Патриарх Тихон (Беллавин)

Сегодня мы будем говорить о священноисповеднике, так его следует, безусловно, назвать – о Патриархе Тихоне (Беллавине).

Патриарх Тихон, в миру Василий Иванович Беллавин, родился 19 января 1865 года в деревне Клин Торопецкого уезда Псковской губернии в семье священника. Здесь перед нами очень характерная деталь: действительно, подавляющее число наших архиереев до революционного времени происходило из семей духовенства и часто именно из семей провинциального духовенства. Жизнь сельского духовенства была довольно трудна: как правило, материальная обездоленность, особенно при наличии большого количества детей; как правило, социальная приниженность; как правило, ощущение глубокого духовного одиночества. Отдадим себе отчет в том, что сельские священнослужители были для своей среды людьми в достаточной степени образованными. Но как они были одиноки подчас на своих приходах, прихожанами которых часто были безграмотные крестьяне; как они были отчуждены от помещиков – немногочисленных образованных представителей сельской среды, ибо для помещиков сельский священник был человеком совершенно иного круга. Священникам, как правило, не было входа в круг образованных дворян, живших в деревне. А немногочисленные представители интеллигенции, земской интеллигенции воспринимали, как правило, духовенство опять-таки как чуждых им представителей такого архаичного церковного института. Это одиночество наших священников в деревне, их обреченность на пребывание в среде, им во многом чуждой, часто создавало большие проблемы для них самих и для их детей. И мечтой каждого сельского священника была мысль о том, чтобы их сыновья, получив образование в духовном училище, а потом в духовной семинарии, если они принимали священный сан, то, даст Бог, жили бы в уездном, а еще лучше – в губернском городе и совершали там свое служение. А уж в редких случаях мечталось о том, чтобы пройдя духовную академию, их дети вошли бы в элиту нашей Церкви – в епископат. Вот это чисто человеческое желание многих священнослужителей было дать своим детям иную, лучшую жизнь, а лучшей жизнью для них было даже то, когда их дети, закончив семинарию, поступали в университет и становились просто врачами, юристами, учеными людьми, уже не знавшими в своей жизни этой тягостной атмосферы русской провинции.

И, конечно, Василий Иванович Беллавин был обречен на этот проторенный путь поповича: Торопецкое духовное училище, обучение с 1878 по 1883 год в Псковской духовной семинарии и поступление в 1884 году в Санкт-Петербургскую Духовную академию. Действительно, учился он прилежно, нравом обладал очень доброжелательным и спокойным. Хотя ему дано было странное прозвище «Патриарх», которое он получил еще в семинарии, совершенно нелепое по тем временам – кому могло прийти в голову тогда, на рубеже 70–80-х годов XIX века, что в России вдруг появятся Патриархи, которые не было уже почти двести лет. Но тем не менее прозвище это к нему пристало, хотя нередко семинаристы награждают друг друга и более выразительными и мрачноватыми прозвищами.

Его поступление в Санкт-Петербургскую Духовную академию совпало с одним из самых замечательных периодов в истории нашей духовной школы. Именно в это время инспектором нашей Духовной академии, а затем и её ректором стал будущий митрополит Антоний (Вадковский). И при нем духовная школа, действительно, преобразилась. Речь шла не только о том, что достаточно высокое образование, которое давала Санкт-Петербургская Духовная академия, повышало свой интеллектуальный уровень. Владыке Антонию (Вадковскому) удалось сделать то, что, как правило, почти никогда не удается в духовных школах, а именно: он создал в ней атмосферу очень одухотворенную, очень искреннюю.

Вы, наверное, знаете, что одной из самых главных проблем любой духовной школы является то, что она должна не только образовывать, но и воспитывать. А для того, чтобы воспитывать молодых людей, нужно быть способными вникнуть в их внутренний мир, знать, что их волнует, о чем они думают, что они чувствуют. Чтобы это стало возможным, существует два пути. Либо преподаватели, воспитывающие своих учеников, должны быть людьми очень искренними, очень открытыми, очень авторитетными, и они должны добиться того, чтобы им поверили их ученики. Либо то, что гораздо проще – создать систему оповещения, осведомления о сокровенных помыслах учащихся для учащих. Вот почему фискальство, доносительство стало, увы, характерной чертой для духовных школ всех времен и народов.

Так вот, владыка Антоний (Вадковский) сумел переломить ситуацию. Будучи инспектором, отвечающим за дисциплину преподавателем, он добился того, чтобы студенты ходили к нему на исповедь. Немыслимо представить в иных ситуациях, чтобы к инспектору ходили на исповедь. Он пресекал атмосферу доносительства, атмосферу низкопоклонства по отношению к начальству, которая была очень характерна для духовных школ. Он пытался воспитывать в своих студентах чувство собственного достоинства и для этого старался привлекать достойных людей. Показательно, что когда он с 1887 года стал ректором Санкт-Петербургской Духовной академии, её инспектором стал архимандрит Михаил (Грибановский), может быть, ведомый вам прототип героя рассказа Чехова «Архиерей», один из очень выдающихся русских архиереев, впрочем, довольно рано скончавшийся. И вот что показательно: в это самое время в нашей Духовной академии одновременно с будущим Патриархом учились будущий митрополит Антоний (Храповицкий), глава Зарубежной Церкви; другой будущий Патриарх, о котором мы с вами будем говорить – Сергий (Страгородский), и один из величайших наших иерархов ХХ века, будущий священномученик митрополит Кирилл (Смирнов). Вот такая плеяда великих иерархов, я не побоюсь этого слова, воспитанная в Санкт-Петербургской Духовной академии в это время была, конечно же, неслучайной. И попав в такого рода среду, и одухотворенную, и высококультурную одновременно, очень чуткий, очень живой выпускник провинциальной семинарии Василий Беллавин, конечно же, стал впитывать в себя эту высокую культуру мысли, культуру слова, культуру жизни, которая приоткрылась ему в нашей духовной школе.

Показательно, что занесло этого выпускника провинциальной семинарии на кафедру истории и разбора западных исповеданий, и свою кандидатскую диссертацию он посвятил янсенизму. Довольно экзотическая тема, связанная с одним из направлений католичества, проявившего себя именно во Франции в XVII веке. Собственно, Паскаль – вот один из представителей янсенизма. И очень трудно увязать вот этого провинциального выпускника семинарии – вспомните лицо его, напоминавшее, скорее, крестьянина, чем даже священника – и такую своеобразную, сложную тему. А надо сказать, что для того, чтобы писать на подобного рода темы диссертацию, нужно было уметь работать с западной литературой, владеть иностранными языками в рамках уже достаточно более широких, чем это было обычно. Во всяком случае, случилось так, что промыслительно уже в Академии Василий Иванович Беллавин начинается заниматься проблемами, связанными с инославием – то есть чем-то таким, что, казалось бы, не соответствовало его собственной ментальности, его собственной судьбы сына провинциального священника из русской глубинки.

Окончив академию, он решает отложить окончательное решение вопроса о своей дальнейшей судьбе. Он не ищет себе избранницу жизни, не принимает монашества, а направляется на преподавательскую работу в Псковскую духовную семинарию, где преподает французский язык в течение более чем двух лет. И только в ноябре 1891 года, будучи уже по тем временам уже достаточно зрелым, 26-летним человеком, он решает принять монашество. Казалось бы, ничего оригинального в этом не было. Конечно, протопресвитер Георгий Шавельский напишет в своих воспоминаниях, что любой мало-мальски умный студент академии, приняв монашество, был обречен на то, чтобы вскоре стать епископом. Действительно, ученые монахи, так называемые, это потенциальные кандидаты в епископы. И нередко честолюбие подвигало их на принятие пострига.

Вряд ли так было с молодым иеромонахом Тихоном – это имя он получил при пострижении. Но во всяком случае его дальнейшая судьба стала развиваться довольно обыденно, трафаретно с этой точки зрения. Короткое преподавание в той же Псковской духовной семинарии догматики и нравственного богословия, затем первая административная должность в марте 1892 года – инспектор Холмской духовной семинарии. А с июля – уже ректор с возведением в сан архимандрита. Казалось бы, довольно успешное начало карьеры – в 27 лет он уже архимандрит. Но надо себе отдавать отчет в том, что Холмская духовная семинария, восстановленная незадолго до его появления там, представляла собой довольно печальное зрелище, тем более, что осуществлять подготовку священнослужителей нужно было для служения в крае, где православные люди были людьми второго сорта. Это были, в основном, крестьяне на Холмщине, дворянство – это, в основном, поляки-католики, а в городах доминировала еврейская буржуазия, а православными были именно крестьяне. Духовенство же на Холмщине во многом было секуляризовано, во многом было, в общем, низкого уровня и интеллектуального, и нравственного. Нужно было много трудиться, чтобы Холмская семинария смогла оздоровить ситуацию среди духовенства Холмщины, а это была, собственно говоря, составная часть Царства Польского.

Но здесь для будущего Патриарха открылась еще одна сфера его будущей жизни. Он столкнулся, сформировавшись, в общем-то, в русской православной глубинке, с проблемой инославия, с проблемой выстраивания отношений уже с представителями других этнических, религиозных групп в ситуации, когда, скажем, русские власти благоволили к польскому дворянству и не склонны были защищать интересы крестьянства. И тогда будущему Патриарху приходилось погружаться в решение очень разных проблем, не только религиозного, пастырского характера.

Но в течение пяти лет он довольно успешно осуществляет свою деятельность и в октябре 1897 года возводится в сан епископа Люблинского, викария Холмской епархии, оставаясь, собственно, на своем служении на этом рубеже православного и католического миров. Это было важно для него, ибо он обретал очень существенный опыт диалога с инославными и иноверными людьми, а такой диалог ему потом предстояло вести куда более интенсивно и в куда более непривычных условиях.

Связано это было с тем, что его 14 сентября 1898 года назначили епископом Алеутским и Аляскинским. Это назначение было, конечно, довольно экзотично. В XVIII веке появляются русские колонии на Аляске и даже в Северной Калифорнии. Туда прибывают и первые русские миссионеры – всем известен Герман Аляскинский, начинается проповедь православной веры среди эскимосов, алеутов и, почти совсем безуспешно, среди индейцев. Но, во всяком случае, православие появляется в этих местах еще в XVIII веке. Затем Северная Калифорния довольно быстро выпадает из сферы интересов российского правительства, а затем и Аляска продается Соединенным Штатам Америки. Но православные приходы там остаются, тем более, что православные начинают появляться в Америке в XIX веке и с северо-востока США в виде эмигрантов из Восточной Европы. И именно русские священнослужители оказываются в ситуации, когда им нужно окормлять как и привычных для них алеутов, так и в достаточно степени непривычных для них выходцев из стран Восточной Европы, приезжающих в США.

Конечно, это служение было в достаточной степени трудным для епископа Тихона. Дело даже не в том, что он, подобно героям Джека Лондона, путешествует на собаках по отдаленным приходам Аляски, пытается как-то активизировать церковную жизнь в Сан-Франциско. Дело было в том, что он ведь, будучи епископом, попал в ситуацию, совершенно для русского епископата немыслимую. Надо отдавать себе отчет, что в Русской Церкви, которая была интегрирована в систему государственной власти, должность епископа по существу была похожа на должность губернатора. Это была, конечно, ответственная должность, но даже административная сторона деятельности епископа была очень жестко регламентирована, определена. Государство обеспечивало Церкви значительную поддержку, но и ограничивало во многом инициативу не только духовенства, но и епископата. В конечном итоге, епископ чувствовал себя чиновником, поставленным на ту или иную епархию на определенное время, чиновником, который должен, исполняя указания Синода, синодальных чиновников, ожидать перемещения на другую, более престижную и богатую кафедру, и, в общем и целом, не должен, в частности, заниматься такого рода деятельностью как проповедь и миссионерство.

К сожалению, отличительной чертой нашей православной жизни было убеждение в том, что всякий русский человек, родившийся в православной семье, уже является православным. В младенчестве его крестили, в каком-нибудь учебном заведении, в котором он пребывал, его худо-бедно учили Закону Божию. А если он не учился, то каким-то православным обычаям он научался в своей семье. А для простеца бытового исповедания своей веры вполне достаточно. Миссионерство не было популярно в Русской Православной Церкви, тем более в русских епархиях.

Здесь ситуация была совершенно иной. Но самое главное отличие заключалось в том, что в Соединенных Штатах Америки Церковь была отделена от государства. Это соблюдалось достаточно строго, и никакой поддержки со стороны государства русские епископы, как и другие религиозные деятели США, получить не могли. И епархия существовала только постольку, поскольку её готовы были поддерживать своими усилиями прихожане. А таковых было не так уж много. Достаточно быстро в этой ситуации, когда епископ Тихон оказывается перед необходимостью самостоятельно решать очень многие проблемы, проблемы, которых у него никогда не было бы, служи он в русской епархии. И решать их именно самостоятельно, без всякой оглядки на государственную власть.

Епископ Тихон принимает очень верное решение: он видит всю тупиковость развития православной жизни на Аляске и на Алеутских островах. Да, там, безусловно, существует стабильное ядро православных, прежде всего алеутов, а не англоязычных американцев. Но Сан-Франциско – это город, в котором перспективы появления достаточно большого количества православных нет, а вот северо-восток, Нью-Йорк – это город, в котором число православных эмигрантов растет достаточно ощутимо. И он переносит кафедру из Сан-Франциско в Нью-Йорк, меняет в 1900-м году название своей епархии на Алеутскую и Североамериканскую и начинает активную работу по распространению православной веры уже не среди немногочисленных русскоязычных американцев, а среди всех тех американцев, которые либо являются православными христианами – а кто это прежде всего? Это сербы, болгары, румыны, арабы православные с Ближнего Востока, греки, конечно же, но которые, в общем и целом, ощущают себя уже американцами.

Он понимает, что будущее его епархии – это Американская Православная Церковь. И тогда он решается на очень неординарный шаг. С одной стороны, он делает то, что привычно русским архиереям – он строит Никольский собор в Нью-Йорке. А, с другой стороны, спешно осуществляет перевод богослужения на английский язык, понимая, что православное богослужение на английском языке сможет объединить под сводами православных храмов, весьма немногочисленных, всех православных американцев. Он открывает десятки храмов, но нужно отдавать себе отчет в том, что часто эти храмы было храмами только по названию – это были просто здания, передававшиеся Русской Церкви, общинам, которые организовывались православными эмигрантами. При нем появляются первые монастыри, что было редким явлением – не было до него монастырей за все предшествующее десятилетие. Он открывает сначала в Кливленде духовное училище, затем в Миннеаполисе – духовную семинарию. Он понимает, что нельзя полагаться лишь на присылаемых из России священнослужителей, которые очень тяготились пребыванием в Америке. Для русских священников, может быть, сначала даже с интересом отправлявшихся в США, через несколько лет их служение становилось невыносимым и тягостным. Слишком жива была еще религиозная жизнь в России, слишком развиты они были для того, чтобы с легкостью оторваться от своих корней. И многие из них ощущали себя на американских приходах временно пребывающими. Такие священнослужители, конечно же, не могут созидать полноценной церковной жизни, обращенной на будущую перспективу. Нужно было искать ставленников из числа американцев, американцев разных национальностей, объединенных православным богослужением на английском языке. Что, в общем-то, епископ Тихон и делал. Впоследствии семинария в Миннеаполисе окажется в Нью-Йорке и станет Свято-Владимирской духовной семинарией, по сей день вам, наверное, известной по названию. Это семинария, в которой будут преподавать протоиерей Георгий Флоровский, протопресвитер Александр Шмеман и так далее. Сейчас, надо сказать, из связанных с Россией богословских учебных заведений эта семинария наиболее приличная, хотя и находится в глубоком кризисе.

Но тогда все шло по нарастающей, и что самое главное, епископ Тихон очень активно занимался миссионерской деятельностью. Так в результате его деятельности 40.000 карпато-россов, униатов, вернулось в лоно Православной Церкви. Но самое главное – он отдавал себе отчет в том, что для того, чтобы быть конкурентноспособным – употребим такое непривычное слово – в условиях американского религиозного плюрализма Православная Церковь должна была быть очень активной, должна была заниматься церковным просвещением. Вот почему он строит не только и не столько храмы, сколько прежде всего открывает духовные школы, приходские школы, которые занимаются активной миссионерской работой.

Он понимает, что Америка – страна неправославная, что православные будут оставаться ничтожным меньшинством, и пытается это меньшинство сделать активным, способным делать свой выбор. В России ведь ситуация была другой, и казалось само собой разумеющимся для русского быть православным, хотя это православие могло ограничиваться исполнением лишь внешней бытовой, ритуальной стороны богослужения. Здесь же нужно было бороться за каждого, даже родившегося в православной семье, американца. Нужно было доказывать ему, что православная церковная жизнь может дать ему гораздо больше, чем протестантская. Нужно было научать людей делать свой выбор осознанно и определенно. Отсюда такое подчеркивание активной миссионерско-просветительской деятельности. Это мы живем в иллюзии, что в глубине души всякий русский человек – православный, даже когда он собственные храмы разрушает – это все от того, что ему не безразличен вопрос о Господе Боге. Вот отчего мы пострадали в 90-е годы: нам казалось, что нам не дают открывать храмы, и поэтому нам так плохо. А вот дадут нам храмы открыть – народ сразу свое потаенное, врожденное православие и проявит, в эти храмы придет. А народ не пришел, большая часть народа так и не пришла. Она заходит, может быть, в храмы, но православной не становится, православной практикующей массой – этого нет.

Здесь, в Америке, таких иллюзий не было, поэтому Церковь епископа Тихона – это были, прежде всего, люди, которые привлекались для того, чтобы создавать вот те самые православные общины, на попечении которых и были те самые храмы, которые строились. При этом епископ Тихон идет по очень неординарному пути. Он понимает, что нельзя игнорировать национальную специфику его пасомых. Вот почему в 1905-м году он направляет в Синод проект превращения его епархии в будущем в автокефальную Церковь, в которой даже должны были быть епископы викарные по этническому принципу – грек, серб, болгарин, араб. Этот очень неожиданный проект очень удивил Синод: как это так, Североамериканская епархия станет автокефальной Церковью? Это немыслимо! Но вы знаете, что такая Церковь все равно появилась и была нам признана в 1971 году. Тогда было дико представить себе, что из Североамериканской епархии появится автокефальная Церковь – а вот Тихон предвидел это еще тогда. Тогда же в Синоде его идея не была принята. Но он, отдавая себе отчет в том, что в Синоде очень плохо понимают специфику его епархии, продолжал делать то, что считал нужным. И сделал то, о чем как раз в этом время велась весьма оживленная дискуссия в Русской Православной Церкви, а именно: он решил регулярно проводить в своей епархии соборы – собрания представителей духовенства и мирян, о чем еще только мечтали в Русской Церкви в это время. В это время шла дискуссия – будет ли у нас собор, нужно ли созывать собор или нет.

Он ввел новый приходской устав, не похожий на приходской устав, существовавший в Православной Российской Церкви. Новый приходской устав предусматривал за приходом установление юридического лица и право владения недвижимым имуществом. Вы скажете: а как же так? Неужели у русских приходов в России не было права юридического лица и права владеть недвижимостью? В полном смысле этого слова не было. Именно в его время начинает складываться система, которая и по сей день положительно отличает многие православные приходы за границей от приходов наших. Там приход, по существу, сам отвечает и за своего священника, и за свое существование. Но зато этот приход и поддерживает своего священника, и дорожит своим священником – как и священник дорожит своими прихожанами, без них он мало что может. Община играет очень важную роль в выборе того священника, который присутствует на приходе. И епископ очень осторожно может лишь рекомендовать сменить того или иного священника, потому что не будет активной работы прихожан и деятельности по созиданию прихода, и приход начнет распадаться.

Американское законодательство все права передавало ведь приходам. И в этой непривычной для себя ситуации Тихон понял, что нужно идти, исходя из местных условий. В результате в 1907-м году он провел первый собор, обратим на это внимание, «Русской Православной Греко-кафолической церкви в Америке». Так теперь стала называться его епархия. В Синоде были достаточно умны, чтобы не подозревать его в желании стать предстоятелем новой автокефальной Церкви. Он получил титул архиепископа в 1905-м году, но в 1907-м году он был переведен в Россию, оставив после себя более ста приходов, сто тринадцать приходских школ – обратите внимание: приходских школ больше, чем приходов; четыре журнала на разных языках и около четырехсот тысяч прихожан.

В ХХ веке ситуация в Америке будет меняться, там будет появляться огромное количество православных юрисдикций. И сейчас, конечно, мы являем довольно печальное зрелище в США, мы, почти как протестанты, существуем в огромном количестве не связанных между собой направлений. Дробление по юрисдикциям, которое началось в ХХ веке, конечно, ослабило позиции Православия в США. И, тем не менее, мы должны признать, что самой крупной православной Церковью в Америке все-таки остается автокефальная Американская Православная Церковь, в которой потом служили отец Александр Шмеман, отец Иоанн Мейендорф. Эта церковь возникла на основе той самой епархии, которую возглавлял епископ Тихон.

Ну а он, вернувшись в Россию, попал на одну из самых примечательных кафедр, богатой и историческими традициями, и материальным имуществом не обделенной – на Ярославскую кафедру. В это время ему было 42 года, то есть он был еще достаточно молодым иерархом, молодым архиепископом. Оказавшись в Ярославской епархии, он вернулся в привычную и дорогую ему русскую православную среду. И Господь в это время свел его с очень выдающимися нашими иерархами. Его викарным епископом стал епископ Рыбинский Иосиф (Петровых), будущий выдающийся наш иерарх, правящий архиерей, один из главных оппонентов будущему Патриарху Сергию. А келейником его был иеромонах Серафим (Самойлович), будущий священномученик, архиепископ Серафим, также один из главных оппонентов митрополита Сергия (Страгородского). Это были, действительно, выдающиеся церковные иерархи в будущем, которые будущего Патриарха Тихона хорошо знали и которым он доверял.

Его пребывание в Ярославле было по-своему трагикомическим. Он столкнулся с тем, что уклад жизни нашего православного духовенства, действительно, во многом не соответствовал требованиям современной церковной жизни. Духовенство было довольно косно, не склонно было заниматься активной просветительской деятельностью. Оно жило в этой блаженной иллюзии, что на Святой Руси все уже давно настолько православно, что ничего делать не надо – достаточно только совершать привычный круг богослужений, привычный круг треб, и этим все ограничивается. Архиепископ Тихон – благо уже американский образ жизни его достаточно «растлил» – начинает энергично ездить по епархии, посещать приходы. А ведь это всегда вызывало ужас у наших священников – приезд архиерея, сочетание праздника и катастрофы. Столь же трепетали и так воспринимали поначалу и архиепископа Тихона, который, например, отменил такой благочестивый обычай, как полагание священником трех земных поклонов перед правящим архиереем. Это было странно, это было дико. Пошли разговоры о том, что в Америке, видимо, владыка потерял понимание святости архиерейского сана, если считает ненужным подобного рода приветствие со стороны православного духовенства.

Он прекратил практику поборов среди духовенства. Но, не требуя с них денег, он одновременно настаивал на их активной работе проповеднической и просветительской. Он не давал покоя ярославскому духовенству, в достаточной степени успокоенному. У кого-то это встречало понимание, у кого-то отторжение. Но все проблемы он ухитрялся разрешать прежде всего своим довольно смиренным и кротким нравом. У него вообще был в чем-то очень выразительный характер. Он был человек, склонный к такой, знаете ли, самоиронии, часто смеялся, шутил. Он был очень живым человеком для того, чтобы стать типовым архиереем. И вот эта живость его характера, конечно, помогала многим из тех, кто не понимал, чего новый владыка от них хочет, все-таки отзываться на какие-то его начинания.

Во всяком случае, надо сказать, что Ярославская епархия при нем весьма оживилась, хотя в каком-то смысле слова он оставался, безусловно, архиереем своего времени. Он даже согласился принять свое членство в «Союзе русского народа». Это крайне правая монархическая организация очень любила записывать в свои ряды представителей духовенства. Были, конечно, иерархи, которые категорически отказывались от этого; были те, кто относился к этому спокойно, как он; а были такие, которые, в общем, рьяно участвовали в деятельности этой организации. Архиепископ Тихон по своей ментальности был очень далек от идеологии «Союза русского народа». Конечно, он был монархистом, но его монархизм отнюдь не принимал таких агрессивных форм, какие предполагались «Союзом русского народа». Но вот это членство в «Союзе русского народа» ему потом будет постоянно припоминаться большевиками.

А далее происходит очень интересное назначение – назначение, связанное с тем, что у него был опыт работы в западном крае, еще в качестве архимандрита и викарного епископа. Его направляют на Литовскую Виленскую кафедру 3 января 1914-го года. Что ж, опыт служения в западном крае был, был опыт служения в США – то есть он умел строить отношения с инославными. И, конечно, это было по-своему обоснованное назначение, хотя для него было довольно грустно покидать Ярославскую епархию. Показательно, что на Ярославскую епархию вместо него был назначен архиепископ Литовский и Виленский Агафангел (Преображенский). Произошла такая своеобразная рокировка двух епископов. И вот они встретились друг с другом. Это была по-своему примечательная встреча. Во-первых, это были люди разные, друг на друга не похожие. Но, встретившись друг с другом лицом к лицу, познакомившись с состоянием епархий друг друга, они почему-то исполнились друг к другу взаимного расположения. Расположения настолько глубокого, что в тяжелейший момент своего ареста в 1922-м году именно митрополит Агафангела (Преображенского), продолжавшего оставаться на Ярославской кафедре, Патриарх Тихон назначит своим Местоблюстителем – чем, конечно же, обречет его на исповеднический путь. Так что нужно запомнить эту встречу двух выдающихся русских иерархов, которым предстояло вместе идти тем крестным путем, каким шла вся Церковь. Идти в первом ряду этого крестного пути.

Его пребывание на Литовской и Виленской кафедре было недолгим. Летом началась Первая мировая война, и в связи с наступлением немецких войск архиепископ Тихон осенью 1914-го года был эвакуирован в Москву. В Москве он оказался в довольно сложном положении. Да, с 1915-го года он будет присутствующим членом Священного Синода, но, в принципе, он оказался оторванным от своей епархии. Что оставалось ему делать? Никакой административной деятельности не было, а была деятельность чисто богослужебная и пастырская. Он просто служит в храмах Москвы, служит в течение нескольких лет, являя себя москвичам как именно пастырь, хотя и в архиерейском сане.

Москва была городом с особыми традициями. Она всегда находилась в оппозиции к синодальному Петербургу, именно в церковной оппозиции. Достаточно вспомнить, что именно Москва стала центром сопротивления Распутину и его влиянию на церковную жизнь. Такими столпами этой оппозиции были такие люда, как Великая княгиня Елизавета Феодоровна, обер-прокурор Самарин, который короткое время, впрочем, занимал эту должность. В Москве были очень активные, сильные приходы. На этих приходах было немало высокообразованных представителей православной интеллигенции. Очень сложно было очаровать собой Москву. Но это архиепископу Тихону удалось – ему, вот такому, каким он был: очень открытому, очень искреннему, очень доброжелательному. И вот это объясняет то странное обстоятельство, что во время выборов московского митрополита летом 1917-го года именно его и изберут на эту самую кафедру – настолько он сумел за два года Москву убедить в своем духовном качестве.

Я хочу вам напомнить обстоятельства сложной ситуации 1917-го года. По законам Российской Империи император являлся верховным хранителем и защитником догматов господствующей веры. То есть он был главой церковной иерархии. Поэтому отречение императора Николая Второго и передача им всей полноты власти Временному правительству поставило Церковь в нелепое положение. Государя нет, будет ли он – неизвестно, а Временное правительство по существу занимает место «верховного хранителя и защитника догматов господствующей веры». Это был, конечно, абсурд, и подчиняться велениям обер-прокурора, назначенного Временным правительством, было еще более тягостно, чем подчиняться решениям обер-прокурора, которого назначал государь.

Но, тем не менее, новый обер-прокурор был склонен вмешиваться в церковные дела Синода. И когда весной 1917-го года было принято решение об изменении состава Синода, все члены Синода дали друг другу слово не вступать в состав нового Синода, даже если их обер-прокурор в этот состав включит. Когда же был опубликован состав нового Синода, то там все-таки оказался один член старого Синода, которого назначал еще император. Нетрудно догадаться, кто это был – будущий Патриарх Сергий (Страгородский). А вот Тихон, несмотря на то, что у него была репутация либерального архиерея, в новый Синод не попал.

Положение его было довольно сложным, ибо Виленско-Литовская епархия в результате военных действий оказалась за линией фронта, армия стала разваливаться, немецкая армия стала продвигаться еще дальше. Он был по-прежнему отторгнут от своей епархии. Вот в этот момент происходят выборы в епархиях на кафедры. И его 19 июня избирают на Московскую кафедру, после чего 13 августа возводят в сан митрополита. Вот так произошло то, что Москва приняла его еще до патриаршества в качестве своего предстоятеля. Конечно, это было очень выразительным свидетельством того, что он именно как архипастырь проявил себя в Москве, а Москва – это, в общем-то, в значительной степени Россия.

Конечно, его положение делало его очень активным участником Предсоборного совета, который готовил созыв Поместного Собора. Конечно, он играл одну из ключевых ролей на этом Соборе, то есть был председателем Поместного собора 1917–18 годов. Почетным председателем был избран митрополит Киевский Владимир (Богоявленский), первый наш священномученик-архиерей. И, конечно, вопрос о патриаршества уже в первых недель работы Собора стал одним из основных на его первой сессии.

Надо сказать, что происшедшие в России изменения, вот это освобождение Церкви от тягостного гнета зависимости от государственной власти, от государственной бюрократии многих заставило свободно вздохнуть и задуматься, самостоятельно задуматься над тем, а какой же должна быть Церковь. Когда страна в условиях, действительно, широчайшей свободы стала впадать в хаос, вот в этих условиях Церковь смогла себя поразительным образом самоорганизовать и подготовить, и открыть очень продуктивно работающий Поместный Собор, которого не было в Русской Церкви двести лет. И, конечно, вопрос о патриаршестве стал на Соборе очень остро обсуждаться.

Надо сказать, что в начале работы Собора очень многие, подчас очень авторитетные его участники стали высказываться против того, чтобы восстанавливать патриаршество в Русской Церкви. В частности, Сергий (Страгородский) выступил против патриаршества. И начались очень жаркие дискуссии по этому поводу, и хотя митрополит Тихон в этих дискуссиях особенно не участвовал, он в то же время, в общем и целом, был сторонником восстановления патриаршества – не предполагая, что именно он станет Патриархом.

Была принята очень своеобразная процедура избрания Патриарха, когда нужно было избирать трех кандидатов, которые бы набрали больше половины голосов – каждый из них должен был набрать, то есть за троих нужно было голосовать изначально. А затем по жребию из них должен был избираться Патриарх.

Дебаты по поводу патриаршества были очень горячими. Было решено, восстановив патриаршество, приступить к выборам Патриарха. Это решение было принято 30 октября. Правильно или нет поступил Собор? Трудно сказать, потому что во время заседаний Собора один из его участников священник Нежинцев предложил не Патриарха избирать, а выпустить воззвание ко всем православным христианам России, дабы они начали вооруженную борьбу против большевиков, тогда еще только захвативших Петроград, тогда еще только сражавшихся за власть в Москве. В стране не было государя, в стране не было уже никакой законной власти. Большевики воцарились в Петрограде, на улицах шли бои, и казалось, что избрание Патриарха умиротворит страну. Это будет тот лидер, вокруг которого сплотятся все русские православные христиане, в том числе и пятнадцатимиллионная разлагавшаяся русская армия, ставшая по существу резервуаром для шаек красногвардейских, которые в основном из солдат-дезертиров тогда и комплектовались.

К выборам приступили, и в результате этих выборов в октябре 1917-го года выявились три кандидата: архиепископ, тогда еще Киевский, Антоний (Храповицкий), архиепископ Новгородский Арсений (Стадницкий), митрополит Московский Тихон (Беллавин) – «самый умный, самый строгий, самый добрый», так их называли. И вот этого «самого доброго» и избрали 5 ноября 1917 года. Это был, конечно, оригинальный выбор Божий для России.

Надо напомнить вам, что к этому времени был уже первый убитый большевиками священник Иоанн Кочуров в Царском Селе – Патриарх его лично знал по совместному служению в Америке и написал письмо его вдове. К этому времени уже окончательно было сломлено сопротивление юнкеров – драматичнейшая страница русской истории. В Москве, в которой в это время находились около сорока тысяч офицеров, лишь небольшие отряды юнкеров и добровольцев-офицеров сопротивлялись большевикам. А остальные бездействовали. Вот тогда был избран этот «самый добрый» Патриарх, в храме Христа Спасителя.

Конечно, не без его участия 11 ноября 1917-го года Собор принял решение об отпевании всех, кто погиб в уличных боях в Москве, без различия того, на чьей стороне они воевали. Церковь призывала к миру. Правда, когда духовенство, направленное совершать отпевание, увидело жертв уличных боев, они сразу отметили для себя одну отличительную деталь: если красногвардейцы были, как правило, жертвами пулевых или осколочных ранений, то многие юнкера были изуродованы. Это говорило о том, что надвигающаяся на Россию гражданская война будет жестокой, и жестокость эта будет характерной чертой именно одной из сторон. Хотя гражданские войны милосердными не бывают никогда. И вот тогда, может быть, следовало бы задуматься над правотой слов священника Нежинцева о призыве к православному народу к вооруженному сопротивлению большевикам. Но все были как будто зачарованы тем, что был избран Патриарх. Тем более его интронизация должна была стать всеобщим праздником. 21 ноября 1917-го года она и произошла в Успенском соборе – уже в большевистской Москве.

Действительно, это было огромное по масштабам церковное действо, когда крестные ходы из разных московских храмов устремились к Успенскому собору. Действительно, среди тех, кто шел крестным ходом вокруг Кремля, можно было видеть и красногвардейцев, и тех же самых матросов, а это была самая жестокая категория сторонников большевиков. Все готовы были отозваться на это всенародное празднество. У нас вообще очень любят массовое стечение народа по любому поводу. Но была ли это манифестация православной веры? Было ли это свидетельством того, что эти люди готовы сплотиться вокруг избранного Патриарха? Это был еще вопрос.

Права избранного Патриарха были ограничены Поместным Собором. Патриарх не мог, например, никакого епископа запретить в священнослужении единолично – это мог сделать только Синод. Патриарх не мог давать никакие указания епископу как обязательные к исполнению, касавшиеся епархиальных дел, если сам епископ к нему по этому вопросу обращался. Допустим, между епископами возникает конфликт. Чтобы его разрешить, они могут обратиться в Синод, и Синод может устроить судебное разбирательство, кто прав, кто виноват. Но они могут избежать этой огласки, если обратятся к Патриарху. Но если они обращаются к Патриарху, то его решение становится для них обязательным. Что означает логика такой странной процедуры? А логика одна: формальных прав у Патриарха немного, но если его нравственный авторитет будет высок, к нему будут обращаться епископы, и он, опираясь исключительно на свой нравственный авторитет, будет иметь возможность давать им вполне конкретные и уже требующие исполнения решения. То есть каждый епископ мог выбирать: формальное разбирательство в Синоде – или братский совет Патриарха. Собственно, Патриарх Тихон и был таким иерархом, который не стремился сосредоточить в своих руках всю полноту власти, который готов был прислушиваться к тому, что скажут ему его собратья – епископы и даже простые священнослужители. Это качество будет в нем проявляться неоднократно. При этом надо сказать, что при нем был избран очень выдающийся по своему составу Синод, в который входили многие выдающиеся епископы, священнослужители и миряне. Ему было на что опереться в своей деятельности Патриарха.

А что касается общей ситуации в стране, то она развивалась так, как трудно было кому бы то ни было представить. Захват власти большевиками тогда подавляющему числу членом Собора казался каким-то нелепым недоразумением. Захватив власть, большевики ведь даже не отказались от созыва Учредительного собрания. И многим казалось, что вот эти невесть откуда взявшиеся политические авантюристы, конечно же, сгинут. Сгинут, как только Учредительное собрание, в котором большевики, конечно же, не смогут иметь большинства, отменит этот режим и установит правительство, хотя бы подобное такому, каким было Временное правительство, с которым можно будет вести, как бы мы сейчас сказали, цивилизованный диалог в рамках законодательства России, которое существовало до октября 1917-го года.

Вот почему, завершая свою первую сессию в декабре 1917-го года, Поместный Собор принял очень важное определение о правовом положении Церкви в государстве, предполагая, что государство вскоре будет совершенно иным. Там, например, был такой выразительный пункт, что «глава Российского государства, министр исповедания, министр народного просвещения должны быть православного вероисповедания». Они могли бы посмотреть на двух, сменивших друг друга, председателей ВЦИК и задаться вопросом: а возможно ли такое положение осуществить при большевиках? Действительно, большевиков всерьез не принимали. А большевики, тем не менее, уже с декабря 1917-го года начинают один за другим принимать декреты, направленные на то, чтобы резко ограничить церковную жизнь в стране. Что же касается декрета о свободе совести и об отделении Церкви от государства, появившегося 20 января 1918-го года и через три дня опубликованного, по тому, какая политика потом будет проводиться большевиками, станет ясно, что декрет этот был одним из первых радикальных шагов по началу гонений на Церковь. Собственно, Поместный Собор так и оценит этот декрет. Он объявит его актом открытого гонения на Церковь и призовет всех православных христиан не участвовать в проведении этого декрета в жизнь.

Вообще надо сказать, что Патриарх Тихон, особенно после того, как большевики разогнали Учредительное собрание в начале января 1918-года, стал ясно понимать, что большевики так просто от власти не уйдут. И когда готовилась вторая сессия Собора, которая должна была бы открыться 20 января, он выпустил первое из своих посланий и первое послание, обращенное им к православным христианам в связи с тем, что происходит в России:

«Тяжкое время переживает ныне святая православная Церковь Христова в Русской земле: гонение воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины, и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви христианской всюду сеять семена злобы, ненависти и братоубийственной брани.(…) Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это – поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей – загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей – земной. Властию, данною нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовым, анафематствуем вас, если только вы носите еще имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви православной. Заклинаем и всех вас, верных чад православной Церкви Христовой, не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какое-либо общение».

Вот одно из первых посланий, в которых Патриарх Тихон анафематствует прежде всего тех, кто участвует в убийствах невинных людей, а таких убийств совершалось очень много, и в армии, и в тылу, и не только солдатами-дезертирами, но и красногвардейскими шайками. Он не называет здесь большевиков, хотя именно большевики являются главными инициаторами развязывания уже в это время в стране стихийного террора.

Что можно сказать об этом послании? Оно исполнено еще, на самом деле, глубокой веры в русский народ. Патриарху Тихону кажется, что если каждый простой русский человек, даже кинувший свой пост солдат-дезертир, даже обагривший свои руки кровью невинных людей красногвардеец услышит, что он будет отлучен от Церкви, если не прекратит своей террористической деятельности, он остановится. Действительно, к анафемам нередко прибегали в нашей истории церковные иерархи. И Патриарх Тихон надеялся, что его анафема остановит основную массу русского народа от участия в тех преступлениях, на которые подталкивал их большевистский режим, провозгласив принципы «грабь награбленное», «дели землю в деревне, режь буржуев в городе». Конечно, Патриарх Тихон понимал, что большевистские руководители православного вероисповедания нисколько не будут смущены этой анафемой – и по существу будут просто отлученными от Церкви. Но он думал не о них; он надеялся на простого русского человека. И даже в этом послании, анафематствуя тех, кто участвует в большевистских злодеяниях, он не призывал православных христиан к вооруженному сопротивлению большевикам.

«Враги Церкви захватывают власть над нею и её достоянием силою смертоносного оружия, а вы противостаньте им силою веры вашей, вашего властного всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной. А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленные чада Церкви, зовем вас на эти страдания вместе с собою…»  

Тогда казалось, а что более резкого может сказать Патриарх в этой ситуации? Конечно, он анафематствовал злодеев, призвал к противостоянию духовному православных христиан. Но достаточно ли было этого? Мы, обремененным опытом последующих страшных семидесяти лет большевистского режима, наверное, должны будем сказать, что недостаточно. Может быть, следовало ему, подобно Патриарху Гермогену, призвать православных христиан с оружием в руках восстать против большевиков. Как тут быть? Патриарх-то святой? А раз святой, то ошибки не предполагаются? Хотя на самом деле бремя святости в том и состоит, что немощной человек, не способный не грешить, в чем-то вдруг превосходит самого себя, и какими-то своими добродетелями превосходит свои собственные грехи и немощи.

Во всяком случае, так звучало слово Патриарха тогда. И он надеялся, что это слово остановит террор в стране. Вероятно, неслучайно именно 19 января он издал этот свой документ. Он брал ответственность за этот документ на самого себя. А на следующий день Собор открыл свою вторую сессию, и к чести членов Собора, надо сказать, принял послание Патриарха Тихона с анафемой как соборный документ. Поэтому до сего дня это надо помнить – принятая Собором анафема остается действующей. Правда, вы можете меня спросить: а как же Патриарх Алексий Первый служил панихиду по Сталину? Как же он даже слово сказал о Сталине – я это слово вам потом зачитаю? Я здесь ставлю многоточие – не знаю… Как я, например, не знаю, почему в храме Христа Спасителя отпевали Сергея Владимировича Михалкова – человека, написавшего гимн партии большевиков в момент, когда, так сказать, еще пыль от развалин храма Христа Спасителя не осела, и получившего за это орден, носящий имя отлученного от Церкви Ленина. Я тоже не знаю, что сказать по этому поводу.

Но тогда это было даже непредставимо. Собор проходил в храме Христа Спасителя, который казался несокрушимым, вечным, а большевики казались призраками, которые должны же будут, наконец, исчезнуть! Тем более, после патриаршей и соборной анафемы.

А ответом на анафему стало убийство в Александро-Невской лавре протоиерея Петра Скипетрова, довольно известного в городе священника. А вскоре, 7 февраля, будет убит в Киеве и почетный председатель Поместного Собора митрополит Владимир (Богоявленский). Убит, по существу, выданный красногвардейцам братией Киево-Печерской лавры. Вот эти события произвели на членов Собора, наконец, отрезвляющее действие. Стали думать о том, что Церковь, действительно, вступает в период каких-то настоящих гонений.

Тогда Евгений Николаевич Трубецкой, выдающийся философ, выступил с неожиданной инициативой. Он предложил обсудить вопрос о возможности назначения Патриархом Тихоном Местоблюстителя с полнотой патриарших прав. Причем, тайном назначении Местоблюстителя. Многим уже стало очевидным, что большевики могут расправиться с Патриархом и могут разогнать Собор, который таким образом не сможет избрать нового Патриарха. Однако каноны запрещают Предстоятелю Церкви назначать себе преемника с полнотой патриарших прав. Что же было делать? И вот тогда Поместный Собор в порядке исключения обязал Патриарха Тихона тайно назначить себе нескольких Местоблюстителей, вручить им соответствующие грамоты и лишь объявить на Соборе, что поручение Собора выполнено. Что и было сделано Патриархом Тихоном. Сейчас нельзя с безусловной достоверностью назвать всех тех, кого Патриарх назначил своими первыми Местоблюстителями.

А 2 марта 1918-го года группа членов Собора посетила Патриарха Тихона, и эти члены Собора перед своим отъездом на юг для участия в Белом движении попросили его передать письменное благословение генералам Корнилову и Алексееву, которые возглавляли Добровольческую армию на юге. Патриарх Тихон, благословив этих участников Собора покинуть Собор и отправиться на юг, отказался, тем не менее, передавать благословение вождям вот этого первого очага антибольшевистского сопротивления в России, сказав, что Церковь не должна в начинающейся междоусобной брани занимать чью-либо сторону; Церковь должна призывать к миру. А каждый мирянин должен в этой ситуации делать свой выбор сам. Патриарх Тихон в этой ситуации не счел для себя возможным занять определенно жесткую позицию в отношении большевиков. Что стояло за этим? Его неизбывное милосердие ко всем? Или вера в то, что, в конце концов русский народ одумается, устрашенный его анафемой и отойдет от большевиков – а тогда бы большевикам не хватило бы никаких китайских интербригад, латышских стрелков, еврейских комиссаров, чтобы победить Россию? Русский народ мог большевизм принять и мог отвергнуть. И Патриарх надеялся, что он его все-таки отвергнет. Но вот тут же проявил непоследовательность: отказавшись благословить Белое движение, отказавшись как бы войти в гущу политической схватки, Патриарх Тихон вдруг не выдержал и через три дня выпустил послание по поводу заключенного большевиками Брест-Литовского мирного договора.

«Святая Православная Церковь, искони помогавшая русскому народу собирать и возвеличивать государство русское, не может оставаться равнодушной при виде его гибели и разложения.(…)

Этот мир, принужденно подписанный от имени русского народа, не приведет к братскому сожительству народов. В нем нет залогов успокоения и примирения, в нем посеяны семена злобы и человеконенавистничества. В нем зародыши новых войн и зол для всего человечества».

Очень верные и глубокие слова. Германия, которая, строго говоря, Первую мировую войну проиграла уже в конце 1914-го года, обреченная на поражение, в общем-то, уже в 1917-м году, вдруг оказывается в ситуации, когда один из главных противников, Россия, выходит из войны, жертвует умирающей Германии огромные территории – Польшу, Прибалтику, Белоруссию, Украину, обязуется выплачивать репарации деньгами, продовольствием. Это был, конечно же, абсурд и позор. Показательно, что даже без России её союзники добили Германию через год, даже через полгода после этих событий. А Россия, вынесшая на себе огромную тяжесть этой войны, лишилась каких бы то ни было плодов победы и навлекла на себя позор союзника, изменившего своим обязательствам. Это возмутило всех мало-мальских живых людей, в том числе и многих членов Собора. Возмутило это и Патриарха. И он вдруг высказался по этому, чисто политическому вопросу, и достаточно резко.

В это время в стране продолжал нарастать, впрочем, еще не объявленный официально властями, большевистский террор. И летом 1918-го года период, когда Собор прервал свою работу второй и третьей сессии, стал временем новых, невиданных в русской истории убийств дворян, купцов, офицеров, не пошедших к ним на службу, интеллигентов, священнослужителей. Мы сейчас это принимаем как норму – но тогда это было внове. И особенно страшно было узнавать об убийствах священнослужителей, ибо в отличие от всех других перечисленных категорий, священнослужитель ведь совершенно беззащитен перед своими убийцами, он не вправе защищать себя с помощью силы, каноны не допускают священнослужителю защищать себя с оружием в руках. Архиепископ Пермский Андроник (Никольский), епископ Тобольский Гермоген (Долганов), епископ Сарапульский Амвросий (Гудко), архиепископ Черниговский Василий (Богоявленский), епископ Кирилловский Варсонофий (Лебедев), епископ Селенгинский Ефрем (Кузнецов), епископ Орловский Макарий (Гневушев), епископ Верненский Пимен (Белоликов). Это все канонизованные епископы, убитые, как вы видите по названию кафедр, в разных концах страны летом 1918-го года. Это, конечно, было что-то из ряда вон выходящее. Я уж о священниках не говорю.

Сам Патриарх Тихон прибыл в июне 1918-го года в Петроград. Это было место, где особенно жестко вели себя власти в отношении к Церкви. Именно тогда удалось даже провести огромный крестный ход по Невскому проспекту, хотя большевики пытались его не разрешить. И не решились большевики тогда силой разгонять этот крестный ход, как они разогнали рабочую демонстрацию в поддержку Учредительного собрания 6 января 1918-го года. Но таких массовых церковных выступлений народа уже не будет ни в нашем городе, ни во многих других местах.

А Патриарх Тихон продолжал готовить во главе Соборного совета уже третью сессию Собора, готовить её тогда, когда стало, в частности, известно об убийстве императора Николая Второго. Большевики объявили лишь о расстреле императора, они вообще пытались поначалу скрыть то, что убита вся царская семья. И вот поэтому на Собор пришли сведения, что расстрелян император Николай Второй. Начались дебаты по поводу того, как же его поминать. Одни говорили о том, что поминать его нужно как государя, несмотря на отречение. Другие говорили, что его можно помянуть как обыкновенного убиенного раба Божия и ни в коем случае не предписывать служить панихиду в обязательном порядке. А некоторые вообще считали, что государь, отрекшийся от престола, совершил тяжкое преступление перед страной и не должен быть вообще поминаем в обязательном порядке, а только желающими. Большие были дебаты по этому поводу, и надо сказать, что, в конце концов, пришли к мысли о необходимости служения соборных панихид с поминовением его все-таки как государя. Да, он отрекся от престола, но государем при этом не перестал быть. Понимали, что многим на местах придется за эту панихиду, возможно, поплатиться жизнью или свободой. Но, тем не менее, приняли подобного рода решение.

А далее третья сессия Собора приняла разного рода определения, должна была подготовить очень серьезные решения в области богослужения. Но большевики, по существу, разогнали Собор, лишив его помещений. И в сентябре 1918-го года Собор вынужденно свою работу прекратил. Прекратил, не завершив. Большевистской власти уже исполнялся год её существования. Ситуация на фронтах была неясной, сопротивление большевикам было очень локальным в разных концах страны. А в центре, в частности, в Москве они чувствовали себя достаточно уверенно. И вот в этот самый момент, уже оказавшись Патриархом, лишенным Поместного Собора, который его поддерживал, видевшим, что продолжить работу Собора в обозримом будущем не удастся, принимая на себя опять ответственность за свои решения, Патриарх Тихон выпустил самое жесткое в своей жизни послание по отношению к большевикам, которое, конечно, является, наверное, самым политизированным посланием из всех, которые Патриарх писал до своего ареста. Я не могу его не зачитать – естественно, с сокращениями:

«Все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26:52) Это пророчество Спасителя обращаем Мы к вам, нынешние вершители судеб нашего отечества, называющие себя «народными» комиссарами. Целый год держите в руках своих государственную власть и уже собираетесь праздновать годовщину Октябрьской революции. Но реками пролитая кровь братьев наших, безжалостно убитых по вашему призыву, вопиет к небу и вынуждает нас сказать вам горькое слово правды».

Читая эти слова, вспоминаешь: а ведь наступят времена, когда в наших храмах будут служиться торжественные богослужения, посвященные, например, пятидесятилетию Октябрьской социалистической революции. Как изменится наша церковная жизнь, вся наша страна в будущие десятилетия. Тогда же первая годовщина Октябрьской революции вызывает у Патриарха ужас.

«Не России нужен был заключенный вами позорный мир с внешним врагом, а вам, задумавшим окончательно разрушить внутренний мир. Никто не чувствует себя в безопасности; все живут под постоянным страхом обыска, грабежа, выселения, ареста, расстрела. Хватают сотнями беззащитных, гноят целыми месяцами в тюрьмах, казнят смертью часто без всякого следствия и суда, даже без упрощенного, вами введенного суда. Казнят не только тех, которые перед вами в чем-либо провинились, но и тех, которые даже перед вами заведомо ни в чем не виновны, а взяты лишь в качестве «заложников».

Вот эта жуткая, средневековая система вдруг у нас возобновилась тогда, после официального объявления о терроре 5 сентября 1918-го года.

«Но вам мало, что вы обагрили руки русского народа его братскою кровью: прикрываясь различными названиями – контрибуций, реквизиций и национализации, вы толкнули его на самый открытый и беззастенчивый грабеж. По вашему наущению разграблены или отняты земли, усадьбы, заводы, фабрики, дома, скот, грабят деньги, вещи, мебель, одежду. Сначала под именем «буржуев» грабили людей состоятельных, потом под именем «кулаков» стали уже грабить более зажиточных и трудолюбивых крестьян, умножая, таким образом, нищих, хотя вы не можете не сознавать, что с разорением великого множества отдельных граждан уничтожается народное богатство и разоряется сама страна».

А вот далее – очень глубокие и важные слова:

«Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть, заглушили в нем сознание греха; но какими бы названиями ни прикрывались злодеяния – убийство, насилие, грабеж всегда останутся тяжкими и вопиющими к Небу об отмщении грехами и преступлениями».

Вот здесь сразу возникает вопрос: почему народ оказался темным и невежественным – после девятисот лет христианства? Почему он так легко соблазнился на вот эти призывы большевиков? Почему право на бесчестие, которое дали большевики нашему народу, с такой легкостью было принято как новая норма жизни? И вот что важно, что Патриарх, размышляя по этому поводу, видит, что большевики, действительно, преуспели. Уже за один год своего существования они перечеркнули основные христианские заповеди – не убий, не укради, в которых воспитывался наш народ веками, но которые предпочел отбросить во имя того, чтобы грабить награбленное. Здесь как будто первое предположение о том, что, возможно, наш народ и не столь православен, как кажется. И возможно, действительно, церковная иерархия сейчас оказывается в положении, когда ей надо будет защищать Церковь, не опираясь на поддержку большинства своей паствы. Это очень серьезное предчувствие.

Но завершается послание вполне ясными словами:

«Мы знаем, что наши обличения вызовут в вас только злобу и негодование и что вы будете искать в них лишь повода для обвинения нас в противлении власти, но чем выше будет подниматься «столп злобы» вашей, тем вернейшим будет оно свидетельством справедливости наших обличений».

Итак, очень резкое послание. Но обратите внимание: даже здесь нет никакого призыва к вооруженному сопротивлению большевикам. Почему? Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Тем более, что уже 24 ноября 1918-го года у Патриарха провели обыск на основании того, что написанная им к народу прокламация о Совнаркоме хранится у него в Троицком подворье. И Патриарх был арестован, проведя под арестом полтора месяца.

Вот так завершался 1918-й год, год пребывания Патриарха у высшей церковной власти. И, конечно, перед ним была уже совершенно другая страна – страна, в которой Церковь, которую он должен был теперь возглавить, должна была подвергаться страшным и невиданным, непредставимым даже ему тогда, гонениям. То, что происходило тогда в России, никем не предвиделось по-настоящему, никем не предчувствовалось, все было неожиданно, все казалось совершенно фантасмагорическим. Люди, выросшие в той, прежней России, не могли представить, что же происходит со страной сейчас. Страна кардинально менялась на их глазах. Люди, которые, казалось, были им ведомы и знакомы, на глазах превращались в свою противоположность. Это было, действительно, крушение великой Империи, великой Церкви, остановить которые, казалось, уже было невозможно.

Но для Патриарха важнее всего было то, что происходило с Церковью. Ибо в конечном итоге никакого иного пути, кроме как церковно обуздать происходивший в России кошмар, он не видел. А кошмар приобретал все большие и большие масштабы. В 1919-м году усилилась гражданская война, и сопротивление большевикам стало возрастать. Но несмотря на это, 1919-й год стал годом невиданных по своей изощренности, по своей кощунственности гонений на Православную Церковь, с которыми предстояло теперь столкнуться Патриарху – после того, как его призывы и с анафемой, и с обличением большевиков не нашли отклика в основной массе нашего народа в это время.

Надо сказать несколько слов о том, что происходило в 1919-м году. Казалось бы, это был год, когда положение большевистского режима стало особенно уязвимым. Сопротивление его противников, впрочем, к сожалению, достаточно малочисленных, все усиливалось, и вопрос стоял просто о выживании этого режима в чисто политическом смысле.

Но, несмотря на это 1919-й год стал периодом, когда антирелигиозная кампания, политика большевистского правительства приобрела совершенно, я бы так сказал, изуверский, фантасмагорический характер.

Попытаемся перенести себя в ту эпоху. Страна уже год, как переживает полную разруху, льется кровь, ширится гражданская война. Большая часть людей поставлена в положение не живущих, а выживающих. Уже привыкли к тому, что все казавшиеся, может быть, и не очень уважаемыми, но самыми беззащитными русскими гражданами священнослужители становятся жертвами расправ со стороны большевиков.

И вдруг 16 февраля 1919-го года появляется постановление Наркомата юстиции об организованном вскрытии мощей. Кажется, зачем большевикам, провозгласившим атеизм, заниматься исследованием состояния мощей, останков умерших христиан, которые христиане почему-то почитают, но которые явно для большевиков не имеют никакого значения? Но такое постановление было принято и стало проводиться в жизнь весьма последовательно.

Впрочем, уже на следующий день, 17 февраля 1919-го года, Патриарх Тихон издал указ епархиальным архиереям об устранении поводов к глумлению и соблазну в отношении святых мощей во всех случаях, когда и где это будет необходимым и возможным. Вот такая быстрая реакция Патриарха на большевистский указ свидетельствовала и о его озабоченности происходящим.

Что же это означало на практике? На практике это означало наличие в нашей церковной жизни в течение многих веков проблемы, которая и по сей день нами с вами не разрешена – я имею в виду нас, православных христиан. Решение большевиков было далеко неслучайно. Здесь чувствовалась уже профессиональная консультация со стороны тех священнослужителей, отрекшихся от сана, тех, когда-то, видимо, хорошо воцерковленных православных христиан, которые примкнули к большевикам, которые знали, что таким образом можно нанести по Церкви серьезный удар. Что же имели в виду большевики? Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что для значительной части русского православного народа, который подчас исповедует Троицу, как вы знаете, в виде Иисуса Христа, Богородицы и Николая Чудотворца, или, как писал Победоносцев в конце XIX века: «Единственную молитву, которую знают – «Отче наш», и ту читают с ошибками, лишающими всякого смысла»; что для значительной части этих самых крещеных, но не просвещенных христиан почитание святых мощей является важнейшим элементом их духовной жизни. Более того, для подавляющего большинства православных христиан было очевидно то, что мощи святых, конечно же, должны быть нетленными. Ибо если мощи тленные, это уже не мощи, и обладатель их отнюдь не святой. То, насколько это глубоко было укоренено в сознании, об этом свидетельствует роман Достоевского «Братья Карамазовы», когда даже для Алексея Карамазова признаки тления тела старца Зосимы стали поводом усомниться в его праведности. А ведь Алексей Карамазов – мыслящий православный христианин. Не только большевикам, но и людям богословски образованным было ведомо, что многие мощи являются тленными, хотя почитаются нетленными. И многие священнослужители, опасаясь внести соблазн в сознание христиан, уменьшить число паломников, сознательно игнорируя реальное состояние мощей, утверждали, что те или иные, являющиеся тленными, мощи являются нетленными. Поэтому, если вскрыть мощи, продемонстрировать что то, что считалось нетленным, на самом деле тленно, то это нанесет очень серьезный удар по краеугольным представлениям простого русского народа и его религиозной жизни. Более того, появится основание обвинить священнослужителей в фальсификации, в обмане. А если осуществлять вскрытие мощей в резких, нарочито кощунственных формах, это вызовет сопротивление у наиболее активных христиан, и будет повод подвергнуть их репрессиям, продемонстрировав тем самым, что Церковь – это активная контрреволюционная сила. Но самое главное – эта кощунственная акция, наверняка, стала большим соблазном для многих христиан. Ибо кощунников у раки с мощей не поразил гром с небес.

То есть по существу акция была направлена на то, чтобы использовав народное невежество в отношении почитания святых и почитания, в частности, святых мощей, внести соблазн в среду церковных людей. Я надеюсь, не надо объяснять, что наличие или отсутствие мощей не имеет никакого значения, когда мы почитаем того или иного святого. Канонизация святого может осуществляться даже при отсутствии каких бы то ни было мощей. Мощи могут быть тленными или нетленными – это не имеет никакого значения. Но многие тогда мыслили иначе, хотя еще в XIX веке ставился вопрос о необходимости упразднить все попытки имитировать нетление мощей. Скажем, в раке с мощами лежит несколько костей, но рака большая, в рост человека, туда полагается некий каркас, накрывается облачением – и возникает ощущение наличия, так сказать, цельной фигуры, цельного тела. Тем более, что нетление может носить и вполне естественно объяснимый характер – есть такое понятие как естественная мумификация тела после смерти. Этот вопрос ставился, но косность нашей иерархии, боязнь внести опять-таки какое-то смущение в душу народную, заставляло архиереев ничего не предпринимать в этом отношении в течение всего XIX века.

И вот большевики решили этим воспользоваться. Указ Патриарха уже не мог иметь никакого значения; вскрытие мощей началось довольно широко. И к осени 1920-го года было произведено шестьдесят три вскрытия мощей, причем в самых разных районах России – конечно, там где их контролировали большевики. Попытка Патриарха Тихона 2 апреля 1919-го года письмом к Ленину остановить эту кампанию ни к чему не привела. Престиж Церкви был, действительно, в значительной степени подорван. В то же время многие активные православные христиане, которые возмущались тем, что творили большевики, становились объектом репрессий.

Кампания по вскрытию мощей достигла очень многого. Подорвав у многих веру в Церковь, большевики одновременно выявили тех православных христиан, которые были готовы защищать свои святыни, и, конечно, с ними расправлялись. И все это происходило в момент, когда с востока шло широкомасштабное наступление армии адмирала Колчака, а потом развернулось на юге наступление генерала Деникина. Это были серьезные военные угрозы для большевистского режима, но он продолжал вот эту самую кампанию. И в этих условиях, когда, действительно, у многих православных христиан возникало ощущение, что большевики – это настоящие сатанисты, в это почти что апокалиптическое время, конечно, все ожидали слова Патриарха. И слово Патриарха прозвучало в послании к чадам Церкви 21 июля 1919-го года. Так что же писал Патриарх:

«Трудная, но и какая высокая задача для христианина сохранить в себе великое счастье незлобия и любви и тогда, когда ниспровергнут твой враг, и когда угнетенный страдалец призывает изречь свой суд над недавним своим угнетателем и гонителем. И Промысл Божий уже ставит перед некоторыми из чад Русской Православной Церкви это испытание».

О чем здесь идет речь? К кому обращается Патриарх? Кто это гонимые еще недавно христиане, у которых теперь появилась возможность «изречь свой суд над недавним своим угнетателем и гонителем»? Находящийся в большевистской Москве Патриарх обращается к белым, наступающим в этот момент на Москву. Действительно, среди них людей, исповедующих веру Христову, было достаточно много. Но они не напоминали таких, знаете, классических православных, которые осеняли себя поминутно крестным знамением, никогда не употребляли слова «спасибо», а только «спаси Господи», строго соблюдали посты. Это были те самые вчерашние русские интеллигенты, офицеры, подчас довольно вольно обращавшиеся со своей церковной жизнью, не так уж скрупулезно исполнявшие свой церковный долг. Но в этот момент именно эти люди вдохновлялись, в том числе и ощущением того, что они защищают ту самую Россию, в которого они так многого не ценили – ту же самую Церковь в том числе.

И вот к ним обращается Патриарх Тихон, к ним, идущим на освобождение Москвы, к ним, наступление которых, в частности, спасало жизни очень многих православных священников, монахов, которых большевики, как правило, брали в заложники – они были просто по своему социальному положению обречены. И вдруг Патриарх обращается к ним с какими-то неясными словами – о сохранении духа «счастья незлобия и любви, когда ниспровергнут твой враг». А дальше он продолжает:

«Разрастается пожар, сведение счетов. Враждебные действия переходят в человеконенавистничество. Организованное взаимоистребление – в партизанство со всеми его ужасами. Вся Россия – поле сражения! Но это еще не все. Дальше еще ужас. Доносятся вести о еврейских погромах, избиении племени, без разбора возраста, вины, пола, убеждений. Озлобленный обстоятельствами жизни человек ищет виновников своих неудач и, чтобы сорвать на них свои обиды, горе и страдания, размахивается так, что под ударом его ослепленной жаждой мести руки падает масса невинных жертв. Он слил в своем сознании свои несчастья с злой для него деятельностью какой-либо партии и с некоторых перенес свою озлобленность на всех. И в массовой резне тонут жизни вовсе не причастных причинам, пролившим такое озлобление.

Православная Русь, да идет мимо тебя этот позор. Да не постигнет тебя это проклятье. Да не обагрится твоя рука в крови, вопиющей к Небу. Не дай врагу Христа, диаволу, увлечь тебя страстию отмщения и посрамить подвиг твоего исповедничества, посрамить цену твоих страданий от руки насильников и гонителей Христа. Помни: погромы – это торжество твоих врагов. Помни: погромы – это бесчестие для тебя, бесчестие для Святой Церкви!»

Вот здесь проступают какие-то реальные черты того, что тогда происходило. Действительно, надо сказать, что гражданская война всегда жестокая война, ибо люди воюют за одну землю. Другой земли у них нет. Нельзя взятых в течение войны пленников куда-то потом переместить. Конечно, белый террор не шел ни в какое сравнение с красным террором, потому что он был локален, стихиен и не был так массово организован. Я даже дерзну сказать, наслушавшись множества обвинений в своей кровожадности, но не могу сказать этого, как историк, что одной из причин поражения Белого движения было в том, что они не смогли организовать четкую систему террора в том числе.

Другое дело, что белые перестали бы быть самими собой, если бы повели себя как красные – и в этом трагедия России. Но, действительно, их террор был гораздо менее масштабен и кровав, чем террор большевиков. Тем не менее, он имел место. Другое дело, что то, что у белых считалось воинским преступлением, у красных считалось нормой. Что касается собственно еврейских погромов, в основном, их осуществляли, конечно же, петлюровцы и «зеленые». Хотя и Первая конная армия Буденного тоже отличалась еврейскими погромами. В этой самой армии были евреи-комиссары, и в то же время буденовцы грабили евреев же. Но в целом такая проблема существовала. Конечно, вожди Белого движения не были антисемитами, это были типичные русские интеллигенты, члены правительства, деникинского правительства, это были члены кадетской партии, которая всегда боролась за уравнение евреев в правах.

Но в целом такая проблема существовала, тем более что в сознании тех же самых народных масс советская власть воспринималось как еврейская. И дело было не в том, что среди вождей большевиков было немало евреев, а в том, что на среднем звене – в Чрезвычайных Комиссиях, уездных, губернских, местных органах власти было очень много евреев среди большевиков. Это вполне объяснимое явление. Эвакуировавшиеся во время войны из черты оседлости евреи оказывались часто в тех местах, где их никогда не было. Они были в основном горожанами, людьми грамотными, и, комплектуя свои местные органы, власти большевики приглашали их довольно активно на работу. И, действительно, в общем массовом сознании, уже во многом себя дискредитировавшая советская власть воспринималась как не русская, а еврейская власть. Но это наша способность перекладывать собственные грехи на кого-то. Не потому советская власть плоха, что мы ей не сопротивляемся, а потому что она – еврейская. И, конечно, в особенности в тех местах, где были казачьи части, погромы имели место. Впрочем, с этим явлением деникинское правительство пыталось бороться, с этим Врангель всегда очень жестко боролся.

Но факт оставался фактом, и Патриарх почему-то акцентирует внимание именно на этом. И вот здесь разве не возникает естественный вопрос: почему бы не сказать каких-то вдохновляющих слов тем, кто действительно ценой неимоверных усилий в это время наступал на Москву? Ведь наступление белых происходило вопреки всякой военной науке. Белых было меньше, и они наступали, хотя для того, чтобы наступать, нужно иметь численное преимущество. А они наступали и еще ухитрялись побеждать. И вот в этот момент почему Патриарх не произносит никаких слов, вдохновляющих на дальнейшую борьбу? А, наоборот, произносит слова, вызывающие ощущение того, что чуть ли не главными злодеями в гражданской войне оказываются белые? Хотя, опять-таки, белые здесь не называются. Да, к ним он обращается, как к своим, как к людям, исповедующим Христа, но все-таки? Впрочем, дальнейшая часть послания Патриарха возвращает нас к посланию октября 1918-го года. Здесь дается та прежняя, очень справедливая оценка политики большевиков. То есть, предупредив белых о том, что они не должны отдаваться жажде мщения, Патриарх продолжает:

«Мы содрогаемся, читая, как Ирод, ища погубить Отроча, погубил тысячи младенцев. Мы содрогаемся, что возможны такие явления, когда при военных действиях один лагерь защищает передние свои ряды заложниками из жен и детей противного лагеря. Мы содрогаемся варварству нашего времени, когда заложники берутся в обеспечение чужой жизни и неприкосновенности. Мы содрогаемся от ужаса и боли, когда после покушений на представителей нашего современного правительства в Петрограде и Москве как бы в дар любви им и в свидетельство преданности, и в искупление вины злоумышленников, воздвигались целые курганы из тел лиц совершенно непричастных к этим покушениям, и безумные эти жертвоприношения приветствовались восторгом тех, кто должен был остановить подобные зверства. Мы содрогались, – но ведь эти действия шли там, где не знают или не признают Христа, где считают религию опиумом для народа, где христианские идеалы – вредный пережиток, где открыто и цинично возводится в насущную задачу истребление одного класса другим и междоусобная брань. Нам ли, христианам, идти по этому пути. О, да не будет!»

Здесь дается, опять-таки, очень реалистичная характеристика того, что делали большевики: заложники и прочее, то, что перечислялось Патриархом и раньше. Имеются в виду, в частности, расстрелы заложников после убийства Урицкого и покушения на Ленина.

Но возвращаемся к посланию Патриарха. Нужно сказать, что это послание вызвало у белых некоторое недоумение. Опять не прозвучали слова безусловной поддержки их борьбы, те слова, которые уже многократно произносились теми архиереями, которые находились на территории, занятой белыми – это тот же самый будущий священномученик Сильвестр (Ольшевский), возглавлявший Сибирское Высшее церковное управление, отличавшийся большим либерализмом до революции епископ Андрей (Ухтомский), не говоря уже о митрополите Антонии (Храповицком) или Вениамине (Федченкове). Все те, кто благословлял, что называется, белую борьбу, находились, как правило, на белой территории.

А Патриарх произносил такие, довольно сдержанные, слова. Конечно, можно иметь в виду, что Патриарх не решался высказаться категорично, не решался это сделать именно потому, что от него зависела судьба духовенства, находившегося тогда на территории, контролировавшейся большевиками. Но все же, почему? Вопрос этот для меня в полной мере не ясен. И это в то самое время, когда, действительно, уже тысячи православных христиан, отстаивавшие свои святыни, подвергались репрессиям только за то, что не переносила их душа возможности, когда с детства почитавшиеся ими мощи кощунственно вскрывались и выносились из храма, фотографировались, выставлялись для обозрения и глумления.

Впоследствии в Политехническом музее после гражданской войны будет экспозиция, на которой буду выставлены мощи Иоасафа Белгородского, труп неразложившегося человека, о котором будет сказано, что это умерший в подвале фальшивомонетчик, пролежавший там очень долго и тоже поэтому неразложившийся; и труп крысы, неразложившийся по каким-то причинам. Вот такая была устроена экспозиция, дыбы показать, что нетление мощей Иоасафа Белгородского является просто следствием естественного стечения обстоятельств. Но тогда до таких экспозиций еще не додумались.

Это лето 1919-го года. К этому времени наступление Колчака уже было остановлено и перешло в отступление. Однако, деникинские войска продолжали пробиваться к Москве, и большевики по-прежнему не чувствовали себя уверенно. И вот тут неожиданно Патриарх получил от председателя исполнительного комитета по духовенству Филиппова предложение написать послание, в котором бы он достаточно лояльно бы отозвался о деятельности большевистской власти, в какой-то форме отмежевался бы от Белого движения, и вот в таком случае возможно было бы ожидать со стороны большевиков некоторого смягчения их религиозной политики. Действительно, был создан такой исполнительный комитет по духовенству, в который были приглашены наряду с большевистскими чиновниками архиепископ Никандр (Феноменов) и протопресвитер Николай Любимов; были представители некоторых других конфессий. Они должны были попытаться найти какой-то консенсус во взаимоотношениях религиозных конфессий и государства. И Патриарх решился написать подобного рода послание. Послание от 8 октября 1919-года, обращенное к церковным иерархам. Описав в начале послания те кровавые ужасы, которые характерны для жизни России, Патриарх продолжал:

«Если ужасы кровавой расправы враждующих между собой лагерей не могут не производить гнетущего впечатления на сердце каждого христианина, то неизмеримо более тягостное впечатление производят эти ужасы тогда, когда жертвами их делаются нередко неповинные люди, непричастные к этой страстной политической борьбе. Не мимо идут эти ужасы и нас, служителей Церкви Христовой, и много уже и архипастырей, и пастырей, и просто клириков сделались жертвами кровавой политической борьбы… И все это за весьма, быть может, немногими исключениями, только потому что мы, служители и глашатели Христовой Истины, подпали под подозрение у носителей современной власти в скрытой контрреволюции, направленной якобы к ниспровержению Советского строя. Но Мы с решительностью заявляем, что такие подозрения несправедливы: установление той или иной формы правления не дело Церкви, а самого народа. Церковь не связывает Себя ни с каким определенным образом правления, ибо таковое имеет лишь относительное историческое значение.

Говорят, что Церковь готова будто бы благословить иностранное вмешательство в нашу разруху, что она намерена звать «варягов» прийти помочь нам наладить наши дела… Обвинение голословное, неосновательное: Мы убеждены, что никакое иноземное вмешательство, да и вообще никто и ничто не спасет России от нестроения и разрухи, пока Правосудный Господь не приложит гнева Своего на милосердие, пока сам народ не очистится в купели покаяния от многолетних язв своих…

Указывают на то, что при перемене власти служители Церкви иногда приветствуют эту смену колокольным звоном, устроением торжественных богослужений и разных церковных празднеств. Но если это и бывает где-либо, то совершается или по требованию самой новой власти, или по желанию народных масс, а вовсе не по почину служителей Церкви, которые по своему сану должны стоять выше и вне всяких политических интересов, должны памятовать канонические правила Святой Церкви, коими Она возбраняет Своим служителям вмешиваться в политическую жизнь страны, принадлежать каким-либо партиям, а тем более делать богослужебные обряды и священнодействия орудием политических демонстраций.

Памятуйте, отцы и братья, и канонические правила, и завет Святого Апостола, «блюдите себя от творящих распри и раздоры», уклоняйтесь от участия в политических партиях и выступлениях, повинуйтесь «всякому человеческому начальству» в делах мирских (1Пет. 2, 13), не подавайте никаких поводов, оправдывающих подозрительность Советской власти, подчиняйтесь и её велениям, поскольку они не противоречат вере и благочестию, ибо Богу, по апостольскому постановлению, должно повиноваться более, чем людям».

Когда ответственный в Наркомюсте за церковную политику заведующий 8-м отделом Красиков (кстати, сын священника) прочитал это послание, он сказал, что это послание недостаточно лояльно написано, двусмысленно и по сути дела даже контрреволюционно. Это послание не было допущено к широкому распространению. А значит, и обещания большевиков смягчить свою политику остались нереализованными. Другое дело, что, когда мы вчитываемся в это послание, невольно возникает ощущение некоей двусмысленности. Опять-таки, здесь говорится о том, что часто при вступлении белых в город их приход сопровождается устроением молебнов, которые совершаются по их же указаниям. Но для многих священников, которых вытаскивали вступившие в город белые из чекистского подвала, отслужить молебен о собственном спасении было совершенно естественно. Для многих людей, вкусивших красный террор, приход белых рассматривался как возвращение нормальной жизни – и за это хотелось возблагодарить Бога. Это было стихийное явление. Да, это были спасители – и только, и их нужно было поблагодарить. Потому что то, что происходило в городах при установлении в них большевистского режима, было страшно. Другое дело, что городское население в России было немногочисленно. Как правильно писал Иван Александрович Ильин, «в большевистской революции отсталая деревня победила культурный город». Но это уже отступление от нашего разговора. А на практике мы видим в этом послании очень дерзновенные слова: «не подавайте никаких поводов, оправдывающих подозрительность Советской власти, подчиняйтесь и её велениям, поскольку они не противоречат вере и благочестию».

А как же быть с анафемой Поместного Собора января 1918-го года? Анафема ведь никуда не исчезла? И, собственно, сам Патриарх и был инициатором этой анафемы, он ведь сам её изрек в своем послании 19 января?

Действительно, мы чувствуем здесь сомнение Патриарха, смущение Патриарха, попытку выработать какую-то такую линию поведения, которая бы дала ему возможность, в общем-то, не роняя достоинства Церкви, не греша против истины, тем не менее, смягчить отношения с большевиками. И вот здесь я хотел бы обратить ваше внимание на момент очень существенный для нас и в дальнейшем. Даже Святейший Патриарх Тихон при его мудрости не отдавал себе отчета в том, с кем он имеет дело. Он вырос в стране, вырос в среде, в которой было немало несправедливого, немало было лицемерия, но такой беззастенчивой лжи, которую несли с собой большевики, все-таки не было никогда. Он, действительно, долгое время будет считать, что большевикам можно доверять, и если они что-то обещают, то они что-то и выполнят. На самом деле это была иллюзия, за которую придется расплатиться и ему, и, в особенности, его последователям. Но пока, мы видим, он ищет возможности какого-то цивилизованного диалога.

1919-й год стал временем разгрома основных сил белых, и остатки деникинской армии были эвакуированы в начале 1920-го года в Крым. Конец 1919-го года стал и временем очередного заключения под домашний арест Патриарха Тихона, позиция которого власти не устраивала. Он был освобожден накануне Рождества. И в 1920-м году стал свидетелем еще одного поразительного акта, который предприняли большевики в области религиозной политики.

Я сразу хочу подчеркнуть, что в условиях гражданской войны террор по отношению к Церкви носил в значительной степени стихийный, спонтанный характер. Хотя духовенство, как заведомо контрреволюционная категория людей, стояло в первой очереди тех, кто подлежал ликвидации. Но все-таки этот террор, повторяю, носил спонтанный характер, хотя иногда расправы над духовенством приобретали такой изуверский, жестокий характер. Но наряду с этим происходила ведь и широкомасштабная пропагандистская антицерковная кампания. И вот еще одним аспектом этой кампании стал изданный 25 августа 1920-го года циркуляр Наркомюста губисполкома о ликвидации мощей: «Местные исполкомы при соответствующей агитации последовательно и планомерно проводят полную ликвидацию мощей, опираясь на революционное сознание трудящихся масс, избегая при этом всякой нерешительности, половинчатости при проведении своих мероприятий». То есть это уже не просто вскрытие мощей и частичное их изъятие, а ликвидация в полной мере.

Если мы представим, что этот циркуляр был бы исполнен в полной мере, то, значит, не только мощи святых были бы изъяты из всех рак, но у Церкви были бы изъяты антиминсы, мощи бы изымались из оснований престолов, куда они полагаются. То есть по сути дела создавалась бы ситуация, при которой просто невозможно было бы совершать Литургию. Ибо Литургия совершается либо на антиминсе – плате, в который вшиты мощи, либо в месте, где находятся мощи в основании престола, то есть в храме. Но такого широкомасштабного осуществления этого циркуляра не произошло. Однако кампания по вскрытию и изъятию мощей активизировалась, и последовали новые репрессии, новые конфликты. И вот возникает это странное ощущение того, что для засевших в Кремле атеистов почему-то мощи святых – физически зримые частицы присутствия в этом мире чего-то лучшего, высшего, становились совершенно невыносимыми. Конечно, это вызывало ощущение сатанинский природы этой власти. Она ведь, видимо, и была таковой. Другое дело, что это не значит, что лидеры большевиков были осознанными сатанистами и тайно поклонялись вельзевулу. Этого не было. Но важно то, какой дух был у этих людей. А то, что это был дух злобы, это было очевидно.

Но самое страшное заключалось в другом. Еще Антон Владимирович Карташев, встречавшийся с Патриархом Тихоном в 1918-м году, вспоминал, как скептически отнесся Патриарх к возможности быстрой победы над большевиками. Этот скепсис был обусловлен не столько, я думаю, критическим отношением к Белому движению, сколько пониманием того, что наш народ в какой-то момент, действительно, впал в великий соблазн – он пошел за теми, кто дал ему право на бесчестие. И вот это Патриарх почувствовал. Действительно, если бы наш народ попытался защитить свою Церковь – пусть даже не страну, пусть даже не монархию, которой уже не было – но Церковь, которая была, с вполне реально только что избранным Патриархом, разве смогли бы большевики овладеть такой огромной страной? И никакие бы интербригады из венгров, латышей и китайцев им бы не помогли. Это было какое-то глубокое обольщение нашего народа, на что, собственно, и намекает Патриарх в послании октября 1918-го года.

А 10 сентября 1920-го года Патриарх пишет новое послание в связи с закрытием Троице-Сергиевой лавры. Для людей той поры было непредставимо, чтобы Троице-Сергиева лавра, выдержавшая когда-то осаду во время Смутного времени, пережившая приход Наполеона, вдруг перестала существовать. И вот, отзываясь на это события, Патриарх Тихон писал:

«Наш знаменитый историк Ключевский, говоря о преподобном. Сергии и о значении его и основанной им лавры, предвещал: «ворота лавры Преподобного затворятся, и лампады погаснут над Его гробницей только тогда, когда мы растратим без остатка весь духовный нравственный запас, завещанный нам нашими великими строителями Земли Русской, как преподобный Сергий».

Ныне закрываются ворота лавры и гаснут в ней лампады. Что же? Разве мы уже не растратили внешнее свое достояние и остались при одном голоде и холоде? Мы только носим имя, что живы, а на самом деле уже мертвы. Уже близится грозное время, и, если не покаемся мы, отнимется от нас виноградник Царствия Божия и передастся другим делателям, которые будут давать плоды в свое время».

Вот так писал в конце гражданской войны Патриарх Тихон о том, что происходило в стране, там осмыслял происходящее. Он, родившийся в русской сельской глубинке, в семье сельского священника; он, выросший в, казалось бы, незыблемой Российской Империи, он, окормлявший русский народ, являвшийся православным уже 900 лет, вдруг задумался над тем, не отымется ли у нас виноградник Царствия Божия, не отвернется ли Господь от нас за наши грехи. Это, конечно, было печальной констатацией, но в этой констатации открывалась еще одна, довольно зловещая перспектива: если основная часть нашего народа не готова защитить свою Церковь от гонений, то кто же должен взять на себя миссию сохранения церковной жизни, по спасения Церкви? И в чем эта миссия должна заключаться? Видимо, само духовенство и сам Патриарх Тихон. Ибо в это время было очевидно, что Поместный Собор в обозримом будущем уже созываться не будет, и основная тяжесть решения проблем ложится на Патриарха Тихона, на Синод, который тоже, впрочем, подвергался постоянному давлению и уже не насчитывал в своем составе многих прежних избранных на Соборе членов.

Гражданская война завершилась. Только еще на Дальнем Востоке большевикам продолжали сопротивляться, но абсурдная политика большевиков, называвшаяся «военным коммунизмом», предполагавшая вот эту самую «продразверстку», привела к тому, что ограбляемые в течение нескольких лет крестьяне перестали сеять хлеб. Большие потери мужского населения, огромная пятимиллионная Красная армия, имевшая большую кавалерию требовала огромного количества продовольствия. А производить его было некому, и в стране начался голод.

Положение советской России было весьма своеобразным. Россия не только предала своих союзников в Первой мировой войне, но и большевистское правительство проводило такую политику, которая предполагала конфискацию огромного количества имущества, капиталов, которые находились в России и принадлежали западным бизнесменам. Запад рассматривал Россию как страну, отказавшуюся платить по всем своим долгам – что, собственно, и было заявлено большевиками. Ни на какую экономическую помощь в условиях голода советская Россия рассчитывать не могла.

И вот в этих условиях всеобщей катастрофы Патриарх Тихон обращается с посланием к главам христианских Церквей, к христианским правительствам с призывом помочь голодающим. Вот послание лета 1921-го года. В этом послании он не инкриминирует никому вину за начавшийся голод; он вообще ничего не говорит о большевиках. Он просто говорит об ужасающем голоде, голоде совершенно невиданном в русской истории со времен Смутного времени. В конце XIX века был голод, в ходе которого погибло несколько десятков тысяч человек – это была трагедия вселенского масштаба. А в ходе голода 20-х годов XX века погибло пять миллионов человек. Потом все это объявят временными трудностями, которые нужно героически преодолеть, пройдя по трупам миллионов.

Тогда же голод только начинался, и Патриарх готов был весь свой авторитет, авторитет одного из немногих оставшихся на свободе небольшевистских лидеров страны бросить на то, чтобы получить помощь Запада. Наряду с ним стал действовать небольшевистский Комитет помощи голодающим, состоявший из ряда общественных деятелей небольшевистского толка – в то время еще допустили к существованию подобный Комитет.

И надо сказать, что Запад откликнулся на этот призыв, началась помощь, очень значительная, в особенности со стороны Америки. И, казалось бы, вот в этот момент Церковь и большевистское государство должны были бы прекратить противостояние. В этот момент большевики должны были бы быть хотя из утилитарных соображений благодарны Патриарху Тихону, что он своим призывом о помощи голодающим добился серьезных сдвигов в политике западных стран. Но этого не случилось. Мало того, что большевистское правительство ликвидировало общественный Комитет помощи голодающим, заменив его государственным; мало того, что все те сборы, которые делались в храмах для помощи голодающим, Церкви не давали распределять среди голодающих, а требовали, чтобы все это шло в государственный Комитет помощи голодающим. 23 февраля 1922-го года ВЦИК издал циркуляр, согласно которому в месячный срок местные совдепы должны были «изъять из церковных имуществ, переданных в пользование группам верующих всех религий, все драгоценные предметы из золота, серебра и камней, изъятие которых не может существенно затронуть интересы культа». То есть, по существу, речь шла о том, что у всех религиозных конфессий, конечно, прежде всего, у Православной Церкви будет изыматься все то, что сделано из драгоценных металлов – в том числе освященные для литургического употребления чаши, лжицы, дискосы, которые по церковным канонам уже нельзя употреблять на какие-то другие нужды, кроме как на совершение Литургии. Для Патриарха Тихона это было совершенно неожиданно, и он в своем послании от 28 февраля 1922-го года написал:

«Еще в августе 1921 года, когда стали доходить до Нас слухи об этом ужасном бедствии, Мы, почитая долгом Своим придти на помощь страждущим духовным чадам Нашим, обратились с посланием к главам отдельных христианских Церквей (Православным Патриархам, Римскому Папе, Архиепископу Кентерберийскому и епископу Йоркскому) с призывом, во имя христианской любви, произвести сборы денег и продовольствия и выслать их за границу умирающему от голода населению Поволжья.

Тогда же был основан Нами Всероссийский Церковный Комитет помощи голодающим, и во всех храмах и среди отдельных групп верующих начались сборы денег, предназначавшихся на оказание помощи голодающим. Но подобная церковная организация была признана советским правительством излишней, и все собранные Церковью денежные суммы потребованы к сдаче и сданы правительственному Комитету.

Желая усилить возможную помощь вымирающему от голода населению Поволжья, Мы нашли возможным разрешить церковноприходским советам и общинам жертвовать на нужды голодающих драгоценные церковные украшения и предметы, не имеющие богослужебного употребления, о чем и оповестили православное население 6 (19) февраля сего года особым воззванием.

Но вслед за этим, после резких выпадов в правительственных газетах по отношению к духовным руководителям Церкви, 10 (23) февраля ВЦИК для оказания помощи голодающим постановил изъять из храмов все драгоценные духовные вещи, в том числе и священные сосуды и прочие богослужебные церковные предметы. С точки зрения Церкви, подобный акт является актом святотатства, и Мы священным Нашим долгом почли выяснить взгляд Церкви на этот акт, а также оповестить о сем верных духовных чад Наших. Мы допустили, ввиду чрезвычайно тяжких обстоятельств, возможность пожертвования церковных предметов, не освященных и не имеющих богослужебного употребления. Мы призываем верующих чад Церкви и ныне к таковым пожертвованиям, лишь одного желая, чтобы эти пожертвования были откликом любящего сердца на нужды ближнего, лишь бы они действительно оказывали реальную помощь страждущим братьям нашим. Но Мы не можем одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование, священных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви».

Патриарх, действительно, искренне не понимал того, что происходит. Он не понимал, почему действенная, достаточно ощутимая помощь Церкви государству в борьбе с голодом игнорируется властями, а Церковь обвиняется в сопротивлении изъятию церковных ценностей. В чем обвиняли Церковь? В том, что она, обладая несметными богатствами (которых, на самом деле, уже у нее не было), пытается – помните это выражение: «костлявой рукой голода задушить молодую советскую республику». Что происходило, Патриарху было тогда неясно.

Но я здесь отойду от своего правила и зачитаю вам письмо Ленина членам Политбюро, написанное 19 марта 1922 года по поводу изъятия церковных ценностей. Именно это письмо очень ярко показывает нам, почему именно такой, а не иной была политика большевиков в отношении к Церкви тогда:

«Для нас именно данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и потому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления.

Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечил нам сочувствие этих масс, либо, по крайней мере, обеспечивало бы нам нейтрализование этих масс. Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий.

На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКО и Ревтрибунала. Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин. Никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».

На самом деле большевистскому режиму голод, действительно, давал возможность не только нанести экономический удар по Церкви, изъяв у Церкви то, что еще у нее оставалось, но дискредитировать её в глазах народа как такого богатея, который не помогает голодающим. И, самое главное, провести широкомасштабную кампанию репрессий против духовенства, пользуясь тем, что народу сейчас не до чего.

Это, действительно, была борьба. И здесь уже любые обвинения были вполне приемлемы. Надо сказать, что именно в этот период времени создается Комиссия по отделению Церкви от государства при Центральном комитете РКП(б), так называемая Антирелигиозная комиссия под руководством Ярославского и Тучкова, начальника 6-го отделения секретно-оперативного отдела ГПУ, который будет проводить политику религиозных репрессий. Именно эта комиссия становится штабом, который вырабатывает стратегию антирелигиозной борьбы. И именно в этой комиссии будет поставлен вопрос о том, чтобы в ходе этой кампании по изъятию церковных ценностей, сопровождавшейся, конечно же, арестами духовенства, провести в перспективе арест Патриарха Тихона – по обвинению в том, что он сопротивляется государственному декрету об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих. Наряду с этим был поставлен вопрос о том, чтобы выдвинуть из числа духовенства группу лиц, которая бы, критикуя Патриарха Тихона и поддерживая все действия советского режима, стала бы своеобразной «пятой колонной» ГПУ в Церкви. И после ареста Патриарха Тихона именно эта группа духовенства должна была бы провести новый церковный собор, на котором сформировала бы уже новое руководство Русской Православной Церкви, полностью контролируемое ГПУ. Так появляются обновленцы, именно в это время.

Патриарх Тихон, конечно, не знал о том, что руководивший этой кампанией Троцкий поставил перед собой вот такую двуединую задачу: проводить жесткие репрессии по отношению к духовенству, поддерживающему Патриарха Тихона, и поддерживать вот эту группу духовенства, готовую сотрудничать с ГПУ.

Репрессии продолжались; в частности, была арестована большая группа московских священнослужителей. Всего было проведено двести тридцать одно уголовное дело. А дело московского духовенства стало слушаться на таком показательном процессе – тут впервые большевики решаются на то, чтобы репрессировать духовенство, проводя через показательные процессы, которые должны были их дискредитировать. Только что принят уголовный кодекс большевиками. Надо сказать, что большевистский режим почти пять лет существовал без всякой законодательной базы – то есть, ликвидировав законодательство, которое было до 1917-го года, большевики уголовного кодекса не имели и действовали часто по принципу революционной целесообразности. И потому людей либо расстреливали, либо давали им срок заключения «до победы мировой революции». Был полный произвол в данном случае. Но вот в 1922-м году уголовный кодекс появился, и возникает желание проводить показательные процессы над духовенством, чтобы их не просто репрессировать, но еще и дискредитировать, и одновременно создавать иллюзию какой-то правовой справедливости, существующей в Советской стране.

Надо сказать, что эта практика себя не оправдает. Представители духовенства будут очень неудачными персонажами вот таких театрализованных судебных процессов. Гораздо лучше на судебных процессах будут каяться партийные советские руководители, чем священнослужители. Поэтому практика показательных процессов уже не будет повторяться в отношении к духовенству впоследствии. Тогда же такие опыты попытались сделать. На московском процессе было двадцать священников, тридцать четыре мирянина. В качестве свидетеля был привлечен Патриарх Тихон, по которому было сделано частное определение – что означало для него перспективу возможного ареста в ближайшее время. 20 мая 1922-го года был вынесен смертный приговор одиннадцати участникам московского процесса, из которых пятерых расстреляли. А Патриарха Тихона, по существу, поместили под домашний арест на Троицком подворье. В мае же 1922-го года. Патриарх будет находиться под арестом, процессы, направленные против духовенства, будут происходить, но что нужно отметить: действительно, в 1922–23-м годах наступило уже мирное время, не гражданская война. Но духовенства погибнет почти столько же, сколько во время гражданской войны – семь-восемь тысяч погибло в гражданскую войну и примерно столько же погибнет в 1922–23-м годах, и это все жертвы процессов по обвинению в сопротивлении изъятию церковных ценностей.

Что же касается самого Патриарха, то, когда он был арестован, его попытались склонить представители вот этих самых обновленцев к передаче им власти. Патриарх Тихон этого не сделал. Он во исполнение решения Поместного Собора передал свои властные полномочия либо митрополиту Петроградскому Вениамину (Казанскому), либо митрополиту Ярославскому Агафангелу (Преображенскому), которые являлись иерархами, которым он очень доверял. Они должны были стать Патриаршими Местоблюстителями. Обновленцы вступили с ними в переговоры, надеясь их привлечь на свою сторону, сделав их марионетками в своей игре. Они пытались доказать Местоблюстителям, что, сотрудничая с ними, они получат расположение власти, смогут провести новый Поместный Собор, который изберет нового законного Патриарха. Но митрополит Агафангел отказался с ними сотрудничать и сразу был посажен в Ярославле под домашний арест. А митрополит Вениамин не только отказался с ними сотрудничать, но, исходя из того, что предыдущие обновленческие лидеры протоиерей Александр Введенский и священники Владимир Красницкий, Александр Боярский были клириками его епархии, он их отлучил от Церкви. После этого митрополит Вениамин был сразу арестован. Его первому викарию епископу Ямбургскому Алексию (Симанскому) в ЧК был выдвинут ультиматум: он должен снять прещения, наложенные на обновленческих священников митрополитом Вениамином, на что он формального права не имел как викарий – или митрополит Вениамин будет расстрелян. То есть они таким образом были дезавуированы, стали никем в Церкви. И вот, чтобы спасти жизнь митрополиту Вениамину, он снял с обновленцев прещения – что не спасло жизнь митрополита Вениамина, а обновленцы вновь приступили к своей деятельности.

Что же касается Патриарха Тихона, то он находился в заключении, и власти готовили теперь уже показательный процесс над ним, желая в более-менее правовой своей системе, действующей по принципам формального права – следствие, суд, вынести ему смертный приговор. Но на самом-то деле в это время главным разработчиком стратегии большевиков в области религии был не Ярославский и не Тучков, а именно Троцкий.

Троцкий, действительно, обладал поразительным чувством выживаемости большевистского режима в сложных условиях. И чтобы сохранить режим, готов был предлагать самые неожиданные комбинации. Вы помните, что большевики в свое время провозгласили тезис роспуска старой армии и создание добровольной рабоче-крестьянской армии. Так появилась Красная гвардия, которая оказалась совершенно небоеспособной в условиях гражданской войны. И отбросив вот этот постулат марксизма, что армия должна заменяться при диктатуре пролетариата всеобщим вооружением народа, Троцкий доказал, что нужно создать регулярную армию, в которой командование осуществляли бы кадровые офицеры императорской армии. Такую армию создали, и эта армия смогла гораздо успешнее противостоять белым.

Троцкий убедился в том, что старых специалистов надо использовать, но использовать не просто как специалистов военных или технических, а нужно попытаться предложить им определенного рода идеологическое обоснование их отступничества и прислужничества большевистскому режиму. Потому что, как известно, русский интеллигент без санкции свыше смошенничать не может, трудно ему это делать. И вот такая идеология Троцким формулируется в формах, вызывая недоумение у его товарищей по партии. Этот поборник мировой революции начинает провозглашать лозунги о том, что большевики должны доказать русским интеллигентам, военным или гражданским, особенно монархистам и националистам, что только большевистский режим сможет сохранить великую русскую Империю. Монархии нет и не будет никогда, либералы, сменившие монархию на политической арене, оказались неспособны, белогвардейцы, руководимые вот этими либерально настроенными политиками – враги России. А вот большевики способны сохранить великую страну. И если вы служили Российской Империи, вы имеете полное моральное право и даже обязанность служить большевистскому режиму, который сохраняет великую страну. Конечно, это был бред с точки зрения элементарного здравого смысла. И как мог, допустим, генерал-монархист идти на службу большевикам? Но такие люди находились. И вот один из них уже увековечен памятником у нас в городе.

Итак, использование великорусского патриотизма к привлечению для защиты большевистского режима старых военных себя оправдало. И Троцкий предлагает еще один вариант – теперь уже упрочению большевистского режима должна служить красная Православная Церковь. Церковь, оправдывающая большевистский режим как режим, полный подлинной христианской любви и милосердия, режим, который в конечном итоге должны поддерживать все православные христиане. Вот именно такой и будет обновленческая идеология – попытка доказать, что не исповедующие Христа большевики строят социализм, впервые в мировой истории строят царство абсолютной социальной правды, о котором мечтал Христос. Поэтому обновленцев надо поддерживать. Но одновременно желателен был бы вот какой вариант развития церковной жизни – об этом Троцкий будет писать именно в это время: «нужно определиться в трех направлениях: сохранение патриаршества и выборы лояльного Патриарха; уничтожение патриаршества и создание коллегии лояльного Синода; полная децентрализация, отсутствие всякого центрального управления. Пока что нам нет надобности ангажироваться ни в одном из данных направлений, даже неофициально. Гораздо выгоднее, если между этими тремя группировками разгорится серьезная борьба. С этой целью созыв церковного Собора лучше оттянуть. Окончательный выбор сделать позже. Централизованная Церковь при лояльном, фактически бессильном Патриархе, имеет известные преимущества. Полная децентрализация может сопровождаться более глубоким внедрением церкви в массы путем приспособления к местным условиям. Возможна такая комбинация, когда часть церкви сохраняет лояльного патриарха, которого не признаёт другая часть церкви, организующаяся под знаменем Синода или полной автономии общин».

Вот об этом напишет Троцкий как о наиболее перспективном варианте развития церковной жизни еще в мае 1922-го года. Тогда же эта комбинация Троцкого будет осуществлена. Но мы к этому периоду еще подойдем в 1927-м году после освобождения митрополита Сергия из заключения и издания его декларации. Подчиненный властям не Патриарх, а Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий и противостоящий ему, но тоже подчиненный властям обновленческий Синод. Троцкий к этому времени будет уже в ссылке, в Алма-Ате, и вскоре его вышлют за границу. А идеи Троцкого будет осуществлять его заклятый враг – Сталин. И, в частности, в сфере религиозной политики.

Но тогда еще никто не представлял, а кто же может быть таким лояльным Патриархом. Да, лояльные обновленцы были уже налицо, они уже создали Высшее церковное управление. А вот Патриарх Тихон как-то не очень подходил на роль лояльного Патриарха. Его нужно было ликвидировать. Такой была политика большевиков в это время.

Что же касается самого Патриарха Тихона, то, конечно, он, находясь в заключении, всю информацию получал лишь от следователей и советских газет, а советские газеты создавали поразительное ощущение того, что в условиях, когда один из Патриарших Местоблюстителей расстрелян, митрополит Вениамин, а другой сослан на три года в далекую сибирскую ссылку – митрополит Агафангел; что в этих условиях самозванцы-обновленцы одерживают одну победу за другой и готовят свой обновленческий Собор. Тем более, что уже 16 июня 1922-го года их поддержала группа архиереев во главе с одним из самых авторитетных митрополитов – митрополитом Владимирским Сергием (Страгородским), будущим Патриархом. Они призвали всех епископов подчиниться самозваному обновленческому Высшему церковному управлению.

На самом деле положение было, действительно, серьезным. Привыкшие строго подчиняться централизованному Высшему церковному управлению, многие епископы утешали себя тем, что признание обновленцев – это только временная мера; что нужно только дождаться Поместного Собора, а уж на Поместном Соборе дать бой обновленцам. К 1923-му году почти половина епископов признает обновленческое ВЦУ, то есть по существу отречется от Патриарха Тихона. Ощущение было, действительно, постепенного распада церковной жизни в полной мере, тем более, что обновленцы, создавшие свой совершенно неканоничный епископат, по существу, вели Церковь в тому, чтобы она превратилась в какую-то, чисто внешне напоминающую Церковь, химеру, безблагодатную и неканоничную.

При этом продолжались репрессии. Очень многие священнослужители спасали свою жизнь и свободу только тем, что признавали обновленческих епископов, обновленческую власть. И по-человечески это было очень понятно, особенно в провинции. Ну что ж это за такой Патриарх Тихон, который не мог как-то нормализовать отношения с властью? Ну ладно, он, в конце концов, монах, арестовали его, расстреляют его – одна голова не видна, а хоть видна – так одна. А у нас семьи, у нас приходы, и почему мы должны все это потерять? Только из-за того, что он не смог найти правильные отношения с большевиками. А вот есть же обновленцы, есть же митрополит Сергий (Страгородский), который находит общий язык с властью. И почему же не признать их, как подлинную власть? А там и Собор соберут, и все будет хорошо, и будем мы жить, как жили, да, может быть, даже и до революции – под покровом новой российской власти, впрочем, слово «Россия», как вы знаете, совершенно не переносившей. Это был соблазн очень для многих.

В это время в Москве проводится второй процесс «церковников». Огромный процесс, по которому привлекается сто восемнадцать обвиняемых, в частности, весь клир храма Христа Спасителя. Приговоры даются им более мягкие, расстрельных уже нет. Но это был еще один знак тем, кто хранил верность Патриарху Тихону. Кстати сказать, именно тогда после 1922-го года храм Христа Спасителя и перестал быть православным, а стал обновленческим и был таковым до самого своего закрытия. Поэтому когда некоторые поклонники вечно живого гимна Александрова начинают говорить, что этот гимн замечателен хотя бы потому, что его написал регент храма Христа Спасителя, надо помнить, что этот регент служил в обновленческом храме Христа Спасителя. То есть его отступничество от Христа началось еще тогда, когда он был регентом. А продолжилось, когда он стал музыкальным генералом, написавшим гимн партии большевиков. Надо было быть таким гибким человеком, чтобы из регента превратиться в автора гимна партии большевиков, а потом стать создателем ансамбля песни и пляски Красной армии. Вот просто реальный эпизод, когда все это происходило, когда Александров свой музыкальный талант стал реализовывать, в таких условиях тогда, в качестве регента. Неплохо звучит этот гимн, но вспомним исторический контекст, в отрыве от которого он немыслим. Вот так очень многие музыкально одаренные немцы, пережившие нацизм, не могут слушать музыку Вагнера, которую когда-то очень любили. Не те ассоциации вызывает, стыдно становится за Германию, когда звучит эта музыка, действительно, великая музыка.

Так вот, готовился процесс над Патриархом Тихоном. Но прежде, чем этот процесс провести, надо было его церковно дезавуировать. И это было сделано. Весной 1923-го года именно в храме Христа Спасителя созывается обновленческий лжесобор, который низлагает Патриарха Тихона. Патриарх Тихон, естественно, пишет на постановлении собора резолюцию: «Прочел. Собор меня не вызывал. Его компетенции не знаю, потому законным решение признать не могу».

Но он в заключении, теперь уже в Донском монастыре, и власти готовят над ним процесс. Теперь он уже никто, теперь он всего лишь мирянин с церковной точки зрения, и можно даже сказать церковным людям: мы судим не Патриарха; Патриарха ваш же церковный собор низложил. Мы судим одного из многих мирян, который проявил себя как контрреволюционер. Собор, действительно, прошел, он оказался полностью подконтрольным советским властям. Он создал совершенно неканоничное Высшее церковное управление из обновленческого духовенства. Но в сознании многих он казался все-таки церковным собором – может ли в храме Христа Спасителя происходит какой-то незаконный собор? Может ли вообще незаконным быть собор, который дает нам, простым священникам, надежду на то, что мы будем опять мирно жить? Да Бог с ним, с этим Патриархом Тихоном, если у нас теперь появились новые предстоятели! Тем более, что на соборе были представители прежнего, знакомого им епископата. В конце концов, замолим и этот грех, лишь бы только приход у нас остался, лишь бы прихожане не разбежались, лишь было бы можно только как-то существовать. Конечно, лучше было бы, чтобы Патриарх Тихон с большевиками нашел бы общий язык. Но он не сумел найти общий язык – и пускай остается на произволение Божие. А мы под руководством новых наших епископов будем жить в «тихом и безмолвном житие», так казалось тогда, что оно еще возможно.

Вот опять, видите ли, здесь начинают разнуздываться даже в духовенстве не лучшие чувства. Их призывают не жить в ситуации, когда подчас, может быть, придется пожертвовать свою жизнь, а просто выживать. Вот так начинается растление душ уже самих пастырей. А чтобы было еще более впечатляющим происходящее – ведь в марте 1923-го года большевики провели показательный процесс над главой Римо-Католической церкви России архиепископом Цепляком и его заместителем каноником Будкевичем и еще двенадцатью священниками. Первые два получили смертный приговор, несмотря на то, что огромное возмущение, естественно, было на Западе по поводу судебной расправы над католическими иерархам. Цепляка как польского подданного пришлось выслать, а Будкевича нарочито расстреляли, несмотря на все протесты Запада. Вот этот процесс для многих стал репетицией процесса над Патриархом Тихоном. Если уж решились расправиться с руководством Римо-Католической церкви – неужели постесняются расправиться с Предстоятелем Русской Православной Церкви?

Готовился процесс над Патриархом Тихоном. Процесс откладывали раз, откладывали два – откладывали по разным причинам. В частности, по причинам внешнеполитическим.

И одним из противников процесса над Патриархом Тихоном выступил совершенно далекий от церковной жизни человек, нарком иностранных дел Чичерин. Он подчеркивал, что очень многие важные внешнеполитические инициативы советской дипломатии могут быть сорваны, если Патриарха Тихона расстреляют – учитывая, насколько, все-таки, сильны тенденции к христианской солидарности, к солидарности с Русской Православной Церковью в западном обществе. При этом проводить процесс, выносить смертный приговор, а потом его отменять – это значит еще более нарочито демонстрировать свой страх перед западным общественными мнением. Поэтому лучше процесс совсем не проводить.

И, в конце концов, точка зрения Чичерина стала получать поддержку в других инстанциях, в частности, в антирелигиозной комиссии. Председатель ее, Ярославский, 14 июня 1923-го года подал записку в Политбюро, где, в частности, писал: «Необходим какой-нибудь шаг, который бы оправдывал наше откладывание дела Тихона. Иначе получается впечатление, что мы испугались угроз белогвардейщины».

Нужно сказать, что русская эмиграция активно выступала в защиту Патриарха Тихона и много сделала для того, чтоб обратить внимание Запада на происходящее. В защиту Патриарха выступал и Папа Римский, и архиепископ Кентерберийский, и главы Православных Поместных Церквей. А далее – внимание: «Из переговоров с Тихоном выяснилось, что при некотором нажиме, при некоторых обещаниях он пойдет на эти предложения». Какие это предложения – скажу дальше. «В случае его согласия, заявления с его стороны будут иметь огромное политическое значение. Они спутают совершенно карты всей эмигрантщины, они явятся ударом по всем тем организациям, которые ориентировались на Тихона. Тихон явится гарантией против усиления влияния Высшего церковного управления (обновленцев). Его личное влияние будет скомпрометировано его связями с ГПУ его признанием. Выступление Тихона против епископа Кентерберийского, Мелетия, Антония, Папы будет пощечиной прежде всего английскому правительству, лишит в глазах верхов всякого значения выступления Англии в защиту Тихона. Наконец, согласие его хотя бы с какой-нибудь реформой делает его еретиком, новатором в глазах истинно православных. ВЦУ при этом сохранит внешнее положение при значительном уменьшении влияния».

То есть здесь сформулированы мотивы, которыми должна руководствоваться власть для того, чтобы вместо того, чтобы ликвидировать Патриарха Тихона, заставить его пойти на определенного рода компромиссы.

Далее Ярославский предлагает те уступки, на которые должен пойти Патриарх, чтобы его освободить из-под стражи. И Политбюро принимает следующее решение, того же, 14 июня: «Следствие по делу Тихона вести без ограничения срока. Тихону сообщить, что по отношению к нему может быть изменена мера пресечения, если: а) он сделает особое заявления, что раскаивается в совершенных против советской власти и трудящихся рабоче-крестьянских масс преступлениях и выразит свое теперешнее лояльное отношение к советской власти; б) что он признает справедливым привлечение его к суду за эти преступления; в) отмежуется открыто и в резкой форме от всех контрреволюционных организаций, особенно монархическо-белогвардейских организаций, как светских, так и духовных; г) выразит резко отрицательное отношение к новому Карловацкому Собору и его участникам». Имеется в виду первый собор Русской Зарубежной Церкви. «д) заявит о своем отрицательном отношении к проискам как католического духовенства в лице, так и епископа Кентерберийского и Константинопольского Мелетия; е) выразит согласие с некоторыми реформами в церковной области, например, новый стиль. В случае согласия освободить его и перевести на Валаамское подворье, не запрещая ему церковной деятельности».

Это решение было принято 14 июня. И уже 16 июня Патриарх Тихон написал заявление в Верховный суд РСФСР. Памятуя те пункты, которые содержались в постановлении Политбюро как условия его освобождения, слушаем, что написал Патриарх Тихон:

«Обращаясь с настоящим заявлением в Верховный Суд РСФСР, я считаю по долгу своей пастырской совести заявить следующее:

Будучи воспитан в монархическом обществе и находясь до самого ареста под влиянием антисоветских лиц, я действитель­но был настроен к Советской власти враждебно, причем враж­дебность из пассивного состояния временами переходила к активным действиям, как-то: обращение по поводу Брестского мира в 1918 году,, анафематствование в том же году власти и, наконец, воззвание против декрета об изъятии церковных цен­ностей в 1922 году. Все мои антисоветские действия за немно­гими неточностями изложены в обвинительном заключении Вер­ховного Суда. Признавая правильность решения суда о привлечении меня к ответственности по указанным в обвини­тельном заключении статьям Уголовного Кодекса за антисовет­скую деятельность, я раскаиваюсь в этих проступках против государственного строя и прошу Верховный Суд изменить мне меру пресечения, т. е. освободить меня из-под стражи. При этом я заявляю Верховному Суду, что я отныне Совет­ской власти не враг. Я окончательно и решительно отмежевы­ваюсь как от зарубежной, так и внутренней монархическо-белогвардейской контрреволюции».

Как видите, он выполняет первые три пункта требований. Он делает особое заявления, что раскаивается в совершенных против советской власти преступлениях, признает справедливость состоявшегося привлечения его к суду, отмежевывается «в открытой и резкой форме» от контрреволюционных монархическо-белогвардейских организаций.

Далее, рассмотрев это заявление Патриарха 19 июля, комиссия отмечает: «Заявление Тихона, адресованное в Верховный суд, размножить и срочно переслать всем членам Политбюро для ознакомления. Тихон должен написать обращение к верующим, в котором, не касаясь обновленцев, должен написать следующее: признание в своих преступлениях против советской власти, осуждение деятельности Антония (Храповицкого) (это глава Зарубежной Церкви), о том, что Мелетий – ставленник Англии (Константинопольский Патриарх), резко высказаться против польского правительства, русских и иностранных белогвардейцев, которые якобы толкнули его на преступления против советской власти (лгут и сами понимают, что лгут), о введении в церковном мире новой орфографии. Все это поручить товарищу Тучкову провести в пятидневный срок, доложить на следующем заседании комиссии. Изменение меры пресечения Тихону комиссия считает возможным».

И, действительно, через пять дней, 25 июня, Судебная палата по уголовным делам изменяет меру пресечения Патриарху. Он выходит из заключения 27 июня, и в тот же день в газете «Известия» публикуется его обращение в Верховный Суд. Но это еще не все. Патриарх должен написать соответствующее послание Церкви, в котором должен другие условия своего освобождения исполнить.

Прежде чем я скажу о реакции духовенства, московского, прежде всего, на то, что произошло, я упомяну о следующем обстоятельстве. Патриарх Тихон после своего освобождения сразу же направился на Лазаревское кладбище, где хоронили в этот день отца Алексия Мечёва, отдал ему последнюю дань, но при этом не зашел в кладбищенский храм, который в это время занимали обновленцы. Тем самым продемонстрировав, что обновленцев он не приемлет. А ведь для многих казалось, что, собственно, обновленческий собор Патриарха Тихона низложил, то он законный собор, Патриарх принимает его решения. Теперь он продемонстрировал, что никакого с обновленцами понимания у него нет. Для него они – не священники.

А затем он отправился в Донской монастырь, где большую часть времени провел под домашним арестом. Интересная деталь: он решил жить в Донском монастыре после своего освобождения – тем самым как бы подчеркивая для всех, что никакого освобождения подлинного не произошло. Он остается несвободен. И буквально в тот же день он написал послание, которое вскоре тоже попало в советские газеты. Он написал его не совсем так, как этого хотели большевики. Он начал с того, что дал жесткую характеристику обновленческому собору, подчеркнул, что не приемлет его решения. И далее, как бы отвечая на обвинения собора в свой адрес в контрреволюции, он продолжал:

«Мне ставят в вину, будто я «всю силу своего морального и церковного авторитета направлял на ниспровержение существующего гражданского и обществен­ного строя нашей жизни». Я, конечно, не выдавал себя за такого поклонника Советской власти, какими объявляют себя церков­ные обновленцы, возглавляемые нынешним Высшим Церковным Советом, но зато Я далеко не такой враг ее, каким они Меня выставляют. Если Я первый год существования Советской власти допускал иногда резкие выпады против нее, то делал это вслед­ствие своего воспитания и господствовавшей на бывшем тогда Соборе ориентации. Но со временем многое у нас стало изме­няться… и теперь, например, приходится просить Советскую власть выступить на защиту обижаемых русских православных в Холмщине и Гродненщине, где поляки закрывают православные храмы..»

Вот здесь можно удивиться: Господи, о чем он говорит?! Как можно просить большевиков защищать православных христиан в Польше, где это происходит отнюдь не так, как это происходит в советской стране? Там, когда закрывались храмы, шли судебные тяжбы, Православную Церковь пытались ограничить, но все это происходило в рамках правового поля. И никаких массовых уничтожений православного духовенства не было. Так как же можно просить советскую власть, массово уничтожающую духовенство здесь, защищать православных там? Что за бред? На самом деле это не бред, это исполнение еще одного требования – «высказаться против польского правительства, русских и иностранных белогвардейцев». И вообще он критически отзовется о Папе Римском:

«Я, впрочем, еще в начале 1919 года старался отмеже­вать Церковь от царизма и интервенций, а в сентябре того же 1919 года выпустил к архипастырям и пастырям воззвание о невмешательстве Церкви в политику и о повиновении распоря­жениям Советской власти, буде они не противны вере и благо­честию. Посему, когда Нами узналось, что на Карловацком соборе в январе 1921 года большинство вынесло решение о восстановлении династии Романовых, Мы склонились к мень­шинству о неуместности такого решения. А когда в марте 1922 года стало Нам известно обращение президиума Высшего Цер­ковного Управления за границей о недопущении русских делегатов на Генуэзскую конференцию, Мы упразднили самое это управление».

В данном случае выполняется пятый пункт, а именно критическая оценка Зарубежной Церкви дается.

«Отсюда видно, что Я не такой враг Советской власти и не такой контрреволюционер, как меня представляет Собор… Все это, конечно, было бы открыто и на соборе, если бы меня туда вызвали и спросили, как и следовало бы, однако этого не сделали».

Еще очень важный момент. Давая критическую оценку собора, он в то же время подчеркивает:

«Из постановлений его можно одобрить и благословить введение нового стиля календарного и в практику церковную».

То есть выполнение шестого условия.

И далее:

«Что касается Моего отношения к Советской власти в насто­ящее время, то Я уже определил его в своем заявлении на имя Верховного Суда, который Я прошу изменить меру пресечения, т. е. освободить из-под стражи. В том преступлении, в котором Я признаю себя виновным, по существу виновно то общество, которое Меня, как Главу Православной Церкви, постоянно под­бивало на активные выступления тем или иным путем против Советской власти. Отныне Я определенно заявляю всем тем, что их усердие будет совершенно напрасным и бесплодным, ибо Я решительно осуждаю всякое посягательство на Совет­скую власть, откуда бы оно ни исходило. Пусть все заграничные и внутренние монархисты и белогвардейцы поймут, что Я Со­ветской власти не враг».

Что можно сказать об этом послании? Понятно, что это выполнение тех условий освобождения, которые выдвинули большевики.

Далее 1 июля последует еще одно аналогичное послание, в еще более категоричных формах подчеркивающее лояльность Патриарха. Это послание напишет архиепископ Иларион (Троицкий), который будет вести переговоры с Тучковым. И это послание поможет архиепископу Илариону (Троицкому) отменить циркуляр Наркомюста, согласно которому в трехмесячный срок все храмы должны были пройти перерегистрацию, но перерегистрировались только обновленческие храмы. Православные не хотели перерегистрироваться, и поэтому их храмы закрывались. В обмен на это послание власти свой циркуляр отменили.

Русский епископат, это тоже впервые, стал разделяться в своих воззрениях. Архиепископ Иларион (Троицкий), будущий священномученик, был убежден, что в данной ситуации Патриарх должен, не смущаясь, говорить какие угодно лояльные слова, главное – оказаться на свободе и главное – начать борьбу против обновленцев. Потому что пока Патриарх не будет освобожден, а никакого другого лидера нет, православное духовенство, даже то, которое не поддерживает обновленцев, по существу, будет дезорганизовано. Это была позиция архиепископа Илариона (Троицкого). Именно он становится в этот момент главным советником Патриарха, беря на себя тяжелейшее бремя переговоров с Тучковым. Теперь наступает новое время. Теперь время, когда Патриарх писал послания, которые он сам определял, прошло. Теперь каждое послание Патриарха, прежде чем оно появится в печати, будет согласовываться с Тучковым. И получается ситуация, при которой Патриарх частично говорит то, что он хочет сказать сам, как это и получилось в послании, когда он выступил с критикой обновленцев. А частично он должен озвучивать те требования, которые выдвигает ему Тучков. То есть наступает период подцензурных посланий Патриарха, и мы их уже не можем воспринимать как безусловно исходящие от него, хотя им самим подписанные.

С другой стороны, такой авторитет среди иерархов как архиепископ Федор (Поздеевский), бывший ректор Московской Духовной академии, пользующийся огромным авторитетом в Москве, выступает против действий Патриарха Тихона. Он считает архиепископа Иларион злым гением Патриарха, который толкает его на совершенно бессмысленный путь уступок большевикам в ситуации, когда уступки уже бесполезны и бессмысленны. Большевики все равно будут уничтожать Церковь, но при этом Церковь осквернит себя совершенно ненужными уступками и компромиссами.

Архиепископ Иларион (Троицкий) надеется на то, что ему удастся добиться официального признания большевиками, то есть на юридическом уровне, существования Патриаршей Церкви. Ведь в это время как по закону Церковь признавалась, каким образом, в каких рамках? Единственное, что признавалось советским законодательством, это была группа из двадцати человек, «двадцатка», которая подавала заявления в местный Совет, и если Совет это заявление удовлетворял, то этой двадцатке передавался храм, она приглашала священника, который в этом храме служил, и всю ответственность несла сама за все происходящее. Но ни епархиальное управление не имело никакого юридического статуса – их как будто не было, ни Патриаршее управление. И большевики часто вели разговор в такой тональности: вы в силу своей непримиримой контрреволюционной позиции вынуждаете нас вас не признавать юридически. Вас нет, вы лишены каких бы то ни было юридических гарантий. Если вы свое отношение к власти смягчите, мы вам дадим официальную регистрацию и епархиального управления, и Патриаршей канцелярии, и тогда, конечно же, не будем вас реквизировать. Вполне логичные суждения, которые выглядели вполне убедительными. Действительно, то, что законом не признано, то как будто вне закона. А то, что законом признано, уже находится под защитой закона.

Но мы-то с вами уже умудрены жизнью в Советской стране и прекрасно знаем, что закон не значит ничего. Большевики могут и признать официально, и ликвидировать то, что ими же самими признано. Тот же самый Патриарх Тихон – ведь это были люди, выросшие в правовой стране, какой была Российская Империя. Им казалось, что то, что государство признает на официальном уровне, уже не может этим же государством изничтожаться. Поэтому перспектива получить официальное признание казалась весьма заманчивой. Тем более что в этот момент начинается массовый отток обновленцев от своих лидеров и возвращение их в Патриаршую Церковь.

Картина была очень впечатляющая. Причем архиепископ Иларион добился того, что все, возвращавшиеся в Патриаршую Церковь принимались только в том сане, в котором они были до обновленчества. Скажем, был священником, у обновленцев стал епископом – но принимается как священник. Был мирянином, стал у обновленцев священником – принимается как мирянин. Поэтому храмы обновленческие заново освящались. Это была очень жесткая мера, но она давала понять, кто же такие обновленцы, а кто такие православные, что между ними существует пропасть, которую можно преодолеть, только принеся покаяние в содеянном. И здесь архиепископ Иларион был очень тверд.

Я хочу привести один выразительный эпизод. Действительно, способствовавший переходу к обновленцам очень многим митрополит Сергий (Страгородский) приехал в Москву, вернулся, так сказать, в лоно Патриаршей Церкви. Для Патриарха Тихона это был очень важный эпизод, потому что авторитет митрополита Сергия оставался довольно значительным. И вот во время богослужения Патриарху сообщили, что появился митрополит Сергий, что он стоит в толпе монахов, в рясе, в монашеской скуфье. И Патриарх Тихон, услышав об этом, обрадовался и сказал: «ну что вы, конечно, нужно пригласить его в алтарь, облачить в архиерейское облачение, и пусть с нами сослужит». А далее произошло следующее. Все духовенство – там были епископы, священники, иеромонахи, диаконы – отошли от Патриарха, посовещались между собой и сказали Патриарху, что если он это сделает, то только он один и будет служить с митрополитом Сергием. Они с ним служить не будут, если митрополит Сергий не принесет покаяние, как приносят все. И Патриарх Тихон согласился.

Этот эпизод чем показателен? Такой эпизод практически невозможно представить в отношении последующих Патриархом. Чтобы так могли поступить, а Патриарх бы это решение принял как волю Церкви. Пришлось митрополиту Сергию, будущему советскому Патриарху, на коленях читать покаянную грамоту на глазах у всех. Ему, одному из самых знаменитых архиереев еще Российской Империи.

Но ситуация развивалась именно в таком духе, о котором я вам говорил: власти хотели заставить Патриарха Тихона пойти на компромисс с обновленцами; Патриарх от этого уклонялся. А осенью 1923-го года произошло следующее. Справедливо связывая, что непримиримость Патриарха Тихона по отношению к обновленцам была обусловлена тем, что такую позицию занимал архиепископ Иларион – вообще, Патриарх Тихон был из тех людей, которые прислушиваются к мнению людей, которым доверяют – иногда это хорошо, иногда это плохо; власти арестовали архиепископа Илариона (Троицкого). И больше он уже на свободу не вышел. Вы знаете, что он проведет годы в Соловецком лагере, а потом умрет от тифа здесь, в тюремной больнице, когда его должны будут везти в ссылку в Казахстан. Это было в конце 20-х годов.

Что можно сказать в связи с этим о позиции архиепископа Иллариона (Троицкого)? Он, действительно, прославлен как священномученик, и это справедливо. Но для меня очень выразительным является то обстоятельство, что так случилось, что его уже осенью 1923-го года арестовали. Казалось бы, это был грозный знак того, что время компромиссов исчерпано. Не принесут они пользы Церкви, не принесут они блага Церкви. И тот, кто готов был к компромиссам с властями, был властями же и арестован – как будто символизируя собой ту перспективу, что идущая на компромиссы с властями Церковь все равно будет обречена. Только погибать она будет, уже многое уступив из того, в чем уступать не следовало.

Во всяком случае, мы ведь сейчас видим перед собой послания Патриарха Тихона, за которые нам стыдно. Только стыдиться нужно не за Патриарха Тихона, а за наших с вами предков, за наших дедов и прадедов, которые не попытались защитить свою Церковь, которые, по существу, бросили Патриарха Тихона с его небольшой группой сподвижников один на один против этого богоборческого большевистского левиафана. Где были они все? И вот ему, в этих условиях, когда большая часть православных чад церковных отступила от Церкви, приходилось искать пути сохранения церковной жизни, каноничной, благодатной – не той суррогатной, которую предлагали обновленцы для России, для наших с вами предков. А какую позицию занимали наши деды и прадеды в это время? Пытались ли они жертвенно за Церковь стоять или просто выживали? Наверное, просто выживали. Если бы не выживали, нас бы с вами не было. Те, кто стоически за Церковь и Россию воевал, они погибали и потомков своих не имеют. А мы в большинстве своем потомки именно тех, кто жил, приспосабливался. И это значит, что мы несем на себе бремя определенного рода ответственности. Это не значит, что должны проклинать наших отцов и дедов; мы просто должны жить иначе, чем жили они. А у нас это не получается.

Но факт остается фактом – как же нам отнестись к Патриарху Тихону в этой ситуации? Прав он был или не прав? Это было тогда неведомо никому. И впервые вокруг Патриарха стали возникать дискуссии, вокруг его политики. Архиепископ Федор (Поздеевский) оставался в Москве, отказавшись принять кафедру в Петрограде, где, как рассчитывал Патриарх Тихон, он мог бы дать бой обновленцам.

А Патриарх Тихон по-прежнему испытывал на себе давление властей. Давление это было настолько сильным, что он решился пойти на компромисс хотя бы с одной частью обновленцев, а именно, с крупнейшей обновленческой организацией «Живая Церковь», которую возглавлял один из самых одиозных обновленческих вождей священник Владимир Красницкий. Он подписал указ о введении Красницкого и еще нескольких священников «Живой Церкви» в Высший церковный совет, тем самым предлагая вот этим обновленцам, уже без формального покаяния, войти в структуру Русской Православной Церкви.

Вообще, хорошо это было или плохо, что обновленцы так быстро стали возвращаться в Патриаршую Церковь? Это было плохо, потому что для многих из тех, кто ушел к обновленцам – не по убеждениям, а по желанию быть там, где легче сохранить себе жизнь и свободу – у них вдруг возникло ощущение, что теперь Патриарх Тихон стал таким же, как обновленцы. Раз его освободили, значит, теперь ему доверяют. И, конечно, лучше быть не у сомнительных обновленцев, а у родного Патриарха Тихона. И вот эти люди пошли теперь обратно, неся с собой эту свою беспринципность, готовность к компромиссам, приспособленчество, которые, увы, стали отличительной чертой многих священнослужителей советского времени. Но, во всяком случае, это было внешне радостно и отрадно. И вот теперь речь шла о новой группе обновленцев, которую принимали уже без всякого покаяния. И вот здесь возникает очень сложная коллизия. Действительно, Патриарх Тихон ввел новый календарный стиль – почему у нас до сих пор болезненное отношение к новому календарному стилю? Ведь он введен уже в большинстве Православных Церквей, и только мы, Грузинская, Сербская и Иерусалимский Патриархат упорно держимся за старый календарь. Для нас это очень больная тема. В те времена новый календарный стиль, действительно, стал как бы знаком «красной Церкви». Тогда же термины такие существовали: «белая Церковь» и «красная Церковь». А Патриарх Тихон ввел новый календарный стиль, и это многих смущало. Это был еще один компромисс с обновленцами.

И вот теперь он вводил обновленцев в структуру Православной Церкви, в высший орган Православной Церкви. Как расценивать это? Это был очень болезненный вопрос. И вот здесь очень важную роль сыграл иерарх, будущий священномученик, который, на мой взгляд, является фигурой, вы уж извините, но более масштабной, чем не только все последующие наши Патриархи, но и сам Патриарх Тихон. Я имею в виду священномученика митрополита Казанского Кирилла (Смирнова). В 1924-м году заканчивался срок его ссылки, и он из Сибири вернулся в Москву – потому что Тучков намеревался вступить с ним в переговоры как с одним из крупных церковных иерархов и заполучить его к себе в союзники. Тучков регулярно общался с наиболее крупными архиереями. С теми, кто помельче, общались его заместители.

О митрополите Кирилле (Смирнове) мы не будем подробно говорить, но он будет проходить как, знаете, какой-то высший судия по отношению ко всем последующим Патриархам. Но начал он эту свою миссию с Патриарха Тихона. Он приехал к Патриарху Тихону в Донской монастырь и стал убеждать Патриарха Тихона прекратить все переговоры с обновленцами, отменить свое решение о введение Красницкого в Высший церковный совет и отменить решение о новом календарном стиле. Патриарх Тихон стал объяснять ему свою позицию, оправдываться, говоря о том, что он не может спокойно жить, зная, что многие архиереи находятся в тюрьмах, в лагерях, в ссылках. Впрочем, лагерь тогда был один для духовенства – Соловецкий.

И вот тогда митрополит Кирилл произнес очень глубокие и значимые слова, страшные слова, слова, над которыми мы по-настоящему еще не задумались. Он сказал: «Ваше Святейшество, не думайте о нас, архиереях. Мы только и годны на то, чтобы сидеть в тюрьмах». Вот обычно эти слова толкуются таким образом: такой смиренный мученик, принимающий свою тяжелую долю. На самом деле все звучит совсем иначе. Этот один из самых достойнейших иерархов Русской Церкви мучительно сознавал вину церковной иерархии за то, что случилось. Да, конечно, народ наш немощный, народ соблазнился. Но ведь этот народ девятьсот лет воспитывала Церковь, воспитывали священнослужители. И, значит, не смогли в чем-то воспитать; не смогли его сделать таким, чтобы он не соблазнился, не искусился. И с кого, как не с них, должен быть главный спрос? И, может быть, те гонения, которые сейчас испытывает Церковь, те страдания, которые переживают они, являются своеобразного рода искуплением вины их предшественников за недолжное отношение к своим пасомым.

Повторяю, личность митрополита Кирилла будет еще не раз присутствовать на наших лекциях, но тогда, вызванный Тучковым, он получает новый срок ссылки и отправляется туда же. Вообще, он проведет с 1919-й по 1937-й год, год его расстрела, на свободе чуть больше года. Остальное время – это тюрьмы и ссылки. Но из ссылок он будет иметь возможность активно переписываться со своими пасомыми. Вот почему в 1926-м году при опросе русских архиереев подавляющее большинство высказалось за то, чтобы Патриархом был именно митрополит Кирилл. Так что, можно сказать, в каком-то смысле он – еще один Патриарх. Патриарх, который будет пребывать в заточении, наряду с теми тремя, о которых мы будем говорить.

Но все-таки Патриарх Тихон прислушался к просьбе митрополита Кирилла прекратить переговоры с обновленцами и отменил новый календарный стиль. Власти были им очень недовольны. Началось новое давление на Патриарха. И вот впервые стало озвучиваться новое требование власти, а именно: наряду с тем, что Патриарх должен делать постоянные заявления о лояльности Советской власти, наряду с тем, что он должен подвергнуть церковным прещениям зарубежных епископов, Патриарх должен согласиться на то, чтобы все назначения епископов предварительно согласовывались им с ГПУ. Вот если Патриарх пойдет на эти уступки, Церковь получит официальное признание.

Тогда ближайшим сподвижником Патриарха стал митрополит Петр (Полянский), будущий Местоблюститель. Именно он вел переговоры с Тучковым. Но ни Патриарх Тихон, ни митрополит Петр не шли на исполнение этого требования властей. И тогда, в желании оказать на Патриарха давление, 9 декабря 1924 года, ночью, в покои Патриарха в двухэтажном флигеле Донского монастыря проникли двое неизвестных. Когда Патриарх Тихон и его келейник Яков Полозов вышли им навстречу, они выстрелили, убив Якова Полозова, и, схватив шубу, убежали. Правоохранительные органы ответили, что им неведомы эти люди, что, видимо, это была попытка ограбления, хотя трудно представить, что находившийся под неусыпным надзором в Донском монастыре Патриарх мог стать жертвой ограбления. То ли это была неудачная попытка покушения, то ли это была попытка оказать давление на Патриарха, тем более что с семьей Якова Полозова у Патриарха были очень глубокие отношения, это были для него практически родные люди. И он после этой гибели Полозова очень сильно физически даже сдал, хотя и добился того, чтобы Якова Полозова похоронили на территории Донского монастыря.

Ну а далее Патриарх решается на то, чтобы заняться своим здоровьем. Здоровье его оказывается очень тяжелым, у него были сердечные заболевания и пиелонефрит, которые очень обострились. И вот он решается на то, чтобы лечь в больницу. На компромиссы с большевиками он уже не чувствовал себя способным идти, но и сил сопротивляться, видимо, уже не доставало. И когда он был госпитализирован, надо сказать, что у многих, когда узнали, что Патриарх лег в больницу, возникло ощущение тревоги. Хотя, казалось бы, нужно радоваться, потому что больной ложится, наконец, в больницу и начинает заниматься своим здоровьем. Существовало даже предание о том, что главный врач этой больницы (это была частная больница, в то время такие больницы еще существовали) на коленях просил Патриарха, когда тот уже приехал в больницу, не укладываться в больницу, говоря, что он не может гарантировать ему безопасность. Было это или нет, сказать сложно.

Но, во всяком случае, Патриарх, подписав незадолго до своего полагания в больницу назначение себе Местоблюстителя – он указал трех возможных кандидатов – отправился в больницу 13 января 1925 года. В палате не оказалось никакой иконы – это уже было новое время, и он попросил своего келейника Пашкевича (кстати, уже осведомителя ГПУ) принести икону из ближайшего монастыря. Тот принес из Зачатьевского монастыря икону Благовещения Пресвятой Богородицы и повесил в палате.

Здоровье Патриарха постепенно стало восстанавливаться, но все это время почти каждый день приезжал к нему митрополит Петр с сообщениями о переговорах с Тучковым. Одним из главных вопросов переговоров в это время был вопрос о написании нового послания Патриарха, еще более верноподданнически выглядевшего. Наряду с этим было выдвинуто и прежнее требование: по существу, поставить под контроль ГПУ кадровую политику Церкви в области назначения епископов. В конце концов, текст был согласован. Есть сведения о том, что всегда довольно сдержанный митрополит Петр на повышенных тонах говорил с Патриархом. Да и Патриарх, который отличался очень смиренным, кротким нравом – кротким, но довольно твердым, он очень часто смеялся, он редко повышал голос, у него был по-великоросски немножко мрачноватый юмор – тут они довольно эмоционально друг с другом говорили, видимо, согласовывая последние моменты этого текста, очень для Патриарха неприемлемого.

Все было согласовано, причем произошло это 7 апреля, в праздник Благовещения, когда Патриарх, уже выезжавший на службу, приехал после службы очень утомленный и все-таки подписал текст этого своего послания, который митрополит Петр вновь повез Тучкову на просмотр. Патриарху к вечеру стало хуже, у него возник какой-то отек десны – незадолго до этого у него удалили несколько зубных корней. Состояние здоровья стало резко ухудшаться, и в 23 часа 45 минут в день Благовещения, перекрестившись трижды на икону Благовещения же, ту самую, которую принес ему келейник; сказав трижды: «Слава Тебе, Боже», Патриарх скончался.

Версия о том, что Патриарх был отравлен, пока не имеет никакого подтверждения в документах. Но, может быть, такого подтверждения в документах и не найти. Подобного рода приказы могли отдаваться устно. Ведомо лишь то, что когда митрополит Петр приехал в больницу ночью, там уже были чекисты. И уже 8 апреля, на другой день, было вынесено постановление Политбюро по поводу смерти Патриарха. Естественно, за ним следили и сразу же отреагировали. В основу постановления Политбюро была положена записка начальника Секретного отдела ГПУ, которая представила информацию о происходящем: «7 апреля 1925 года в 23 часа 45 минут умер в больнице Бакунина по Остоженке, 19 Патриарх Тихон в присутствии постоянно лечивших его врачей Бакунина, Щелкан, послушника Пашкевича. С ним произошел очередной приступ грудной жабы. Кроме перечисленных врачей Тихона консультировали доктора Кончаловский, Шервинский, Плетнев, ассистент Кончаловского доктор Покровский, бывавший у Тихона ежедневно. Утром 8 апреля Тихон был после предварительного обряда доставлен архиереями на свою квартиру в Донском монастыре, где и предположены его похороны. Желательно, чтобы пресса сообщениями такого порядка и ограничилась. Начальник Секретного отдела ГПУ Дерибас. Постановили: Не печатать в сегодняшних вечерних газетах сообщение о смерти Патриарха Тихона. В обычном газетном порядке поместить на видном месте сообщение в газетах за 9 апреля, ограничившись извещением, где и в чьем присутствии умер, от какой болезни и кто лечил. Секретарь ЦК».

Вот из этого документа можно понять только одно, что, естественно, на уровне Политбюро за ним наблюдали, и такая оперативная реакция Политбюро на происшествие, когда они уже на другой день принимают решение, говорит о том, что кто-то чего-то и ожидал. Но, во всяком случае, никаких документальных данных о том, что Патриарха убили, у нас нет.

Что касается исследования его мощей – а надо сказать, что при вскрытии могилы Патриарха сначала тело его было нетленным, потом оно стало подвергаться тлению, некоторые очевидцы говорили, что одна часть его черепа отличается по цвету от другой. И вот тут можно говорить о присутствии яда – скажем, во время зубной операции был сделан укол, который ввел какой-то токсин в его организм, который и привел к гибели. Трудно сказать. Но вряд ли кто-то будет делать такого рода исследования. Во всяком случае, по косвенным данным трудно решить, был он отравлен или нет в этот момент.

Важно было другое, а именно то, что он действительно скончался, подписав документ, один из самых тяжелых для восприятия, который, в общем, мало чем отличался от послания 1923-го года и который ничего уже в судьбе Церкви, по существу, изменить не мог.