Святая гора

«Утешения Твоя, – говорит Давид, великий царь Божий, – возвеселиша душу мою». Никто, призванный работать Богу, не остается неутешенным Духом Святым. Без этих Божественных веяний не продвигается корабль души. По временам приходит это Божественное посещение и дает подвижнику мужество.

Преподобный Серафим, тысячу дней и ночей преклоняя колени на камне, так что даже оставил на нем следы от колен, чаял возвращения первой благодати, которую вкусил. Пророк Давид просил Бога остановить волны благодати... Но мы, немощные и недостойные, лишь иногда принимаем брызги от божественных волн, но и это настолько редко, что чувствуем себя совершенно оставленными.

Только в болезнях и страданиях ощущаем мы посещение Божие и говорим себе: «Снова посетил нас Бог, хотя и железным посохом, но мы не боимся, что он нас сокрушит, потому что Ему Единому работаем и от Него Единого ожидаем спасения». Это странно для многих, но истинно. Приведем несколько свидетельств в подтверждение сказанного.

Благочестивый юноша с духовными запросами обходит Святую Гору в компании братьев по духу. Он чувствует такую любовь к святогорской природе, что обнимает деревья, гладит траву. Каждый монастырь он видит как град наверху горы стоящий. Он не теряет почтения и сердечной теплоты из-за случайных человеческих слабостей. Почитает и любит монахов больше всех Божиих творений. И если кто-то претыкается и смущается несоответствием, он смиренно напоминает рассказ из Патерика: «Семидесятилетний монах искушается так сильно, что оставляет пустыню и направляется в Александрию. Но Бог, жалея его труды, посылает ему ангела, чтобы вернуть его с дороги назад». Святые отцы говорят: «Никакой труд ради Бога не пропадет. Владыка великодушен – всех любит и всем воздает».

Перво-наперво юноша решил посетить своих знакомых, чтобы они направили его далее в паломничестве. Седовласый старец, рукоделием которого было шитье, показал им дорогу в Скит. В пути ребята, непривыкшие к лесу, заблудились. Случайно наткнулись на каливу. Здесь двое монахов служили своему старцу, лежащему на одре болезни. На нетерпеливый вопрос, где дорога в скит, те ответили:

– Зайдите вначале поклонитесь Святому этой келлии, мы вас угостим, а потом покажем дорогу.

– Поклониться мы поклонимся, а угощения не хотим.

– Ну, тогда и мы не покажем вам дорогу.

Здесь любовь принуждает, она не терпит отказа. Любить значит благотворить.

По указанию монахов они нашли почти разрушенный скит и пришли в собор. На мгновение показалось, что тут никто не живет. Решили хоть неумело ударить в колокола, потом, прислонив усталые спины к церковной стене, стали ожидать появления людей. В это время пришло утешение от Бога. Юноша обоняет неведомое доселе благоухание, как от миро. Рассуждает в себе: «Это от какого-то цветка такой приятный запах. Но в этом месте нет никаких цветов, сейчас уже начало июля, и всё засохло. Может быть, кто-то наступил на засохшее растение, и оно так пахнет?» Глядит вниз и видит отверстие, как люк в стене храма. Наклоняется и ощущает благоухание еще сильнее. Оно исходит оттуда. Смотрит в полумрак и различает кости отцов. Кто знает, сколько из них угодили Богу, но остались неизвестными людям, ибо сами так пожелали?

После многих лет он снова оказался в катакомбах, где покоились мощи отцов. Благоухание распространялось на всю округу, как будто кадил невидимый ангел. С тех пор каждый раз, когда снова бывает в усыпальнице отцов, он поет: «Боже отец наших, творяй присно по Твоей благости, не остави милость Твою...»³⁸, почитая святых, умоливших Господа оставить их безвестными, непрославленными и незначительными.

В одном старинном монастыре, может быть XI века, служил иерей, родом из дальней стороны. Он чувствовал себя странным и пришельцем, по выражению св. Григория Богослова. Когда вспоминались ему родные места, особенно его духовный отец, он был безутешен. Ни прекраснейший собор, ни тенистые аллеи, ни полные плодов масличные деревья, ни благоухающие сады, где поют соловьи, ни воодушевление благочестивых людей, которые видели монастырь открытым, – ничто не трогало его сердца. Нигде он не находил полноты. Всегда внутри ощущалась пустота. Та пустота, которую испытали евреи на берегах вавилонских рек. Поэтому каждый вечер он напевал: «На реках Вавилонских тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона» (Пс. 136:1).

Но Царица Небесная, Утешение всех обуреваемых и бедствующих, изливала в полуденные часы в Своем храме, на небольшом пространстве между престолом и жертвенником, благоухание доселе неведомое. Каждый раз, когда скорбящий иеромонах в простоте сердца и без исследования входил в алтарь, чтобы проверить, горят ли неугасимые лампады, утешалась его душа неизреченным благоуханием.

Монах, подвизавшийся в святогорских келлиях, поведал нам в час благодати: «Если монахи добрым подвигом подвизаются в монастыре, то, когда я захожу в монастырский собор, обоняю благоухание. Но если живут нерадиво, то каким бы ладаном ни кадили и какими бы ароматами ни пользовались, я чувствую зловоние, и это меня выгоняет».

Господь да помилует нас.

Есть люди, на которых лучше только смотреть, не слушая. Других лучше только слушать, но не смотреть на них. Редко кто соединяет в себе и то другое, то есть чтобы приятно и с пользой можно было и слушать их, и смотреть на них.

Одним из таких был блаженнопочивший старец Тихон-русский. В свое время он, без всякого сомнения, являлся истинным духовным авторитетом. Скорее всего, и старец Паисий от него научился отшельническому житию, и отец Афанасий из Иверского монастыря, известный и почитаемый монах на Святой Горе.

Отец Тихон был довольно высоким, с длинной бородой, всегда завязанной узлом, чтобы удобнее было работать, с густыми бровями, наполовину закрывающими его большие глаза. Будучи русским, он любил выглядеть красиво и фотографировался в полном великосхимническом одеянии, со схимой до земли и простым крестом в руке, поднятым как знамя победы над смертью и грехом. И пусть никто не подумает, что делал он это, чтобы показать себя. Это русская атмосфера, в которой он вырос. Русские больше любят фанфары, чем греки.

В начале июля 1967 года один смиренный священнослужитель провел нас в каливу отца Тихона. Это была настоящая подвижническая келлия, спрятанная в непроходимом лесу и тенистой листве Святой Горы. Она была доступна только тем, кто ее знал. Простая, в буквальном смысле слова, келлия, казавшаяся даже скорее разрушенной, чем жилой.

Сдерживая дыхание, мы постучали в дверь. «Что это за подвижник, ради которого мы проделали такой путь, чтобы получить его благословение?» Дверь открылась и появилась величественная фигура – настоящий образ древних времен. Он принял нас с тысячекратным «слава Богу», совершенно не показывая вида, что мы ему помешали, нарушив его безмолвие или прервав его молитву.

С пением «Достойно есть» он провел нас в маленькую церковку. На нем была потертая и не особенно чистая епитрахиль. Совершил моление, спросив наши имена для поминовения. Мы сподобились архиерейского приема! Но всё это естественно и непритворно, как и подобает истинной святости. Такого великолепного приема с бесконечным любовным расположением я больше не встречал в своей жизни. В этот момент не думаешь ни о чем. Только стоишь с открытым ртом, как те, что следят за выпечкой сухарей пред устьем печи.

Потом он провел нас во двор, в открытый архондарик. Там была небольшая каменная лесенка. Мы сели, заняв места слушателей, а старец начал стоя вещать. Он не завлекал нас своими собственными рассказами, откровениями и видениями. Слово его было чисто святоотеческое, евангельское. Напоминало учение преподобного Пахомия. Выделял Златоуста, которого, как сам говорил, читал и изучал на Каруле в течение пятнадцати лет. Он, конечно, жалел, что не было около него людей, с которыми он мог бы поделиться тем, что по-настоящему принял в сердце и уподобил твердой пище.

Кто-то из нас спросил об учении преподобного Исаака Сирина. Приземленный к действительности, старец ответил вежливо: «Вы в миру пользуйтесь учением Златоуста. Преподобный Исаак – для монахов, для нас».

Интересно, что могут сказать на это современные старцы, которые, лишь только кто- то Божией благодатью выйдет из глубины греха, тут же советуют ему, поскольку он, дескать, образованный, читать преподобного Исаака Сирина, ради высокого его учения. Вручают и четки, чтобы упражнялся в умной молитве. К сожалению, не понимают, что дают ему оплеуху, чтобы он, едва выбравшись из одной ямы, упал в другую. Вешают ему на шею мельничный жёрнов, чтобы окончательно потопить.

У старца Тихона была величайшая из добродетелей – рассуждение. «Я не наложу то же самое бремя на коня и на осла, – говорил он, – иначе последний быстро изнеможет». И не делал выставкой подвиг умной молитвы. Для нас, мирских, выкладывал «на витрину» златоустовское учение и моление. Отец Тихон был настоящим старцем. Сиял в одиночестве и просвещал многих.

Наконец мы увидели, что старец не поддается на наши бесплодные и обреченные на неудачу полеты мысли, которые были чистой воды тщеславием и фантазиями, не имеющими связи с действительностью. Тогда мы спросили его об обуздании плоти, что было самой жгучей нашей проблемой. Старец как бы обрадовался, что мы спросили его о чем-то реальном, и говорил с нами очень хорошо, будто и он восемнадцатилетний юноша и воюет со своей неугомонной плотью: «Плоть, когда цветет от утучняющих снедей и отдохновения, требует не только положенную ей часть, но всего человека хочет поглотить, и нет ей насыщения. Смири плоть свою трудами и постом, и не захочет она женщины, а ты наследуешь сладкий рай».

Нам, упитанным и изнеженным жителям столицы, стало стыдно. Мы не знали, куда спрятать наши белые лица и розовые щеки.

«Недавно пришел один монах ко мне в келью.

– Старче, хочу женщину.

– Что съестное есть у тебя в келье?

– Только хлеб.

– Неси сюда.

Через три дня снова пришел монах.

– Что хочешь: женщину или хлеба?

– Хлебушка, отче.

– Возьми и научись сам смирять свою плоть и не захочешь блуда».

Геронда сказал о многом. Мой ум этого не вместил, но сердце держало как защиту от бесов.

В какой-то момент старец попросил нашего батюшку сварить кофе для посетителей. Непохоже, чтобы у него был хлеб. На солнце сушилось несколько кусков на сухари, но и из них большую часть растащили муравьи. Когда я сказал ему: «Муравьи похитят весь хлеб», – он ответил: «Хватит и мне. Они возьмут мягкое, а то, что высохло на солнце, оставят».

Между тем батюшка отправился мыть «богемский хрусталь» – несколько консервных банок из-под молока, полных кофейной гущи от предыдущего угощения.

– Отец, оставь. Это всё мирское. Наливай кофе, пусть пьют люди.

Я поразился, насколько глубоко вошел в мое сердце его испытующий взгляд. Действительно, я с полным отвращением посмотрел на жестянки старца. Я подумал было его провести и выплеснуть потихоньку кофе на приступку, но куда там. Разве я мог укрыться от его проницательных глаз?

Я выпил кофе и раз и навсегда получил урок подвижнической простоты. «Не обманывайся, – сказал я себе, – ты не можешь быть подвижником. Общежитие – и то слишком много для тебя».

Другой брат, по нашему наущению, попытался вежливо его сфотографировать.

– Оставь, детка, эту коробку и слушай слова Златоуста. Они вовсе не мои.

Старец жил в большой скудости, как я слышал от его ученика. Кипятил воду и окунал в нее два-три раза скелет селедки. Так он готовил рыбный суп в дни великих праздников. Его деревянная кровать была как горка. Как только он засыпал, сразу же скатывался и падал. Служил литургию каждый день, а зимой на свой страх и риск начинал один, прежде чем придет какой-нибудь певчий.

Как-то его посетил митрополит Ленинградский Никодим и стал перед ним на колени, прося благословения. Старец сказал ему: «Встань, ты Владыка».

Он всегда жил вне всяких удобств и знаний о современной цивилизации. Как только начинало смеркаться, брал в руки четки и совершал бесконечные прогулки по саду, произнося молитву по-русски. Только глухо раздавалось «помилуй мя».

Уходя, мы всё повторяли священное вещание: «Смири плоть, и будет у тебя сладкий рай».

Распятие из его келлии мы обнаружили в Иверском монастыре. Это не произведение искусства, это крест старца Тихона. Я бы очень хотел иметь что-нибудь из его «сервиза», чтобы пить воду с его благословением. Кто знает, у кого он сейчас и кто с благоговением хранит его?..

За год до своей блаженной кончины 95-летний старец Филофей Зервакос в минуту благодати снял епитрахиль со своей шеи и возложил на мою. Стал на колени по древней традиции монастыря Лонговарда и начал исповедь.

– Нет, геронда, ты меня исповедуй.

– Я сейчас не геронда, я осужденник.

В скиту Святой Анны я нашел двух подследственных у Бога: старца Павла и его послушника. Они всегда ожидали меня для исповеди. Я видел самоукорение в сильнейшей степени. Даже разбойники не попирали бы себя так, как они. У них не было никакой хорошей мысли о себе. Коленопреклоненный старец первый начал поносить себя:

– Я не ценю Божий дар, своего послушника. И тон, и замечания мои – скорее выражение страстей и нервов, чем любви для исправления моего брата. И в помыслах не всегда бывает трезвение, бодрствование, чтобы их умирить. И осуждение меня касается, но, глядя на свои страсти, я, слава Богу, не даю ему обладать мною. Я всегда избегаю скитских новостей, потому что знаю: они, как чернота кальмара, мутят воду в сердце моем.

Он говорил и многое другое, но оно вытеснено из моего ума той картиной, которую довелось увидеть. Нешуточное дело: седобородый высокий старец и его малюсенький послушник соревнуются, как каики в моей деревне, кто кого превзойдет в отвержении себя!

Малорослый и щуплый послушник говорил:

– Мой старец – святой человек, но я раздражаю его нерадением и любопытством. Ухожу из кельи и задерживаюсь. Старец, как любящий отец, выходит на край поля и ждет меня. Эта картина сама по себе приводит меня в чувство. Я не хочу огорчать старца, но забываюсь в скитских водоворотах, хотя он с самого начала советовал мне: «Подальше от скитских разговоров». Я еще этого не достиг.

Осужденники, преклонившись лицами долу, со слезами слушали разрешительную молитву. Для них прощение грехов было великим Божиим даром.

Храню в сердце и другое воспоминание, достойное внимания. Старец знал музыкальную грамоту. Его голос не был особенно приятным, но пело его сердце. Когда он пел медленное «Богородице Дево», на слове Мария расширял уста, язык его играл, как клавиша, а голосовые связки – как сладкозвучный орга́н.

С тех пор я следил за другими певчими, но Мария отца Павла осталась непревзойденной. Я сказал себе: «Для него Мария – это Споручница спасения. Этим именем он никогда не может насытиться, сколько бы ни открывал уста». «Радуйся, благодатная Марие», – и он снова и снова держит это имя на языке, как мамино варенье, которое она преподнесла в хрустальной вазочке из Смирны. Какое это было наслаждение, какая радость! Павел кричит, заполняя уста свои именем Мария, изрыгает божественную лаву: «Вот тебе, протестанту, огонь, за то, что не чтишь Марию Приснодеву и Богородицу».

Многие уста открываются и расширяются, но иные – гробы и бездна адова, а иные – широта и простор небесный. И звери открывают уста, но чтобы поглотить. И простые люди стоят с открытым ртом, глядя на чудеса Божии и слушая слово Его, чтобы насытиться, потому что и оно – хлеб жизни.

Это духовные услаждения Святой Горы. Я их записал, как мне было дано в минуту благодати.

Прекрасный образ старца Евдокима не должен быть забыт с годами. «Вещающего тебе слово Божие, – говорят Апостольские правила, – поминай день и ночь».

Он был высоким и жилистым от лишений и трудов. Лицо обожжено солнцем, а руки изрезаны больше, чем посох, который держал. Казался скорее рабочим с гор, чем игуменом царского монастыря.

Он нес крест невыразимых скорбей и испытаний. Только по глазам, потерявшим блеск, можно было понять муку его души. Он безропотно принимал унижения и смирялся так сильно, что, только подумаю об этом, разрывается мое сердце.

Первое всенощное бдение, за которым мы молились в монастыре Дохиар, было под праздник св. Апостолов. Когда отец Евдоким, как экклесиарх, в положенный час пошел зажечь свечи на паникадиле, уставщик выхватил у него древко, которым зажигают свечи, и почти вытолкал из собора, – дескать, если сгорят эти свечи, то других нет для великих праздников Преображения и Успения...

Мой блаженнопочивший отец в конце своей жизни был его духовным чадом. Каждый раз, возвращаясь с исповеди, говорил с болью в сердце: «Как жаль, что этот человек живет под спудом». И игумен монастыря Дионисиат Гавриил очень ценил этого мужа. Он говорил своему знакомому: «Может быть, он не очень образованный, но велик прямотой характера и любовью к обители. В тяжелые годы, когда каждая драхма была на счету, он сумел поднять экономику монастыря. Он всегда был прямым и никогда двуличным».

Но обратимся к житию преподобного. Он родился в 1906 году в Амфиклее в Локриде, мирское имя – Ефстафий Скуфас. Родители его были бедными крестьянами, как все деревенские жители того времени. Очень рано он потерял мать. С болью повторял: «Хорошей была мачеха, но не как мама. Маму и ее молоко ничем заменить нельзя». Учился в греческой школе, но не похоже, что окончил. Его детские и юношеские годы, как он давал понять, прошли в больших лишениях и без особой заботы о нем. В родительском доме он был как приемыш. Ему всегда нравилась церковная жизнь, но ничего существенного он о ней не знал. Занятием его было земледелие.

Когда пришло время демобилизации из армии, офицеры говорили с солдатами о профессиональной ориентации. Один из них произнес слово о монашестве, но так робко, что трудно было его понять, если не слушать внимательно. Тогда впервые услышал Ефстафий о монашеской жизни. Поговорил наедине с тем офицером и почувствовал, что нашел свой путь.

После армии работал недолго в Ламии, но душа, как он сам об этом пишет, склонялась к покаянию. Исповедал духовнику свой помысл, сказал, что хочет стать монахом. Духовник ответил: «Монашество – давно отжившее установление. Оно было во времена турецкого ига, чтобы порабощенные могли записать свою собственность как монастырскую, раз уж захватчики уважали посвященное Богу». Однако, поскольку он настаивал, духовник посоветовал ему монастырь Божией Матери Олимпиотиссы в Елассоне. Но там его душа не упокоилась. Он не нашел, чего искал. Игумен, выслушав его помысл, послал его в монастырь Спарму. Там он прожил один месяц. Как он сам писал: «К счастью, я скоро понял, что если останусь, то стану еще хуже, чем был, поэтому вернулся в Олимпиотиссу. Там Бог для меня приготовил удачный случай. Один рабочий монастыря, человек доброго расположения, уже много лет ездил в паломничества на Афон и искренне любил это место. Каждый вечер после трапезы, как будто его Бог послал, он рассказывал об Афоне, полный благодати».

Прекрасные рассказы о Гope еще сильнее разожгли желание Евдокима. Тайно от монастырских он пошел в Ларису к известному духовнику, попросил его помощи, чтобы отправиться на Афон. Тот ответил, что на Афон бегут преступники, а ему следует жить в миру и заниматься миссионерством. Огорченный, вернулся Евдоким в монастырь, но ненадолго. Отправился в Елассону к митрополиту, исповедал ему жар своего сердца и попросил пятьсот драхм в долг на дорогу до Афона. Владыка, поскольку тот ему досаждал, дал свое благословение, и он уехал на знаменитую Гору.

Прибыл в Солоники в воскресенье на рассвете. На улице ему повстречалась женщина.

– Кирия, кирия, где тут порт, с которого отправляются корабли на Афон?

– Слышишь, откуда сейчас гудят? Иди за сигналами корабля и найдешь.

26 декабря 1926 года он прибыл на Святую Гору после нелегкого путешествия, которое с непривычки перенес очень тяжело. Первым монастырем, который он посетил, был Ксиропотам. Он пробыл там три дня, и ему показали дорогу к Симонопетру. Там его не приняли, и он ушел в Русский монастырь, потому что, как сам говорил, в те годы не монах выбирал монастырь, а монастырь – монаха. Русские даже не обернулись посмотреть на него, так как не принимали греков.

Шагая по снегу, он прибыл в Ксенофонт, голодный и усталый, как никогда в жизни. Это было незадолго до вечерни. Игумен его не принял: «Нас много, а монастырь не располагает средствами». Уходя, в воротах он встретил одного старчика, который спросил, что ему надо. В отчаянии он ответил: «Я хочу стать монахом. Уже неделю хожу, и никто меня не принимает. А ваш игумен сказал, что я лишний». Старец отвел его к игумену. Говорил жестко: «Что, у тебя много парней, которые, как этот, ожидают в воротах монастыря, чтобы их приняли? Возьми его и не усложняй ситуацию. Он не куска хлеба ищет, а монашеской жизни».

Его приняли и в конце повечерия одели в рясофор. И, как он сам говорил шутя, в тот же вечер, чести ради, его послали на кухню помощником повара, что считалось самым трудным послушанием.

Он был помощником повара один год, потом пять лет поваром и помощником экклесиарха. Пока наполнялся казан водой, он затепливал лампады в соборе, а пока закипала еда – лампады в малом соборе, чтобы экклесиарх нашел их зажженными к литургии. Он с самого начала научился беречь время и дарить действенную любовь братьям. Кто знает жизнь на Святой Горе, тот может по достоинству оценить жертву юного Евдокима.

Он без ропота и пререканий исполнял все тяжелые послушания в монастыре. Пять лет был экклесиархом, два с половиной года выращивал бычков, много лет был лесничим. Смотрел за мулами, выкармливал свиней с целью улучшить экономическое положение монастыря. Он с кровавыми жертвами собирал «приданое» для обители. Хотел, чтобы у отцов был материальный достаток. Капитаны кораблей из Уранополиса свидетельствуют: «Чтобы не платить хозяину каики 100 драхм за перевоз от Уранополиса до монастыря, он всю ночь шел пешком, хотя у него в торбе было много денег, вырученных от продажи телят, которых он возил на грузовом корабле в Переи». Он любил монастырь больше, чем отчий дом, и отдал ему всего себя. «Я прошел все послушания, – говорил, – кроме садовника и представителя в Протате».

В буре вхождения в святогорское монашество, сталкиваясь нередко с жестокостью и безразличием, исполняя совершенно незнакомые доселе работы, молодой Евдоким нашел опору в лице сапожника обители. Старец Поликарп принимал помыслы молодого монаха со светлым расположением духа. Какие бы ни были эти помыслы (жалобы, ропот, плотские восстания, презрение, хульные помыслы), старец не ужасался и был спокоен за его будущее. Добрый старец всё воспринимал настолько естественно и искренне, что только скажешь ему, и сразу же получаешь облегчение.

– Отец Поликарп был для меня великим утешением, это был выход во всякой трудной ситуации. Если бы не он, я не смог бы продолжить плавание в море монашества. Горе монаху, который не открывает старцу своих помыслов.

– Ты когда-нибудь уходил из монастыря?

– Несколько раз, но никогда не нарушил законов обители. Ни в двери чужие не постучал, ни с другим старцем не посоветовался.

Его выбрали игуменом в трудное для монастыря время. Игумены тогда менялись чуть не каждую неделю. Один из монастырского совета был бесноватым, он без конца строил козни и искушал игуменов. Отца Евдокима вызвали из леса на игуменское место. Одержимый встретил его следующими словами: «Ты ли еси грядый или иного чаем?» Отцу Евдокиму, несмотря на свою простоту, удалось отстранить одержимого от управления монастырем, и он пробыл игуменом 22 года.

Годы игуменства ничего ни изменили в старце Евдокиме – ни одеяния, ни обуви, как это положено игумену. Рясы у него были самые дешевые и выцветшие, шлепанцы всегда разорванные и потертые, носки – с дырками на пятках. Изнеженные франты говорили о нем с издевкой – «потрепанный». Его нищенское одеяние стало притчей на Святой Горе. Монах Харалампий из Дохиара в шутку называл его лаптем.

И даже величественность церковного богослужения, достигающая своего зенита в царских соборах Афона, не изменила его. Он так и не надел ни креста, ни мантии. Ходит такой анекдот: на Пасху о. Евдокиму предложили надеть мантию, на что он ответил: «Мне не холодно». Я спросил блаженнопочившего старца Григория из скита Ксенофонтова монастыря (он пришел на гору восемнадцатилетним в 1909 году и умер столетним; его отличали строгость монашеской жизни и правый суд), делал ли это о. Евдоким из смирения или от пренебрежения церковным порядком. Он ответил мне прямо и без всякого сомнения: «От смирения. Он был мужем добродетельным».

Старец Евдоким предпочитал простую жизнь, подобающую монаху. Его потертая монашеская скуфья напоминала о монахах первых веков. Жители Хиоса времен преподобного Макария Коринфского судачили о незатейливой скуфейке епископа Коринфского.

Я предложил ему сшить рясу для пасхальных дней. Он ответил: «Мне не нужно. Сшей молодым». Так и получилось. Это была последняя Пасха в его жизни.

В другой раз я принес ему куколь.

– Мой лучше.

– Но это лохмотья.

– Совсем нет. Монашеский куколь.

В церкви он всегда был первым. Прежде чем приходил служащий священник, он уже был в своей стасидии. Он оставил о себе свидетельство как о внимательном молитвеннике. На службах ему нравилось стоять, как повелевает святитель Василий Великий. Поэтому и сон убегал от очей его. Мы никогда не видели его скучающим или отягощенным. Он любил службы. Однажды всю ночь шел от Уранополиса до монастыря, примерно десять часов, а как только дошел, взял череду служения, отслужил литургию, а потом пошел отдыхать.

Как-то я нашел его очень задумчивым.

– Геронда, где твой помысл?

– Очень много я перенес в моем монастыре, но вы страдаете гораздо больше меня.

Старец глубоко вздохнул.

– До сегодняшнего дня я хвалился своими трудами. А теперь стыжусь. Поэтому прошу Бога, чтобы Он взял меня, пока я на ногах. Не хочу вас утруждать. Чтобы даже стакана воды мне не надо было от братии.

Так и случилось, как просил он Бога.

Кажется, за все годы монашества у него не было никаких связей с родными. На свою родину он поехал один раз после тридцати лет жизни на Святой Горе. Ни с кем не поддерживал особой дружбы. Всех считал и называл друзьями и для всех был странником.

Старец Евдоким передал нашей эпохе важную заповедь: мы должны обеспечить материальную базу наших монастырей, но не обивая пороги министерств и власть имущих, а работая своими руками. Он никогда не питал доверия к властителям и великим мира сего. Всю свою надежду он возлагал на Бога, как не раз повторял это в разговорах и обсуждениях.

Он считал, что не надо уделять большого внимания чистоте и что мужчине не подобает гоняться за соринками. Во время уборок иронизировал: «Что, владыку ожидаете?» И еще, когда видел ухоженную рясу, произносил улыбаясь: «Не стирайте часто одежду, иначе быстро обветшает, говорили древние».

В 1976 году начинаются для бедного Евдокима, как он сам пишет, «скорбные и тяжкие события». Его изгоняют из монастыря, предложив «идти куда хочет», туда ему отправят вещи. В возрасте семидесяти одного года удаляют из монастыря покаяния бывшего игумена, а точнее – верного и испытанного монастырского труженика... В присутствии монастырского совета ему выдали мешок немытой одежды. Он взял только часы, одежду вернул назад.

В конце 60-х годов начались зилотские движения на Святой Горе, поводом к которым послужили диалоги и общение Вселенского Патриарха с Римом. Движение возглавили первенствующие из святогорцев. Пришли в движение, естественно, самые простые и благочестивые. Но когда вмешались власти, зачинщики отказались от своих заявлений, в то время как их последователи держали исповедание с «евангельским дерзновением ».

Точную причину его изгнания я никогда не старался узнать. Святогорцы тех времен знают лучше. Я могу с уверенностью сказать только следующее: его прямой и несгибаемый нрав способствовал его изгнанию. И второе: он никогда не присоединялся к зилотам, всегда был в общении с Церковью. Я как-то его задел:

– Ты ездил к Киприану³⁹ в Фили.

А он мне ответил:

– Одно дело дружба, а другое – Церковь. Я против перегибов, но из Церкви не ухожу.

Хорошо бы все зилоты были, как старец Евдоким. Хорошо бы иметь нам таких ревностных монахов, которые, пребывая в Церкви, как послушные чада, говорят Матери-Церкви свой помысл, а не поворачиваются презрительно к ней спиной. Это не анархия, но дисциплина в Церкви. Считается, что пришло время «диалога и межличностных связей». Горе нам, если изгоняем из монастырей монахов, ревнующих о вере. Тогда монастыри превращаются в палаточные лагеря. В любом случае, такого не должно быть среди монахов, потому что молодой от этого может сбиться с пути, а старый – подвинуться разумом, впасть в старческий маразм и дойти до самоубийства. Отец Евдоким говорил мне:

– Бог сохранил мне разум, и со мной не случилось беды.

Он пришел в ближайший монастырь, в Дохиар. Со слезами на глазах рассказывал о первом испытании:

– Никто меня не принимает. Только обделенный разумом Харалампий разрешил мне постелить одеяло и лечь в углу своей кельи.

Готовил еду старец и ели вместе. У Харалампия была плита и кухонные принадлежности, поскольку монастырь был своекошным. Однажды в воскресенье отец Евдоким приготовил треску с картошкой в духовке. В полдень старец ожидал Харалампия, но разве он мог так быстро кончить свои разговоры с посетителями у киоска?

– Тогда я положил себе на тарелку кусочек рыбы и две картошки. Выхожу на двор и говорю: «Харалампий, я поел. Еда в духовке». Через пять минут он вернулся и обругал меня по-всякому перед всеми, что я, дескать, съел всё и ничего ему не оставил. Я ничего не сказал. Пошел за храм преподобного Онуфрия, сел на развалинах старого здания и горько заплакал.

Несчастный Харалампий старался угодить игумену Прокопию, чтобы тот угостил его кофе или ципуро.

Обычной едой старца были сухари и маслины, а также немного вина.

– Ты когда-нибудь ел мясо?

– С того времени, как стал монахом, никогда. И хотя я часто бывал в миру в составе святогорских делегаций, другие ели, а я нет.

Всё, что вы читали доселе, – это его собственные рассказы или дневниковые записи. Есть и многое другое, о чем умолчу ради мира. А теперь я расскажу то, что мы пережили рядом с ним за одиннадцать лет нашего совместного пребывания здесь.

Первые годы было трудным для нас послушание лесничего, о котором мы не имели никакого понятия. Поскольку мне было стыдно, что бывший игумен в темноте идет в церковь затепливать лампадки, я попросил его помочь в лесу, раз уж у него был достаточный опыт. Через несколько дней он купил топор и садовые ножницы.

– Это зачем?

– Пойду в лес.

– Нет, отец, ничего не надо.

Злые языки, от которых не избавлены и святые места, объясняли Евдокиму: «Он тебя посылает в лес, чтобы удалить из монастыря». Несчастный дрожал от страха, что его неправильно поймут. Он всего боялся. И больно было видеть, как высокопарящий афонский орел дрожит от страха перед воробьями и галками.

Он приносил письма из Дафни. Как-то у него из кармана выпали деньги. Он сразу же поставил свечу мученику Мине и побежал искать. Душа моя сжималась, глядя на волнение старца. Несмотря на наши увещевания («ничего страшного»), он не успокоился, пока не нашел и не отдал деньги.

В другой раз один паломник оставил большую сумму для монастыря, и ее присвоил пономарь. Отец Евдоким приложил все усилия, чтобы убедить его отдать эти деньги в монастырскую казну. Он с болью смотрел на трудное наше жительство и поэтому никогда ничего не просил из скудной сокровищницы Дохиара. Услышав, что монастырь купил сто килограммов кальмаров на интронизацию игумена, он произнес фразу, ставшую поговоркой: «Одним нечего есть, а другие не знают, что бы съесть».

С первых же дней нашего общения он скупо использовал слово и щедро – пример. Уже в первое лето очистил топором внешнюю стену монастыря от густых зарослей.

– Отче, что ты делаешь?

– Очищаю. Если загорится лес, огонь не захватит монастырь. А если загорится монастырь, то сохранится лес.

Для нас, новоначальных, не знакомых еще с пожарами и всеми сопутствующими им обстоятельствами, это было важнейшим уроком.

Мы застали его в скорби изгнания. Часто мы слышали, как он шептал: «Седе Адам прямо раю. .."⁴⁰. Он любил свой монастырь, как ничто другое в мире. Потому и боль его была великой, так что никто не мог его понять. Страшно видеть перед собой закрытыми ворота, через которые пятьдесят лет проходил беспрепятственно. «Все проходят: рабочие, паломники, монахи. А я лишен этого. Входя и выходя, я всегда крестился. Почему же крест не сохранил меня?..»

Путешествия в Дафни были для него утешением, потому что хотя бы издалека видел он монастырь своего покаяния. А мы, конечно, «с позиции нравственности», бездушно и бесчеловечно вынося суд, говорили, что он ездит в Дафни за выпивкой. Прежде чем я стал игуменом, я слышал столько обвинений в его адрес, что мне было неловко перед ним. Я слышал, что отец Евдоким является совладельцем кораблей, собственником недвижимости. Что он нехороший человек в известном смысле. Что он неотесанный и грубый. Что он «зилот» и презирает Церковь. И чего только еще не говорили... Мне советовали многие духовники, считавшиеся авторитетами на Афоне, продержать его один год, а потом выгнать, поскольку он опасен для братии; запретить ему поездки в Дафни и в Солоники, и он сам уйдет. Слава Богу, просветившему меня, хотя я и был тогда новоначальным в этих делах, но в ответ на жестокие слова я сказал: «Отцы, я чувствую себя обязанным давать ему деньги, чтобы он мог почаще выйти из монастыря и развеять немного свою скорбь, а вы мне советуете его выгнать. Куда пойдет жить 75-летний старик? На Омонию в Афины? Мирские помогают своим родителям, и если не могут жить с ними, устраивают их в старческий дом. А бедный монах куда пойдет?»

В результате двое, игумен и наместник, были довольно долго осторожны с нами. И я совершенно на них не обижаюсь. После всего, что они пережили от нас, молодых, было бы неразумием оставить бдительность. Мы в этом старце, оклеветанном, не нашли ни одной блохи из тех, что ему приписывали, кроме мертвенной несгибаемости в том, во что он верил, и прямоты, с которой он это отстаивал.

Он был нищий, совершенно нищий. Всю жизнь на сухом хлебе. И сколько раз ни ездил в Солоники, в чемоданчике у него всегда был только хлеб и несколько маслин. И в монастырской гостинице, где в конце концов поселился, у него не было даже простыней, только до предела износившиеся одеяла. Свою пенсию агрария он распределял на угощение братий. О его одежде могу сказать только следующее: в келье его не нашлось ничего, во что бы облачить его для погребения. Где банковские вклады? Где недвижимость, в чем обвиняли его, не краснея от стыда, старцы и игумены?

Он много раз говорил:

– Когда умру, что у меня есть, найдете в кармане. В другом месте не ищите. У меня ничего нет.

В последние годы просил иногда материальную помощь из своего монастыря. Я его спрашивал:

– Геронда, ты нуждаешься в чем-либо и потому просишь?

– Нет, отец игумен, но, может быть, подвигну в них милость благоутробия ко мне, чтобы и они обрели милость в Царствии Небесном.

Старца обвиняли в том, что он неотесан и груб. Мы в нем обрели настоящее благородство и любовь, присущие мужскому монашеству. Правда, он не расточал улыбки, которые в большинстве случаев скрывают яд. У него были постоянная любовь и уважение ко всем. Он никогда не впадал в памятозлобие и мелочность. Это был человек своего поколения. Ту благодать, которую я нашел в моем отце, я нашел и в отце Евдокиме. Рядом с ним чувствовалась любовь и защита без внешних проявлений нежности. У него в келье всегда было какое-нибудь приношение для тех, кто оказывал ему малейшую услугу. Он никогда не принимал помощи без того, чтобы не воздать за нее. Когда приходил из Дафни, всегда приносил что-то для монахов, как добрый дедушка – внукам. Как-то принес сок. Позвал одного монаха, чтобы отдать, но не стал дожидаться, пока придет молодой, как это делают старшие, а сам пошел навстречу ему. Это многое говорит об игумене. Шаги, которые сделал старец, приближаясь к молодому монаху, – истинное благородство. Его поведение было безупречным и всегда приятным.

Что касается того, что он был, дескать, нехорошим человеком, могу сказать: жизнь его за те одиннадцать лет, что мы провели вместе, напоминала жизнь древних отцов. Из уст его никогда не сходило неподобающих слов. Его келья всегда была открытой. Ложился спать в подряснике. Кто бы его ни звал, он всегда был готов помочь. Несмотря на возраст, безропотно терпел зимнюю стужу. И рабочие монастыря, которые часто знают больше нас, говорили о нем только хорошее. Это же мне подтвердили и люди, живущие с четырнадцатилетнего возраста в монастыре, сироты, искавшие защиты от преследований партизан.

Вначале он пытался оправдаться, писал что-то в свою защиту, как это свойственно человеку. Дай Бог каждому в такой час превозмочь себя и нести крест свой в молчании. То, чего мы сами не в силах исполнить, мы не должны требовать от других. В келье он всегда что-то читал. Однажды вычитал нечто в Добротолюбии, что на него произвело большое впечатление, несколько дней мучился этим.

Имея эти помыслы, он как-то вечером, – как поведал одному брату, которого уважал и называл своим учителем, – лишь только сел на кровати, опираясь спиной о железное изголовье, увидел, что на противоположной стене как бы невидимой рукой пишутся один за другим его грехи с детских лет, а рядом Жена, одетая в черное, смотрит то на надписи, то на него и плачет и рыдает горько. Он не замедлил прийти в чувство. Закричал: «Ах, Пречистая, как я Тебя огорчил и не понимал этого!». На следующий день сжег все письма в свою защиту и стал молиться по четкам с невыразимыми стенаниями. После его смерти в келье не нашли ни одного письма.

Однажды я увидел его сидящим в воротах монастыря.

– Как дела, геронда?

– Слушай, отец игумен. Когда кто-то приближается к смерти и имеет добрые дела, то это сладость. А если впал в грехи, то это великая мука. Что мне, вернуться назад, чтобы положить начало покаянию?

Брат спросил его, молится ли он, а он ответил:

– Шесть лет, с тех пор как видел явление, беспрестанно произношу молитву, и внутри у меня мир.

В другой раз говорил:

– Я своему монастырю не мог помочь духовно, потому что малограмотный, но материально помог сверх сил.

От знал, что такое труды, и узнавал и понимал труждающихся, поэтому всегда от всего сердца поминал «служащих и служивших во святей обители сей».

О предложениях монастыря покаяния вернуться, сделанных в последние годы, он нам говорил:

– Это должно было случиться через 1–2 года после изгнания. Мы, как люди, ошибаемся. После четырнадцати лет изгнания для меня это поздно. Я жил с вами одиннадцать лет. Мы ни разу не сказали друг другу слова неевангельского. Я хочу умереть у вас на руках. Если я вас утруждаю и вы меня не хотите, я уйду, куда Бог направит.

Я дважды обращался с просьбой в Патриархию, чтобы с него сняли наказание изгнанника, но с великой скорбью говорю, что слово мое не было услышано. Поэтому Бог снял с него приговор «изгнать» раньше, чем это сделали люди. Отец Евдоким умер в воскресенье, а в понедельник пришла реабилитация!

Много раз он мне деликатно советовал: «Отец игумен, на Святой Гope так делают. Это не закон, но лучше тебе не попадать в «монашескую газету». Будь внимателен к своему соседу, потому что прежде видишь соседа, а потом солнце. Не будь слишком суров. Если посылаешь монахов на тяжелые работы, то давай им масло и вино. Так делали раньше. Литургию будничную совершайте попроще. Не каждый день праздник. Монашеская жизнь требует точности во всём, но не нарочитой показухи». Он сам стучал в било вокруг Собора на три стасии. И даже в снег и дождь держал зонтик, чтобы сохранить чин ударов. Мне он советовал с долготерпением относиться к юношеским сумасбродствам монахов. Подходить к ним не с точностью, а с любовью.

Когда он разболелся, я много раз предлагал ему поехать в Солоники, а он отвечал: «Хочу умереть в своей келье». Он был одним их тех, кто хочет, чтобы его покрыла афонская земля.

Обвиняли отца Евдокима в том, что он пьет. Он пил ровно столько, сколько пили люди в то время. Во всяком случае, и многие другие старцы, которых мы прославляем и чьи жития пишем, любили винцо. Мы это скрываем, чтобы придать житию черты святости, а напрасно. Отец Евдоким говорил: «Как верну вино, знайте, что близок мой конец». Действительно, в среду вернул вино, а в воскресенье скончался. Вначале он сократил питание. В течение месяца ел только супы, потом неделю – только йогурт, а три последних дня – только воду. В субботу он сказал моему отцу:

– Кириос Хри́стос, я ухожу в другую жизнь, вечную.

С того времени как мы пришли в монастырь, он причащался каждое воскресенье.

– Геронда, – говорю я, – святогорцы причащаются каждую субботу.

– Э, отче, это не догмат веры.

В воскресенье утром ему стало хуже, но он был в полном сознании. Ему говорит отец Гавриил:

– Ты меня узнаёшь?

– Ты батюшка. – И, подняв руку, благословил его.

Его спросил врач из Ксенофонтова монастыря, больно ли ему. Ответ: «Нет, нисколько». Мы начали соборование. Как только я его помазал, он обернулся, посмотрел на меня с любовью и скончался, оставив в душах наших ощущение мира. Как будто стоял в Царских вратах и говорил нам: «Мир всем». Скончался без болей, по-христиански. Мы переодели его только ради обычая.

Такую кончину дал ему Бог, как об этом молится Церковь: «христианскую, безболезненную, непостыдную, мирную». Никого не утруждал. Ушел странным и нищим, как подобает монаху. Пусть будет вечной его память у Бога и у нас.

Как только он скончался, игумен сказал:

– Ударьте в большой колокол, чтобы слышали горы и ущелья, по которым он ходил тысячи раз, что попрощался с чувственной тварью иеромонах Евдоким. Мы благодарим его за добрый пример и просим архангела Михаила послать другого Евдокима в наше малое стадо, чтобы помнить тех, которые всем сердцем отдаются Церкви.

Старец Афон, ты принял в свои недра Евдокима, то есть процветающего. Израсти же и других Евдокимов, чтобы во веки процветать. Аминь.

В 1967 году по благословению старца Амфилохия мы, трое братьев, посетили Святую Гору. Старое знакомство привело нас в келлию старца Паисия. Мы попросили его указать нам духовных людей, чтобы услышать благодатное слово, и получили в ответ: «Мы находимся в этой пустыне ради безмолвия и безвестности».

Правда, тогда еще не началось взаимное восхищение между старцами, которое есть чистой воды порождение ложного благочестия.

От другого, более молодого, монаха мы узнали, что в Катунаках есть один иеромонах, который в самом деле подвизается, не подавая при этом повода к разговорам о дарах прозорливости, пророчества и чудотворения. (Слово из монашеского лексикона – «подвизается».)

Разыскивая Ефрема, мы оказались в Катунаках. Братство Даниилеев – один из отдаленных уголков афонской пустыни, который стоит посетить.

Первый после старца в этом братстве, отец Модест, отличался светлым лицом, беззлобным нравом и простотой сердца. Позже эти добродетели вышли из-под спуда и стали отличительными украшениями келлии в лице отца Модеста, занявшего место старца келлии. Он тоже был настоящим чадом афонского монашества. Его простое, безыскусное слово было водой благодати. Я целовал его руку, как руку Христа или Божией Матери на иконах. Он, как и люди прежних времен, неторопливо и чинно подносил хлеб ко рту. Улыбался по-детски и становился по-взрослому серьезным, сознавая себя при этом наименьшим. Он говорил не с профессорской кафедры, а со скамейки афонского ученика. Редкие дарования для нынешнего времени. Где «старчество» в старце Модесте и «серьезность» важного учителя? Он говорил, и лицо его покрывалось краской, как у застенчивой девушки.

Господи, не лиши нас присутствия таких, как отец Модест. Подавай нам всегда такие светлые образы.

И другое братство нас вдохновило – братство отца Христодула. Келлия находилась ниже келлии Даниилеев, по направлению к Каруле. Старец и его послушник приняли нас в своем орлином гнезде, как старых знакомых. Сразу было видно в них взаимное уважение.

Оба, однако, были в преклонных годах. Каждый старался спрятаться за спину другого, поэтому оба были на виду.

Говорил только старец – тихо, чтобы не нарушать безмолвия этого места. Послушник молчал.

У нас была точка соприкосновения – любовь к преподобному Христодулу Латринийскому. Старец говорил о преподобном из Лимни, с острова Эвбея, откуда был родом, а мы – о том, с Патмоса, откуда приехали.

Чудесные весенние встречи... Дрозды и соловьи на скалистых склонах Афона...

Мы спросили его о зилотах. Ответил сразу же: «Мы люди неграмотные. Наше дело – молитва и служба. За это отвечают церковные власти, образованные клирики и миряне. Мы следуем за Церковью. Много мы слышали. Сжимается сердце. Да помилует нас Господь».

Это было с одной стороны Катунаков. На другую мы прибыли, когда жгучие солнечные лучи – а был месяц жатвы – вылизывали с камней последнюю сладость. Поздно вечером достигли мы каливы преподобного Ефрема.

В тусклом свете различалась фигура старца. Высокий и плотный, он напоминал ствол старого клена. Позже он мне рассказывал: «Все четыре уступа я вскапывал один мотыгой. Теперь предлагаю послушникам каждому вскопать по одному уступу, а они мне говорят, что не могут (у одного поясница, у другого руки) и просят резак.

– Дети мои, машина разрушит безмолвие места.

– Нет, геронда, возьмем резак.

– Э, возьмите и лежак, и успокойтесь».

В те годы о. Ефрем еще не стяжал громкого имени на Афоне. Некоторые робко шептали о достоинстве его слова. Еще в 1978 году, когда мы попросили его соседа показать тропинку, ведущую в его келлию, он сказал нам: «Я слышал, у него хорошее учение, и имею помысл посетить его».

Старец в тот благословенный вечер принял нас с исключительной простотой и кротостью. Он провел нас в церковь. За ним по пятам шел босой старичок, который, как кажется, растерял к старости свой ум и был полностью зависим от отца Ефрема. Когда мы представились и сказали, что мы богословы, он посмотрел на нас и улыбнулся сочувственно, что нас мгновенно приземлило. Эх, чему мы научились на факультете, и что пережили в пустыне! Жутко – 25-летние парни представляются богословами поседевшему старцу-пустыннику!.. Мы получили хороший урок, я его до сих пор не забыл.

– Ребятки, богослов это тот, кто говорит с Богом, а не тот, кто изучает богословие.

Старец нас, совершенно очарованных, отпустил обратно к Даниилеям. Всё наше существо было заполнено впечатлениями от пустынной скинии, и это действительно так, потому что и позже каждый раз после встречи с ним мы уходили наполненными.

И в слове его, и в его поведении была истинность, было нечто настоящее. Всякий раз, когда я оказывался в его келье, он прижимал свою сухую щеку к моей, а я говорил себе: «Невероятно – принимаешь благодать и отдаешь грехи». Я вспоминал, как авва Зосима поцеловал иссохшие губы преподобной Марии, чтобы принять благодать.

Однажды духовный брат открылся старцу Ефрему: «Поеду к себе на остров пробудить монашество. Если не удастся, сниму рясу». И много лет старец не мог отвлечь его от этих помыслов.

– Кто мы, в конце концов, что и Богу угрожаем? Лишь подумать так – уже бесчестие, а не то что сказать.

Позже говорил:

– Ему что-то удалось-таки сделать, благодаря тем достоинствам, которые дал ему Бог. Но и диавол ухватил себе большой кусок. Говорили разное, а он уехал изгнанным.

Когда я спросил его об исповеди, он мне ответил, что никогда не изучал правил и поэтому не исповедует.

– Дело, которым я здесь занимаюсь, это молитва.

Я спросил:

– Может быть, мне поговорить с другими игуменами и старцами?

– Ни в коем случае. Держи то, что принял от старцев Филофея и Амфилохия. И я буду держать, что принял от моего старца.

Хотя он был молитвенником, учил послушанию.

– Стань плевательницей, мусорным ведром для своего старца.

Рассказывая о себе, говорил:

– Тридцать два года я был в послушании у отца Никифора, который «тронулся». Я просил его провести воду по трубам в келлию, потому что прошли годы и не могу уже таскать издалека. А старец: «Нет, это не монашество».

Его учение – это триптих: «От послушания – молитва, от молитвы – богословие».

– Как-то я занимался рукоделием, вырезал печати, и одновременно готовил обед. Прошел мимо брат и говорит мне: «Посмотри еду». А поскольку я был в благодати, то не хотел прерывать молитву и не послушал брата. И молитву потерял, и еда сгорела.

На послушании, как на основании монашеского жития, настаивал старец Ефрем.

– В монашестве всё опирается на послушание. Отсюда начинается духовная жизнь и здесь кончается.

Его старцами были простые люди, занимавшиеся рыбной ловлей. Они не располагали тем, чего желал отец Ефрем. Но, несмотря на это, он пребывал у них в послушании и служении, имея духовным наставником о. Иосифа, называемого Пещерником.

Как-то им овладели помыслы отчаяния, и он думал уйти. Он вышел и сел на заднем дворе келлии с выражением скорби на лице. Проходящий мимо монах бросил в него разжженную стрелу сомнения: «Ефрем, не думай, что только печка каливы преподобного Ефрема топится. Есть и другие печурки, которые дают больше света». Он сразу пришел в себя, оставив лукавый помысл, и вернулся в каливу отцов.

Его слово всегда исходило из молитвы, а не из прочитанного и услышанного. Поэтому оно было ясным и назидательным. Молитва, а не безответственные разговоры с любопытными, была основой его бесед.

Как-то его спросил один профессор, принимавший участие в богословских диалогах с инославными, надо ли ему этим заниматься. Отец Ефрем без обсуждений посоветовал ему не прекращать участвовать, но, сказал, слово его должно быть ясным и живым, потому что неточности и снисхождения и ту сторону запутывают, и нас смущают.

Приходящих выслушивал с большим вниманием. Для о. Ефрема в тот час существовал в мире только его собеседник и никто другой. Он что-то робко говорил ему, а в заключение советовал обратиться к Божией Матери Скоропослушнице: «Давайте позволим и Божией Матери сказать слово». Так каждый корабль, возвращавшийся из Дафни, выгружал паломников для молебна перед Пречистой.

Умер отец Ефрем, прекратился такой способ просвещения мира. Современные старцы самодостаточны, Божия Матерь больше не нужна! Они сами всё знают и всё могут!

Когда ему предложили игуменство в Великой Лавре, после того как монастырь стал общежительным, он был очень обеспокоен. Он глубоко верил, что игумены держат Афон, это власть, начало этого места. Когда видел игумена, клал земной поклон издалека. Он считал себя недостойным и недостаточным для такого места. Горячо помолился Божией Матери и получил извещение остаться в своей каливе.

Я его спросил, как он понимает «извещение», и он ответил: «Как только сказал «нет», сразу же мне стало легко, от сердца отошла тяжесть». Отец Ефрем никому сказки не рассказывал. Он Божию Матерь не «видел» и не «слышал».

У старца были дарования, но он их скрывал. В 1978 году мы попросили дать нам Дохиарский монастырь. В Протате все были против, даже и светский чиновник, и патриаршие власти. Только отец Ефрем говорил:

– Божия Матерь вас желает. Она не сразу, но откроет вам дверь.

– Геронда, семь братств просят Дохиар. И нас предпочтут?

– Божия Матерь желает тебя.

В1980 году мы установили общежитие в монастыре.

Когда на Рождество в 1978 году один брат увидел нищету обители, он потерял мужество и, мучимый помыслами о бедности, посетил отца Ефрема. Как только увидел старца, тот его обличил: «Не деньги, отец Гавриил. У монастыря есть Божия Матерь. Она покроет все нужды».

В другой раз я привел с собой двух послушников. В какой-то момент отец Ефрем воскликнул: «Этот – твой!». О другом умолчал. Так и случилось. Один сейчас священник в монастыре, а другой – женатый в миру.

Я говорил, испытывая его:

– Зачем стучите в двери, которые на самом деле не открываются?

И он мне отвечал:

– Хоть сосед услышит, и будет нам выигрыш.

Никогда не требовал слишком многого. Но хотел, чтобы то немногое, что делаешь, совершалось ежедневно. Чтобы ты никогда не оставался без молитвенного ограждения.

Еще извещением для него было благоухание или зловоние. В какой-то период его болезни один священник вызвался совершать у него литургию. В конце недели отец Ефрем вошел в алтарь и почувствовал невыносимое зловоние. «Господи, что случилось? У меня в алтаре благоухало». Позвал священника в епитрахили.

– Если так обстоит дело, то зачем ты оскверняешь и пачкаешь святой алтарь?

И другое свидетельство. Его спросили, что такое масонство.

– Что мы скажем? Возьмите четки, пусть Бог говорит.

После первых же узелков раздалось зловоние. В ответ же на другие вопросы ощущалось благоухание благодати.

У старца был ум Христов. Как-то поехал в свое село. В углу церкви нашел брошенную старую купель, в которой его крестили. Он ее обнял и пел ей, как матери, спасшей от погибели свое дитя. Кому приходило в голову такое – целовать свою купель?

Он ни в коем случае не хотел, чтобы монах уходил из монастыря.

– Как бы там ни было, монах ограждается надзором старца и братий. Худо-бедно молится. А сам по себе, без надзора, и того не может. Человек – как скотина. Ему нужен пастух, чтобы преуспевать.

Его беседы были истинными и грубыми, как деревенский хлеб. Он называл вещи своими именами, не боясь употребить слова, которые считаются плохими.

Он был предельно честен перед собой и в том, что говорил.

– Отец Ефрем, устраиваешь панигир в своей келлии?

– Наши каливы называются сухими. У нас безмолвнический устав. Мы и сами не празднуем, и на другие праздники не ходим.

У него не было забот ни о рыбе, ни о певчих и владыках на праздник, ни о сокровищах и ценностях. Простое, безыскусное, бедное было богатством каливы преподобного Ефрема. «Иногда ходим к соседям Даниилеям, потому что во всех трудностях они нам помогают».

На просьбу: «Скажи, авва, слово благо», всегда начинал: «Человек неграмотный, что дерево неотесанное». Слово «неграмотный» произносил с ударением, чтобы лучше слышалось. То малое, что говорил, было евангельское, отеческое. Было похоже на смолу, капающую из ствола раненого дерева. Никогда не было привнесенным. Всё было настоящим, выросшим на скалах Катунаки. Малым раздавал анемоны, но большим и опытным преподносил тернии, царапавшие и самые жестокие сердца. И запускал колючки совершенно неожиданно – чтобы таким образом разбудить спящих. В то время как ты восхищаешься его словом и мысленно превозносишь его, он бросает тебе копья и стрелы. Оглядываешься в недоумении: откуда это? И спрашиваешь себя: «От Ефрема летят стрелы? От святого, которого я почитаю?»

Его очень утомляли нравы новых монахов. Склонив голову, признавался: «У старцев на чердаке висят рыболовные снасти. Тридцать лет я даже не подумал ни посмотреть на них, ни перевесить. А сейчас... Всё перерыли, всё захватили. Мне не нравится, но я молчу».

Были у старца и посещения Божии. Терпел мужественно, до конца. Врача слушал, как малое дитя, и подчинялся его предписаниям. Он был хорошим больным. Когда он слег на ложе озлобления, я к нему не пошел. Не мог вынести видеть афонского орла в одеялах. Хочу верить, что он жив, вырезает печати, совершает литургию, молится. После его преподобной кончины опустели Катунаки.

Да помилует нас Бог, и да возрастит пустыня Ефрема, Модеста, Христодула. Аминь.

Чтобы писать о преподобном, надо бы идти его путем, следовать день и ночь его примеру... Увы, я далек от этого. К тому же жизнь монаха не обнаруживает себя постороннему взору. Она скрыта здесь и явлена только в Царствии Небесном. Монах, как говорят богословствующие, это пророк последних времен. Поэтому, когда монаха выносят для погребения, лицо его недоступно для взоров, а тело покрывает великая схима, как покрывают воинов знаменем страны, которой они служили и которую защищали до смерти.

Мы, чада его, жили рядом с ним в последние годы его жизни. Сподвижничали, как говорим теперь, сотрапезничали в монастырской трапезной, пели вместе в храме. Но кто следил за ним пристально, когда он совершал литургию за высоким иконостасом? Кто прислушивался к беззвучным стенаниям его сердца в час искушений? Кто может изобразить мученичество его совести, как называет монашеский подвиг святитель Афанасий Великий в житии преподобного Антония?

Я узнал этого преподобного мужа – я в буквальном смысле называю его преподобным – в первые годы моего знакомства с Афоном. Может быть, он был первым настоящим святогорцем, которого мне довелось повстречать: незлобивый, нелицемерный, бескорыстный, не связанный ни с какими группировками, прямой, простой. Он был родом из Пасалимани Пропондийской. Его родителей звали Константин и Анастасия Бициу.

Родился в 1914 году. На Святую Гору пришел четырнадцатилетним, когда его родители обосновались в соседнем городе, Уранополисе. И хотя все монастырские уставы последовательно и твердо запрещают безбородым пребывание в монастырях, похоже, исключения случались всегда, даже на Святой Горе. Нарушения в основном бывали в келлиях, где жили родственники.

В скиту монастыря Ватопед, в келлии св. великомученика Пантелеймона, у старца Евдокима были родственники. Услышал маленький Лефтерис (это имя он носил в крещении), что в этой келлии делают вкусные пончики, и сбежал из своего села, из Уранополиса, который тогда далеко отстоял от Афона (поскольку средства передвижения не были быстрыми, а путешествие совершалось в основном на веслах). И очутился в скиту, чтобы поесть пончиков.

Неужели пончики оказались настолько вкусными, что уловили мальчика и задержали навсегда в келлии старцев, к тому же в отроческом возрасте, когда диавол показывает нам царствия мира? Думаю, что вкусные пончики были приманкой, точкой соприкосновения с пустыней. На самом деле в душе маленького Лефтериса было желание посвятить всего себя Христу. Он предался Христу полностью, с нежного возраста и до того часа, как вернул свое тело матери-земле. Он предпочел суровую жизнь в скиту рассеянной жизни в селе. В те годы в скиту св. великомученика Димитрия были запрещены вьючные животные для перевозки грузов. Поднимались в монастырь и спускались пешком с припасами на спине, что обычно было послушанием молодых монахов.

В Дохиарском монастыре мы, двенадцать братий, поселились в июле 1980 года. Позвольте мне написать правду, то, что я действительно пережил. В том окружении мы выглядели еще не сформировавшимися. Тогда братия, приходившие на Афон, были одни – из братства «Жизнь», другие – из другого, третьи – еще чего-то. У нас же не было этого, и нам было трудно приблизиться к старцам.

Пришедшие с гор Эвритании, с глубокими корнями на Патмосе, мы вызывали недоумение. Две зиты – «зоики»⁴¹ и «зилоты» – не уживались с умеренным святогорцем. Он боялся той формы, в которой существуют первые (то есть «зоики»), а вторых (то есть «зилотов») отвергал без разговоров.

Старец Евдоким был выше этого. Он принимал нас в своей келье, по-праздничному радуясь, совершенно не затрудняясь тем, что мы были из молодых, постриженников другого монастыря, «благочестивых» монахов, пришедших исправлять недостатки Афона. (То, что мы были молодыми, действительно создавало трудности, и нам нелегко было их преодолеть.) Старец, не превозносясь своими подвигами и многими годами, проведенными на Афоне, приветливо принимал нас вместе со своим послушником, тогда отцом Германом, ставшим впоследствии схимонахом Игнатием. Принимал со светлым лицом, мирным видом и благим расположением, а прощаясь, говорил, как застенчивая девушка: «Посмотрим, когда Бог даст нам свидеться вновь».

Он принимал нас не как старый многознающий святогорец детей, но смиренно, с уважением, с неподдельной любовью. В этом человеке не было ничего притворного. Улыбка была искренней, не ложной, излиянием радостного сердца.

Он был не из тех, кто одно говорит в глаза, а другое – за глаза. Рядом с ним мы пережили много счастливых мгновений. Всегда, когда мы приходили в его келлию, он накрывал на стол. А часто и ожидал нас, чтобы разделить с нами трапезу. Обычной его едой были консервированные кальмары с луком и укропом.

Иногда я звонил, хотя и не люблю пользоваться телефоном.

– Как дела, отец Евдоким?

– Уступаю, чтобы приобрести брата.

Мы должны хранить это в сердце: «уступаю, чтобы приобрести брата».

Старец Евдоким и монах Игнатий не были на самом деле старец и послушник, потому что последний был из другой келлии. Когда умерли его старцы, он пришел в келлию о. Евдокима, чтобы не быть одному. Одни привычки, одни нравы были у старца Евдокима, другие – у монаха Игнатия. Совместная жизнь и в семье, и в монастыре – это настоящее мученичество. Первое, что мы должны преодолеть, это наши «особенности», которые на монашеском языке называются своенравием. Мы должны смириться, каждый час есть землю, чтобы общаться даже с дикими зверями, чтобы мирно жить с другими, какими бы они ни были.

Мученичество преодоления своей самости и одновременно мученичество совместного жития людей разного происхождения и воспитания я видел много раз в своей жизни и испытал до конца на собственном опыте. Отцу Евдокиму было трудно с монахом Игнатием, но он уживался мирно, повторяя: «Уступаю, чтобы приобрести брата». И это – не вздыхая, но неизменно с приятной улыбкой на лице.

Он никогда никого не осуждал. Мы не слышали от него ничего плохого ни о каком монахе. В то время, когда его монастырь еще не стал общежительным, мы все бросали в него грязью. Батюшка – никогда. Он выражался кратко: «Трудно нам теперь. Да поможет Бог».

О чем-то хорошем говорил очень выразительно и даже, как выходец из Малой Азии, вычурно, дабы подчеркнуть достоинства. О плохом молчал. Он оставлял его незаметным, но лицо его принимало выражение скорби и боли.

Он не любил многословия у монахов и уставал от него. Болтливого монаха не принимал: «Он хороший, но говорит много». Сам, когда мы приходили к нему в келлию, никогда не давал почувствовать, что ему не хватает разговоров, что «сейчас вот мы с вами наговоримся вдоволь». Выразительными были не только его слова, но и само его присутствие, его сущность. Ими он говорил больше, чем словами.

Случилось ему как-то присутствовать в нашем монастыре на службе в Субботу Акафиста. Первую стасию произнес один священник. Менял гласы – первый, пятый, и так, пока не перебрал всё. Старец находился рядом со мной, и я видел, что ему это не нравится, он этого не приемлет. Его молчаливое лицо выражало недовольство. Потом начал второй батюшка, тоже очень музыкальный. Когда он кончил, было видно, что старец доволен. Батюшка читал просто, не меняя гласов. Тогда отец Евдоким сказал: «И мы так читаем. Так приняли и так читаем».

Старец Евдоким был кротким, подчеркиваю, кротким. Многие говорят, что у нас, безбрачных, – нервы, вспышки, грубость, что мы выходим из себя и раздражаемся. Ничего этого не было у старца Евдокима. Он служил всегда мирно и спокойно, какой бы ни был диакон или певчий. И в общении он всегда был кротчайшим. Каким он был перед Престолом, таким и перед людьми. Не так, что перед Престолом с благоговением, а с братом – грубо.

Его обращение с другими было неизменно уважительным. Я его как-то спросил, раздражался ли он когда-нибудь, и он ответил: «Не помню такого». Когда у него из скита украли все казаны, я слышал, как он сказал: «Буди благословенно. Оставил бы и нам хоть один казан, чтобы приготовить на праздник. Что, ему все нужны?»

На исповеди был серьезным, как врач, осматривающий больного со всей ответственностью. За Таинством следовало молчание Захарии. Иногда говорил: «И современный человек подвизается, как в древности, но нападение зла выше его сил. Если Бог не наложит Свою руку, все потонем».

Он ценил свой монастырь и очень болел за него. Любил, как отчий дом. Слово монастыря было для него словом Церкви и должно было быть исполнено, несмотря ни на какие жертвы. Все старцы монастыря были серьезными и уважаемыми. Никого не обсуждал. В каждом находил что-то хорошее и это восхвалял. Никто не был для него негодным.

В обители своей, где он часто служил череду, неизменно был приятным в слове и безупречным в обращении. Очень ему не нравилось, когда спрашивали, особенно монахи, его мнение о ком-либо.

– Брат, – говорил он мне, – кто поставил меня отделять пшеницу от плевел?

Когда пришла новая братия, он очень сомневался в них вначале и говорил мне:

– Если мне не понравится, приду в твой монастырь. С вами я чувствую большее дерзновение.

– Нет, геронда, подожди, посмотри, что за люди, потом решишь.

Но когда увидел, что братство растет, что есть монашество, – богослужение и послушания, – тогда душа его успокоилась. Каждый раз при встрече рассказывал мне с воодушевлением о разных случаях из жизни монахов, о том уважении, которое проявляет к нему игумен, о пении в церкви. И всё это он переживал как чудо Божией Матери. «У нас, брат, вообще не было певчих. А теперь храм сотрясается от юношеских голосов. Разве это не чудо Божией Матери?»

За неделю до его смерти я посетил его в монастыре, куда он перебрался по старости. Братья спросили его, узнаёт ли он меня.

– Да, это игумен Дохиара.

Взгляд его было ясным, живым, проницательным. Подчеркиваю – ясным. Лицо сияло. Если посмотреть внимательно ему в глаза, увидишь всё, весь подвижнический путь преподобных. Тоф, который занимается молодежью и написал известные книги («Чистая молодость», «Декалог» и другие), когда хотел сказать о прекраснейшем в творении, насчитал три: звездное небо, тихие воды озера (моря не было у него перед глазами) и невинные глаза маленького ребенка. А мне позвольте прибавить глаза старца Евдокима и любого преподобного в последний час.

Он действительно процвел, согласно своему имени (Евдоким – по-гречески «процветающий»), потому что всему предпочел суточное богослужение, и превыше всего, как учит авва Исаак, возлюбил молчание. Его общение с другими было очень осмотрительным. Он ни у кого не вызвал каких-либо нежелательных помыслов.

Отец Евдоким жил в своем прекрасном мире; этот мир не унаследован им ни от матери, которой он не знал, ни от отца, на лице которого отпечатались зло- страдания и неопределенность жизни беженца. Но он стяжал его 76-летним подвигом в том месте, где насадил его Господь. Верю, что он обрел милость у Бога и молится о нас.

У старца Евдокима было просвещение от Бога. Он был внимательным монахом. Он не вошел ни в плеяду пророков, ни прозорливых, ни чудотворцев, ни... ни... Он пребыл смиренным, сокрыв свою жизнь во Христе. Поэтому не стяжал ни послушников, ни приверженцев, ни дешевой славы святого, но всегда оставался сокрытым за горой Криовуно. Когда ты к нему приближался, он давал тебе почувствовать: «Глаголи, и внемлет тебе раб твой».

Старчество навсегда осталось тайной для меня. И об этом мы много говорили с монахами. Есть старцы по-настоящему святые, а у них даже кошки нет. И есть старцы, как жестянки, я например, а у них послушники и почитатели, им же несть числа. Почему так, я не могу понять.

Во всяком случае, старец Евдоким, по своему глубокому смирению, не создал вокруг себя ни атмосферы восхищения, ни пророчеств не изрек, ни предсказаний. Ничего из такого «великого». Он жил, как святые Божии, – смиренно, безмолвно, тихо, совершенно незаметно. Поэтому он остался один, без послушников. У него не было круга друзей и сподвижников. Его окружением были монах Игнатий и приходящие отцы и братия из скита великомученика Димитрия.

Святая неизвестность, ты преисполняешь плодами насаждения монашеские!

Он болел душой из-за опустения скита. Скорбь непреходящая. Тяжело переживал вплоть до кончины своей, видя, как закрываются келлии и одна за другой становятся грудой камней. Он считал это Божьим оставлением за наши грехи.

Он любил свою ограду, любил свою келлию. Ему не нравилось ходить туда-сюда. Это он принял от своих строгих старцев, которые не позволяли ему ходить в гости, разговаривать попусту, слушать и разносить новости. Они сохраняли правило преподобного Пахомия Великого: «Не переноси слова с поля на поле».

Лишь несколько раз выходил он с Афона. Когда уезжал, то служили молебен, потому что выход в мир этой «древней иконы» был событием чрезвычайным.

Я повторяю: он любил свою ограду, любил свою келлию. И когда она сгорела по вине каких-то сиромахов, уязвилась душа его и болела зело. Я ему однажды сказал:

– Хочешь, сходим в скит?

– И что я увижу? Мою сгоревшую келлию?

Старый Евдоким знал школу кельи и любил свой уголок. По его собственному признанию, он знал способ, как заполнить двадцать четыре часа дня и ночи.

Около своих старцев научился живописи и освоил технику золочения иконостасов. В его келье была картина с изображением вокзала.

– Геронда, что это?

– Это воспоминания детства. Вокзал, откуда отправлялись в Патру. Таким я его видел в Эгио, где мы поселились вначале.

Его сад был ухожен и «давал плод свой во время свое» (см. Пс. 1:3). Виноградник и деревья – с благословением. Старцы таскали из леса опавшие листья и так удобряли их. Дорожки, ведущие в собор, тоже выдавали присутствие трудолюбивого и добролюбивого хозяина. Несмотря на старость, он не жалел трудов, чтобы содержать всё в порядке. Работы монахов – не попечения, рассеивающие ум, но способ уравновесить душевные и физические силы.

На его похоронах мы погребали одного из последних детей Афона. (Афонским чадом был и старец Дионисий Фирфирис. Семилетним пришел. Может быть, есть и другие такие чада Афона, я не знаю.) Его 90-летний возраст не умерил нашей скорби. Правда, откуда теперь возьмутся афонские чада, – дети, которые с самого начала учатся от старца и ни от кого другого? Не так, что вначале учатся во всяческих мирских школах, а потом приходят в училище Афона. И это хорошо, что приходят. Но глаза их всегда будут мутными. А как афонские чада любили это место, обеими руками держались за него. Любили старцев. Любили подвижничество. Любили монашескую жизнь. Заботились о том месте, где жили. «И персть его ущедрят»⁴². Они предали Господу всю свою жизнь.

Да будут с нами молитвы блаженнопочившего отца Евдокима, и да будет его жизнь примером для всех нас. Аминь.

Здесь шутят: монаху свойственно передвигаться. Как только человек становится монахом, он превращается в сороконожку и переходит с места на место.

В этом есть доля правды, но не более. Нелегко найти место отдохновения, упокоения. Это зависит и от событий в мире, – войны, беспорядки, – и от духовной засухи в данный период. Присутствует и элемент личной духовной неустроенности.

Монах постоянно гонится за лучшим, но лучшее обычно оказывается быстрокрылой птицей, которую он не в силах поймать.

Но всегда были и монахи терпеливые, стоявшие, как скалы на морском берегу, не движимые никакими штормами и подобные высокой ели, которую приветствуешь ранней осенью и спрашиваешь себя, увидишь ли ее и весной на том же месте, – несгибаемую, среди зимних бурь и снегопадов.

Одним из таких монахов был старец Григорий из келлии Двенадцати Апостолов Благовещенского скита. Его родиной был Крит – многочудесный остров, как о нем говорится в одном тропаре. Окончил школу-трехлетку того времени, в которой, как я слышал от многих дедушек, хорошо учили грамоте, особенно греческому языку.

В то время учителей не хватало. Направляли учителями и выпускников школ. Так и будущий старец, как только отучился, взял направление народного учителя.

В годы учительства он встретил своего земляка, замечательного, но неусидчивого монаха. Духовные искания заставили его добраться до знаменитого монастыря Сумела в Понте. Он заходил и на Парос, где оставил о себе хорошие воспоминания. И до сегодняшнего дня добрые островитяне помнят его советы.

Этот монах Авимелех, чья подвижническая внешность уже сама по себе внушала уважение, посвятил Григория в тайны монашеской жизни. Старец Авимелех кроме устного поучения оставил ему и духовные книги, доступные в то время: «Грешных Спасение», «Апостольские сети», «Сокровище» Иоанна Дамаскина и другие.

В душе его быстро разгорелось пламя желания монашеской жизни. Он почти тайно убежал от родителей под предлогом продолжения учительского образования. В Афинах он и встретился со старцем Авимелехом. Их приютил Мораитидис⁴³ в своем доме. Ходили в церковь пророка Елиссея на холме Ликавитос. Григорий живо вспоминал, как однажды Мораитидис, завернувшись в одеяло от лютого мороза, пошел петь в церковь. Их знакомство с людьми поколения писателей со Скиафоса⁴⁴ было прекрасным.

На корабле прибыли в Дафни. Шел 1909 год. В этом месте властвовали турки. Поскольку разгорелась война между Критом и Турцией, выходцу с Крита было трудно получить разрешение на отъезд. Но помогла Божия Матерь, и таможенник, турок с Крита, пропустил его.

По благословению старца Авимелеха, он прошел пешком от Дафни в Катунаки к Даниилеям. Там его не оставили, так как келлия была перенаселена. Ему посоветовали пойти в келлию Двенадцати Апостолов в Благовещенском скиту к старцам Григорию и Иллариону.

Старцы были грубыми, суровыми монахами. С точностью держали монашеские правила. Им были неведомы уступки и снисхождения. Их совершенно не интересовало, останутся послушники или уйдут. Они никогда не нарушали свой монашеский чин в угоду послушникам.

И всё это перетерпел нежный, болезненный юноша. Плакал много раз, но не сдавался. Это было его первым подвигом.

Вторым подвигом старца Григория стало пребывание в этой келлии на одном месте с 1909-го до 1990 года. За это время он вышел с Афона только два или три раза, да и то по нуждам скита. Это было третьим подвигом старца Григория. Но и по Афону передвигался он очень мало. На мой вопрос, был ли он когда-нибудь в Дохиарском монастыре, что находится на расстоянии часа-полутора ходьбы от скита, он ответил: «Два или три раза».

Он жил доходами с сада и огорода и от сбора ягод лавровишни. Перерабатывал их на лавровое масло и продавал русским, которые использовали его в фармакологии. Как-то он поведал мне: «Много раз, когда я ходил по лесу за ягодами лавровишни, видел русских подвижников, которые молились в землянках».

Питался старец обычно рисом с томатами. Слово его было живым и выразительным. Когда он рассказывал о годах турецкого ига, я невольно выглядывал в окно посмотреть, не идут ли турки. Он был человеком строгим и мужественным. Не было у него шуток и легкомыслия. Новостей не знал. Никого не осуждал. Имел правый суд о делах Церкви и Афона.

– Вы застали старца Силуана в Русском монастыре? Вы его знали? Он был святой?

– Дети мои, не думаю. Хороший монах – да, но святой – это уж слишком. Я не знаю критериев святости, но мне так кажется.

Очень любил службы. Всегда слушал их стоя и не любил криков. Говорил: «Теряется дух хлада тонка, благодать сердится и уходит».

Он был высоким и прямым, худым, иссушенным солнцем. Проходил мимо скорее как тень, а не как человек. Одетый в простую рясу, он напоминал похоронную свечу. Но лицо светлое, пасхальное.

Он учил своей жизнью, а не тяжелыми речами и приводящими в ужас рассказами и откровениями.

Упокоился в возрасте ста лет и шести месяцев, до конца пребыв на ногах. Как сидел на кровати, немного опрокинулся назад. Без хрипа и предсмертных мук предал дух свой Творцу и Спасителю Христу.

Если южный склон Святой Горы хвалится своими подвижниками, которые сдерживают яростное нападение бесов на монахов с моря (как нам рассказывал геронда: «В час, когда звонили колокола в каливе, я видел, как стая бесов поднимается с берега моря к каливе»), то и северный склон, избитый морскими волнами и лишенный всякого утешения, имеет своих героев: мужей преподобных и замечательных подвижников уединенного жития, чьими молитвами, верю, монахи ограждаются от нападений бесовских.

Старец Амфилохий советовал: «Даже если вы будете в пустыне, всё равно ударяйте в колокола к службе, чтобы услышал искуситель и убежал». Но на Святой Гope нам стало известно, что он, наоборот, направляется, чтобы испортить богослужение. Бог знает его сети и избавит нас.

Я познакомился с отцом Дионисием на празднике Честного Пояса в Ватопедском монастыре. Кончилась литургия. Во дворе монастыря обменивались приветствиями, вежливостями, поцелуями, а может быть, и скрытой лестью. Только один монах с приятным лицом сидел на благословенном краю двора, сложив руки, как человек из другого мира. Немногие, проходя мимо, приветствовали его поклоном, и совсем немногие – целуя руку. Я подошел. Его опущенный в землю взгляд и скрещенные, изрезанные морщинами руки прежде даже, чем нам разговориться, выразительно сказали мне то, что говорит каждый своим молчанием: «я живу здесь». Я с благоговением поцеловал его руку, как моего приснопамятного старца, и спросил:

– Кто ты?

Он ответил мне с глубоким сознанием пришельца, у которого нет никаких прав, хотя и всю жизнь провел на Афоне:

– Я румын, монах и живу в Колицу.

Я, признаться, не слышал об этом гнезде подвижников, а поскольку я был игуменом, то постеснялся спросить, где находится это место. Я спросил благословения посетить его келлию.

– Когда хотите, я всегда там. Буду вас ждать.

Однажды в воскресенье, после обеда, мы огибали Криовуно, направляясь к скиту Колицу. Дул сильнейший северный ветер, и море так штормило, что я недоумевал, как можно выжить в скиту при таких условиях. Все были румыны, кроме одного грека – зилота. Они все вместе открыли нам двери так радушно, как будто встречали своих долгожданных внучат.

Первым мы встретили отца Иоанна. Согбенный от работы, трудов и подвижничества, а может быть, и от телесного недуга, он расхваливал нам своего старца, как доброе дитя – своего отца.

– Трудно описать его любовь к службам, к ближнему. Я никогда не смог сравняться с ним в трудах. Но в чем он действительно был непревзойден, так это в келейном правиле. Всю ночь молился и клал поклоны, как бы тяжело ни трудился весь день. Умирая, сказал нам: «У меня нет денег, чтобы вам оставить. Но у меня есть три тысячи лишних келейных правил, сверх положенных, и если кто-то из моих послушников не успеет выполнить правило, пусть берет оттуда». Мы жили в трудные и опасные времена. Мы должны были работать днем и ночью, чтобы прожить. Утешение чужестранных монахов на Афоне – это мотыга и заступ, и какое-нибудь рукоделие.

Он показал нам каливу Ай-Георгия, и мы направились по дороге к отцу Дионисию-духовнику. Солнце начало склоняться к западу, и тень от старой разрушенной башни покрывала весь скит Колицу. Это высокое сооружение свидетельствует о древности скита. И правда, место очень подходящее для гнездования птиц Божиих. Как говорили раньше охотники: «В этом месте водятся зайцы», так и делатели уединенного жития знают подходящее место для монашеского поселения.

Мы не спеша достигли ухоженного места. Прямо сразу же, с первого взгляда, было видно, что здесь Адам делает и хранит. Ни одно дерево не жаловалось – все были подрезаны и очищены от дикой поросли. Два старчика любят свое место. Несмотря на то, что в этом раю нет ни пяди ровной земли, он ухожен с завидным старанием. Разум мой помрачился от дикости окружающей местности, но уловилась душа моя спокойствием, которое дарует месту человеческое трудолюбие. Я спросил маслину:

– Госпожа моя, сколько лет ты стоишь на этом склоне? Есть ли у тебя какая-нибудь жалоба на отца Дионисия?

И она ответила с любовью:

– Я дочь отца Дионисия. Если пожалуюсь, боюсь суда Божия.

Между тем, северный ветер донес до нашего слуха приятный звук колоколов из каливы. Старец ударял в них по-праздничному, как бы играя, в честь прихода игумена. На входе в келлию светилась фигура отца Дионисия в рясе и куколе.

Этот монах-румын был аристократом – он умел по-настоящему воздать честь. Как-то я пришел к нему летом. Было очень жарко. Они совершали вечерню. Маленькая церковка превратилась в духовку. Старец, уже слепой, снял куколь и немного закатал рукава своего потертого подрясника. Как только послушник сказал ему: «Пришел игумен», он сразу же опустил рукава, хотя они были закатаны совсем невысоко, и надел куколь, чтобы предстать перед игуменом во всём благолепии. Благородству не учатся, его не выказывают. Им живут. Не как-нибудь, не «пускай, пришел неожиданно, мы не ждали».

В Ай-Георгий отец Дионисий совершил небольшой молебен и в маленькой трапезной предложил нам обычное монашеское угощение: ципуро, лукум и кофе. Он тоже, по обычаю, зажал в ладонях стакан воды, чтобы составить нам компанию. Мы спросили о том, как он начал, о его монашеских странствиях, какими дорогами он ходил, что привело его в келлию св. великомученика Георгия. Он начал просто рассказывать нам свою историю. Время от времени прерывал свой рассказ, чтобы попросить извинения за свой плохой греческий, который был лучше нашего. Я сказал своим монахам: «Этот скромный источник даст нам более чистую воду, чем бьющий фонтаном. Напряжем наше внимание».

Отец Дионисий с большой радостью рассказал нам в общих словах о своей жизни, и особенно о начале своего монашеского посвящения. Как было видно по его лицу, светящемуся от радости, он с особенным удовольствием вспоминал прошедшее и, конечно же, своего старца и брата по плоти Гимнасия, которому был обязан всем. Похоже, что братья не обменялись между собой ни одним обидным словом, как это часто бывает в подобных случаях.

Он родился от одной благочестивой четы в молдавском селе. Их семья состояла из восьми человек. Первый и последний из сыновей стали монахами в скиту Манкура. Димитрий пришел к своему брату Георгию в четырнадцать лет. Оба были одарены особенной благодатью от Бога. Георгий сравнительно быстро стал монахом, приняв имя Гимнасий, а потом и диаконом. А Димитрий из-за своего молодого возраста был зачислен в братство только после двух лет обучения в школе.

1923 год стал для Православия годом испытания и бед. Перемена календаря разделила Церковь. Члены Церкви разбились на враждующие группы. В Румынии начался кризис в среде верующих, и особенно монахов. Старцу Гимнасию не давали покоя события, развивавшиеся в Церкви. Он услышал о неведомом ему доселе Афоне: что там остался старый стиль и монахи лишены хлеба насущного, в то время как Румыния изобилует всеми благами. Подвижнический дух привел его на Афон, на Святую Гору лишений и традиций. Конечно, слава о лишениях афонских монахов оказалась преувеличенной. Хлеб был дорогим, но не то чтобы его совсем не было.

На Гору прибыли в 1926 году, в канун Рождества Пресвятой Богородицы. Всенощное бдение в келлии св. великомученика Георгия в Капсале было для старца опытом переживания небесной радости, которую, несмотря на прошедшие годы, он снова и снова праздновал в своем сердце. Это переживание заставило его быстро забыть все злоключения во время путешествия на гнилом корабле из Пирей на Афон. Конечно, для отца Дионисия его брат Гимнасий был древом благосеннолиственным⁴⁵, в тени которого он всегда обретал покой и защиту. На этих двух братьях полностью исполнилось изречение: «Брат от брата помогаем, яко град огражденный» (Прич. 18:10). У этого малого содружества из Румынии были и спутники на Афоне. Впереди был Гимнасий, брат отца Дионисия.

Как знаем из рассказов старца, на каждый великий праздник служили всенощное бдение, которому предшествовал пост, чтобы отцы причастились. Сейчас на монастырских праздниках всё изменилось – накануне ужин должен быть обильным, так же как и в самый день праздника, так что в результате на праздник не причащается ни один монах. Я всё еще не могу понять, как почитают память святого.

Отец Гимнасий, не желая лишить брата основной добродетели – странничества, послал его к другому старцу на послушание на год. Какое бы это было странничество, если бы братья жили вместе, да к тому же младший всегда имел бы дерзновение перед старшим?

Оба брата стремились к точности в монашеской жизни. Этому отец Гимнасий учил до последних своих дней. Отец Дионисий рассказал нам, как однажды брат, назначенный бить в било к службе, не взял благословение и без обычной молитвы «Молитвами святых отец наших» постучал в дверь старца. Тогда сатана появился перед слепым старцем и искушал его, представляясь монахом-церковником. Говорит ему старец:

– Почему не говоришь молитву?

– А вы, монахи, говорите?

– Отойди от меня, сатана, – воскликнул старец, и исчез искуситель.

Старец провидел, что Святая Гора, особенно Карея, потеряет безмолвие – великий дар Пречистой, ради которого в основном и приходят на Афон монахи. Поэтому в 1937 году ушли далеко от центра Горы, от Карей в скит Колицу. Они нисколько не считались с трудами, лишениями, уничижениями и презрением, надрываясь, как поденщики, за два килограмма хлеба в день, чтобы перейти в келлии Капсалы и убежать в возлюбленную пустыню, которую им гарантировал суровый и уединенный скит Колицу.

Труды трех старцев, Гедеона, Гимнасия и Дионисия, по восстановлению почти из небытия келлии св. великомученика Георгия ни с чем не сравнимы. Старец Гедеон смастерил специальные седла, которые они носили на спине, таская камни с противоположной части потока. Когда же настали годы Второй мировой войны, ситуация усложнилась еще больше. Отец Гедеон уехал в Румынию за сбором пожертвований на завершение строительства келлии. Тяжелые обстоятельства задержали его до 1960 года.

В течение последующих двадцати лет умерли старцы прежних времен, и святая келлия перешла к отцу Дионисию. Он никогда не произносил просто слово «келлия», но всегда – «святая келлия». А старца келлии называл торжественно «игумен». Старец почитал святым каждое место, где совершается молитва или Божественная литургия. От него не услышишь учительского пустословия, как например: «Кавсокалива – это алтарь Святой Горы» (для других – Агия Анна, а остальные места Афона – незначительные церквушки). Больше всего отец Дионисий любил церковные службы, святую келлию великомученика Георгия, где много потрудился, свою святую обитель и кающегося человека. Поэтому и говорил много раз: «Братия, у нас ничего нет, кроме Бога, Божией Матери и монастыря. После Бога прибежище нам – наш монастырь».

Его учение было евангельским, отеческим и церковным. Он говорил: «Следуйте советам Православной Церкви. Единственный истинный путь спасения – это Православная Церковь. Здесь мы познаём волю Божию и приготовляемся в этой временной и неверной жизни к жизни истинной и вечной».

Его слово соразмерялось с немощью человеческой. Он не говорил высокопарно «обнимаю Христа, и Он – меня», чтобы показать свою высоту, а несчастного мирянина поставить как можно ниже.

– Что скажете о себе, отец Даниил?

– Я великий грешник, но никогда не теряю надежды на спасение. Полагаюсь на великую милость Божию.

Он не держал мирян на расстоянии, чтобы стереть их в порошок. У него было слово утешения и для стоящего, и для падшего.

– Расстояние станет явным только после Второго пришествия Господня. А здесь всё изменчиво, и для святых, и для грешников.

Его слово было понятным для всех. Только два или три раза упомянул он в своих беседах о необычайных действиях божественной благодати или бесовских явлениях.

Первые годы старец не учил. На вопросы отвечал очень сдержанно. Если вопрос был праздным, то говорил, что не знает хорошо греческого языка. Никогда не говорил о плотских страстях; считал это для себя неподходящим. Позже, может быть по совету какого-то почитаемого им лица, постепенно начал учить. Всё для него было установлено раз и навсегда, поэтому каждый раз в своих поучениях он говорил одно и то же. Речь его не была газетной, но евангельской, эпической, церковной.

Старец из Колицу прекрасно поучал о матери-Церкви:

– Эта великая Святая советует только то, что способствует спасению мира, и ничего более. Она вещает не для удовлетворения нашего любопытства, но только для нашего спасения. Это не энциклопедия, но всегда открытая книга жизни. Но только тот ее читает, кто ищет своего спасения.

Старец был как запечатанный источник, который неизвестно как открывается. Но стоило только ударить в него, как начинала течь вода, горная, чистая, прохладная. Его слово о молитве было теплым, как парное молоко, которое мы пили в детстве.

– Есть только одна дверь милости Божией. Все остальные даже преддвериями не являются. Эта дверь милости Божией открывается только молитвой и смирением.

Он советовал молитву Иисусову, как самую короткую и самую длинную, как самую легкую и самую трудную.

– Если произносить ее постоянно, то она становится легкой, как дыхание. А если еще в конце прибавлять «помилуй мя, грешного», то этим очень воюем против диавола. Сильнейшим оружием диавола является гордость, а христианина – «Иисусе Христе, помилуй мя, грешного». Душа получает большую пользу от славословия Бога. Вместе с «Господи, Иисусе Христе...» говори и «Слава Тебе, Боже». Братия, будем всегда просить у Бога спасения. Всё остальное Он Сам подаст, как говорится в святом Евангелии.

Очень важными считал преподобный старец и церковные молитвы. Другой какой-то авва говорил: «Монах, который не ходит на службы, должен быть уволен со Святой Горы».

Устав святой келлии был подобен уставам древних общежитий, то есть службы в определенные часы, келейное правило, общая трапеза и послушания.

В последние годы жизни отца Дионисия постигли два испытания: первое – полная слепота, о чем он очень скорбел только потому, что не мог помогать братьям в послушаниях, а второе – у него не было сил ходить в церковь на службы. Он говорил:

– Во время Божественной литургии всегда вижу величие любви и милосердия Божия и изумляюсь.

Но особенно блистал старец, уподобляясь солнцу, когда говорил о смирении. Никакое слово, исходящее из преподобных уст его, не было лишено поучения о смирении и об отвратительной гордости. Он понял из Священного Писания, что Бог ничего другого не требует от человека, кроме смирения. Эту боготканую добродетель он восхвалял многообразно и очень выразительно.

– В недрах смиренномудрия обретешь Христа, а в недрах гордости – диавола. Гордый всегда идет влево. Низкое ли место он занимает в обществе или высокое, творит то же самое зло – сеет смерть. Смиренномудрие связывает между собой все добродетели, а гордость их уничтожает. Гордость лишает добродетели силы и расточает их.

И еще добавлял преподобный:

– Смирение делает нас неуязвимыми для сатаны и возлюбленными чадами Божиими, хранимыми Его благодатью. Смирение – ограда добродетелей, это основание, с которого человек восходит высоко. Это самый надежный подъемник души, при возделывании, конечно, и других добродетелей. Эта великая добродетель стяжается, когда человек все свои успехи считает просвещением Божиим, а не своим достижением. В противном случае он становится «сверхсильным», «сверхчеловеком» и отрицается от Бога. Таким образом атеизм бурно разросся в мире в связи с достижениями науки и техники. Гордый никогда не останется рядом с Богом. Он приходит к тому, чтобы самому стать Люцифером. Когда он говорит, то через него говорит Люцифер, живущий в нем.

Поэтому старец хотел, чтобы и в браке и в монашестве было послушание, отсечение своей воли и смиренномудрие. Постоянно советовал:

– Если мы не будем укоренены в смирении, то не будем помилованы Богом. Всегда веруй в великую милость Божию, но проси ее из своей греховности и своего недостоинства, и всё тебе подаст благой Бог. Смирение помогает нам видеть других святыми и никого не осуждать. Это приносит божественную благодать в нашу душу, и мы становимся делателями добродетелей. Духовная жизнь начинается смирением и отсечением страстей (это же говорил и святитель Григорий Палама). Познанием своих немощей мы удерживаем Бога рядом с собой, Господь поселяется в сердце нашем и делает нас постоянным местом Своего пребывания.

Обращался к монахам с изящным назидательным словом, как нежный отец к возлюбленным чадам:

– Дети мои, есть два пути: монашество и брак. Это пути Божии и святой нашей Церкви. На обоих надо стремиться к миру. И тот и другой требуют самопожертвования, любви и великого терпения. Приход в монашество – это таинство, и доброе расположение приходящего видно, когда он сразу же сам спрашивает старца: «Что мне делать, чтобы стать хорошим монахом?» Обязанности и делание монашеское – не от человека, они даны Богом, как нам то предали святые отцы. Брат, ты стал монахом в Саду Божией Матери? Не ищи ни богатства, ни славы, ни чести, потому что потеряешь спасение и поручительство Божией Матери о твоем спасении. Монаше, как бы тебе трудно ни было на Святой Горе, не жалей, что ты оставил свою прекрасную родину и родных. Нет, это ропот на Бога, призвавшего тебя в монашество. Монах всякого, кто его поучает, считает устами Божиими. И «буди благословенно», произносимое со смирением, приносит бессмертие, евангельские плоды в душе нашей. Но когда говорится с гордостью и упрямством, то навлекает на нас проклятие кощунника.

И еще советовал пустынник:

– В монашеском жительстве есть только один путь: церковные службы, келейное правило и послушания. Другой дороги нет. Не ищи перекрестков, чтобы достичь цели. Лучше выбери себе хорошего духовного отца и говори ему все свои помыслы. Так, легко и уверенно будешь идти путем Господним. Основание монаха – это послушание, отсечение своей воли и смиренномудрие. Этим мы воюем против нечистых духов.

Многоопытный старец брал эти три добродетели отдельно одну от другой, хотя все они имеют одно и то же значение. Он, как учитель, который учит детей читать по слогам, разделял эти добродетели, чтобы мы, неграмотные, научились читать и писать в духовной жизни.

– Отсечение воли приносит смирение, а смирение – молитву и богословие. Монаше, святое послушание делает и самые тяжкие труды легкими и приятными. Конечно, послушание – это самоосуждение человека, и потому оно очень трудно. Один современный монах пел «буди благословенно» на первый глас, если послушание было легким, и на седьмой, если трудным. Чтобы стать святогорцем, ты должен благоговейно почитать святогорские традиции, правила и изречения старцев.

Монаха-подвижника он называл молодцом. Это выражение и позиция Лонговарды.

Мирян он также принимал с большой любовью и снисхождением к их немощам. Всегда спрашивал имя, происхождение, род занятий и семейное положение. И согласно древней традиции подвижников вопрошал:

– Что заставило тебя прийти к нам, грешным?

Когда слышал «мы греки», радовался больше, чем когда встречал румын. Верил и твердо проповедовал:

– Греки – народ, достойный удивления. Они дали свет миру. Но теперь, уступая современной цивилизации, расточают тьму.

В этом старец напоминал великого индийского артиста Танго, который, посетив Европу и напоследок Грецию, признался: «Европа потеряла свою душу. Если ее потеряет и Греция, то у мира нет смысла существования».

Еще говорил старец:

– Мы, христиане, свет миру. Знамение последних времен – то, что сегодня, вместо того чтобы быть светом, мы стали осязаемой тьмой. Братья мои, Господь от нас требует легкого, но искуситель, который обладает нашей душой через делание страстей, нам представляет всё трудным и невыносимым. Творец и Создатель наш оставил нам свободу выбора пути, но при этом, как обычно движимый человеколюбием, осветил нам путь спасения через Евангелие. Хранение заповедей Церкви и святых отцов – это надежда нашего спасения. Пути спасения открыты, если только мы следуем заповедям Церкви.

Для старца слова Господь и Православная Церковь были синонимами.

– Препятствиями нашего спасения являются наши немощи и искуситель-диавол. Поэтому нам необходимо постоянное самопринуждение. Постоянное само- принуждение – это лестница на небо.

Слово «самопринуждение» очень нравилось старцу, как и всем подвижникам, и он произносил его густым, низким голосом. И еще, когда произносил слова «святые отцы, Православная Церковь», то уста его источали мед и млеко. Он верил и проповедовал велиим гласом, что мы чада возлюбленные святых отцов, и поэтому хотел, чтобы мы были живыми верными членами Церкви.

Он жил таинствами. Повторял снова и снова:

– Страсти искореняются через постоянную исповедь. Каждый раз как падешь, иди к духовнику.

Он хотел, чтобы духовник был близко, чтобы мы не оправдывали себя дальностью пути. Этому Колициосский авва научился у аввы Пимена: «Ты упал, чадо? Вставай».

– Самое главное дело Церкви – не филантропические мероприятия, а прощение грехов.

Его позиция была непоколебимой.

– Мы будем наказаны не за то, что согрешаем, а за то, что не каемся. Исповедь дана Богом, потому что Он знает наши немощи. Без исповеди никто не спасется.

Он говорил о старчестве (духовничестве):

– Христианин это тот, кто живет Таинствами Церкви: исповедью, частым причащением, посещением богослужений. Иначе он только называет себя христианином. Без исповеди нет спасения. Пусть тебя не обманывает помысл: «я сказал перед иконой», «я сказал Божией Матери», «я сказал ближнему». Для исповеди необходим священник и епитрахиль, как нам заповедует Церковь. Советы нашей Церкви это великая наша надежда. Никогда, никогда не должны мы забывать, что Таинства – маяки Православия. Обратите внимание: браки распадаются из-за подозрений, гордости и помыслов. Духовники очень помогают сохранению браков. Духовный отец советует как третье лицо, без лицеприятия и чувственности. Любовь между людьми – самое прекрасное, что есть на земле, и очень способствует сохранению семьи. Любовь стяжается через хранение заповедей Церкви и Священного Писания. Осуждение подобно землетрясению – разрушает и семьи, и целые сообщества. Поэтому ни Бог, ни Церковь не дают нам разрешения осуждать, так как этим мы, с одной стороны, отгоняем благодать Божию, а с другой, принимаем на себя чужие грехи, хотя и свои собственные не можем понести.

Он был убежден, что хорошее воспитание в детские годы – необходимое основание добродетелей.

– Детство накладывает отпечаток на всю нашу жизнь. У человека с детства начинаются искушения, и когда душу его засоряет телевизор своими грязными картинками, тогда в дальнейшем требуется больший подвиг для ее очищения.

Телевидение было горящим углем для сердца старца. Он говорил:

– Это было сделано с большим умом. Если показывают что-то хорошее, то помогают человеку. Но поскольку чаще бывает плохое, то помыслы расстраиваются. Грех начинается с помысла, а потом становится делом. Лучше, чтобы телевизоров не было в домах у христиан. Телевидение и нечистые духи – союзники в борьбе за погибель человека и никогда не поссорятся между собой. Поэтому на стоящих у власти, а особенно на православных лидерах, лежит огромная ответственность, какой бы страной они ни управляли. Три основные проблемы в воспитании детей в наше время: отход от Православия, плохие компании и телевидение. Сеют волчцы и терния в воспитании детей, и ситуация со временем становится всё хуже и хуже. Скоро Церковь не сможет найти девственников для рукоположения и девственные пары для благословения брака. Поэтому и святые отцы хотели, чтобы девушки вступали в брак шестнадцатилетними, а юноши восемнадцатилетними, прежде чем осквернятся плотскими грехами. Дети, которые рождаются в девственных браках, по общему признанию, красивые, здоровые, умные, послушные и легковоспитуемые. Всё, конечно, бывает высоко, если супруги живут Церковной жизнью.

Он очень сочувствовал родителям, которые воспитывают детей в наше время. Верил, что изображение имеет огромное влияние на формирование детской души.

– Очень мудро было издано Священное Писание с иллюстрациями для детей, но что это в сравнении с бесчисленными гадкими картинками, которые распространяют атеисты и враги Христовы? Но не будем отчаиваться и не дадим бесам повода радоваться. Не будем оставлять попыток насадить в детские сердца евангельское учение.

Он учил и о последних временах, но очень сдержанно, не назначая сроков, потому что у Церкви иные сроки и иное летоисчисление.

– Нам из Священного Евангелия известно только то, что мы должны быть готовы. Согласно тем знамениям, которые мы видим, мы быстрыми шагами приближаемся к концу мира.

Знамением времен он считал и бесстыдство людей.

– Вторым знаком того, что мы вошли в восьмой век, является умножение зла по всей земле и отсутствие добродетелей. Но пока Православие стоит на высоте и право правит слово истины, ни царство Антихриста не придет, ни поставить нас на колени не сможет. Знаком того, что мы живем в последние времена, является война против Православия. Первым ударом по Православию было изменение календаря, вторым – упразднение графы «вероисповедание» в удостоверении личности⁴⁶. Другое знамение последних времен – монахи станут как миряне, а миряне, как бесы. Человечество будет ввержено в страшную войну. Господь знает, кто это переживет. Антихрист еще не пришел, но его предтечи в мире многочисленны, они приготовляют ему путь. Их методы борьбы не такие, как у язычников. Они воюют дипломатическим путем. Нам, христианам, необходимы бдительность, бдительность и терпение мучеников. Православная Церковь – Церковь мучеников, и она должна остаться таковой до Второго Пришествия Христова. Церковные власти должны быть очень внимательны. Малейшие отступления от святоотеческих правил соблазняют немощных и приносят вред верующим.

Календарь не является догматом веры, как об этом учат старостильники. Но он принес разделение в Церковь. Возник раскол. Церковь перестала быть единой, всеобъемлющей. Из среды православных ушла любовь, а вместо нее развились раздоры, противоречия и брани. Старый календарь, может быть, не точный, теряет что-то, но он святоотеческий. Я как-то сказал своему старцу:

– Новый Завет совсем истрепался. Купить тебе другой?

– Нет, дитя мое, он мне достался от моего отца.

Церковь не исчисляет времена и сроки. Она всегда живет в своем летоисчислении. Болит душа из-за разделений в Церкви. Потеряно единство, о котором много молился Христос. Очень боюсь, как бы какое-нибудь новое отступление не принесло второго разделения в Восточную Церковь.

У отца Дионисия были отдельные слова и фразы, которые он особенно любил, и другие – которыми гнушался. Так, например, он испытывал отвращение к выражению «не обращай внимания» как разрушающему и эту жизнь, и будущую. А также мирское высказывание «здесь и рай, здесь и ад» считал унижением православного учения (согласно которому здесь мы приготовляемся к вечной жизни) и краеугольным камнем безбожия и неверия современного человека.

В то же время любимым словом этого пустынника было «душенька». Святой Андрей Критский взывает: «душе моя, душе моя», чтобы разбудить ее, а старец – «душенька моя», чтобы приласкать, а затем и восставить на духовную брань.

Другим любимым выражением его была «вечная жизнь», которую он отличал от «ложной жизни», «ненастоящей жизни». Эти слова звучали совершенно особенно из его уст. Они разрушали средостение между нынешней жизнью и будущей, и получалось единое, непрерывное, прекрасное продолжение.

Из учения подвижника было видно, что он глубокий знаток Священного Писания, он его внимательно и полностью изучил. В размышлениях об искушениях праведного Иова он ясно и правильно указал, почему Бог после испытания послал Иову всё в двойном размере, кроме детей. На самом деле Он и число детей удвоил, потому что семь были на небе. Они не потерялись, а были рядом с Богом.

– Здесь, дети мои, – говорил он, – занимается заря таинства Воскресения, поэтому этот отрывок читается в Великий Пяток.

Постоянное чтение Священного Писания, святоотеческих творений и подвижническая жизнь снабдили его учение чудесными выводами. Он говорил:

– Чем грешнее человек, тем лучшим он себе представляется. Но чем больше продвигается в Богопознании, тем худшим себя видит. Всё меняется местами.

Он учил и о другом многом, что, вероятно, молодые помнят лучше.

Старец из Колицу на всё смотрел сквозь призму вечности: «Бог привел меня в эту жизнь, чтобы я подготовился к жизни вечной. И я стал монахом благодаря стремлению к вечности». И учил он ради того, чтобы помочь человеку приготовиться к вечности. Каждый день совершал литургию, чтобы открылась дорога в вечность.

– Подвиги совершаются деннонощно, чтобы обрести залог в вечности. Всё во славу Божию: и чувственное, и мысленное, и жизнь, и смерть. Святое подвижничество – это вклад в банк вечности. Оно накладывает отпечаток на нашу жизнь, дает ей значение и содержание. И брак, и воспитание детей обращены к вечности.

У него в жизни была только одна мечта – стать гражданином Небесного Царствия, членом Церкви перворожденных, записанных в Книгу Жизни. После семидесяти одного года жизни на Святой Горе, в глубокой старости, когда Церковь пела «Христос воскресе», высокий дуб с Колицу не упал, не полег, но несколько приклонился на своем одре, чтобы немного отдохнуть перед большим путешествием в вечность.

Бог исполнил его великое желание – умереть на Афоне, быть похороненным при гробах отцов.