Шура
Была у меня нянька Анфиса. Вынянчила она меня с покойным братом и отошла от нас. Лет ей уж в то время было за 30. Это была женщина добрая, заботливая и очень нас любившая. Сначала она часто хаживала к нам, но потом совсем потерялась из виду. Слышали мы как-то, что в Петербурге она вышла замуж за столяра, ловкого работника, но пившего время от времени запоем и в это время пропивавшего все, что ни наработает; слышали, что есть у неё от него дети, но где именно и как Анфиса живет – не знали. Так не видали мы ее лет 12, если не больше.
Я уже окончил вместе с братом курс ученья и жил в Петербурге. Только как-то раз утром спрашивает меня какая-то женщина. Выхожу и узнаю следующее. Анфиса наша месяца 2 назад умерла в Петербурге, оставив на руках полубольного мужа троих малолетних детей. Не прошло двух лет после её смерти, как умер и муж, а дети нашей нянюшки живут одни, без всяких средств к жизни, оставленные хозяйкой из милости на той же квартире. Вспомня, что, умирая, Анфиса просила отыскать меня, женщина, от которой я узнал о случившемся, пришла просить меня сделать что-нибудь для детей. Я взял у пришедшей адрес, и мы с братом отправились отыскивать сирот.
Мы подошли к воротам громадного дома старинной постройки, близ Сенной на Екатерининском канале, и позвонили у ворот в колокольчик. Из дворницкой конуры вылез замазанный мальчишка с грубым вопросом: «Кого надо?» – «Жил, – спрашиваю, – здесь столяр Адриан, который умер еще недавно?» Мальчик помолчал и ответил, недоверчиво посматривая на нас: «Жил... А вам чего? Умер ведь! Ребятишки после него остались, они на его квартире живут «. – А где квартира то?» спросили мы его. «А квартира будет на заднем дворе, вторая лестница, на самом на верху, у Екатерины Ивановны, супротив чердака». – «У какой Екатерины Ивановны?» – «Хозяйка ихняя; только её теперь нет. А коли хочешь ее самое видеть, так вот она сидит». – «Где?» – «Вот у моста, с пирогами торговка». Мы подошли к Екатерине Ивановне и объяснили ей, в чем дело. После соболезнований о покойной Анфисе и её сиротах, она подала мне ключ со словами: «Отлучиться-то мне нельзя. Сто двадцатый нумер»... Тут подошел какой-то покупатель, и старушка занялась им. Сообразив, что ключ должен быть от квартиры, в которой заперты дети Анфисы, пошли мы отыскивать указанный нумер. Через первый двор, не отличавшийся большою чистотой, пришли мы на задний, уже совсем грязный, с двумя помойными ямами, какими-то прачечными и громадным некрашеным каменным флигелем. С опасностью каждую минуту слететь с обледенелых, залитых водою ступеней, крепко держась за покачивающиеся перила, мы стали взбираться по узкой, полутемной, вонючей лестнице в четвертый этаж и через несколько времени очутились пред маленькою дверью.
Мы постучались и почти тотчас же услыхали из-за неё тоненький детский голос: «Мы заперты, ключ у Екатерины Ивановны». Отыскав в полутьме замочную скважину, я отпер дверь, и мы вошли. В бедной, грязной комнатке с косым потолком, почти без всякой мебели, мы нашли истощенного мальчика, лет пяти или шести. Он укачивал и убаюкивал на руках ребенка, месяцев 18-ти. В комнате было холодно, и стены были покрыты от сырости плесенью. Дети были закутаны в какие-то старые лохмотья, которые, кажется, вовсе не согревали ребят, потому что лицо мальчика было сине и нос закраснелся с кончика.
– Кто вас здесь запер одних? – спрашиваем мы.
– Шурка, – ответил мальчик, оставив свое занятие и вытаращив глазенки.
– Кто же, это Шурка? Брат ваш, что ли?
– Нет, сестра наша, Шурка, Александра. Тятька Шуркой ее звал.
– Что же, с вами более никого нет кроме Шурки?
– Я, – сказал мальчик, – еще Соня, – и он поправил на голове ребенка, которого укачивал, изорванный чепчик, – и еще Шурка.
– Где же теперь Шурка?
– Стирать пошла, – сказал мальчик и стал ходить взад и вперед, укачивая ребенка.
Мы поглядывали друг на друга и на этих бедных ребятишек. Вдруг отворяется дверь, и в комнату входит очень маленькая девочка, сущий ребенок по росту, но с лица такая серьезная, точно взрослая; впрочем, очень хорошенькая собою. На ней было надето что-то вроде старушечьего капора, сделанного, видно, не по голове, она отирала руки о старенький передник. Кожа на руках её сморщилась и побелела от стирки, пальцы скорчились, и мыльная пена, которую она обтирала с них передником, обращалась в пар неприятного запаха.
Без этих признаков усиленного труда можно было бы счесть ее просто за ребенка, пришедшего постирать из забавы. Она занималась стиркой где-то по соседству и очень спешила вернуться домой; поэтому-то, несмотря на свою легкость, очень запыхалась и не прежде могла говорить и смотреть на нас покойно, как вытерла руки и перевела дух.
– А вот и Шура, – сказал мальчик. Ребенок, которого убаюкивал мальчик, протянул к ней ручонки и требовал, чтобы она его взяла. Маленькая девочка взяла его на руки, с опытностью старой няньки, которую очень напоминал её капор и передник. Ребенок ласкался к ней ближе, и она смотрела на нас из-за ноши.
Наконец, походя немного с ребенком по комнате, маленькое создание уселось на стул, а мальчик прижался к старшей сестре и закутался в её передник. «Господи, Боже мой, – шепчет мне брат, толкая меня, – погляди на них, погляди!» Да, век не забуду этой картины! Вообразите себе троих детей в одной группе, и двое из них смотрят с полною надеждой на третью, которая сама еще так мала, а, между тем, в ней столько любви и покровительства!..
– Шура, милая Шура, – спрашиваем, – сколько тебе лет?
– Лет одиннадцать, сударь, будет.
– О, какие большие лета, Шура! Какая же ты старушка, моя милая. И ты живешь одна с этими детьми?
– Да, барин, – отвечала девочка, смотря нам прямо в лицо с полным доверием. – Катерина Ивановна целый день торгует, да и живет совсем отдельно; так одна с ними, как тятя умер, и живу.
– А чем же ты живешь, Шура? – спросил я, отвернувшись от неё на минуту.
– На работу хожу. Вот сегодня на стирке была.
– Да тебе, я думаю, и с лоханью трудно справляться; не достать до неё.
– А у меня такие башмаки есть, – отвечала она быстро, – от матери, высокие, с каблуками. В башмаках я выше.
– А давно мать умерла?
-Да в родах померла, как вот ее, Соню, родила, так и умерла, – и Шура взглянула в лицо ребенка, прижавшегося к её груди. – Тятя мне говорит тогда: «Смотри, Шура, ты теперь у детей одна мать – будь же им доброю матерью». Я теперь изо всех сил и стараюсь. Сначала дома работала, а теперь надобно работать на стороне.
– А часто на работу ходишь?
– Да как сил хватает, – сказала Шура, смотря на нас во все глазенки и улыбаясь. – Да вы чего, барин, удивляетесь-то? Есть, пить надо...
– И всякий раз, как уходишь на работу, запираешь детей?
– А то как же? Чтоб покойной быть. Катерина Ивановна раза два-три, спасибо, зайдет поглядеть их; иной раз мне удается с работы забежать. Они ничего, играют себе. Колька у меня молодец, не боится, когда я его запру, – и она поцеловала его. – Вишь, опять замазался как, пойди, умойся... А как Соня умается, – продолжала рассказывать девочка, – он ее убаюкает, в постель уложит; сам смается, тоже пойдет да ляжет! А как домой приду, засвечу свечку, студню принесу, он сейчас и встанет. Мы с ним и закусим. Правда, Коля?
– Правда, Шурка, правда!!
И не знаю уж, с радости ли от одного напоминания о таком удовольствии, как их скудный ужин, или от благодарности за любовь этой Шуры, которая для мальчика была в жизни всем, только Коля спрятал лицо в складках её платья и от смеха перешел к слезам.
После нашего прихода это были первые слезы, которые видели мы на глазах детей. Бедная Шура рассказывала нам о своем отце, о своей матери, рассказывала, как они бедствовали перед своею смертью, как умирали, как отца хоронила полиция. Но замечательно, что ни разу не навернулась на её глаза ни одна слезинка. Точно эта девочка понимала, что, расплачься она, расплачутся и ребята. Как большая, переносила она тяжелый труд и лишенья. Сознавая, как нужна брату и сестре, она как будто утешилась тем, что может быть им полезною. Но теперь, когда заплакал Коля, хотя она все-таки сидела спокойно и, кажется, так же смотрела на нас, Шура не выдержала, и две-три крупные слезинки скатились с её ресниц и потекли по щекам. Я стоял, обернувшись к окну, показывая вид, будто рассматриваю крыши домов, закоптелые трубы да грязноватое осеннее небо; но на самом деле украдкой следил за тем, что происходило в комнате.
Между тем Екатерина Ивановна уже успела продать свои пироги и, войдя в комнату, говорила с братом.
– Где уж с них брать за квартиру, – говорила она, – из милости держу, Бога боюсь...
– Долго ли эта девочка может выносить такой тяжелый труд? – спрашивал брат.
– Бог пособит – так долго. Вишь, шустрая какая, – тараторила старуха. – Веришь ли, у нас на дворе только и разговору было, что о ней, как она после кончины матери возилась с этою мелюзгой. А поглядел бы ты, барин хороший, как она за отцом ходила, так просто удивляться надо!
– Ну, а как жильцы-то, соседи обращаются с детьми? Ласково?
– Ничего, ласково... Оно, конечно, не то, чтобы все... Все, знаешь, барин хороший, сироту обидеть можно. Один тут у нас чиновник отставной живет. Шуре башмаки купил; все, – говорит, – чтоб не была без башмаков. Другие также работу дают Шуре. Вот Прасковья Львовна стирку дает, либо белье чинить, за дворника также дежурить, как тот уйдет. Я разнемогусь со старости, за меня с пирогами посидит. Только мало платят ей, очень мало, да попрекают еще, а больше иной раз чем со взрослого требуют. Известно, – ребенок, заступы-то нет. И терпеливая какая, при ней скажу; чтобы это ругаться или от работы отлынивать, ни, Боже мой: изо всех сил бьется.
И старуха села на стул, чтобы перевести дух после длинного рассказа, который передала нам с особенным оживлением.
Поговорив еще несколько времени со старухой, которой дали пока денег, чтобы натопить комнату и накормить детей, мы стали собираться уйти, твердо решившись сделать для этих несчастных ребятишек все, что можно.
С нами стала собираться и Шура. Несмотря на все наши убеждения, чтобы она осталась с детьми и не ходила больше на работу, она решительно объявила нам, что стирка к спеху, и что, во всяком случае, она должна еще достирать три рубашки, так как получила деньги вперед. Делать было нечего; мы уговорили остаться на сегодняшний день с детьми Екатерину Ивановну и, простившись с Колей и Соней, пошли вместе с Шурой вниз. Поцеловали мы ее на последней ступеньке лестницы и только ее и видели. Крошечное миленькое создание стрелою пустилось чрез первый двор под арку ворот и скрылось на улице.
Благодаря кой-кому из знакомых, нам с братом удалось понемногу устроить детей. Колю и Соню поместили в хороший приют для детей, а Шуру взяла к себе в ученье знакомая портниха. Из Шуры вышла отличная швея. Теперь у неё уж свой маленький магазин.
(«Хорошие люди» Острогорского)