Глава II

1833-й год в жизни Белорусской униатской епархии ознаменовался двумя одновременными событиями первостепенной важности: 1) по Высочайшему повелению от 2-го апреля 1833 года на Белорусскую Полоцкую архикафедру воcсел, еще во времена архиепископа Красовского прельстившийся ее богатейшими фундушами и с тех пор не перестававший мечтать о ней, митрополит гр.-униатских церквей Иосафат Булгак¹⁵⁷; и 2) 30-го апреля 1833 г. в пределах Белорусской униатской епархии была открыта Полоцкая православная кафедра, к которой причислены были православные церкви Витебской, Виленской и Зельбургского уезда Курляндской губернии. Всего в новооткрытой епархии числилось 6 монастырей¹⁵⁸, 76 приходских церквей¹⁵⁹, 105 причтов, 89 священников и протоиереев, 30 диаконов, 121 причетник, 36 монашествующих, 3 духовных училища с пятью учащими и 75 учащимися, 63435 душ мужского пола и 64304 женского пола прихожан¹⁶⁰. «Паства не многочисленна», – говорилось во всеподданнейшем докладе, – «но Бог, благословляющий все намерения мудрого нашего Монарха, силен увеличить ее, не раздвигая нынешних ее пределов»¹⁶¹. Епископом новой епархии из трех, представленных Синодом, кандидатов: викария С.-Петербургского – епископа Ревельского Смарагда, ректора С.-Петербургской духовной академии – архим.Венедикта и ректора Московекой семинарии – архим.Виталия – велено быть первому, по общему суждению всех членов Синода, из трех кандидатов «наидостойнейшему, как пастырю, соединяющему отличное образование ума с достаточной опытностью в делах и тонким благоразумием в образе действования»¹⁶². Епархия была отнесена к третьему классу и в ранге поставлена после Владимирской¹⁶³.

Если назначение Булгака было естественным последствием приключившейся в начале 1833 года смерти Полоцкого униатского епископа Мартусевича¹⁶⁴ и наградой для престарелого митрополита, то открытие православной кафедры в Полоцке для униатов было полной неожиданностью, а повод к нему и само оно не могли возбудить радостного чувства, особенно в стоявших во главе униатского дела. Повод был очевиден уже из самой последовательности указанных событий: Полоцкая православная кафедра открывается вслед за назначением на Полоцкую униатскую архикафедру митрополита Булгака и после того, как отказался занять эту архикафедру, не желавший разбить мечты о ней престарелого митрополита, ее викарий, Мстиславский епископ Семашко; она открывается в то время, когда правительство окончательно решило вопрос о воссоединении униатов. Ясно было, что правительство, не доверяя Булгаку, симпатии которого к унии были известны, в лице православного епископа учреждало над ним надзор и посылало в центр униатской жизни, в древний Полоцк, своего «надежнаго» воссоединителя.

Так понял это событие Семашко, так, несомненно, понимали его и другие униаты. Семашко, впрочем, увидел в нем недоверие не только к митрополиту, но и лично к себе самому, так как он предполагал непосредственно руководить жизнью Белорусской епархии и после назначения м.Булгака, которому, собственно говоря, предоставлялось не управление епархией, к чему он не был уже способен, а громадные фундуши и капиталы архикафедры, влечение к которым не покидало его до последних дней немощной плоти. «Вижу», – пишет Семашко министру внутренних дел гр.Блудову 15-го мая 1833 года, – «с сожалением, что я не умел приобрести вашей доверенности и что на предназначенном мне поприще останусь без способов к успепшому деланию, лишась таким образом всякой надежды быть в видах общественного блага»¹⁶⁵. Пр.Семашко был тем более недоволен новым назначением православного епископа, что оно вводило в начатое дело воссоединения совершенно не посвященного в тайны воссоединения деятеля, который, быть может, захочет пойти своим путем и вследствие этого явится тормозом в великом начинании. Недовольство Семашки было так велико, что он 15-го же мая просил Синод присоединить его к православию, решаясь таким образом устранить себя из числа воссоединителей. Правительство, конечно, не могло согласиться на такое решение Семашки, так как считало его весьма нужным для униатского дела; с переходом же в православие он терял силу своего авторитета и влияния на униатов. И Семашко остался в унии. Но предчувствие его не замедлило проявиться, притом в такой силе, в какой он, несомненно, и не ожидал.

IOZAFAT Mitropolita († 23 февр.1838 г.). (С портрета, писанного маслянными красками, хранящегося в библиоиеке архиеп.Литов., в Вильне. Этот портрет, а также портреты пр.Смарагда и Исидора взяты мной, с разрешения автора, из книги А.П.Сапунова «Исторические судьбы Полоцкой епархии с древнейших времен до половины XIX в.», Витебск. 1839 г.)

Однако, считаться с последствиями назначения в Полоцк православного архиерея пришлось прежде всего и более всего не Семашке, который получил в управление Литовскую епархию, и не Булгаку, который остался в Санкт-Петербурге, где присутствие его, как главы униатской церкви и председателя Коллегии, считалось необходимым, а другому лицу – протоиерею Василию Лужинскому. Последний 30-го апреля 1833 года, с Высочайшего разрешения, был командирован м.Булгаком в г.Полоцк на 4 месяца, «для учинения зависящих распоряжений по благоустройству по части, относящейся к духовенству, равно как и для принятия в ведение и непосредственное управление Булгака имений Полоцких архиепископов»¹⁶⁶. Лужинскому суждено было остаться в Полоцкой земле почти на всю свою жизнь и сразу же вступить в управление всеми сторонами жизни униатской Белорусской епархии, так как «его отец и благодетель, как он величал в своих письмах митрополита Булгака, во все время своего пятилетнего «правления» Белорусской епархией два или три раза посетил г.Полоцк, кажется, с тем лишь, чтобы удостовериться в благосостоянии Полоцких архиепископских имений, доходы с которых поступали в его пользу, паствой же своей он не интересовался, так ее и не узнал и не полюбил, а все его управление из Петербурга ограничилось несколькими предписаниями, среди которых были положительно направленные ко вреду православия и воссоединительного дела.

Указанные события: назначение Булгака, пославшего за себя Лужинского управлять епархией, и учреждение Полоцкой православной кафедры, с назначением на нее еп.Смарагда, послужили, как мы увидим, причиной великой архиерейской смуты в Полоцкой земле. Но сейчас мы должны остановиться на той их особенности, что они явились началом новой эпохи в жизни Белорусского края, эпохи последнего окончательного воссоединения с православной церковью белорусских униатов. Первые шаги и заместителя Булгака, Василия Лужинского, и православного епископа Смарагда были решительными шагами на Белорусской униатской территории к осуществлению цели воссоединения, исподволь уже давно, с 1828 года проводившееся правительством, но, благодаря католическому фанатизму белорусского епископа Мартусевича, не имевшей тут решительно никакого успеха.

Так как первенствующая роль в деле воссоединения Белорусской епархии принадлежит Василию Лужинскому, до 1834 года протоиерею, a с 1834 года епископу, с 1833 de facto, а с 1838 года de jure управителю этой епархии, то мы, прежде всяких повествований о ходе воссоединения униатов, уделим несколько слов личности этого исторического деятеля, кстати заметим, в исторической литературе еще не выясненной.

Долг биографа не должен ограничиваться одним внешним изложением событий, имевших место в жизни исторического деятеля, описанием дел и подвигов, им совершенных. Внутренний образ человека, его религиозные и политические убеждения складываются не сами собой, а под влиянием часто очень сложных факторов. Воспитание домашнее и школьное, среда, столкновение с выдающимися лицами, мощное слово этих людей, – все это и другое кладет неизгладимую печать на образование личности субъекта и определяет характер его дальнейшей деятельности. Биограф должен поэтому, прежде всего, уяснить долю влияния каждого из этих и подобных факторов на избранного им деятеля, чтобы последний для читателя представлялся действующим не ex abrupto, а в силу известных законов, вытекающих из склада его душевной жизни. Такой психологический элемент особенно необходим при изображении жизни и деятельности лиц, которые в своем земном течении, в своих верованиях и взглядах не шли покорно за толпой, но, убедившись в несостоятельности принятого, привычного, традиционного, смело порывали с ним связь, несмотря на укоры и обличения прежде бывших своих. Жизнь таких людей, особенно переживших подобный процесс в области религиозных верований, представляет великую жизненную драму, которая может пройти незамеченной для постороннего зрителя, но она же в состоянии поразить мало-мальски внимательного наблюдателя. В ней особенно поразительно то, что почти всегда борются неравные стороны: на одной, обычно, стоит уверенность в истине, которая, надо заметить, приобретается путем борьбы е прежними заблуждениями, на другой – жалобы, укоры, обличения, когда угрозы по адресу новатора со стороны приверженцев старого порядка, привычка самого новатора к кое-чему из прежнего и нежелание расстаться с ним, боязнь за успех дела, страх пред крайними и решительными мерами и пр. Без психологического анализа нельзя понять всех перепетий такой борьбы.

Преосв.Василий Лужинский принадлежит к числу подобных лиц. Униат по рождению и воспитанию, он не только сам отдался православной церкви, но и целую обширную епархию привел на ее лоно. Подвиг такой не мог обойтись без борьбы. Излагая факты из его жизни, насколько позволят добытые исторические данные, мы постараемся изложить не только curriculum vitae et operum его, но и найти психологическое объяснение того и другого.

Биографы пр.Василия разногласят в определении года его рождения. Проф.Знаменский относит рождение пр.Василия к 1788–1789 г., мотивируя свое мнение тем, что в предисловии к своим запискам, написанным в конце 1866 года, Лужинский называет себя 78-летним старцем¹⁶⁷. Но профессор забывает, что предисловие к запискам датировано не 1866-м годом, a 20 августа 1870 года¹⁶⁸. Профессор Коялович в некрологе преосвященного определяет его возраст 92 иди 93 годами и, таким образом, годом рождения считает 1786 или 1787 год¹⁶⁹. Мнения профессоров основаны только на догадках и не могут быть приняты. Несомненным годом рождения пр.Василия следует считать 1791 год. Этот год прямо указывается в исправленной самим преосвященным биографии, которая помещена в № 5 Витебских губернских ведомостей и затем в памятной книжке Витебской губернии за 1865 год¹⁷⁰. Это же с несомненностью следует из формулярного списка, за подписью самого Лужинского, представленного в Коллегию в октябре 1834 г., где возраст преосвященного определен в 44 года¹⁷¹, и, наконец, из собственноручной рукописи пр.Василия, где он говорит, что родился в 1791 году, когда его отец был пресвитером¹⁷².

Для определения месяца и дня рождения пр.Василия мы не имеем точных данных. Но так как он носил имя в честь Св.Василия епископа Парийского, память котораго празднуется 12-го апреля, то надо думать, что день его рождения был недалеко от этого числа.

Некоторые польские историки называют пр.Василия «Вилгельмом», но сам он никогда не присоединял этого имени к своему. На первых порах его деятельности в Белорусской епархии встречается другая его подпись: «Василий-Венедикт Лужинский»¹⁷³.

Родитель пр.Василия Стефан¹⁷⁴ Лужин-Лужинский происходил из дворян Червонной Руси, сначала «занимался светскими делами»¹⁷⁵, а потом сделался пастырем. Из его пастырской деятельности немногое известно. Сам пр.Василий сообщает, что отец его был священником Старо-Руднянской церкви Рогачевского уезда, Могилевской губернии, а из пастырской деятельности отца остался в его памяти один факт, именно, что его отец ездил на соборик к уездному протопресвитеру, канонику Вас.Мацкевичу, в село Баркалабово и, возвратившись, хлопотал об устройстве в своей церкви иконостаса на церковную сумму¹⁷⁶. Отец пр.Василия, значит, не принадлежал к числу фанатично настроенных униатских ксендзов. Впечатления детства всегда бывают очень сильны. Под влиянием их создаются сплошь и рядом убеждения человека и, чтобы переломить их после, требуется много усилий и уменья. В Лужинском первый сильный зародыш любви к греко-восточному богослужению и обрядности мог появиться под влиянием решительных действий его отца, откликнувшегося на призыв Лисовского восстановлять в греко-униатских церквях обрядность восточного чина. Но пр.Василию недолго пришлось находиться под влиянием отца. Последний скоро умер и Василий еще ребенком остался на попечении своей матери Марфы, урожденной Куровской, дочери помещика Могилевской губернии, Велецкого уезда, Франца Куровского. Она отдала сына на воспитание своему двоюродному брату, помещику Белецкого уезда, Кельчевскому – католику. Жизнь у дяди католика оставила на религиозных убеждениях Лужинского разве только тот след, что он впоследствии никогда не действовал фанатично против католиков и из за одной разности по вере не становился во враждебные отношения к исповедующим иную религию. Но помещичья жизнь, родственные с помещиками связи положили неизгладимую печать на характер и взгляды будущего воссоединителя: Лужинский всю жизнь чувствовал себя дворянином, жил дворянской – помещичьей жизнью, дружиться любил преимущественно с помещиками, на духовной службе отдавал предпочтение лидам дворянского рода и, пожалуй, не освободился от обычного у западно-польских помещиков взгляда на людей других сословий, как на что-то низшее, не заслуживающе особенного внимания¹⁷⁷.

Высокопр.Василий (Лужинский), архиеп.Полоцкий и Витебский. (В сане архиепископа с 5 апр. 1841 г.; с 27 марта 1866 г. член Св.Синода; скончался 26 января 1870 г. (в 7 ч.в.), погребен 4 февр. в селе Любашкове Витебской губ., Витебскаго y.). С портрета, принадлежащего Витебской духовной семинарии.

В.Лужинского, быть может, предназначали к светской службе, так как он был отдан дядей в светскую школу, где и прошел один класс. Но вышло иначе: по Высочайшему указу от 16-го декабря 1806 года, вследствие ходатайства м.Лисовского, в начале 1807 г. была открыта в г.Полоцке униатская духовная семинария. Незадолго перед этим умер дядя Лужинского, Кельчевский, и мать Василия, не имевшая средств содержать сына в светском училище, решила отдать его в семинарию, где ученикам обещалось содержание на средства Полоцкого архиепископского фундуша. Лужинский был принят в семинарию в числе первых 15 воспитанников, присланных протопресвитерами¹⁷⁸. Новоучрежденная семинария на первых порах не имела характера среднего учебного заведения, какой ей придали после. Даже в двадцатых годах прошлого века, следовательно, через много лет после ее открытия, от поступающих в нее не требовалось никакой учебной подготовки в нее, как видно из письма митр.Булгака к Голицыну от 19-го ноября 1820 г., принимались все бедные дети священно-церковно-служительские от 10-летнего возраста… «не только успособленные в светских науках, но и малолетние». Ни штата, ни определенной программы не было; «обучение начиналось с чтения или грамматики до богословия включительно», так что, по словам Булгака, семинария была «более школою для бедных священно-церковно-служителских детей»¹⁷⁹. Лужинский, как «успособленный в науках», был признан с двумя другими достойным перевода во второй класс¹⁸⁰.

Порядок и строй учебно-воспитательной жизни новой семинарии всецело зависели от воли Полоцких архипастырей, какими были в период семинарской жизни Лужинского м.Лисовский и архиепископ Красовский, и это было счастьем для семинарии. Истые ревнители греко-восточного богослужебного чина, противники окатоличения унии – они своим примером, личным влиянием и разными распоряжениями клали неизгладимую печать на семинаристов. В то время особенно сильно и для униатской церкви пагубно было влияние базилиан. Лисовский сразу же употребил все усилия, чтобы изолировать обучающихся в семинарии от такого влияния. С этой целью семинария была помещена, правда на время, до приспособления для нее Полоцкого побазилианского монастыря, в архиепископской резиденции Струни. Несмотря на то, что среди монашествующих базилиан было достаточное количество образованных и способных к занятию профессорских должностей в семинарии, в семинарские наставники были избраны светские: священнические сыновья Венедикт Родзевич, Иеремия и Кондратий Мальчевские. Сам архиепископ, чтобы лучше следить за своим детищем, переместился из своего Студенецкого имения в Струнь, где к этому времени им сооружен был, в память путешествия в Иерусалим, и теперь существующий храм с 14 часовнями в ограде, устроенный во всем по греко-восточному обряду¹⁸¹. Когда затем семинария была переведена в Полоцкие монастырские задния, Лисовский не уехал в прежнюю свою резиденцию, остался в Струни, но для лучшего наблюдения за семинарией начал иногда проживать и в Полоцке, в тех же монастырских зданиях, где поместилась семинария¹⁸². Любовь этого архипастыря к греко-восточным обрядам, его постоянные труды по устройству униатской церкви в духе греко-восточных правил и по освобождению ее от римско-католического влияния, самый православный вид старца-святителя, после поездки в Иерусалим надевшего рясу и отрастившего бороду, как и пример других лиц из белого духовенства, вместе с архипастырем принявших православный вид, – все это произвело неизгладимое впечатление на восприимчивого мальчика¹⁸³. Воспитание же в семинарии, руководимой самим архиепископом, должно было укрепить и осмыслить это впечатление.

Смерть м.Лисовского, последовавшая в 1809 года и оплаканная всеми воспитанниками семинарии¹⁸⁴, не изменила положения дела. Преемник Лисовского, бывший архипресвитер Полоцкой кафедры, архиепископ Иоанн Ястрежембец-Красовский действовал в духе и силе своего предместника. Подобно последнему, он был предан греко-восточным обрядам, также трудился над введением в униатских церквах восточного богослужебного чина и искоренением латинских нововведений и также вел ожесточенную борьбу с базилианами. Деятельность этих двух святителей кроме того, что показала Лужинскому слабые стороны униатской церкви, необходимость для нее преобразований, еще раскрыла ему глаза, указав действительных друзей и врагов унии. Наблюдая за жизнью этих святителей, зная все неприятности и преграды, какие ставили их начинаниям не только католики, но и, по-видимому, союзные униатам базилиане, он понял этих мнимых союзников и приготовился к борьбе с ними.

Был ли Лужинский, в бытность свою в семинарии, близок к архиеп.Красовскому, об этом не говорит ни он сам, ни его современники. Ho он мог быть замечен Красовским, как даровитый, притом обладавший прекрасным голосом, ученик и как чтец; в последнее звание он был возведен 8-го ноября 1811 года¹⁸⁵. Тот же факт, что Лужинский в 1819 г., будучи воспитанником главной семинарии, рукополагается Красовеким в иерея, равно как приглашение Красовским Лужинского в 1820 г. к себе в епархию и сразу же установившияся после этого особенно близкие между ними отношения: отеческая любовь первого ко второму и сыновняя преданность последнего к первому¹⁸⁶, – дают полное основание думать, что близкие отношения между ними установились давно. Во всяком же случае личность Красовскаго не менее, чем и личность Лисовского, зажгла в Лужинском желание идти по следам достопамятных святителей.

Пребывание Лужинского в семинарии затянулось по независящим от него обстоятельствам: его тут застал 1812-й год. Неприятельская армия прошла через Полоцк. В кафедральной церкви и монастыре, по опустошении их, неприятель устроил госпиталь. В монастыре только маленькое помещение было оставлено монахам, в котором должны были поместиться и базилианки после того, как монастырь их был сожжен неприятелем. Струньский дом, находившийся на самой, военной дороге, был много раз разоряем, наконец, в нем и около него устроены были неприятельские укрепления; от вторжения до изгнания французов он все время находился в их руках. Так как на другом конце архиепископского имения стояла наша армия, то тут же, в Струни, происходили сражения; и монастырь и собор стояли на фронте, под залпами орудий. При изгнании французов струньский дом служил для них крепостью, когда на них наступал наш генерал Алексеев. По уходе неприятеля из Полоцка, нашими войсками в виду того, что французы еще находились недалеко от города, на другой стороне Двины, были поставлены в Софийском монастыре батареи, а для этого проломаны стены. После же в монастыре был помещен склад военных припасов и госпиталь для русских и французов; госпиталь оставался в монастыре до 1814 года, а склад даже до 1816 г.

И монастырь, и струньский дом подверглись полному разрушению. В монастыре крыши были разобраны или поломаны, подпоры (кроквы) под кровлей, в кельях стулья, полы и двери, во многих местах лестницы были изрублены на дрова; в струньском имении самые лучшие новые строения –мельница, мост, трактир, слобода были сожжены, сараи разобраны на дрова, в самом доме, в бельэтаже попадали потолки, так как на чердаке в холодное время французские солдаты раскладывали огонь. Хлеб на полях был скошен или стоптан. Семинария же пострадала весьма сильно и еще в одном отнощении: во время нашествия врага, а затем во время занятия монастыря госпиталем и цейхгаузом была растрачена очень богатая, по словам м.Булгака, монастырская библиотека, книгами которой пользовались семинаристы до 1812 года¹⁸⁷.

Спасаясь от неприятеля, Красовский с семинарией бежал в Черствяты, за 40 верст от Полоцка, где имелись кое-какие запасы, a в феврале 1813 года перебрался в им.Судиловичи. Течение семинарской жизни, таким образом, было совсем нарушено: произошел большой перерыв занятий, затем семинария поместилась в совершенно неприспособленном для нее помещении. Особенно отразилось разорение Полоцка на положении старших воспитанников, в том числе и Лужинского, которые в 1811 году дошли до пятого класса и в этом же году должны были поступить в Полоцкий иезуитский коллегиум¹⁸⁸. Теперь они не могли этого сделать, так как разоренные семинарские здания были заняты другим. Только в 1814 году Красовский успел отремонтировать часть Полоцкого монастыря и тотчас же поместил в нем высшее отделение семинарии, обязанное изучать философские и богословские науки в иезуитской академии: прочих же воспитанников оставил в Судиловичах¹⁸⁹.

Таким образом, Лужинский в 1814 году становится слушателем иезуитской академии, незадолго пред тем, в 1812 году преобразованной из Полоцкого иезуитского коллегиума, с предоставлением ей прав университетских. Курс академии был трехгодичный. В первый год проходили логику, метафизику и высшую математику; во второй – физику, опытную химию, тригонометрию и минералогию. По окончании второго класса, слушатель получал степень кандидата философии; для получения же степени кандидата богословия должен был в течение третьего года слушать курс богословия. Лужинский ушел из академии по окончании второго класса – философского¹⁹⁰.

Образование в иезуитской академии едва ли могло повлиять в дурную сторону на склад религиозных убеждений Лужинского: этому мешали и добрые задатки, развитые в нем предыдущей жизнью и воспитанием, и пример Красовского и, наконец, полная изолированность униатских слушателей академии от католических. Первые, слушая академические науки, считались учениками высшего отделения семинарии, жили в семинарском здании, находились под постоянным надзором игумена, заступавшего место ректора семинарии¹⁹¹, и двух корренетиторов, на обязанности которых, кроме наблюдения за поведением, лежало и репетиторство слушателей. Католические воспитанники академии не признавали их за своих, относились к ним насмешливо и пренебрежительно, так что последние, по словам пр.Ан.Зубки, должны были всегда держаться в стороне от первых, – и это служило для них хорошей охраной от римско-католического влияния.

Двухлетним образованием в иезуитской академии (1814–1816) закончилось пребывание Лужинского в Полоцкой униатской семинарии. Будущий историк Полоцкой, ныне Витебской, духовной семинарии выделит среди многочисленных ее питомцев Лужинского, как ее первенца во всех отношениях: он был лучшим воспитанником ее первого выпуска, он был первым, блестяще оправдавшим доверие своей almae matris и в иезуитской академии, и в главной семинарии¹⁹²: Лужинский, наконец, впоследствии занимал такое выдающееся иерархическое положение в Российской церкви, как ни один из всех последующих питомцев семинарии.

10-го сентября 1816 года Лужинский получает от академии степень кандидата философии¹⁹³ и тотчас же поступает в главную семинарию при Виленском университете. Последняя только что была открыта¹⁹⁴ после четырехлетнего перерыва в ней занятий, по случаю отечественной войны, и вступала в лучший период своего существования. Вместе с Лужинским в семинарию поступило еще 4 униатских клирика. Скоро Полоцкие клирик внесли нечто новое в жизнь приютившей их школы. По примеру Лисовского, устроившего в Полоцке партесное пение, они завели такое же пение в семинарии, которое даже римлян привлекло к участию в семинарском церковном хоре¹⁹⁵. Надо думать, что Лужинский был инициатором этого начинания и что именно он, как лучший среди товарищей знаток церковного пения, сумел сразу же так удачно поставить дело. Вероятно, после и в виду этого успеха, советом семинарии было поручено Лужинскому обучать греко-униатских клириков – своих товарищей церковному пению, что он и делал в течение двух лет своего студенчества¹⁹⁶.

Какое же влияние могла оказать на Лужинского главная семинария? Направление ее в данное время, как нельзя лучше, отвечало выработке убеждений будущего воссоединителя униатов. Руководитель университета Адам Чарторыйский с успехом преследовал, главным образом, полонизаторские цели, но, к счастью, он не простирал своих планов на главную семинарию. Опасность же заразиться духом полонизма от поляков-студентов университета для воспитанников семинарии устранялась тем, что они жили изолированно от первых, а для Лужинского и других уроженцев Белоруссии, прошедших школу, во главе которой стояли такие патриоты, как Лисовский и Красовский, она и совсем была не страшна. «Все патриотические выходки светских студентов до такой степени не гармонировали с общим складом наших чувствований и понятий, – писал пр.Антоний Зубко, – что они не могли оказать на нас ни малейшего вредного влияния»¹⁹⁷. Наконец, в противовес колонизаторскому направлению, в семинарии воспитанники слышали многое доброе о России из рассказов профессора Чернявского.

Но для Лужинского не могли пройти бесследно разоблачения папских хитросплетений и особенно обличения папской непогрешимости, которые он слышал в лекциях профессоров: нравственного и пастырского богословия – Ходани, догматического богословия и церковной истории – Клонгевича, римского и канонического права – Капелли и св.писания – Михаила Бобровского. Даровитые профессора, идя навстречу желанию Чарторыйского освободить воспитанников от ультрамонганского обскурантизма, не стеснялись в выражениях, чтобы исторически и догматически доказать ложность идеи папства и главенства римской церкви¹⁹⁸. А это требовалось для будущего воссоединителя. Он с детства полюбил восточный чин богослужения, понял необходимость переустройства униатской церкви, утратившей свой первобытный и природный характер; ему оставалось только разувериться в непогрешимости папской, убедиться в ложности папской идеи, в ненормальности жизни римской церкви, – это и дала ему семинария¹⁹⁹.

Разрозненность между униатами и католиками, которая существовала в главной семинарии, равным образом враждебные отношения базилианских монахов к семинарским униатам, сказавшиеся в известном, передаваемом пр.Василием в своих записках, факте²⁰⁰, также могли иметь благотворное значение для Лужинского, убеждая его, что не в этих лицах он должен видеть друзей униатской церкви. Зато Лужинский, живя в семинарии, мог делиться своими взглядами и чувствами с знаменитым Семашкой, своим товарищем по курсу, и Антонием Зубко, младшим по курсу на два года, и в беседах с ними находить опору для своих убеждений.

Лужинский, «отличаясь пред прочими», как говорится в ведомости Полоцкой семинарии, сочиненной 31-го марта 1820 года, обучался в семинарии как богословским, так и другим наукам²⁰¹, отмечался в кондуитах по поведению «odyczajov dodrych»²⁰². Семинарское начальство оказывало иногда Лужинскому совершенно исключительное доверие. Он, например, по поручению совета, в бытность свою учеником семинарии, в течение полугода исполнял должность префекта²⁰³.

29-го июля 1819 года Лужинский удостаивается Виленским университетом степени кандидата философии, a 6-го августа того же года Полоцким архиепископом И.Красовским рукополагается во иерея-целебата. Воспитанников главной семинарии, по словам Пл.Янковского, не обременяли занятиями, предоставляя им в этом полную свободу; переходить с курса на курс не стоило труда. Зато экзамены на степень магистра и доктора были чрезвычайно строги. Кроме диссертации, публично защищавшейся искателями докторской степени, экзаменующимся на ту и другую степень назначались еще особые темы, «in occluso», т.е. под ключом, без всяких пособий, кроме Библии²⁰⁴. Лужинский счастливо прошел и то, и другое. 6-го июля 1820 года он получил степень магистра богословия и диплом на это звание²⁰⁵, a 8-го ноября 1825 года²⁰⁶ по выдержании экзамена по богословским наукам на богословском факультете Виленского университета и после публичной защиты печатного своего рассуждения, сочиненного на латинском языке по назначению факультета на тему: «commentatio inauguralis exegetico critica de origine Evangeliorum Mattaei, Marci, el Lucae», он был увенчан пунцовой тогой и бриллиантовым перстнем – атрибутами докторской степени.

Студенческие годы Лужинского кончились; он должен был начинать службу. Сам Лужинский сообщает, что совет университета избрал его, по окончании курса, в префекты семинарии²⁰⁷, но он отказался от этой чести, решив посвятить силы свои родной епархии и родной семинарии, куда звал его любимый им и его любивший архиеп.Красовский. Архиепископ сразу же обеспечил своему любимицу видное положение. 27-го августа 1820 года он объявлял: 1) что «вице-ректором 2-го отделения семинарии, находящейся под его управлением в мызе Судиловичах, назначается вице-оффициал епархии, кафедральный каноник Петр Слонимский, а префектом сего отделения и инспектором первого (старшего, в Софийском монастыре)²⁰⁸ «превелебный» Василий Лужинский»²⁰⁹. Этот титул соединялся с должностями протодиакона и наставника церковных обрядов, – следовательно, ко времени назначения на должность префекта Лужинский был уже облечен и этими видными должностями. 2. «Аудиториат составлять будут: председательствующий П.Слонимский и члены: 1) В.Лужинский, префект второго и инспектор первого отделения семинарии, находящийся при мне комиссаром по разным делам, которому яко таковому сим даю доверенность с полной властью для объявления и исполнения пo разным предметам моих распоряжений; 2) профессор православного богословия Кон.Мальчевский и 3) профессор нравственного богословия Иоанн Олешкевич. 3. Совет семинарии составляют: Председатель П.Слонимский, В.Лужинский и профессора IV и V классов: Бенедикт Радзиминский и Раймунд Барщевский и физик Павел Краковский»²¹⁰. Таким образом, Лужинский сразу занял очень видное положение в епархии, став наставником обрядов – богословом, комиссаром – оком архиепископа, членом аудиториата, семинарского совета, префектом и инспектором семинарии²¹¹. А из его послужного списка видно, что он еще «многократно наряжаем был в это время по важнейшим следственным делам депутатом»²¹².

Что касается его обязанностей в отношении семинарии, то в Судиловичах на полной ответственности его и вице-ректора лежало управление всем собранием профессоров и учеников: наблюдение за исполнением профессорами своих обязанностей, увольнение их в отпуск на один день, наблюдение за поведением и успехами учеников²¹³. В ведении префекта, в частности, находилась семинарская библиотека, из которой он выдавал ученикам и учителям книги²¹⁴. Правил для Лужинского, как инспектора первого отделения, не было. Деятельного участия в жизни старшего отделения он принимать не мог, так как жил с архиепископом в Судиловичах. Вероятно, ему принадлежало право голоса, как члену совета, на заседаниях которого он иногда присутствовал²¹⁵.

В начале 1821 года Красовский, по предписанию Коллегии, переехал в Струнь, а консисторию перевел в Полоцк. Вице-ректор П.Слонимский, как член консистории, должен был также переехать в Полоцк. Теперь, надо думать, Лужинскому были предоставлены права ректора, так как исполнение должности префекта было поручено священнику Феодору Варсобе. Это, впрочем, продолжалось недолго. По переезде в Струнь, Красовский обратился к Коллегии с просьбой разрешить ему перевести семинарию, для лучшаго надзора за нею, из Судилович в Полоцк, в монастырь, здания которого он обещал отремонтировать летом. Коллегия в августе 1821 г. разрешила ему сделать это²¹⁶.

Между тем в это время подготовлялись события, которые сильно отразились и на судьбе Лужинского. В это время против Красовского ополчилась грозная коалиция католиков и базилиан, почуявших в нем опасную для себя силу. В 1820 году ими был сделан на архиепископа донос с обвинением его в разных противозаконных деяниях. Затеянное дело не предвещало покровителю Лужинского ничего хорошего, так как в Петербурге у него был сильный враг, мощный вельможа кн.Голицын, ненавидевший его за полное несочувствие библейскому обществу, за открытое порицание в письме мистических воззрений его и пр.; богатая же Полоцкая кафедра привлекала взоры всех униатских владык, особенно Булгака, готовых оказать содействие к удалению из Полоцка Красовского. Голицын ходатайствовил перед императором об устранении от дел архиепископа, но монарх назначил следствие, поручив его Булгаку. Дело кончилось ничем, но злоба врагов Красовского от этого не улеглась, наоборот, недоброжелатели архиепископа, многие из которых были подведомы ему, еще зорче стали следить за каждым его шагом²¹⁷. В январе 1822 года донос повторился, и Красовский, успевший к этому времени еще раз в письме обидеть Голицына²¹⁸, был устранен от управления епархией и вызван в Петербург. Булгак поручил управление епархией архимандриту Полоцкого Борисоглебского монастыря, Исаии Шулякевичу, а для управления архиепископскими имениями была назначена комиссия из четырех членов: бывшего заседателя консистории – каноника Иак.Оссовского, консультора Белорусской провивции Флориана Буковского, настоятеля Софийского монастыря Мих.Корженевского и иерея Иакова Никоновича, из которых первому велено быть председателем комиссии²¹⁹, второму – прокуратором имений, третьему – кассиром, а четвертому – секретарем комиссии. На последнюю должность Булгак наметил, было, Лужинского, но так как последний участвовал в особом комитете²²⁰ учрежденном архиепископом, то кн.Голицын²²¹ потребовал замены Лужинского «другою благонадежною особою»²²². И Лужинский был заменен²²³.

He успел еще Красовский выехать из Полоцка²²⁴, как Шулякевич поспешил сделать назначение, обидное для отставленного от дел архиепископа и неприятное для Лужинского: на должность ректора семинарии, которую до этого времени исправлял сам архиепископ, он 22-го января 1822 года определил человека, ненавидевшего Полоцкую семинарию, монаха-базилианина, магистра философии и доктора богословия Иосафа Войдака, про которого профессора семинарии потом писали, что он степень доктора получил от академии без всяких экзаменов, при чем обличали его в полном невежестве, для семинарии крайне обидном²²⁵. Новые власти и новые порядки не предвещали Лужинскому ничего хорошего, а тут еще Красовский, не желавший расстаться с своим любимцем, звал его с собой. И Лужинский решил последовать за попавшим в опалу архиепископом. Случилось так, что Лужинский едва не поплатился за это. Незадолго до выезда из Полоцка Красовского он отправился для принятия в свое управление Баркалабовского прихода²²⁶, состоявшего в Рогачевском совете Могилевской губернии. Между тем Шулякевич отказал архиепископу в его просьбе отпустить с ним Лужинского. Шулякевич мотивировал свой отказ тем, что последний занимает должность префекта семинарии, на самом же деле у него было другое основание задерживать Лужинского в Полоцке: он боялся что Красовский поместит своего любимца в заседатели Коллегии, на место удаленного Копецкого, тогда как он намеревался представить туда своего кандидата. Но все же Шулякевич отнесся от 3-го марта к Булгаку, спрашивая: можно ли разрешить Лужинскому отлучку? Булгак 11-го марта отвечал, что он согласен дать Лужинскому отпуск на 28 дней. Между тем архиеп.Красовский, выехав из Полоцка 28-го февраля и приостановясь в Витебске, оставил записку, чтобы Лужинский следовал за ним по тракту до столицы. Лужинский, получив в Витебске на обратном пути из Баркалабова эту записку, предположил, что последовало дозволение администратора на его поездку, и, ни мало не медля, отправился вслед за архиепископом, догнал его на шестой станции и прибыл в Петербург 16-го марта, того самого числа, когда Булгак разрешил вопрос администратора. Шулякевич счел такой поступок Лужинского за пренебрежение начальничьей властью и донес о нем немедленно и Булгаку, и князю Голицыну. К счастью, Булгак, вовремя производства в Полоцке в 1821 году над Красовским следствия, близко познакомившийся с Лужинским, теперь снисходительно посмотрел на его поступок, нашедши, что Лужинский справедливо мог полагать, что архиепископ брал его с собой, получив на это разрешение администратора. Булгак дал Лужинскому письменное разрешение на увольнение в епархию²²⁷, с которым последний и выбыл 15-го апреля. Высланный Шулякевичем увольнительный билет был получен в Петербурге только 16-го апреля. В Полоцке, однако, Лужинский не остался, да и не безопасно было ему оставаться в епархии, управляемой Шулякевичем. Испросив увольнение от должности префекта²²⁸, он отправился снова в Петербург, чтобы разделить изгнанническую судьбу своего покровителя. Шаг этот не мог обещать ему ничего доброго. Опала, которой подвергся Красовский, должна была перейти и на его приближенных, особенно же на его любимца, пренебрегшего в угоду ему службой. Более всего Лужинский мог опасаться гнева грозного Голицына. Но любовь победила страх, и Лужинский оставался при Красовском, как бы для утешения страдальца, почти во все время производства над архиепископом суда, до 1-го сентября 1824 года, когда советом Виленской главной семинарии он был избран в префекты этой семинарии.

В семинарии Лужинскому, кроме должности префекта, приходилось нести и другие обязанности. Так, с 10-го апреля по 18-е мая 1827 г. и с 1-го июня по 28-е сентября 1828 г.²²⁹, по определению совета главной семинарии, он заступал место регента²³⁰, за что получил похвалу и благодарность «за усердие и с примерной деятельностью порядочное исполнение сей должности»: с 1-го декабря 1824 года обучал учеников церковному пению по греко-униатскому обряду²³¹, а с 7-го сентября 1827 года, по назначению епархиального начальства Виленской греко-униатской епархии, был экзаменатором ставленников до самого упразднения этой епархии²³². 26-го апреля того же года за свое усердие и заслуги Лужинский был произведен м.Булгаком в дистинкториата. Но для нас более ценны другие обстоятельства из этой эпохи его жизни.

Как известно, в 1824 году министр духовных дел Голицын, мистик и друг латинян, уступил место Шишкову, человеку православных убеждений и стремлений. Дело изменилось в корне. Партия, враждебная библейскому обществу, взяла верх; значение людей, приверженных к русской старине и православной церкви, усилилось. Теперь можно было вести дело переустройства униатской церкви, не страшась происков врагов, так как сам министр сочувствовал преобразованиям и желал их. В униатской церкви почуяли новое веяние. И вот в Вильне началась работа, которую когда то вели в Полоцке Лисовский и Красовский; только работа эта повелась теперь не одним лицом и несколько на иной почве, чем в Полоцке. Ее начали Брестские каноники в 1826 году, образовав тесный кружок, целью усилий которого было: 1) возбудить в униатах любовь к славянскому языку и заставить изучить его, как основу своего богослужения, и 2) устранить противные греческому обряду, опасные латинизаторские течения. Душой этого кружка был оффициал Сосновский, настоятель Виленской Николаевской церкви, возобновленной no его стараниям, и член совета семинарии, а его ревностными сотрудниками были профессора: св.писания – Мих.Бобровский, пастырского богословия – Плат.Сосновский и префект семинарии, в тο время исполнявший должность духовника, Вас.Лужинский, по отзывам современников, отменный знаток пения и церковного устава, и то, и другое в это время преподававший в главной семинарии и своими лекциями возбудивший интерес, сочувствие и пристрастие к обоим предметам даже в римских воспитанниках²³³.

Кружок начал свое дело с восстановления в Виленской Николаевской церкви богослужения по уставу греческой церкви. Лужинский для этого устроил прекрасный хор, исполнявший даже концерты Бортнянского. 6-го декабря 1826 года своды Николаевской церкви огласились стройным пением этого хора. Первый опыт имел громадный успех. Избранное Виленское общество стало присутствовать на богослужениях в этой церкви; даже католики начали посещать ее.

Несколько ранее, во второй половине апреля 1826 г. проф.M.К.Бобровский открыл занятия в семинарии, с целью археологически точно и научно познакомить семинаристов с обрядами восточной церкви по древнему уставу. Занятия свои он расположил по особому плану, упражняясь с каждым клириком особо и знакомя своих учеников с восточными обрядами на практике, при богослужениях в Николаевской церкви. Одновременно с этим профессор дополнял грамматику старославянского языка И.Дубровского для учеников, выписывал из Петербурга славянские и русские сочинения и пр.²³⁴.

Кружок действовал дружно в течение 1826–1827 гг. В 1828 году он начал распадаться. Сосновский подвергся гонению еп.Головни и был перемещен в с.Клещели. Сын его Платон еще ранее этого умер. Другие члены пока продолжали дело: проф.Бобровский трудился над составлением записок славянской библиографии и курса библейской археологии²³⁵; Лужинский до 1-го сентября 1829 года продолжал обучать клириков главной семинарии церковному пению и уставу²³⁶. Но и дни пребывания Лужинского в главной семинарии также были сочтены. В 1829 году он оставил семинарию. Уход его совершился совсем неожиданно. Надо сказать, что 26-го мая 1828 года последовало Высочайшее запрещение высылать униатских клириков в главную семинарию²³⁷. И ранее немного было учеников униатов в семинарии: теперь же число их еще уменьшилось: 1828–29 учебный год начался с 13 учениками²³⁸. В виду этого должность духовника, за назначением в это время бывшего семинарским духовником Игнатия Пильховского на место заседателя Коллегии, была упразднена²³⁹, а наблюдение за униатами-семинаристами²⁴⁰ было поручено, по распоряжению министра от 13-го июля 1828 года, проф.Бобровскому и префекту Лужинскому²⁴¹. Надо думать, что положение последнего в это время было очень прочно, так как он мечтал о серьезном повышении, надеясь – как писал в июле 1828 года Сосновский еп.Мартусевичу – быть избранным на должность ректора Полоцкой униатской академии, которую было предположено открыть, согласно Высочайшему указу от 22-го апреля 1828 года²⁴².

Что же заставило Лужинского уйти из семинарии? П.О.Бобровский говорит, что Лужинский должен был оставить семинарию вследствие личных неприятностей²⁴³, а в другом месте замечает: «из-за свободного поведения»²⁴⁴. Еписк. Симон, бывший ректор римско-католической академии в С.-Петербурге, утверждает, что Лужинский был удален из семинарии еще в 1828 году «за пустой и светский образ жизни»²⁴⁵. Сам Лужинский, охотно сообщающий сведения, касающиеся разных перемен в его жизни и службе, на этот раз оставляет читателя его «Записок» в полном неведении, заявляя лишь, что он пробыл в семинарии до 1-го сентября 1829 года. Можно было бы предположить, что он ушел из нее просто потому, что двоим наблюдателям за учениками, которых в 1829–30 учебном году оставалось всего восемь человек²⁴⁶, нечего было делать. Но совет главной семинарии от 29-го мая просил провинциала Литовских базилианских монастырей, Жарского, назначить кандидата на должность префекта семинарии для оставшихся в ней на два года униатских клириков, вместо уволенного от этой должности Лужинского, и скоро был назначен иером.Фабиан Можальский²⁴⁷. He был этот уход Лужинского также переходом его на другое место службы, потому что в конце 1829 года мы видим его пользующимся только доходами от предоставленного ему еще Красовским Баркалабовского прихода²⁴⁸, не занимающим никакой определенной должности²⁴⁹. Все это, вместе взятое, не выясняя действительной причины отставки Лужинского, приводит, однако, к тому заключению, что отставка эта произошла против его желания и для него неожиданно. Что касается времени ухода его из семинарии, то это случилось ни в каком случае не в 1828 году, как думает еп.Симон, так как в формулярном списке В.Лужинского, представленном в Коллегию в январе 1829 года, последний значится префектом семинарии²⁵⁰. Вернее всего, – вопрос об увольнении Лужинского от должности префекта был решен в мае 1829 года, после чего совет и обратился с известной просьбой к Жарскому, но ему разрешено было исполнение обязанностей учителя пения и церковного устава, а, быть может, и исполнение должности префекта довести до начала следующего 1829–30 учебного года. Иначе была бы совершенно непонятна пометка во всех формулярных списках Лужинского, начиная с 1830 г.²⁵¹, что он исполнял эти должности до 1-го сентября 1829 г.

Как бы тο ни было, Лужинский ушел из Вильны, не получив нового назначения. Он направился в Петербург. Здесь на первых порах он пристроился при собственной канцелярии м.Булгака и, надо думать, сразу вошел в полное доверие митрополита²⁵², так что скоро ему стали поручаться весьма важные дела. Он, например, переводил на польский язык составленное Семашкой послание Булгака к пастве по поводу мятежа 1830 года²⁵³. Первого апреля 1830 года Лужинский назначается заседателем Белорусской консистории²⁵⁴. Здесь он оставался очень недолго. По возведении Семашки в сан епископа, Коллегия предложила Белорусской консистории избрать от себя второго заседателя в Коллегию; 2-го августа выбор пал на Лужинского, a 9-го сентября он принес присягу на новую должность²⁵⁵. 21-го февраля 1831 года была освящена первая греко-униатская в Петербурге церковь во имя Святителя Николая, устроенная в одной из комнат коллегиального дома²⁵⁶. При ней был составлен приход из бывших в Петербурге и Петербургской губернии греко-униатов²⁵⁷. Настоятелем же к ней был назначен Лужинский. Вводить восточный чин богослужения было привычным и любимым делом Лужинского, что мы видели из его виленской практики. В Петербурге, однако, это труднее было сделать: при новой церкви не было ни одного певчего, так что отправлять богослужение по греко-восточному чину было невозможно, да и начальство В.Лужинского, очевидно, не особенно сочувствовало нововведению. Это, думаем, послужило поводом к демонстративному прошению Лужинского от 19-го сентября 1832 года, с которым он обратился в Коллегию. Жалуясь, что, за неимением при церкви ни одного певчего, он находитея в полной невозможности соблюдать греко-восточные обряды и в то же время «не смеет в чем-либо отступить от них, как по внутренней приверженности к оным, так равно и по силе Высочайшего указа 22-го апреля 1828 года», он просил Коллегию «вытребовать из Белорусской епархии к сей должности благонадежное лице, отличающееся знанием церковного устава и приятным голосом, так и об определении жалованья для приличного ему звания содержания». «Если же вынужденное необходимостью мое представление не удостоится начальничьего внимания», – заключал он, – «то уволить меня от управления С.-Петербургским греко-униатским приходом, сопряженного с большими невыгодами и отяготительного при должности заседателя Коллегии»²⁵⁸. Исправление новой должности отнимало у Лужинского немало времени: иногда он должен был выезжать за пределы Петербурга, например, в Нарву, где были униаты²⁵⁹. Несмотря, однако, на все это, он не оставлял «усердно и деятельно заниматься» и в собственной канцелярии митрополита²⁶⁰.

В апреле 1831 года, по представлению митрополита, Лужинский Высочайше удостоен был звания младшего соборного протоиерея Полоцкого кафедрального собора и награжден золотым наперсным крестом²⁶¹.

Жизнь в Петербурге имела весьма важное значение для дальнейшего развития взглядов и убеждений Лужинского относительно положения современной униатской церкви. Предшествовавшая жизнь, воспитание и образование, влияние авторитетов-архиепископов сделали из него скорее сторонника православия, чем унии и, кроме того, искреннейшего патриота. To – неподлежащий никакому сомнению факт, что Лужинский горячо любил свою родину – Россию, своего Государя и русский народ, всегда был верным слугой престола и отечества, деятельным блюстителем государственных интересов, – это он всегда подтверждал и делом и словом, так что даже враги, упрекавшие его в индифферентизме и неправославии, не могли упрекнуть в недостаточной любви к царю и отечеству. Тут на нем вполне сказалось влияние Лисовского и Красовского. При такой настроенности недалеко было до того, чтобы Лужинский окончательно порвал связи с прошлым и отдался православной церкви, тем более, что решительная, порывистая натура его не могла остановиться на полумерах или продолжать хромать «на обе плесне». Нужен был только толчок или просто приглашение оставить прошлое, расшатанное, полуразрушенное и пристать к тому, от чего некогда предки отпали, и он подал бы руку Семашке, в голове которого к этому времени уже созрел план действий по воссоединению, хотя до 1831 года он и скрывал этот план даже от Антония Зубко²⁶².

Обстоятельства благоприятствовали такому исходу дела. В Петербурге Лужинский постоянно сталкивался с представителями светской и духовной иерархии, сочувствовавшими окончанию униатского дела: но главное, – в Петербурге он работал вместе с Семашкой и, как товарищ по скамье, мог беседовать с ним по душе о современных религиозных вопросах. Нам не известны детали этих товарищеских бесед, целью которых было желание Семашки склонить Лужинского на решительные действия в пользу соединения униатской церкви с православной, но мы знаем конечный их результат: Семашко, по словам Лужинского, вызвал его на «апостольское дело»²⁶³, a по словам самого Семашки, – «успел увериться в нем»²⁶⁴.

В 1833 году вопрос о воссоединении с православной церковью был решен Лужинским окончательно: в мае этого года он уже склонял других к воссоединению, а в начале октября выдал Семашке подписку, когда это потребовалось при новом его назначении, такого содержания: «исполняя желание вашего преосвященства, спешу сим объявить, что я разность по вере между восточной и западной церквями считаю плодом мудрований человеческих, а не существенными истинами христианства и что из любви ко благу церкви и отечества готов во всякое время присоединиться к прародительской нашей греко-российской церкви, впрочем, полагаюсь совершенно на благоразумие начальства, что сей поступок мой будет способствовать общему восприсоединению униатского народа к оной же церкви, а не возбуждать в нем отвращения к единоверным своим братьям и собственному отечеству – России»²⁶⁵. Подписка открывает нам новую сторону религиозных убеждений Лужинского. Из нее видно, что он в то время уже не верил в авторитет и непогрешимость папы, а разность по вере между церквями казалась ему плодом мудрований человеческих; он, следовательно, не успел еще разобраться в разных догматических тонкостях, но считал их несущественными истинами христианства; он еще, следовательно, не мог быть назван православным; но он не мог принадлежать и к окатоличенным униатам после того, как разности по вере потеряли для него характер чрезмерной важности и непреложности, когда культ римской церкви стал чужд для него, a к православной церкви влекла его вспыхнувшая в нем любовь к прародительской греко-российской церкви с ее торжественным богослужением и обрядами, а вместе и любовь к отечеству, когда его призывал к соединению с православными его товарищ Семашко, когда, наконец, он видел полное сочувствие и содействие начинающемуся делу со стороны Высочайшей власти.

После всего сказанного, кажется, нет нужды опровергать утверждения польских историков, что Лужинский, как и Семашко, изъявил готовность присоединиться к православной церкви из честолюбивых и корыстных расчетов. Убеждения его еще до 1830 года были, как мы видели, таковы, что он тогда гораздо ближе был к православной, чем к католической церкви, или, вернее сказать, тогда уже он был, далек от католической церкви; а во 2-х, было бы более удивительно, если бы воспитанник Лисовского и Красовского, при таких своих убеждениях и при своей порывистой, решительной натуре, остался неподвижно-хладным в то время, когда его товарищи по школе и службе, Семашко и Зубко, работали в пользу воссоединения с православной церковью и звали его на этот же подвиг. Да, наконец, надо ли подозревать Лужинскаго в честолюбии, когда он, подобно Булгаку, без воссоединения мог бы добиться всего.

Теперь обратимся снова к событию, которое подало нам повод к таким длинным рассуждениям – к посылке Булгаком Лужинского в Полоцк, «для зависящих распоряжений».