Интеллигенция и церковь

По вопросу об отношении интеллигенции к Церкви существуют два совершенно противоположных взгляда. Одни утверждают, что между интеллигенцией и Церковью наблюдается «братоубийственная война» или по меньшей мере весьма существенная рознь по большинству вопросов самого жизненного свойства. И эта рознь будто бы продолжает все более и более увеличиваться и грозит в будущем, быть может весьма недалеком, полным отделением интеллигенции от церкви. Другие вовсе отрицают существование этой розни и говорят, что она есть фикция или выдумки духовенства, точнее сказать, плод досужей фантазии духовных журналистов. Интеллигенция, говорят они, есть необходимая часть церкви; церковь же едина; в ней нет и быть не может искусственного деления на какие-то враждебные лагери. Говорить о войне между интеллигенцией и церковью это значит играть в руку нашим врагам, для которых всякое ослабление России и всякая внутренняя рознь её, конечно, очень приятны. Да и кто такое эта таинственная интеллигенция? Для церкви Божией есть только пастыри и пасомые, духовенство и миряне. Для неё есть члены церкви Христовой более сведущие и менее сведущие. Первых, пожалуй, и можно назвать интеллигенцией, но в таком случае в составе её неизбежно надо мыслить и само духовенство, ибо курьезно было бы выделять из числа просвещенных сынов Церкви самих представителей её, уполномоченных быть предводителями и руководителями всех верующих сынов Церкви, в том числе и образованных. Интеллигенция не может быть враждебна Церкви уже и потому, что она не знает Церкви, можно сказать не имеет о ней даже надлежащего представления. Учебные годы никакого знания ей о Церкви не сообщили, а после годов учения она о церковной жизни, о святости этой жизни никакого представления получить не могла. Интеллигенцию можно упрекать разве только в том, что она смешивает понятие о Церкви с понятием о духовенстве, т.е. абсолютное учреждение с относительною, временною и вообще вовсе не много значащей индивидуальностью служебного класса этого учреждения, т.е. духовным сословием. «Мы православны, но к Церкви не принадлежим: потому что мы не из духовного звания» – вот в каком только смысле интеллигенция не церковна. По духу же любви, проникающему всю умственную и практическую деятельность интеллигенции, она, интеллигенция, глубоко церковна. Она вся проникнута тем духом церковной истины, который есть дух любви. Кто решится утверждать, что интеллигенция не делает ничего доброго, не помогает ближним, безучастна к государственным нуждам и т.п.? Вся наша интеллигенция во время голодовок работала, кормила, помогала, жертвовала и силами, и здоровьем. В глубине своей души интеллигенция, как таковая и церковна, и духовна, и в своем терпении великодушна. Её стремлении и идеалы, хотя, и бессознательно, но всё-таки церковны.¹

Таковы два совершенно противоположных взгляда на взаимные отношения между церковью и интеллигенцией, Ясное дело, что эти взгляды взаимно друг друга исключают и потому необходимо отчетливо разобраться, какой же из этих взглядов истинный и какой ложный. Но прежде чем сделать это, необходимо дать себе ясный отчет, что же это такое в самом деле за таинственная интеллигенция, кто её ядро и где её представители? Под интеллигенцией (intelligo – понимаю, мыслю, знаю, я сведущ) в широком смысле этого слова надлежит разуметь все образованные слои нашего общества, без различия званий, состояний и профессий. Духовенство ученые, профессора, юристы, врачи, педагоги, чиновники, литераторы, художники и представители прочих свободных профессий вот кто обыкновенно мыслится июль понятием интеллигентов.

Но очевидно, что это определение слишком обширно, ибо оно не определяет нам того существа или той духовной природы интеллигенции, как понятия, по которой эта последняя выделяется как нечто совершенно самобытное из прочих однородных понятий. Интеллигенция так определяемая без сословна и необыкновенно сложна. Это своего рода особое сословие, весьма обширное количественно, сильное своим влиянием, но почти незаметное и неподлежащее наблюдению в своем изолированном состоянии. Так определяемая, она почти неуловима. Поэтому, в целях более точного суждения о предмете, желательно и более точное определение его существа. Обращаясь вновь к понятию интеллигенции, мы должны сознаться, что вряд ли когда-либо удастся провести резкую разграничительную линию между интеллигенцией, как понятием самим по себе (in abstracto), и тою или иною группою интеллигенции in concreto. Тем не менее не подлежит сомнению, что ядром интеллигенции следует считать то исторически выработанное и так или иначе, теми или иными классами общества усвояемое, научное направление мысли, которое ставит своею задачею самостоятельно освещать основные проблемы знания и пути жизни, по сравнению с тем, как освещаются они религиозным направлением мысли.

Интеллигенция это так сказать мозг человеческого общества, как организма. А так как функции мозга и этом социальном организме исполняются гениями научного творчества, то науку и её представителей и надлежит по всей справедливости считать ядром интеллигенции. Таким образом те, которые более посвящают себя чистому умственному труду и всецело преданы ему одному – те так сказать и более интеллигенты, нежели те, которые делают из своего умственного труда профессию или средства для жизни. Когда поднимается вопрос об отношении интеллигенции к церкви, то это и значит, в каких же отношениях представляют себе люди образованные, вообще, и представители науки, в особенности, – веру и знание, какие требования предъявляют к религии от имени науки.

От разрешения этих коренных вопросов зависят все побочные отношения интеллигенции к церковной жизни, её представителям и служителям – духовенству, которое в этом случае выделяется из состава интеллигенции и нанимается уже как интеллигенция особого типа. Нам и надо теперь ознакомиться с основными тезисами самих представителей интеллигенции, их запросами, ожиданиями и надеждами. Было бы, конечно, совершенно непосильным трудом и невыполнимою задачей, хотя, только перечислить все те течения в мысли и настроениях нашей интеллигенции, какие знает история её. Нам и нужны не столько все эти течения, сколько тот основной тон и специальное отношение их к христианству и церкви, какими были окрашены они на всем своем историческом протяжении. И вот всматриваясь в последовательно сменяющийся очень длинный ряд тех течений, какие передала нам, история наших культурных слоев, мы не можем не подметить, что преобладающим оттенком громадного большинства их является преклонение пред разумом, слишком явственное стремление осмыслить мировую жизнь и устроить все отношения людские преимущественно, если даже не исключительно – только на этом разумном (рационалистическом) основании и только творчеством одних интеллектуальных сил человеческих. Разум – или точнее сказать, рационалистический абсолютизм – вот тот излюбленный кумир нашей интеллигенции, которому она всегда поклонялась и поклоняется доныне. Все понять, со всего сбросить завесу таинственности и все устроить на рациональных посылках – вот к чему сводится почти вся история нашей интеллигенции. Рационализм совершенно заслоняет собою тот легкий мистический покров, которым только отчасти и на короткое время задергивались некоторые слои в нашей интеллигенции. И этот рационалистический тон был задан нашей интеллигенции уже начальными обстоятельствами её зарождения. А начало свое интеллигенция ведет несомненно от эпохи Петра I. Реформа Петра, проведенная им с такой решительностью и быстротой, многое перепутала в мышлении и действиях русского человека. Еще недавно вся поглощенная чистосердечною заботливостью об истовом и неукоснительно точном хранении отеческих преданий с готовностью даже положить душу свою за единую букву «аз», мысль русского человека, во время, и особенно после этой реформы неожиданно столкнулась с быстро и чрезвычайно обильно налетевшими на нее чрез прорубленное в Европу окно, разнообразными направлениями запада. Среди этих течений, из коих главнейшими были католическое и протестантское, последнее, по смыслу и исходной точке отправления всей реформы Петровой, получило сразу преобладающее влияние на верхние слои нашего общества. А известно, что протестантизм и рационализм – это чистейшие синонимы. Старая вера русских отцов сразу упала под влиянием новых течений на степень неразумного суеверия, простодушного и наивного, крайне обрядового и потому мало пригодного для новых цивилизаторских увлечений. Увлечения эти были тем пагубнее для нас, чем беспомощнее в умственном отношении были наши поклонники западной культуры. Вся интеллигентность наших первых интеллигентов не сумела найти для себя никакого лучшего начала, как насмешка над теми самыми святынями, перед которыми только что преклонялась и за которых все еще готово было даже умирать громадное большинство русского народа. «Пренебрежение постом и обрядами, насмешки над духовенством, крестными ходами, сорокоустами, почитанием святых икон»² и т.п. – вот в чем выражалось у нас ознакомление общества с протестантством.

Всего печальнее то, что и само правительство, увлеченное цивилизаторской миссией уничтожения суеверий, «поднимало слишком строгие расследования о чудотворных иконах и мощах» и прибегало даже к таким гуманным мерам, как вырезание ноздрей и наказание галерами и плетьми за разглашение чудес, само правительство, далее, разоряло часовни, снимало с икон привесы, запрещало ходить с образами по улицам, чтобы не было, как говорили указы, «порицания на православие от иноверных».³ Самым грустным и вместе с тем чрезвычайно характерным для суждения о нашей интеллигенции этого периода является безумный поступок Фомы Иванова, фанатичного сторонника русского Лютера, современного Петру Великому – еретика Димитрия Тверитинова. Этот слишком убежденный отрицатель церковной обрядности в делах веры однажды с косарем в руках бросился в Чудском монастыре на резной образ чудотворца святителя Алексия и изрубил его.⁴

Так появилась на свет Божий русская «интеллигенция». Преклонение перед разумом особенно настойчиво сказалось при преемниках Петра; недаром ведь XVIII век «известен» в истории, вообще, и в русской, в частности, под именем века философского. У нас особенно памятен в этом отношении период Екатерины II. Теперь стали смотреть на религию, прямо как на особый род только «народного умоначертания». В 1760-х годах сам обер-прокурор Святейшего Синода Мелиссино обращается с любопытнейшим проектом наказа депутату Святейшего Синода, где в числе прочих предложений имеются еще нижеследующее; сокращение постов, ослабление почитания икон и мощей, сокращение богослужения, отмена содержания монахам, посвящение в епископы не монахов, «пристойнейшая» одежда для духовенства, уничтожение поминовения умерших, облегчение разводов, дозволение браков свыше трёх и т.п.»⁵ Преемник Мелиссино – Чебышев открыто щеголяет атеизмом, а в 1782 году из подозрения к фанатизму духовенства из ведомства церковной юрисдикции были изъяты и переданы светскому суду все дела о религиозных хулах, о нарушении благочиния в храмах, о колдовстве и вообще о «суевериях».⁶ Так открыто принципы «вольтерьянства» и «масонства» проявлялись у нас не только среди новорожденной интеллигенции, но и среди представителей самого правительства, даже духовного.

Затем следует период увлечения мистицизмом, который сменил собою при Александре I только что минувшее преклонение общества пред масонством. В смысле удаления образованных классов от церкви, это новое увлечение было еще пагубнее, чем масонство. В основе мистицизма лежит произвольное, внецерковное же, лично-субъективное искание общения с миром духовным. Таким образом и это направление покоятся в сущности на том же рационалистическом недовольстве традиционным строем церкви, из которого вытекает и масонство.

После мистицизма был некоторый период возвращения интеллигенции к церкви (эпоха 1840-х годов, направление идеалистическое вообще и славянофильское в особенности). Но с половины XIX столетия вновь наступает период уклонения от церкви, и на этот раз в виде весьма разнообразных течений эпохи 1860-х годов. Все эти течения характеризуются полным, почти рабским преклонением нашей интеллигенции пред руководителями Запада. Таковы те духовные течения в прошлом нашей интеллигенции, которые подготовили в ней появление современных настроений и создали современную нам духовную атмосферу, рождающую, воспитывающую и формирующую человека наших дней. Интеллигент нашего времени в полноте унаследовал от своих родителей тенденции смотреть на мир преимущественно сквозь призму своего чистого разума. Особенно важно в этом отношении то, что подобное же направление укрепляется в нем и господствующими в современном воспитании настроениями педагогов. Развитие, т.е. усовершенствование умственных способностей воспитанника и просвещение, т.е. обогащение ума юноши возможно большим количеством сведений – вот основные цели школьной педагогики последнего времени. При этом, все сообщаемые сведения не только не приведены к желательному единству надлежащим освещением их с христианской точки зрения, но в лучшем случае преподаются в разброд, а в худшем и обыкновенном – под прямым антирелигиозным и антихристианским освещением. Науки естественные не только не являются комментарием на библейское учение о творении мира, но с особенным подчеркиванием пытаются заменить это учение в головах учащихся научными теориями Дарвина и Геккеля. Науки исторические вовсе изгоняют Промысл Божий из мировой жизни и утверждают эволюцию. В науках философских, юридических и социальных все сводится к требованию безусловно свободного творчества, «правового порядка» и экономических реформ.

Так, к мысли учащегося с самых юных лет прививаются односторонние, чисто интеллигентные или прогрессистские соки. Не удивительно, поэтому, если в результате одного опроса учащейся молодежи, что она читает, – получились нижеследующие красноречивые ответы: в центре внимания стоят Дарвин и Тимирязев. Естествознание занимает первое место. Непосредственно за ним следует литература политико-экономическая (Зомбарт, Исаев, Чупров). В литературе читают: Ницше, Толстого (691 отв.), Горького (586), Достоевского (3-е место), Тургенева (470), Чехова, а затем Писарева (437) а Добролюбов, Пушкин, Лермонтов и Гоголь получили лишь только 100 ответов.

Печально-одинокое место занимает в этом великом деле влияния на учащихся наш православный отец законоучитель. Имеющий по школьному регламенту никем официально не отнимаемое у него право на почетное первенство в школе, он волею судеб и течением обстоятельств обыкновенно остается во всем и всегда, что касается изменения духа воспитания в школе – в единственном числе. То, что излагается им на уроках Закона Божия, очень быстро испаряется из голов его слушателей-под дружным напором идей и наставлений культурно-прогрессивного типа, усвояемых ими из значительного большинства прочих предметов школьной программы. Никем и ничем искренно и сердечно не поддерживаемое религиозное направление учащихся постепенно, но неуклонно умаляется, сокращается и замирает; интерес к вере и вопросам её исчезает; а о том, что называется распорядком жизни по вере, т.е. о проявлении религиозной настроенности в делах и навыках религиозной жизни и благочестия, или о духовном опыте – и говорить необычно. И получается то, что воспитание идет само по себе, а жизнь церкви, влияние её на воспитанников – сами по себе, одно другого почти не касается. Ничего, поэтому, нет удивительного в том, что даже в весьма обширных, например, выпусках «программ для самообразования» вовсе нет даже и упоминания, хотя, о чем-нибудь из так называемого отдела «богословского». Значит, вопросам научного богословия не полагается более места в голове современного интеллигента. Все познания его в этой отрасли ограничиваются скудными остатками из когда-то слышанных отрывков богословия на уроках Закона Божия в низшей и средней школе.

Так слагается воспитание современного интеллигента. В его мировоззрении еще со школьной скамьи религиозно-нравственным вопросам не отводится надлежащего места. Он выступает в жизни с самым легким запасом религиозного знания и еще менее – религиозного опыта, а жизнь современного интеллигента такова, что и этот малый запас знания и опыта быстро теряется в ней, ибо жизнь это делает почти невозможным для человека не только истовое исполнение церковно-уставного уклада её, но даже мало-мальски удовлетворительное внешнее участие в нем.

В самом деле, как можно применить устав церковный к положению современной интеллигенции? Над жизнью её безраздельно господствует ныне особый социально-экономический устав, который и гнетет ее своим тяжелым гнетом. В современной кипучей, безусловно и всесторонне секуляризованной жизни нынешнему человеку нет ни малейшей возможности собраться с духом и внимательно заняться устроением своей собственной души. Ученый, учитель, адвокат, медик, банкир, чиновник, даже приказчик, торговец и всякого рода так называемый разночинец – как и когда ему подумать о Боге, церкви, молитве, грехе, покаянии, причащении, если он с раннего утра и до позднего вечера разрывается на части от хлопот, дел, неприятностей, если голова его переполнена сотнями интересов того житейского или служебного круга, который всецело засасывает человека всего и безраздельно вовлекает его в свою пучину? Ученые доклады, диспуты, уроки, судебные дела, врачебная практика, учеты векселей, биржевая игра, писание отчетов, бухгалтерия, счетоводство, закупка товаров, продажа и распродажа их – да разве можно при всем множестве этих важных и неотложных трудов уделять время на то, что никогда и никуда от вас не уйдет, что может подождать, что можно сделать во всякое время, при первой же свободной минуте, лишь бы только вот-вот немного развязаться от всего этого срочного, спешного, от чего могут выйти неприятности, потери, убытки. Когда-нибудь после, во время отпуска или во время продолжительного отдыха, а всего лучше потом, на склоне своей земной жизни, – когда можно дела свои оставить, вот тогда, с тихой и умиротворенной душой и можно будет заняться собою, начать замаливать грехи своей молодости, поститься, молиться, говеть и причащаться. А теперь, в самом пылу спешной горячки, когда не приходится видеть и семьи своей по целым дням, неделям, месяцам, теперь до того ли, чтобы следить за своим душевным настроением, думать о грехах, ходить в церковь и т.п.?! Так настроены девять десятых нашего современного светского общества.

Если же и простой народ стал, под влиянием столичной жизни, отставать от церкви, терять традиционное благоговение пред авторитетом и святыней, менять святыню на мишуру, жаждать веселья и удовольствия, искать и даже требовать театров и зрелищ, то что сказать о тех, кои не в первом уже поколении утеряли и всякий вкус к родине, старине, простоте, и всякую тонкость того духовно-нравственного чутья, которое когда – то заставляло знатных русских бояр бросать веселый мир и менять даже придворную жизнь на суровое монашеское житье, веселые песни на унисонное столповое пение, разгульные ночи на всенощные бдения, веселье до зари – на покаянную молитву до рассвета? Что поделает даже добрый пастырь с теми погибающими овцами своего словесного стада, коих он никогда не может даже когда-либо увидать? Утрени и ранние обедни давно уже стали достоянием одних людей преклонного возраста, или страдальцев от случайных невзгод и превратностей житейского моря. Люди светского образа жизни едва лишь успевают покончить к началу этих служб свои продолжительные занятия, ночные утехи и увеселения и потому их расстроенные и утомленные нервы испытывают от неприятного церковного перезвона лишь новое раздражение и беспокойство. Как часто этот ранний звон мешает позднему сну людей светского общества! Давнишним анахронизмом звучит для современного интеллигента и церковный термин – «поздняя обедня». 9, 10, 11 часов утра, – это время или еще спокойного сна после долго затянувшихся бесед или бурно проведенной ночи, или период вставанья с постели, момент первого утреннего завтрака с газетными новостями веред глазами и приятными воспоминаниями о минувших удовольствиях – в голове. В эти часы «раннего утра» надо прийти, хотя, немного в себя, опомниться от вчерашнего, приготовиться и составить себе сносный план действий для сегодня. Когда же тут идти к «поздней» обедне, да и как может явиться в голове светского человека самая мысль об этой обедне?

Что касается воскресных и праздничных дней, то это единственные дни, когда интеллигентный человек может хоть сколько-нибудь отдохнуть от своих обычных занятий. Кроме того, канун этих дней очень нередко избирается, как удобнейшее время для педагогических собраний, ученых бесед, товарищеских сходок и т.п. неотложных и неизбежных повинностей служебного свойства в жизни интеллигента. Дни памяти святых, особенно чтимых церковью, период поста и воздержания, святой обычай частого говения и причащения, обычай все начинать с Божьего благословения и с церковного молитвословия – все это давным-давно оставлено и забыто в светской жизни наших интеллигентов. Ясно, что направление жизненно практическое и направление церковно-уставное не укладываются в одну и ту же полосу жизни, потому что они диаметрально противоположны друг другу. Интеллигенту неизбежно приходится делать выбор между ними, и сила вещей заставляет его в лучшем случае искать компромиссов, а в худшем – просто забыть о церковном пути жизни и пристать к светскому направлению её. Так волей-неволей атмосфера интеллигенции все более и более насыщается духом обмирщения. В тяжелые, но неизбежные периоды душевных сомнений и волнений, как и в минуты скорби и тоски, душа его ищет ответа на свои думы и утехи от печалей у авторитетов интеллигентного круга. Одно увлечение теперь сменяется другим, другое – третьим и т.д. И посмотрите, какое уже множество самых разнообразных систем и направлений пережито нашей интеллигенцией.

Идеализм и реализм, гегельянство и дарвинизм, оптимизм и пессимизм, материализм, позитивизм, эволюционизм – вот сколько разнообразных философских систем и сопровождающих их нравственных настроений пережила наша интеллигенция на своем весьма непродолжительном веку, и вот сколько самых противоположных влияний неизбежно отражается на складе убеждений в голове интеллигента нашего времени!

Громадное же большинство этих систем, если не все они без исключения, имеют основанием своим все то же стремление человеческого разума заменить собою и совершению вытеснить из жизни и мысли тот Божественный разум, от имени которого обращаются к сердцу человеческому все системы религиозные. Поэтому основною чертою современного интеллигента по-прежнему остается преклонение его пред собственным разумом. Все обосновано на базисе разума – вот главнейшее стремление современной интеллигенции.

Поэтому интеллигент нашего времени прежде всего скептик. Он привык жить в мире знания с помощью знания, с помощью анализа, этого разрушительного резца, под которым разлагается и сокрушается всякая истина. Анализ лишает устойчивости в голове интеллигента всякое положение. Так привык видеть интеллигент в истории человеческой культуры разнообразный калейдоскоп постоянно сменяющихся систем. То, что почиталось за истину в XVI столетии, стало считаться ошибкой в XVII, а выводы и обобщения науки XVII века были отринуты просвещением XVIII, на смену коему явился блестящий и чудесный век, век XIX. Но как твердо верить в то, что будущем останутся незыблемыми все основные научные выводы нашего времени? Наука непрестанно движется вперед. Открытия и изобретения прокладывают все новые и новые пути к выяснению сущности мирового бытия. Нет ничего безусловного в нашем знании. Еще более не должно приписывать безусловного значения никакой вере. Сколько религий спорили и спорят между собою за обладание истиною, сколько исчезло их, и сколько, поэтому, еще может исчезнуть? Человек верит потому, что он не все еще знает и потому хочет возместить учением веры скудость своих научных познаний. Всякая вера, и имеет только это чисто условное и субъективное в глазах каждого отдельного лица значение суррогата знания. Неразумно придавать догматам веры значение авторитетов в области научного знания. Религия весьма нередко была тормозом науки. Это приводит современного интеллигента к упорному религиозному индифферентизму, т.е. совершенно равнодушному отношению к вере. Сомнение постоянно разъедает в нем наставления веры. Ни одна вера не утешает его возмущенного духа. Место веры занимает в душе интеллигента – точное знание. В основе жизни должно быть положено научное миросозерцание и наука должна быть свободна от предрассудков и притом безусловно.

Ободренный целым рядом замечательных технических успехов, открытий и изобретений, разум человеческий уверовал теперь в себя самого еще более, и совсем перестал уже справляться с велением Божества. Самому стать яко бози и самому же знать всякое добро и всякое зло – вот к чему вновь пришел уже однажды наказанный за гордыню человек. Сперва довольно робко, а потом все смелее и смелее разум человеческий отторгал себя от неба и все крепче и крепче привязывал к земле. «Из кандидатов жизни вечной я сделаю вас гражданами жизни земной» – вот что громогласно объявил человечеству один из крайних поклонников разума в самой богословской науке (Фейербах). Так «божественное» постоянно стало заменяться «человеческим», и человек стал поклонятся своему собственному «я», поставленному на место низринутого Бога. Впрочем, не редко и теперь мы встречаемся иногда в научных системах с понятием Божества, как какой-то мировой сущности, но в таких случаях это понятие неизбежно расплывается в необъятных формулах безбрежного пантеизма и на долю самого человека достается если не вся, то весьма значительная часть божественной сущности.

Такое понимание Божества не только не смиряет человеческих вожделений, но еще более возбуждает их. Ведь человек есть часть самого Божества; значит не может быть места сомнению в верности творческих показаний рассудка и не должно быть места вере в какое-то трансцендентное, т.е. отличное от меня самобытное Божество. Вера заменяется уже теперь видением, точным знанием мира видимого, его законов и отношений, каковые законы и каковые отношения суть вместе с тем законы и отношения и человеческие. Так из катехизиса интеллигента изгоняется вера, эта первая основная христианская добродетель и на место её поставляется скептицизм религиозный и догматизм научный, ибо данные науки или так называемые выводы её получают характер истин безошибочно верных, т.е. своего рода аксиом или догматов. Отрицание, на научных основаниях, мира загробного, в видах наилучшего устроения жизни земной, и есть первый догмат догматики интеллигента.

Итак, в катехизисе интеллигента все сводится к земному бытию. Надо как можно скорее и лучше устроить земное счастье возможно большему числу людей – вот второе основное положение интеллигента. Единственное средство к всеобщему человеческому счастью – это всеобщее просвещение. Просвещение – источник знания, знание – основа улучшений, залог культуры, враг бедности и болезней. Образование развивает в человеке гуманные чувства, чувства братства, равенства и свободы, чувство общей солидарности и заглушает чувства взаимной неприязни, эгоизма, себялюбия. Просвещение уничтожает те искусственные, бытовые, племенные, религиозные и социальные перегородки, которые мешают людям слиться в одну братскую семью. Загробный идеал христианской религии только мешает этому великому делу устроения жизни земной, отвлекая мысль человеческую от интенсивной и сосредоточенной работы на общую пользу. Надо бросить мечты о царстве небесном, чтобы сплотиться воедино на основе взаимного устроения Царства Божия на земле. Так исторгается из катехизиса интеллигента и вторая основная добродетель христианской религии – надежда, как успокоение сердца в Боге, с уверением, что Он непрестанно печется о нашем спасении и дарует нам обещанное блаженство.

Христианское упование заменяется здесь самоуверенностью в собственных силах для обеспечения себе и другим благополучия на земле и вместо христианских заповедей блаженства о духовной нищете иди смирении, о кротости и незлобии, о страдании за правду на земле с надеждой на получение награды на небесах здесь сами собою создаются законы о труде и интенсивности его, об условиях труда, кооперациях, о заработной плате, рабочем дне, о праве всех и каждого – на здоровое тело, страхование жизни, пенсию, долголетие и т.п. Самое поведение человека и взаимоотношения людей основываются по интеллигентному катехизису на несколько видоизмененных началах, чем какие указаны верой Христовой. Христианство проповедует как обязательные добродетели – любовь к ближнему, всепрощение, самоотвержение, скромность, воздержание, чистоту даже мыслей. Интеллигентная мораль не осмеливается отрицать высоты христианских добродетелей, она только стремится приспособить их к своему мировоззрению и придать им общедоступный светский характер. Любовь превращается здесь в гуманность, основанием для которой указывается не любовь Божия, в искупительном подвиге Христовом явленная, а выгодность и практичность её для всех и каждого. Основным началом для личной нравственной деятельности признается эгоизм, умеряемый чувством альтруизма. Вместо христианского аскетизма рекомендуется простая умеренность, вместо смирения – уважение к собственной личности и личности другого. Самоотвержение признается сентиментальностью и совершенно излишним свойством в человеке, но зато весьма настойчиво вменяется в обязанность каждому отстаивать свою собственную честь и честь своего фамильного имени от всяких посягательств на нее. Но особенные старания интеллигентных моралистов направлены к тому, чтобы придать морали светский характер, выработать в человеке культурные чувства «гражданина», очистив их от всяких узкоклерикальных или партийных тенденций. Вопросы веры совершенно исключаются ил круга необходимых и общеобязательных элементов в мировоззрении интеллигента и предоставляются свободному усмотрению и выбору доброй воли каждого. Таким образом, и последняя добродетель христианского катехизиса любовь – изгоняется из катехизиса интеллигента.

Вместо веры, надежды и любви на знамени интеллигента всего чаще навертывается знание, прогресс и гуманность, или: паука, культура и светскость. Ясное дело, что эти основы интеллигентного мировоззрения и основоположения христианства по крайней мере в таком их соотношении, как указано выше, не могут вполне совпадать одни с другими. Если и можно говорить о религиозности идеалов интеллигенции, то только о религиозности именно бессознательной и притом религиозности особого рода, далеко не во всем с идеалами церкви совпадающей. Ведь в мировоззрении интеллигента все носит характер относительности и субъективности; во всем видна творческая деятельность самого человека, так или иначе мыслящего. Все приспособленное к земле и для устроения земного благополучия, мировоззрение это и само имеет временное значение. Интеллигент верит в бесконечную усовершаемость разума и потому особенно и восстает против христианства, что оно связывает его своими догматами, как истинами непреложными и безусловными.

Итак, общий вопрос об отношении веры и знания разрешается в интеллигентном мировоззрении предпочтительно в пользу знания. Знание почитается высшею, по сравнению с верою, способностью человека. Вера же это, скорее, удел лиц, лишенных широкого размаха, полета мысли и разумного творчества, людей ограниченных, или от природы склонных к мистицизму, людей с женственною чувствительностью или с предрасположенностью к преждевременной дряхлости мысли.

Вот тот основной тон, которым окрашиваются почти все религиозные, философский и нравственные системы, когда-либо созданные и когда-либо имевшие силу и значимость среди нашей интеллигенции на всем её двухвековом протяжении.

Этим основным характерам отличаются и все те течения в интеллигенции, которые мы наблюдаем в ней в настоящее время и которые во всяком случае имеют гораздо больше связи с верою и церковью, чем прежде бывавшие.

На первом плане в этом отношении надлежит поставить все то же увлечение ученьем графа Толстого, которое мы видим царящим в интеллигенции нашей вот уже более двух десятилетий. Из нестройно и весьма противоречивой массы всего того, что связывается вообще с понятием о системе графа Толстого, интеллигенции всегда приходился по вкусу более всего тот яркий, хотя, и довольно суровый, нравственный тон её, которым так настойчиво отличалась и отличается эта удивительно неустойчивая вообще религиозная философема. Справедливость, далее, требует отметить, что при всем своем моральном характере, учение графа Толстого всегда носило и носит резкое антицерковное направление.

Еще большим сочувствием пользуется ныне со стороны интеллигенции – ницшеанство. Основной пункт этой системы – учение о сверхчеловеке – всего более отвечает затаенному и сокровенному вожделению современной интеллигенции внести в область религии начало религиозного и нравственного творчества. Быть творческою во всем и всегда – это заветная мечта интеллигенции. Тем же характером проникнуты и некоторые самоновейшие течения в нашей интеллигенции чисто религиозного свойства. Таковы, например, воззрения Мережковского и Розанова, Первый открыто высказывается против абсолютного характера православно-христианской догматики, на том именно основании, что такой абсолютизм её налагает узы на свободное творчество человека в области веры и отнимает возможность чаяния новых откровений, которые, по мнению Мережковского, несомненно и с точки зрения разума вполне допустимы и желательны.

Второй, как бы в соответствие этой теории догматического развития в Церкви, стоит за возможность решительных изменений в области нравственной вообще, социальной в частности и в сфере брачных отношений, в особенности. По некоторым ошибочным суждениям этих мыслителей следует заключать, что, хотя, они и предпочитают христианство всякой иной религии, тем не менее и они еще довольно далеки от церкви, ибо готовы иногда связывать во едино самые противоположные религиозные системы и даже ставить само язычество на одну параллель с христианством, почитая последнее только наивысшею пока формою того же самого Откровения, низшим типом коего являются религии языческие.

Но особенно не желательным, с точки зрения православно-церковно-веросознания, является в этих течениях, сравнительно ближе подходящих к истине, то обстоятельство, что они, хотя, и смотрят на христианство, как на религию совершеннейшую из всех существующих, однако не признают её за совершенную вообще, данную на все времена, но веруют в возможность и даже необходимость новой, совершеннейшей и более пригодной для земной жизни людей религии космополитической, чуждой всякой таинственности, аскетизма и ритуала. Они иногда ищут такого пророка, который освятил бы всю полноту их жизни, со всеми её многосторонними духовными и телесными выражениями, и свойствами. Ничто не почитать за дурное или греховное и во всем видеть проявление вышней Божественной силы – таково последнее желание этих крайних сторонников религиозного прогресса, Вера в религиозный прогресс есть вообще одна из основных характерных особенностей нашей интеллигенции. Весьма значительная часть современной интеллигенции открыто высказывает свое недовольство неподвижностью нашей церкви, её будто бы до крайности консервативным отношением к сущности веры вообще. Официальные представители церкви боятся, по мнению интеллигенции, всякого прикосновения живой мысли и живого чувства к тем сокровищам веры и нравоучения, которые неприкосновенно сохранять только и ставят своею задачею эти представители официальной церкви. Они враги всякого творчества в области веры, а интеллигенты открыто исповедуют свою веру в возможность новых откровений людям от Бога, в возможность нового понимания древних христианских догматов. Таким образом, само собою выясняются взаимоотношения между интеллигенцией и духовенством. Учащие силы русской церкви открыто признаются слабыми для своей высокой задачи, не обладающими «нужной здесь шпротою религиозного замысла» и глубиною «веры разверзающей небеса и низводящей Духа Святого». Проповедники русской Церкви, говорит г. Тернавцев в своем докладе религиозно-философскому обществу, поставлены в вере в большинстве односторонне, часто ложно воодушевлены, мало знают и еще менее понимают всю значительность мистической и пророчественной стороны христианства».

Эти слова можно считать типичным приговором интеллигенции над духовенством. Оно не удовлетворяет ни в целом ни в частях. Интеллигенция почти всегда смотрит на духовенство свысока. Иногда она не прочь пожалеть его за угнетенное и незавидное внешнее положение, но еще чаще интеллигент склонен подшутить над ним, оросить ему упрек за недостатки, за корыстность, неподвижность, безыдейность, даже наружную угловатость и непрезентабельность. Но главнейший упрек интеллигента духовенству – это упрек в отсталости. Образование духовенства не только не почитается достаточным и основательным, по нередко ставится, как пример односторонности, тенденциозности, схоластичности и непригодности для человека нашего времени. Вопрос о повышении образовательного уровня в духовенстве или даже вопрос об обновлении духовенства вообще – это любимая тема интеллигенции, когда поднимается речь о религиозных предметах. Не заслужило себе внимания в глазах интеллигенции духовенство наше и своим поведением. Интеллигенция весьма согласна в том, чтобы считать жизнь духовенства не только не приближающеюся к жизни образцовой для прочих христиан, но и прямо несовременной. Проникновения идеальными сторонами христианства не видно; возвышенные внутренние первоосновы христианского мировоззрения отодвинуты на задний план обрядовыми и внешними сторонами второстепенного достоинство. Пламенного горения за истину, до готовности пострадать за нее – совсем нет. Христианство обращено в простое средство для жизни, в обыкновенное служебное занятие, или просто в ремесло. Слово духовенства почти всегда расходится с его делом. Запросы интеллигенции безмерно превышают умственные силы наличного духовенства. Последнее отстало от первого во всех отношениях и уже не может болею руководить интеллигенцией, Интеллигенция и духовенство – это два совершенно особых мира, ничем кроме внешнего общения более не связанные. Даже говорят они на двух различных языках. Язык интеллигента, как язык науки и мышления, недоступен для духовенства, а язык духовенства, как язык кастового и устарелого сословия минувших времен, отдает стереотипностью и архаизмами едва ли не XVII века.

Но главнейшее средостение между интеллигенцией и духовенством заключается в том, что эти две вообще различные силы особенно различны между собою в исходных пунктах, средствах и способах своего мышления и аргументации. Интеллигенция не видит в духовенстве желания идти на встречу своим запросам; от официальных представителей русской церкви и от учащих сил её интеллигенция слышит только или голос осуждения, или старый призыв к принятию на веру всех положений школьного катехизиса. Все благие порывы интеллигенции завязать переговоры о движении вперед, о благословении церковью новых культурно-прогрессивных начинаний и движений в области жизни и мысли встречаются духовенством сухо, апатично и недоверчиво. Духовенство упорно стоит за тот загробный идеал, который, как мы видели, не представляет уже для интеллигенции предмета больших симпатий, чем улучшение и поднятие культурного уровня народной жизни здесь на земле. Вместо того, чтобы реформировать свои отжившие церковные учреждения и самому впитать в себя свежие силы из соков современной интеллигенции, духовенство по-прежнему враждебно относится ко всякого рода улучшению и консервативно до мелочей; оно щедро анафематствует все то, что служит основным ядром и предметом особенной привязанности и жизни современной интеллигенции. Все новые проявления интеллигентной жизни, её прогресс, культурные начинания, движения в области мысли, искусств, литературы, – все это не только не встречается духовенством с интересом, любовью и вниманием, но всегда решительно отрицается, осуждается, проклинается и вместо всего этого предлагается едва ли не все тот же распорядок жизни и взаимоотношений, который указан еще в Домострое, с его рутинностью, светобоязнью, старообрядческими опасением за старину и буржуазным характером идеалов личных, семейных, общественных, даже нравственных и религиозных. В проповедях духовенства интеллигенты слышать все тот же призыв к совершенствованию, смирению, самоотречению, семейному счастью, послушанию, воздержанию, соблюдению постов, хождению в церковь, поддержанию обрядов, и вовсе не видят более возвышенных и более пригодных для новых условий настоящей жизни идеалов общественных. Интеллигенция же предпочитает новую веру в целебное значение культурою выработанных типов общественной и государственной организации для улучшения общенародной жизни этой старой вере в спасительность личной нравственной усовершаемости. Духовенство, таким образом, отцеживает комаров и проглатывает верблюдов, а интеллигенция стремится к усовершенствованию сущности, не привязываясь к мелочам. Вот почему интеллигенты совсем не интересуются ни современной богословской наукой и литературой, ни современной церковной проповедью.

Что может спасти церковь от окончательной потери ею этой части своих членов? Все спасение Церкви в этом отношении интеллигенты видят в самом коренном изменении её отношения к интеллигенции и в реформировании её собственного строя, жизни, даже учения согласно новым запросам времени и жизни. И прежде всего, интеллигенция стоит за высвобождение самой церкви от вредной для неё связи с государством, которое налагает на нее много вовсе не свойственных ей задач по обязанности. Затем она требует восстановления в церковной жизни соборного начала, как самого жизненного и канонически законного, полной свободы вероисповедания и полной веротерпимости, воздействия церкви на иноверных только чисто духовного. Затем идут речи об обновлении духовенства свежим притоком свежих сил из других сословий, о повышении образовательного и, особенно, нравственного ценза духовенства, о расширении школьных программ и вообще об изменении всей системы воспитания кандидатов священства. Особенно часто говорят о развитии внутренней жизни церкви: о расширении прав мирян в жизни церковной, о выборном начале, о замене славянского богослужебного языка русским, о составлении новых чинопоследований, о сокращении богослужения, об изменении его состава, об изменении времени его совершения, об улучшении церковного чтения и пения и т.д.

Таким образом, по мысли интеллигенции, мост от церкви и церковной организации может быть переброшен в сторону интеллигенции только после того, как интеллигенция увидит в среде церкви и её представителях искреннее желание их пойти на встречу запросам интеллигенции, присоединиться к ним и начать свое обновление в смысле более внутреннего проникновении высокими идеалами христианства и культуры. Тех «лучших» представителей церкви, которые понимают желание интеллигенции и соглашаются благословлять её новые пути жизни и формы её и не требуют жертвовать культурой и прогрессом во имя ложного аскетизма и фарисейского благочестия, этих представителей церкви интеллигенция читает, слушает, благодарит и уважает.

Но таких новых «лучших» и «приспособившихся» к интеллигенции деятелей, во-первых, очень мало, а, во-вторых, их преследует официальная церковь и не любит громадное большинство старого духовенства. Это последнее, по своей косности и отсталости, не способно идти навстречу запросам интеллигенции и остается при своих давно уже устарелых и вовсе непригодных для интеллигенции способах пастырского воздействия на пасомых. Совершение богослужения всегда по одному и тому же однообразному чину и на малопонятном языке, сухо-официальная проповедь на безжизненно-догматические темы, излагаемая при том же на схоластичном семинарском языке, случайное требоисправление, устарелые молитвословия, дурное пение и чтение, – вот и все те приемы пастырского воздействия этих представителей старого типа духовенства, с которыми они обращаются к новым, интеллигентным классам общества. Ничего свежего, живого и нового!

Не может подлежать никакому сомнению, что изображенные в предыдущей главе взаимные отношения интеллигенции и церкви далеко ненормальны. Конечно будет не основательно утверждение, будто интеллигенция если не вся, то в весьма значительной части своей уже совершенно потеряна для церкви; это – излишний пессимизм. Но во всяком случае очень многие течения, в современной интеллигенции господствующие, очень трудно могут быть примирены с направлением церковным или христианским. И прежде всего трудно примирим тот рационалистический абсолютизм, который лежит в основе большинства отмеченных нами интеллигентных течений. Это именно горделивое отъединение от Разума Высшего во имя предпочтения Ему своего собственного разума; – это и есть тот самый опасный кумир, то языческое идолопоклонство, которым в различной мере, но все-таки заражена современная интеллигенция в большей своей части. Беда здесь вовсе не в том, что разуму отдается первенствующее значение в деле выработки и наживания миросозерцания, а в том, что разумом заслоняется и даже совсем почти изгоняется из области души иной, вернейший путь постижения истины – путь послушного, хотя бы, то на время, или путь опытного переживания тех религиозных настроений, которые предлагаются нам нашею историческою традицией и против которых восстает тенденциозно направляемый многими факторами наш плохо управляемый и нами самими – интеллект. Это, так сказать рационалистическая предвзятость, или односторонность интеллигентного мышления и есть главнейшая причина того, почему это мышление ток часто сбивается на путь языческого поклонения то обоготворяемой твари, то своему собственному превозвеличенному «я». Такое предпочтительное культивирование в себе самих начала рационального и такое тенденциозно-одностороннее представление и всего хода церковно-религиозной жизни, как только эволюционного развития идей, совсем не оправдывается ни логическим значением разума вообще, ни понятием о сущности церковного веросознания и религиозной жизни в особенности.

Не подлежит никакому сомнению, что все в мире воспринимается и усваивается человеком не иначе, как только или в форме, хотя бы, то и не вполне отчетливых, но всегда конкретных образов и представлений, или в виде точно сознанных логических формул и законов. Все, так сказать, должно сперва рационализироваться для того, чтобы стать такой или иной силой в жизни человеческого «я». Поэтому весьма велико значение интеллигенции как понятия и в такой сердечной и мистической сфере, как область веры. Не только вера, как полнота объективных истин, но и вера, как субъективное чувство, есть прежде всего убеждение, уверенность, сознательность. Равным образом и церковь есть прежде всего столп и утверждение истины, сокровищница боговедения, источник религиозного знания; а история церкви в значительной степени есть история постепенного разъяснения этой истины, этого откровенного учения человеческим разумом и в целях еще большего просвещения последнего. «Разумение писания», постижение тайн, понимание учения церкви, изъяснение истины совершается мыслью, разумом, интеллектом, т.е. именно тем, что входит, как коренной элемент, в общее понятие об интеллигенции, как таковой. Следовательно, интеллигенции, как понятию или силе отвлеченной, надлежит отвести в жизни церкви весьма почетную, хотя, и довольно специальную роль – роль мозга в организме. Каждый христианин уже и для того одного, чтобы сознательно (от глагольного корня знать) быть таковым, должен быть, так сказать, обязательно причастным интеллигенции, хотя бы, то отчасти, а именно, в меру им полученных от Бога талантов. Еще более интеллигентною должна быть та часть членов церкви, которая берет на себя по своей доброй воле и по указанию Промысла Божия обязанности руководителей или учителей церковных; пастыри церкви – это так сказать интеллигенты по преимуществу, они основные нервные центры в мозгу, которые самому мозгу придают силы, сообщают ему специфическую дееспособность его. Рука об руку с пастырским институтом должны идти по пути интеллигентного служения церкви Божией представители богословской науки; это тоже члены учащей половины Церкви Христовой. Наконец, навстречу тому же высокому идеалу возможно полного и совершенного Постижения и проявления Христовой истины в жизни, должно идти и все то, что есть вообще разумного, прекрасного и творческого в человечестве. Без силы души человеческой, следовательно, и силы интеллигентные, должны быть приобщены к общецерковным задачам христианской половины человечества. Таким образом, говоря вообще, отнюдь нельзя отстранять от церкви интеллигенцию, как силу, ибо это есть величайшая сила собственно церковная и необходимейшее условие правильного течения жизни церковной. Этою силою создавалась в эпоху вселенских соборов то могучее творческое настроение, которое сказалось в образовании наисовершеннейших формул церковного вероопределения и доныне представляющих из себя для всех членов Церкви драгоценнейшее сокровище в чисто интеллектуальном смысле. Церковь, эта богатейшая сокровищница совершеннейшего религиозного ведения, есть вместе с тем и освятительница всех сил человеческого организма и направительница всех сторон и форм его духовно-общественной организации. В ней, как в многолюдной патриархальной семье, должно быть великое разнообразие и богатство как в количественном, так и в качественном отношении. Здесь обилие талантов, разнообразие сил, различие занятий, множество состояний.

Итак, исходя из понятия о Церкви, как хранительнице и учительнице истины, надлежит признать неотъемлемое право на великое значение в церкви за интеллигенцией, как силой и как частью церковной семьи. Поэтому совершенно верно и то, что в церкви не должно бы быть никакого разъединения сил и борьбы между ними из-за первенства в руководительстве жизнью церкви. В ней все должно быть с любовью приемлемо, что может служить на благо жизни общецерковной.

Но именно это то последнее положение о равенстве всех зиждительных сил в общецерковном организме и ограничивает излишние притязания интеллигенции на исключительное первенство её в области религии. Ведь церковь не только сокровищница истины, но и живой благодатный духовно-нравственный организм или тело Христово, Духом Святым оживотворяемое и освящаемое. Все члены этого тела до самых отдаленных и видимо мало чем связанных с жизненным центром в действительности питаются до самомельчайших своих атомов из этого центра. А центр этот – жизнь о Христе. Христос и есть единый источник, из коего чрез посредство пастырей церковных питается все тело церковное – пасомые. Христос – это Лоза, пастыри – ветви, и пасомые – рождия, или разветвления на ветвях. А то, во имя чего Богом создано и Сыном возглавлено это тело церковное, Духом Святым воодушевляемое, – есть святая жизнь этого тела, приведение всех его действий и воли к единению с действиями и волею Отчего Богоподобия. Для этой цели давалось откровение патриархам и пророкам, к этому вел весь Ветхий Завет, для этого совершен был крестный подвиг Христов, для этого устроена и церковь Христова. Согласие разума человеческого с высшим Божественным разумением и воссоединение человечества с Божеством по образу первобытного райского блаженства – вот, таким образом, главнейшие задачи пребывания человека в спасительном теле Христовом – Церкви Христовой.

Но для привития себя к этому спасительному древу жизни потребно не одно только разумение всей спасительности этого привития и даже не столько это разумение, сколько органическое хотение такового привитии себя ко Христу. А для этого необходимо конечно и уразумение истины, но еще более – сердечное влечение к ней и, особенно, непрестанное пребывание в ней, или жизнь по истине, Таким образом, как все спасение мира собирается в крестном подвиге Христа, так и все спасение христианина, как члена тела Христова, сводится к добровольному подвигу подчинения своей личной жизни спасительному течению жизни всего этого тела Христова или Церкви. В этом подвиге значение разумения очень велико и неотъемлемо, но оно необходимо предваряется, сопровождается и завершается не менее важным участием и всех других органических сил человека, чувства и воли. Ведь и в организме человеческом не все сводится к мозгу, хотя, и все связано с ним.

Нормальное функционирование мозга, и особенно – его направление обусловливаются и определяются состоянием, потребностями и соучастием и обще-органической жизни всех прочих жизнеспособных сил его, до телесной включительно. Если несовершенством мозга действительно обусловливается слабоумие и вообще интеллектуальная ненормальность человека, а паралич мозга неизбежно сопровождается и обще-органическим разрушением, то ведь с другой стороны и самый мозг приходит в расстройство и вовсе умирает, когда, например, останавливается деятельность сердца или происходит разложение в каких-либо иных органах человеческого тела. В организме все должно находиться в гармоническом соотношении и ничто не должно брать на себя более того, что указано ему его природой или естественным существом.

Точно такое же гармоническое соотношение ума с сердечными и волевыми вопросами является необходимым условием нормального течения религиозной жизни как у отдельно взятого человека, так и у целого общества или народа. И отдельный человек, и целый народ отнюдь не должны сводить всю свою религиозную жизнь к одним только отвлеченным операциям умственного свойства и рационализировать в области веры все её стороны и все отношения. Такое безусловное рационализирование неизбежно внесет в сердечную сферу религии слишком много леденящего эту нежную область холода и совсем неправильно разрешит общий вопрос об отношении веры и знания. Вместо того, чтобы с безукоризненною точностью и согласно закону справедливости, дружески размежевать сферы деятельности веры и знания, так чтобы они взаимно восполняли друг друга и чувствовали нужду один в другом, подобное рационализирование будет весьма произвольно и совершенно тенденциозно расширять сферу знания до безграничности, а область веры суживать и ограничивать до ничтожества. Между тем как правильное отношение их вовсе не таково. Логические требования чистого разума, будучи со всею суровостью предъявлены к точному знанию, вскрывают полное бессилие последнего обойтись одними только собственными силами и устанавливают неизбежную необходимость для разума в самых последних основаниях своих обращаться к тому же самому началу веры, авторитет которой напрасно силится он уронить в области религии.

В самом деле, на чем, как не на вере, коренятся все основные, так называемые самоочевидные истины? Мы верим, но не знаем, что нашему знанию соответствует действительность; мы верим, но не знаем, что законы субстанциональности и причинности безусловны и неограниченны; верим, но не знаем, что должна быть и есть какая то мировая физическая сущность или субстанция всего сущего, что эта субстанция по каким-то ей присущим законам, живет, развивается, совершенствуется; мы больше верим, и только отчасти знаем, что жизнь людская в общем всегда и повсюду однородна и управлялась теми же законами и настроениями, как и наша; мы доверяем истории, свидетельству ближних, верим в тожество получаемых другими впечатлений от внешнего мира с нашими собственными; мы наконец безусловно доверяем себе и показаниям наших чувств и только воображаем, что наше духовное «я» есть результат не столько творческой деятельности нашей великой психической силы – силы веры, а результат творчества другого агента – разума. Таким образом, даже в чисто логическом отношении значение разума далеко не беспредельно, но весьма относительно и ограниченно. Тем более относительным надо признать значение разума в области широких человеческих убеждений, и особенно при самом процессе выработки у человека такого или иного миросозерцания.

Доводы разума здесь конечно сильны, но не всесильны; как бы ни углублялся человек в тайники своего отвлеченного мышления, не в состоянии он будет из них одних почерпнуть те основные элементы своих убеждений, из которых составляется их цельность и действенность для человека. Даже весь разнообразный и глубоко влиятельный мир внешних ощущений, этот основной материал для творчества разума, полагаемый последним в основу создания или представлений и понятий, даже этот мир слишком субъективно отражается у каждого человека и потому суждение даже о внешних впечатлениях, казалось бы самых объективных и безусловно устойчивых, далеко разнятся у различных субъектов, смотря по той уже не логической, а сердечной и волевой окраске, которая придается внешнему миру сообразно психологии каждого отдельного лица. Одна и тоже идея различно преломляется у различных людей. То, что с неотразимою убедительностью действует на одного, представляется довольно сомнительным для другого. Верующий создаст свою веру из тех же элементов знания, которые атеиста утверждают в неверии. Доверчивый и сердечный во всем видит прекрасное, а лжецу и в самой правде представляется ложь. Иначе воспринимаются впечатленья юношей и старцем, флегматиком и сангвиником, мужчиной и женщиной, спокойным и раздраженным, больным и здоровым. Иначе располагается мир идей даже у одного и того же человека в моменты различного состояния его психики. Из того же самого логического материала, но путем различной комбинации его и особенно путем органического предпочтения в различное время различных его элементов, один и тот же человек то создает прочное основание для веры, то зыбкую почву для сомнений.

Так относительно значение разума в области выработки убеждений. Едва ли есть хоть один неверующий, в неверии которого никогда и вовсе не возникало бы никаких сомнений и едва ли хоть один твердо верующий, который дошел до своей веры и окреп в ней только путем одних логических само убеждений, а не благодаря природной потребности своей веровать и то, во что он и верует. Душа человека, вся природа его по природе религиозна, требует веры, потому то все люди и веруют. Знание слишком бедно и ограниченно, сухо и отвлеченно, слишком непрочно и эластично, чтобы не нуждаться в восполнении своих недостатков из богатой сокровищницы веры. А вера столь плодоносно и беспредельна близка и родня душе человеческой, такую устойчивость и крепость душевную вносит она в природу людей, что никогда еще не было времени, да никогда и не будет его, когда бы иссякла она из души человеческой. вымерла вовсе и уступила бы место свое чему-либо другому, например, хотя бы, знанию. Вера и знание не должны тратить свои силы на бесплодный труд взаимного вытеснения друг друга из жизни человеческой. Они могут и будут мирно уживаться в организме людском, как родные брат и сестра, взаимно друг друга восполняя, питая, утешая, согревая, укрепляя и наставляя, Золотым веком человечества надо считать то блаженное время, когда в одинаковом расцвете находятся и вера и знание; ибо одна вера, без знания и научной поддержки, может потерять и свою внешнюю красоту и внутри омрачиться покровом суеверий, а одно знание без веры – утратит свою внутреннюю сущность и глубокий смысл для души человека и выродится в уродливого ублюдка, без божественной искры в душе, без смысла, без идеи, без красоты, без надлежащего завершения. Знание должно украшать собою веру, и вера совершенствовать знание: оба же вместе должны сливаться в великом подвиге служения Высочайшей Истине и Всесовершеннейшей правде.

Это главная и верховная задача религии привести человека к единению, послушанию и исполнению Божией правды. А эта сложная цель и это высокое подвижничество достигаются менее всего самоутверждением разума и отъединением его от Разума Божественного, и более всего пребыванием в послушании Ему, исполнением воли Божией, переживанием и себе самом тех же самых настроений и чувств, которые были пережиты началоположником и совершителем крестного подвига Господом Иисусом Христом. Величие, и премудрость и вселенское значение отцов и учителей Церкви в том главнейше и заключается, что эти вселенские учители являют собою вековечный и совершеннейший образ сочетания истинной мудрости со смиренною послушливостью правде Божией, радостным служением именно ей, а не своей чувственности, не своему эгоизму. Все личное, себялюбивое, гордое, нечистое все это изгонялось у апостолов, мужей апостольских, у святых: Григория Богословия, Иоанна Златоустого, Василия Великого, и многих иных, им подобных, смирением, самоотречением, служением благу ближних ради торжества в них правды Божией, радостью о Господе, верою в торжество истины над ложью. Все они могли с одинаковым правом повторить слова апостола Павла: «живу же не к тому аз, но живет во мне Христос» (Гал.2:20).

Это же водворение Христа в мыслях, чувствах и жизни людей составляет и сущность церковного веросознания и главный смысл существования Церкви на земле. Все в себе освятить, очистить, все мысли свои принести в порядок, верой Христовой указуемый, –таково основная цель пребывания в Церкви каждого из нас. Озарить светом Христовым все стороны жизни личной, семейной, общественной и государственной, все сообразовать с заповедями Господа, всех просветить, научить, соединить в одно духовное братство, где было бы едино стадо и един пастырь и везде действительно поставить во главу христианское направление – таковы великие задачи и широкие цели Церкви вселенской. Таким образом проникновенность духом веры Христовой и осуществление идеала христианского в действительной жизни неукоснительно точным исполнением заповедей Христовых – вот в чем сущность жизни истинно церковной. А так как существенное учение Христа заключается «не в препретельных человеческие премудрости словесех», не в отвлеченной и трудно постижимой глубине знания, «а в явлении духа и силы», (1Кор.2:4) т.е. в сыновьем послушании Отцу, в усвоении искупительных заслуг Сына и в освящении благодатию Святаго Духа – а это доступно в одинаковой мере и премудрым и неразумным; то в Церкви Христовой могут быть одинаково яркими светильниками и ученые философы, покоряющие свою змииную мудрость – мудрости Иисусовой, и малосмысленные простецы или дети, несущие Господу свою голубиную чистоту и подвигом добрым хранящие свою невинность. Смиренное, но ревностное и приискреннее «воображение» (воспроизведение) в себе духа Христова – вот что должно быть единым на потребу у истинного христианина. Этой главной цели должно быть принесено в жертву все остальное, и мудрость, и знатность, и красота, и богатство, и смирение, и девство, и милосердие, простота и воздержание. В этом и состоит действительная святость, это же и сущность того аскетизма, который обязателен для каждого из христиан и против которого так нередко раздаются из среды интеллигенции решительные, но неосновательные протесты.

Вот в кратких чертах понятие о сущности христианства, церкви, веры, церковного веросознания и христианской жизни. Из этого понятия явствует, что так называемый загробный идеал действительно присущ Церкви Христовой и проникает все стороны её учения и жизни, составляя необходимое условие законченности, полноты и совершенства церковного вероучения. Ведь только в будущей жизни правда окончательно восторжествует над ложью и святость победит соблазны. Как известно, и с чисто научной точки зрения все более и более выясняется неопровержимая истинность идеи бессмертия и будущей жизни. Но из того же понятия о смысле христианской жизни вообще – явствует, однако, что церковное мировоззрение не заслуживает упрека в одностороннем предпочтении им так называемого черного христианства. Церковь вовсе не требует от христианина отречься от всех радостей и прогресса, облечься в мрачные монашеские одеяния, оставить великую жизнерадостность и только скорбеть, плакать, сокрушаться и каяться. Она даже вовсе отрицает подобное деление на черное, и белое и всякие иные течения в христианстве. Христианство едино и, церковь едина, и направление в них едино – благородное, возвышенное, святое. Все должны быть святы и все в жизни христианина должно быть полно чистоты, доброты и радости о Господе – вот что проповедует Церковь. Она освящает все доброе в цивилизации и прогрессе, она сама есть главный рычаг этого прогресса, ибо вся наша европейская культура, с её началами братство, равенства и свободы – выросли именно из основы христианской. Но те наносные наслоения и искажения этих начал, которые выросли впоследствии и укрепляются ныне на почве восстановляемого неоязычеством обоготворения материи, плоти и чувственности, – эти начала Церковь ни в коем случае не может ни благословить, ни освятить, ни даже признать их. Церковь, как и Христос, благословляет все чистые радости и утехи земные, заботится о теле, как и о душе; тела наши суть храмы живущего в нас Духа Святого, но согласиться на первенство социально-экономической проблемы, на замену чистого, духовного, христианского направления – современными торгово-промышленными течениями, извращающими основы христианской морали о братстве людей и превращающими целые народы только в торговые рынки, выгодные для мнимых цивилизованных наций, – согласиться на это церковь не только не может, но и не должна.

Это значило бы отказаться от себя самой, загубить свою собственную душу и принести ее в жертву современному Молоху. Равным образом, не может Церковь равнодушно относиться и к тем безбожным течениям некоторых современных государственных теорий, которые во имя якобы начала свободы, деспотически налагают свою гнетущую руку на христианскую веру, христианскую нравственность и даже религию и нравственность вообще. Это демоническое направление она всегда и будет называть подобным действительно присущим ему наименованием. Церковь вовсе не ищет того, чтобы заглушить и остановить всякое развитие гражданственности и культуры, она только мечтает и пламенно молит Всевышнего о том, чтобы эта гражданственность и эта культура не принимали явно тенденциозного антирелигиозного направления, и чтобы в целом потоке мирских течений, задач, усовершенствований и идеалов не погас тот единственно зиждительный и спасительный дух Христов, которого к великому сожалению не стало заметно уже во многих и многих областях жизни. О том она скорбит, что забываются и изгоняются из жизни современного общества самые основы христианства, жизнь устрояется совершенно по-язычески, а Христос вновь выводится на суд и притом гораздо более тяжчайший и несправедливейший, чем суд у первосвященников или Пилата.

Мы вновь распинаем Христа своим отступлением от Него, извращением Его заповедей, почти полным забвением их. Не себя возвести до высоты идеала Христова хотим мы всею своею современною жизнью, а Его небесный идеал принизить до своих объязычившихся вожделений. Самое христианнейшее из проявлений современной жизни – чувство милосердия и любви к ближнему и то извращено и искажено нами до полной неузнаваемости. Современное милосердие, или, так называемая, гуманность – это что-то непременно кричащее и аффективное, иногда показное и себялюбивое, даже гордое и высокомерное. Нет здесь почти вовсе того смиренного и из чисто христианской любви к своему ближнему, как брату о Господе, вытекающего, – чувства духовного единства и сродства с омилосердуемым братом, которое одно и делает милость приемлемою в очах Божиих. У кого из нас правая рука не знает того, что делает левая? Кто ущедряет сокровенно, хотя бы, от людей, а уже и не от себя самого. Кто, как милосердный самарянин, сам омывает раны и врачует их? Кто снимает с себя последнюю рубашку, дабы отдать се неимущему? И у кого хоть изредка появляется сокровенная мысль уподобиться Тому Великому Сердобольцу, Который не только тело питал, но и водою живою утолял, охлаждал духовную жажду томившихся страдальцев? Все множество нами устроенных приютов, лечебниц, богоделен, и иных благотворительных учреждений в состоянии ли искупить собою ту непостижимую бездну высокомерия, несправедливости, леденящего бессердечия, закономерного обмана и фальши, оприличенного издевательства над ближним, явного, тайного и ужасного разврата и прочих, чисто языческих чувств и настроений, которые при внимательном наблюдении над собою и жизнью нашею, остаются все еще так сильно и властно царящими у нас и которые в таком изобилии умножают количество всякого рода калек и инвалидов, что за ними никак не может угнаться самое быстрое возрастание очагов милосердия и приютов гуманности. Как ничтожные капельки, эти последние совершенно тонут и исчезают во все еще бездонном и беспредельном океане порочности. Для того, чтобы вернуть золотые времена первохристианской истории, нашему времени следует прежде всего отказаться от рационалистического отношения к идеалу христианства, вновь полною грудью впитать в себя тот дух жизни церковно-христианской, которым жили и богатели первые христиане и начать смиренно и послушно осуществлять в действительной жизни заповеди Христовы. Только такое опытное, самою жизнью достигаемое уразумение глубины и высоты христианства и может привести в согласие с верою рационалистическое направление интеллигентных сил общества. Одно же беспочвенное и увлеченное критиканство мнимых нестроений и несовершенств в уставе и проявлениях жизни церковной будет только еще более усиливать отделение лучших сил общества от церкви и все глубже и глубже рыть ту пропасть между нами, которая и ныне уже достаточно велика.

В среде интеллигентных течений настоящего и особенно недавнего прошлого было и есть одно такое, которое совершенно верно поняло истинное отношение интеллигенции к Церкви и явило собою пример, достойный всякого подражания. Мы имеем в виду так называемое славянофильское направление в лице его первых и лучших представителей. Славянофильство, столь нередко искажавшееся, вообще мало оцененное и ныне даже вовсе почти погребенное, есть в действительности и в высшей степени основательная жизненная и глубокомысленная философская, религиозная система, исходная точка и главные тезисы который устанавливают совершенно твердую точку для соглашения знания с верою, а, следовательно, и интеллигенцию с Церковью. Славянофильство отрицает абсолютизм науки и утверждает, что религиозная сторона в жизни народов не только не должна трактоваться, как случайно нажитой эволюционный прирост, от социальных условий вполне зависящий, но и есть именно тот главный движущий нерв всемирной истории, то или иное состояние которого, и составляет весь смысл и значение этой истории. Глубоко дорожа, затем, религией православною и своею православно-кафолическою церковью, в которой возрождены, воспитаны и взращены все главнейшие народы великой славянской семьи, славянофильство смотрит на Церковь, как на истинную воспитательницу, просветительницу и сокровищницу благодатной жизни для всех славян вообще и для русского народа в частности. Не случайность, а глубокий провиденциальный смысл видит оно в том, что одна половина Европейского мира усвоила себе христианство в форме католицизма и протестантизма, а другая в форме истинного православия. Из этого факта славянофильство выводит священную обязанность для всех православных хранить врученную им святыню, проникаться ею самим и привлекать к ней других. Сущность православия славянофильство видит: во-первых, в той совершеннейшей религиозной Богооткровенной истине, которая составляет отдел вероучения в Церкви православной, и во-вторых, в том нравственном начале любви, которое является центральным пунктом, как всего христианского нравоучения, так и догматики и всего вообще всемирного исторического процесса. Бог есть Любовь; Спаситель есть Учитель и Совершитель Любви (крестный подвиг Господень); история есть проявление и осуществление того же начала любви, как со стороны Бога, так и в отношениях людей. Поэтому и смысл всей исторической жизни есть смысл глубоко-религиозный. Жить это значит жить в Боге и во Христе, осуществлять заповеди любви и все приводить в благоговейное преклонение пред Всемогущим и Всеблагим Отцом всяческих. В жизни очень много неправды и пороков, ибо совершеннейшая истина есть удел только Церкви Истинной. Но доля правды есть и у других народов. Обладатели и хранители полной истины не гордиться должны этой истиной, и не презирать тех, у кого только часть её, и притом затемненная наслоениями, лжи, а нести свет этой истины во все концы земли и своею святостью, своим осуществлением истины привлекать и других к преклонению пред нею.

Вот почему славянофилы жили в Церкви, и, хотя, знали и видели лучше всех других её случайные несовершенства и многие недостатки её представителей, не уходили из неё, не забывали из-за мелочей основного и существенного, не пытались заменять религию знанием, и в самых реформах своих не покидали церковного базиса, а потому ими проектированные реформы и доселе сохраняют свою жизненность, и быть может, в будущем найдут своих столь же Церкви преданных и Церковью дорожащих совершителей. Киреевский, Хомяков, Самарин, Аксаков, Вл. С. Соловьев, а также Достоевский, Гоголь и даже Пушкин, – вот те поистине незабвенные имена, которые сослужили великую службу в деле примирения интеллигенции с Церковью. Они поняли все величие того духовного сокровища, которыми обладает, дорожит и живет простая душа русского парода, почувствовали величие самой этой души столь глубоко и искренне проникновенной духом Христовым и указали интеллигенции именно на нее, как на образец христианнейшей души и, как на душу народа поистине «богоносца», Читая сочинения славянофилов, вы и чувствуете их полное единение, как с идеалами народной глубоко-церковной души, так и с основами церковно-христианского веро- и нравоучения. В глубине ими предлагаемого понимания истины христианской вы видите тот же самый евангельский дух, которым проникнут и весь строй жизни церковной. В самых ошибках и крайностях своих, славянофилы все же остаются на основе религии и церковности. Особенно великими надо признать заслуги Достоевского и Соловьева. Голос первого был для громадного большинства образованных людей настоящим откровением православия и Церкви и только из его сочинений по типам старца Зосимы и Алеши Карамазова многие впервые узнали, что это такое за направление церковное. Вся деятельность Вл. Соловьева, и особенно его чтения о богочеловечестве, были также полной неожиданностью для нашей интеллигенции, в громадном большинстве споем преклонявшеюся тогда только пред дарвинизмом и позитивизмом. Говорил в такое время и с такою убежденностью и вдохновенностью о Божестве Христовом, как тогда говорил Вл. Соловьев, это значило совершить великий подвиг и чувствовать в себе огонь действительно пророческий. Значение Соловьева и доселе еще не вполне уяснено, и самая личность его остается загадочной, по все же несомненно, что это была натура глубоко религиозная, пророчески вдохновенная и глубоко искренняя. Даже в своих увлечениях и ошибках Соловьев не изменял своим церковно-христианским идеалам.

Вот направление и вот мыслители, в которых мы видим не одно только точное следование по раз навсегда данным и неизменным стезям, но и пламенное желание внести и свое разумение того или иного порядка мыслей в целях наибольшего раскрытия их на благо общецерковное. У этого направления, и у этих мыслителей одна почва под ногами с поборниками христианской истины и именно почва религиозно-церковная. Они говорят с Церковью на совершенно одном с нею языке, болеют одними и теми же скорбями, мечтают об одном и том же водворении идеала Христианского на земле и потому с ними возможны весьма полезные для современного строя церковного суждения об улучшениях и реформах этого строя. Здесь и общий вопрос об отношении между верой и знанием разрешается совершенно правильно. Разуму не дается права ставить себя на место веры, но он призывается с почетной должности действовать вполне согласно с нею, уясняя её доступные для разума сферы и приходя ей на помощь там, где и сколько это нужно.

Когда же заводят речь о Церкви и начинают дерзновенно требовать от неё решительных уступок или навязывать ей наирадикальнейшие проекты таких реформ, от осуществления которых и камня на камне не может остаться в ней от самых вековечных устоев её, такие представители современных «интеллигентных» течений, у которых нет ничего общего с Церковью, тогда само собою понятно, что Церковь и её представители обязаны уклонится от всяких переговоров с подобного рода реформаторами, ибо первейшим долгом её и её представителей является долг прежде всего в неизменном сохранить – то, что ею подучено, как сокровенное достояние от предков. Для того, чтобы иметь право на внимание к своему голосу со стороны Церкви, интеллигенция подобного направления должна прежде всего сама приблизиться к Церкви, узнать существенный дух, не только подойти к ней без какого-либо предубеждения, но и с почтительным благоговением пред её святынями, вникнуть в основу её жизни и её идеалов. А для этого, отнюдь, нельзя смотреть на Церковь сверху вниз и отнюдь нельзя применять к ней только одну рационалистическую мерку. Если не с пламенною готовностью веровать, то, хотя, без предвзятого дерзновения опрокинуть все здание веры сокрушительными ударами своего неверия надо и нам всем приступать ко входу в её отверстые двери. Смириться надо прежде всего и, хотя, на короткий период непосредственного ознакомления с её бытом и жизнью сойти с того судейского пьедестала, с которого обычно только громят ее и войти в нее в самом обыкновенном одеянии простого и послушного ученика. Прочь откинув даже подобие самомнения, надо далее, с чистым сердцем приняться за изучение её весьма несложного уставного типа жизни, начав это изучение с самых первых азов и все время храня сердце свое от заражения болезненным скептицизмом и страстью к анализу; затем, надо отказаться от обычной уверенности все обнять своим разумам и, хотя, только уравнять права веры, если есть еще, хотя, малый остаток её в сердце, с правами этого разума и не веру проверять разумом, а разум заставить на время подклонить себя в послушание вере; и наконец, надо пожить, хотя, некоторое время в деятельном исполнении устава церковного, в молитвенном общении с церковью, с её таинствами, обычаями и обрядами, пожить, так сказать, вполне народною верою, крепчая постоянно духом в Боге и сердцем в церкви.

Одним словом, расстаться с главным идолом современной интеллигенции; – обоготворением разума – вот первое и самое существенное условие для того, чтобы из сближения интеллигенции с Церковью могли подучиться, хотя, какие-либо плодотворные результаты. Не надо входить в её двери с заранее поставленным крестом над всем её строем и с гордою мыслью вдохнуть якобы новые животворящие силы в её мнимо разлагающееся тело. Пускай наука свободно развивается и делает свое дело, не предрешая того конечного результата от своих выводов для библейского вероучения, который вряд ли увидят и наши потомки, ибо наука есть нечто постоянно движущееся и постоянно меняющееся даже в своих самых первичных положениях.

О, если бы среди нашей интеллигенции было побольше усердия к точному и беспристрастному изучению вопросов веры и знания, о, если бы в естествознании и медицине было больше осторожных Вирховых и Пироговых, нежели решительных позитивистов и дарвинистов, в истории – Гердеров и Карамзиных, а не Боклей и Трачевских в философии – Сократов, Платонов, Кантов и Соловьевых, а не Контов и Лессевичей! Сколько грубо ошибочных суждений, предсказаний и выводов было бы избегнуто тогда представителями науки и от сколь многих и пагубных влияний освобождено бы было развитие интеллигенции! Оно, это развитие, шло бы тогда по своему естественному руслу, чистому, ровному, без ненужных извилин и без вредной окраски посторонними нередко весьма мутными притоками. Самый тон суждений о предметах веры и Церкви был бы чужд всякой несправедливости и односторонности, резкости и озлобленности, и был бы беспристрастным и спокойным, справедливым и равным. Интеллигенция не бросалась бы тогда из одной крайности в другую, не представляла бы из себя того Панургова стада, каким действительно была она иногда (например, в 1860-х годах), не уходила бы из Церкви, огульно хуля в ней всех и все, и не решалась бы легко расставаться с верою ради маловерия или даже неверия, но шла бы в своем развитии держась своего национального основания, осторожно и вполне сознательно относясь ко всякому новому течению, не забывая того, что путь старой веры и культура христианско-церковная есть путь твердый, прочно изведанный и глубоко зиждительный для всех сторон нашего исторического развития, как и развитие всего мира вообще, а цивилизации без религиозной или безбожной мы пока еще не знаем, Подобное весьма одностороннее направление в нашей интеллигенции и привело к тому, что в её настроении почувствовалась какая-то развинченность и болезненная неуверенность во всем. Отстав от одного берега, интеллигенция, как говорится, не пристала и к другому, потому, что не видела ясно, где и каков этот другой берег. Вот почему после 1860-х годов мы все реже и реже видим в ней увлечения резкими антирелигиозными течениями и наоборот встречаемся все чаще и чаще с новообразованиями, хотя, и антицерковного, и сектантски рационалистического, но уже все-таки религиозного свойства. Видимо один сухой и голый рационализм перестал удовлетворять усталую и наболевшую душу интеллигенции, и она вновь затосковала о том религиозном идеале, который был ею утрачен. В 1870-х годах мы видим большое увлечение пашковщиной, в 1880-х толстовщиной, штундизмом и даже буддизмом. Началось тяготение к народу, желание сблизиться с ним и узнать его веру. В самое недавнее время большой интерес возбудила деятельность Неплюева. Хотя, повторяем, все эти течения и направления и не сблизили интеллигенции с церковью, и не уменьшили средостение между ними, а по отношению к толстовщине закончились даже полным охлаждением, по отношении же к церкви новым осуждением её и именно за отлучение Л. Толстого, тем не менее они представляют собою весьма существенный поворот в настроении интеллигенции и именно поворот от сухого и абсолютного рационализма в сторону живой и сознательной религиозной истины. Это в высокой степени знаменательно, ибо показывает, что интеллигенция, или, по крайней мере, некоторая часть её, перестает усматривать между верой и знанием непримиримые противоречия и считает возможным, сохраняя уважение к знанию, воздать должное и запросам религии. Еще более знаменательными следует признать в этом отношении религиозные течения в интеллигенции за самое последнее время: деятельность «Русского Собрания», издания Новоселова, Л. А. Тихомирова, труды Мережковского, и Розанова, доклады и диспуты на собраниях Петербургского религиозно философского кружка, журналы «Мирный Труды» даже «Новый Путь» все это, только что пережитое и переживаемое нами, в такой степени характерно для истории нашей интеллигенции, что едва ли не следует считать наше время началом совершенно нового периода в её истории. Как бы далеко все еще от Церкви ни были и некоторые из этих течений, во всяком случае это течения уже совершенно иного рода, чем когда-то бывавшие. Здесь вере вообще, т.е. религиозной истине, понятию о Боге и воздействии Его на человека чрез Откровение отводится уже очень серьезное внимание; признается даже Божественное значение за основателем христианства, Господом нашим Иисусом Христом; горячо обсуждается и энергично защищается высокий авторитет Церкви, как учреждения также Божественного. Таким образом в идеалах нашей интеллигенции и в запросах истомившейся до болезненности интеллигентной души начинает все явственнее и явственнее сказываться что-то действительно бессознательно церковное, чистое и святое, или по крайней мере стремление к этому идеалу. Душа интеллигента томится и страдает именно в поисках религиозной истины, Божией правды и чистого добра... Это весьма отрадный шаг вперед.

Значит в вере, этой первой катехизической заповеди и первой христианской добродетели интеллигенция делает решительный поворот в сторону именно возвращения к вере. Вот в этот-то чрезвычайно знаменательный момент и выпадает великая обязанность на представителей нашей Церкви оказаться на высоте своего призвания. Именно им предстоит теперь по мере их сил чисто апостольская миссия, забыв о себе и своих интересах укрепить ищущую света Христова часть интеллигенции в этом спасительном пути, утверждать их в вере, показать эту самую веру во всем её величии и блеске и через то подвигнуть интеллигенцию и ко второй христианской добродетели – надежде. Церковь и её представители должны же, наконец, пойти на встречу духовным запросам интеллигенции. Пастыри церкви должны же вспомнить, что в их груди и сердце почивает тоже самая благодать Божия, которая воздвигала пророков и апостолов, мучеников и исповедников, пламенных радетелей о спасении душ и телес своих пасомых. Церкви надлежит проявить во всю ширину полноту своих великих полномочий, перестать стоять поодаль от жизни, все утрачивая постепенно из-под своего благодатного ведения одну сферу жизни за другою, а расширяя и умножая эту степень и сферы своего воздействия на общество. Пора вернуть Церкви Христовой её прежнее старорусское влияние на народную жизнь, когда без благословения освященного собора не решалось ни одно значительное гражданское деяние и когда править государством и устроят порядки общественные – значило жить церковною жизнью и проводить в ней христианские идеалы. Не с одними же, в самом деле, речами о терпении и награде за страдания на небесах, должны выступать Церковь и пастыри церковные перед расстроенными, угнетенными, скорбящими и труждающимся овцами своего словесного стада. Надо же показать и не только показать, но и дать этой части паствы церковной христианские радости и здесь на земле, надо направить жизнь их по церковному руслу и убедить их в преимуществе церковно-христианского строя жизни не одними только словами о пользе страданий, но и дарованием помощи и сил к борьбе и победе над ними.

А что же, осмелимся спросить, мы? Показали ли интеллигенции и пастве своей все величие веры Христовой? Всегда ли зорко стояли на страже её? Ведь грозные признаки разъединения общества от Церкви появились не сейчас. Давно было можно и нужно принять решительные меры против этой беды. Ведь Толстой, например, уже более 25 лет бранит всех духовных и отмечает нередко действительно существующие недостатки. Что же мы? Постарались стать лучше? Сознали слои недостатки? Вдумались в серьезность положения дела? Узнали главную болезнь нашего времени? Собрались и объединились для отыскания средства к духовной борьбе с неверием и маловерием? Стали исполнительнее и аккуратнее в своем пастырском служении? Удвоили ревность к просвещению своих пасомых? Завели школы, собеседования, молитвенные собрания, религиозные чтения? Искажению истины противопоставили самую эту истину во всей её чистоте и величии? Одним словом, удвоили, утроили свою энергию и ревность в сфере своей пастырской деятельности? О, конечно, не остались мы совсем глухи и немощны при виде столь осложнившихся условий своего служения Церкви Христовой. По местам и отчасти не мало сделано представителями Церкви для выполнения всей программы пастырского делания, постепенно расширявшегося и продолжающего расширяться, но в громадном большинстве и вообще говоря – учащие силы Церкви вследствие целого ряда неблагоприятных исторических условий, значительно отстали и отстают от неотложных и запутанных запросов времени. Развитие жизни шло гораздо более ускоренным темпом, чем развитие учащих сил Церкви, и потому весьма неудивительно, если эти последние оказались, вообще говоря, позади жизни и просмотрели, опустили из виду своевременное и всестороннее воздействие свое на гражданскую жизнь и её направление, Привыкшее по традиции к несению несомненно тяжелых и ответственных прямых своих пастырских обязанностей, духовенство, как сословие, оказалось не в состоянии взять на свои плечи еще много новых, своеобразными особенностями места и времени созданных, трудов и обязанностей. Ни для кого не тайна, что если еще сельский батюшка вообще не потерял права считаться и доселе духовным руководителем своего прихода, то этого нельзя уже сказать про духовенство городское, особенно столичное, имеющее дело с населением интеллигентным. По таким или иным причинам, но здесь, среди интеллигенции, не смотря на сохранение самых добрых личных отношений между нею и представителями Церкви, духовенство не признается уже более за лиц, достойных, вообще – способных и могущих ловить тон жизни общественной. Здесь к голосу пастырей Церкви вовсе не прислушиваются, ибо голос этот настолько тих и не авторитетен, что его давно привыкли считать безжизненным и официальным. Во многих ошибках и прегрешениях интеллигенции, в силу своего воспитания утратившей понятие о том, где чистая истина, правда и жизнь, повинны учащие силы Церкви, и именно тем, что вследствие тяжелых исторических условий своего положения, ими, учащими силами, христианство не было изъяснено интеллигенции ни в школе, ни в жизни, ни в науке богословской по всей его полноте и совершенстве. В то время, как надлежало властно, неустанно и единодушно самой Церкви изливать целые потоки речей о Сыне Божием, о примирении всех во Христе, о Богочеловечестве Христа, как основе и залоге человеческого богоподобного достоинства, об излиянии благодати Духа Святого на всех, как оправданных искупительным подвигом Спасовым, и о Церкви, как наивысшем Богоустановленном учреждении, в коем должны черпать свои силы и вдохновение и государство, и наука, и жизнь – в церковно-исторической жизни русского народа последних двух веков замечается постепенное притихание голоса Церкви, умаление самого авторитета Церкви, как таковой, медленное умирание того духа, который бы должен быть всегда пламенеющим и жгущим сердца людей. Церковь, эта наивысшая по своему авторитету сокровищница и раздательница ларов духовных, и единственная освятительница и направительница всех сил человеческих, как будто, сама становится в ряд прочих государственных учреждений, ему служащих, и не от него служения требующая. Не государство и гражданская жизнь стали располагаться по уставу Церковному, как было прежде и как бы быть должно, а устав церковный и все направление жизни церковной стало приспособляться к течениям жизни государственной. Когда и как случилась эта существенная перемена, указать с непогрешимою точностью едва ли возможно, но что перемена эта совпадает с Петровской реформой, это, кажется, несомненно. За этой главнейшей переменой в отношениях государства и Церкви неизбежно последовали и все дальнейшие недочеты строя собственно церковного. Утрата влияния церкви на государственный быт повела к принижению авторитета представителей Церкви в глазах общества, к сословной замкнутости духовенства, как особого класса, к его забитости, бесправности и заброшенности. Прежняя пламенность духа, естественно поддерживаемая запросами жизни и горением её и привлекавшая в ряды духовенства лучшие силы общества и даже представителей высшего боярства до царского рода включительно, теперь, с отстранением Церкви от руководительства жизнью, стала погасать, как бы ни были многочисленны попытки искусственного подогревания её путем школьных реформ, разного рода наказов, указов, инструкций и циркуляров. Да и сама богословская наука и духовная школа, оторванные от жизни и почти закупоренные от всякого влияния на них со стороны живых церковно-исторических факторов, естественно уклонились от жизни и пошли не по совсем верному пути. Богословская наука стала гораздо более отражать на себе влияние западной науки, нежели служить непосредственно близким запросам своей церковной жизни, а духовные школы стали заниматься гораздо более гимнастикой ума, чем подготовкой искренне преданных живому пастырскому делу кандидатов священства. И получилось то, что сами пастыри церкви не вполне ясно сознавали все величие и святость того дела, за которое они брались и всю глубину, и жизненность тех церковных идеалов, проводить которые в жизнь и учить которыми людей – должны были они, по примеру самоотверженных апостолов, мучеников и исповедников первых веков христианской истории. Дело христианской миссии и самоотверженного служения правде постепенно заменилось самым обыкновенным хождением на службу, притом достающимся на долю пастыря по наследству, по званию, по рождению, по школьному диплому, о не избранным им свободно, по призванию, а не принуждению. Не имея в себе пророческого дара жечь сердца людей и не слыша голоса Церкви ясно вещающего ему о его обязанности объединять всех чад своего словесного стада, как детей одного Отца Небесного, как сынов Царства Божия, в груди которых живет Христос и действует Благодать Святаго Духа, такой пастырь мог действовать только по своему слабому разумению и на основании своего неполного понимания истицы.

Мы, духовные, и доселе действуем именно в разброд, каждый так, как находит нужным он и как подсказывает ему его собственное разумение, и голоса Церкви, ясного, громкого, естественно возраставшего и укреплявшегося и, главное, всегда себе равного – ни он, ни кто-либо другой не слышит и не знает. Предоставленное себе, отставшее от научных течений, и потому утратившее почти всякое влияние на интеллигенцию, духовенство наше близко сроднилось и пока продолжает еще сохранять эту родственную связь с простым русским народом. Но вследствие своей полной материальной необеспеченности и вследствие давно уже утратившего всякий смысл и весьма унизительного способа своего содержания, духовенство наше и здесь стало постепенно утрачивать свое высокое духовное влияние и наживать такие недостатки отчасти народного, а отчасти и чисто-сословного свойства, – которые заставили и даже простой народ невольно забыть о высоком и самоотверженно-аскетическом идеале истинного пастыря и считаться с действительным, значительно уклонившимся от этого идеала, наличным типом его. Не подлежит никакому сомнению тот печальный факт, что самоотверженно-аскетический идеал пастырства почти совершенно забыт громадным большинством нашего духовенства в силу необходимости уходить и несвойственные высокому сану пастырскому заботы материального, имущественного и даже мелко хозяйственного свойства. Из наших пастырей всего чаще вырабатывается тин прекрасного семьянина, хорошего хозяина, недурного по провинции компаньона и собеседника и очень, очень редко – прежний тип старорусского или даже первохристианского печальника, заботника и молитвенника о спасении своих пасомых, направителя их духовной жизни, сурового карателя и обличителя неправды, защитника бедных и сирот, ходатая за обиженных, всех любящего, всех единящего, сближающего, за всех молящегося. С глубокою печалью в сердце и со слезами на глазах приходится, однако, констатировать этот не подлежащий сомнению факт упадка в нашем духовенстве высокого и истинного идеала пастырского. Но имея в виду благо церкви и спасение пасомых, а также желанное возвращение в лоно церкви интеллигенции, этой могучей духовной силы общества, необходимо открыть и устранить все препятствия, могущие помешать этому великому и святому делу объединения всех во Христе, и вот причина, почему у нас вылились из-под пера вышеприведенные слова не укора духовенству, а боли за будущую судьбу этого высокого и святого по идее, достопочтенного по историческим заслугам, но ныне несомненно утратившего, хотя, твердо веруем, что временно, свой истинный авторитет, сословия, к которому почитаем за высокую честь принадлежать и мы сами.

Итак, да не сочтется все вышесказанное за грубую и дерзкую непочтительность младшего к старшим, сына к отцам, или за наклонность к самоуничижению паче гордости, от которого, как это явствует для всякого беспристрастного, мы очень и очень далеки, и да придается словам нашим только тот единственно истинный смысл, что в деле отъединения интеллигенции от церкви грешно все сваливать на другого и забывать о своих собственных провинностях и ошибках, хотя бы, то исторически и объяснимых. Для того, чтобы утвердить и укрепить интеллигенцию в её спасительном повороте к Церкви Христовой, именно нам, духовным, надлежит на собственном примере явить пред интеллигенцией осуществление того великого молитвенного подвига и тех высоких и неслыханных до Христа заповедей блаженства, которые и составляют существо второй христианской добродетели – надежды. Ведь если у интеллигенции уже начался поворот к вере, то только чрез добродетели христианской надежды мы можем привести интеллигенцию и к той высшей третьей добродетели, любви, которая все покрывает, и составляет последний венец совершенства для устроителей царства Божия на земле. Именно мы должны явить пред ними и подвиг молитвы, и подвиг духовной нищеты, кротости, чистоты сердечной, миротворства, духовной алчбы, милосердия, даже страдальчества, мученичества. Отсюда ясно становится, каковы должны быть главные церковные реформы у нас, духовных, в чем должна состоять наша приспособляемость к интеллигенции, каковы могут быть наши уступки им и в чем должно заключаться наше обновление.

Но сперва припомним, что ждут и даже требуют от нас интеллигенты. Они жаждут самых широких реформ, требуют существенных уступок от церкви своему гражданскому, новейшей культурой выработанному идеалу жизни, желают, чтобы и сама Церковь, и её представители пошли навстречу этому идеалу, дополнив им свой основной загробный идеал. Они требуют обновления веры научным движением с одной стороны и соборным началом в жизни церкви, с другой; желают заменить мнимо сухой догматизм этой веры жизненно-практическим морализмом её, для этого требуют полной свободы в деле веры, участия мирян в делах церкви, пересмотра всего распорядка церковной жизни, живой проповеди, исправленного и обновленного богослужения, повышения образовательного и главное нравственного ценза в духовенстве, полного обновления последнего, как сословия. Много хороших чувств и немало несомненно самых искренних пожеланий блага церкви слышится в вышеприведенной программе обновления жизни церкви, по разумению интеллигенции.

Но программа эта настолько сложна, широка и разнообразна, что надлежит с величайшею осмотрительностью отнестись к её удобоисполнимости и попомнить о том, что надо главнее всего сохранить и развить в жизни Церкви, прежде чем приступить, хотя бы, к самомалейшим изменениям в строе жизни её. Возникает опасение, как бы за множеством представляющихся неотложными переделок и переправок в здании, хотя бы, то и ради придачи ему нового великолепия и художественности во внешней отделке, не нарушить основного и драгоценного внутреннего духа его архитектурного типа, как бы не закрыть от истинных ценителей духовных сокровищ нашими новыми, может быть, и весьма красивыми, глаз ласкающими и везде ныне ценящимися уборными работами, мягкими, чудными, дивными и удивительно стильно задуманными, как бы этими во всяком случае побочными работами не закрыть самою сетного святых нашего сокровища, т.е. духа Церкви Христовой. А дух этот – все в том же богооткровенном, Христом принесенном и Церковью хранимом, принципе святости, послушливой преданности Господу и хотении устроить всю жизнь нашу по разуму Христову, а не по своему суемудрию, о котором говорили мы выше.

За наклонность к излишнему рационализированию веры осудили мы выше и значительную часть интеллигенции и о далеко несовершенном и неполном проявлении пред нею христианского идеала жизни учащими и служащими силами Церкви – поскорбели мы в своей речи о степени виновности и духовенства в отклонении интеллигенции от Церкви. Того же самого, и даже еще большего забвения христовых заповедей о едином на потребу боимся мы и теперь, когда интеллигенция предлагает учащим силам Церкви свою руку, с целью увлечь их на путь широкой реформы. Мы, духовные, виновны и даже очень виновны пред Вами, интеллигентами, в том, что не сумели показать вам в надлежащее время и во всем его блеске великого идеала жизни истинно-церковной. Но мы все же не исказили этого идеала, но вынесли его на своих плечах, нередко надламывавшихся от невыносимо тяжкого гнета бытовых и исторических условий, сохранили его во всей его первоначальной чистоте и неприкосновенности и в этом – величайшая наша заслуга, которая, хочется верить, заграждает наш грех пред нелицеприятным судом всеправедного Судии, церковной истории и перед Вами. Позвольте же нам прежде всего сохранять этот чистый идеал жизни истинной и далее: позвольте Церковь ставить выше всех прочих земных учреждений и не ее заставлять прислуживаться государству и миру, а всемирское и внешнее располагать сообразно её церковному духу и позвольте с этой точки зрения разобраться в предлагаемом Вами проекте церковной реформы. То, что будет содействовать сохранению и главное развитию церковного идеала, то мы обязаны принять; но то, что, хотя, чем-либо и отчасти, может навредить и исказить его, – то да будет отвергнуто.

Итак, прежде всего Церкви должно быть возвращено не одно только почетное положение, но и действительное и существенное влияние на распорядок и течение жизни общественной или гражданской. Такое возвращение церкви к направительному действию в жизни само собою воскресит и оживит в её представителях тот пламенный пророческий и святоотеческий аскетический дух первохристианских исповедников и борцов за истину, которому, при настоящем приниженном и угнетенном, положении Церкви, хотя бы, то и именуемой «господствующею», нет естественного простора для развития. Церковь отстранена от всякого близкого участия на направление общественной жизни и обречена на какое-то странное положение – занимать по теории почетное первенство повсюду, а в действительности нигде во всю полноту своих полномочий не жить. Если когда-либо настанет этот блаженный период полного и искреннего обращения мира к церкви, это и будет началом истинной реформы и внутри самой Церкви. Она вновь почувствует себя призванной к обновлению мира, к проявлению в нем духа Христова, ощутит в себе этот дух; проникнутся им прежде всего пастыри церкви, которые и пронесут его от края до края нашей земли. Тогда сам собою, вполне естественно и неизбежно назреет, и разрешится вопрос о надлежащем подъеме образовательного и особенно нравственного уровня среди пастырей, о создании своей православно-русской богословской науки, о надлежащей организации прихода, о союзе в нем пастырства и мирян, об обновлении духовенства. Но для всего этого самое первое и необходимое условие – признание за церковью со стороны мира – права на значение её, как высшего и единственного на земле освящающего и все оживотворяющего благодатно-просветительного и спасительного института.

Следовательно, не Церковь должна делать уступки миру и науке, но авторитет последних, как чего-то хотя бы то и очень почтенного, но текучего, меняющегося и неустойчивого, должен подчиняться авторитету первой, как истине вечной, постоянной, существенной и живой. Когда церковь будет, наконец, опять поставлена в основу всей общественной и гражданской жизни, тогда все остальные детали церковной реформы совершатся сами собою, по естественному ходу жизни церковной. Оживится проповедь, найдутся вдохновенные ораторы, пламенные песнопевцы и творцы новых молитвословий, воскреснет утраченный ныне в обществе интерес к духу церковного богослужения, откроются дивные красоты его, любовь к оригинальным мелодиям древнего церковного пения, то искаженного, то прямо изгнанного ныне из храмов непристойным партесным пением, разовьется вкус к правильной оценке всего того, что вообще входит в понятие церковности и кто знает, быть может, не о сокращении богослужения, и не о изменении его, как и всего вообще устава и строя жизни церковной, придется думать тогда, а об удлинении его, о восстановлении его во всей первобытной полноте и совершенстве, о применении правил церковного типикона к нашей обыденной жизни.

Итак, позвольте и вас самих, почтенные представители русской интеллигенции, пригласить на этот спасительный и совместный с нами путь усердного и деятельного служения Церкви Христовой. Станем вместе помнить, что Церковь должна быть для нас самым высочайшим авторитетом и самым драгоценным сокровищем. Забудем все прошлые погрешности против неё и с вашей, и с нашей стороны: не станем измерять и высчитывать сравнительной степени виновности каждой из этих сторон: обе стороны достаточно виновны пред Богом и историей в тяжком грехе нашей обоюдной розни между собою. Сойдемся хоть теперь на почве взаимного прошения минувших грехов и во имя дружной совместной работы на благо Церкви, ближних и себя самих. Оставим взаимное недоверие и под сенью святой Церкви Христовой смиренно принесем на алтарь Господень все свои таланты и все свои силы. Во имя любви ко Христу и правде Его начнем совместное устроение своей церковно-общественной жизни, оставим всякую гордость, самолюбие, и облекшись кротостью, доброжелательством и искренним расположением к той Христовой истине, которая одна только и может освободить нас от рабства пороку и привести к единению с Богом. На горизонте видимо занимается яркая заря возрождения церковной, а за нею и по духу её, несомненно и всей вообще гражданской и государственной жизни нашей. Окажемся ли мы достойными этого обновления, внесем ли в общую зиждительную работу тот все связующий дух единения и братского расположения друг к другу, без которого, как здание без цемента, совершенно немыслима эта творческая работа. Итак, сблизимся, сойдемся, прислушаемся друг к другу и узнаем друг друга! Впрочем, в деловых и серьезных отношениях мы давно уже друг друга знаем, взаимно уважаем, понимаем, друг друга цепям и оберегаем. Но во всех этих деловых сношениях и встречах мы как-то всегда друг друга стеснялись, не говорили с душою на распашку, т.е., так, как мы же с вами после этих встречи и об этих же самых предметах говорили в одиночку, думали про себя, в глубине своих кабинетов или даже в тайниках своей души. Теперь приближается время и даже как будто приблизилось, когда нам и Вам нужно сойтись совсем уже по-братски, в полном единении сердец и единомыслии душ.

Нас уже радуют таким столь же неожиданным, как и желанным и необычайно знаменательным, внешним объединением, как объединение под благословляющею десницею единого русского патриарха. А сознаем ли мы всю великую важность этого церковно-исторического шага? Постигаем ли те обязанности, которые ложатся на нас уже теперь, как только заходит речь об этом чрезвычайно важном перевороте? Первое же благословение земле русской от восстановленного объединителя церкви нашей, призовет ли вместе с тем и Божие благословение на нас? Это будет зависит всецело от того, сольются ли в порыве нравственного обновления и братского всепрощения сердца наши, к тому моменту, когда промыслу Божию угодно будет, если только будет угодно, вернуть нам эту, почти уже два века утраченную полноту жизни церковной. Если мы по-прежнему будем коснеть в своем взаимном разобщении, в холодном равнодушии к торжеству в жизни нашей всей полноты истины христовой, в суемудрии, кичливом намерении издеваться над авторитетом веры и Церкви, в пороках, чувственности и отъединении от Бога, одним словом в прежнем языческом идолослужении, хотя бы, и несколько подмалеванном и облагороженном, – не принесет нам Божьего благословения и само патриаршее представительство у престола Божьего за всю русскую землю. Но если со всею искренностью и сердечностью нашей русской души мы взаимно откроем друг другу все те богатые сокровища свои, которыми щедро одарил нас Всевышний и которые все еще не утеряны нами и в период долгого отступления от Господа, и, если мы сложим их вместе, соберем их на один величественный жертвенник Всевышнему – о, тогда блаженно и треблаженно будет лето грядущего обновления нашего.

Тогда вслед за внешним объединением нашим произойдет и объединение внутреннее или нравственное, в котором и будет заключаться главная основа будущего счастья. Тогда вслед за пламенеющею вдали востока утреннею зарею взойдет над нами яркое и теплое весеннее солнце и, хотя, не вдруг, а медленно и постепенно – согреет оно сперва верхние слои нашей холодной ныне атмосферы, затем слои нижние, потом изменит и всю вообще воздушную атмосферу нашу, сделав её из холодной и леденящей – теплой и согревающей; и исчезнут тогда из жизни нашей всякий снег и холод и непогода, и появится ласкающая взоры зелень и листва, благоухающие цветы и плодоносные злаки. И настанет тогда время благоприятное для сеятелей слова Божия, пастырей церковных, ибо воскресшая от холода нива Божия сама будет располагать их к сеянию, возбуждать рвение и энергию. И исчезнут под рукою пахаря, жесткость почвы и каменистость её и то семя Божие, которое казалось доселе совсем неподходящим для этой нивы, станет и всхожим, и плодоносным. Все скверное, грязное, нечистое и животное само собою отпадет от человека, как существа богоподобного, а все святое, истинно чистое, Христово и Божие возрастет у него и окрепнет. И поймут пасомые голос своего пастыря и узнают его, и пойдут они за ним, а он пред ними, и будет тогда действительно «едино стадо и един пастырь» и «Бог – всяческая во всех».

Священник Авенир Полозов