Греческое монашество в Южной Италии

Помимо естественной близости итальянского полуострова к греческому востоку, сношения между ними сделались регулярными, с момента основания имп. Константином новой столицы империи на месте древнегреческой колонии Византии. Если это перемещение политического центра, с одной стороны, вызвало некоторую романизацию Босфорской области, то с другой стороны, оно же усилило греческую колонизацию на берегах Средиземного и Адриатического морей.

Однако, латинское влияние на севере и в центре Италии было слишком сильно, чтобы греческий элемент мог укрепиться в этих областях. Ему оставалась береговая полоса от Сицилии вплоть до Адриатики – Калабрия и Апулия или область Отранто.² Это пришлое население постепенно свыкалось с новой областью, заражая ее своим бытом, своими национальными особенностями. Здесь оно было спокойно за свой язык и культуру, потому что греческое влияние не прекращалось с соседних берегов греческого полуострова, кроме того, оно было далеко от средней полосы Италии, которая очень рано начала подвергаться нашествиям варваров.

Греческое влияние сказывалось на эту на эту начальную эпоху влияния востока на запад в литературе, культе и искусстве. Еще до окончательного разгрома Остготской империи в Италии полководцами имп. Юстиниана, греческое влияние определяло архитектуру и декорацию храмового зодчества, и симпатии раввенских епископов к византийской церковности были так сильны, что греческие мозаичисты на самом видном месте в храмах помещали портретные изображения имп. Юстиниана с Феодорой. Почтение к последнему, признание его церковного патронажа было подчеркнуто нимбом, хотя напр. епископ Максимиан на той же мозаике был представлен без этой эмблемы высокого ранга.

Учреждение в Равенне наместничества византийского императора для прямого, в виде надзора и управления жизнью вновь оккупированной области, естественно, усилило греческое влияние, внесло греческие элементы в быт последней. С этого времени начинается эллинизация, в собственном смысле, латинской страны, как естественный результат желания византийской политики удержать за собой Италию. И хотя было трудно сразу освободиться от латинско-остготского влияния, и долгое время администрация еще была в руках местных нобилей,³ однако Византия постепенно передавала административно-общественные и церковные функции грекам по происхождению. В этом последнем отношении Византии приходилось прибегать к поспешным и твердым мерам. Причина этого лежала в наличности особой римской партии в среде населения Италии, которая была слишком далеко от полного согласия с восторгами массы, по поводу освобождения от варваров.⁴ Несомненно, что эта партия вдохновлялась, прежде всего, представителями Римской церкви, всегда чуждавшейся представителями византийской патриархии, и боявшейся, что политическая зависимость от императора может превратиться и в церковно-религиозную. Логически это повело бы к ослаблению и вообще римского понтификата. Доля правды, конечно, в таких опасениях была, потому что в теории и в исторической действительности верховный правитель Византии был «Imperator.....et sacerdos»,⁵ и, следовательно, римской церковной власти нужно было, в конечном итоге, считаться с таким положением нового главы Италии. И особенно в эпoxy имп. Юстиниана римский понтификат должен был заботиться о сохранении своей самостоятельности.

Этим, прежде всего, и объясняется та осторожность в сношениях римского папы с византийским двором и церковной властью, которая, по мере ослабления византийского влияния в Италии, превращалась в прямую вражду, и кончилась игнорированием церковного авторитета Востока.

Византийское влияние постепенно проникало в общество, культуру, язык.⁶ Церковная среда в первое время оставалась в стороне от византийского влияния. Однако, с течением времени, и она должна была уступить. Не только к самой Равенне, но даже в Риме высшие церковные должности замещались греками, которые вводили в практику византийские обычаи, эллинизировали самую идеологию латинской церковной среды. Так, в эту эпоху, напр., в Градо патриархом был назначен некто Илия, грек по происхождению, в Неаполе епископствует Димитрий, в Сильва-Кандиде ― Никита и т. д.⁷ При папском дворе, в конце VII века, встречаются пресвитеры с греческими именами: Феофан, Сергий, Феофилакт и др. Эти греки представительствуют от имени римского понтификата на соборах Востока, в качестве легатов посылаются к византийским императорам и т. д.⁸

Уже к VII веку в самом Риме было много греческих клириков, которые принимали участие, напр., на соборе 649 года. Хронист говорит, что на этом последнем были «graeci jam per annos habitantes in hac Bomana civitate».⁹ Это обстоятельство очень важно, так как показывает степень влияния и положение греческих клириков в среде римского духовенства. Они являлись вполне равноправными с последним, и могли оказывать прямое влияние в церковной и светской среде.

Этому вполне отвечало и то прогрессивное эллинизирование общественных слоев Италии, какое наблюдалось после V века. Византийские чиновники, клирики старались в новой среде не терять своей связи с родиной, практиковали свои обычаи, греческую речь, церковные особенности. Естественно, что это служило положительным примером и для латинского населения. Исконная аристократия также не могла устоять пред новым влиянием. Римские нобили копировали византийский быт, одежду, привыкали постепенно к греческому языку, входя в сношение с византийскими семьями, прибывшими из Греции. Нарождалась постепенно новая, эллинизированная аристократия, которая подчас и против воли, привыкала смотреть на родину, как на провинцию великой Византии. Тоже самое происходило и в низших слоях населения, пополненных пришлым, из митрополии, греческим элементом.¹⁰

Несмотря на осторожное, в начале, противодействие со стороны латинского понтификата, греческое влияние сильно сказывалось и в местной церкви. Логически это оправдывалось тем, что в анализируемую эпоху еще не существовало резкой церковно-богослужебной разности между практикой греческой и латинской. Единственно, что разделяло в культе, был язык. Отсюда, напр., церкви s. Maria Antiqua, s. Agnessa fuori le mura, с их греческими фресками и практиковавшимся там греческим богослужением, не производили на латинян впечатления еретических, чуждых по принципам латинским храмам. С VII века Римской церковью часто управляют папы, по происхождению греки, сирийцы и др.¹¹ Таковы, напр., были: Феодор, сын епископа Феодора, из Иерусалима, правивший в Риме с 642 по 649 гг.; Иоанн V, сириец из Антиохии, с 685 по 686 г.; Сергий, также сириец из Антиохии, с 687 по 701 гг.; Иоанн VII, грек, с 705 по 707 гг.¹² Некоторые папы, по происхождению итальянцы, знали греческий язык, подчеркивает хронист,¹³ следовали чисто греческий практике в праздновании памяти некоторых святых.¹⁴ Папа Иоанн VII «basilicam... sanctae Dei Genitricis, quae Antigua vocatur, pictura decoravit, illieque ambonem novit er fecit».¹⁵ Как стенная роспись, так и верхний подиум амвона, в настоящее время открыты наукой. Стиль росписи чисто византийский, титла греческие. Особенно интересна подпись по борту подиума: «† ΙΏАΝΝΥ ΔΥΛΥ ΤΗΣ ΘΕΏΤОΚΥ» и латинская: «† IOHАNNES SЕRVUS САЕ М R» АЕ». Следовательно, римские понтифексы уже одинаково с вниманием относились к латинским и греческим храмам, потому что те, и другие, в их глазах не разнились принципиально. Такое различие появилось значительно позже.

Это обстоятельство уже a priopi позволяет предположить, что очень рано в Италии, вообще, и в частности, в самом центре латинской церковной власти существовали храмы, и даже целые монастыри восточных пришлецов. Так, напр., папа Донус (676‒678) «reperit in urbe Roma in monasterio quod appellutur Boetianum Nestorianitas monachos Suros quos per diversa monasteria divisit. In quo praedicto monasterio monachos Romanos instituit.¹⁶

Этих немногих фактов достаточно, чтобы видеть, в каком положении находились пришлые с востока клирики и монахи в Риме, до периода иконоборчества. Церковная власть принимала их в общение, позволяла объединяться, иметь свои храмы, монастыри, пользоваться своим языком, церковными традициями. Но вместе с тем, своим надзором она определяла нормы их внутренней жизни, то, что являлось резким уклонением от общецерковной догмы, одинаковой на западе и востоке, все это исправлялось чисто дисциплинарными мерами. И папа Донус, разославший по разным монастырям сирийских монахов из их монастыря в Риме, когда обнаружился их несторианский образ мыслей, действовал вполне правомерно, без вмешательства в неподлежащую ему среду.

Однако, нужно иметь в виду, что такое благоволение к восточному элементу в центре латинизма было случайным, как случайны были восшествия на престол римских владык: греков, сирийцев и др. Национально-римская партия должна была всегда, с некоторым недоверием, опасением, относиться к росту влияния востока в Риме. В том неустойчивом политическом положении Италии, в каком она находилась с конца IV века, прямые потомки античных римлян могли мечтать о политической независимости, особенно, от Византии, где церковная власть часто оказывалась простым орудием в руках светской власти. Между тем, уже в середине VI века, Византия нашла в Италии, в лице церковных владык Рима, могучую, хорошо организованную, сильную своим влиянием на западе власть. Она молча подчинилась неизбежному ходу вещей, но не могла признать авторитета императора в церковных делах запада.¹⁷ Конечно, сторонников своей политики церковная власть Рима находила только в латинских кругах населения. Греческое многочисленное население Сицилии, Калабрии и области Оранто, было всегда на стороне Византии, верно ее политическим и церковным взглядам и традициям. Здесь, вдали от центра латинизма, росло и ширилось восточное влияние, сюда прибывали клирики, монахи, образовывали церковную общину, под авторитетом византийского патриарха.¹⁸ В собственном же смысле, подвластными епископы Сицилии и Калабрии были римскому престолу. Еще папы Лев Великий, в послании от 21 октября 447 года, Геласий, в послании от 11 марта 494 года, требуют от последних полной покорности Риму, признания его авторитета в южной Италии.¹⁹ Особенно ревностно доказывал это папа Григорий Великий, в VI веке, начавший постепенно латинизировать эти области, вводя, напр., целибат для иподиаконов и пр.²⁰

Эти, и подобные им послания, очень характерны, как показатель того, что очень рано епархиям южной Италии искусственно навязывался авторитет римской Церкви. Следовательно, не только само население в массе, но и клирики, епископы, быть может, получившие сан в Риме, были далеки от свободного признания авторитета римского главы. Отношения с последним не были прочны, и особенное развитие, высокая святость и личный аскетизм византийского духовенства всегда притягивали к себе также ставленников Рима в южных областях Италии.²¹

Итак, вплоть до конца VIΙ века восточное влияние было очень сильно в церковной и общественной среде Италии. Греческое население южной Италии, в частности, должно было особенно живо чувствовать свою связь с Византией после утверждения в Равенне наместника византийского императора.

В распространении по Италии византийских идей, церковно-богослужебных традиций, языка и т. п., большую роль сыграли греческие монахи.

Выше было указано, что еще на Латеранском соборе 649 года, при папе Мартине I, участвовало много греческих монахов, по просьбе которых, между прочим, постановления этого собора против монофилитов были переведены на греческий язык.²² Этот факт с очевидностью доказывает, что уже в половине VΙΙ века в самом Риме было несколько греческих монастырей, составлявших, как бы, автокефальную группу, с которой считалась латинская церковная власть. Так, монастырь св. Анастасия, находившийся около собора Paolo fuori le mura, был населен греческими монахами.²³ В VIII веке папа Адриан реставрировал в нем egumen arechum.²⁴ Этот термин доказывает, что и при папе Адриане в VIII веке в монастыре св. Анастасия были монахи греки. С конца XII века он перешел армянам.²⁵

На Monte Aventino греческие монахи основали монастырь, вскоре после смерти матери папы Григория Великого, и посвятили его св. Савве (531 г.), в подражание иерусалимскому монастырю того же имени. Первый раз этот монастырь упоминается в житии св. Григория, еп. Джирженти, написанном в VII веке. В XII в. монастырь св. Саввы перешел в руки аббатства Cluny.²⁶ В самое последнее время, под существующею доселе, на месте греческого монастыря церкви s. Sabas, открыта нижняя церковь, фрагменты фресок из которой помещены в витринах по стенам верхней церкви. Некоторые из них датируются V‒VI вв.²⁷ Между этими фресками есть интереснейший фрагмент. На одном куске штукатурки сохранилась верхняя часть изображения группы из 4‒5 монахов с бородами, в остроконечных черных куколях и таких же одеждах восточного покроя (широкая мантия), титл нет. Стилистические особенности позволяют сопоставлять эти изображения с полуразрушенной фреской на западной стене правого придела (алтарь) ц. Maria Antiqua в Риме же. Там представлен ο αγιος Βαρλ (ααμος?)²⁸: голова в таком же куколе, желтый нимб, длинная черная одежда в виде мантии. Фреску, указанную из ц. Sabas, можно датировать VII веком.

Несомненно, подобный же греческий монастырь был у подножия Палатина, на месте, где в настоящее время открыта интереснейшая церковь Maria Antiqua. В науке еще пока не решен окончательно вопрос о ее происхождении,²⁹ однако есть все данные принять мнение Р. Lugano, издавшего некоторые документы к ее истории, что если эта церковь и не была закончена к 650 г., то, во всяком случае, начала строиться при папе Мартине I (649‒635).³⁰ Церковь s. Maria Antiqua упоминается уже в Анониме, известном под названием Emxiedlense, который датируется концом VII, или самым началом VIII века.³¹ Исторически известно, что ее стены были покрыты фресками при папе Иоанне VIII (705‒707) при котором «noviter» был устроен и амвон.³² Мраморная плита от этого амвона (подиум) в настоящее время открыта, она носит имя папы Иоанна VII.³³ Равным образом, открыта фресковая роспись, которая датируется, в некоторых своих частях, даже VI веком (Богоматерь с Младенцем и архангелами с правой стороны главной апсиды).³⁴ Между святыми встречаются оо. подвижники греческой и римской Церквей. Между прочим, наличность и изображения св. Василия Великого, регламентатора восточного монашества, и некоторых подвижников востока в куколях, и черной же схимнической(?) одежде, дало возможность науке утверждать, что на месте церкви s. Maria Antiqua был греческий монастырь.³⁵ Последнее подчеркивается также слишком большим хором, занимающим почти 2/З среднего пространства церкви.

Во второй половине VII века в Риме существовал сирийский монастырь, называвшийся Boetianum. Папа Донус обратил его в общежитие для римских монахов.³⁶

В Равенне, где пребывал византийский экзарх, также было много греческих монастырей, которые, естественно, должны были пользоваться полной свободой и всеми привилегиями. Нужно отметить очень интересную подробность в организации этих монастырей Равенны. Почти все они de facto служили странноприимными домами для массы паломников с Востока. Таковые, напр., были монастыри s. Lorenzo in Cesarea, s. Maria in Cosmedin, Spirito Santo, s. Theodoro, s. Mana ad Blaehenias и др.³⁷ Настоятели некоторых из этих монастырей обладали особенными правами. Так, напр., игумен монастыря s. Maria in Cosmedin встречал, прибывающего в Равенну, архиепископа за городом, в церкви монастыря s. Lorenzo in Cesarea, по соседству с своим монастырем, надевал на него митру, и только после подобной санкции архиепископ вступал в митрополичью церковь.³⁸ Все греческие монахи вносили не только в местное население, но и в церковно-административную и общественную среду свои обычаи, свой язык и пр. Это было самой сильной пропагандой эллинизма в Италии, которая шла быстрыми шагами. Само собой понятно, что папская власть, возглавляемая патриотически настроенным лицом, происходившим из римлян, не могла безучастно относиться к усилению византийского влияния. Последнее опиралось не столько на внешнюю силу, на зависимость Рима от Византии, с VI века, сколько на моральную. Греческое монашество, клирики были выше по своему интеллектуальному развитию, по своей нравственной, физиономии, и отчасти, по материальным обстоятельствам. Византийская власть понимала все чисто политическое значение усиления греческого влияния в новой провинции, через посредство столь верных Византии слуг, как монахи, и всячески поощряла их, субсидировала материально и снабжала особенными привилегиями.

Этим и объясняется то опасение римских пап, которое выражалось, напр., отчасти в закрытии восточных монастырей, если к тому представлялся прямой повод в Риме и в других местах.³⁹ В Равенне, по мере ослабления византийского государственного авторитета, постепенно владения греческих монахов передавались ордену бенедиктинцев.⁴⁰

В подобных мерах латинской церковной власти нельзя видеть акт отрицательного отношения к греческому монашеству, как церковно-религиозному институту. Этому противоречило бы более, чем мягкое отношение к греческим монахам в Италии в эпоху иконоборчества. Ближе к истине видеть здесь просто результат опасения за свою самостоятельность со стороны Византии. Монахи этой последней, в данном случае, подвергались гонению, как агенты византийского правительства, которые в своих монастырях скрывали громадную нравственную и политическую пропагандистскую энергию. В другое время, когда те же монахи обращались к Риму за помощью, за убежищем в преследовании, он принимал их в общение самое близкое, сам организовал их существование, давал все средства абсорбироваться от власти византийского патриархата. Здесь точка зрения, отношение к монаху-греку не менялась. Он всегда мог быть одинаков с бенедиктинцем по своему положению в Церкви, но менялось отношение к агенту, на которого опиралась чуждая, принципиально, власть, которая через него достигала постепенного рассасывания авторитета мирской и церковной власти Рима. Нравственная высота жизни, сильная организация, наконец, материальное субсидирование византийским правительством, все это служило залогом жизненности идей, распространявшихся греческими монахами в кругах населения. С силой нравственного влияния внешними мерами бороться нельзя. Что бы ни предпринимал Рим для умаления этого последнего, в среде населения Италии, оно ширилось, захватывая симпатии самых разнообразных слоев общества, заставляя, напр., калабрийцев изучать греческий язык, признавать нравственный авторитет и управление византийского патриарха.⁴¹ Возможно, конечно, что тому же способствовало отношение византийского правительства к варварам, опустошавшим нередко южно-итальянские области. Оно всегда принимало близко к сердцу бедствия от мусульман населения этих последних, посылало свои войска и флот против их вторжений.

В результате такого греческого влияния в Италии было, напр., введение в сиракузских церквах греческих церковно-богослужебных особенностей, против чего так восставал папа Григорий в VI веке.⁴² При папе Льве II (682‒683) в Риме праздновали греческое Богоявление.⁴³ При папе Сергии I (687‒701) в Риме совершалось, по греческому обряду, Воздвижение Честного Креста в базилике Спасителя.⁴⁴ Тот же папа принял и ввел в практику Римской церкви многие греческие праздники, напр., Сретение Господне,⁴⁵ которое впервые появилось в Византии при Юстиниане.⁴⁶

Результатом того же греческого влияния в церковной среде Рима было перенесение остатков святых с Востока, построение церквей в память греческих святых и пр.⁴⁷

Эмиграция греческих монахов в Италию в иконоборческую эпоху

VIII век был несчастным для Византии: император иконоборец Лев III потерял Италию, как монофизиты потеряли Сирию и Египет.⁴⁸

Внутренние неурядицы, раздоры из-за престола постепенно ослабляли империю в VIII веке. Она нуждалась в социальных реформах, чтобы выйти из той путаницы понятий, в какой она находилась, начиная с V века. Лев Исавр, воинственный, грубый, с жестким, по определению папы Григория II, умом, который приложим только к делам управления,⁴⁹ начал слишком смело и круто проводить сбои реформы. И с первых же шагов вмешался в церковную политику, которая всегда признавала право непосредственного императорского контроля, но требовала осторожного обращения с средой, несвязанной прямо с областью светской политики. Лев III оказался не в состоянии понять этого, и, отсюда, причину трудности в проведении социальных реформ увидел там, где ее не было. Лишенный религиозного чутья, почтения к Церкви своих предшественников VI века, он поставил ей в вину слишком сильное влияние на подданных, ее большие земельные и имущественные богатства, которые лишали государство громадных доходов. Понятно, что уже здесь он противопоставил себя, свою политику церковному управлению, представители последнего оказались врагами государства. Отсюда и вылилась та страшная борьба правительства Исавров с византийской церковью, которая постепенно разрушала государство в течение целого столетия. Это разделение византийской империи на два враждебных лагеря нашло свой отклик и в Италии.

Там давно уже началась трещина в отношениях пап и раввинских экзархов.⁵⁰ Последние, не ограничиваясь только общественно-административными и политическими функциями в Италии, часто старались вмешиваться в церковную политику пап, открыто осуждали некоторые их мероприятия, которые казались слишком самостоятельными, противоречившими византийскому взгляду на императоров, как на полноправных вершителей судеб государства и Церкви. Все такие попытки вмешаться в политику пап, всегда встречали энергичный отпор со стороны выразителей политики Рима. Это, понятно, поселяло недружелюбные отношения экзархов к Риму, желание найти повод к умалению авторитета и престижа пап. Но особенно ухудшали отношения стремления византийского правительства контролировать избрание главы римской Церкви, с целью иметь в его лице покорное орудие. Как известно, подобные попытки выражались даже в низложении военной силой пап, как это, напр., имело случай 17 июня 653 года, когда экзарх Феодор Каллиопа лично схватил папу Мартина I в соборе, отправил в Византию, откуда тот был сослан в Херсонес и там умер.⁵¹

Подобные, явные для Рима, нарушения принципа церковной власти наместника ап. Петра, способствовали нарушению отношений между Византией и Римом, который всегда с опасением смотрел на византийское влияние в Италии. Так, нужно было какое-нибудь событие, более крупное, чтобы окончательно отношения порвались. Таким raison d’agir послужила, в конце концов, неосновательная, грубая политика Льва Исавра. Если полное игнорирование им церковных интересов, нарушение самых основных устоев и прав Церкви подняло против него разнообразные круга населения Византийской империи,⁵² то, естественно, еще острее и сильнее выразилось это в области влияния римского понтификата. На эдикт Льва Исавра, с запрещением почитания свв. икон, папа Григорий II ответил горячими посланиями, в которых указывал императору на всю неуместность его действий, и тяжесть последствий для империи и св. веры. Имп. Лев приказал равеннскому экзарху заставить папу Григория II подчиниться эдикту, угрожая ему участью Мартина I. Понтификат ответил на это отлучением экзарха от Церкви. Попытка силой подействовать на Григория не удалась, потому что войско оказалось солидарно с народом, восставшим на защиту своего духовного вождя. Таким же безрезультатным оказалось обращение экзарха Евтихия к лонгобардскому правителю Люитпранду за помощью против Григория. Всемогущему папе легко было убедить вождя варваров, христианина, поднять свой меч на защиту римской церкви.⁵³

Эта сильная поддержка могущественного тогда Люитпранда, глубоко преданного Церкви,⁵⁴ позволила папе выступить с требованием, чтобы занявший, после незаконно, насильно удаленного патриарха Германа, в Константинополе место патриарха, синкелл Анастасий отказался от него.⁵⁵

Преемник Григория II, папа Григорий IIІ также горячо осуждал поведение Льва Исавра, и отлучил от Церкви всех сторонников иконоборческой ереси.⁵⁶ Император ответил на это посылкой в Италию флота, который был разбит бурей, и объявлением собственностью константинопольского патриархата папских владений в Калабрии и Сицилии.⁵⁷

Вслед за этим, Люитпранд занял войсками раввинский экзархат.⁵⁸

С этого, собственно, момента фактически кончилась политическая зависимость средней Италии от Византии. Преемники Григория IIІ умело пользовались претензиями ломбардцев и франков на Италию, чтобы окончательно аннулировать там политическое влияние Византии.⁵⁹ Однако было бы ошибочно заключать, что с Исаврийской династии кончилась эллинизация Италии вообще, и в частности, Сицилии, Калабрии, области Отранто. Как известно, частичные мероприятия некоторых римских пап против членов греческого духовенства и монашества, диктовались обычно соображениями отнюдь не строго церковными, а боязнью усиления светской власти императора, которая могла коснуться и скрытых пока desiderata понтификата. Отсюда становится понятным, что именно в иконоборческую эпоху мирная эллинизация всей Италии развивалась очень успешно.

Здесь сказался протест против нечестивой политики, с одной стороны, и чувство самосохранения, желание соблюсти свою веру, свои церковно-бытовые традиции, с другой. Обстоятельства вынудили многих византийцев бежать в Италию, нести с собою свв. иконы, которыми полон, доселе, напр., Рим.⁶⁰

Безотрадное, тяжелое впечатление производила Византия в иконоборческую эпоху. Игумен Авксентиевой горы Иоанн, около Вифинии, принимая юного Стефана, будущего знаменитого св. Стефана Нового, так приветствовал его намерение дать монашеские обеты: «блажен ты, Стефан, что пророчески избрал за лучшее смириться в доме Божием, чем жить в палатах в государстве еретиков, противников Христа».⁶¹

Эдикты императоров-иконоборцев против почитания свв. икон, мощей и пр., явились следствием их личного невежества, непонимания самых основ, психологии отношений человека к Высшему Началу. Эти эдикты лишний раз показывали, насколько опасно приложение обычной мерки, мерки человеческой к предметам высшего порядка. Возможно, конечно, предполагать, что эти эдикты в начале были вызваны желанием уязвить Церковь, церковную власть, которая, как было выше сказано, оказалась, совершенно без вины со своей стороны, врагом государственных предприятий. Секуляризация церковных и монастырских имений, зданий, была началом (требование молиться без видимого посредства свв. изображений), результатом грубого вмешательства в церковную сферу. Первой жертвой этого гонения был св. Герман, отказавшийся подчиниться дерзкому посягательству императора-еретика на Святое Святых религии Христианской. Характерными, напр., для личности Льва Исавра и пути, которым он следовал в проведении своей церковной реформы, служит то обстоятельство, что впервые он начал обсуждать ее не среди иерархов, или вообще представителей Церкви, как то бывало при других императорах, но в собрании своих чиновников и придворных в 726 году.⁶² Это служит показателем того, что он считал себя вполне равноправным и компетентным, наравне с патриархом и другими блюстителями церковных канонов. И если он после выражал желание решить поднятый вопрос на соборе, то в этом случае говорила скрытая надежда найти поддержку себе против всеобщего народного протеста, в лице епископов, которых можно было, казалось, привлечь на свою сторону внешними мерами.

Игнорирование с самых первых шагов церковно-административной среды при решении столь важного догматического вопроса, как иконопочитание, определило все последующее отношение иконоборцев к духовенству вообще, и к монашеству, в частности. Вытекало это уже из того положения, какое занимало, напр., последнее, при прежних императорах, создавших ему особо привилегированное положение. С ним считались иногда в самых незначительных государственных мероприятиях, ничего общего не имевших с церковной сферой.

Вполне естественно, что политика иконоборцев, не считавшихся с этим могущественным в Византии элементом, даже намеренно отрицавшая его прерогативы, вызвала в лучших, честных представителях духовенства и монашества протест, публичное прямое осуждение императоров-иконоборцев.

Это и послужило причиной гонения на них. Составитель «жития св. Стефана Нового» говорит: «отверженный служителями благочестия монашеского чина, он (импер. Константин V Копроним) объявляет им войну.⁶³ С презрением, страшной ненавистью третирует монашеский образ жизни, обличает монахов в неразумении, невежестве, называет идолопоклонниками и т. д.⁶⁴ Самые монастыри и их церкви оскверняли, опустошали огнем и мечом, не оставляя в целости даже пола в храме.⁶⁵ Насельников монастырей разгоняли, или же целыми сотнями томили в тюрьмах,⁶⁶ отправляли в ссылку.⁶⁷

Такой участи подвергся, напр., св. Стефан Новый, игумен монашеской общины Авксентиевой горы в Вифинии. Брошенный в тюрьму, он нашел там 342 инока, заключенных из разных мест империи, куда были разосланы императорские эдикты, воспрещавшие иконопочитание. Почти все они были жестоко изувечены: отрезаны носы, уши, выколоты глаза, отсечены руки, опалены смолой лица.⁶⁸ Их силой заставляли надругаться над Распятием, свв. иконами. С военной силой нападали на монастыри. В моменты совершения литургии, нагло входили солдаты в алтарь, прерывали богослужение, сжигали монастырь, церковь,⁶⁹ живыми зашивали монахов в мешок и бросали в море.⁷⁰ Нет возможности перечислить и описать все издевательства и поругания, какие чинились иконоборцами по почину самих императоров, монахам, этим истинным борцам за независимость св. Церкви, чистоту веры и святость канонов.⁷¹

Однако, не вcе иноки оказывались способными к подобным страшным испытаниям. Многие из них, не надеясь на свои силы, искали выхода из создавшегося положения, задавались вопросом, как сохранить чистоту веры. Однажды несколько иноков обратились с таким вопросом к св. Стефану Новому. Св. исповедник понял их настроение, и посоветовал удалиться из области непосредственного надзора византийского императора на окраины империи и за ее пределы в скифскую провинцию, на берега Черного моря, в Херсонес, Никопею, Готию, в Иллирию, в область древнего Рима, Неаполя, в Пропонтиду, Ликию, Фригию, на Эгейские острова, в Палестину.⁷²

И много монахов из Византии, действительно, в эти: Lоса securissima profecti sunt”.⁷³

Для настоящего изложения, конечно, особый интерес имеет упоминание св. Стефаном в числе мест, где иконопочитатели не подвергались прямому гонению области Рима, Неаполя. Несомненно, он знал о горячих выступлениях папы Григория II и его преемников в защиту иконопочитания, и поэтому уже теоретически мог быть уверен в хорошем приеме там, на западе, гонимых греков.

Но является вопрос, почему св. Стефан не упомянул о Сицилии, Калабрии и др. областях южной Италии?

Ответ ясен сам собою.

Лев ІII подчинил епархии Сицилии, Калабрии и др. Константинопольскому патриархату, и власть римских пап в этих областях кончилась в 782 г.⁷⁴ Это воссоединение с греческой Церковью особенно облегчалось преобладанием греческого элемента в населении, который всегда тяготел к Византии, и признавал власть византийского императора. С этого времена патриархат назначал туда греческих епископов, старательно следил за состоянием греческого ритуала, и, следовательно, эти области Италии освобождались от латинского влияния.⁷⁵ Вполне естественно, что иконоборчество и здесь должно было оказывать свое давление, и греческие монахи не могли, по-видимому, найти здесь того покоя, какой был нужен им. Однако нужно иметь в виду, что южная Италия была слишком удалена от своей митрополии, так что распоряжения иконоборцев применялись не с такой строгостью, как в сфере непосредственного надзора василевсов. Это относительное спокойствие и верность православию доказывается особенно тем обстоятельством, что именно в эпоху иконоборчества началась усиленная эмиграция греческих монахов в южно-итальянские области, которая превратила последние, как бы в один греческий монастырь.⁷⁶ И возможно, что зная о таком официальном положении областей южной Италии, св. Стефан и не указал их.

В эпоху иконоборчества существенно изменились отношения римских церковных властей к греческому духовенству и греческому монашеству. Если до этого времени члены того и другого были только терпимы в латинской церковной среде, которая, естественно, опасалась их, как некоторых агентов византийской политики, и иногда официально восставала против них, то теперь было уже не то. Гонения на греческих монахов, не желавших изменить православию, ставило их, в данном отношении, на одну доску с римским понтификатом, который так энергично восставал против изуверной политики Исавров. С этого момента они не могли уже рассматриваться как агенты этой последней, и римские папы, с Григория II, открыли у себя широко двери гостеприимства.

Папа Григорий III (731‒741) устроил в Риме монастырь в память свв. Стефана, Лаврентия и Хрисогона, около древней церкви св. Хрисогона для греческих монахов.⁷⁷

Папа Павел I (757‒768) основывает монастырь св. Стефана, приписывает к нему земельные владения, и устраивает общежитие для греческих монахов с греческим уставом.⁷⁸

Папа Адриан (772‒795) произвел реставрацию древней церкви s. Mariae Scholae Graecae, которая была известна под названием Cosmedin. До него она была почти разрушена.⁷⁹

Папа Лев III (795‒816) реставрировал церковь s. Maria Antiqua на римском форуме, которая всегда принадлежала грекам.⁸⁰ Эта церковь составляла предмет забот и его преемников.⁸¹

Папа Пасхалис I (817‒824), этот знаменитый реставратор старых и строитель новых церквей, основал греческий монастырь s. Prassede с греческим уставом, и приписал к нему земельные владения.⁸² Об этом монастыре заботились папы Валентин II (827) и Лев IV (847‒855).⁸³

Удаление клириков и монахов из Византии в центральную Италию, где после падения равеннского экзархата, собственно было положено начало будущей Церковной области в ведении римского понтификата, было общеизвестным тогда фактом. Однако византийское правительство не предпринимало никаких мер против него.⁸⁴ Это объяснялось некоторыми определенными расчетами Византии.

С одной стороны, власть избавлялась от очень беспокойного элемента, который своими протестами против иконоборческих эксцессов доставлял слишком много хлопот, с другой, и это главное, выходцы из Византии содействовали мирной эллинизации латинской страны. В этом последнем отношении византийское правительство не ошибалось, потому что греческие выходцы не могли скоро ассимилироваться с чуждым по духу населением центральной Италии, оставались всегда верны своей родине, ее политике и традициям. Отсюда, они, быть может, и несознательно для себя, являлись орудием византийской политики, таким образом, подготавливали почву для нового реванша, о котором, естественно, не переставала мечтать Византия после занятая Раввены Люитпрандом. Мечтать о таком возвращении Италии заставляло особенно то обстоятельство, что уже при папе Григории II и после него, северная и центральная Италия продолжала быть яблоком раздора между лангобардами, франками и др. Сами папы поддерживали это неопределенное положение страны, очевидно, высматривая более выгодного и удобного, в своих целях, патрона.

Если беженцы направлялись в центральную Италию, имея в виду, главным образом, отрицательное отношение Рима к политике иконоборцев, и вытекавшее отсюда сочувствие к тем, кто спасался от тирании в религии, и искал заступничества, то иное привлекало в южной Италии. Сицилия, Калабрия и область Отранто к VIII веку были давно населены греками, находившимися в постоянных сношениях с Византией, признававшими ея власть, язык и пр. Падение раввенского экзархата не отразилось на этих областях, которые, в сущности, представлялись, как бы частью самой Византии. До Григория II власть римского понтификата сказывалась здесь, между прочим, в том, что епископы принимали посвящение в Риме, и папы строго следили за церковно-богослужебной практикой в Сицилии и Калабрии, карая за отступление от латинских традиций.⁸⁵ Здесь были большие земельные владения римского понтифекса, служившие, как бы, видимым знаком неполной самостоятельности южной Италии. В VIII веке Лев Исавр объявил собственностью Византии эти последние и подчинил все области в церковном отношении константинопольскому патриархату. Эта мера еще сильнее оторвала южную Италию от Рима, и закрепила ее за Византией. Константинопольские патриархи ставили и посылали сюда епископов или же посвящали туземных епископов, являвшихся в новую митрополию.⁸⁶

Однако, несмотря на политическую и церковную зависимость отъ Византии, южно-итальянские области восстали против попытки Льва III ввести ересь. Ни посылка императором флота, ни повышение налогов, не могли поколебать в верности православию.⁸⁷

Византийское правительство оставило в покое Сицилию и Калабрию, опасаясь, конечно, перехода недовольства в прямое признание патронажа римских епископов,⁸⁸ что грозило Византии вторжением в ее провинции какого-нибудь лонгобардского или франкского короля. Географическая близость Рима, постоянные сношения с ним, торговые, техническо-индустриальные, литературно-художественные и пр., все это было постоянной угрозой Византии, и естественно, что ее правители должны были осторожно обращаться с населением южно-итальянских провинций.⁸⁹

История показала, что такие опасения не были напрасны....

Самостоятельность южной Италии в религиозно-церковном отношении, ее верность православным канонам обусловили приток из Византии большого числа клириков, монахов и вообще всех, кто не хотел, и не мог изменить своему церковному настроению, кто искал полного мира душе. В одну область Бари переселились тысячи монахов греков. По данным византийских и итальянских хронистов, в южную Италию с момента запрещения иконопочитания и вплоть до Константина Копронима, переселилось около 50000 клириков, монахов. В одной Калабрии было основано за этот промежуток времени 87 греческих монастырей. Еще большее количество, конечно, осталось незафиксированным в документах.⁹⁰

Все эти выходцы несли с собою сбой язык, свою богослужебную практику, свои обычаи и пр. Они же принесли сюда драгоценные реликвии, которые на родине подвергались таким страшным оскорблениям. И до сих пор в редкой церкви южной Италии нет особо уважаемой иконы, которая, по преданию, перенесена из Византии в иконоборческую эпоху. Так, напр., в крипте собора в Бари хранится, как святыня, образ Богоматери Одигитрии, написанный св. ев. Лукой. До 733 года эта икона находилась в Константинополе. В этом году Лев Исавр приказал сжечь ее. Два монаха спасли ее, унеся в Италию.⁹¹

Помимо чисто политического значения, орудия для закрепления южной Италии за Византией, эта монашеская эмиграция имела большое культурно-бытовое значение, внося восточные формы монашеской жизни в латинскую среду. Еще за три века до этого Италия знала формы общежительного монашества, как их установил в Monte Cassino св. Бенедикт, воспользовавшийся для своих Regula наставлениями и разъяснениями св. Василия Великого.⁹²

Со времени иконоборчества греческие монахи приносят в Италию свои принципы киновитства и анахоретства. Топографические особенности южной Италии особенно способствовали последнему. В горных пещерах и по долинам высохших рек они устраивают свои келии, небольшие церквочки, и проводят жизнь, подобно фиваидским отшельникам. К X веку, напр., Калабрия представлялась новой Фиваидой, страной греческих анахоретов. И до сих пор в Сицилии, Калабрии, Базиликате и Апулии сохраняется масса таких пещер, которые носят все следы приспособления для жизни восточных анахоретов.⁹³ Так, в одних пещерах в стенах вырублены грубые скамьи, нишеобразные отверстая, в которых можно поместиться только в согнутом положении, в других подобные ложа устроены в виде углублений в самом полу пещеры.⁹⁴

Гонение на монахов в Византии в первую половину иконоборного периода, определило начало монашеской колонизации Сицилии всего морского побережья южной Италии. Раз данный импульс, остановившийся на факте переселения в Италию, больше не возобновлялся. После VIII века постоянно прибывали новые группы монахов-греков сюда, под защиту толерантного отношения византийского правительства к этим провинциям. Здесь постепенно крепла монашеская жизнь восточного типа с греческим языком, греческой церковно-богослужебной практикой и пр. Как и на родине, монашеские общежития привлекали многих и из туземных жителей, и из выходцев с востока. Основывались монастыри с многочисленной братией. Келлиоты населяли пустынные места, около группировались последователи, ученики.

Однако, не всегда и не повсюду эта монашеская среда находила нужный покой. Если ее не беспокоил жестокий надзор иконоборцев, то стеснения были с другой стороны. Сицилия, Калабрия и пр., жили под постоянным страхом мусульманских нашествий, которые подчас совершенно опустошали эти византийские провинции, заставляя насельников переменять свое местожительство. Это обстоятельство сыграло большую роль в истории греческого монашества южной Италии. Взможно, что оно-то и определило, как наиболее удобный и возможный, тип именно анахоретства там.⁹⁵ Нельзя было строить монументальных, в собственном смысле, лавр, когда каждый момент сарацинская волна могла разрушить результаты многих лет. Приходилось упрощать жизнь, довольствоваться небольшими скитами, разбросанными по горам и лесам.

Как увидим далее, обстоятельства этой эпохи вынудили многих монахов бежать из Сицилии в Калабрию, из Калабрии далее на север, в настоящую Апулию, в лонгобардские герцогства. Эти бедствия южно-итальянского монашества совпали именно с периодом окончательного торжества иконопочитания в Византии в 842 году. В 832 году Сицилия была завоевана сарацинами, которые со страшной ненавистью обрушились на христианское население острова, и в частности, на монахов.⁹⁶

Историю греческого монашества южной Италии в эту эпоху, лучше всего характеризуют жития некоторых подвижников, которым пришлось испытать все последствия мусульманского нашествия. Это последнее, можно сказать, и определило, главным образом, тип их подвижничества, и самый характер монашеской культуры периода IX–XII вв.

Типичным, для анализируемой эпохи, является житие Илии Сицилийского (Нового), родившегося за несколько лет до нашествия сарацин, в Oastrogicvani.⁹⁷ Последнее заставило его родителей покинуть родной город и переселиться в соседнюю крепость. Здесь настигли их враги, юного Илию продали в рабство одному христианину из Африки. По счастливой случайности, корабль, на котором отправлялся отрок, был настигнут византийской флотилией, и Илия возвращен родителям. Однако скоро он опять оказался проданным в Африку.⁹⁸ Там он начинает свою проповедническую деятельность, которая была прервана обвинением его арабами в пропаганде, и он был осужден на смерть, но помилован эмиром под условием покинуть Африку. Отсюда Илия посетил Синай, Палестину и там, увлеченный палестинскими анахоретоми, принял пострижение.⁹⁹ После непродолжительного пребывания в Александрии, Антиохии, Эпире, Илия возвращается в Палермо. Однако, в этой столице арабов было невозможно найти приюта христианскому подвижнику, и он со своим спутником и учеником Даниилом удаляется в Пелопонес, задерживается в Спарте, Эпире. Это совпало с морской компанией Византии против сарацин, утвердившихся на Ионических островах (880 г.).¹⁰⁰ В этих греческих областях сицилийские подвижники не могли оставаться долго, потому что постоянные столкновения византийцев с сарацинами сопровождались эксцессами против христиан. Илия с Даниилом должен был, в конце концов, перейти в Калабрию, где недалеко от Reggio, в местечке Salina, около Sеminага, основывает свой монастырь.¹⁰¹

Итак, греческое население Сицилии, несомненно, усилившееся с эпохи иконоборческих волнений монашескими выходцами из Византии, должно было часто покидать свою область под влиянием сарацин, и спасаться в соседнюю Калабрию. Здесь, по крайней мере, до начала X века греческие пришельцы чувствовали себя сравнительно спокойно под властью Византии. С другой стороны, сицилийские монахи находились в сношениях с греческим восточным монашеством, посещали наиболее известные палестинские монастыри, в которых и принимали пострижение. Этот факт сам по себе очень важен для истории южно-итальянского монашества IX сл. вв., так как представляет определенные данные для генезиса этого последнего, в отношении его быта. Увлеченный примером палестинских подвижников, принявший у них пострижение, сицилиец Илия, естественно, должен был перенести к себе в Салинский монастырь уклад жизни палестинского монашества. Следовательно, он был далек от влияний со стороны латинской монашеской среды, которая с VI века своим центром имела Monte Cassiao, хотя и не порывал с Римом. С Даниилом он был в Риме¹⁰² на поклонении свв. мощам при папе Стефане VI (885–891), который, между прочим, возобновил церковь свв. апп. Иакова и Филиппа, и подарил туда золоченое блюдо со своим именем по-гречески.¹⁰³

Подобное стремление к восточному греческому монашеству, характеризует житие св. Илии Пещерчика (род. между 860‒870 гг.), который происходил из самого города Reggio в Калабрии. Он также удалялся в Патрас, где жил в пещере около 8 лет, и снискал своими подвигами, всеобщее уважение.¹⁰⁴ Характерным служит тот факт, что в конце своей жизни св. Илия Пещерник также жил довольно долго в Риме, и однако, удалился опятъ в Калабрию, как бы чувствуя себя чужим в латинской церковной среде.¹⁰⁵

Высокая подвижническая жизнь калабрийских монахов создавала им известность даже при константинопольском императорском дворе. Так, составитель жития Илии Нового говорит, что имп. Лев Философ пожелал видеть великого подвижника. Тот согласился отправиться на корабле с императорским чиновником. Однако, в Салониках Илия умер, не доехав до Константинополя.¹⁰⁶ Согласно завещанию покойного, его тело было погребено в Rossano, в основанном им Авлинском монастыре, в 4-х верстах к северу от Reggio.

Достаточно беглого знакомства с житиями Илии Нового и Илии Пещерника, чтобы видеть, что уже к IX веку население южно-итальянских областей было знакомо с формами восточного подвижничества. Формы эти, как видно, практиковались здесь издавна, и привлекали к себе не одних выходцев из Византии, но и туземцев. Оба калабрийские подвижника с детства были увлечены наиболее строгим типом греческого подвижничества – анахоретством. Это стремление к нему не охладело у Илии Пещерника даже после долгого пребывания в Риме. Он переселяется в Реджио, принимает пострижение от пещерника Арсения, и они подвизаются вместе.¹⁰⁷ После смерти Арсения Илия сначала приходит в Салинский монастырь, основанный Илией Новым, однако не остается долго здесь. Он удаляется в пустынное место около Семинары, поселяется в простой пещере и ведет строгую жизнь отшельника. Его подвиги привлекли к нему многих последователей, которые не могли помещаться в его пещере. Илия устраивает в более просторной небольшой монастырь, строит храм свв. апп. Петра и Павла.

Подобными же чертами – продолжительным странствованием, из-за желания найти удобное место для подвигов, и стремлением вести отшельнический образ жизни, отмечены жития греческих монахов северной части Калабрии. Более интересными и значительными в бытовом отношении являются греческие жития свв. Христофора, его двухъ сыновей Макария и Саввы,¹⁰⁸ и латинские – Луки Арментского и Виталия.

Все эти подвижники происходили из Сицилии, где проходили послушание в известном тогда монастыре св. Филиппа Агирского, к западу от Acireale у южного подножия Этны.¹⁰⁹ Здесь св. Христофор принял пострижение от Никифора, игумена монастыря,¹¹⁰ здесь же долгое время подвизался со своими сыновьями, и многими, пришедшими из его родного города Colassei.¹¹¹ Многие из посещавших его, также надевали монашеское платье, и в частности, его жена Калия.¹¹² Интересно, что игумен Никифор, вида рвение и старание сына Христофора Саввы, удаляет его из своего монастыря в местечко Κτιομα и повелевает ему близ часовни св. арх. Михаила, жить анахоретом. Савва устраивает там предварительно храм, и ведет строгую отшельническую жизнь вместе со своим отцом¹¹³. С течением времени вокруг Христофора и Саввы образовался целый круг последователей, под руководством Саввы.¹¹⁴

Однако подвижническая жизнь в Κτιομα скоро была нарушена вторжением в Сицилию сарацин, избивавших христианское население.¹¹⁵ Оставаться здесь было невозможно, и подвижники должны были переселиться в соседнюю Калабрию. Однако, южная оконечность Калабрии, область Реджио, также постоянно тревожилась сарацинами, и Христофор с сыновьями и своими учениками остановил свой выбор на местности, известной под названием Меркурия, которую нужно помещать севернее Palmi, по южным и западным склонам массива, над которым возвышается Monte Pollino.¹¹⁶

В области Меркурия в момент прибытия сицилийских подвижников, подвизалось множество монахов и монахинь, живших небольшими группами в простых келлиях, пещерах и пр. Христофор с подвижниками, после молитвы об освящении их подвига в новой местности, деятельно принялся за вырубку леса, чтобы очистить нужную для келлий площадь. Был воздвигнут храм св. арх. Михаила, как в Κτιομα, и устроены жилища для монахов.¹¹⁷ Монастырь был общежительный (κοινοβίον), каждый приносил труды своих рук на пользу братии.¹¹⁸ Подвижники вели жизнь самую простую, трудовую, довольствуясь самым малым, насущным. Это подвижническое настроение сказывалось даже в одежде. Так, сам Савва, служивший образцом для других, ходил всегда с непокрытой головой, босой, довольствовался одним хитоном, т. е. длинной рубашкой с рукавами и поясом.¹¹⁹

Подвижническая жизнь этих греческих монахов, выходцев из Сицилии, привлекала многих почитателей, которые приходили в монастырь Христофора за советами, наставлениями и т. п.¹²⁰

Из Меркурия Христофор, подобно Илии Новому, предпринимал в сопровождении нескольких своих учеников, паломничество в Рим для поклонения свв. мощам.

Монастырь постепенно возрастал количеством братии и расширялся площадью. Возможно, что ранее на этом же месте был монастырь, оставленный с течением времени своими насельниками. Данные на этот счет представляет житие Христофора, упоминающее о полуразрушенном храме (ναος) св. Стефана на площади, занятой новыми насельниками.¹²¹ Это было вполне возможно, так как в области южной и средней Калабрии в то время часто посещались варварами, мусульманами, от которыхъ туземное и пришлое греческое население спасалось в северные области. Храм св. Стефана был возобновлен братией монастыря Христофора.

Однако не очень долго продолжалось мирное существование монашеских поселений в Меркурии. Сарацины вторглись сюда, убили византийского патриция Малакена и начали, опустошать все на своем пути. По данным Gay, это убийство произошло около 952 года, следовательно, этим временем и нужно датировать настоящее вторжение сарацин.¹²²

Христофор, со своими сподвижниками, должен был покинуть свой монастырь, с его двумя храмами, и переселиться далее на север, в область реки Sinni (Σιγνον), называвшуюся тогда Латинианом (Λατινιανον).¹²³

Здесь, по смерти Христофора, Савва вновь организовал из многих монахов (μοναχοὺς πολλούς) общежитие, около найденного там храма св. Лаврентия, покинутого, очевидно, прежними насельниками. Под руководством Саввы, монахи очистили часть лесной площади, устроили новый храм св. муч. Лаврентия и келли.¹²⁴ Здесь, в Латиниане, монастырь скоро опять расцвел, приобрел влияние вокруг, и его ближайший руководитель, второй сын Христофора Савва, пользовался уважением подвижников в областях Латиниана, Меркурия, Лагонегро, и др.¹²⁵ Таким же уважением и влиянием пользовался и его брат Макарий.¹²⁶

Греческий уклад монастырской жизни и быта проводился здесь очень строго, начиная с церковно-богослужебной стороны, общего распорядка дня, и кончая самим характером подвижничества. Так, когда монастырь был достаточно организован, общежитие не нуждалось в постоянном надзоре Саввы. Он передал игуменство некоему из братии, Макарию, а сам удалился в одиночество, проводитъ жизнь молчальника. Целую неделю он проводит один, только в субботу приходит в монастырь к вечерней службе, и на следующий день, после принятия св. Причастия, опять удаляется в затвор. Конечно, помимо личной потребности в таком уединении, св. Савва следовал практике востока, подтвержденной и 21 правилом Гангрского собора. Весьма возможно, что подобное отшельничество практиковалось и другими сподвижниками Саввы.

Минувшим летом мне удалось обследовать в Апулии массив около Massafra и Palagiano-Mottola (к Taranto). В одной долине, на месте высохшей речки, там сохраняется масса пещер, группирующихся вокруг одной большой пещеры со следами иконостаса, фрагментами фресок и пр. Около этого общежительного, несомненно, монастыря, подобного монастырю Саввы, по периферии, довольно далеко от него, разбросаны отдельные пещеры со следами жилья. Так, напр., в одной пещере ниже ниши, на половине человеческого роста, сохранились интересные следы частых стояний. В полу вытерты, как бы коленями, две выемки, в величину подошвы. Несомненно, что такие пещеры занимались отшельниками, поддерживавшими связь с братией монастыря только за церковными службами.

С течением времени сарацинские нашествия начали беспокоить и эту местность, в которой находился Саввин монастырь.¹²⁷ Савва принужден был удалиться из пределов Латиниана в область лонгобардских герцогств, к Амальфи.¹²⁸ Там, в области Lagonegro, он основал новый монастырь с храмом, в память св. ап. Филиппа. Скоро здесь образовалось большое общежитие.¹²⁹

В таких же, приблизительно, чертах рисуются внешние условия и других греческих монашеских общежитий в южной Италии в X веке, по житию Луки Арментского.

Ученик и постриженник св. Илии Нового, он подвизался в Салинском монастыре в окрестностях Seminara. Вторжения сарацин в половине Х века заставили его бежать на север, за область реки Crati, где подвизалось тогда множество греческих монахов. Здесь, в местечке Noia (теперь, Noepoli), недалеко отъ Sermento, притока p. Sinni, он основался первое время. После поднялся в долину p. Аgri, нашел здесь полуразрушенный монастырь св. Юлиана, реставрировал его, несколько расширил, и скоро образовался большой общежительный монастырь.

Около 968 года германские полчища Оттона I обрушились на Апулию и на север Калабрии.¹³⁰ Лука должен был удалиться со своими последователями из монастыря, перейти р. Agri и поселиться в хорошо укрепленном самой природой местечке Armento, где он устраивает храм в честь Богоматери и св. ап. Петра, собирает вокруг себя иноков, и основывает общежительный монастырь.¹³¹

Одновременно с Лукой Арментским, быть может, под его влиянием, сицилиец Виталий основывает несколько монастырей по течению рек Агри и Синни. Затем спускается к подножию Monte Pollino и здесь, в местечке Petra Rosetti к северу от Сastrovillari, также основывает монастырь. Однако скоро покидает этот последний, прибывает в Луканию, в окрестности s. Chiriсo Raparo, и живет здесь в одной пещере отшельником. Затем, переходит ближе к Арменто в Misanelli, живет в пещере около разрушенной ц. свв. Адриана и Наталии, вокруг которой скоро возникаетъ монастырь. Приближение сарацин вынуждает Виталия переселиться далее на север, к Monte Volturno, где он нашел остатки греческих же монашеских поселений.¹³² Виталий некоторое время жил в Raparo, севернее M. Volturno, где также основал монастырь и здесь умер.¹³³

О подобных же частых перемещениях из-за внешних причин, свидетельствует и житие св. Нила Россанского, этого наиболее типичного из греческих подвижников в южной Италии второй половины X и начала XI в. Это житие уже достаточно оценено в литературе в отношении агиографических и чисто бытовых подробностей, характеризующих современную местную монашескую жизнь.¹³⁴ В настоящем случае мы остановимся на нем для характеристики только случайности монашеских поселений в южной Италии той эпохи.

Скитальческая жизнь св. Нила собственно начинается с момента его поселения в довольно зрелом возрасте, около известных тогда подвижников Иоанна, Захарии и Фантина, в области Меркурия, этого истинного монашеского центра X века. Здесь Нил живет частью в самом монастыре, частью в уединенной пещере, которая была известна под именем св. Михаила. Нашествие сарацинских банд в 950‒952 гг.¹³⁵ в область Меркурия, заставляет его долгое время скрываться в соседних горах, диких и неприступных, и вернуться в свою пещеру лишь после того, как сарацины ушли, оставив занятые ими монастыри. Вместе с Нилом, вернулись и разогнанные мусульманами насельники монастырей.¹³⁶ Новое появление сарацин опятъ разгоняет монахов Меркурия, и Нил уходит в долину реки Crati. Там, в одной из гор, он устраивает небольшой храм св. Адриана, к которому собирается множество его почитателей.¹³⁷ Однако скоро, под угрозой подвергнуться насилиям вновь появившихся сарацин, Нил оставляет свой монастырь и ищет убежища в римской Кампанье.¹³⁸

Итак, в X веке, в эту эпоху церковного мира в самой Византии, тяжелые испытания выпали на долю греческих иноков в южно-итальянских областях. Ни постоянные попытки Рима политически абсорбироваться от Византии, приводившие обычно к вмешательству в дела Италии франков, германцев и др., ни внутренние настроения в самой империи не отражались так тяжело на состоянии итало-греческого монашества, как варварские, полные ужаса, нашествия сарацин из Сицилии, и вообще из области Средиземного моря.

Приблизительно с половины IX века все прибрежные области Италии от Siponto (залив Manfredonia) до римской Кампаньи почти регулярно подвергались нашествиям мусульман, утвердившихся к тому времени на африканском побережье и в Сицилии. Уже к 860 году они овладели почти всей Сицилией, и пытаются распространить сферу своего влияния на южно-итальянское побережье.¹³⁹

Утвердившись в Палермо, сарацины почти ежегодно, как только кончалась ненастная пора, совершали со своим флотом набеги на южную Италию. Нередко в этом участвовали и негритянские эмиры с африканского побережья.¹⁴⁰ Со страшной ненавистью к христианскому населению опустошали мусульмане все на своем пути, предавая огню и мечу города, поселки, не щадя ни произведений искусства, ни земледельческой культуры. В этом сказывалось отнюдь не желание укрепить за собою византийские области, на это у сарацин не было нужного войска, а только страсть к пиратству, оправдывавшаяся отчасти основным требованием ислама истреблять «неверных».¹⁴¹ Военная слабость Византии того времени, и постоянныя неурядицы в лонгобардских герцогствах, способствовали сарацинам.¹⁴²

Эти внезапные, стремительные набеги сильно отражались, прежде всего, на финансовых интересах Византии, к тому времени слишком обессиленной внутренними нестроениями, борьбой партий, церковными неурядицами и пр. Это и вызвало обращение энергичного имп. Феофила, преемника Михаила II, к франкам, для заключения оборонительного союза для очищения Италии от сарацин. Насколько слаба была к тому времени Византия, доказывает обращение в 340 г. патриция Феодосия к венецианцам за флотом, для отражения набегов африканцев.¹⁴³ К 850 г. сарацины, между тем, обрушиваются на Апулию, строят крепости и т. д. Бари делается, после Палермо, их второй столицей. Так сарацины, как бы, сдавливают византийские провинции железными тисками, тогда как сама Византия, по-видимому, забыла о своих провинциях в Италии.¹⁴⁴

С Василия I Македонянина положение изменяется.

Утверждение иконопочитания в 842 году принесло мир империи. Силы соорганизуются, крепнет сознание своей мощи, желание вернуть былое величие, исправить ошибки предшествующего периода. Выразителем всего этого является имп. Василий I. Свое внимание он обращает также на византийские провинции в Италии. Однако на эту политическую реабилитацию нужны были средства, каких не было у Византии. Зарождается мысль о союзе с франками. В результате соглашения с последними, было отобрание Бари у сарацин, и очищение, хотя неполное, Апулии.¹⁴⁵

Смерть Людовика II (875), и некоторые несогласия между франками и лонгобардскими герцогами средней Италии, позволяют Византии освободиться от союза с франками, и действовать более самостоятельно в южной Италии. Византииские войска понемногу вступают в Апулию и закрепляют за собою Бари.¹⁴⁶ Решительные успехи в сторону возвращения прежнего влияния в южной Италии начинаются при Никифоре Фоке, полководце имп. Льва VІ. Никифор берет одно за другим укрепления сарацинские в Калабрии, искусно пользуется обстоятельствами для византийского протектората над лонгобардскими герцогствами южной Италии. Окончательно освободилась последняя от мусульман после победы при Garigliano в 915 г.¹⁴⁷ Только Сицилия еще оставалась в руках сарацин.

Вслед за этим, южная Италия была разделена в административном отношении на две Фемы: Лонгобардию и Калабрию, подчиненные византийским чиновникам.¹⁴⁸

Итак, византийцы, сделавшись после 915 года вновь обладателями Апулии и Калабрии, однако должны были чувствовать себя в несколько неопределенном положении, так как сицилийские сарацины, сносившиеся с Африкой, служили постоянной угрозой византийским провинциям. Действительно, уже в 918 голу Reggio была разграблена ими. Правда, это было единственным случаем массового·нашествия, но, во всяком случае, даже и в период с 915‒922 г., когда южная Италия, в общем, наслаждалась миром, мусульманские соседи всегда грозили нападениями. Реальность этого и обусловливала, главным образом, необходимом для калабрийцев откупаться от неприятного и беспокойного соседа почти регулярными подачками.¹⁴⁹

В 922‒929 гг. начинаются новые попытки сарацин вернуть Италию. К ним на помощь являются венгерцы с севера и болгары, царь которых Симеон, заключает прямое соглашение с арабами против Византии.¹⁵⁰ Это было началом новых испытаний для населения южной Италии. Гроза разразилась в 950‒952 гг., после того как в 947 г. закончилось объединение мусульманских партий Сицилии, под сильной рукой африканского мехди Аль-Мансура, известнаго под именем эмира Эль-Гасана. Свое выступление против византийских провинций он начал с требования стратегу Калабрии, продолжать платить прежнюю контрибуцию. Византия ответила на это приготовлением экспедиции против Сицилии. Эль-Гасан занимает Реджио, аттакует Гераче, но отступает под условием контрибуции с жителей. Разбив авангарды греков, сицилийцы доходят до реки Крати, все сметая на своем пути. В конце концов, византийцы заключают с ними договор, по которому соглашаются на постройку в Реджио мечети, и свободное проживание там сарацин.

Кончилось это предприятие Эль-Гасана довольно благоприятно для Византии. Сарацины должны были вернуться в Палермо, потеряв свое влияние и в Реджио. Новый мир продолжался до Никифора (958‒963).¹⁵¹

В 70-х годах X века, сарацины опятъ поднимаются, захватывают Отранто, атакуют Тарент, Орию и др. Вплоть до 80-х годов они продолжают свои периодические набеги, и Византия, занятая на востоке, не обращает, по-видимому, внимания на свои провинции в южной Италии.¹⁵² Только с появлением Оттона II во главе германских полчищ, сарацины успокаиваются и ограничиваются Сицилией.¹⁵³

Политические обстоятельства, вызвавшие в южно-итальянских провинциях Византии латинское влияние в церковной среде в X в.

С конца X века начинается в истории южно-итальянского греческого монашества фаза, по-видимому, процветания, которую называют золотым веком.¹⁵⁴ Византийские провинции, освобожденныя, хотя и не самой Византией, от сарацин, пользуются миром. Церковный и монашеский институт растут, увеличивается число монастырей. С этого времени самый характер монашества – эмигрантский, зависевший от тяжелых политических обстоятельств предшествующей эпохи, сменяется устойчивым, оседлым образом жизни. Однако, в противоположность этому внешнему цветущему состоянию, внутренней стороне, духу греческого монашества начинает угрожать новый, могучий фактор, появившийся на горизонте Италии. Это вмешательство германских и нормандских принцев в политическую жизнь полуострова. Если до этого времени Византия находилась в постоянной борьбе с мусульманами, которые только жалили ее в итальянские провинции, не принося в политическом отношении ощутимого вреда, то с появлением в Италии пришельцев из Альп, положение резко меняется. Византия стояла теперь пред вопросом о допущении в политическую жизнь ее фем, соседа, который задавался определенными политическими стремлениями. Правда, Византия сама допустила возникновение у германцев аппетитов к ее провинциям в Италии, обратившись к ним за помощью против сарацин. Сарацины были прогнаны из Апулии, но у германцев явилась мысль, что Византия не поправу владеет этой частью Италии, которая входит в состав Лонгобардии, т. e. Regnum Italicum.¹⁵⁵

В марте 968 года Оттон I вторгся со своими полчищами в Апулию и начал осаду Бари. Однако недостаток флота для морской блокады столицы лонгобардской фемы, вынудил его снять осаду. Император Никифор пока начал подготовлять карательную экспедицию против изменивших ему лонгобардских герцогств и против Оттона.

В ноябре того же года Оттон, не дождавшись своего посла к Никифору Лиутпранда, епископа Кремонского, вновь выступает в Апулию. На этот раз он ограничился разрушением нескольких небольших городков. Весной 969 года он спускается в Калабрию, доходит до Сassano, поднимается опятъ к северу, между Вогіnо и Ascoli, где находились небольшие византийские отряды. Эти успехи германского нашествия, не встретившего на своем пути сопротивления византийцев, ободрили римский понтификат, и папа Иоанн ХIII, усмотрев в том, очевидно, конец византийского влияния в Апулии вообще, открывает в Беневенте митрополию, предоставляя архиепископу право посвящать епископов византийской части Апулии. Однако военное счастье изменило Оттону. Оставив свои войска Палдольфу, герцогу Капуи, он удалился сам к Равенне. В это время стратег Евгений со свежими силами, прибывшими из Константинополя, делает удачный натиск на осаждавших Воrino германцев, захватывает в плен самого Палдольфа, и отсылает его вместе с другими пленниками в Константинополь. Затем, он вступает в ломбардское герцогство, доходит до Аvellino, на юг от Беневента, потом до Капуи и начинает осаду последней. Однако вести о новых войсках германцев, заставляют Евгения удалиться в Салерно, герцог которого устраивает ему торжественную встречу и заявляет о своей верности византийскому императору. С противоположной стороны, патриций из Бари со своим войском, наводит страх на ломбардскую область от границ Апулии до Вольтурно.

Оттон посылает новые войска, которые разбивают византийцев под Асколи. Несчастливый преемник Евгения патриций Абдила бежит, предоставляя оттоновским полководцам опустошать Апулию, население которой после того было обложено большой контрибуцией.

Так началась политическая рознь между двумя империями Никифора Фоки и Оттона.¹⁵⁶ Смерть Никифора положила конец этой борьбе.

Преемник Никифора, Иоанн I Цимисхий, признавал более важным обратить внимание на восточные провинции империи, и отсюда, южная Италия была предоставлена, по-видимому, германской гегемонии. Это особенно было подчеркнуто освобождением Палдольфа из плена, который скоро доказал, своим явным переходом на сторону Оттона, ошибку новых руководителей византийской политикой. К счастью для Византии, старый германский император удовольствовался прибытием в Бари своего верного вассала, как молчаливым согласием восточной империи на его влияние в Апулии, и покинул последнюю, удалившись на север. Можно думать, что в этом сказалось его утомление войной, которая не привела к видимым результатам, так как Византия оффициально не признавала прав германцев на Апулию, и не отказалась, следовательно, от своего влияния в последней.

В 972 году в Риме был заключен брак между сыном Оттона, Оттоном II и принцессой Феофано, дочерью византийского императора Романа II. С этого момента германцы оставляют в покое Апулию и Калабрию. Это было, конечно, очень важно для Цимисхия, который был уверен в верности Византии южно-итальянских провинций, и занялся преимущественно восточными и северными границами. Войска были отозваны из Италии, чем, между прочим, воспользовались сарацины, сделавшие набег на Калабрию в 976 году.¹⁵⁷

В 980 году новый германский император Оттон II прибыл в Рим, чтобы поднять свой авторитет в глазах римской аристократии, и ответить на происки герцогов Капуи и Беневента. Однако, ближе к истине усматривать в этом официальном поводе появления в Риме, этой двери в южную Италию, соображения и намерения иного характера. Дело в том, что в представлении германцев, Калабрия, близкая географически к германской империи, как ее реставрировал Оттон I, составляла естественную часть этой последней. Византийцы были только «узурпаторами», неправильно владевшими южной Италией. Логическим выводом из этих посылок и было намерение Отгона II отнять у Византии эти области. Несомненно, что в данном случае он руководился также сведениями о военной слабости Византии, которая допустила в 976 году набег сарацин.

Оттон вступает из лонгобардских областей на византийскую территорию и приближается к Matera. Отсюда он спускается в Калабрию, не добившись никаких результатов у Бари и Трани. В долине Crati он встречается с полчищем сарацин, во главе с эмиром Абуль-Казем, и терпит полное поражение.¹⁵⁸ Оттон бежит к северу в лонгобардские герцогства. Сарацины, потерявшие своего вождя и обессиленные этой битвой, спешат в Сицилию. Так, в настоящем случае сарацинский набег имел положительное значение для Византии, т. к. освободил ее южно-итальянские провинции от германцев.

Интересно, что после столь неожиданного крушения планов Оттона, само население северных областей Италии протестует против латинских епископов, ставлеников германцев. Его декреты не исполняются, германофильствующие чиновники подвергаются насилиям.¹⁵⁹

Византийские патриции начинают постепенно приводить в порядок византийские провинции, подавляют по местам восстания (Бари и Трани), наделяют некоторых латинских епископов особыми привиллегиями за верность империи.¹⁶⁰

Политическое успокоение южно-итальянских провинций в самом конце X в., после Оттона II, сказывается, прежде всего, на реорганизации всего управления. До этого момента южная Италия находилась в ведении двух патрициев с военными полномочиями. Один управлял собственно Апулией, другой – Калабрией. Разница между ними была та, что стратег Калабрии имел дело с населением греческим, в его массе, которое находилось в полном подчинении византийскому императору, в силу своих культурных, бытовых и церковных особенностей. Связь с империей здесь была вполне естественна. Сюда назначались епископы Константинопольским патриархатом, сюда переселялось множество греков из самой Византии. Язык, литература и искусство вдохновлялись исключительно греческим востоком. Иное было в Апулии. Латинский колорит области, населенной преимущественно итальянцами, близость лонгобардских герцогств, находившихся в живых сношениях с Римом, все это уже a priori накладывало на Апулию специфический оттенок латинизма.

С целью уничтожения такого административного дуализма, который отчасти вредно отражался на жизни провинций, император Константин Порфирогенет назначает в южную Италию одного наместника Маркиана Аргироса, как правителя двух фем Калабрии и Лонгобардии, или Апулии. Правда, еще при Никифоре Фоке была мысль о полной ассимиляции этих последних в административном отношении, однако практического применения эта мысль тогда не получила.¹⁶¹

Такая централизация власти в южной Италии имела большое значение в принципе, так как гарантировала одинаковость политики во всех южно-итальянских провинциях. Если раньше правитель лонгобардской фемы мог часто идти на компромисс с местным населением, допуская иногда вполне сознательно влияние Рима в церковной сфере, то новая власть должна была придерживаться одинакового отношения к греческому и итальянскому населению обеих фем. Было-бы грубым нарушением нового принципа допускать латинское влияние в Апулии, и всеми мерами противодействовать ему в Калабрии. На это, главным образом, и было расчитано учреждение катапана в Бари.

До Никифора Фоки почта вся Калабрия от Reggio до Monte Follino находилась в подчинении Константинопольскому патриархату. В этой большой области Reggio занимало место митрополичьей кафедры, к которой принадлежали следующие 13 епархий: Vibona, Tropea, Tauriana, Gerace (раньше, Locra), Rossano, Squillace, Amantea, Crotone, Cosenza, Nicotera, Lisignano, Nicastro, Cassano.¹⁶² Что касается другой фемы – Лонгобардии, от Бриндизи и Тарента до Siponto и Luсera, тο эта область в церковном отношении признавала власть римского понтификата, ее епископы не зависели от патриарха. При императоре Льве Исавре, византийские наместники терпимо относились к латинскому клиру в этой провинции, утверждая ставленников Рима.¹⁶³ Однако, силою вещей и лонгобардская фема, постепенно эллинизируясь, подчинялась и в церковных делах византийскому влиянию, чему особенно способствовала массовая эмиграция монахов-греков с юга Калабрии на север, до округа Бари. Греческие монахи, как это доказывают жития Илии Пещерника, Луки Арментского, Саввы и Христофора, основывали и строили здесь многочисленные монастыри с греческим церковно-богослужебным уставом, и восточным укладом жизни. Само собою понятно, конечно, что эти греческие пришельцы признавали власть и юрисдикцию Константинопольского патриарха, и всеми мерами абсорбировались от понтификата. Бывали случаи, что греческие монахи этой эпохи находили приют в латинских монастырях, однако и там они сохраняли свой облик. Так, напр., Нил Россанский был принят со своими 60 учениками братией монастыря в Monte Cassino, получил от него небольшой монастырь св. арх. Михаила в Valleluce. Но и здесь, в латинском монастыре, он со своими сподвижниками, практиковал восточный образ жизни, за который монтекассинские монахи высоко почитали его, видя в нем второго св. Бенедикта, своего регламентатора.¹⁶⁴

Таким образом, к эпохе Никифора Фоки постепенно подтотовлялась церковная эллинизация лонгобардской фемы. Уничтожить дуализм в церковной организации этой последней, т. е., проще говоря, подчинить ее всю Константинопольскому патриархату, эту задачу принял на себя имп. Никифор. Приблизительно в 968 году, он издал декрет об учреждении в Otranto архиепископии, которой были подчинены епископы Tursi, Tricarico, Acerenza, Gravina, Matera. К сожалению, наука не обладает вполне точными данными об этом обстоятельстве, так как подлинного декрета императора не сохранилось, и приходится основываться на случайном сообщении епископа Кремонского Лиутпранда.¹⁶⁵ Отрантскому архиепископу было предоставлено право ставить епископов для этих епархий, в которых было введено греческое богослужение. Верховная юрисдикция в церковных делах лонгобардской фемы, таким образом, официально перешла к Константинопольскому патриарху. Конечно, трудно предположить, что патриарх Полиевкт запретил в Апулии, как в Калабрии, латинское богослужение.¹⁶⁶ Такая мера была бы слишком смела и неосторожна, в виду малочисленности греческого населения в этой области, которая издавна находилась в зависимости от римского понтификата. Но вполне возможно, что византийская власть постепенно проводила систему ограничений латинского культа здесь, который в эпоху Никифора не мог пользоваться большой свободой. Учреждение греческой архиепископии в Отранто, и официальное признание господства греческой богослужебной практики, все это должно было вызвать сильную борьбу латинского духовенства за свое преобладание.

Особенно остро эта борьба латинского культа с греческим, в Апулии сказалась при императоре Иоанне I Цимисхие, с его вялой политикой безразличия в отношении южно-итальянских провинций. И если, действительно, при Никифоре в Апулии были какие-нибудь репрессии по адресу латинского духовенства, то при Цимисхие апулийские церкви получили полные права, наравне с греческими.

Однако, едва ли латинские церкви могли надеяться на реальную помощь и поддержку со стороны понтификата. Германская гегемония в лонгобардских областях дала мало культурно-положительного для этих последних, скорее преследовала задачу ослабления их, с целью избегнуть возможности их объединения и перехода для своей самостоятельности на сторону Византии. Вообще говоря, это последнее было бы для них более выгодным, так как подобная зависимость от сюзерена, далекого географически не имевшего никогда достаточно военных средств для постоянного поддержания своего политическаго авторитета, была гораздо легче и удобнее, чем зависимость от Германии, слишком близко и часто вмешивавшейся в их внутренние дела. Действительно, известно, как часто в эпоху разрыва Никифора Фоки с Орионом I, лонгобардские герцогства меняли свои политические симпатии, переходя то к Византии, то к германцам. Это непостоянство и было главной причиной частых вторжений германских войск на их территорию, и сильных опустошений этой последней. Здесь множество церквей было разрушено, духовенство должно было удаляться в Римскую Кампанью, чтобы иметь возможность вернуться вновь, как только буря сменится относительным затишьем. Все латинские церкви в лонгобардских герцогствах, зависевшие от понтификата Рима, ближайшим образом находились в непосредственной зависимости от правителей этих последних. И само собою понятно, конечно, что в эту эпоху лонгобардские герцоги не могли чем-нибудь реальным показать свои симпатии Риму, если бы он нашел нужным просить фактической помощи, поддержки для апулийских церквей у них. Такой помощью, которая, тем самым, обратилась бы в прямой протест против византийских мероприятий, герцоги только ухудшили бы свое положение, восстановив против себя сильного соседа.

Таким образом, римский понтификат в эту эпоху мог расчитывать только на собственное влияние в Константинополе, мог увеличивать число епископий в Апулии, исходя из терпимого, вообще, отношения к латинскому культу в лонгобардской феме византийских наместников. Этому, конечно, сочувствовали и лонгобардские герцоги, отлично понимая, что чем больше и сильнее будет влияние латинской церковной среды на латинское же население Апулии, тем больше гарантий неуспеха, или, по крайней мере, трудности эллинизации последней. Если эллинизация особенно успешно достигалась при посредстве церковных факторов, то логически и латинизация могла рассчитывать на успех также при помощи внешне-церковных мероприятий.

Все этο было очень ясно римским понтифексам, которые еще с эпохи папы Иоанна ХIII заботятся о подчинении Апулии, в церковном отношении, митрополитам Беневенто. И возможно, что учреждением в Отранто архиепископии, Византия хотела нанести решительный удар латинским проискам. Еще ранее папы Иоанна ХIII (965‒972), с средины X века началась сильная борьба латинской Церкви с Византией, из-за влияния в областях, смежных, главным образом, с беневентским герцогством. Несомненно, по·инициативе Рима, епископ Беневента Иоанн, ходатайствует пред папой Мартином III в ноябре 943 года о подчинении ему церквей в Сипонто, Бовино, Асколи и Ларино (восточн. побер. Адриатики).¹⁶⁷ В 947 году подобное ходатайство он возбуждает пред папой Агапитом II, относительно Термоли и Тривенто.¹⁶⁸ В 956 году папа Иоанн ХII подтверждает за епископом Беневентским Ландольфом, эти права его предшественников.¹⁶⁹

Понятно, что после брака Оттона ІІ и Феофано византийские чиновники должны были уступать влиянию латинских епископов, которые утверждали за совою даже те города, как, напр. Сипонто, которые служили резиденциями византийским наместникам.¹⁷⁰

Подобные попытки противодействия византийскому церковному влиянию в ту же эпоху, делались и в соседнем герцогстве Салерно. Римская власть старалась расширить права Салернского митрополита на Калабрийскую фему. Так, в Козенце·и Бизиньяно (Cosensa и Bisignano), которые были при писаны при императоре Льве VI (886‒912) к митрополиту в Реджио, епископы были подчинены новому епископу в Мальвито.¹⁷¹

Таким образом, к концу X века латинская церковная власть уже имела в обеих византийских фемах Калабрии и Апулии несколько своих епископий с латинским клиром, в качестве опорных пунктов для своей пропаганды, в противодействие влиянию византийской церковной власти. Официльным предлогом для открытия все новых епископий, здесь, конечно, выставлялась нужда удовлетворения церковных потребностей разбросанных элементов итальянского населения.

Византийская власть понимала важность момента, и старалась закреплять за собою важнейшие пункты, назначая туда архиепископов с широкими полномочиями. Так, в 980 году архиепископ Канозы Иоанн, ставленник Константинопольсого патриарха, находившийся в Бари, упоминает об епископиях Трани и Бргиндизи, как о подчиненных ему. Однако, положение этой архиепископии не было, очевидно, прочным. Так, уже через три года папа Бенедикт VII, ставленник Оттона II, учреждает в Трани епископа, зависимого от Беневентского митрополита, и подчиняет ему Джовенаццо, Руво, Минервино и Монтемилоне. Однако нужно иметь в виду, что сведения об этом учреждении латинского церковного пункта в Апулии, в резиденции византийского чиновника, исчерпаются из документа или акта от 983 года, данного катапаном Калокиром Траннскому архиепископу Родостамону. В этом документе нет ни слова о подчинении последнего, в административном отношении, вместе с приписанными епископиями, римской курии или Беневентскому митрополиту. Там лишь констатируется, что Траннский архиепископ получил права на области от папы Бенедикта VII.¹⁷² Отсюда, можно с полной вероятностью предположить, что это было только актом признания за ним тех же прав и византийским правительством, которое, таким образом, подтверждает старое положение вещей, но, конечно, переводит в свое ведение, т. е. под частичный контроль Константинопольского патриарха. Можно догадываться по аналогии, напр., с современным положением католического духовенства в православных странах, что в данном случае контроль ограничивался согласием на утверждение известного ставленника латинского центра. Не лишне указать здесь на мнение фанатичного исследователя истории г. Трани, G. Beltrani, который, несмотря на все свое слишком недружелюбное отношение к господству византийцев в Апулии, считает, что из приведенного документа следует признать, что с момента занятия Калокиром антипатства в Трани, и, следовательно, в приписанных к ней епископиях, был введен греческий культ. Gay предполагает, что утверждение Родостамона в положении областного епископа было некоторой наградой за измену своим римско-германским симпатиям в пользу Византии.¹⁷³

Однако, уже в 999 году архиепископский престол области перешел к греку. Преемник Родостамона Хризостом, в официальном акте катапана Григория Траханиота, именуется «Αρχιεπίσκοπος κάστρου Βάρεώς τε, καὶ Τρανω᷉ν». Следовательно, в 999 году Бари и Трани были соединены под властью одного архиепископа, который, несомненно, получил в свое ведение и епископии Джовенаццо, Руво, Минервино и Монтемилоне. Это положение лучше всего отвечало росту влияния византийского катапана Бари во всей Апулии, где византийская юрисдикция была распространена на все области народной жизни.¹⁷⁴

Ровно через 26 лет положение однако изменяется. Так, в 1025 году папа Иоанн XIX в своей булле утверждает все права, принадлежавшие архиепископу Хризостому, за архиепископом Бари и Трани Бизанцием, этим типичным латинянином. И интересно, что в это время власть византийского императора была представлена в лице всемогущего катапана Василия Воиоанна. В своей булле папа дает архиепископу Бизанцию право посвящать епископов на всей территории Апулии от берегов Офанто до Таренто и Бриндизи.¹⁷⁵

Из этого факта перехода Барийской митрополии к Риму, само собой следует, что в начале XI века Апулия отпала от надзора Константинопольского патриархата. Интересна, между прочим, характеристика этого Бизанция в одном современном документе: «fundator sanctae ecclesiae Barensis terribilis et sine inefu contra omnes Graecos».¹⁷⁶ Очевидно, в силу особых, быть может, политических обстоятельств, византийское правительство должно было уступить латинскому влиянию, в церковном отношении, в Апулии. Но несомненно, что катапаны утверждали выборы того или другого епископа, не вмешиваясь в самое избрание.

Итак, в конце X и начале XI вв., происходила сильная борьба между греческим и латинским клирами из-за преобладания в южно-итальянских провинциях Византии.

Эта борьба, вытекавшая, в конце концов, из политических соображений, не отражалась на положении греческого монашества, в своей массе пришлого из Сицилии и южного побережья Калабрии. Оно попрежнему распространялось здесь, не встречая прямых препятствий для своей деятельности, и практике восточного образа жизни. Мало того, греческие монахи и в латинской церковной среде пользовались уважением за свой строгий образ жизни, как об этом очень ясно говорит факт принятия в общение св. Нила Россанского, с его 60 сподвижниками, монтекассинскими монахами ордена св. Бенедикта, которые уступили ему один из своих небольших монастырей св. арх. Михаила в местечке Валлелюче, недалеко от Монте-Кассино.¹⁷⁷

Подобным уважением пользовались греческие подвижники и в латинском обществе. Особенно характерным, в этом случае, фактом служит обращение принцессы Алоары, вдовы герцога капуанского Палдольфа, к св. Нилу Россанскому с покаянием после зверского убийства по ее наущению, одного из сыновей, который должен был занять престол Капуи. При входе во дворец, Нил был встречен Алоарой, простершейся на полу, которая со слезами просила его святых молитв, и требовала указать ей путь для искупления своей вины. Когда Нил предложил ей обратиться к епископам, очевидно, Капуанским, за епитимьей, она отвечала, что те сами указали ей на него, так как он один может облегчить ее грешную душу. Характерно также, что при входе в город, св. Нил был встречен народом, который просил его молитв и благословения.¹⁷⁸ Этот рассказ составителя жития не нуждается в комментариях. Из него с полной очевидностью следует, что греческие подвижники, несмотря на все обострение отношений между клирами обеих церквей, пользовались высоким уважением не только в глазах простого народа латинских областей, как Капуя, но и у высших представителей латинского клира.

Церковно-политическое положение южной Италии в нормандскую эпоху (XI сл. вв.)

Латинское церковное влияние в южно-итальянских византийских фемах, подготовленное событиями предшествующей эпохи, вполне сказалось в период разрыва церковных сношений Византии с Римом. Нужно иметь в виду, что до этого разрыва Византия и Рим старались действовать единодушно, в целях ослабления нормандского политического влияния вообще в Италии. И только с того момента, когда обнаружилось стремление папы Льва IX заставитьВизантию признать церковно-политическое приматство Римского епископа, сношения были прерваны.

С этого момента Римская курия напрягает все старания закрепить за собою южно-итальянские провинции в церковном отношении. Само византийское правительство способствовало зтому. Так, император Константин Мономах (1042‒1054) нарушил все заветы Никифора Фоки, признав катапаном (дукой) Италии, вместо православного грека, ломбардца Аргира, который ловкими приемами добился от нормандов титула дуки и принца Италии.¹⁷⁹ Положение, следовательно, создалось таково, что наместником Византийского императора в Италии оказался сторонник и защитник латинских традиций, хотя Аргир не раз заявлял о своей покорности василевсу, и готовности поддерживать интересы Византийской империи. Умный, горячий Михаил Керулларий хорошо понимал все невзгоды создавшегося положения, и, несмотря на все торжественные приемы нового катапана в Константинополе, третировал его, какъ еретика, отлучив его даже от общения с Церковью.¹⁸⁰ Он справедливо догадывался, что Аргир будет поддерживать латинский клир в борьбе с греческим.

Вместе с тем, сам Михаил Керулларий, как бы не замечая всей остроты положения, когда начался между ним и папой Львом IX обмен посланиями по вопросу о новшествах и уклонении латинской Церкви от чистоты веры, своими действиями дает право и повод Римской курии усилить давление на греческий клир в Италии. Так, папа Лев жалуется в своем послании, что Византийский патриарх закрыл латинские церкви, монастыри и аббатства, тогда как в самом Риме и всей Кампанье греческие монастыри и церкви пользуются полной свободой, в отношении своих церковно-богослужебных традиций и практики жизни.¹⁸¹

Латинская церковная власть, хорошо осведомленная о положении дел в Византийской империи, и имея в виду постепенное ослабление надзора за южно-итальянскими провинциями, стремится упрочить свой авторитет и положение вообще в Италии, и в частности, в византийских провинциях. Начало этому было положено еще в предшествующий период, когда в южной Италии было открыто несколько новых архиепископий и епископий, с правами областного надзора. В настоящий период Рим обращает свое внимание на монастыри, которые хотя были близки Риму своей культовой практикой, чисто латинским характером жизни, однако признавались раньше папами самостоятельными в распорядке своей внутренней жизни, в избрании настоятелей и пр. Возникшие по частной инициативе, не преследовавшие никаких политических задач, эти монастыри прежде были в стороне от той анархии, которая воцарилась в Италии в IX сл. вв. Однако, в настоящий момент их роль несколько изменилась. Они стали слишком могущественны, влиятельны, к ним нередко обращались со своими личными и государственными нуждами правители лонгобардских герцогств, германские императоры. Можно было предполагать, что нередкие обращения правящих и государственных лиц за советами к этим монашеским обителям, в сущности являются руководством, вмешательством этих последних в чисто государственную жизнь страны. Они, таким образом, могли определять отношение и к Римской церковной власти руководителей жизнью страны. Эта новая роль автокефальных латинских монастырей Италии, заставила римскую курию изменить свое отношение и взгляд на них. В новой агрессивной политике пап, которая особенно проявляется с XI века, и которая, в сущности, была базирована на на скрытом желании иметь чисто политическое влияние в Италии, эти большие, влиятельные монастыри должны быть в роли опорных пунктов в деле пропаганды авторитета Рима.

Отсюда, в XI веке церковная власть Рима старается закреплять за собою все, ранее бывшие автокефальными, монастыри. Прежде всего, это коснулось известного Монт-Кассинского монастыря, в котором некогда св. Нил Россанский нашел приют. Уже в самом конце Х века этот монастырь был не таков, каким застал его св. Нил. Его игумен Мансон, находившийся в близком родстве с Капуанскими герцогами, поднял влияние монастыря на большую высоту. Папа Иоанн XV способствовал этому, предоставив его игуменам право юрисдикции и надзора за окрестными монастырями, освободив даже от подчинения местным епископам (984).¹⁸² С средины XI века такое автономное положение Монте-Кассинского монастыря подверглось коренному изменению. После смерти игумена Рихерия, в декабре 1055 года,¹⁸³ был избран на его место из братии, без обращения к Риму, некто Петр. Однако папа Виктор II заявил неудовольствие на монахов за такое свободное избрание и потребовал не только представления ему избранного настоятеля, но и проверки выборов римским легатом, кардиналом Гумбертом.¹⁸⁴

Несмотря на протесты монтекассинцев, которые указывали, что подобная миссия кардинала является нарушением их прав, дарованных предшественниками Виктора II, Гумберт прибыл в Монте-Кассино. В результате миссии кардинала был отказ Петра от игуменства, и избрание на его место бывшего легата папы Льва IX Федерика.¹⁸⁵ За новым игуменом были подтверждены все права его предшественников по надзору за областными меньшими монастырями.¹⁸⁶

Таким образом, в 1057 году Рим подчинил себе важнейший автокефальный монастырь средней Италии, сделав его орудием в своих руках. Конечно, это имело для папской политики в южной Италии большое значение, потому что с этого момента Рим имел сильный центр для пропаганды в Италии своих чисто политических латинских тенденций, в противовес византийскому влиянию. Нет нужды следить за фактическим выявлением оппозиции латинского Рима этому последнему. Достаточно указать хотя бы на наиболее конкретный случай, особенно подчеркнувший тенденции пап. Поддержанный нормандами в своих стремлениях к папскому престолу, Николай II делает своим викарием Дезидерия, игумена Монте-Кассино,¹⁸⁷ и задумывает при его посредстве, грандиозную реформу всех монастырей южной Италии. Эта реформа выразилась, прежде всего, в подчинении аббату Монте-Кассино монастырей всей римской Кампаньи, герцогства Беневентского, всей Апулии и Калабрии.¹⁸⁸ Эта реформа была произведена без сношений с Византией По крайней мере, в современных документах нет никаких указаний на то, что папа Николай II запрашивал, или же пытался испросить у византийского правительства согласия на такой важный, и чреватый последствиями для византийских фем, шаг. Несомненно, что он в этом случае опирался исключительно на поддержку нормандов, которые с первых же шагов в Италии оказались в прямой борьбе с Византией. Папа сумел польстить самолюбию Роберта Гюпскарда, торжественно дав ему титул «дуки Апулии, Калабрии и в будущем, Сицилии». Замечательно, что в этом титуле нет и намека на Рим и Кампанью. Нормандскому вождю отданы только византийские провинции. Следовательно, папа считал себя полновластным распорядителем судеб этих последних, хотя и не имел никаких фактических оснований к какому бы то ни было вмешательству в жизнь Калабрии и Апулии. Земельной собственности здесь римская курия не имела. Предоставленное же ей византийской властью право посвящать епископов нескольких епископий, было простым актом любезности, и говорило скорее о моральном авторитете пап в немногих областях.

Однако, Николай II не остановился на этой узурпации. В 1059 году он отправляется в Мельфи и устраивает там собор, на котором присутствуют латинские епископы из южной Италии.¹⁸⁹ Не ограничившись подтверждением некоторых новшеств латинской Церкви (напр. целибат), собор подверг осуждению некоторых епископов, и даже низложил архиепископа г. Трани Иоанна, который носил титул императорского синкелла. Этот архиепископ, между прочим, не считался с возраставшим влиянием римской курии, и пытался распространить свою юрисдикцию на Сипонто.¹⁹⁰

Ясно, что «своим личным активным вмешательством в церковные дела южной Италии, папа стремился восстановить древний престиж западного патриархата, каким он был в этой области перед эпохой императоров иконоборцев. Говоря по правде, это было средством для Рима продолжить борьбу с восточным патриархатом, и оживить свои требования пока в отношении прежних земельных владений и южных диоцезов».¹⁹¹ Папа смело мог надеяться на полный успех всех своих мероприятий, потому что нормандский герцог Роберт Гюискард обещал свою верность Римской Церкви, и в частности папе Николаю II,¹⁹² вплоть до условия подчинять ему все церкви, которые окажутся в будущих нормандских владениях в южной Италии.¹⁹³

Период с 1058 по 1071гг. Роберт Гюискард, со своим братом Рожером, проводит в Калабрии и Апулии, постепенно овладевая более значительными в стратегитеском отношении пунктами, и понижая зависимость этих провинций от Византии. Также успешно действуют норманды и в Сицилии, отнимая у мусульман их владения. Правда, в 1060 г. византийские войска из столицы отнимают у нормандов Тарент, Бриндизи, Орию и Отранто. Однако, уже в 1062 году Роберт снова берет эти города у византийцев, разбив их войска. Лишь прибрежная полоса от Гаргано до Бриндизи находится еще в руках византийцев.¹⁹⁴ Наконец, в 1071 году 16 апреля Роберт овладел столицей катапаната Италии, Бари.¹⁹⁵ Этот успех Гюпскарда был концом византийского владычества в южной Италии. Правда, по местам и после 1071 года, власть империи признавалась. Так, напр., из одного документа от 1072 года видно, что г. Трани зависел от Византии .Однако уже в 1075 году им распоряжается Роберт Гюискард, как это видно из начальных строк другого документа, от апреля 1075 года.¹⁹⁶

Таким образом, во второй половине XI века южно-итальянские византийские провинции почти окончательно перешли к нормандам, которые в церковных делах были связаны своими обязательствами римской курии. И вполне понятно, что последняя воспользовалась создавшимся положением для упрочения своего влияния в бывших византийских областях. Вообще, после отделения от восточной Церкви, папы действуют более аггрессивно.

С конца X века и вплоть до падения Бари в 1071 году, положение Калабрии и Апулии в церковном отношении было вообще самое неопределенное. Как мы видели выше, византийское правительство снисходя к церковно-религиозным нуждам латинского элемента населения, допускало в своих провинциях латинский клир с его культом, и даже по местам соглашалось на присутствие епископов, поставленных Римом. В общем ходе эллинизации южной Италии это было случайным явлением, не противоречившим, казалось, византийским политикам, общему плану обращения южной Италии в одну византийскую провинцию, подобную тем, какими Византия располагала на Востоке.

Однако, история последующего времени показала, насколько ошибочен был этот гуманный взгляд. Латинские клирики, латинские епископии сделались верными агентами Рима, который через них начал добиваться общей латинизации южно-итальянских областей. Каждая латинская епископия, каждый бенедектинский монастырь был опорным пунктом для такой пропаганды. Конечно, численный перевес, вплоть до конца XI века, был на стороне греческих епископов, греческих клириков и монастырей, которые находили точку опоры для себя не столько в лице византийских чиновников, сколько в симпатиях и преданности местного населения, в массе греческого, всегда чуждого латинским проискам. Это создавало самое большое затруднение для римской пропаганды, потому-что дело шло о перевоспитании населения, внушении ему латинских понятий и чуждого для него культа. Конечно, и это затруднение можно было-бы устранить, если бы в южно-итальянских областях было более многочисленное латинское духовенство. Естественно, что на подобную меру византийское правительство не могло согласиться добровольно, так как это шло вразрез с его политическими планами. Следовательно, причина малоуспешности латинской пропаганды зависела от прочного положения Византии в южной Италии. Надо было сломить это последнее. Отсюда, становится ясной та ловкая политическая игра, которую вели столь успешно папы, с Льва IX. Они приветствовали каждого, вторгшегося в Италию германца, норманда, так как отлично понимали, что для них приманкой являются византийские богатые провинции, и старались, прежде всего, обезопасить себя путем сношений с новым политическим авантюристом. Льстили его самолюбию, устраивали торжественные приемы в Риме, награждали всякими титулами и пр. И в то же время, постоянно указывали на Византию, как на узурпатора, не по праву владеющего в Италии обширными провинциями. Интриги пап разнствовали в качестве и масштабе, пропорционально политической и военной мощи, вторгшегося в Италию вождя. В начале нормандского нашествия римская курия искала союза с Византией против варваров, потому что ошиблась в определении такого ценза последних. Когда оказалось, что враг гораздо сильнее, что он слишком прямо идет к цели, папа отказался от агрессивных действий с Византией, порвал с ней все сношения и начал добиваться расположение нормандов. В жертву было принесено все, с нарушением элементарной тактичности. Папа Николай II искусно отводит внимание Гюискарда от средней Италии, т. е. от своей Церковной области, и подносит ему титул «дуки Апулии, Калабрии и Сицилии». Польщенный такими полномочиями, передачей в сущности «прав» византийского катапана, норманн клянется в верности римской курии, и обещает свое содействие латинской пропаганде, в форме передачи папе всех церковных организаций, которые встретит в завоеванных областях. Это, ясно, вполне и отвечало всем стремлениям папы, так как он хорошо видел, что Гюискард скоро покончит с византийскими провинциями.

Таким образом, нашествие нормандов имело, и сослужило Риму большую службу, осуществив его давнишние желания иметь прямое влияние в церковной и монастырской среде южной Италии.

Отсюда становится вполне понятным созыв собора в Мельфи в 1059 году, на котором и была начата оккупация папой южной Италии.

Как было выше сказано, на этом соборе был низложен ставленник Византии, архиепископ Трани Иоанн. К сожалению, наука не обладает более точными и подробными сведениями о деятельности и результатах собора. О низложении Иоанна мы знаем лишь из случайного упоминания одного хрониста. Gay упоминает об одном документе, который говорит о низложении собором Мельфи еще двух греческих епископов из Монтепелозо, за симонию и прелюбодеяние, и из Трикарино, который, будто бы, оказался неофитом. Их епископии были поручены архиепископам Acerenza и Cosens, которые должны были вновь избрать кандидатов на эти кафедры. Однако сам же Gay сомневается в подлинности настоящего документа.¹⁹⁷ Но и без умножения документальных фактов, из одного низложения Иоанна видно, что папа считал себя вполне правомочным вмешиваться в епископии, находившиеся в подчинении Византийскому патриархату.

Итак, фактически с 1059 года греческие епископы оказались в ведении Рима, их низлагали по самым ничтожным поводам, и заменяли ставленниками курий. Оставался вопрос о греческом клире. До этого собора, естественно, он был подчинен патриархату. Собор 1059 года очень искусно начинает ограничивать греческое духовенство Италии. Именно, он узаконивает, без всяких канонических оснований, целибат, вообще, духовенства, который на западе в ту эпоху, по-видимому, в силу обычая, получил значение закона. Отсюда, если вершителем церковных судеб южной Италии сделался папа, и в южно-итальянских областях находилось брачное духовенство, то не следовало ли из этого логически, что оно оказывалось нарушителем воли высшего церковного центра? Конечно, этим актом поголовно осуждалось все греческое духовенство южно-итальянских областей, ставилось вне закона, и ему, таким образом, были поставлены очень определенные границы. И надо предполагать, что римская курия не упускала случаев для замены греческих клириков латинскими.

Так, постепенно в нормандскую эпоху в южной Италии была введена в церковные отношения римская юрисдикция. Насколько планомерно проводилась эта последняя, видно уже из того факта, что папа Александр II не остановился перед отлучением в 1067 г. 1 августа, герцога Вильгельма Готвилльского, когда тот захватил в свое пользование владения церкви в Салерно.¹⁹⁸ Этот факт чень характерен в том отношении, что показывает, насколько сильным и влиятельным чувствовало себя папство в 1067 году, когда не считалось даже с латинскими герцогами, и контролировало их отношение к интересам ставленников Рима.

Результаты церковной политики пап в южной Италии сказались очень скоро. В октябре 1071 года в Монте-Кассино происходило торжественное освящение соборной церкви, на которое были приглашены все епископы Кампаньи, Лонгобардских герцогств, Апулии и Калабрии.¹⁹⁹ В числе явившихся хронист перечисляет, между прочим, архиепископов Сипонто, Трани, Ории (в области Отранто, который, по-видимому, имел полномочия от Рима, вместо греческого отрантского архиепископа, поставленного сюда при Никифоре Фоке в 968 году. См. выше), Ачеренцы, епископов Троии, Мельфи, Лючеры, Чивитате, Термоли, Бовино, Сальпи, Канн, Руво, Венозы, Бишелье, Джиовенаццо, Монополи, Тарента.²⁰⁰ Конечно, нельзя предполагать, что в этом перечислении хронист указал всех латинских епископов южной Италии. Здесь, прежде всего, нет ни одного епископа Калабрии, хотя хорошо известно, что в конце XI века там была не одна епископия, иначе было бы непонятно приглашение на Монте-Кассинское торжество «всех епископов Калабрии». Перечислены только явившиеся, преимущественно из Апулии. Однако и этот перечень даст многое. Достаточно взглянуть на современную (1071 г.) карту Апулии,²⁰¹ чтобы заключить, по данным хрониста, что почти все значительные города там были заняты в этo время латинскими епископами. Вполне возможно, что и в остальных городах, епископы которых не присутствовали в Монте-Кассино в 1071 году, были латинские епископии. Следовательно, вся область от Термоли до Отранто, и от Тарента до Троии, в 1071 году была заполнена ставленниками Рима, к которым перешли все греческие церковные полномочия в этой древней лонгобардской феме.

Что касается собственно Калабрии, то согласно списку кафедр, который датируется 1084‒1140 г.,²⁰² в XI веке там были подчинены Византийскому патриарху, в качестве митрополий, только две: Реджио и Северина.²⁰³ Подробностей о положении этих митрополий в науке не имеется.

Нормандская эпоха (XI сл. вв.)

Естественным следствием церковной реформы, начатой папой Николаем II в отношении южно-итальянского клира, было постепенное подчинение римской курией также монастырей, разбросанных по всей южной Италии. Как мы видели выше, Монте-Касинский монастырь получил в лице своего аббата, исключительные права надзора за латинскими монастырями, находившимися в окрестностях. Правда, эта привилегия была в своем роде компенсацией за лишение Монте-Кассинского монастыря автономных прав, так как с этого времени его аббаты назначались Римом из среды, чаще, кардиналов, которые, конечно, служили лучшим средством для Рима проводить свое влияние в жизнь и практику монашеских общин Италии.

Ту же судьбу должны были испытать и греческие монастыри, потерявшие свою административную связь с Константинопольским патриархом.

С XI века римские епископы приобретают большой авторитет. Исходя из своих церковных полномочий и опираясь на уважение к кафедре св, Петра, они не останавливались даже пред выпадами по адресу нормандов, способствовавших прямыми мерами к укреплению внешнего положения пап. Особенно характерным, в данном случае, служит постановление Римского собора 7 марта 1080 года, при папе Григории VII, угрожающее норманнам церковным отлучением, если они посягнут на земельные собственности римской Церкви.²⁰⁴ Достаточно несколько вдуматься в это постановление, чтобы видеть, какое серьезное оружие давало оно в руки римской курии. Оно отчасти исправляло, так сказать, ошибку раннейших понтифексов, признавших права нормандов на южно-итальянские области, поднесением Роберту Гискарду титула дуки Апулии, Калабрии и Сицилии. Это было нужно для гарантирования политической самостоятельности, возникавшей Церковной области. Однако, эта самостоятельность нуждалась в некоторых реальных данных, чтобы обстоятельства не обратили ее в простое бумажное условие. Лучшим из таких данных был, конечно, земельно-имущественный ценз, который давал бы возможность вполне осуществлять свою власть. Без этого последнего ни одна церковь, ни один монастырь не были гарантированы от прямого вмешательства, и даже секвестра со стороны могущественных пришельцев, которые могли из политических расчетов, признать права Восточной Церкви на епископии и монастыри южной Италии. Фактически, это было вполне правдоподобно. Помимо симпатий местного населения, в массе греческого, которое естественно было всегда близко к Византии, в Калабрии и Сицилии вплоть до XIV века существовало греческое богослужение, греческие клирики и греческие монахи устава св. Василия Великого. Благодаря изданным Геем некоторым документам из Ватиканского архива, можно приблизительно точно установить даже численное превосходство греческих клириков, сравнительно с латинскими. Так, напр., по этим документам, которые, как заявляет Гей, не могут дать полного перечня греческих клириков и монахов Калабрии и Апулии ХIV века, в Реджио было 29 клириков латинских и 37 греческих. В существовавших там же 10 греческих монастырях мужских и 3 женских, которые следовали уставу св. Василия Великого, игумены носили греческие имена: Антоний, Варсанофий, Варфоломей, Иоаким, Филофей и пр., Епифрония, Марта. В диоцезе Гераче в это-же время было 11 греческих монастырей, в Катанцаро – 29 клириков греческих и и латинских, монастыри греческие упоминаются в количестве 2 с архимандритами. В диоцезе Никастро упоминаются 4 монастыря мужских и 1 женский, в диоцезе Сквилляче – 16 клириков греческих, 5 мужских монастырей. Подобные монастыри были разбросаны также в областях: Котрока, Санта-Северина, Риццуто, Белькастро, Козенца, Мартирано, Кассано, Сан-Марко, Бизиньяно, Тропеа и Оппидо. Из апулийских областей Гей указывает 7 «протопап», с подчиненными им клириками в диоцезе Отранто,и 10 «протопап» диоцеза Нардо. Группы греческих клириков и монастыри устава св. Василия Великого, встречаются также в областях епископских городов Лечче, Удженто, Кастро и Тарента. Как замечено выше, изданные Геем документы не могут претендовать на полное перечисление греческих клириков и монастырей Калабрии и Апулии. Они представляют собою простые записи лиц, уплативших римской курии определенный налог за период с 1326 по 1828 гг. и за 1373 г.²⁰⁵ Понятно само собою, что этот налог уплачивали более значительные церковные и монастырские организации, поэтому, есть полная возможность предполагать существование, в то же время, многих групп греческих клириков и монахов, которые не вошли в эти платежные списки за отсутствием соответствующего ценза.

Однако, и такая краткая запись позволяетъ видеть, что на всем протяжении южной Италии, греческий церковный и монашеский элемент был очень распространен в конце ХІУ века. Уже отсюда должно заключить, что в начале нормандской эпохи (с XI в.) он был значительно экстенсивнее, и с ним должны были так или иначе считаться римские руководители церковной политики Италии, так как было хорошо известно, что этот элемент пользовался большим влиянием на местное население. Опасение Рима за потерю своей самостоятельности в данном случае было вполне логично, так как известно, что нормандские герцоги протежировали греческим монахам, в целях склонения симпатий населения южной Италии на свою сторону. С собора 1080 г. римская курия могла быть спокойнее, потому что достаточно было Риму объявить собственностью папского престола тот или другой монастырь, или церковь, чтобы обеспечить свое право вмешательства в сферу отношений этих последних. С этого времени папа мог свободно объявить своей собственностью любой греческий монастырь в южной Италии,· принадлежавший Константинопольскому патриархату, и подчинить его латинской юрисдикции, изменив самый строй его жизни.

Папа Пасхалис II пошел немного далее, и хотя косвенно подкрепил меру Григория VII, обязав в феврале 1111 года нормандов и лонгобардов служить римской курии.²⁰⁶

Таким образом, в начале XII века было обеспечено свободное вмешательство римских епископов в церковные отношения южной Италии. Преемники византийского императора по управлению южно-итальянскими провинциями были на стороне Рима, и предоставили ему церковные дела этих последних.

Итак, постепенная латинизация южно-итальянских греческих монастырей была, так сказать, оформлена некоторым соглашением между папами и нормандскими правителями.

В первую очередь реформа должна была коснуться греческих монастырей в Церковной области. Так, интересна судьба монастыря св. Власия в Риме, на месте теперешней Villa Clulia. Время основания его точно неизвестно, можно предполагать, что он возник в иконоборческую эпоху, как большинство греческих монастырей Рима. При папе Александре II в 1072 году он был реставрирован, как это доказывает одна надпись, сохранившаяся в церкви.²⁰⁷ 6 февраля 1094 года папа Урбан II согласился на пожертвование монастырю, очевидно, земли, герцогиней Матильдой.²⁰⁸ В 1126 году 28 марта папа Гонорий II признает его подчиненным себе, утверждает за ним все привеллегии и земельные владения, назначает ему определенную годичную субсидию.²⁰⁹ Папа Иннокентий II в 1137 году 29 ноября, присоединяет к нему небольшое латинское монашеское братство,²¹⁰ а в 1140 году дважды утверждает его имущественные права.²¹¹ В 1197 году папа Целестин III вводит в этом монастыре св. Власия латинское богослужение.²¹² Таким образом, к началу ХIII века этот греческий монастырь должен был почти совершенно потерять свою первоначальную физиономию, превратившись в латинское монашеское общежитие.

Той же участи подвергся греческий монастырь, основанный св. Нилом Россанским в Тускулануме, на месте бывшего здесь монастыря св. Агафии греческих подвижников. В первое время с Нилом подвизалось только 60 иноков, но слава об этом монашеском общежитии привлекла сюда многих. И уже после кончины его основателя, образуется большой греческий монастырь, известный в настоящеее время под именем Крипто-Ферратского греко-униатского (в 4-х милях от Фраскати).²¹³

При папе Бенедикте IX (1033‒1044 гг.) игумен этого монастыря Варфоломей, четвертый после св. Нила, находился в сношениях с римскими епископами, однако в соответствующих документах нет никаких указаний на прямое подчинение Крипто-Ферратского монастыря римской курии. Сношения эти ограничивались чисто моральными областями. Так, напр., папа Бенедикт IX однажды обращался к св. Варфоломею, который был тогда известен святостью своей жизни, за облегчением своей совести после одного тяжкого проступка.²¹⁴ В XII веке при папе Калликсте II (1119‒1124), монастырь св. Нила был подчинен надзору и юрисдикции Римского епископа. Характерно, в данном случае, что в соответствующем документе, изданном П. Батиффолем, особенно подчеркнуто, что ни один епископ не имеет права, без специального разрешения Рима вмешиваться в дела Крипто-Ферратского монастыря.²¹⁵ И действительно, папа Евгений III в своей булле от 1150 г. 5 февр., данной по поводу некоторых притязаний епископа Фраскати Емара, подтверждает прямую зависимость монастыря от римского епископа и незаконность требований Емара.²¹⁶

Церковно-монастырская реформа пап XI и сл. веков, не так сильно давала себя чувствовать в средней Италии, и в частности, в самой Церковной области, как в южно-итальянских областях, бывших византийских владениях. На севере и в области непосредственных полномочий римской курии, вообще говоря, было мало греческих монастырей. Здесь не было для них подходящей обстановки, и если они основывались здесь, то этим были обязаны известным политическим расчетам пап, и наличных пришлых правителей. Греческие монастыри были здесь случайным явлением, которое не могло иметь самого главного корня – симпатий окружающего населения, искони латинского, и составлявшего паству Рима. Этим, несомненно, и объясняется, что подобные греческие организации на севере и в центре Италии оказались зафиксированными в папских хрониках и подобных документах нормандской эпохи. Как явление исключительное, особенно после разрыва Западной Церкви с Восточной, они останавливали на себе внимание хронистов, и поэтому, сравнительно нетрудно восстановить общую картину их постепенного умирания в нормандскую эпоху.

Иначе обстоит дело с греческими монастырями южно-итальянскоми. Этих последних было очень много, особенно в иконоборческую эпоху, когда по замечанию одного историка, южная Италия представляла собою как бы один сплошной монастырь. Наряду с богатыми лаврами, владевшими большими земельными собественностями, имевшими по нескольку храмов и монастырских корпусов, в массе большинство греческих монастырей, там представлялось в виде небольших скитов, разбросанных по горам, лесам, долинам высохших рек и т. д. Будучи лишены необходимых средств, они очень часто довольствовались естественными пещерами для устройства в них храмов, келлий. До сих пор еще время не разрушило окончательно остатков этих монашеских общежитий, и на всем протяжении современных Апулии, Базиликаты, Калабрии и Сицилии часто встречаются пещеры, отмеченные следами литургического и житейского монашеского обихода, известные по местам у населения под именем «лавр». Эти греческие монастыри здесь были рядовым явлением, которое могло останавливать на себе внимание хронистов только в случаях экстраординарных, когда в чем-нибудь сказывалось их влияние. Кроме того, нужно иметь в виду, что большинство их представлялось без истории в собственном смысле, так как возникало в какой-нибудь необитаемой, дикой местности по почину двух, трех подвижников, чаще спасавшихся от гонений иконоборцев, от преследований мусульман и пр. Эти беженцы наскоро устраивали общежитие, храм в первой пещере и т. д. Монастырь разростался, начинал привлекать к себе сторонников отшельнической жизни. Однако, новое нашествие врагов заставляло покидать этот приют и переходить на новое место. Связь с оставленным скитом порывалась совершенно. Конечно, бывали случаи, что покинутое убежище открывали новые пришельцы, реставрировавшие остатки келлий, храм и пр. Жизнь вновь закипала на этом месте. Само собою понятно, что при таких условиях история того или другого монастыря подобноготипа могла быть только условной, которая и ускользала от современных хронистов.

Все это в достаточной мере объясняет, насколько нелегко восстановить историю падения греческих монастырей южной Италии в нормандскую эпоху даже в общих чертах. Приходится довольствоваться лишь эскизными чертами, случайными замечаниями в житийном материале и т. п.

Выше было указано, что в нормандскую эпоху Римской курии приходилось считаться довольно серьезно с симпатиями нормандских герцогов к греческому населению южно-итальянских областей. Наиболее реально выливались эти симпатии в благоволении к греческому монашеству. Это последнее было, очевидно, очень влиятельным в среде вообще местного греческого населения, и нормандские герцоги справедливо полагали возможным опереться на них в своей политике. Известно, что еще Роберт Гискард в 1063 году устроил около города Мессины (Сицилия) греческий монастырь св. Григория. Его преемник Рожер I в одном документе от 1092 г., данном монастырю св. Марии в местечке Мили (на береговом пути из Мессины в Таормину), заявлял, что он считает вполне справедливым восстановлять монастыри и наполнять их иноками. И действительно, в истории южно-итальянского монашества время его правления отмечено светлыми чертами. В 1080‒1083 гг. он построил в г. Троине (к западу от горного хребта Этны) монастыри св. пр. Илии и арх. Михаила. В 1093 г. монастырь свв. апп. Пепра и Павла в местечке Итала (к югу от Мессины). Известно, между прочим, имя первого игумена этого монастыря – Герасима, который привел свой монастырь в цветущий вид. В 1098 г. Рожер устроил греческий монастырь в честь св. велик. Георгия в местечке Триокала (у подножия св. Анны, к северо-западу от Рибера в Сицилии), в 1099 г. монастырь св. Николая в селении Фико (Сицилия?). В 1100 г. в селении Манданикии (около Мессины) был выстроен монастырь в честь Благовещения Пр. Богородицы. Из более значительных построек Рожера I нужно отметить монастырь св. Николая, известный тогда под именем Греческого близ Бари, монастырь св. Николая в Мариотте (Калабрия), монастырь во имя Богоматери в области Сквиличче (в Калабрии к югу от Катанцаро), св. Филиппа в Локрале (недалеко от Гериче).²¹⁷

Помимо основания новых греческих монастырей в Сицилии, Калабрии и Апулии, Рожер I старался поддерживать и существовавшие монастыри. Он жертвовал им земельные владения, приписывал крестьян и т. п.).²¹⁸

Одинаково щедр был Рожер и к отдельным инокам, которые обращались к нему с просьбами об основании монашеского общжития. Так, в «актах» Хремеса, греческого подвижника 90-х гг. XI столетия в окрестностях г. Франкавилла (Сицилия), рассказывается, как однажды Рожер, возвращаясь с одного из своих походов, встретил там греческого анахорета. Удостоенный милостивого обращения, Хремес просил герцога дать ему место для основания монастыря. Рожер поднялся на скалу, на которой подвизался Хремес, и подарил ему все это все пространство, какое мог окинуть глаз кругом с вершины скалы, вместе со всем населением и природными богатствами.²¹⁹

Подобным характером было отмечено отношение к южно-итальянскому греческому монашеству и сына Рожера I, нормандскаго герцога Рожера II (1128‒1154). Самым значительным актом в этом отношении Рожера II, было устройство в Мессине (Сицилия) греческого монастыря Спасителя, который был извстен тогда под именем Греческого. В 1059 году Рожер I выстроил здесь небольшую церковь, посвященную Спасителю. Его сын перестроил эту последнюю, приписал к ней земельные угодья, выстроил келии для монахов-греков. Образовался, приблизительно с 1130 г., большой монастырь с уставом св. Василия Великого, существовавший вплоть до XVI века. Интересно собственно административно-правовое положение монастыря Спасителя. Его игумену, который имел сан архимандрита, были подчинены большинство греческих монастырей Сицилии и Калабрии, именно, 31 монастырь в Сицилии и 15 монастырей калабрийских. Между этими последними значились некоторые древнейшие и большие монастыри, напр., св. Филиппа Агирского (Мессина), восстановленный Робертом Гискардом, свв. апп. Петра и Павла (Итала), устроенный Рожером I к югу от Мессины, св. Григория около Мессины, который был основан Робертом Гискардом в 1063 году на месте победы над сарацинами, св. Панкратия близ Реджио (Калабрия), св. Илии Нового (Калабрийского), св. Георгия в Триокале, основанного Рожером I у подножия св. Анны к северо-западу от Рибера в Сицилии и др.²²⁰ Таким образом, в первой половине XII века почти все сицилийские и некоторые калабрийские греческие монастыри были подчинены монастырю Спасителя в Мессине.

Весьма возможно, что такая централизация греческих монастырей обязана была внушениям Римской курии нормандским герцогам, которые всегда находились под сильным влиянием последней. На самом деле, очень трудно отрицать последнее, если иметь в виду ту церковную реформу, которую проводили так сильно, хотя и очень постепенно, папы нормандской эпохи. Эта реформа, как говорилось выше, исходила из особенных полномочий Римской курии, которые она получила от нормандов, вручивших ей права надзора, и непосредственного распоряжения церковными делами приобретенных областей. Однако, если это право легко было осуществлять на практике в Церковной области и вообще на севере Италии, где преобладал латинский элемент населения, то в отношении собственно южной Италии дело осложнялось по естественным причинам. Здесь было невозможно подчинить греческие монастыри какому-нибудь латинскому аббатству. Исконные симпатии населения к греческому, мешали бы политике пап, и те не достигли бы своей цели. Нужно было средство для постепенной латинизации. Таким средством и была указанная централизация греческих монастырей, около одного греческого же монашеского общежития в Мессине, которая избавляла Римскую курию от необходимости разбрасываться в проведении своей реформы, и позволяла сосредоточить все внимание и энергию на одном главном опорном пункте, через который можно было реагировать и на подчиненные ему монашеские центры. Косвенным, но сильным, подтверждением этого может служить то обстоятельство, что при нормандах, в областях с преобладающим латинским населением, греческие монастыри подчинялись латинским аббатствам. Так, напр., в эту эпоху Монте-Кассинскому монастырю был приписан монастырь св. ап. Петра в Таренте, к монастырю св. Троицы в Венозе (около Монте-Вултуре) – монастырь св. Николая в Морбане (диоцез Венозы), к монастырю св. Марии в Кур-Зосимо – монастыри св. Георгия в Пископио (в окрестностях Монтелеоне в Калабрии), св. Марии в Пертозе (к юго-востоку от Монте-Албурно), св. ап. Петра в Брагале и св. Адриана в Россано. Аббатство св. Троицы в Милето, основанное в 1081 г. Рожером I, получило в свое ведение монастыри и церкви в Гераче, Палеокастро, Стило и Сквиллаче.²²¹

Подобное положение было также греческих монастырей, разбросанных по Апулии. Большинство их было подчинено знаменитому монастырю греческому св. Николая Казулянского около Отранто, основанному в 1099 году игуменом Иосифом, при содействии герцога Тарентского и Антиохийского Боэмонда. Неутомимый Ш. Диль нашел в одном документе из Туринской библиотеки указание на то, что монастырю св. Николая около Отранто, были подчинены греческие монастыри в окрестностях Васто, Поликастро, Трулаццо, Мелендуньо, Алессано, Кастро и Минервино. Следовательно, почти вся Апулия, в отношении греческих монастырей, была также централизована около одного монастыря. В свою очередь этот последний был непосредственно подчинен Риму. В указанном выше документе есть прямое доказательство, что при игумене Нектарии (1220‒1235 гг.) монастырь находился в ведении архиепископа Отранто Танкреда, и платил Римской курии ежегодно определенный налог. В средине XIII века эта зависимость вылилась в форму прямого вмешательства Рима в дела монастыря. Так, 19 ноября 1267 года римский кардинал Рандульф освящал одну церковь в монастыре, и перевел по неизвестной причине из Казулянского монастыря в монастырь св. Витта около Тарента, игумена Василия.²²² Этот факт достаточно характерен не только для внешне-административного положения греческого монастыря конца эпохи нормандов и начала, так называемого, анжуйского периода истории южной Италии, но и для суждения о внутренне-религиозной стороне жизни его. На самом деле, несмотря на столь позднюю эпоху, когда разница между восточной и западной Церквами все более обострялась на практике, и·, напр., бенедиктинские монахи монастыря св. арх. Михаила в Милето третировали, как еретика, игумена монастыря св. Марии в Патире,²²³ легат Римской курии Рандульф освящает храм греческого монастыря. Очевидно, уже в ХІII веке южно-итальянские монастыри, греческие, в отношении догмы, шли на некоторый компромисс с представителями латинского культа, вынужденные к тому создавшимся положением вещей, когда непосредственная, так сказать, корректирующая связь с Византией была уже невозможна. Хотя, нужно заметить, сношения греческих монастырей Италии с Византией еще продолжались. Так, напр., известно документально, что Варфоломей, игумен Памирского монастыря св. Марии, ездил в Константинополь при Алексее I Комнене (1081‒1118).²²⁴ В 1179 г. архимандрит Нектарий, игумен монастыря св. Николая Казулянского, представительствовал от имени Восточной церкви на Латеранском соборе папы Александра III и обличал там латинян.²²⁵ Однако, эти факты еще недостаточны вполне для характеристики отношений южно-итальянских греческих монастырей к Константинопольскому патриархату нормандской эпохи. Во всяком случае, это не были отношения административно-правовые, а скорее чисто нравственные, признание добровольное высокого авторитета первосвятителя Восточной Церкви, и руководство традициями последней в вопросах практики.

Итак, в XII и начале ХIII вв. церковная реформа в отношении южно-итальянских монастырей, можно сказать, была почти закончена. Большинство греческих монастырей на всем протяжении Апулии, Калабрии и Сицилии были поставлены под надзор крупных монастырей, которые, в свою очередь, были подчинены Риму. Правда, некоторые греческие монастыри были освобождены нормандскими герцогами от всякой власти церковной и светской, сделались вполне автокефальными. Так, напр., известно, что Рожер II в 1187 г. освободил от надзора монастыря Спасителя в Мессине, монастырь св. Георгия в Триокале (Сицилия), монастырь св. Ангела в Броло (на береговом пути из Мессины в Палермо) в 1144 г., подобная привиллегия была также дана монастырю св. Филиппа Агирского.²²⁶ Однако подобные редкие случаи автокефальности греческих монастырей южной Италии, были только исключениями из общего положения.

Отсюда можно считать достаточно установленным фактом, что в XII веке южно-итальянские греческие монастыри находились под сильным латинским влиянием. Представители Римской курии часто вмешивались в их жизнь, стараясь добиться их полной латинизации. И действительно, их старания в некоторых случаях достигали результатов. Особенно это нужно сказать о правлении Вильгельма Злого (1154‒1166), когда начались настоящие гонения на греческих иноков. Из этой эпохи известны случаи обращения греческих монастырей в латинские, переход греков к латинскому церковно-богослужебному уставу и пр.²²⁷ Особенно характерным показателем степени влияния латинской церковной среды на греческие монашеские общины южной Италии XII–XIII вв. служат, несомненно, остатки церковного искусства в сохраняющихся развалинах пещерных храмов греков на всем протяжении южной Италии. Известно, что иконография Восточной Церкви всегда была дисциплиной догматической, поскольку признавала иератизм типов, даже в сфере «доличного». Работа иконописца определялась здесь не собственным «домышлением», а указаниями иконописного подлинника. В этом главное различие между иконографией восточной и западной. Последняя очень рано начала принимать отступления от этой традиции, постепенно сглаживая разницу между иконописью и живописью. Достаточно самого беглого знакомства с фрагментами настенной росписи в подобных храмах, чтобы видеть, что чем ближе тот или другой храм к IX–X вв., тем чище его фрески, свободнее от живописного элемента. Ш. Диль открыл в гроте в Карпиньяно (к северо-западу от Отранто) фрагменты, датированные 959 годом, руки греческих иконописцев Евстафия и Феофилакта, которые, по его словам, говорят о чистых традициях византийского искусства.²²⁸ Наоборот, чем дальше роспись от X века, тем сильнее сказывается в ней чисто латинская манера письма, тем больше в ней данных говорит о порче вкуса иконописца, увлечении латинской живописью. Минувшим летом (1914 г.), при осмотре пещерных храмов Апулии, мне приходилось не один раз открывать гроты со следами чисто западной манеры письма. Особенно характерным в этом случае оказался грот св. Николая в Палажионелло, в котором, наряду с фресками византийскими (Деисус апсиды), на столпах и арках сохранились фрагменты позднейшей работы, которые приходится датировать не ранее XIII века.²²⁹ В росписи гротов, которую необходимо датировать таким поздним временем, встречаются прямые нарушения византийского иконописного подлинника в трактовке того иди другого сюжета. Есть композиции вполне западного типа, отмеченные характером драматизма, более, чем неумеренного, который всегда осуждался Восточной Церковью. Таков, напр., грот св. Прокопия около Монополи (Апулия), где в апсиде находим Вседержителя на престоле с «предстоящими», держащего в руках крест с Распятым (правая нога положена на левую), и испускающего на Него св. Духа из уст. Интересно также, что в росписях гротов от нормандской эпохи чаще встречаются титулы латинские, которые по местам, видно хорошо, заменили греческие. В одном гроте (св. Власия) в 4‒5 верстах от станции s. Vito dei Narmanni (в области Бриндизи), которые датируется надписью греческой 1197 г., я встретил титулы на обоих языках.²³⁰

Само собою понятно, что все это сильнейшим образом говорит о латинском влиянии на церковную среду греческих монастырей южной Италии, которые в этом отношении в нормандскую эпоху, по справедливому замечанию Шаландона, переживали сильный кризис.²³¹

Однако, нет нужды переоценивать факты, и смотреть слишком пессимистично на положение южно-итальянских монастырей греческой нормандской эпохи. Внешнее положение их изменилось, но внутренняя жизнь их по-прежнему была отмечена близостью к Востоку, верностью его исконным уставным законоположениям. Удаленные от Византии, южно-итальянские греческие подвижники почерпали из себя самих энергию и силы на ведение аскетического образа жизни. Агиография знает не один пример высокого подвижничества в их среде. Еще в XI веке были известны святостью своей жизни св. Варфоломей, четвертый иумен Крипто-Ферратского монастыря, св. Филарет, прославивший Савлинский монастырь Илии в Калабрии.

Составитель «жития» Варфоломея, его преемник по игуменству в Крипто-Ферратском монастыре, Лука повествует, что Варфоломей получил духовное воспитание под руководством св. Нила, основателя и первого игумена, с которым он проводил ночи за чтением св. Писания и изъяснением труднейших мест.²³² От своего наставника Варфоломей воспринял начала строгого аскетизма, и вел жизнь сурового подвижника. Отказываясь от всяких удобств, Варфоломей каждую ночь уходил из своей келии к развалинам какой-то древней стены, под которой устроил себе жесткое ложе из камней, и там давал отдых своему телу. Однажды, по словам Луки, диавол, ненавидевший св. подвижника, обрушил стену, под которой был Варфоломей. Однако, ни один камень не задел его, и он был совершенно невредим.²³³ Благодаря своей энергии и высокому личному примеру, Варфоломей скоро должен был расширить монастырь, так как явилось много желавших подвизаться под его руководством.²³⁴ Слава о подвигах и святости жизни криптоферратского игумена обратила на него внимание и Рима. Сам папа Бенедикт IX обращался к нему за помощью, прося молитв и советов, как изгладить ему свой один тяжелый проступок.²³⁵ Варфоломей был известен также и за пределами римской Кампаньи. Однажды герцог Салернский вторгся в области герцога Гаеты, захватил его самого в плен и отвел в Салерно. Никакие просьбы и старания гаетян вернуть своего правителя не достигли цели. Они обратились к Варфоломею за помощью. Он сам отправился в Салерно, и по его заступничеству герцог Гаеты был освобожден.²³⁶ Мирно почил Варфоломей в 1065 г.²³⁷

Другой представитель южно-итальянского греческого монашества и выразитель его идеалов, Филарет, происходил из Сицилии. Юношей восемнадцати лет, он должен был вместе с родителями бежать на материк в Калабрию, так как сарацины сделали нападение на его родину, и начали преследовать христианское население острова. Это было во время морской экспедиции Маниака, посланного императором Михаилом Пафлагоном с флотом против мусульман, т. е. в 1038 г. Беженцы основались в маленьком городке Сенополи (область Реджио).²³⁸ Почувствовав склонность к монашеской жизни, юный Филарет удалился в монастырь Илии. Принятый в число братии, он скоро обратил на себя внимание игумена строгим исполнением обетов, и правил восточных подвижников.²³⁹ Ревностно проходя пастушеское послушание, Филарет старался удаляться от населенных мест, избирал пустынные уголки и предавался там безмолвию и благочестивым размышлениям, терпя подчас голод и стужу. Получив новое послушание – место садовника, он с ревностью предался ему. Сам сделал себе вроде шалаша, и продолжал подвизаться в полном молчании, лишая себя даже необходимого питания.²⁴⁰ Никогда не имея никакой собственности, Филарет находил возможность благотворить нищим, странникам, служа в этом высоким примером для своей братии. Она с удивлением смотрела на его подвиги, когда он, напр., целую ночь выстаивал без всякого прикрытия в ледяной воде, протекавшей около монастыря реки.²⁴¹ Скончался он в 50 лет в 1070 г, прославленный, как чудотворец.²⁴²

Внутреннее состояние южно-итальянских греческих монастырей в нормандскую эпоху

Выше было замечено, что в нормандскую эпоху греческие·монастыри южной Италии продолжали оставаться в отношении своего церковного быта близкими к Востоку. Это имеет значение, главным образом, как показатель того, насколько устойчивы были их принципиальные обоснования своей жизни, вдали от непосредственного источника этой последней.

Нет нужды подробно останавливаться на этом вопросе. Достаточно указать на один очень характерный пример этого рода, на монастырь св. Николая Казулянского около Отранто, история которого стала доступной исследованию, благодаря открытым Ш. Дилем документам в Туринской библиотеке. Этот греческий монастырь был центром греческой культуры не только в Апулии, но можно сказать, во всей Италии своего времени. Выше было указано, что его игумены находились в частых сношениях с Византией, и даже в некоторых случаяхъ служили, как бы посредниками между Римом и Востоком. Характерно в этом случае одно замечание игумена этого монастыря Нектария, управлявшего в 1220‒1235 г. Он называет своих сподвижников „странствующими пилигримами в стране чужеземцев,²⁴³ которые в своем монастыре собирали все, что им напоминало их древнее отечество. Этому тяготению к Византии не мешала ни зависимость игуменов от Рима, ни вообще то сильное латинское влияние, под которым, как мы видели выше, находились все южно-итальянские греческие монастыри в нормандскую эпоху. Здесь был греческий язык, греческие книги, восточная церковно-богослужебная практика. Ш. Диль открыл в упомянутой библиотеке значительную часть Типикона, который был написан в 1174 году «монахом и недостойным игуменом Николаем», и «Ипотипосис», писанный тем же Николаем в 1160 г.²⁴⁴ Этот игумен в истории Казулянского монастыря был наиболее видной фигурой. По словам Ш. Диля, это был «философ и дипломат, библиофил и ученый, полемист и государственный муж», принимавший активное участие в спорах Рима и Византии. В то же время, он заботился о своем монастыре, сам старался подавать пример своим сподвижникам строгостью жизни, неуклонным выполнением устава и традиций, постоянным трудом. Так, напр., собирал, и сам копировал греческие рукописи.²⁴⁵

Внутренний распорядок жизни в монастыре св. Николая, вполне отвечал уставным предписаниям основателя восточного монашества св. Василия Великого. Особенно строго проводилось в нем воздержание. Круглый год монахам разрешалось вкушать только овощи и рыбу. Мясо, сыр, яйца были строго запрещены Иногда разрешались принимать немного вина. Каждую неделю в понедельник, среду и пятницу монахи постились, если эти дни не совпадали с каким-нибудь большим праздником в честь Спасителя, Богоматери, Предтечи, апостолов и одного из святых, под покровительством которого находился монастырь. Великим постом воздержание становилось строже: рыба была совершенно запрещена. Иноки вкушали только хлеб, и сваренные в воде, бобы.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в монастыре св. Николая в некоторые дни Великого поста, то запрещалось совершенно вино, то бобы заменялись некоторыми овощами или грецкими орехами. Наконец, с вечера четверга Страстной недели до полуночи субботы, монахи не вкушали ничего. В канун Рождества Христова, на Крещение и на Троицын день, все иноки после литургии не шли в трапезную, как обычно, но оставались в притворе, и там все вместе вкушали один лишь благословенный хлеб. В день Успения Богоматери после литургии, за которой происходило благословение винограда, иноки вкушали его с хлебом в самой церкви «по древнему обычаю», как замечает открытый Дилем манускрипт. Монастырский устав предписывал инокам св. Николая за трапезой соблюдать полное молчание. Каждый после трапезы должен был возвращаться в свою келию, не задерживаясь за праздной беседой в келии другого брата.

Не менее строго определял поведение иноков монастырский устав и за стенами обители. Так, обращает внимание предписание, чтобы вне монастыря его подвижники вели себя самым скромным образом, не разговаривали без особой на то нужды, не смотрели на женщин и на «другие бесполезные предметы», но в пути непрестанно творили бы молитву, опустив глаза долу. Виновные в неисполнении всего этого карались отлучением на две недели.²⁴⁶

Подобной строгостью было отмечено поведение и настоятеля монастыря. Он живет как все иноки, просто, не носит роскошных одежд, не имеет предметов из драгоценных металлов и камней, не приобретает себе собственности. Если ему нужно оставить на время свой монастырь, он не должен пользоваться лошадьми или мулами, но следовать примеру Спасителя, Который всегда совершал путь пешком. Ни игумен монастыря, ни сама обитель не могут иметь слуг, потому что человек есть образ Божий. Все иноки должны в равной мере участвовать в монастырских работах.²⁴⁷

Все подобные монастырские правила, согласно положению, какое занимал монастырь св. Николая в нормандскую эпоху, имели силу, и должны были исполняться также во всех отдельных небольших скитах, разбросанных кругом него по горам и пустынным местам, где обитали ревнующие об особенной строгости монашеской жизни. Выше мы упоминали, что согласно установившемуся обычаю, некоторые опытные из братии уходили за стены обители, жили в пещерах, и там проводили время в постоянном молитвенном подвиге, возвращаясь в монастырь только для участия в воскресном богослужении. В общем распорядке жизни они подчинялись уставу, которым жила их обитель. По уставу монастыря св. Николая, игумен имел неослабный надзор и за этими анахоретами. Тоже самое нужно сказать и относительно монастырей Апулийских, которые были подчинены, как мы видели выше, игумену Казулянского монастыря. Помимо чисто нравственной и административной связи их с последним, существовала связь, так сказать, интеллектуальная. Из открытых Дилем документов видно, что в монастыре св. Николая была богатейшая библиотека, из которой выдавались книги всем инокам. За этим же приходили сюда иноки из других монастырей, о которых мы упоминали. Был определен строго даже порядок выдачи книг. Так, один священник Рихард, получил книгу в библиотеке от иеромонаха-экклезиарха Саввы, в присутствии иеромонаха Иоанна. Сюда приходили за книгами даже из Бризини. На основании некоторых замечании в туринских манускриптах, можно приблизительно определить состав, этой славившейся по всей Апулии, монастырской библиотеки. Здесь было много книг религиозного и литургического содержания: Евангелия, евхологии, минеи, триоди, октоихи, типиконы, книги пророков, сборники песнопений, псалтыри, лексиконы, списки литургии св. Василия Великого. Наряду с такими, были книги вообще богословского содержания: творения свв. Отцев, различные благочестивые размышления и пр. Имелись книги светского содержания: Аристотель, Аристофан. Библиотека монастыря постоянно пополнялась покупками готовых манускриптов, и каллиграфической деятельностью самих игуменов и всех иноков.

Существовали особые наказания за небрежное отношение к своему делу монастырских каллиграфов: за неточное копирование оригинала, за неверную расстановку знаков препинания, за порчу рукописей и т. п. В монастыре св. Николая ценили каллиграфический труд. Существовало даже особое наказание для того, кто приходит в помещение переписчиков и мешает им своими праздными «новостями». Из всего этого видно, как ценился их труд. Этому вполне отвечало также воззрение на монастырскую библиотеку, как на особое святое место. Чтение и изучение считалось делом богоугодным, равным молитвенным подвигам. Устав монастыря предписывает читать, чтобы «избегать дурных мыслей».²⁴⁸

В таких чертах рисуется жизнь иноков монастыря св. Николая около Отранто в нормандскую эпоху. Несмотря на сильное латинское влияние, под которым он находился, его быт определялся теми же принципами, как и прочих греческих монастырей Востока. Он не отличался от них ни церковно-богослужебной практикой, ни общим распорядком своей жизни, ни характером собственно подвижничества. Около него также группировались меньшие монастыри, небольшие скиты и отдельные анахореты. Устав соблюдался один. Во всем был проведен один принцип воздержания и внешней скромности, который даже деятельность и поведение игумена заключал в строгие рамки.

В заключение настоящего схематического очерка нелишне привести характеристику вообще той роли, какую сыграли южно-итальянские греческие монастыри. Эти последние «скоро стали очагами богословской, философской и литературной культуры, убежищами, в которых нашли себе приют научные и литературные предания классической Эллады. В них сосредоточивалось все, что эллинизм имел наиболее совершенного и возвышенного. О цветущем состоянии научно просветительной жизни греческих обителей достаточно свидетельствуют прекрасный греческий язык, которым написаны жития святых, составленные в этих монастырях в IX–X столетиях, а также обширная эрудиция, которую обнаруживают их авторы в отношении свящ. Писания, творений св. Отцев, даже трудов выдающихся светских писателей. О нем же много говорит и громадное число греческих манускриптов, написанных калабрийскими монахами, и в большинстве отличающихся редким изяществом и правильностью.

В самом Константинополе едва ли было что лучшее. Свет наук и искусств, процветавший в греческих монастырях, широкою волною разлился по всей южной Италии и произвел чудное действие. Латинская страна, окутанная непроницаемым мраком варварства, превратилась в греческую и культурную. Население ее усвоило, вместо латинского, греческий язык. В X веке по-гречески говорили жители всей Калабрии и Апулии. Эллинская речь звучала в Капуе, Салерно, С. Северине, Бари, Беневенте, Таренто, Реджио, Россано, Сквилляче и т. д. Масса местных названий, заимствованных из греческого языка, также свидетельствует о распространенности эллинского населения.

Вместе с тем, монахи распространили в стране и эллинскую науку. В устраиваемых ими при монастырых школах, они преподавали греческий язык – язык Восточной Церкви, и православное богословие во всех его видах. Кто желал учиться, тот находил в монастырях пищу, приют и учителей. В то же время рукописи, написанные монахами, расходились по всей стране, а библиотеки были открыты для всех, стремившихся к знанию. Благодаря такой деятельности монахов, южная Италия сделалась убежищем эллинских знаний, вторично пережила свою классическую эпоху.²⁴⁹

Вопрос о так называемых «grottes basiliennesu», разбросанных по Сицилии, Калабрии, Базиликате и Апулии, в науке совершенно новый. Первый обратил на них внимание и коснулся их генезиса F. Lenormant, во время своих поездок по южой Италии.²⁵⁰ Но впервые специально занялся этими василианскими гротами неутомимый Ch. DiehI. Он обследовал эти последние в области Carpignano, Soleto и Brindisi и дал фотографические репродукции некоторых фресок, найденных им в этих гротах.²⁵¹ Позднее он объединил и дополнил свои замечания в прекрасной книге L’art byzantin dans ’Italie meridionale.²⁵²

В истории данного вопроса это интереснейшее исследование является первым научно обоснованным и богатым по данным, видом. К сожалению, оно трактует лишь о некоторых гротах, которые удалось маститому ученому лично обследовать, и не дает, следовательно, полной картины и характеристики этой интереснейшей ветви византийского искусства.

Кроме того, данные Ш. Дилем зарисовки фресок, заменившие, к сожалению, фотографии раннейшего издания, не всегда правильны и точны. Так, напр., в зарисовке фрески с изображением Сретения Господня из грота s. Віаgіо, не только не переданы выражения ликов, опущены некоторые интересные подробности (напр , светильник, свешивающийся с крещатого потолка храмины, где происходит сцена), но сделаны досадные добавления (напр , двойной нимб у Богоматери).²⁵³ По рисункам, дающим неправильное представление об оригинале, конечно, трудно судить о стиле и хронологических рамках.

Попытку дать некоторую систематизацию материала по вопросу о василианских гротах, предпринял Е. Bertaux в своем громадном первом томе по истории искусства южной Италии.²⁵⁴ Это издание интересно не столько в отношении систематизирования материала, сколько по новым данным, открытым им при личном обследовании неизвестных дотоле гротов. К сожалению, Э. Берто дал слишком краткое описание открытых им гротов, мало знакомит с архитектурно-конструктивными деталями их, и во многих местах не подчеркнул особенно нужного. Так, напр., он оставил совершенно в стороне вопрос о литургических приспособлениях гротов, не указал вариаций в устройстве иконостасов, алтарного помещения и пр. Данные им зарисовки не только грубы, но и не передают совсем оригинала Так, напр, Деисус в гроте св. Николая²⁵⁵ совершенно искажен.²⁵⁶ Между тем, настоящее изображение интересно не только стилистическими, но и чисто техническими деталями (напр., глубокая «графья»). В других случаях он неправильно толкует сюжет фресок. Напр., в крипте s. Lucia²⁵⁷), носящей все признаки василианского грота, он принял св. Марию Магдалину за Богоматерь, хотя она изображена с распущенными волосами и с сосудом масла в руке²⁵⁸). При осторожной промывке мне удалось открыть и соответствующую надпись. Само собою понятно, что такие недостатки труда Э. Берто заставляют несколько недоверчиво относиться к его классификации и выводам.

Кроме указанных, в науке имеются обследования, чаще описательного характера, принадлежащие перу некоторых любителей местной старины: Tarantini, Orsi, Sylos, Salazaro и др.

Этих кратких замечаний достаточно, чтобы видеть, в каком положении находится вопрос о василианских гротах. Наука еще не обладает не только систематическим описанием их, которое позволило бы сделать определенные и точные выводы о месте их в истории христианского искусства, но и полным перечнем этих интереснейших памятников греческого наследия IX–XIII вв. в южной Италии. И пока не выполнена эта черновая работа, заключения, которые делает, напр., Ф. Ленорман о существовании какой-то особенной итало-латинской школы художников, расписывавших василианские гроты Италии,²⁵⁹ оказываются висящими в воздухе.

Летом минувшего 1914 года я начал обследование василианских гротов Апулии. Начавшаяся война прервала мои занятия, и мне удалось обследовать лишь гроты в окрестностях Andria, Bari, Modugno, Monopoli, Fasuno, Вlindisi, Massafra, Palagianello, Paladiano. С некоторыми результатами начатого обследования я и намерен познакомить в настоящем этюде.

Пещеры, чаще естественного происхождения, служившие греческим монахам, выходцам с востока, с одной стороны, жилыми помещениями, a с другой, в собственном смысле, храмами, разбросаны, большей частью, вдали от селений по глубоким долинам. Иногда они вырыты в почве, и в общем напоминают строение катакомб (грот Sette Chiese около имения Саffarа в 6–7 километрах от станции s. Vito dei Normanni (Brindisi). Обычно встречается один грот, носящий все признаки литургического приспособления, около которого группируются пещеры, назначенные для жилья. В последних часто можно находить вырубленные в стенах грубые подобия сидений, аналоев, с сильно потертыми подножиями. В других подобных гротах сделаны туфовые же длинные скамьи, служившие, очевидно, для ночного отдыха отшельникам. Пещеры-храмы пользовались большим вниманием. Они расположены в более удобных местах, тщательно отделаны. Плоскости стен и потолка хорошо стесаны, проделаны отверстия для света и воздуха. Во многих сохранились иконостасы, престолы, вырубленные из того же туфа. Плоскости стен и потолка покрыты фресочной росписью. В некоторых пещерах последняя сильно пострадала от времени, воздуха и человеческого вандализма. В других, которые находятся в имениях людей интеллигентных, сохранилась полная роспись, краски которой достаточно еще ясны, чтобы можно было произвести анализ. Встречаются иногда греческие и латинские надписи, с обозначением имен работавших там иконописцев. Титла святых часто перемешаны. Видно, что, напр., греческие записаны латинскими, в двух-трех случаях титла у одного и того-же святого написаны по-гречески и латыни. Это последнее обстоятельство с очевидностью подтверждает факт латинского влияния на греческую монашескую культуру Италии, о чем была речь выше, в нормандскую эпоху, так как в древнейших гротах с росписью X–XI вв. титла почти исключительно греческие. Кроме того, как будет видно ниже, фрески пещерных храмов XII сл. веков в большинстве отходят от чистых византийских образцов, и очень ясно говорят о начавшемся влиянии со стороны зарождавшегося итальянского искусства.

Однако, первое впечатление от этих фресок, которые говорят о самых разнообразных, по-видимому, стилях, таково, что основа их, несомненно, византийская. В этом случае уместно указать, что по местам сохранились указания на работавших в пещерных храмах греков Апулии греческих иконописцев. Так, напр, в василианском гроте под капеллой Madonna delle Grasіе в Карпиньяно, к северо-западу от Отранто, Ш. Диль открыл в двух нишах такие интересные надписи: «Μνήσϑ[η]τη, Κ[ύρι]ε, του̃ δούλου σоυ Λεωντος πρεσβι[τέ]ρου κ[αι] τη᷉[ς] συμβίον αὐτου̃ Χρυ̃σόλεας κ[αὶ] Παύλ[ου] του̃ υἱου̃ αὐτου̃. Άμήν. Γραφὲτ διὰ χηρ[òς] Θεοφυλά[κ]του Ζογράφου μηνὶ [Μα]ήο ἰνδικτίον[ος] β ἕτους ζυξς»;

«Μν[ή]σ[ϑη]τι, κ[ύρι]ε, του̃ δούλου σоυ Ἃδριανου̃ κ[αὶ]τῆς συᾳ βύου αὐτου̃ κ[αὶ] τον τ[έ]κνων αὐτου̃ του̃... πον λω ἀνηκοδομή – [σ]αντος κ[αὶ] ἀνηστο[ρ]ήσαντ[оς] τῆς παν[σ]έπτας ὑπονάω ταύτας Μηνί μαρ[τίῳ] ἰνδικτίоνος γ᷉ ἕτους ζφκη. Γραφἐν διά χιρ[ός] Εὐσταϑίου Ζογράφου. Αμήν.

Следовательно, этот карпиньский грот последовательно расписывали в 959 году Феофилакт, а в 1020 г. Евстафий. В гроте св. Власия (s. Віаgio), недалеко от станции s. Vito det Normanni l (Бриндизи) в имении Gianuzzo, над входом сохраняется следующая фрагментарная надпись: «........ο ομηϑη κ.. α.. ϑη ο πανσεπτος ναоς του αγιου ιερομαρτιρου Βλασιου ημων. ατρος... κυρου ηγουμενου Βενεδιτους και δια συνδρο.. του μ... αιου τεν.... και δια χειρος μωστρου Δανιηλ κ... μιρ........χψειν... ιε».

Следовательно, роспись этого грота была произведена мастером Данилом в 6705 (1197 г. христианской эры) году.²⁶⁰ Компетентные Ш. Диль и Э. Берто, посетившие некоторые из апулийских гротов, предполагают существование особой школы среди монахов-беженцев, которая начала освобождаться от византийского влияния ранее тосканской школы.²⁶¹ Однако, надо иметь в виду, что такой приговор французские археологи произносят по наличным фрескам гротов, очевидно, не имея в виду выступающего, во многих случаях, нижнего слоя штукатурки, также с фресочным слоем. Здесь уместно заметить, что по наблюдению Ш. Диля, ни одна фреска не носит следов поновления. В нужных случаях, когда она оказывалась слишком пострадавшей от времени, ее или стирали с грунта, заменяя новой, или же писали по ней.²⁶²

Одной из типичных особенностей стенных росписей пещерных храмов Апулии служит то, что почти в каждом из них встречается изображение св. Николая Мирликийского. Известно, что очень рано, уже в XI веке, в латинской Церкви обнаружилось стремление заменить почитание св. Николая Мирликийского почитанием некоего Николая Пилигримма, который был положен в крипте собора Трани, и канонизован особой буллой папы Урбана II от 9 января 1097 года.²⁶³ Тогда как на Востоке св. Николай Мерликийский занимал первое, после Богоматери, место, ему составлялись каноны, песнопения, посвящались храмы и т. д.В частности, в Константинополе не было почти ни одной церкви, монастыря, где не имелись бы частицы его мощей. Понятно само собою, что особенно ревностными почитателями великого Чудотворца были монашествующие, которые и принесли с собою на почву Италии его образ и память 6 декабря, узаконенную для этого дня императором Мануилом Комненом (1143–1181).²⁶⁴

Изображения св. Николая Мирликийского встречены были мною в следующих пещерных храмах Апулии.

Настоящая крппта представляет собою пещерный храм греческих выходцев, над которым в 1635 г. была построена приходская церковь. В крипте сохранились фрагменты фресок, которые можно датировать концом XI, или началом XII в. Возможно, что к этому времени относится переписка их. Под настоящим слоем есть другой слой, также с фресками.

Изображение св. Николая Мирликийского сохранились в верхней части довольно хорошо (рис. 1). Уважаемый кан. собора в Бриндизи Пасквале Камасса, которому я обязан за сотрудничество по обследованию гротов в окрестностях Бриндизи, считает эту фреску за изображение св. Власия.²⁶⁵ Однако мне удалось при более тщательном обследовании открыть с правой стороны головы греческую надпись ΝΙΚΟΛ(нед. а)ос. Характер букв иной, чем в других гротах, несколько поздний. Нимб желтый, с коричневым и белым ободками. Седые короткие волосы, довольно гладко причесанные, небольшая прядь на лбу. Лоб большой, открытый, с двумя большими морщинами. Черноватые брови. Прямой тонкий нос. Большие черные глаза. На щеках небольшой румянец. Короткая седая борода, и такие же усы, спущенные вниз. Острые уши. Перстосложение правой руки греческое. Фелонь древнего образца, лиловатая. Исподняя одежда (тип неопределим) с узкими рукавами (б. м. поручи?) желтая. Омофор белый, с черными крестами. Евангелие на переднем конце омофора, накинутом на левую руку.

Этот пещерный храм св. Власия, интереснейший по своим фрескам, которые, по-видимому, датируются XII в.,²⁶⁶ изучен уже Тарантини, Дилем и Берто.²⁶⁷

Фреска с изображением св. Николая Мерликийского сохранилась не совсем хорошо (рис. 2).

По сторонам головы две надписи: греческая (лев. едва видна, возможно, что искусственно стерта при позднейшей переписи) (нед.). ос ΝΙΚΟΛΑΟΣ и латинская S NICOLAVS. Это обстоятельство заставляет предположить, что первоначальное изображение с греческим титулом было или совсем переписано вновь, или-же сильно подновлено, однако с сохранением основного характера византийского письма. И если нельзя согласиться с Дилем, который относит изображение св. Николая к XIV в.,²⁶⁸ потому-что оно очень близко к описанному выше из крипты св. Луции, однако его и нет данных датировать 1197 г., как роспись потолка этого грота. По всему видно, что он посещался вплоть до XVI в., на что указывает его расширение за линию росписи боковых стенок, и живопись от этого времени в новой части (место алтаря), на стенках которой не удалось окрыть ни малейших следов росписи, подобной росписи в старой части. Возможно, что после 1197 г. роспись подновляли или совсем меняли (изображение Рождества Христова, под которым просвечивает другое изображение). Св. Николая нужно датировать началом XIII в., когда и на почве Италии еще сохранялось в силе правило изображать святителей аскетами (мозаика в апсиде ц. Maria in Trastevere в Риме).

В гроте св. Власия, св. Николай с желтым нимбом в двух ободках – черном и белом. Совершенно седые короткие прямые волосы, небольшая закругленная борода, спущенные усы. Прямой острый нос. Выражение лица суровое, сосредоточенное. Святительские одежды обычного типа (фелонь красная, нижняя – синяя), омофор белый, с красными крестами. Особенность его составляет то, что он приближается по форме к позднейшему омофору, который представлял собою непростую, довольно широкую ленту, свободно набрасывавшуюся на оба плеча и спускавшуюся концами по спине и груди, а в собственном смысле, как бы оплечье, выкроенное из куска материи в виде двух вилок, скрепленных концами.²⁶⁹ Сюда-же нужно отнести некоторое подобие плата шитого, прикрепленного по правому бедру.²⁷⁰

Рукава нижней одежды стянуты шитыми поручами. Правая рука с греческим перстосложением, левой рукой Святитель придерживает книгу.

Грот св. Николая находится в дикой местности, и довольно трудно разыскать его. Между гротами Апулии это, несомненно, интереснейший пещерный храм, как в архитектурном, так и в иконографическом отношениях. Роспись сохранилась почти целиком и заслуживает специального изучения, так как очень характерна, как показатель, сменявшийся в течение не одного столетия, и эпохи вкусов и стилей. Как и в гроте св. Власия в области Бриндизи, в этом гроте в некоторых местах осыпалась штукатурка со слоем краски, и из-под нее выступил раннейший слой, также с фресками.

В гроте св. Николая два изображения Мирликийского Чудотворца: на левой стене левого нефа и на столпу (правом) среднего нефа. Есть основания полагать, что в первое время грот имел только один неф. С течением же времени, когда он, очевидно, сделался тесен, в той же туфовой массе высекли два боковые нефа с алтарями. Доказательство этого можно видеть в следующем. На правом столбу среднего нефа в арке написан св. Николай. В нижней части штукатурка опала, и обнажила раннейший, более древний слой также с изображением св. Николая (рис. 3). Это последнее сильно потерто, однако можно установить типологические черты. Рисунок здесь очень простой, краски плохие. Нимб сплошной, желтый, без ободка. Седые короткие прямые волосы, такая же небольшая круглая борода и опущенные усы. Прямой нос, острые уши, большие выразительные глаза придают строгое выражение лицу. Фелонь с большим вырезом у шеи, ворота нижней одежды не видно. Омофор с темными (коричневыми?) крестами.

Вообще, эта фреска близка к изображению Деисиса в апсиде того же грота, которое датируют XII в.²⁷¹ Над описанным изображением св. Николая, как было сказано выше, есть другой слой фрески с изображением также св. Николая. Однако одного беглого взгляда на эту фреску достаточно, чтобы признать, насколько далеко отходит она по стилистическим данным, от подобных же изображений крипты св. Луции и грота св. Власия, которые, несомненно, моложе описанного изображения из грота св. Николая. Можно сказать, что в промежутке между этим последним и верхним, над ним (см. рис. 3) должны быть поставлены фрески левого нефа того же грота (рис. 4), вообще близкие по типу к росписи верхнего слоя грота св. Власия (группа св. Никол. и др. свв.) (ср. рис. 2). В таком случа ясно, что роспись левого нефа была сделана после росписи среднего нефа. Если исходить из датировки росписи (первоначальной?) среднего нефа XII в., т. е. близкой к дате 1197 г. росписи потолка грота св. Власия, то придется предположить, что боковой левый неф грота св. Николая, около Палажианелло, с изображением св. Николая, росписан в конце XIII в. На это, несомненно, указывает также слишком яркая, несерьезная орнаментировка росписи левого нефа. Характерен, между прочим, пунктирный ободок вокруг нимбов, чего мы не видим в росписи верхнего слоя грота св. Власия. Известно, что, напр., в римских апсидальных мозаиках такой пунктир имеется от ХIIІ в. (мозаика апсиды собора св. Павла за стенами Рима – папа Гонорий III). Хотя, конечно, нужно иметь в виду, что создания провинциального искусства, каковым, в сущности, является фреска пещерных храмов южной Италии, можно сравнивать очень осторожно с римскими мозаиками.

Более внимательный осмотр росписи всего грота св. Николая показал следующее. Вся роспись левого нефа была отчасти подновлена, при написании св. Николая на верхнем слое правого столпа (см. рис. 3). На это указывает одинаковость пунктирного ободка вокруг нимбов, тожество красок одежды и общее сходство в «личном» обоих изображений св. Николая. Но интересно то, что омофор св. Василия в том же ряду левого нефа, не походит на омофор св. Николая этого ряда (как бы две вилки), а копирует омофор того позднейшего св. Николая на правом столпе среднего нефа (форма crux commissa). Отсюда можно сделать вывод, что ко времени позднейшей росписи грота, изображения левого нефа не в одинаковой степени пострадали. Лики, по-видимому, сохранились, и их не трогали. Но одежда требовала реставрации, что и было сделано. В частности, одежда св. Василия была сильно попорчена, и ее переписали вновь, взяв за образец омофора более новый, с каким был написан св. Николай среднего нефа. Что же касается одежды св. Николая этого левого нефа, то здесь ограничились только пунктирным ободком, тожественным с ободком св. Николая позднейшего, и небольшим подновлением красок, оставив нетронутой форму омофора.

Вообще, нужно сказать, это изображение было оставлено в его первоначальном типе, близком к типу св. Николая в гроте св. Власия. Так, между прочим, его не заключили в декоративную нишу, как прочие фигуры, а оставили в прежнем изолированном виде, потому что надпись у его правой ноги кончалась ниже линии ниш.

Св. Николай имеет нимб желтый, с красным ободком, по которому идет белый пунктир. Фелонь красная, нижняя одежда синяя, с узкими рукавами шитыми (поручи?). Омофор белый, с черными крестами. Перстосложение правой руки греческое. В левой – книга. Лик, в собственном смысле, аскета. Большой открытый лоб, покрытый морщинами, обрамлен седыми короткими прямыми волосами, с напуском на лоб. Прямой тонкий нос, короткая седая борода и такие же усы. Выражение суровое. Надпись около головы – S NICOLAVS. Другая надпись у ног MENE ТО DNE FAM LO ТѴО SARVLO SACERDOT.²⁷²

Подобные надписи с именами пресвитеров, при которых производился тот или другой ремонт, или же устройство пещерного храма, встречаются и в других гротах. Обратимся к позднейшему изображению св. Николая на правом столпу среднего нефа (рис. 3).

S NICOLAVS. Тип старца. Желтый нимб с красным ободком и белым пунктиром. Большой открытый лоб, с глубокими морщинами. Острые глаза, пристально смотрящие на зрителя, небольшие прижатые уши. Седая короткая борода, опущенные усы. Выражение строгое. Белый омофор поздней (латинской) формы, когда он постепенно исчезает, как самостоятельная часть епископского облачения, превращаясь в простые нашивки на пенуле с черными крестами. Обращает внимание здесь задний конец омофора, перекинутый на левое плечо, и спускающийся на грудь. Такая слишком вольная моделлировка, говорит вполне определенно, что художник вышел из-под влияний чисто-византийского правила, и следовал взглядам латинского искусства, которое на эту деталь облачения смотрело, как на несущественную, которой можно придавать любую форму. В этом случае вспоминается художник Деодато Орланди (работал в Лукке в 1288 г., умер в 1387 г.), один из первых тосканцев, который на своем полиптихе с изображениями Мадонны, апп. Петра, Павла, Иакова и Доминика (Пиза, Museo civico, sal. III, № 4) одел ап. Петра в тунику, и по ней повязал паллий, в виде широкой ленты, очень кокетливо, но в ущерб, разумеется, исторической правде.²⁷³ У него же в фресках ц. s. Pietro a Grado (в окрестностях Пизы) встречаем епископа с омофором той формы, как и в анализируемом изображении св. Николая.²⁷⁴

Это обстоятельство заставляет датировать последнее концом XIV, или началом XV вв. Выше было замечено, что оба изображения св. Николая анализируемого грота, сходствуют в отношении красок и формы нимба, ободка и пунктира вокруг него. Тоже самое нужно сказать и о «личном»·обоих изображений. Пред нами в том, и другом случаях, старец со строгим выражением лица, и только небольшая разница придается формой губ. Истощенность аскета левонефного св. Николая, сглажена во втором случае, где перед нами не столько аскет, сколько строгий обличитель жизни. В остальном, строго говоря, не замечается разницы. Одинакова форма прямых волос, бороды. Примечательно, что последняя отступает от чисто греческого типа, какой перед нами, напр., в крипте св. Луции (рис. 1), и под настоящим слоем с изображением св. Николая (рис. 3 нижн.), она здесь ближе к позднейшему живописному типу. Само собою разумеется, что такое формальное сходство отнюдь не может быть случайным, а лежало в условиях работы иконописца в этом гроте. Выше мы предположили, что древнейшей (первоначальной?) росписью в этом гроте нужно считать фреску апсиды (Деисис), и изображение св. Николая на правом столпу среднего нефа. В конце XIII в., возможно, был устроен и росписан левый придел. В конце XIV(?) века роспись среднего нефа нуждалась в ремонте. Это и было сделано путем нанесения нового слоя штукатурки, и новой росписи всего нефа, за исключением апсиды, которая, как удаленная от входа, и, следовательно, менее подверженная влиянию наружного воздуха, сохранилась хорошо. Когда дело дошло до написания св. Николая на правом столпу, иконописец стоял пред дилеммой: или взять за образец современный тип Мирликийского Чудотворца, или же, чтобы не вносить явной типологической разницы в существовавшую роспись в остальной части храма, скопировать изображение из левого нефа. Он избрал последнее. Основные черты лика он взял оттуда, но прибавил от себя современную моделлировку одежды (можем говорить это в отношении только омофора, так как остальной одежды не сохранилось до настоящего времени), модную отделку нимба пунктиром и пр. Получился лик, перстосложение правой руки вполне византийской традиции, облачение же нового типа.

Тогда же, несомненно, была несколько подновлена роспись левого нефа, как мы говорили выше, и, в частности, к нимбу св. Николая был добавлен ободок и пунктир.

Андриа (Бари). Крипта Madonna dei Miracoli под церк. того же названия, наход. в Августин. абб. (в 4–5 кил. от Andria)²⁷⁵

На правой стене третьего нефа еле заметны остатки штукатурки, с изображением св. Николая «с деяниями». Старец. Короткие прямые волосы, седые, с напуском на лоб. Короткая округлая борода, спущенные седые усы обрамляют маленькие губы. Прямой большой нос, острые прижатые уши. Большой открытый лоб с глубокими морщинами. Выражение строгое. Нимб желтый, с коричневатым (?) ободком и белым пунктиром. Из под фелони видна нижняя одежда без ворота, типа обычного хитона. Омофор белый, с черными крестами. Перстосложение правой руки греческое, в левой – книга. Надписи по сторонам головы: SANCTVS NICOLAVS·.

С правой стороны сохранилось одно клеймо (другое сильно испорчено) с надписью на левой стороне: FATER FEMIΝΑRUΜ, и вверху: S NICOLAVS. Старец на одре. Ему в сонном видении является св. Николай (типа описанного). Деталей нельзя разобрать, но общая ситуация и надписи позволяют предположить, что иконописец хотел изобразить в клейме спасение св. Николаем от нищеты одного разорившегося богача, который намеревался пожертвовать своими дочерьми. Интересен в этом случае византийский перевод сказания. Св. Николай представлен старцем, тогда как уже Жентиле да Фабриано (1370–1428) в том же сюжете изобразил его юношей в обычных одеждах.²⁷⁶

Данные стилистические позволяют отнести фреску правого нефа крипты к концу XIII века. Однако, нужно иметь в виду, что первоначальная роспись была сделана гораздо раньше, о чем можно заключить из особенностей изображения Богоматери в средней апсиде. К указанному же сроку относится, несомненно, возобновление фресок.

Из данного схематического описания изображений св. Николая Мирликийского в некоторых гротах Апулии, которые в массе датируются XII–XIII веком, нетрудно видеть, что художниками, в данном случае, руководили некоторые сильные традиции, определявшие тип Святителя. Прямые гладкие короткие волосы, округлая борода, прямой нос, острые прижатые уши, облачение восточного типа, греческое перстосложение, и в некоторых случаях, греческие надписи – все это черты, которых западное искусство XIII–XIV вв. уже не знало. Так, напр., Анжелико (1387–1455) представляет св. Николая, в сцене проводов корабля с зерном, старцем в двойной тиаре, мантии. Черты лица ничем не напоминают греческого типа, это, скорее, итальянец.²⁷⁷ Полное лицо, выражение мягкое, нежное. Короткий нос, круглые уши, выступающие из-под коротких (в скобку) волос, округлая борода, немного вьющиеся, такие же усы. Подобный же тип дан Жентиле де Фабриано в сцене воскрешения сыновей одного крестьянина из бочек.²⁷⁸·

Особенно интересен в этом случае св. Николай, на большой иконе Варфол. Виварини, в правом приделе базилики св. Николая в Бари. Эта икона датирована 1476 г.²⁷⁹ Здесь св. Николай представлен совершенным старцем: голый череп, кудрявые короткие волосы только на висках, маленький клочок на лбу, кудрявая округлая бородка, такие же усы. Облачение западное. Почти таким же представлен он кистью Ортолано (1467–1527).²⁸⁰

Однако, нет данных видеть в наших фресках и чисто греческую работу, потому что образцы этой последней только сходны в типе. Как известно, интересную группу изображений этой категории наука имеет в фресках стены левого нефа ц. Maria Antiqua на Римском форуме, которые, согласно указанию Liber Pontificalis, принято датировать понтификатом Иоанна VII (705–707).²⁸¹ Однако, весьма возможно, что при Николае II (857–867) они подверглись некоторой реставрации.²⁸²

В числе святителей по правую сторону Спасителя, есть там изображение св. Николая Мерликийского, почти разрушенное временем. Однако, можно установить тип. Лицо моложавое 35–40 лет, кругловатая короткая черная борода, короткие уши (прижатые, острые?). Короткие волосы с проседью. Сплошной желтый нимб. Омофор белый, с красными крестами. Один его конец спущен на грудь, ниже пояса, протянут по спине, передан с левого плеча на правое, здесь спущен на грудь, и положен на левое плечо. Из-под короткой красной туники видна нижняя одежда длинная. Правой рукой он благословляет по-гречески, в левой у него книга.

Однако нужно сказать, что при всем несомненном византийском характере описанного, и вообще всех изображений святителей на стене левого нефа этой церкви, они еще слишком близки к катакомбной живописи позднейшего периода. Помимо моложавости типа св. Николая (черноватые волосы), которую после, в XIV в., мы встречаем у Лоренцо ди Николо²⁸³), эта близость сказывается в деталях всего «доличного»: прически и т. д.²⁸⁴

Вполне классичным для византийского искусства, типом св. Николая Мерликийского, несомненно, является он в мозаиках монастыря св. Луки в Фокиде (Греция), которые датируются XI веком (рис. 5).²⁸⁵ Эти мозаики тем ценнее, что по признанию Ш. Диля, они очень близки в стилистическом отношении к миниатюрам Менология Василия (Ватикан).²⁸⁶ В этих интереснейших мозаиках св. Николай представлен старцем. Узкое лицо обрамляется прямыми короткими седыми волосами. Большой открытый лоб, прямой тонкий нос, большие глаза, острые уши, немного прижатые, округлая седая борода, спущенные усы. Сосредоточенное, довольно мягкое, выражение на маленьких губах. Белый широкий омофор, с черными крестами, свободно положен на оба плеча, белая с протенями, черными, фелонь. Рукава нижней одежды стянуты поручами. Греческое перстосложение правой руки, левая рука (под фелонью и концом омофора) прижимает книгу. Надписи ОАГІОС ΝΙКОΛАОС. Само собою ясна близость к этой мозаике английских изображений св. Николая. Сходство в типе здесь поразительное. Даже такая деталь, как острые уши, передана вполне точно. Таким образом, несомненно, что авторы апулийских фресок в данном отношении руководились греческими традициями, которые, конечно, были особенно близки насельникам апулийских гротов. Но все то, что выходит за пределы типа, что имеет второстепенное значение, элемент, можно сказать, декоративный, все это приняло форму, несвойственную чисто греческим образам. Так, напр., омофор. Первоначальная (диптихи) и позже зафиксированная форма его – это широкая лента, свободно лежащая на обоих плечах, и спускающаяся концами по груди и спине. Апулийские фрески, как мы видели, забывая, очевидно, идейно-исторический смысл такого положения омофора, превращают самый омофор в своеобразное оплечье, выкроенное из куска материи в форме двух вилок. Конечно, существо, по-видимому, не изменяется от этого, потому что и греческий фасон приближается к такому оплечью. Следовательно, тип удержан, грек не ошибется в признании, так сказать, ранга святого, но художник отступил от исторической правды, сделал шаг к западной манере, которая превратила эту самостоятельную часть епископского облачения в декоративную подробность пенулы.

Нет данных предполагать, что в настоящем случае мы имеем дело с неуменьем живописца. По местам, техника не оставляет желать многого. Ближе к действительности видеть здесь определенное, и методически проводимое освобождение от общей строгости византийских образцов, которое в ту эпоху (XII–ХIIІ вв.) началось, напр., тосканцами. Тип оставался прежним, но то, что имело второстепенное значение, подвергалось свободной переработке, некоторым, в начале, несущественным дополнениям и т. д. Догматизм нарушался декорацией. И это именно наблюдается в апулийских фресках. Достаточно сравнить описанные изображения св. Николая с мозаическим образом его в мон. св. Луки (рис. 5), чтобы видеть, что апулийские иконописцы выдерживали тип, данный византийским искусством: лик, фасон одежды, но к этой основе добавляли элемент декоративный. Не довольствуясь общей пестротой красок, они, эту последнюю, усиливали ярким точечным орнаментом по рукавам, вороту одежды, в округе нимба и т. д. (ср. рис. 1, 2, 3:4). В результате получалась некоторая игривость, легкость стиля, живописность, хотя и не высокой ценности. И интересно, что чем далее от XI в., тем пестрее становится этот орнаментальный элемент, хотя тип вполне отвечал указаниям греческого подлинника.

Указанные отступления альпийских изображений св. Николая от чисто византийских образцов, вызывают предположение, что в данном случае перед нами произведения художников, которые еще жили греческими традициями, но создавали несколько своеобразный стиль, который отчасти можно назвать модернизованным византийским. Наличность последнего в апулийских гротах, доказывает сильнейшим образом, что первоначальные насельники их от XI века постепенно утрачивали живую связь со своей родиной, и принимали местные вкусы, продукт местного искусства. На это указывал еще случайный посетитель апулийских гротов Ф. Ленорман в 80-х годах прошлого столетия.²⁸⁷

В вопросе о генезисе и отличительных особенностях этого местного апулийского художества ХII сл. вв., заменившего работу чисто греческих иконописцев, наука еще не произнесла своего окончательного приговора, за недостатком данных. Не предрешая пока этого приговора, считаем небезынтересным попутно остановиться на миниатюре кодекса Эксультет, хранящегося в архиве собора г. Бари, с изображением св. Николая Мирликийского.

Этот кодекс датируется XI веком, и особенный интерес имеет для настоящей темы в том отношении, что, несмотря на происхождение от руки каллиграфа Бенедиктинского аббатства, основанного в Бари в 978 г., его миниатюры говорят о византийских оригиналах.²⁸⁸

Медальон с изображением св. Николая Мирликийского (рис. 6) сделан на боковой кайме пятаго листа. Большой открытый лоб, короткие, с проседью, волосы, черные большие глаза, острые прижатые уши, округленная седая борода, спущенные на тонкие губы усы. Выражение строгое. Фелонь красная, омофор белый, с зелеными крестами. С правой стороны надпись: А ΗΙΚΟΛΑΟΣ.

Рисунок жесткий, неправильный (непропорциональность отдельных частей), схематический (нe прорисованы уши, волосы). С одной стороны, в этом изображении есть прямое отступление от греческого прототипа – отсутствие нимба. С другой, оно очень близко по манере, напр., к мозаическому изображению св. Николая в Киево-Софийском соборе, которое принято датировать XI в. Правда, рисунок последнего лучше, выражение несколько иное, но в остальном оба изображения почти совпадают. Та же форма бороды, усов, носа, ушей.²⁸⁹ Так, в миниатюре Бенедиктинского Эксультета, написанного в области, которая некогда была особенно густо населена греческими выходцами, также, как и в описанных выше фресках, определенно сказывается отступление от греческого оригинала. И, однако, латинское искусство (Exultet) в своих произведениях, имевших церковное назначение, еще удерживало византийский тип. Отсюда, само собой ясно, что те художники, которые или переписывали старые фрески в апулийских гротах, или писали вновь в XII–XIII вв., уже могли бытьзнакомы с прямым отступлением от греческого оригинала в произведениях бенедиктинских мастеров аббатства в Бари. Пока еще нет данных, вполне точных, говорить о влиянии последних на фрески гротов, но предполагать его возможно. По крайней мере, несомненно, что отсюда пошла манера писать омофор в упрощенном виде, который мы констатировали в апулийских фресках. Ни на одном плече св. Николая из Эксультета не видно конца омофора, который должен быть переброшен на грудь, как это есть в мозаике св. Луки (рис. 5). Следовательно, здесь омофор в форме двух вилок, т. е. латинская манера.