декабря 1835 г.)⁷⁸⁰. Располагая вариантами, списком Евгения и другими списками «Хождения», Коркунов начал уже подготовительные работы по изданию последнего и 20 февраля 1837 г. Общество слушало «введение, написанное Коркуновым к предположенному им изданию Даниилова путешествия, содержащее план издания» и «определило, по одобрении оного, выдать г. Коркунову 500 р. ассигнации, впредь до рассчета с ним за все будущее издание». (Русский исторический сборник», изд. Общества Истории и Древностей Российских, т. 1, книга 1, M. 1837 г., стр. 399). Но, видно, на роду было написано Московскому Обществу начинать и не кончать труд над несчастным «Хождением». На этот раз выручила его С.-Петербургская Археографическая коммиссия, обратившаяся к нему с просьбою «уступить ей издание Даниилова Паломника». Выслушав эту просьбу в заседании 27 марта 1837 г., Общество определило: «Так как Общество имеет в виду слишком много документов и изысканий исторических для напечатания, то уступить издание Паломника Археографической коммиссии, с тем, чтобы в предисловии был означен ход этого дела, возвращены Обществу его списки и деньги, выданные г. Коркунову» (стр. 402). Последний «доставил полученные им 500 р. ассигнации» к заседанию Общества 18 октября 1837 г. (там же, стр. 404). Около того же времени, вероятно, были отосланы в Археографическую коммиссию и все списки «Хождения», какие имело в своем архиве Московское историческое общество, – в том числе, без сомнения, и списки м. Евгения. Куда оттуда девались Евгениевские списки, неизвестно: г. Веневитинов, прекрасно знакомый c библиотекою коммиссии и работавший, между прочим, по ее рукописям», прямо и с сожалением заявляет, что «ни один из издателей Даниилова Хождения не воспользовался сводами Евгения и неизвестно – сохранились ли эти своды или утрачены» (стр. 18). Bсе надежды и хлопоты преосвященного исследователя осталиcь, таким образом, напрасными. И досадно, и грустно!

Некоторое время улыбалось было ему счастие с другой стороны. По своей ли собственной инициативе или по инициативе графа H. П. Румянцева А. Ф. Малиновский хотел собрать и отпечатать «Древние российские путешествия». Понятное дело, «Хождение» Даниила должно было занять первое место в этом желанном издании. «Не помню донес ли я Вам, писал Евгению Румянцев 6 апреля 1820 г., что по домогательству моему А. Ф. (Малиновский) собирает все древние российские путешествия для издания в печать; он ко мне пишет на днях, что сам радуется многому отысканному; мое желание, чтобы оно начиналося путешествием известного черниговского монаха в Иерусалим, и я просил Алексея Феодоровича, чтобы он предпочтительно держался Вами сделанного списка с объяснениями, каковым подарить изволили Московское Общество». (Переписка, стр. 31). Евгений 16 апреля того же года отвечал на это графу: «О новом» патриотическом намерении Вашего Сиятельства издать все древние путешествия наших русских я в первый раз слышу. «Паломник игумена Даниила русские земли», без сомнения, будет древнейший. А Московское Общество истории оставило мой сводный список оного без внимания, да и само давно ничего не действует». (Переписка, стр. 32). Хотя из этих слов преосвященного не видно, чтобы он давал позволение Малиновскому воспользоваться его списком «Хождения», но, очевидно, оно подразумевалось. Потому-то и мог Румянцев писать Малиновскому от 26 апреля 1820 года: «Кажется мне, полезно было бы воспользоваться сводным списком Паломника Даниила путешествия, над которым трудился преосвященный Евгений». (Переписка Румянцева с Московскими учеными. Чтения в (Обществе Истории и Древностей Российских, книга I., стр. 313–314, 1882 г.). Но и на этот раз Евгениевский список не увидел Божьего света, так как самое предприятие Малиновского и Румянцева почему-то не осуществилось...

***

Кроме доставления списка Даниилова путешествия Евгений мог служить предприятию Малиновского доставлением и другого подобного литературного памятника, именно «Странствия Стефана Новгородца ко святым восточным местам в пол. ХІV в."⁷⁸¹. Вслед за приведенными нами строками из письма ученого иерарха к графу Румянцеву от 16 апреля 1820 г. он продолжает: «После Даниила, думаю, следует «Странствие Стефана Новгородского», тот список из (Новгородского) Софийской библиотеки и я имею». (Переписка, стр. 32). По поводу этого заявления граф писал преосвященному «собирателю всевозможных исторических памятников»: «Препровождаю начертанный план А. Ф. Малиновским заготовляемого издания древних российских путешествий. Вы, милостивый государь мой, конечно, заметить в нем изволите, что сие издание богато будет любопытными сведениями, но оно еще более обогатится, коли пожалует мне список с имеющегося у Вас «Странствия» Стефана Новгородца, которое ни мне, ни Алексею Федоровичу совсем не было известно« (ibid). «По получении его (от Евгения) непременно к Вам препровожу», сообщал Румянцев о «Странствии» Малиновскому в известном уже нам письме от 26 апреля 1820 г. 21 мая того же года граф пополнил свое обещание. (Переписка с московскими учеными, стр. 158). Что затем сделалось с «Странствием» Стефановым, – нам неизвестно. Приготовлявшееся издание древних российских путешествий (ib., стр. 142, 144, 149, 150, 153, 154, 158–159, 163, 178, 182 и 191), как мы уже сказали, не состоялось (в указанной «Переписке» о нем упоминается в последний раз под 7 сентября 1821 г., на стр. 191).

За советом этим «Общество» обращалось к митрополиту Евгению 19 мая 1823 года чрез своего председателя А. А. Писарева. Менее чем через месяц, 13 июня, преосвященный отвечал: «Намерение ваше издавать Нестерову летопись, конечно, достойно трудов Общества: но я никакого о сем совета дать не могу, во 1-х, потому, что не знаю, с какого синодального списка вы намерены ее печатать, во 2-х, не довольно ли уж для нас Нестеровых летописей доныне изданных? и не пора ли по совету и примеру Шлецера приняться за сводного Нестора, не по словам, а по разноречию в смысле, для дополнения одного другим? Так делал и собиратель Никоновой летописи и Татищев: по первый вовсе без критики, a другой хотя с критикою, но не всегда верною, и оба не указывали своих источников; а Барков, издавший Кенигсбергский список, пополнял его только Татищевым. Подлинника Несторова мы уже не отыщем, a разноречивые списки с него уже не его, и они-то требуют соглашения. – Впрочем, я сего мнения моего защищать не буду, охотно предоставляя его на ваше рассуждение, a споспешествовать трудам вашим всегда готов по мере сил и досугов своих». («Труды и летописи Общества истории и древностей российских», 1826 г., ч. III, кн. 2, стр. 34–35). – Pia desiderata преосвященного Евгения остались, однако, гласом вопиющего в пустыне...

Нечто подобное наш историк предлагал протоиерею И. И. Григоровичу, затевавшему критическое издание русско-литовского летописца. Летописец этот, сообщал ему Евгений 29 апреля 1824 г., «я читал в виленском Дневнике нынешнего года, но ничего не нашел еще любопытного. Собиратель или сокращатель брал без разбору из древних и новых летописцев. А издатель без пользы сличает его только с Софийским Временником, так же новым, с Шлецером, небогатым летописями, и другими не важными. Задача вам сличить сей скудный летописец с прочими – очень многотрудна, и также едвали будет полезна. Довольно бы один сей летописец, хотя и с примечаниями издателя, напечатать русскими буквами. Может быть, в продолжении о литовских делах он будет нам любопытнее. Данилевич еще бесполезнее для поляков печатает его русскими буквами, а для нас – польскими буквами. Довольно бы издать только отличия сего летописца от прочих древних и лишки от новых. Но если вы уже начали, то да благословит Бог продолжение труда вашего, коему проложил дорогу, но не кончил ученый Шлецер»! («Письма митрополита киевского Евгения к протоиерию И. И. Григоровичу» в Чт. Общ. истории и древностей российских за 1864 г., кп. 2, стр. 87).

Но не один Евгений высказывал прекрасные пожелания, направленные к улучшению изданий наших летописей и к облегчению пользования ими. Послушаем, что говорит на счет этого гр. Румянцев, в апрельском письме 1820 г., к тому же преосвященному: «Давно питаю мысль важную, которая бы приготовила для будущего полного сочинения российской истории все нужные элементы; я бы желал составить общество писцов, которым бы одна особа читала постепенно все печатные русские летописи, а каждый бы из них, обложен будучи особым трудом, взносил бы в свою тетрадь выписку того только, что к его труду принадлежит, например: один занимался бы извлечением из летописцев всех без изъятия упоминаемых лиц, другой всех географических упоминаний областей, городов, сел, гор, рек и урочищ, дабы можно было из сих двух статей составить два лексикона; третий бы в свою тетрадь единственно вписывал все обстоятельства, касающиеся до порабощения нашего татарам, с упоминанием всех татарских лиц без изъятия; четвертый в свою тетрадь вносил бы выписку всех статистических статей, т. е. известий о налогах, о доходах, о монетах, о разных цепах хлеба и иных припасов, одним словом, – все, что принадлежит к государственному и личному хозяйству, и так далее. Таковые полные выписки из всех летописцев, окончательно будучи приведены в согласной хронологической порядок и напечатаны особо, много бы облегчили труд будущих писателей российской истории, или исследователей некоторых только ее древностей. – Писцы нужны, но еще нужнее, чтобы весь сей труд начался и продолжался под надзором мудрого ведателя российской истории, который при самом бы начале такого труда дал по каждой части ее приличное наклонены и проложил бы путь к успеху. С робостию исповедую пред вами, чтобы я очень успокоен был на счет удачи такого предприятия, ежели бы можно было выбрать во псковской семинары на то способных людей; я готов о виздаянии за их труд с ними войти в соглашены, а дух тот, который бы ход сему делу дал, в особе вашего преосвященства, а нe в иной отыскать только можно. (Евгений был тогда псковским архиепископом). Мысль мою предаю рассуждению вашему, но позвольте то прибавить что я жажду видеть ее пополненною». (Переп., стр. 32). – 7 мая того же 1820 г. ученый архипастырь отвечал канцлеру: «Мысль вашего сиятельства, чтобы из летописей наших составить выписки географические, исторические и статистически – весьма важна и драгоценна для истории нашей. Но исполнение оной превышает одного силы человека, особливо занятая должностию и другими своими делами. Я не имею о сем и подумать. Ибо надобно со вниманием прочитать не только все летописи, но и все напечатанные грамоты, сидеть (за ними) может быть несколько лет, пересматривать ежедневно их (писцов) писанье, сводить, пополнять летописи летописью, затрудняться разноречиями и анахронизмами и проч. А от меня и семинария в пяти верстах и ученики редко могут быть свободнее меня; но моему мненио, это удобнее было бы исполнить, разделив летописи по одиночке многим для прочтения и подчеркнуть разноцветными карандашами разных материй; а с сих подчерков удобно может все росписать по разным тетрадям и один писец на каждую летопись. Сей механический и прескучный труд чрез такое разделение мог бы сделаться ты столь тяжел. Нужно только всем дать одинакой план». (Переп., стр. 33). Но как это предложение преосвященного, так и грандиозные предприятия H. П. Румянцева остались только на бумаге. И лишь в последнее уже время археологическая коммиссия издала «личный и предметный указатель к изданному ею «Полному собранию русских летописей», да и то только на буквы А-И. Появятся ли продолжение и конец, – не известно. Что же касается выборки «статистических» сведений, о которой мечтал Румянцев, то о ней и до сих пор никто, кажется, и не заикался после покойного графа. – В 1814 г. А. Н. Оленин предложил было план палеографическая издания русских летописей, буква в букву, а не в чтении; но встретил осуждение со стороны митрополита Евгения и московского профессора Тимковского⁷⁸².

***

Не имея в виду еще раз возвращаться к вопросу летописному, как он трактовался Евгением, мы находим возможным сказать здесь несколько слов о взгляде преосвященного историка на Нестора и его летопись. 

Как бы предавидя мысль скептиков, что Нестор был простой, малообразованный монах и потому не имевший средств составить приписываемую ему летопись, Болховитинов настаивает на сравнительно высоком образовательном его цензе, приписывает ему знание греческая языка, в чем сомневался еще в 1809 г. Каченовский, и начитанность, между прочим, в греческих исторических книгах, греками привезенных; да и «самая-де летопись» говорит о Несторе, как о «муже просвещенном в свое время» (Словарь духовных писателей, т. II, по 1-му изданию стр. 449, а по 2-му – 89)⁷⁸³. Последнее доказательство, как доказательство idem per idem, в высшей степени неудовлетворительно (особенно в глазах скептика), а первые положения сами еще требуют аргумептации. Имевший полную возможность составить летопись, преподобный Нестор, по Евгению, вел ее с самого начала вплоть до 1110 г. исключительно один, основываясь на личном наблюдении, на устном предании и русских и греческих записях, – на последних, при том больше, чем на первых. «Нестор, как я замечаю, писал Евгений Анастасевичу от 20 декабря 1814 г., всю часть летописи до своих времен списывал больше с греческих записок, чем с русских». (Древняя и новая Россия, 1880 года, т. 18, стр. 363). – Хотя подлинная летопись печерского монаха, как и подлинники его продолжателей, до нас не дошла, тем не менее наш историк не сомневается в истинности той летописи, которая известна под именем Нестора (например, Кенигсбергский список). «Нестор, говорит oн, историю своего народа ведет с небольшим 250 л., и потому мог иметь еще довольно верные предания. Верность его сказания доказывается и тем, что хотя продолжатели и переписчики его летописи инде прибавляли некоторые местные разных стран известия, до Нестора, может быть, не дошедшие: но из его собственных сказаний никогда не осмеливались ничего переменить, a разве от недоразумения, будучи не столько сведущи в иностранной словесности, как он, портили только собственные имена и названия, или сокращали и толковали по своему понятию, а чрез то вносили в летопись много нелепого и превратим, существенно же повествуемо с Нестором всегда оставалось в ином только вида (Словарь духовных писателей, т. II, стр. 452 по 1 изд. и 91 по 2 изд). Как бы для большего успокоения себя и читателей насчет достоверности начальной летописи, Евгений ссылается на заграничный авторитет. «Самые иностранцы, пишет он тотчас после приведенных выше слов, отдали честь Нестору выписыванием из него в истории свои многих известий и применением к своим народам, не могли найти ничего достовернее. Шлецер, искусный и разборчивый историк и критик, снесши его со всеми северными летописателями, нашел его единственным и настоящим историком русским» (Ib., стр. 452–453 и 91–92). Сквозь очки Шлецера наш автор большею частию и смотрит на Нестерову летопись. Отсюда, как кажется, взгляд его, что хотя переписчики «вносили в летопись много нелепого и превратного, существенно же повествуемое Нестором оставалось видном только виде». На отыскание этого существенного A.A. Шлецер, как известно, употребил очень много времени, труда и учености, работая над своим очищенным и Евгением расхваляемым (стр. 87–88 по 2-му изданию Словаря и стр. 447–448 по 1-му изд.) «Нестором», далеко, однако, не кончив его (остановился на 988 г.), и установляя принципы научной исторической критики летописей. Но наш преосвященный историк нигде об этих принципах не говорит и кажется, не пользуется ими для того, чтобы разоблачать в летописных списках «превратное и нелепое», снимать с них принятый ими «иной вид» и приводит в вид настоящий, Несторовский, – по крайней мере, ни в одном из своих трудов он не высказывает того постоянного критерия при помощи которого можно было бы отличить в летописи ложь от истины, позднейшую вставку от оригинала перо Нестора и его продолжателей от пера их переписчиков, хотя по местам и встречается предпочтете одного летописного списка другому.

Из одного письма Евгения к М. П. Погодину (от 3 январи 1835 г.) видим, что даже в самом конце своей жизни преосвященный историк не имел вполне ясного, основательного представления об основной Нестеровой (именно) летописи. «Об имени Нестора, писал Евгений, не помню я чтобы где-нибудь читал, кроме (как) в заглавии Кенигсбергского списка и в Киево-Печерском Патерике, и в Кальнофойского польском сокращении Нестора. Но нe верю (только?), чтобы это имя было выдумано. Мнение школы М. Т. К(аченовского) мне известно так, как и ваша статья о достоверности наших летописей и возражение помянутой школы. От вас ожидаем продолжения и надеемся, что вы оправдаете летописи наши и Нестора... Я думаю, что позднейшие описатели Нестеровой летописи, распространявшие или сокращавшие оную не смели уже в заглавии выставлять имя Нестора, ими измененного. От того же он и забыт. Но основа летописей везде одинакова и должна быть Нестерова. Все сие предаю вашему рассмотрению» (Странник, 1871 г., стр. 200–201, в статье об Евгение А. Д. Ивановского)⁷⁸⁴.

Ранее, в письме от 2 декабря 1826 г. из Спб., по поводу книги Погодина о жилищах древнейших руссов, Евгений писал ему: «Ваша терпеливость в сводах, проницательность в заключениях и решительная критика заслуживают всякое уважение» (ib., стр. 200).

О продолжателях Нестора Евгений говорит, что с 1111 года по 1116 г. писал летопись игумен Выдубицкий Сильвестр, затем, по Татищеву-де, Нифонт, игумен полынский (до 1157 г.). «После его неизвестный продолжал оную (летопись) до 1203 года; а с того времени начинаются великие разности в летописях и доказывают, что продолжатели были различные. Из них, по замечанию Татищева же, известны только по именам: Симон, епископ владимирский и Иоанн, священник новгородский». (Словарь духовных писателей, II т, стр. 85–86 по 2-му изданию; и стр. 446–447 по 1-му изданию).

«Вы конечно вспомнить изволите, писал гр. Румянцев преосвященнейшему Евгению от 7 августа 1820 г., что давно известно было, что в одной гимпазии Шведского маленького города находилися русские рукописи. Я более трех лет прилагал неусыпного и тщетного старания, но некоторая во мне неуступчивость наконец довела до успеха; я с любопытнейших списки имею, а обо всех прочих реестр. Из полученного одно заслуживает особенное вниманиe, – это »Русская история, порядочно расположенная на книги и главы, сочиненная в 1672 г. иеромонахом Феодосием Собоневичем (sic!)»; как усмотреть изволите из приложенного списка заглавия ее, она писана польским слогом и более занимается деяниями заднепровской России, нежели собственно нашею отчизною; в ней много княжеских и княжниных имян, объяснение древних слов, выводится заключение почти о каждом государе и некоторые обстоятельства, кажется, ныне известны или повествуются совсем иначе.... Жаль, что список сей прелюбопытной истории нехорош, переисполнен переписчика ошибками и неполон, а прерывается, яко недоконченный среди дел великого князя Льва Даниловича; я сию тетрадь только что успел докончить чтением в самой день моего отъезда из Москвы, и передал Алексею Феодоровичу (Малиновскому) для сличения с тем летописцем, который Николай Михайлович (Карамзин) назвал волынским, который и сам нечто иное есть, как та летопись, известная уже и Шлецеру под именем Ипатьевской; кой-час он мне ее возвратит, я к вам ее перешлю; мне кажется, сей сочинитель достоин занять место в лексиконе вашем» (Переписка, стр. 33–34). Но не успел еще обязательный граф переслать свою любопытную находку, как преосвященнейший Евгений, «судя по сказанию (Софоновича) о борце Уснаре Переяслове и о бармах снятых Мономахом с князя Кафинского» (о чем сообщал ему Румянцев в своем письме), «гадал»: «не списывал» ли Феодосий только Синопсис Инн. Гизеля, напечатанный около тогоже времени, т. е. 1674 г., в Киеве», в котором есть такие же, как и в хронике, сообщения (Переписка, стр. 34, письмо от 23 августа 1820 г.). 6 сентября того же года Румянцев нашел уже возможным и отослать рукопись хроники своему ученому корреспонденту, при чем писал ему: «Я не думаю и винюсь в том пред вами, чтобы нельзя было сочинение (Феодосия) принять единственно за списчика Гизелева творения, некоторые статьи и тот и другой, вероятно почерпнули в том же источнике: но творение Софоновича имеет достоинство, которое мне кажется пустому Синопсису передать не можно; я и в этом однакоже случае буду ожидать себе в руководство, какое Вы, милостивый государь мой, по прочтении сей хроники выведете об ней окончательное заключение» (стран. 35). Получив хронику (и потом списав ее для себя), Евгений отвечал канцлеру от 22 сентября 1820 года: «Хронику Софоновича немедленно начал я сводить с Синопсисом Гизеля и тем более уверился, что это одна книга. Я свел уже глав 10-ть. В первых главах Гизель прибавил много своего к Софоновичу, а с третьей главы он почти только переводит его на славено-русский с белорусского. Теперь я вероятнее заключаю, что Гизель поправил, умножил, a инде и укоротил Софоновичеву хронику, которая еще баснословнее Синопсиса, обязанного ей и своими баснословиями. Посему-то, может быть, Гизель, на всех своих сочинениях выставлявший свое имя, не выставил оного на сей. А в своем экземпляре Синопсиса замечаю разности его от хроники и позже, когда его сведу, подробнее донесу о том Вашему Cиятельству» (стр. 35). Канцлер в ответ на это писал Евгению 19 октября 1820 года: «С достодолжным к заключению вашемѵ уважением буду ожидать решительного вашего суда о хронике Софоновича; но не скрываю, что в моих понятиях сие сочинение не смешивается с пустым Синопсисом (стр. 30). Суд свой наш преосвященный историк произнес. в письме к графу от 19 ноября того же 1820 года: «Хронику Софоновича с Гизелевым Синопсисом окончил я переводом и, говорил Евгений, точно утвердился в том мнении, что Гизель имел ее пред глазами и только то, чтб сократил в ней, пополнил своими сведениями, а в 1289 (?) докончил до царствования Феодора Алексеевича. В доказательство прилагаю при сем выписку сходств и несходств между ними» (стр. 37). Таким образом, преосвященный историк отказался от первоначального своего взгляда на взаимное отношение хроники и Синопсиса, поспешно им высказанного в письме от 23 августа 1820 г. Но и Румянцев более не настаивал уже на большом различие «пустого Синопсиса» от «творении Софоновича», которое он ценил, очевидно, выше первого: ему оставалось только согласиться с Евгением и поблагодарить его за разъясните, что он и сделал в письме от 2 декабря 1820 года (стр. 37).

В своем Словаре, однако, преосвященный Евгений, как-будто, колеблется уже в решении вопроса о влиянии Феодосиева труда на Гизелев Синопсис. Говоря о последнем, он категорически еще заявляет, что Синопсис «не есть собственное сочинение Гизелево, а сокращено им или кем другим при нем и инде дополнено из хроники О. Софоновича» (т. I, стр. 199). Но когда заговорил о хронике, ученый иерарх почему-то немного понизил тон: «из нея-де, кажется, заимствовал, и как бы сократил только Иннокентий Гизель свой Синопсис. Сие очевидно, добавляет он, из одинаковых его с ним мнений; порядка и даже выражений, переведенных только с малороссийского на славенский язык» (т. II, стр. 290)⁷⁸⁵.