Глава первая. Христиане и императоры первого века

Религия древнего Рима была очень проста. Латинские божества были не что иное, как силы природы, олицетворенные воображением земледельческого и воинственного народа. Мало-помалу этот первобытный пантеон расширился. Завоевания принесли новых богов. Римляне признавали истинными религии всех национальностей. Римский народ с готовностью принимал божества побежденных им народов и старался, таким образом, обратить этих враждебных богов в своих покровителей. Таким образом, к богам Лациума присоединились, один за другим, боги различных стран Италии, и распространение первоначальной территории Рима было в то же самое время расширением его религии. Впоследствии религия их стала обогащаться вследствие других причин. Не имея представления об одной всеобщей религии, древние обращались, во время общественных бедствий, к тем чужим божествам, которых считали способными отвратить небесный бич, когда свои туземные боги были не в состоянии сохранить народ от бедствия. Таким-то образом, вследствие влияния сивилльских оракулов были введены в Рим и греческие главнейшие божества. По мере того, как римское владычество распространялось на восток, – народу-победителю открывались другие религиозные формы. Возбуждающий и чувственный мистицизм Востока пробудил в душах новые потребности. У египетских и азиатских богов, в свою очередь, появились в Риме жрецы и нашли себе поклонников в лице тех, коих религиозные стремления не удовлетворялись более пережитой простотой итальянских религий и слишком человекоподобною мифологией эллинизма.

Эти различные культы не тотчас были приняты на равных правах. Одни оставались некоторое время за пределами Рима; другие получили право гражданства в самом городе. Некоторые, отвергнутые вначале и даже изгнанные много раз, были, наконец, приняты вследствие неудержимого напора народного чувства. Признанию многих культов благоприятствовало случайное сходство чуждых божеств с богами Рима: между теми и другими скоро утратилось различие. Таким образом, мало-помалу образовалась религия, составленная из последовательных наслоений, уподоблений и уступок, – та религия, которую мы видим в начале Римской империи, после реформ Августа. Большинство богов государства представляет (в это время) разнородную смесь, где были соединены латинские, итальянские, греческие и азиатские элементы, причем Греция почти всегда привносила совершенство своих пластических форм. Небольшое число чужеземных божеств, которые не подчинились этому слиянию, не получили места в официальной религии. Но, оставаясь предметом частного почитания, они продолжают пользоваться широкою терпимостью. Эта веротерпимость, по отношению ко всяким формам богопочитания или суеверий, прекращается только в двух случаях: когда государство считает необходимым вмешаться во имя общественного интереса или нравственности, – или когда одна какая-либо религия предъявит притязания на исключительное господство над умами и волею граждан.

Было бы ошибочно приписывать влиянию какой-либо метафизической теории ту нетерпимость, какую в последнем случае обнаруживает Римское государство. В его религии не было никакого догматического учения. Это было, как мы уже сказали, собрание частей разнородного происхождения, довольно причудливая мозаика, которой придавали видимую связность и гармонический оттенок – только время, привычка и поэтический или народный инстинкт. Но в течение всей своей истории римский дух сохранил одно расположение, которое не только не ослабело, но укрепилось в течение веков – почти непрерывающимся рядом побед и завоеваний. Судьба и счастье Рима казались ему связанными с его религией. Самые утонченные и изнеженные современники Августа или Тиверия не менее были проникнуты этою мыслью, чем грубые обитатели первобытного города Палатина. Быть может, они мало интересовались сущностью этой религии, ее безусловною истинностью, или ее историческим происхождением. Многие из них охотно повторили бы равнодушные или безнадежные слова Пилата: «Что есть истина?» Но государственный интерес и всемогущее суеверие, от которого не могли освободиться самые скептические умы, делали для них священными их народных богов. Даже и те божества, которые были не так давно приняты от чуждых племен, примешивались к вековым верованиям государства при помощи вымыслов, которым охотно верили. Молиться чужим богам было дозволено; но исповедовать, что они одни только имели право на почитание, только они одни существовали и одни были безусловно истинны, – это считалось подрывом и оскорблением римского могущества. Было убеждение, что это могущество будет потрясено тогда, когда падет традиционная религия государства. Это понятие настолько присуще римскому язычеству, что оно (понятие) замечается без изменения у последних приверженцев язычества, современников св. Амвросия или блаженного Августина.

Одна только изо всех чужих религий, до появления христианства, казалось на первый взгляд, навлекала на себя гнев гражданской власти со стороны владыки мира. Поклоняясь своему избранному божеству, почитатель Изиды или Митры не считал нужным отказывать в благоговении священным лицам, которых публично обожествляли в Риме. Еще менее такой человек был склонен оспаривать их божеский характер. Позже, когда чужеземные культы вошли в моду, и в числе их приверженцев стали появляться знатные члены аристократии, случалось нередко, что эти аристократы принадлежали в одно и то же время к официальному жречеству, и были облечены самыми причудливыми священными званиями восточного богослужения. Совсем иное было в иудействе. Эта религия – по самому существу своему единобожная, и поэтому исключительная. С ее точки зрения, боги язычников не имеют вовсе бытия, или они суть¹ зловредные демоны. Она издевается над ними, или страшится их. Эта черта Евреев подмечена и древними историками. Это племя, говорят они, славно своим презрением к богам и считает нечестивым и мерзким все то, что по-нашему священно. Такой характер иудейства усиливался еще духом прозелитизма, который принадлежал ему наравне с прочими восточными религиями, но который в иудействе имел притом еще нечто особенно оскорбительное, так как он отрывал от всякой иной веры тех, кого привлекал к своей².

Однако ни в одну эпоху Рим не подвергал иудейскую религию гонениям. Эта терпимость легко объясняется тем обстоятельством, что последователи иудейства (во времена римского владычества) представляли собою останки племени, останки обесславленные и изуродованные, хотя они и сохраняли еще живучесть. Римляне всегда имели уважение к национальным религиям. Август и его семейство богато одарили храм иерусалимский. И когда, после 70-го года, иудейская национальность погибла, оставивши только религию и племя, Рим поддерживал с одинаковою терпимостью этот культ, который, по самой природе своей, был враждебен религии Рима.

Он продолжал смягчать в пользу синагог законы, направленные против общества, и делать исключения для Евреев касательно всех тех обязательств, какие были противны их совести³. Один лишь прозелитизм был им запрещен более или менее⁴. Эта терпимость, которая едва нарушалась иногда мерами пресечения, более жестокими, нежели продолжительными⁵, – удивляет с первого взгляда, но делается понятной после некоторых соображений. Так как у Евреев религия была связана с племенем и, казалось, сливалась с ним, то поэтому именно такая всемирная империя, какой была Римская, и не должна была бояться этой религии. Такое основание иудейства было слишком узко, и на нем не могли держаться народы всех племен, над которыми парил римский орел. Это единобожие, которое было исполнено мелочных предписаний, составлявших вокруг него как бы терновую изгородь, – было слишком сурово, почему и не могло их прельщать. Таким образом, политика империи остерегалась прибегать к ненужным строгостям, которые возбудили бы едва угасший фанатизм и, не принося никакой пользы, могли бы угрожать общественному спокойствию.

Между тем Рим готовил свою нетерпимость для непокорных – более мягких, но, по его мнению, более опасных. Христианство так же, как и иудейская религия, учило людей поклоняться истинному Богу. Но, в отличие от иудейства, требования которого были слишком велики, и национальный характер слишком заметен (почему оно и не могло привлекать многочисленных и постоянных учеников), – христианство требовало в жертву от своих последователей только заблуждения их и пороки. Его крайне простые обряды, его нравственное учение, свободное от всякой исключительности, обращалось ко всем, без различия национальности или племени. Можно было сделаться христианином, не переставая быть римлянином. Это, казалось, должно было бы привлечь к христианству снисходительность правителей; однако же, совершенно напротив, это именно обстоятельство и было причиною их суровости. Проповедуя и делая возможной всеобщую религию, христианство, казалось им, прямо угрожало религии государства в том ее виде, какой признавался в империи. Успех христианства был бы разрушением официального язычества. А так как, при этом, верили, что прочность язычества неотделима от крепости самого Рима, то и старались всеми силами остановить проповедь новой религии. Самые лучшие императоры, самые заботливые относительно римских интересов и наиболее пропитанные римскими предрассудками, вследствие этого окажутся самыми ярыми ее преследователями.

Христианство существовало уже довольно долго до того времени, как Римская империя обратила на него внимание. Вначале его мало отличали от иудейства. Оно (христианство) возрастало, как выразился Тертуллиан, в тени этой дозволенной религии⁶. Преследования, которым христианство подвергалось со стороны иудейства, почитались вначале римскими государственными людьми за споры между иудейскими сектами различных направлений⁷. В обвинениях, направленных против ап. Павла и первых проповедников Евангелия, они видели только споры о словах и рассуждения о благочестии или об учении, до которых нет никакого дела гражданской власти⁸. С едва скрываемым неудовольствием принимали они доносчиков. И если апостол Павел был отправлен в Рим для представления на суд императора, то это случилось потому, что он сам сделал это необходимым своею апелляциею к суду цезаря; а прокуратор Фест хотел отпустить его без суда⁹. Стремление римских властей склонялось скорее к тому, чтобы защитить преследуемое меньшинство от наглости Иудеев¹⁰.

Однако Евреи старались, со злобой и упорством, не только выяснить признаки, которыми они отличались от нарождавшегося христианства, но и найти поводы, которые могли вооружить против христиан римские власти. Их ненависть возобновила по отношению к Церкви тот способ, какой был употреблен против Иисуса Христа. Как во дни страстей они выказали себя более преданными цезарю, нежели сам Пилат, так и теперь они являлись гораздо более чувствительными к интересам Рима, нежели его правители. В Фессалониках они обвиняют апостолов Павла и Силу в оскорблении законов империи и в том, что они признают иного царя, кроме цезаря¹¹. В Кесарии они присоединяют к своим жалобам какое-то обвинение подобного же рода, потому что ап. Павел говорит, защищаясь: «Я не сделал никакого преступления ни против закона иудейского, ни против храма, ни против кесаря»¹². И если факты обнаруживали клевету, то они, в то же время, подтверждали каждый раз то различие (между обеими религиями), какое Иудеи старались установить. Проповедники новой религии публично отделялись от синагог и собирали вокруг себя, в частных домах, своих последователей¹³. Число последних было так велико, и имя Христово сделалось отныне настолько известным, что их называли в Антиохии просто христианами¹⁴. Это имя стало теперь настолько употребительным в Азии, что его произносили даже князья и правители¹⁵. В Европе смешение Иудеев и христиан держалось, вероятно, дольше, так как в Филиппах, в Македонии, апостолов Павла и Силу преследуют как Иудеев¹⁶. Во времена Клавдия в Риме, кажется, не отличали точно Иудеев от христиан, хотя имя Христа, более или менее правильно написанное, известно правительственной власти¹⁷. Но при Нероне население говорит уже о христианах¹⁸. Вероятно в то же время, неизвестная рука написала «Christianos» на одной из стен в Помпеях¹⁹.

Обстоятельства, при коих христианство появилось в Риме, остаются неизвестными. Вероятно, что оно было занесено туда после Пятидесятницы кем-нибудь из римских прозелитов, слышавших в Иерусалиме апостольскую проповедь, которая была так плодотворна обращениями²⁰. Нужно полагать, что иудейский элемент был многочислен в первой христианской общине в Риме; вероятно так же и то, что она первоначально развилась в частях города, по преимуществу населенных Евреями²¹. Однако и другие части города рано приняли Евангелие, так как ап. Петр, кажется, крестил на Номентанской дороге²², в окрестностях преторского лагеря, а ап. Павел проповедовал в той же местности²³. В 57-м году римские христиане приобрели одну знатную последовательницу, если (как должно полагать по всем вероятиям) перемену религии Помпониею Грециною, рассказанную Тацитом, нужно понимать, как обращение к христианству²⁴. Христиане, поименованные в приветствиях, которыми оканчивается послание св. ап. Павла к Римлянам, писанное около 58-го года, принадлежат к более простому званию, и, по-видимому, некоторые были даже рабами, но по большей части они носят скорее римские имена, нежели еврейские²⁵. Кажется однако, что первоначальная церковь вечного города включала в себя оба элемента (в каком отношении, – определить невозможно), и образовалась из Иудеев и обращенных язычников.

Деяния святых апостолов повествуют, что в 61-м году, в день прибытия ап. Павла-узника, «братья» вышли к нему навстречу за несколько миль от города Рима²⁶. Это может указывать на то, что община христиан в этом городе была еще малочисленна. Поэтому она и не внушала недоверия правительству, которое в продолжение двух лет дозволяло ап. Павлу, находившемуся под охраною только одного воина, принимать в своем доме, кого он желал, и проповедовать у себя и вне дома слово Божие²⁷. Вероятно, что эта проповедь принесла обильные плоды, так как Тацит говорит, что в 64-м году римские христиане составляют уже «великое множество»²⁸. Но вместе с общественным вниманием, которое было привлечено увеличением их числа, возникли скоро на их счет подозрения и клеветы. Одно мнение, распространенное с первых веков, приписывает «ревности» Иудеев те дурные слухи, которые не замедлили распространиться о христианах²⁹. Скоро начали их обвинять в преступлениях «самых жестоких и самых постыдных»³⁰. Их замкнутая жизнь, скрытные собрания, тайна, которой они – из боязни осквернения – окружали свои религиозные упражнения; разделения, которые часто вносились в семейства обращениями (ко Христу); сношения первых верующих с рабами, которых легко было приобретать для Церкви: все это, по-видимому, подтверждало все подозрения. Из пастырских посланий ап. Павла и из первого послания ап. Петра видно, с какою заботливостью апостолы советуют христианам не давать повода к подобным обвинениям какими-нибудь неосторожными действиями, – возводя в закон для всех христиан повиновение представителям власти как семейной, так и гражданской³¹; в частности же внушают рабам почитать своих господ-язычников³², женам – быть покорными своим мужьям, «да не порицается слово Божие»³³. Но самого разумного поведения, и даже безупречной добродетели не всегда бывает достаточно для того, чтобы победить предубеждения: на взгляд даже просвещенных людей, которые стояли выше народной молвы, – старательность, с которой верующие удалялись от публичных празднеств, их ненависть к зрелищам, их добровольное воздержание от занятия общественных должностей, слишком часто осквернявшихся идолослужением, подтверждали обвинения, которые были тем более грозны, чем более были неопределенны. В деле Помпонии Грецины представляется вполне вероятным, что именно ее строгость, кажущееся печальное жизненное настроение, «ее угрюмые привычки» – и обличили ее обращение, и побудили ее мужа представить ее, по обычаю древних времен, на семейный суд. Таким образом, в христианах видели людей особого рода, и те, кто не подозревал их ни в тайных убийствах, ни в скрытном разврате, обвиняли их, по крайней мере, в том, что они «ненавидят род человеческий»³⁴.

Нерон обратил в свою пользу это неблагоприятное настроение общественного мнения, когда в 64-м году пытался свалить на христиан подозрения, которые были возводимы на него после пожара Рима. Народ считал христиан способными на все преступления, а люди света смотрели на них, как на естественных противников и на живое осуждение испорченной цивилизации; но рука Нерона и его приближенных была слишком заметна в этом бедствии, которое привело Рим в смущение, – так что этот отвод подозрения не мог иметь полного успеха. Однако процесс шел своим чередом. По Тацитову повествованию (очень часто темному) можно проследить различные его фазисы³⁵. Вначале были арестованы некоторые личности, которые назвали себя христианами; показания, добытые при их допросе, навели на след их единоверцев, и скоро число заключенных стало очень велико. Но тотчас процесс принял иное направление: Быть может, по отношению к первым арестованным и поддерживалось обвинение в поджоге; что же касается той массы подсудимых, которые были присоединены к ним, то эти последние были осуждены на различные казни не как поджигатели, а как «враги рода человеческого». Нерон не столько добивался того, чтобы наказать воображаемое преступление, сколько стремился укротить гнев толпы, бросая ей жертвы. «Цель наверно будет достигнута», думал Нерон, «если к мести будет присоединено удовольствие, и если казни превратить в зрелище». Так произошли эти ужасные празднества, ареною для коих служили цирк и ватиканские сады. Об этом повествуют Тацит – по современным документам и св. Климент, который, быть может, был сам очевидцем: христиане, одетые в кожи, были преследуемы собаками, как дичь, христианки в мифологических костюмах были отдаваемы зверям, распятые – облиты смолой и зажжены, как факелы³⁶. Но жестокость Нерона перешла за цель: даже по отношению к христианам, которые, хотя и были предметом отвращения для народа, но оказались несомненно невинными в поджоге, римская толпа почувствовала сострадание, отмеченное старательно Тацитом.

Таков был первый акт гонения, направленного против почитателей Христовых. Трудно усматривать что-нибудь иное в казнях 64-го года. Если Нерон усиливается дать иное направление общественному мнению, преследуя мнимых поджигателей, то он ищет виновных между людьми, которые известны уже народу под именем христиан. Первое обвинение скоро уступает место другому, и осужденных посылают на смерть, как врагов рода человеческого, то есть как преступников против римской цивилизации и религии. Направление принятое, таким образом, преследованиями, возбужденными по поводу случайного факта, после чего они принимают общий и довольно неопределенный характер, так что не могут даже простираться на людей, против которых нет иного обвинения, кроме их религии, – такое направление гонения подтверждает то мнение (часто, впрочем, оспариваемое), что преследование, начатое в Риме, распространилось отсюда на провинции и продолжалось во все время царствования Нерона.

Эго мнение подтверждается одной краткой, но многозначительной фразой Светония. Если читать Тацита, то можно подумать, что поведение Нерона в отношении христиан было последствием пожара Рима. Только то, что говорит великий историк о легкости, с какой обвинение было перенесено на другой предмет, – дает повод догадываться, что политика империи имела в то время иные поводы преследовать христиан. Биограф императоров указывает на это более ясно. В его повествовании исчезают все частные и местные черты, и между пожаром и гонением не проводится никакой связи. Светоний говорит о последнем в одном месте жизни Нерона, а о пожаре он рассказывает гораздо дальше. И когда читаешь Светония, то гонение представляется независимым от бедствия (пожара). Менее озабоченный, нежели Тацит, тем, чтобы выставить рельефно и, так сказать, обрисовать одним последним движением кисти картину одного из преступлений Нерона, Светоний опускает этот случай (пожар), и дает только представление об общем объеме этой меры (преследования). «Христиане», говорит он, «люди с новым и вредным суеверием, были подвергнуты различным наказаниям»³⁷. Эти слова согласуются с представлением постоянного, систематического преследования, которое имеет причиной «новость» и «зловредный» характер «суеверия» христиан. Контекст дополняет и подтверждает такой смысл, потому что только что приведенная фраза находится в середине длинного ряда перечисления мер, предпринятых надолго: постановлений, законов, или эдиктов, имеющих целью подавить злоупотребления и обезопасить общественный порядок.

Один современный документ, если сблизить его с этим текстом из Светония, получает всю свою историческую важность: я хочу сказать о первом послании св. ап. Петра. Время написания, более всего подходящее для этого послания – время непосредственно после событий 64-го года, когда преследование достигает провинций. Пиша из Рима, означенного символическим именем Вавилона³⁸, к христианам Понта, Каппадокии, Асии и Вифании, апостол дает им советы в виду «нового»³⁹ бедствия, которое имеет обрушиться на них, или уже постигло. Он предлагает им воздерживаться, более чем когда-либо, от всякого преступления против законов или нравственности: «Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое»⁴⁰. Но он напоминает им, что и невинность не сделает их безопасными от всех преследований: «А если кто (пострадает), как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь»⁴¹. Следовательно, христиан этих провинций казнили, и одна их религия, помимо каких-либо обвинений по общим законам, могла быть для них причиною осуждения.

Имена жертв первого гонения остаются неизвестны, кроме апостолов Петра и Павла, мученическая смерть коих (в Риме) засвидетельствована письменными памятниками первого и второго века⁴², и о коих почти единогласное предание говорит, что они погибли в царствование Нерона. После смерти этого императора христиане пользовались продолжительным промежутком мира. Но их юридическое положение, положение вне закона, – в котором они были объявлены, – осталось неизменным. Во время отмены всех законов Нерона осталось это одно «Нероново учреждение»⁴³. Спокойствие, которым пользовались христиане во время трех его недолго царствовавших преемников и при двух первых Флавиях, было однако непрочно и находилось в зависимости от возбужденного подозрения или фанатизма. Их отдельное, самостоятельное состояние было теперь хорошо известно. Их считали братьями Иудеев, но братьями враждебными⁴⁴, так что они разделяли с Иудеями их непопулярность, которая еще усилилась во времена Флавиев страшным восстанием: в нем погибла иудейская национальность, – и, кроме того, христиане не могли прибегнуть под защиту терпимости, которой не переставало пользоваться иудейство, как религия. Преследование, которое снова было воздвигнуто против христиан в царствование Домициана, опечалило их, но не удивило: в течение двадцати семи лет непрочного мира они постоянно подвергались опасности гонения, и для того, чтобы возбудить против них снова преследование, не требовалось никакого изменения ни в законах, ни даже в общей политике Римской империи.

Повод к этим новым жестокостям усматривали, с некоторою вероятностью, в отношениях Домициана к Евреям. Требуя от них с большею жестокостью, нежели было при Веспасиане и Тите, уплаты дидрахмы (в прежние времена – добровольный взнос на храм иерусалимский, а в описываемую эпоху – принудительная подать на капитолийские храмы), жадный император хотел, быть может, распространить этот налог или на Иудеев, обратившихся в христианство, или даже на верных из язычников, которые, вследствие их удаления от идолослужения, казались «ведущими иудейскую жизнь» – по выражению того времени⁴⁵. Их отказ мог возбудить гнев этого тирана, а так как отказ исходил от громадного числа подданных, то его подозрительные глаза и увидели, на сколько увеличилось, за последнюю четверть века, христианское население. Указание на такое именно происхождение гонения Домициана, кажется, можно усмотреть и в двояком обвинении, направленном против многих из его жертв: принятие иудейских нравов и безбожие⁴⁶. Принимать иудейские нравы не считалось, само по себе, достойным наказания; но отвергать официальную римскую религию, не имея извинения в том, что исповедуешь дозволенную религию иудеев, – это и было собственно безбожие по римским законам. В этой краткой формуле, по-видимому, заключались, в конце первого века, все жалобы и обвинения правителей и народа против христиан.

По крайней мере, такой вывод, кажется, вытекает из одного повествования Диона Кассия. Излагая события 95-го года, он говорит, что «Домициан осудил на смертную казнь, вместе со многими другими, своего двоюродного брата Флавия Клемента, который был тогда консулом, и его жену Флавию Домитиллу, свою родственницу. На обоих было взведено обвинение в безбожии. Этим императором были осуждены и многие другие, усвоившие особенные иудейские обычаи: некоторые были преданы смерти, иные наказаны конфискацией имущества. Домитилла же была сослана на остров Пандаторию⁴⁷. Император осудил на смерть также Глабрия, который был консулом: он обвинял его в том же преступлении, в каком и прочих»⁴⁸. Светоний также рассказывает о казни Клемента и Глабрия, но в несколько иных выражениях⁴⁹. Он говорит, что Клемент был презираем за свою бездеятельность: упрек, часто обращаемый против христиан, которым ставили в вину то, что они не имеют интереса к общественным делам. Но он прибавляет, что Клемент был осужден «по очень легкому подозрению»; это заставляет предполагать, что причиною его смерти было какое-то политическое недоверие. По Светонию, Ацилий Глабрий был умерщвлен так же, как «замышляющий новые вещи», molitor novarum rerum. Это выражение не противоречит тому недоброжелательству, которое существовало по отношению к христианам: в них видели «врагов рода человеческого», то есть, точнее говоря, противников установленного порядка, – и чем более высокое положение занимали они, тем более поводов давали для обвинений подобного рода. Во всяком случае, относительно религии лиц, о которых упоминает Дион, не может быть сомнения: независимо от выражений, которые он употребляет, и которые достаточно прозрачны у писателя, систематически избегавшего называть христиан по имени, – известно, что в поместье Домитиллы была вырыта катакомба в эпоху династии Флавиев, и что, в то же самое время, в другой катакомбе был погребальный склеп Ацилиев⁵⁰.

С первого взгляда легко было бы принять эти казни знатных христиан за один из эпизодов борьбы Домициана с аристократией. Последняя, в течение всего его царствования, стояла в сильной оппозиции, ответом на которую были многочисленные процессы, возбуждаемые перед трепетавшим от страха сенатом доносчиками, состоявшими на содержании императора. Интеллигентная аристократия, относившаяся строго к его порокам, не щадилась так же, как и родовая: Домициан казнил многих стоиков, и осудил даже, одним общим приговором, в ссылку – философов. Понятно, почему он показал себя таким жестоким по отношению к мужчинам и женщинам высокого рода, которые приняли христианство. Его беспокойные взоры везде видели заговор, а среди знатных христиан, быть может, больше, нежели в другом месте. Светоний, в нескольких словах, дает нам это понять, настоятельно упоминая о том, что подозрения были пустые. Знатность этих верующих могла удивлять и беспокоить тирана; она обнаруживала, неожиданным образом, важность победы, одерживаемой христианством; его взоры поражались не только числом, но и высокостью общественного положения последователей новой религии, которые теперь набирались из самых знатных домов, из сенаторских и консульских семейств, так же как и из бедной и темной среды. Это открытие, вероятно, имело свое влияние в деле жестокости Домициана по отношению к верным. Однако знатность осужденных, о которых повествуют Дион и Светоний, не должна была вводить в заблуждение прочих христиан: гонение Домициана распространялось не на одних только знатных христиан, оно коснулось верующих всех состояний и всех провинций.

Насколько жестоко было гонение на римскую общину, видно из того, что; папа Климент не мог найти, до 96-го года, досуга и душевного спокойствия, необходимых для того, чтобы ответить на письмо, полученное им уже давно от Коринфской церкви. «Несчастия, непредвиденные бедствия, которые постигали нас одни за другими, были», говорит он, «причиной такого позднего ответа»⁵¹. Письменный памятник совсем другого рода носит на себе еще более живой отпечаток этого гонения. Ап. Иоанн Богослов сам страдал за Христа до ссылки на Патмос⁵². Он видел Рим или, как он говорит, великий Вавилон, упоенным кровью мучеников⁵³; он знает тех, которые были обезглавлены за свидетельство Иисуса⁵⁴. Он пишет Апокалипсис во время самых мучений, когда многие христиане уже погибли, и многие должны еще погибнуть⁵⁵. Между церквами Асии, к которым он пишет, есть одна, Смирнская, из среды которой многие верные будут ввержены в темницу⁵⁶, и другая – Пергамская, из которой был уже один мученик⁵⁷: «он был убит у вас, где живет сатана», говорит он христианам этого города, упоминая об Антипе.

Это выражение следует заметить. Пергам – первый город Асийской провинции, где лесть, поощряемая политикою, воздвигла храм Риму и Августу⁵⁸ . В ту эпоху, когда писал св. ап. Иоанн, этот город, вероятно, был еще единственным центром императорского культа для Асии, как Никомидия – для Вифинии. Хотя упомянутый храм просуществовал не более ста лет, однако культ этот был уже очень распространен и пользовался большою популярностью. Он освящал единение провинций с Римом, и при содействии двоякой приманки – религии и зрелищ – привлекал провинции к империи, которая, в лице императора, становилась как бы их видимым богом. Из Апокалипсиса, кажется, вытекает, что во времена Домициана участие в празднествах этого храма служило испытанием для восточных христиан: те, которые повиновались и приносили жертвы идолам, очищались этим от обвинения в безбожии, а те, «которые не поклонялись зверю и образу его, были убиваемы»⁵⁹. Судя по тону, каким говорит, во многих местах⁶⁰, апостол о «звере», то есть о человекоубийственной и идолопоклоннической империи, и о «его образе», то есть, по-видимому, об императоре, – можно придти к заключению, что Апокалипсис писался в самый разгар гонения. Давно прошли те времена, когда ап. Павел был в дружеских отношениях с асийскими начальниками, то есть с провинциальными жрецами, которые были поставлены для поддержания императорского культа в Асии⁶¹. Тогда на христиан не обращали внимания, или терпели их, и никто не думал о том, чтобы подвергать их такому испытанию (кланяться идолам); а во время написания Апокалипсиса это испытание бывало для них нередко поводом к падению. И автор Апокалипсиса считает нужным поддержать и ободрить их мужество, пророчествуя, в самых ярких красках, о падении этой империи, которая требует, чтобы христиане ее боготворили, – этого Рима, «который упояет живущих на земле вином своего блудодеяния и обагряет свои одежды в крови» христиан⁶².

Ho эти пламенные слова, предназначенные для христиан Асии, и те особенные испытания, которым они подвергались, не вполне точно соответствуют состоянию духа верующих, которые жили в центре римского мира. Эти последние, менее интересовавшиеся будущим, нежели настоящим, не теряют, среди самых жестоких напастей, надежды на то, что наступит когда-нибудь для них день примирения с преследующим их государством. Так, они и в своем языке, в поведении и чувствах продолжают быть верными подданными империи. Согласно с наставлениями ап. Павла, они дают место, в своих литургиях, молитвам за императора. В одной прекрасной молитве, сохранившейся у св. Климента, они молят о мире, согласии и твердости – для правителей и начальствующих, просят Бога направить их советы к добру, чтобы они мирно и с кротостью применяли ту власть, какая им вверена⁶³. Уже в этой церкви Рима, которой Бог, с первых моментов, внушил политический смысл и дух управления, сказываются те идеи, которые стараются проводить апологеты второго века.