А. Пыпин

Последние времена Московской Руси

Источник

Сильвестр Медведев и «Латинская часть». – Патриарх Иоаким. – Св. Димитрий Ростовский1

Конец XVII века представляет странное смешение литературных элементов, в которых встречаются совершенно разнородные течения: они идут рядом, иногда сливаясь, иногда вступая в ожесточенную, но, в сущности, не сознают всей той глубокой противоположности, которая их разделяла, – только по инстинкту они чувствовали одно к другому непримиримую вражду. Исход борьбы оказался в конце концов совсем не тот, которого та или другая сторона ожидали. Боролись два направления: одно из них, вводившее схоластические новизны (давно, впрочем, устаревшие в западной Европе), назвали тогда «латинской частью»; против нее восставало «греческое учение», под которым разумелась подлинная, нетронутая московская старина; но в результате в судьбах русского просвещения взяла верх совсем новая сторона – прямое влияние западно-европейской образованности и литературы, которое стало, наконец, основой совсем новой литературы; схоластика XVII века в известной мере удержалась потом только в духовной школе, продолжившей предания киевской академии; в массе общества распространялось все более сильное действие западной светской литературы.

Как мы видим, в царствование Алексея Михайловича рядом с тем, как становилась все более очевидной необходимость помощи иноземцев во всевозможных практических потребностях государственного быта, в Москве непосредственно заявила себя западнорусская ученость с первыми попытками светского литературного элемента, в лице Симеона Полоцкого. Правда, то знание, какое приносили иноземцы, не совсем совпадало с ученостью Полоцкого; но то и другое было близко в том отношении, что вносило в московскую жизнь совсем неизвестные прежде умственные запросы; то и другое открывало доступ западным влияниям, – а для истых приверженцев московской старины (именно в высшей иерархии) это западное было ненавистно в той же мере, в какой всякие новизны были ненавистны для протопопа Аввакума. Уровень понятий в массе московского общества был столь исключительно церковный и, и относительно какого бы ни было научного знания, столь не высокий, что и тот небольшой запас схоластической учености, какой приносили люди западнорусской школы, с одной стороны возбуждал в Москве жестокую вражду, а с другой получал великую привлекательность для тех, в ком пробуждалась любознательность и работа мысли. Кроме людей, учившихся в западнорусских школах или у западнорусских ученых в Москве, встречаются уже люди, которые бывали в самых западных школах, даже в иезуитских школах в Риме; некоторые из них приходили в Москву в ожидании найти здесь места в качестве учителей, но здесь их встречало обыкновенное подозрение относительно их православия, которое иногда действительно оказывалось поврежденным, и в Москве им не находилось места. Это бывали не только выходцы западнорусские, но и самые подлинные суздальцы, как Артемьев. Большей частью эти люди сами не в состоянии были разобраться в своих церковных понятиях, когда на западе их окружала атмосфера католицизма, а в Москве принимались за злейшую ересь не только какие-либо догматические отклонения, но и простые книжные приемы схоластики2. Под западнорусским влиянием в самой Москве являлись горячи приверженцы нового учения, которых причисляли здесь к «латинской части». Самым выдающимся из таких людей был известный питомец Симеона Полоцкого, Сильвестр Медведев.

Биография Медведева до сих пор не выяснена и его сочинения не собраны в одно целое3. Скудость исторических известий не допускает цельного представления об этом оригинальном человеке, который у враждебных ему современников получил славу «злого латинника» и которого имя помрачено прикосновенностью к заговору Шакловитого, за что он и был казнен в 1691 году. В глазах тех историков, которые готовы были видеть в Симеоне Полоцком питомца иезуитов и врага православной церкви, ученик его Медведев тем более является тем же «злым латинником», каким считали его в свое время московские приверженцы старины: он – зловредный еретик и упомянутые биографы с полной уверенностью применяют к нему те укорительные или бранные слова, какими осыпали Медведева его московские враги.

Когда судьба Медведева уже решилась, один современный обличитель4 изображает его следующими чертами:

«В царствующем граде Москве бысть некто, образом монашеским одеян, именем Сильвестр, прозванием Медведев, родом сый от града Курска, и первее бе писец гражданских дел, рекши подъячей, иже во вся своя дни творяше распри и свары, и мня себя мудра быти, неук сый; язык свой изостряше яко змиин; устнах его бе яд аспидов, полн горести и отравы: злоковарен бо бе от юности возраста, и многоречив, и остроглаголив, и любоприв (яко пишет святый Епифанийкуприйский о Арииеретице, яко таков бе), уста имея бездверна, и из гортани изрыгающь яд душегубительный всякого лжесловия и коварств… яко юноша оный (о немже преподобный Никон антиохианин пишет), в нем же хитрословяше демон, в Оригене еретице глаголавый, с нимже, юношею, никто спудеев можаше противоглаголати; вся бо тыя, многащи же и епископы самыя и клирики, препираше, дóндеже святый Епифаний купрский молитвою своею изгна из юноши демона того, и тгда оста юноша он яко един поселянин, ничтоже умеяй от писаний глаголати. К сему еще оный Сильвестр у некоего иезуитскаго ученика5 приучися чести латинския книги. И от таковаго книг онаго чтения и от наслышания устоглаголаннаго онаго учителя своего и иных латинников обычаем латинским навыче весь онами уклонися и, отступив от святыя восточныя церкве и от святейшаго Иоакима патриарха, тщашеся, по Божию попущению, действом же диаволским, догматы и предания святых апостол и святых отец, сущая по чину восточныя святыя церкве, развратити и в латинство народ православный превратити: еже и соделал бы, аще не бы всемогущая десница Вышняго предварила и злоумышление его разорила и самаго его сокрушила… Святейший же патриарх, виде его, Сильвестра, яко не покаряется древних святых отец учением и словес их не приемлет и народ наипаче смущает, предаде его за оный мятеж анафеме и с писанми его таковыми»6.

В житии патриарха Иоакима Медведев прямо изображается как ересиарх и как виновник «новоявльшейся латинской дымящейся главни Аркудиевы или Медведевы»7 и т.п.

Эти отзывы XVII века не были убедительны для новейших историков. Митр. Евгений, при всех заблуждениях Медведева, признал, что он «одарен был остротою ума и от природы даром красноречия» и обладал начитанностью. Ундольский, «не входя в разбор сношений Медведева с Шакловитым», был очень высокого мнения о том ученом библиографическом труде: «Оглавление книг, кто их сложил», принадлежность которого Медведеву была им впервые указана. «Нужно ли прибавлять, – говорил Ундольский в заключении своего разыскания о Медведеве, которого он называл отцом славяно-русской библиографии, – что частная жизнь Медведева, его замыслы и поносная смерть, нисколько не мешают совершенству его библиографических трудов? Отдавая им должную справедливость, издатель вовсе не думал скрывать ничего о жизни Медведева. Беспристрастная история разберет его дело, для нас не совсем ясное, допросит каждого из участников и свидетелей по одиночке, сделает им очные ставки, и решит его в пользу правых. Во всяком случае Медведева всегда будут считать трудолюбивым и дельным писателем своего времени». До сих пор этого допроса свидетели еще не было сделано; но можно сказать, что когда одни из новейших историков хотят еще буквально принимать вышеприведенные обличения «Остена», другие относятся уже с большим недоверием к этим отзывам, явно внушенным злобой, и один из новейших биографов, вслед Ундольскому, говорит уже о Сильвестре Медведеве, что это был «муж науки, неусыпно занимавшийся ей во время своей жизни и ради своих научных убеждений так печально и несчастливо окончил свою жизнь»8; а другие, как увидим, еще решительнее принимают сторону Медведева против его врагов, как патриарх Иоаким, братья Лихуды, монах Евфимий.

Год рождения Медведева (по мирскому имени Симеона) неизвестен, как не известно и сословие, к которому он принадлежал. Современные известия упоминают только, что он был родом из Курска и был сначала «писец гражданских дел, рекше подьячий»; первые точные известия начинаются с 1665 года, когда он был на службе подьячим тайного приказа, который был собственной канцелярией царя. «В подьячие в эту канцелярию, – говорит г. Белокуров, – выбирались люди способные и, главное, испытанной честности и преданности, потому что им очень часто поручалось от царя исполнение самых близких ему дел, его тайных дел. Они исполняли поручения царя по домашним его делам, возили переписку царя с Ординым-Нащокиным и другими близкими лицами и пр. Одним словом, это были лица, которым царь вполне верил. Все это, разумеется, требовало значительной осторожности в выборе молодых людей на службу в тайный приказ и если (вероятно) молодой Медведев попадает в число подьячих к тайным делам царя, то одно уже это обстоятельство много свидетельствует в пользу Медведева». Одно старое показание говорит, что в одно время с ним и в том же чине служил в приказе тайных дел Федор Шакловитый, но это не верно, потому что Шакловитый поступил в приказ только в 1673 году, когда Медведева там уже не было9.

В том же 1665 году мы встречаем Медведева в упомянутой раньше школе Симеона Полоцкого в Заиконоспасском монастыре, где Медведев должен был учиться «по латыням» и «грамотному учению»; школа строилась на деньги тайного приказа и предназначалась в особенности, если не исключительно, для дворцовых подьячих10. Медведев пробыл здесь около трех лет. В мае 1668 года Медведеву с товарищами велено было сопровождать Ордина-Нащокина в его посольстве в Курляндию, «для научения». Чему они там научились – неизвестно; в следующие два года Медведев числится еще в тайном приказе. Что он делал затем, опять неизвестно. В начале 1672 года Медведев выехал из Москвы в Путивль вместе с Софронием, игуменом Молченской пустыни в этом городе. По-видимому, он думал уже о поступлении в монастырь: в 1673 году он был еще мирянином, а в августе 1675 года уже монахом в той же Молченской пустыни. Думают, что учитель его Полоцкий внушил ему решение устраниться от мира; другие, как г. Забелин, полагают, что была при этом мысль о средствах к более широкой деятельности: «как умный и дальновидный человек, он очень хорошо понимал, что такое удаление от мира и его молвы гораздо вернее и скорее может приблизить его к тому независимому положению в мире, какого по справедливости искала его ученость и требовали его дарования». Действительно, уже вскоре мы видим Медведева в Москве занятым и церковными и мирскими вопросами того времени, в известных отношениях к царскому двору, сторонником того направления, которое называли тогда «латинскою частью», словом, в тех церковных, ученых и мирских отношениях, в каких действовал его учитель, Полоцкий.

Еще в школе начались и утвердились близкие отношения Медведева к тому учителю, который передал ему свои познания и свое направление. Современники отмечают вообще, что Медведев, научившись у Полоцкого, стал «чести латинские книги»: это одно было уже довольно худым признаком в глазах приверженцев старины и оказалось источником дальнейших ересей Медведева. Мы видели, как недружелюбно относились московские люди к Симеону Полоцкому; еще бὸльшую вражду возбудил к себе Медведев, когда он, менее осторожный, чем Полоцкий – впрочем при обстоятельствах, которые казались ему благоприятными, в правлении царевны Софьи – более смело выступил со своими церковным мнениями… В письмах Медведева11 видна сильная привязанность его к Полоцкому и видны также его отношения с кругом образованных людей в Москве, между прочим из иерархии и боярства. В 1672 году он писал к Полоцкому из Путивльской пустыни, что нашел там «братию явившихся и являющихся мне благоприятных, место – красотою, уединением и изобилием над иныя сицевыя места богато; аще бы един изъят был страх военный, то со трудностию бы ко благоутишию покоя кому обрести таковое место»; он благодарит Полоцкого, ему о Бога «во изневежествование и хранение данного, любезнейшего, милостивого отца и благотворителя», и просит его: «ради того божественного Промысла, иже мене твоей святости вручи и преискреннею во твоем сердце ко мне отеческую твою любовь огнем благодати Своея возже, не опусти мя… из любви твоея». По-видимому, уже в эти годы имя Медведева, как любимого ученика Полоцкого, стало известно при дворе. В 1677 году, по воцарении Федора Алексеевича, Медведев переехал в Москву и поселился в Заиконоспасском монастыре, и когда однажды царь посетил монастырь, он оказал Медведеву особенно милостивое внимание. «При сем, – писал Медведев к князю Мих. Гр. Ромодановскому, – яко моему особливому милостивому благодетелю, не невестно и сие да сотворится, яко иулиа во 13 день, великий государь благоволил быти в Спасском монастыре, и мене о моем пострижении, и чесо ради не восхотел на Москве жити, сам распрашивал милостиво. И, выслушав мой ответ, благоволил не единократне приказать мне жить на Москве, и во знамя своея государския ко мне милости, пожаловал приказать мне дать на иных всех разве отца Симеона богатейшую (келлию) и присутсвующие все, еще ему стоящу и зрящу, явилися ко мне милостиви». Не лишено вероятности предположение, что Медведев был вызван Симеоном Полоцким в последние годы его жизни для участия в своих трудах: например, Полоцкий поручил ему приготовление к изданию своих сочинений, – и Медведев действительно является его ревностным учеником и продолжателем его направления. Мы упоминали прежде, что Полоцкому приписывается тот план академии, который впоследствии представлен был Медведевым царевне Софье в 1685 году. Вероятно, благодаря влиянию Полоцкого Медведев в 1678 году назначен был справщиком и вместе книгохранителем московского печатного двора: над какими изданиями он работал, неизвестно; но весьма вероятно, что в это время он составлял упомянутое «Оглавление книг», для которого требовалась именно большая библиотека, а такова и была библиотека печатного двора. Ундольский полагал, что в работе над «Оглавлением» Медведев пользовался своими собственными книгами: «он имел обширную, по тогдашнему времени, библиотеку, в особенности печатных книг на польском12, латинском и славянских языках. Часть их теперь находится в синодальной, некоторые в московской семинарской, другие в московском комитете для цензуры духовных книг, а самая большая часть в библиотеке московской духовной типографии. Рукописи, которыми пользовался Медведев, почти все можно отыскать в синодальной библиотеке». Кроме того, он мог, конечно, пользоваться и книгохранилищем печатного двора. Ундольский, называя Медведева отцом славяно-русской библиографии, показал уже этим свое высокое понятие о труде Медведева: действительно, новейший ученый, который сделал эту же библиографию делом всей своей жизни, ставил очень высоко «Оглавление» Медведева по обширному знанию старой письменности, какое в нем обнаруживается, по чрезвычайной точности его указаний, по верности библиографического приема, до которого долго не доходили и новейшие библиографы, как Строев, Калайдович и сам Востоков. Отметив многие важные указания Медведева о памятниках старой письменности, Ундольский говорит, что «будь издано Оглавление книг несколькими годами раньше, тогда не возникло бы многих библиографических недоумений и споров», и приводит примеры; он предполагает даже, что Калайдович, который знал «Оглавление» (хотя не знал о его принадлежности Медведеву), в своем знамени том исследовании об Иоанне экзархе болгарском мог найти здесь первое руководство для своих открытий13.

По смерти Симеона Полоцкого Медведев стал главным представителем его направления в Москве. По-видимому, уже вскоре он назначен был на место Полоцкого строителем Заиконоспасского монастыря, каким и оставался до своего заключения под стражу. Он заменил Полоцкого и в качестве придворного стихотворца: в феврале 1682 года он подносит царю Федору Алексеевичу «приветство брачное» по случаю его бракосочетания, а в апреле того же года он пишет вирши на его кончину: «о представлении государя царя и великого князя Феодора Алексеевича… плач и утешение, двадесятьма виршами, по числу лет его царского пресветлого величества, яже поживи в мире»14. По примеру Полоцкого он завел школу в Заиконоспасском монастыре, где учили латинскому языку: в августе 1684 года один ученик «из Спасского монастыря, что за иконным рядом», говорил патриарху в крестовой палате «орацию». Мечтой Медведева были сделать из своей школы академию, и с этой целью он представлял царевне Софье в январе 1685 года упомянутый раньше проект, быть может, унаследованный от Полоцкого, и проект был утвержден, но в марте того же года прибыли в Москву греки, братья Лихуды, и новое учебное дело было поручено им в Богоявленском монастыре. Братья, или как тогда говорили, «самобратия» Лихуды, учившиеся в Венеции и Падуе, ссылавшиеся в Москву на рекомендацию восточных патриархов, встречены были здесь очень милостиво и стали во главе новой школы, вероятно потому, что явились представителями «греческого учения» в противоположность «латинской части». Таким образом Лихуды предвосхищали план Медведева, и это, как полагают, было поводом к ожесточенной вражде, которая уже вскоре перешла на церковно-полемическую почву, где Медведева ославили распространителем «Аркудиевой ереси», тогда как Лихуды являлись охранителями православия. Из Богоявленского монастыря школа Лихудов была переведена потом в Заиконоспасский и тогда, по-видимому, и школа Медведева закрылась, и ученики ее переведены в новую школу.

Мы упоминали раньше о том, как недружелюбно относился тогдашний патриарх Иоаким к Симеону Полоцкому; нерасположение должно было перейти и на его приемника, и впоследствии оно действительно превратилось в жестокое преследование. Но на первое время – потому ли, не представлялось поводов, или потому, что Медведев пользовался расположением царя Федора Алексеевича – этой вражды незаметно, и в 1681 году Медведеву было даже дано поручение обличить еретика Яна Белободского, выходца из Польши, жившего тогда в Москве: ответ Медведева представлен был патриарху, читан был в патриаршей крестовой палате и послужил ответом Белободскому на его челобитную; позднее еще раз обличали этого еретика братья Лихуды, монах Евфимий и пр.15

Наконец, те же братья Лихуды выступили врагами Медведева в чисто богословском вопросе, стараясь ослабить его ученый авторитет и в особенности, кажется, восстановляя против него патриарха Иоакима, причем помогал им и чудовский монах Евфимий. Это был известный спор по вопросу о пресуществлении16.

Новейший биограф Медведева придает этому спору великую важность. Вопрос может показаться чисто богословским, говорит он, но он имел большое значение в истории нашего развития. «Спор здесь шел не о частном вопросе, а о целом методе мышления и верования. Дело в том, что церковь православная основывала свое воззрение на том, что слова молитвы признаются во всех литургиях искони, т.е. основывалась на предании церковном. Католическая же церковь говорила, что молитва: «ныне и мы приносим«… сочинена мужами, хотя авторитетными, но все же сочинена, а словами: «приимите»… и т.д. совершено таинство самим Иисусом Христом. Как скоро вопрос переходил на эту почву, то вопрос становился о том, какая разница между умозаключением и преданием, на чем должна основываться вера, на мышлении или на предании. Если признать первое, то и вопросы о непогрешимости папы, о благодати будут иметь свой raison dʼêtre. Действительно, если мы скажем, что церковь есть видимое тело, а папа есть глава церкви, то должны будем признать, что так как церковь непорочна, то глава ее тоже непорочен. Если Христос родился без первородного греха, мог ли Он родиться от матери, которой был причастен церковный грех? Потому та, которая родила его, или была свободна от греха, или каким-нибудь актом освобождалась от него. Так как акта, которым матерь Божия освободилась от греха, не было, ergo она была immaculata. Совсем другое у православных, где все основывается на предании. По православному учению, церковь есть совокупность всех верующих; чтò признано всеми верующими, то обязательно, то догмат. Учения о беспорочности Девы, о непогрешимости папы не существовало у нас, потому что не было установлено вселенскими соборами; но переделывать того, чтò поставлено ими, не следует. Таким образом в православной церкви являлось принципом подчинение личности всеобщему верованию. Спор между этими двумя воззрениями, хотя формальный, был, однако, чрезвычайно важен, так как им устанавливалось различие между рационализмом и верованием в церковное предание»17.

Должно прибавить, однако, историческую оговорку. Дело в том, что разграничение мышления и предания в действительности не может быть определено с абсолютной точностью. Мышление участвовало в самом составе предания, и значение предания опять разъясняется мышлением. Область богословских вопросов, как они были выработаны первыми веками христианства, между прочим, предполагала известную степень богословского, а также философского образования, которой московские книжники вовсе не обладали. Мы видим раньше, как в XV и XVI столетиях они пришли к тому, что даже смешивали понятия догмата и обряда, чтò само по себе было уже грубой ошибкой против учения церкви, и восточные патриархи действительно неоднократно указывали московским иерархам на эту ошибку. Книжники XVII-го века, благодаря отчасти притоку того же киевского образования, отчасти прямому вмешательству ученых греков, как восточные иерархи, приезжавшие в Москву18, как Арсений Грек, теперь братья Лихуды – эти книжники стояли, конечно, выше своих предшественников, но в их понятиях оставалось еще слишком много старой узкой исключительности; и когда они восставали против «аргументов и силлогизмов» своих противников, державшихся «латинской части», это было не то отрицание рационализма, какое разумеет в вышеприведенных словах биограф Медведева, но вообще боязнь всякой науки, имеет ли она отношение к догмату или не имеет. Они действительно боялись этой неведомой науки, о которой не могли составить себе ясного понятия. Мы упоминали, как московские книжники, рассматривали катехизис Лаврентия Зизания, увидели в его словах о небесных кругах и планетах ту страшную астрологию, которая строго запрещалась древними христианскими наставлениями, показалась им «еллинским волхвованием». Арсений Суханов (во время знаменитых прений с греками в Терговище) задавал иерусалимскому патриарху Паисию вопрос о разнице летоисчисления от сотворения мира до Рождества Христова19, и когда патриарх советовал ему говорить об этом с его учеными людьми, Арсений отказывался: эти «дасколы» не внушали ему доверия, потому что они – «люди науки высокой, говорить с ними не уметь о правде», и наука их иезуитская; Арсений думал, что у греков в этом предмете погрешено, «понеж по взятии Царя града от турка, латинницы книги греческие все выкупили, у себя переправя, печатали по-гречески и вам раздавали»20. Суханов, очевидно, не имел никакого представления о той науке, которая должна была разрешать хронологический вопрос, и не понимал, что «иезуитская наука» была здесь не причем. Когда, оспаривая «латинскую часть», московские книжники осуждали «аргументы и силлогизмы» эти орудия логического мышления вообще представлялись им как нечто подозрительное, чего истинно благочестивому человеку следует остерегаться… Противники Медведева, как монах Евфимий и особенно патриарх Иоаким, человек мало книжный, стояли именно на такой точке зрения. Медведев был ученик питомца киевской школы, знакомый с «аргументами и силлогизмами», а по убеждению его врагов Полоцкий был именно ученик иезуитов. В конце концов то отношение к преданию, какое было у московских книжников, совсем устраняло возможность науки; вражда к аргументам и силлогизмам упраздняла логику, – это, вероятно, чувствовали представители киевского образования, и этого было достаточно, чтобы затруднить или даже совсем уничтожить между двумя сторонами взаимное понимание. Киевские ученые, издавна окруженные атмосферой латинской школы, латинской литературы могли воспринять, и действительно восприняли, кое-что из частных богословских подробностей этой литературы; но что поэтому они не сделались «латинниками», об этом свидетельствовала вековая борьба юго-западной Руси против католичества и унии, борьба, в которой она была предоставлена только собственным силам. Москва, ничем не участвовавшая в этой борьбе, никогда не могла понять той заслуги, которая принадлежала здесь именно этой юго-западной науке; не нашла в себе достаточно терпимости к некоторым ошибкам, какие находила в «литовских» книгах; вместо мирного обсуждения и соглашения сыпала только обвинениями в латинстве, угрозами и проклятиями, и наконец совсем не понимала того языка, каким говорила юго-западная школа, знакомая с схоластической наукой, с древней мифологией, с приемами риторики и пиитики и т.п., –когда, например, риторическое упоминание о греческих божествах (конечно, безвкусное, но совсем безвредное в религиозном отношении) представлялось москвичам еллинским идолослужением.

На такой почве разыгрался спор о пресуществлении. В западно-русской литературе католические взгляды о времени пресуществления появляются задолго за того, когда начался спор по этому вопросу в Москве21. Эти взгляды еще в первой половине XVII-го века отразились в «литовских» книгах, которые обращались и в Москве, но это разноречие с православным взглядом не было особенно замечено, или даже его совсем не замечали. До последнего времени остается не вполне выяснено, как именно возник спор в восьмидесятых годах XVII-го века. Симеон Полоцкий в вопросе о пресуществлении держался латинского взгляда, и у него было однажды, впрочем, еще мирное пока, прение об этом с Епифанием Славеницким. Медведев несомненно воспринял от него это латинское мнение. Когда, как мы видели, в 1681 году ему поручено было написать обличие против Белободского, Медведев опроверг различные «люторские» взгляды последнего и в числе их было полное отрицание пресуществления; но в этом обличении Медведев о времени пресуществления не говорит. Позднее, но не известно когда именно, Медведев изложил свое мнение об этом предмете в особом сочинении, в вопросах ученика и ответах учителя, под заглавием: «Хлеб животный», и здесь время пресуществления обозначено словами Христа, а не молитвой иерея. Сочинение Медведева осталось в рукописи, и как говорят, отличается «необыкновенной мягкостью изложения»22. С появлением в Москве Лихудов, когда ясно высказались враждебные отношения между «греческим учением» и «латинской частью», орудием борьбы явился вопрос о пресуществлении. Евфимий и Лихуды действовали в союзе против Медведева под покровительством патриарха, который также не был к нему расположен. По-видимому, Евфимий выпустил против Медведева обличение (в рукописи), – может быть, даже не одно, – где кроме Медведева осуждены были также южно-русские книги, дававшие место латинскому мнению о пресуществлении, между прочим, православное исповедание Петра Могилы. Ответом на это послужило новое сочинение Медведева (опять рукписное) под названием «Манна хлеба животного»: латинское мнение о пресуществлении защищалось здесь на основании южно-русских сочинений и западных богословских книг, а восточное мнение порицалось за то, что придавало больше значения молитвам священника, чем словам самого Христа, и держит человеческое предание только ради того, чтобы не соглашаться с Римом. Впоследствии, на допросах 1690 года, Медведев говорил, что книгу «Манну» он писал по приказанию царевны Софьи и поднес ей эту книгу. Но почти одновременно с «Манной» вышло сочинение Лихудов под названием: «Акос или врачевание, противополагаемое ядовитым угрызением змиевым» и т.д., 1687, написанное ими по-гречески, подправленное, как говорят, Евфимием и тогда же переведенное на славянский язык23. Книга Лихудов должна была служить опровержением латинских и униатских сочинений против восточной церкви, переводимых и на русский язык единомышленниками униатов: авторы говорят, что они «ради прещений ((угроз) на всяк день от некиих не мудрых убо, но не ученых и льстецов, в упорстве едином сатанинском пребывающих, молчали», но теперь отвечают по повелению великих государей царей и великой государыни царевны и по благословению патриарха.

Появление этих двух книг окончательно определило две враждебные партии, и наибольшую нетерпимость обнаружила именно партия греческого учения: их противники – латинщики, научились от иезуитов, чтò и видно из их «начертаний» и «глаголаний» (т.е. из сочинений и слов); во всех латинских и польских книгах, говорил Евфимий, «без ереси не есть и без противности нашей церкви не обретается, инде явленно, а инде утаенно и коварно», хотя в прежнее время и сам он пользовался латинскими книгами, польской библией и т.п. Припомним, что обвинение в латинстве было самое злое, какое можно было сделать для массы московских людей: с XI-го века греки учили (и наконец научили) русских, что латинство есть самая худшая ересь, что латинское равносильно поганому; теперь в этом латинстве обвиняли почти поголовно все духовенство той юго-западной Руси, которая только что присоединилась к Москве. Одно чтение латинских книг было уже подозрительно, и только небольшой круг людей в Москве понимал, что вне вопросов богословия, латинские (и частью польские) книги были пока единственным доступным тогда средством науки и образования. Таков, между прочим, был круг людей, примыкавших к царевне Софье и ее любимцу князю В.В. Голицыну. Медведев, по-видимому, пользовался здесь благосклонностью: он подносил царевне свои книги; к нему обращались, когда требовалась почему-либо латинская ученость.

Мы не будем передавать подробностей этой богословской полемики, которая была вместе отражением борьбы общественных настроений и политических партий. Приняв это в соображение, мы поймем, почему в этой полемике приняли живейший интерес все слои московского общества, почему московская полемика тотчас же отозвалась и в Малороссии. «Манна» Медведева была послана в Киев и к гетману малороссийскому Мазепе; в Киеве находили, что Медведев «правду пишет, а греки – ложь»; киевские духодные готовы подтвердить эту правду Медведева и даже «умирати готовы»; ученый кирилловский игумен, Иннокентий Монастырский, пишет книгу в защиту Медведева и против Лихудов, – так как в московском споре затронуто было и православие юго-западной церкви. В самой Москве богословский спор стал предметом всеобщих толков даже среди народа, и впоследствии, когда Медведев был уже осужден, патриарх Иоаким в своем «поучительном слове» дает картину этого всеобщего возбуждения:

«Ныне, грех ради наших, в последняя времена сия, в няже концы веков достигоша, освоеволишася неции человеков, пастырей своих не слушающе и закона божественнаго не храняще и страх Божий отринувше, не суще священнии, не внемлюще кийждо своему чину, в немже от Бога или от царя вчинишася, начаша дерзати о таинстве таинств, священней евхаристии, разглаголствовати и испытовати, и о том вся везде беседовати и вещати и друг со другом любопретися, ов глаголя сице, он же сице, не ведуще не токмо тайных и сокровенных, но ниже явленных божественными писании нуждных ко спасению их. И не токмо мужие, но и жены и детищи испытнословят, имже не токмо о таковых страшнейших вещех испытовати или просто и яко прилучися разглаголствовати, но ниже отъявленно и народно в церквех прочитаемых и проповедуемых словес повелеся им, женам, беседовати, но в домех своя мужи, и токмо, вопрошати, со иными же человецы, кроме своих мужей, и о тех вещех, явленно, яко не вопрошати, ниже разглаголствовати, но своему делу внимати».

«В плача достойное же время сие, попущением Божиим, поущением же душегубца врага диавола, везде с друг другом, в схождениях, в собеседованиях, на пиршествах, на торжищах, и где любо случится кто со другом, в яковом любо месте, временно и безвременно, у мужей и жен то и слово о таинствах и о действе и совершении их, наипаче же о таинстве таинств (идеже и ангели приницати трепещут), пресвятейшей евхаристии, како пресуществляется хлеб и вино в тело и кровь Христову, и в кое время, и киими словесы (еже и священнии сами, на сие уставленнии, иже суть и икономи или строители тайн, имже подобает вся известно ведати, не вси тонкочастно ведят: обаче благодать Божия и чрез неведящыя действует). И от таковаго не лепаго и не подобающаго совершения и испытнословия и любопрения прозябóша свары и распри, вражды и ересь хлебопоклонная, яже первее произниче у латин, отступников от восточнаго благочестия»24.

Обе стороны осыпали друг друга обличениями и церковными ругательствами; от обеих сторон ходили обличительные «тетради» и писались целые книги. Так против Лихудов направлено было безымянное «Обличение на новопотаенных волков25, ходящих в одеждах овчих, кои… по истине поборателей называют латынниками, варварами, униатами, псами» и проч., наполненное целым градом ругательств против иноземцев, которые бранят православных еретиками, псами, зверьми и поносят их всячески за то, что «Бог в московском нашем государстве не благословил быть школьному учению»; но сами эти люди (Лихуды) – «новые прелестники (обманщики), бешенные собаки, темнообразные иноземцы, с лукавыми своими учениками, лютые звери, скверные нетопыри, слепые совы, нечистые души, окаянные человеки, новые Каины, вторые Иуды, плотные (плотские) демоны, прелестные змиеве, церковные всем ведомые тати» и т.д.26 Лихуды выставляли автором этого сочинения Медведева: это было несправедливо и впоследствии сам патриарх Иоаким называл эту тетрадь «особне от кого-либо написанной»; – справедливо замечают, что Медведев вообще отличался сдержанностью и что только на основании этого сочинения приписывалась ему буйность, которой не было в его характере… Впоследствии, когда его судьба уже совершилась, его продолжали преследовать обличениями: против него направлен был «Остен», который приписывался прежде патриарху Иоакиму, но составлен был по всей вероятности монахом Евфимием; позднее, обличения повторены в «Щите веры», который был составлен Афанасием, архиепископом холмогорским, и пр.

Из сочинений, относящихся к этой полемике, нам остается упомянуть еще последний труд Медведева: «Известие истинное православным»27. Сочинение распадается на две части. В первой, меньшей, он говорит об исправлении книг при Никоне и после него. Никоновское исправление он считает неудовлетворительным: решено было тогда, что книги следует править по древним греческим и славянским рукописям, а между тем «та книга Служебник28 правлена не с древних греческих рукописьменных и славянских, но снова у немец печатной греческой бессвидетельствованной книги, у нее же и начала несть и где печатана, неведомо»; через много лет по указу государя, «ради достоверного книжного свидетельства и справки», рассматривал эту у немец печатную книгу на московском печатном дворе афонский архимандрит Дионисий и, рассмотрев ее, написал своей рукой на страницах «на обличение тоя неправыя книги словеса бранныя, зде писати неприличныя; а та книга и ныне обретается в книгохранительнице на печатном дворе»29. Медведев находил ошибки и в позднейших исправлениях, деланных врагом его, иноком Евфимием, при патриархе Иоакиме, при чем и сампатриарх делал разные ошибки; а в настоящее время, – говорит Медведев, – некоторые духовные дошли до такого безумия, что считают неправыми и древние славянские харатейные книги, которые на многих соборах были признаны сходными с древними греческими рукописями. А если спросить, от кого они знают, что неправы эти книги, – обличающие их неправое мудрствование, – они отвечают, что знают это от новых ученых греков Лихудов, и Медведев переходит ко второй части сочинения, к рассказу о Лихудах и к опровержению их учения о пресуществлении. Медведев объясняет, что Лихуды выдают простую проезжую грамоту (выданную им от патриархов александрийского и иерусалимского и бывшего константинопольского) за поручение патриархов александрийского и антиохийского ехать в Москву по указу государя; между тем эти патриархи вовсе не писали ни к царю, ни к московскому патриарху, а подписи патриарха антиохийского и совсем нет на их проезжей грамоте: «и того ради яве, яко они (Лихуды), хотяще зде народ православный прелстити и в вере нашей православный смущение сотворити, то солгаша». И если они лгут в своих словах и писаниях, то можно подозревать, что они «не суть православнии, но от еретиков люторов или калвинов или от римлян на возмущение нашея православныя веры подосланы, яко же прежде Исидор митрополит». Так как в их проезжей грамоте написано, что они, ходя и «созерцая» по разным странам, ищут, где возможно, учением найти себе пропитание, то возможно и другое опасение: «под тем тех иноземцов злоковарством о дабы хитрость некая турецкая не была скрыта». Как увидим дальше, в способе действий Лихудов не было недостатка в интриге (о чем стали потом предупреждать и восточные патриархи) и Медведев вероятно искренно читал возможным подозревать в них лжецов и даже соглядатаев. Точно также он, без сомнения, был убежден в справедливости своего мнения о том богословском вопросе, который был теперь предметом ожесточенно спора. Он указывает, что они неправильно делают цитаты из отеческих писаний и сам приводит многочисленные свидетельства из отцов церкви в защиту своего мнения. Он удивляется, что несмотря даже на то, что Лихуды «поносят в лицо» наших духовных (они осуждали церковный устав, печатанный при патриархе Иоакиме), называют их неразумными и незнающими, наши духовные их любят и готовы за них положить свою душу; а эти нововыезжие иноземцы – волки в овчем одеянии. «И зело есть удивительно, яко камо они хощут, тамо духовных наших по своей воли и обращают, и Бог весть до чесого тии нарицающиися греки духовных наших приведут. Велми есть опасно, дабы они своею лукавообразною хитростию нашея православныя веры прежде смутя, а потом во ину каковую веру не превратили». Такие люди не могут терпеть народной тишины, «но между оным новым проповеданием творят ненависти друг друга, распри, раздоры, свары, нестроение, мятежи, и всяку злую вещь». Как-будто с неясным предчувствием Медведев жалуется, что наши духовные так доверяют этим иноземцам, – «а истинну им о тех прелестниках православных христиан весьма не любят и всяко тщатся их (т.е. говорящих эту истину, как он, Медведев) за тех иноземцов без всякия правды, како либо нибуди смерти или злолютому заточению предати». Это заточение и смерть и привелось потом понести Медведеву.

«Наши духовные», которые до такой степени предались Лихудам, прежде всего означали самого патриарха Иоакима, и если уже раньше патриарх не был расположен к Медведеву, то это личное осуждение должно было окончательно восстановить его против Медведева, на которого он смотрел глазами Лихудов и монаха Евфимия. В вопросе о пресуществлении Медведев именно считал себя защитником православия от подозрительных иноземцев, вносивших смуту… Нельзя, кажется, думать, чтобы в то время этот вопрос был категорически ясен: мы упоминали, что латинские мнения издавна появлялись в «латинских» и киевских книгах, которые официально принимались и в Москве; замечают, что этот Евфимий, который являлся теперь таким фанатическим врагом Медведева, в прежнее время сам приписывал пресуществление словам Спасителя и только впоследствии исправил свое мнение; быть может даже патриарх Иоаким не вполне точно понимал подробности вопроса; по рассказу одного современника митрополит казанский Адриан (впоследствии патриарх) не приставал в это время к православному мнению и только «лице являл» патриарху Иоакиму, – Адриан будто бы говорил, что патриарх Иоаким не рад был, что в такое дело вступил, и много раз сквозь слезы жаловался на Евфимия справщика, что его «на то подбил, уже де мене не на одно и прежде сего подбивал, и я де настрадался»30.

Последнее столкновение с представителями «греческого учения», во главе которого стоял сам патриарх, по-видимому стало роковым для Медведева. К вопросу церковному присоединился вопрос политический. Последователи «латинской части» находили покровительство у царевны Софьи и у князя В.В.Голицына; патриарх относился к обоим весьма враждебно. Еще в 1682 году, когда шел вопрос о единовластии, Иоаким стоял против царевны; в житие его упоминается, что однажды патриарх, недовольный вмешательством царевны Софьи в защиту каких-то его врагов, даже отлучил ее от причастия31. В 1685 году в Москве желали передать восточным патриархам просьбу о разрешении царевне Софье носить корону и управлять делами. Делалось это очень осторожно. Князь Голицын просил посланца патриархов, архимандрита Исаию, зайти к нему перед отъездом, чтобы передать поручение царевны к патриархам. Исаия сообщил это Иоакиму: последний уговаривал Исаию не делать это и сказал вперед, в чем должно было состоять поручение. Голицын, отпуская Исаию (ничего ему не сказавшего о предупреждении Иоакима), велел ему спросить об этом поручении уже близ границы у севского воеводы; воевода действительно сказал ему то самое, о чем предупреждал Иоаким, и когда Исаия заметил, что об этом деле надо бы спросить у московского патриарха и сначала получить его благословение, тогда воевода отвечал: «от сего нашего патриарха ни благословения, ни клятвы не ищем… плюнь на него!». Под конец отношения были прямо враждебны, как и все понятия были различны. Патриарх ненавидел иноземцев и еще в правление царевны Софьи во время крымских походов он просил и молил не допускать в войско никаких иноземцев и еретиков, особенно начальниками, – «и мене, – говорит он в своем завещании, – благородная государыня царевна София Алексеевна в том послушати тогда не изволила»; не послушал и князь Голицын32, который, напротив, весьма благоволил иноземцам и к европейскому образованию; его особенно обвиняли в том, что он пустил в самую Москву иезуитов, хотя в тоже время он был благосклонен и к протестантам и открыл в Россию доступ к изгнанникам после отмены Нантского эдикта. Под конец князь Голицын говорил со своими доверенными людьми о «патриаршей дурости"… Все эти столкновения отразились на Медведеве прежде всего тем, что с сентября 1688 года он был устранен от должности справщика на печатном дворе. Он сам и другие ему сочувствовавшие опасались, чтобы патриарх не сделал над ним чего-нибудь, не сослал его тайно; один из его друзей, стрелецкий начальник Стрижев, – впоследствии замешанный в деле Шакловитого, – с пасхи 1689 ставил на караул к келье Медведева от пяти до десяти человек стрельцов для защиты его от патриарха: стрельцам приказано было, что если придут за Медведевым от патриарха, не отдавать его и говорить, что за ним есть государево дело. Противная сторона, как увидим, утверждала потом, будто бы Медведев покушался даже на жизнь патриарха. Наконец дело приняло роковой для Медведева оборот, когда открылся заговор Шакловитого; к розыску был привлечен и Медведев. Розыск начался в первых числах августа 1689 года; до конца этого месяца Медведев еще жил в Москве, а потом, опасаясь, чтобы патриарх не взвел чего-нибудь на него, тайно уехал из Москвы и скрылся в одном монастыре у знакомого игумена в дорогобужском уезде: по словам Медведева, он хотел остаться здесь до окончания дела Шакловитого; но, по словам его келейника, он хотел ехать из этого монастыря к «смоленской шляхте». В половине сентября он был разыскан и под конвоем отправлен в Троицкий монастырь, где жил тогда Петр и где шло уже розыскное дело о Шакловитом. Здесь он прежде всего «лишен был образа (иноческого) и именования: из Сильвестра Медведева стал Сенка Медведь» и 24-го сентября был подвергнут допросу, потом был допрашиваем снова, при помощи пытки… Шакловитый был казнен еще 12-го сентября, когда Медведева еще не было в Москве; следствие о других лицах, замешанных в его деле, тянулось еще около месяца. Патриарх Иоаким принял деятельное участие в розыске: он велел отобрать письма Медведева на русском языке и других языках в его келье в Заиконоспасском монастыре, переслать к нему или пересмотреть, и «которыя писма явятся приличныя ко обличению воровства и злоначинательства Медведева или какия от него к кому такия же и от кого к нему явятся писма, отобрать и прислать к нему патриарху». Приговор о Медведеве последовал 5-го октября 1689 года: «за воровство и измену и за возмущение к бунту Сенку Медведева велено казнить смертию». Но приговор исполнен был еще не скоро: Медведев «до пролития крови был отдан в вечное хранило», т.е. под стражу в Троицком монастыре; он был подвергнут еще церковному суду за свое учение о пресуществлении. К нему присланы были один архимандрит, игумен и Софроний Лихуд для убеждения в неправоте его мнения; Медведев должен был сознаться в своих заблюждениях и, как говорят, написал покаянное отречение, которое было прочитано в собрании архиереев и московского духовенства, в крестовой палате патриарха.

Сохранилось соборное постановление, в котором Медведев условно разрешается от церковного отлучения, если истинно покается: осуждена была его книга «Манна», осуждена книга упомянутого Иннокентия Монастырского. «Потом имеем Севку Медведева, яко оглашеннаго, определяем же ему время вне церкви стояти… лет33, и своя хулы обличати всякому входящему и исходящему, и молити я, да молятся о нем, еже проститися ему хулам его. По сем с верными стояти в церкви, общения же не приимати лет …, да не токмо словесы, но и делы истинное покаяние покажет». Ему велено было жить неисходно в монастыре до его смерти, но никак не в царствующем граде Москве, «идеже крамолы и мятежи творяще и ереси всеваше, ниже в близостранных градех и монастырех… да не како иное некое зло, крамола и вред, на церковь или на царство, от него произникнет и будут последняя горша первых»; в монастыре ему жить под крепким началом у самого искуснейшего и твердейшего мужа, «в молитвах и постех, в смирении и рудех, яковых можно, пребывати; с иными же человеки сходитися ему особно и разглаголствовати ничто же велети, бумаги и чернил отнюдь не давати»34. Не ясно, почему Медведев был потом еще раз подвергнут пытке огнем и другими истязаниями35 и казнен (по тогдашнему церковно-приказному выражению «главоотсечен») 11-го февраля 1691 года.

Трудно сказать, насколько Медведев был действительно замешан в заговоре Шакловитого или же его гибель была навлечена только тем озлоблением, какое имели против него его церковные враги. По самому розыскному делу неясны сами отношения его к Шакловитому. Последний был доверенное лицо у царевны Софьи и князя В.В.Голицына: Медведев был известен самой правительнице, как человек ученый, и к нему естественно обращались, когда нужно было его ученое содействие. Единственный определенный факт, где выразилось такое содействие, было то, что Медведев сочинил латинские надписи к гравированному портрету царевны Софьи, где она была изображена в царском венце, со скипетром и державой в руках; Шакловитый бывал у него и иногда они говорили между собой тайно, высылая келейника, но такая осторожность нужна была бы и для разговора, например, об этих подписях на портрете. Мало вероятно, чтобы Медведев разделял сами замыслы Шакловитого против Петра: если, как известно, эти замыслы не нашли отголоска даже в среде самих стрельцов, если они отказывались идти за ним и даже прямо переходили на сторону Петра, – а это были люди достаточно необузданные, – то трудно представить, чтобы такие замыслы мог делить монах, занятый, как видно из всех его писаний, только книжными богословскими интересами. Он решился восставать против своих богословских врагов, любимцев патриарха, осуждать письменно самого Иоакима в «Известии истинном», и делать это открыто36, но здесь он высказывал свои искренние богословские убеждения, верил, что охраняет этим православие от сомнительных иноземцев (патриарха он считал человеком мало ученым) и его полемика свидетельствовала о его смелости в защите своего убеждения, но не имела никакого отношения к тогдашней политике. Обвинение его в замысле против жизни патриарха есть, без сомнения, одна из тех нелепостей, какие выдумываются в пылу вражды в смутные времена. На допросах он не признал за собой участия в преступных замыслах Шакловитого и, напротив, было удостоверено, что Медведев отговаривал знакомых стрельцов, которые приходили к нему за советом, и при этом даже посторонние люди говорили в защиту его то, чего не говорил он сам.

Заметим при этом, что Медведев, как известно, сам был историком первого стрелецкого бунта 1682 года37. Его история, фактическая как летопись, не оставляет, однако, в его отвращении к грубому насилию, а также отвращению к расколу, какое отличало его учителя. Очень возможно, что то же настроение было у него и теперь, и насколько можно угадывать его характер по немногим личным сведениям, он едва ли мог быть политическим заговорщиком. На допросах38 Медведев решительно отвергал обвинения в каких-либо замыслах на «государское здоровье» или на возмущение церкви, и утверждал, что «Федка Шакловитой о государском здоровье и о убивстве никаких слов ему не говаривал»; о замыслах Шакловитого против Льва Нарышкина и князя Бориса Голицына и других говорил ему стрелец, пятисотный Ларион, которого с товарищами подбивал на это Шакловитый, и Медведев сказал Лариону: «есть ли де вы так сделаете, пропадете и с Федором здесь и в вечное душами», и хотя бы стрельцы сказали эти слова его Шакловитому, он, Медведев, «ему и в лицо тож скажет». Это же говорил Медведев и товарищам Лариона, и они Шакловитому «отказали и того делать не стали»; после Ларион «многожды» говорил Медведеву: «если б де он их не укрепил, и им де было то сделать» (т.е. они бы это сделали). Сам Шакловитый «двожды, в разных числех», говорил Медведеву о том, что если б не было царица Натальи Кирилловны и боярина Льва Кирилловича Нарышкина, то у царя Петра Александровича было бы с царевной Софьей «советно»; на это Медведев отвечал, что «кто кому чего желает, тот и сам от Бога то примет». Другие разговоры с Шакловитым были у него только о «рацеях» – так называл Медведев надписи на портрете царевны Софьи и латинские вирши. Замыслы против патриарха он решительно отвергал: «на святейшаго-де патриарха умыслу никакого у него не бывало, и ни от кого, чтоб его убить или переменить, не слыхал». Церкви святой он «никаким смущением не смущал», книгу «Манну» написал по указу благоверной государыни царевны Софьи, и поэтому он не докладывал о ней патриарху. Стрелецкий караул стоял у него для того, чтобы святейший патриарх тайно его не сослал. Из Москвы он побежал из страха святейшего патриарха: «опасался того, что святейший патриарх так же бы великому государю на него каких слов не принес» … Но певчий Лаврентий показал, что Медведев говорил ему: «бежит-де он для того, ведая государской гнев, что написан с Федкою Шакловитым вместе». Другие близкие к нему люди приводили слова Медведева, что патриарх гневен на него за книгу о пресуществлении, что Медведев называл «бешеными» стрельцов, начинавших беспорядки, и осуждал их; что никаких замыслов Медведева на государское здоровье и против патриарха не слыхали и т.д.

Показания Медведева представляются вообще правдивыми: весьма вероятно, что он отговаривал стрельцов, потому что они действительно «отказали» Шакловитому; что он имел основание бояться патриарха, можно видеть из самих действий Иоакима; какое-либо фактическое участие в замыслах Шакловитого не обнаруживается ничем; что Шакловитый бывал у него, объясняется благосклонностью к Медведеву царевны Софьи и, по показанию певчего Лаврентия, к Медведеву «приезжали многие знатные люди и гостиныя сотни», и стрельцы многие прихаживали, «а разговоры у них бывали о словах Христовых» (вероятно о пресуществлении). Нельзя не обратить внимание на то, что в «пыточных речах»39 Медведев везде «сказал прежния свои речи»: со стрельцами он говорил «для того, чтоб тому делу не быть и чтоб то дело разорить», что у него самого «умыслу никакого не было»; о патриархе (как доносил на него старец Арсений) он подтвердил, что патриарх «учился мало и богословских речей не знает». Новейшие историки приходят к заключению, что во всем процессе «о правде никто и не думал; следователи очень хорошо знали, чтὸ правда, чтὸ нет; но в их план и не входило оправдывать Медведева, другими словами – огорчить патриарха Иоакима, оказавшаго столь большия услуги стороне Натальи Кирилловны и ея сына»40.

Как потом жил Медведев в «храниле», опять ничего неизвестно. Одному из историков Медведева кажется несколько сомнительным рассказ о том, как Медведев написал покаянное писание о своих заблуждениях, сам читал его в церкви и просил передать его патриарху; замечает, что подлинное покаяние, хранящееся в синодальной библиотеке, Медведевым не подписано, хотя есть подпись его приверженца, попа Саввы Долгаго41. В упомянутом соборном постановлении приведен длинный ряд проклятий на случай, «аще Сенка Медведев приносит ныне покаяние невседушно, но некако ухищренно или по некоему лукавству, или срама ради и страха человеческаго, или иного ради некоего случая, хотя искусити Дух Господень». После исторического воспоминания об еретике Арии, о русских еретиках прежних времен, на голову Медведева призываются всевозможные проклятия. Приводим их, потому что само чрезмерное количество их, очевидно, должно отражать собой озлобление патриарха на несчастного «Сенку»: «Да будут дни его мали и зли, и молитва его да будет в грех, и диавол да станет из десных его, и да изъидет осужден, в роде едином да погибнет имя его, и да истребится от земли память его, и да истнится яко прах пред лицем ветра … Да приидет на него онех богоносных отец, их же писания развращенно писаше и глаголаше, и всех бывших …архиереев … богоносных отцев … патриархов греческих … всех зде написанных имены и ненаписанных, и всего архиерейскаго и иерейскаго чина, проклятство и анафема, не точию сугубо и трегубо, но и многогубо. Да приидут на не вся проклятства, ими же Моисей проклинаше иудеи, непослушающыя заповедей Господних … Да будет ему Каиново трясение, Гиезиево прокажение, Иудино удавление … Симона волхва погибель … Анании и Сапфиры внезапное издхновение … И да будет отлучен и анафематствован … и по смерти не прощен; и тело его да не разсыплется, в знамение вечнаго от Бога отлучения, и земля его да не приимет … И да будет часть его, в геенне вечной, со Иудою христопредателем, и со Арием лжекленшимся, и … мучен будет день и нощь во веки веков»42.

После этих безмерных проклятий становится вероятным сообщение «Дневника» Гордона (под 12 сентября), что царь Петр Алексеевич хотел даровать жизнь всем злодеям и что только по убеждению патриарха согласился на казнь троих43.

***

Когда обнаружился заговор Шакловитого и Петр бежал из Преображенского к Троице и за ним последовали его приверженцы, иноземцы, многие из самих стрельцов, отправился к Троице и патриарх Иоаким. По-видимому, обе власти соединялись в одном деле; но когда Петр имел в виду только политических врагов, патриарх кроме того и прежде всего хотел истребить «латинскую часть», спасти православие о зловредной ереси. Одержана была полная победа. Но история не оправдала ожиданий патриарха: правда, богословский спор был окончательно решен; от самих восточных патриархов получено было авторитетное изъяснение вопроса, издано было несколько особых сочинений по этому предмету, учение о пресуществлении введено было в архиерейскую присягу; настойчивыми требованиями и угрозами отлучения патриарх добился в этом вопросе покорности и малороссийской иерархии (уже давно, как мы видели, склонной принимать латинское толкование этого богословского пункта), – но патриарху не удалось охранить благочестивого московского предания.

Патриарх Иоаким умер вскоре после казни Медведева (17-го марта 1691). Он оставил завещание, в котором увещевал государей «в прародительском своем благородном царском достоинстве и самодержавстве» жительствовать «благочестиво и праведно во всяком изрядстве», «иметь любовь к православной церкви, держать «неколебленно» ее предания, быть милосердным и правосудным ко всякого чина людям и т.д.; и в особенности патриарх предостерегал царей от общения с иноземцами и иноверцами: «да никако же они государи цари попустят кому христианом православным в своей державе с еретиками и иноверцами, с латины, люторы, калвины и злобожными татары, их же гнушается Господь и церковь Божия с богомерзкими прелести их проклинает, общение и содружество творити, но яко врагов Божиих ругателей церковных тех удалятися; да повелевают царским своим указом, отнюд бы иноверцы, пишед зде в царство благочестивое, вер своих не проповедовали и во укоризну о вере не разговаривали ни с кем, и обычаев своих иностранных и по своим их ересям на прелесть христианом не вносили бы, и сие бы запретити им под казнию накрепко, и молбищных бы по прелестям их сборищ еретических строити не давати места», а где есть такие между христианских домов и близ их, и те следует разорить: патриарх напоминает святого Павла и клятвы псалмопевца: «сие явственно сам Бог завеща, како со иноверными еретиками и злобожниками водитися и общатися кому, и никую дружбу подобает с ними имети»; целость государства может «содержать в лепоте» и быть в угождение Богу, когда люди прилежат к добрым делам; «да не навыкнут иностранных обычаев непотребных», и люди, не утвержденные в вере и неведущие писания, «со иноверными о вере да не глаголют и лестного учения их весма да не слушают». Патриарх сокрушается, что в русскую землю допущены иноземцы: «благодатию Божиею, в российском царстве людий благочестивых, в ратоборстве искусных и знающих о полковых строях, зело много»; апостол Павел посрамлял коринфян, когда они судились перед иноверцами, а это и у нас делается; иноверцы же, «аще и прежде сего … в полках российских и в нашей памяти быша, где пользы от них сотворишася, мало явне, бо они – враги Богу и пресвятей Богородице, и нам христианом и церкви святей, ибо вси христиане православнии наипаче за веру и за церковь Божию, нежели за отечество и дом своя во усердие души своя полагают на бранех в полках, никако же щадяще жизни своея, еретики же , будуще начальники, о том ни мало радят» … Патриарх молит царей сохранить это завет, и тогда милость Божия будет с ними, и Господь Бог будет им «крепкий покров от всех зол, и непреоборимая стена – пресвятая Дева Богородица Мариа»44. Патриарх и еще раз, в конце своего завещания, возвращается к этому предмету. «И паки воспоминаю, еже бы иноверцам еретикам костелов римских, кирок немецких, и татаром мечетей в своем царстве и обладании всеконечно не давати строити нигде, и новых латинских иностранных обычаев и в платии премен по иноземски не вводити». Он удивляется «царскаго синклита советникам палатным и правителям», которые бывали на посольстве в иных землях и царствах и видали, каким образом всякое государство держит свой нрав и обычай, а чужого не принимает, в своих владениях людям иных вер никаких достоинств не дает, и иноземцам не своей веры никак не позволяет строить молитвенных храмов: в каком еретическом царстве окрестном, как например в немецких, есть благочестивой нашей веры церковь Божия, где бы христианам было прибежище? – Нигде, а здесь, чего и не бывало, и то еретикам позволяется, что они построили «мольбищные храмы своих еретических проклятых соборищ», «в которых благочестивых людей злобно кленут и лают и веру укоряют, иконы святых попирают и нам христианом ругаются и зовут идоло- и древопоклонниками, и се не есть добро, но всячески зло»45.

Перед нами последние завету московского порядка вещей, которые уже не дождались исполнения: с этих пор деятельность Петра раздвигалась все шире совсем в другом направлении. Если бы патриарх прожил дольше, он увидел бы нечто гораздо худшее, чем та ересь, какую истреблял он в лице Сильвестра Медведева. Он ужаснулся бы нарушению благочестивого предания и распространению «латинских» обычаев, которое возрастало с каждым днем. Патриарх и его сподвижники стояли, очевидно, на той же самой точке зрения, на какой стояли в этом отношении ревнители «старой веры»: они одинаково упорно держались старины XV–XVI века в то время, когда жизнь народа и государства все более настойчиво требовала новых средств просвещения и практических искусств; патриарх и ревнители старой веры одинаково восставали против киевской учености, видя в ней церковные новизны, но не могли понять, что это были первые шаги науки, без которой не могла наконец совершаться жизнь народа и государства и которая некогда должна была стать еще больше опасной для их тесного предания; они только инстинктивно чувствовали приближение врага и со всем ожесточением нетерпимости восстали, одни – против Никона и исправления старых книг, другие – против Полоцкого и Медведева, – но уже никакая сила предания не могла остановить надвигавшегося нового духа времени… Ссылка патриарха на иные государства, которые не допускают чужих вер и обычаев, была фактически неверна: во-первых, бывало много случаев перехода обычаев из одной страны в другую в самой Европе; отсутствие православных церквей в других государствах объяснялось очень просто тем, что там вовсе не было русских, а множество иноземцев, живших в Москве, признаны были самой русской властью на службу, и она не имела ни основания, ни права стеснять их веры.

По смерти патриарха постигли неудачи и его приверженцев: монах Евфимий уже вскоре был удален от должности справщика – его самого винили, что от «приписных ево Ефимьевых нововводных странных речений, которыя в тех месечных минеах напечатаны, многие люди сумневаютца и в церквах Божиих чинятца мятежи и великих государей денежной казне от переделок убытки многие». Историк замечает, что одно утешение оставалось Евфимию: вдоволь изливать свое негодование на мертвых противников, чтὸ он и исполнял с большим успехом46. В 1693 году постигли неудачи и греческих «самобратий». Патриарх Иерусалимский Досифей писал патриарху Адриану – в сущности то же, чтò говорил о них Сильвестр Медведев, что это самозванцы, что им не следует позволять «приимати лица судии», чтобы они не было в церкви раздором; в грамоте самим Лихудам патриарх писал, что они – «прелестники» (обманщики, бывшие купчины, ложно называющие себя князьями, и т.д. В 1694 году упомянутый раньше Петр Артемьев обличал Лихудов (по крайней мере Иоанникия) в дружбе с латинянами и даже прямо в латинстве47. Лихуды были удалены от дел, как говорят, благодаря уцелевшим друзьям Медведева48.

***

От этого зрелища церковного фанатизма, вражды к науке, упрямого застоя, нравственного одичания и ожесточения историк должен с облегчением перейти к лицу, характер которого носит иные черты – мягкого нрава, христианского благодушия, усердного книжного труда не в области злобного схоластического спора, а в области мирной легенды, христианского назидания, а также науки, насколько она была доступна. Такова была в общих чертах личность Даниила Туптала, впоследствии святого Димитрия Ростовского49.

Родом из казацко-малорусской шляхты, Даниил Туптало родился (1651) в киевской области; в детстве его семья переселилась в Киев, под власть московского царя, и здесь Даниил после домашнего ученья грамоте поступил в киево-братскую школу; подробности учения неизвестны, но по позднейшим сочинениям можно видеть, что это была та же обычная схоластическая школа, какую проходили южно-русские ученые. Ректором, а также преподавателем был знаменитый ритор Иоанникий Галятовский. Даниил уже очень рано принял монашество (в июле 1668 года) в Кирилловом монастыре подле Киева: полагают, что его побудило к этому слабое здоровье, наклонность к тихой созерцательной жизни и, может быть, чувство личной необеспеченности; вся дальнейшая жизнь Димитрия указывает действительно непрерывный книжный труд в келье, постоянный интерес к науке и христианскому нравоучению, уклонение от тревожной общественной деятельности, в которой он принимал участие лишь по необходимости. А время было исполнено тревог и в политическом, и в церковном отношении. Малороссия только-что присоединилась к Москве и жила в тех неясных отношениях, когда Москва желала подвести ее под обычный уровень своего правления, а Малороссия упрямо, но и с боязнью, стремилась охранять свою особенность; подобное было и в делах церковных: малорусская церковь все еще зависела от константинопольского патриарха и старалась сколько возможно отдалить неминуемое подчинение патриарху московскому. Мы не раз указывали ту недоверчивость, какую питали в Москве к юго-западному духовенству; недоверчивость была взаимная. Некоторые историки, как Соловьев, объясняли не сочувствие киевской иерархии к Москве честолюбием владык, привыкших под номинальной властью константинопольского патриарха к большой независимости и политическому влиянию; но были более глубокие побуждения: в Киеве сознавали заслугу южно-русской церкви в тяжелой вековой борьбе против католицизма, поэтому чувствовали за собой право известной самостоятельности, а также чувствовали свое превосходство над Москвой в деле просвещения. Давнее и тесное соседство с Польшей сообщило и самому быту южно-русского духовенства особые черты, неизвестные в Москве: южно-русские иерархи играли важную политическую роль; школа, с оттенком светского знания, сближала духовных лиц и мирян, как сближала их и продолжавшаяся борьба за независимость православия; в жизнь проникали более культурные в известных отношениях польские обычаи, как в церковные мнения проникали кое-где отголоски католической богословской схоластики. Московские книжники, хранившие усердно букву предания, заметили в конце концов эти уклонения и возымели сомнения о самом православии южно-руссов, при чем показали, однако, и свое невежество в вещах, составлявших простой первобытный обиход южно-русской школы; южно-русские ученые не могли не видеть этого невежества и не чувствовать собственного превосходства. В Москве, однако, не могли обойтись без южно-руссов, и отсюда те столкновения двух направлений, какими исполнена в особенности вторая половина XVII-го века. Димитрий Туптало, без сомнения, с самого начала воспитался в этих представлениях, был на стороне защитников самостоятельности южно-русской церкви и недолюбливал московских порядков и вмешательств. В марте 1669, Димитрий, по-видимому рано обративший на себя внимание своими дарованиями, получил первое посвящение в иеродиакона от митрополита Иосифа Тукальского, который не был признаваем тогда ни Польшей, ни Москвой, но был тем не менее «православия преславный ревнитель, веры святыя восточныя столп непоколебимый», как говорил о нем архимандрит печерский Иннокентий Гизель. В 1675, Димитрий был посвящен в иеромонахи Лазарем Барановичем, в Густынском монастыре близ Прилук, и назначен был проповедником Барановича и поселился в Чернигове. К этому времени относится первый известный труд Димитрия (Савича, по отчеству): «Руно орошенное», описание чудес от иконы Богородицы в черниговском Троицко-Ильинском монастыре, написанное по поручению Барановича. Первое издание вышло в 1680, а во втором, 1683, прибавлены приветственные стихи Барановича к Димитрию – на польском языке. В 1677, Димитрий отправился в Литву на поклонение иконе Богородицы, писанной по преданию св. Петром, митрополитом московским. Здесь он сдружился с епископом белорусским (а также и архимандритом слуцким) Василевичем, ревнителем православия в западной Руси, но опять не любившим Москвы. Отсюда Димитрий выезжал в Вильну, где говорил проповеди, жил в Слуцке, в братском монастыре, и в начале 1679 вернулся в Малороссию. Во время пребывания в Литве, Димитрий должен был еще ближе познакомиться с польской жизнью, языком, католичеством, и быть может, увидев шаткое положение православия в Литве, обратил свои сочувствия к Москве, которая в ту пору страшных религиозных войн и гонений, несмотря на грубость нравов и отсутствие образования, не представляла столь ужасных явлений нетерпимости, – хотя все-таки не чувствовал особенного расположения к московскому духовенству50.

Вернувшись в Малороссию, Димитрий поселился в Батурине, где мог познакомиться с нравами представителей московского правительства. В 1681 он стал игуменом максаковского, а вскоре потом батуринского монастыря. В конце 1683, он покинул игуменство и поселился в киево-печерской лавре. Лавра была богата; в ней была большая библиотека; архимандрит, Варлаам Ясинский, сам был ученый человек, так что здесь было очень удобное место для книжной работы. И действительно, со следующего года Димитрий начал здесь свой многолетний монументальный труд, который остается до сих пор любимой книгой для благочестивых читателей. Это были знаменитые Четьи-Минеи. Мысль о составлении житий святых для южно-русских читателей возникала в Киеве уже гораздо ранее. Мы говорили раньше об утрате древней письменности в юго-западной Руси: когда в эпоху религиозного возбуждения и борьбы стала особенно чувствоваться потребность в церковном чтении, для житий святых приходилось обращаться к латинским и польским книгам, чтò представляло свои вероисповедные неудобства, – но вместе с тем привычка к польскому языку была такова, что киевский митрополит Сильвестр Коссов составил на польском языке даже киево-печерский Патерик (впоследствии дополненный и изложенный на славянском языке Иосифом Тризною), Лазарь Баранович писал жития святых на польском языке. Петр Могила выписал с Афона греческие жития Симеона Метафраста для нового труда о житиях святых, но не успел довершить своего предприятия. За подобный труд принимался и Иннокентий Гизель и просил у московского патриарха присылки русских Миней, но они были доставлены в экземпляре, написанном скорописью, и были возвращены в следствие того, что в Киеве не умели читать московской скорописи. Наконец возник снова план подобного труда, в котором принял участие Варлаам Ясинский с другими духовными лицами и исполнение было поручено Димитрию Савичу, который в то же время назначен был в лавре проповедником. От этого времени дошла первая проповедь Димитрия (1685) на годовую память Иннокентия Гизеля, проповедь, составленная по всем правилам тогдашней киевской риторики. В эти годы стали особенно резко сказываться упомянутые спорные отношения малорусской церкви к Москве: эта церковь еще не была подчинена московскому патриарху, необходимость подчинения становилась все более очевидной при зависимости политической, но малорусская иерархия продолжала смотреть недоверчиво на московскую церковную власть. На юге помнили и старые заслуги своей иерархии, и предпочитали соборное управление церкви единоличной власти патриарха, были, наконец, невысокого мнения о московской учености: в сохранившихся заметках Димитрия видно, что все эти мнения разделял и он вместе со своими южно-русскими товарищами. Тем временем (в 1686) Димитрия убедили принять вторичное игуменство в батуринском монастыре. Здесь он продолжал работу над житиями, которая стала с тех пор его любимым трудом; этой работой был заинтересован и новый киевский митрополит, Гедеон, и сам гетман Самойлович (заметим, что Батурин был его столицей). Гетман писал в Москву к патриарху Иоакиму и князю В.В. Голицыну с просьбой прислать великие Четьи-Минеи, находящиеся в Успенском соборе, по крайней мере первые месяцы51, ручаясь за сохранность и возвращение. Минеи были присланы, и работа быстро шла вперед. В 1688 году патриарх потребовал книги назад. Возвращая Минеи, Димитрий сам писал патриарху, где, благодаря его за книги, говорил между прочим, что жития, – написанные им во исполнение послушания, врученного ему от малороссийской церкви, – были уже читаны многими с пользой и просил разрешения издать их «типом». Патриарх оставил просьбу без ответа. Требование возвращения Миней, без сомнения, имело причиной то, что патриарх был тогда особенно не доволен малороссийским духовенством, которое расположено было к ненавистной ему «латинской части» в Москве. Именно в это время был в Москве в полном разгаре спор пресуществлении; патриарх требовал от малорусского духовенства признания православного учения, посылал ультиматум Лазарю Барановичу, не давал киево-печерской лавре привилегии на типографию и т.д. В это самое время Димитрий впервые был в Москве. Между прочим, патриарх Иоаким требовал присылки «от лица вашего (малорусскаго) духовного чина мужа смиренномудра, приискренно восточныя церкви сына, ведуща известно писания святых отец древних учителей святыя Христовы восточныя церкви, а не силлогизмами и аргументами токмо упраждняющаяся, да чрез того вы познаете все наша, и мы ваша, и тако всякое разгласие гонзнет» (устранится, исчезнет). Полагали, что именно по этому вызову Димитрий отправился в Москву, но на самом деле он прибыл в Москву вместе с Мазепой в августе 1689 года, раньше получения патриаршей грамоты. В свите гетмана, состоящей из 300 человек, было несколько духовных лиц, между прочим, кроме Димитрия, названный нами раньше игумен киевского Кириллова монастыря, Иннокентий Монастырский. Причина приезда Димитрия собственно неизвестна; она могла заключаться в вопросе о Четь-Минеях: Димитрий только что закончил первый том их, и они привезены были новыми посланцами из Киева, духовными лицами, отправленными вслед за гетманом. Это были первые три месяца Миней: книга издана была о имени киевской лавры и издание желали посвятить царским величествам. Об Иннокентии Монастырском позднейшее сведение говорит, что он прислан был тогда из Киева «ради стязания и изъявления правды о пресуществлении», но в Москве было теперь не до правды52… На другой год по приезду, 11 августа, приезжие малоруссы представлялись царю Иоанну Алексеевичу и царевне Софье; царя Петра не было,53 и Димитрий осторожно отмечает в своем дневнике, что Петр «был инде в походе»; малоруссы посетили и патриарха Иоакима. Но этот «поход» был именно бегство Петра в Троицкую лавру и полный разрыв с царевной Софьей; к Троице уехал и патриарх Иоаким; 1-го сентября 1689 (по московскому счету, 1690) Петр потребовал выдачи Медведева и Шакловитого. Положение гетмана, поставленного кн. В.В. Голицыным, и малорусских духовных (из них Монастырский был в особенности союзником Медведева в обличении Лихудов) было очень мудреное, но Мазепа сам отправился к Троице: его приняли ласково; он явился с богатыми подарками; думный дьяк Украинцев объявил гетману и всем старшинам похвалу за военные подвиги в крымском походе; Мазепа бил челом, чтобы великий государь держал его всегда в своей милости со всем малороссийским народом; речь Мазепы понравилась Петру, и гетман тут же подал челобитную, чернившую князя В.В. Голицына. У Троицы малорусские духовные часто посещали патриарха. Как говорил с ним Димитрий, неизвестно; в конце концов патриарх благословил его продолжать жития святых, но московских Миней не дал; но Монастырский, по словам московского свидетеля, держал себя резко: в то время, как другие «разглагольствовали благочестиво и скромно» и присоединились в догматах к патриарху, Монастырский, «родом жидовин», проиводил церковный раздор, бесчестил и бесстыдно укорял патриарха (конечно, по вопросу о пресуществлении и вероятно в связи с делом Медведева), за что был «проклят и отослан»; по другому свидетельству он был тайно сослан из Москвы «промыслом Евфимиевым». Позднее, в «Щите веры», Монастырский изображается прямо как «орудие великаго онаго драконта сатаны многокознственное и многообразное». В конце сентября киевляне собирались в обратный путь. Димитрий записал в своем дневнике: «Господи поспеши», – видимо, что в Москве ему было жутко.

Несмотря на длинный ряд опровержений, в среде южно-русского духовенства латинское мнение о пресуществлении продолжало держаться; оно оставалось в киевских учебниках богословия; вероятно, держался его и Димитрий Савич, – по крайней мере, в одном сборнике его приведен целый ряд свидетельств об этом могнате в духе латинского учения; несколько позднее составлен был особый трактат об этом предмете, принадлежащий, вероятно, другому южно-русскому богослову, другу Савича, Стефану Яворскому, где оба учения примиряются на среднем термине54.

Вернувшись домой, Дмитрий снова усердно принялся за работу над житиями. Новый патриарх, Адриан, гораздо больше благоволил к южно-русским ученым; он прислал Димитрию грамоту, в которой похвалял его богоугодные труды и благословлял потрудиться на «всецелый год». В 1692, Димитрий покинул игуменство «для спокойнейшего писания житий святых», и для печатания Миней переселился в Киев, но затем снова был назначен игуменом в Глухом. В 1695 году окончена была вторая книга житий, заключавшая месяцы декабрь, январь и февраль и отпечатанная отправлена была патриарху Адриану при письме самого Димитрия. Патриарх снова поощрял его к труду. В 1697 году умер Иннокентий Монастырский, старый друг Димитрия Савича, и на его место Димитрий назначен был игуменом Кириллова монастыря; но остался здесь не долго и назначен был архимандритом елецким. Под 1700 годом в летописи Величка записан выход в свет третьей книги житий святых (март, апрель и май), составленной «трудами богодухновенного мужа иеромонаха Дмитриа Савича Тупталенка». Книгу свезли в Москву киево-печерские соборные старцы.

Между тем в личной жизни Димитрия произошла великая перемена и ему пришлось покинуть родину навсегда. В 1700 году сделалась вакантной кафедра сибирского митрополита вследствие сумасшествия Игнатия Корсакова (который, между прочим, был жизнеописателем патриарха Иоакима); по царскому указу должен был собраться «освященный собор» для избрания митрополита из двух названных в указе кандидатов. Вторым из них был Димитрий. Вызванный тогда ж в Москву, он, по возвращении в Москву Петра, приветствовал его речью и вскоре назначен был митрополитом сибирским. По разным обстоятельствам отъезд Димитрия в Сибирь замедлился; потом Димитрий заболел, и когда сам царь посетил его, Димитрий жаловался на здоровье, слишком слабое для Сибири, говорил о неоконченном труде над житиями; царь разрешил ему остаться в Москве и вскоре он назначен был митрополитом ростовским, а в Сибирь вместо него послан старый его знакомец Филофей Лещинский.

В 1703 году Димитрий прибыл в Ростов. Здесь началась для него совсем новая деятельность. Он впервые встречался непосредственно с народным бытом московской России, и его должны были тяжело поразить грубые черты этого быта, нравственное одичание и невежество не только народной массы, но и самих пастырей. С самого начала окружили его тревоги административные. Еще раньше, в 1701 году, был учрежден или восстановлен монастырский приказ, который должен был принять в свое ведение управление церковными и монастырскими имуществами, административный надзор над монахами, приходами, богадельнями, школами и т.д.; основной целью монастырского приказа был перевод церковных вотчин в полное ведение государства. Действительно, в прежнем управлении было много самых серьезных недостатков; земельные споры монастырских крестьян нередко кончались насильственными захватами, грабежами; в управлении происходили всякие беспорядки; в свою очередь и чиновники монастырского приказа, по обычаю тех времен, не отличались ни административными, ни нравственными качествами; наконец, от новых тяжелых податей и принудительных работ крестьяне разбегались, «покиня домы свои» и «неведомо куда», а с их бегством беднело духовенство и монастыри. Кроме денег новому начинавшемуся государству надобны были люди, и правительство стало принимать весьма решительные меры к тому, чтобы извлечь пользу из людей негодных или лишних в церковном устроении, хотя и находившихся в церковном ведомстве: из монастырей велено было выслать дьячков, клирошан, монашеских родственников, и впредь не пускать их в монастыри; составлены были переписи монастырей с запрещением увеличивать число братии, и постригать вновь велено было только с ведома монастырского приказа; особенный страх возбудило требование на военную службу священно-служительских сыновей, не учившихся в епархиальной школе, – доходило до таких нелепостей, что когда в 1705 ростовский стольник требовал в солдаты священнических детей, ему отвечали, что у священников детей нет. Это вмешательство монастырского приказа и вообще светской власти в быт духовенства было очень стеснительно для духовной администрации; злоупотребления и грубые нравы еще усиливали эту тягость; в письмах Димитрия Ростовского не однажды высказываются жалобы на его трудное положение, даже на умаление церкви «от внешних гонителей».

В самом исправлении церковного служения Димитрий встретил примеры грубейшего невежества и нравственного упадка. Священники оказывали непочтение самой святыне, злоупотребляли тайною исповеди, ходили только к богатым, а нищих презирали и т.д. Для исправления этих недостатков мало было одних административных распоряжений, и Димитрий пишет послание к своему духовенству, говорит проповеди и с самого приезда в Ростов основывает школу… Ему нужно было учить иереев даже тому, как должно хранить св.тайны – в церкви, или дома, в чистом сосуде, на честном месте. Однажды случилось ему войти в сельскую церковь. «Егда же, – рассказывает он, – вопросих тамошняго попа: где суть животворящия Христовы тайны? Поп той не уразуме словесе моего и яко недомышляяй стояше, молча. Паки рек: где тело Христово? – поп же ни сего словеси познати можаше. Егда же един от со мною бывших искусных иереов рече к нему: где запас? Тогда он изем от угла сосудец зело гнусный, показа в нем хранимую оную в небрежении толь велию святыню» – для обозначения святыни был в ходу только грубый технический термин; священники отправляли службу кое-как, не протрезвившись, в алтаре сквернословили и т.п. Димитрий старался исправить эти вопиющие неустройства, учил священников правильному исполнению своего долга, требовал, чтобы священники посылали своих детей в грамматические училища в Ростов, где «повелением великого государя учат безденежно, для того нарочно, чтоб священнические дети не были глупы», – чтобы потом, получив священнический сан, умели поучать народ в церкви и т.д.

Основание школы в Ростове было, по-видимому, одним из первых дел Димитрия в его епархии. Указом великого государя назначено было жалованье учителям греческого, латинского и русского языков (последнему гораздо меньше, чем первым), и определен «хлеб нищим, которые учитися будут русской грамоте» – по деньге в день, и по две тем, которые будут учиться греческому и латинскому языку. Число учеников доходило до двухсот; большинство были священнические дети, но были благородные; в латинское ученье, кроме грамматики, входила и риторика, как видно из сохранившихся записей об упражнениях учеников. Преподаватели латыни и риторики, судя по фамилиям, был малоруссы, и школьные приемы, в более скромных размерах, были, конечно, киевские. Учили кроме того пению, с западными приемами (наименованием нот); в описи имущества Димитрия упоминаются учебные предметы, быть может, употреблявшиеся и в его школе: два глобуса, географические карты. Школьные порядки вообще были киевские, т.е. порядки латинских схоластических школ: например, лучший ученик назывался императором, садился на особом месте, ему оказывали почести; дурные ученики сидели назади у печки или у дверей; в неклассные часы ученики были свободны; летом давались короткие каникулы; по праздникам ученики произносили речи (сочинявшиеся, конечно, учителями), разыгрывали театральные пьесы и диалоги, между прочим, «Комедию на Рождество Христово», которая приписывалась самому Димитрию Ростовскому и представляет переделку польской пьесы. Обращение с учениками было вообще довольно мягкое, но «звероподобные» ученики получали и плеть.

Сам Димитрий очень заботился о своей школе: он часто посещал школу, выслушивал учеников, сам толковал им священное писание; школьники бывали певчими при богослужении не только в Ростове, но и в других местах; Димитрий сам их исповедовал и приобщал. Биограф Димитрия отмечает, что, взяв формы схоластической школы, Димитрий в своем училище не ввел ее духа и, напротив, дал ей характер семейной простоты, заботливости и благодушия55. К сожалению, она удержалась не долго, и позднейшие духовные школы не сохранили этого характера, который здесь дан был именно личностью самого Димитрия. Нечего говорить, что сравнительно с предыдущими школа была нововведением, для которого раньше не было примера. Человек глубоко благочестивый, строгий в своем церковном служении, Димитрий был, однако, совершенно свободен от московского изуверства: для старинных московских людей был без сомнения крайне неодобрительным, если не совершенно греховным, тот факт, что сам митрополит устраивал в своей школе театр, и было, вероятно, окончательно преступным то, что когда для театра нужно было готовить костюмы, то Димитрий не усомнился употребить на это старые ризы прежних ростовских архиереев. В это дело вступился только недруг Димитрия, стольник монастырского приказа Воейков на том основании, что эти ризы были казенное имущество…

В Ростове Димитрий прилежно занят был своими книжными работами. В феврале 1705 года он закончил свои Четь-Минеи (месяц август) и в конце мая последний том вышел из печати в Киеве. Этот обширный труд составил главную литературную славу Димитрия. Это не была ученая работа в новейшем смысле: Димитрий хотел только собрать для благочестивых людей древние легендарные сказания для целей назидания, и успел в этом; его книга остается любимым чтением и до сих пор, и подверглась потом только некоторым сокращениям56. Для своего времени это был труд единственный в своем роде, какого, без сомнения, не мог бы совершить никто из московских книжников. Не представляя критического исследования, книга Димитрия Ростовского не была, однако, простым повторением своих источников. То, чтὸ находил он в Макарьевских Минеях, он дополнял их из источников греческих и латинских; с самого начала у него был в руках Симеон Метафраст, сборник Сурия (Vitae sanctorum); в 1693 году ему привезли из Гданска Acta sanctorum Болландистов; наконец, он собрал русские жития, к которым умел относиться критически. В изложении житий находили место и объяснения различных предметов веры и церковной истории57.

Как в Четь-Минеях Димитрий Ростовский хотел дать книгу недостававшую в нашей литературе, так подобная мысль руководила им в составлении его «Летописи». Она осталась неоконченною, но сохранившаяся часть дает понятие о свойстве работы. Целью Димитрия было дать связное изложение библейской истории с прибавлениями и объяснениями различных церковных писателей и вместе дать нравственное поучение. На вопрос, почему нужно читать библейскую историю и прочие библейские книги, он отвечает, что это нужно по трем причинам: «познания ради Бога; управления ради себя самого; наставления ради ближнего». На труд свой он смотрел очень скромно: книжные люди хорошо знают все это, на иностранных языках довольно печатных книг и на нашем славянском языке есть рукописные хронографы; в наполненные житницы нечего прибавлять несколько зерен или в большие реки вливать горсть воды, – он писал книги для своего келейного чтения, в научение себя: «аще же та (книжица) и в иных книгочитателей руки внидет, и аще кому будет угодна, о том да прославится имя Господне, о немже есмы, живем, и движемся, и глаголем, и пишем». Митрополит Евгений замечает, что если бы эта летопись была им кончена, она была бы «единственною для библейской истории в церковной нашей словесности». Действительно, это была первая замена старого хронографа, той скудной – и, должно сказать, порядочно грубой – компиляции, какою довольствовались читатели старого времени; это был труд, основанный на обширном изучении и самой библии, и отцов церкви, византийских хронистов и новейших церковных писателей; на полях он постоянно цитирует свои библейские и ученые источники: в числе последних были, например, Корнелий a Lapide, Гавриил Буцелин, Навклир, Меркатор, Клювер, Беллярмин и т.д. Опять никто из московских книжников не был бы способен на подобную работу. В течение работы он писал о ней своим друзьям, Стефану Яворскому, чудовскому монаху Феологу, прося их советов и указаний. В одном из писем он указывает и практические поводы своей работы: помню, – говорит он, – что в нашей малороссийской стороне трудно сыскать славянскую библию, и из духовного чина редко кто знает порядок библейских историй, чтò когда происходило; и он приводит примеры невежества, «смеху годные дискурсы» о предметах церковной истории; не больше, конечно, знали и в московской стороне, и в других письмах он опять приводит примеры, между которыми ему вспоминаются и «брынские богословы». О составе летописи он пишет однажды Стефану Яворскому, что работа его, пожалуй, мало кому понравится; в ней, как в сбитне русском, мешанина – и история, «и будто толкованийце некое из Корнелия и из других книг», «инде нравоученийце, особливо в первой и во второй тысяче лет, где мало находится истории»; он знает, что в книгописательстве одно – быть историком, другое – толкователем, но я, – говорит о с нередкой у него шуткой, – смешал все это, как горох с капустой, желая иметь книжку с отрывками и заметками, чтобы пригодилась иногда и для проповеди. Действительно, в летописи найдется не мало общего и с его проповедью.

Мы видели, что Димитрий рано стал проповедником. В южно-русской церкви это была особая должность, которая не однажды на него возлагалась. Он не оставлял проповеди и впоследствии, и наибольшее число поучений относится к последим годам его жизни в Москве и Ростове. Первые проповеди Димитрия (их сохранилось всего менее) еще носят на себе в полной мере печать его риторической школы: они составлены именно по тем правилам, какие преподавал упомянутый нами раньше «Ключ разумения» – с искусственным построением, риторическим развитием темы, с аллегорией и символическими толкованиями, нередко натянутыми, с примерами из библейской и светской истории и т.п. С течением времени эта искусственная манера начинает отпадать, хотя никогда не исчезла вполне, как слишком укоренившаяся привычка; все больше получает места прямое поучение, простое толкование христианской нравственности; примеры берутся из действительной жизни; старый риторический оборот получает окраску некоторого юмора, в котором едва ли не сказывается именно малорусс. В проповедях Димитрия нет такого близкого отношения к политической современности как у Феофана Прокоповича или Стефана Яворского; но он и не уклонялся при случае высказать свои взгляды по поводу совершавшихся событий. Более или менее прямо относятся к Петру проповеди, обличающие «гневную ярость», пьянство и иные пороки, неуважение к святыне; другие несомненно имеют в виду вводимые им обычаи и распоряжения, например, указ о разрешении постав войсках. В проповеди, произнесенной в 1708 году в Москве, представлен пир Ирода. На первых местах сидят три лица: Венус (Венера), Бахус и Арей (Марс); Венус привыкла царствовать, она владеет и самими царями. Что касается до Бахуса, то, говорит проповедник, – «не токмо еллином, но, якоже вижду, и нашим глаголющимся быти православным христианом, той божишко не нелюб, понравился… Не соблюдать постов, – то не грех; день и нощ пиянствовати то людскость; пребывать в гулянии – то дружба, а что по смерти о душе сказуют, куды ей идти, баснь то». «Речет Бахус чревоугодный бог с учеником своим Мартином Лютером: надобно в полках не смотрети поста, и в пост ясти мясо, чтоб полковые люди в воинстве были сильны, в бою крепки, не ослабели бы в брани от поста и воздержания. Но Гедеоново воинство и постясь победило мадианитян"… Несомненно к Петру относились сожаления, что между «людьми сего времени» нет Константинов, нет Владимиров, которые любили благолепие дома Господня, «а мы о храмех его попечения ни единаго прилагаем». Мысли Димитрия Ростовского об этом последнем ясно, хотя и с осторожностью, высказываются в его письмах к близким людям, например, Стефану Яворскому. Он не однажды упоминает о притеснениях, испытываемых церковной жизнью. В 1707 году он жалуется, «что времена нынешние не додают фантазии и охоты до книгописания. Silent musae inter arma». В письме от феораля 1708 года он пишет к Яворскому о положении вещей: извне брань, внутри страхи; «толико беззаконий, толико обид, толико opressiones вопиют на небо и возбуждают гнев и отомщение божие»58. Очевидно, что это относится к крутым мерам Петра, которые должны были отражаться, между прочим, на быте духовенства. Сам митрополит находился в очень стесненном материальном положении: он бывал не в состоянии помочь тем, кто мог ожидать от него помощи, потому что и сам жил в большой скудости. Замечают, что к последним годам жизни Димитрия относится некоторое сближение его со старой русской партией, с приверженцами царевича Алексея; это могло быть, когда в нем самом эта партия могла заметить нерасположение к некоторым суровым мерам царя, – но его все-таки никак нельзя было зачислить в ряды противников реформы. Южно-русское образование должно было внушать ему сочувствие к стремлениям Петра распространять знания, обновить государство. Осуждая крайности, весьма прозрачно указывая личные недостатки Петра в проповедях, сказанных даже в его присутствии, Димитрий Ростовский, без сомнения, вполне искренне желал успеха его трудам и между прочим сочувствовал сношениям с иноземцами: «хвалю добрый той нынешних времен обычай, что многие люди в иныя государства ходят учения ради, из-за морей бо умудреннии возвращаются… Аще же память смертная есть философиею, убо тоя мудрости учитися не довлеет сидя в дому, но и чужих странах побывати требе».

Упомянем еще о некоторых трудах Димитрия. Живя в Ростове, он старался собирать исторические сведения о своей епархии; трудился и над составлением летописи или сборном хронографе о начале славянского народа59. Келейную летопись он намеревался довести до Рождества Христова, так как ветхозаветная история на славянском языке не имела толкования; писать деяния царств римских, греческих и прочих, по его мнению, было не архиерейское дело, – это может сделать и какой-нибудь мирской человек. Сам же он, – как он пишет к Федору Поликарпову в конце 1708 года, – если бы Бог дал ему немощному помощь, силу и разум с прибавлением жизни, хотел после летописи заняться псалтырью, собирая уже готовые толкования: «аще бо суть и у нас на языке славенском рукописныи толкованныи псалтыри, но не ясны аки в лесу и пустыне"60, и зело желается мне того дела, аще бы Бог дал, аще бы коса смертная не пресекла». Таким образом он имел смелость признать, что старая письменность (в которой не мало было толкований псалтыри) в сущности уже не удовлетворяла потребности в ясных толкованиях писания: должно сказать, что многие из подобных книг старой письменности действительно бывали малодоступны своим читателям, которые нередко бродили как в лесу или пустыне в невразумительных буквальных переводах с греческого. И опять такой самостоятельной работы, доступной читателю, московскими книжниками сделано не было и едва ли они способны были сделать ее в том духе, как мечтал об этом Димитрий Ростовский. Но этой работы он не успел совершить, и последний год его жизни был занят знаменитой потом книгой, изданной уже долго спустя по его смерти. Это был «Розыск о раскольнической брынской вере»61, изданный впервые в 1745 г. и с тех пор много раз печатавшийся в Москве и в Киеве. Раскол должен был привлечь внимание Димитрия с самого начала его пастырской деятельности. В Ростове он не однажды встречался с раскольниками и еще больше слышал об них. Он сам говорит в письме к своему приятелю Феологу, которого, между прочим, просил о доставлении материалов для этой книги: «Нужда в Ярославле раскольничья. Тамо быв, учил помощию Божию с неделю, но понеже словеса из уст более идут на ветер, нежели в сердце, того ради все предлежащее летописания ми дело оставив, яхся (принялся) писать особую книжицу против раскольничьих учителей… Бог о летописании не истяжет (не спросит), а о сем, аще молчать… истяжет». В самой книге он упоминает, что уже раньше патриарх московский издал «две изрядныя книги против раскольников: «Жезл правления» и «Увет духовный», и не нужно лучших книг для их обличения; но он не знает, существуют ли эти книги в ростовской епархии, и едва ли, потому что «ненавистная рука раскольническая истребляет их». Потому он по своей должности и написал эту книжку: когда волки нападают на стадо, пастырю не должно быть одержиму сном.

Эти последние выражения указывают на отношение Димитрия к расколу: оно – сильно враждебное. Тем не менее «Розыск» Димитрия Ростовского во многом отличается от других обличений раскола, современных ему и позднейших. Писатели южно-русской школы, не знавшие никакого раскола к себя дома, возмущались московским расколом, в особенности как свидетельством грубого невежества не только в простонародной массе, от которой и нельзя было бы требовать церковных знаний, но и в среде самого духовенства, даже такого, которое занимало видные места и пользовалось большим почетом, как первые расколоучители, протопоп Неронов или протопоп Аввакум. Киевлянам было непонятно, каким образом под именем «старой» веры составлялась эта новая, «брынская», вера, которая так часто основывалась на грубом непонимании писания, даже в простом незнании грамматики, и Димитрий, как раньше Полоцкий, возмущался тем, что подобные невежественные люди становились проповедниками, не трудясь чему-либо научиться. Отсюда резкость его тона, которая вызывалась также и необузданностью раскольничьих писаний. Он негодовал на безумства, которые уже совершались в то время в среде раскола. Еще раньше «Розыска» Димитрий останавливался на заблуждениях раскола. «Слышах аз, – писал он, – яко мнози, оставляюще домы своя, имения и сродники, бежат в пустыню, в леса Брынскии, аки бы ищуще Христа и правыя веры… будто Христос и яже в него вера сидит негде в лесе, за колодою… слышах и то, яко у раскольщиков сокровенно уже и христы обретаются, предтеч антихристовых наплодилося»; между раскольниками уже в то время распространялась так называемая Христова любовь…Но суровость Димитрия Ростовского тем не менее отличается от резкости других тогдашних писателей против раскола: это не была суровость инквизитора, а негодование благочестивого человека, и он опровергал раскол не буквой писаний, а стараясь разъяснять самую сущность дела; поэтому «Розыск» состоит из множества догматических, обрядовых и простых житейских объяснений, для которых он приводит целую обширную литературу, из священного писания, отцов церкви, старой русской литературы, наконец, из церковных историков латинских. Сведения о расколе он имел и из собственного опыта, рассказов очевидцев и из писаний самих раскольников. Окончив свою книгу, в марте 1709, он писал своему другу Феологу и делает, между прочим, любопытные замечания о книге «Зерцало», написанной тогда же не неизвестным автором: «Зерцало безъименнаго творца выслушах, велел преписать: а книжица та воистину благопотребна, великое раскольников обличение и постыждение. Когда бы та книжица прилучилася мне прежде написания моей, много бых от нея почерпнул. Я свою помощью Божиею окончих"… Это было сочинение известного Посошкова: «Зерцало безыменнаго творца на раскольников обличение»62. В другом письме к Феологу он просит сказать ему об авторе Зерцала63, которое видимо его заинтересовало.

Его тянуло теперь к другим работам: «наскучило о расколе»; он думал о толковании евангелия и о летописи, но дни его были уже сочтенв. В последние годы его здоровье было очень слабо, он работал видимо через силу; в последний день своей жизни, отпустив вечером служителей, Димитрий вошел в особенную келью для молитвы, и там на другое утро был найден умершим на коленях в молитве (28-го октября 1709). От него не осталось никакого имущества кроме книг, и в завещании он просил похоронить его, как хоронят нищих: из тех скудных средств, какие он имел по своей кафедре, все, что можно было, он тратил на благотворения.

***

Перед нами прошел целый ряд лиц, которые могут служить типическими представителями состояния умов в книжной среде накануне и в самом начале реформы. Господствующий интерес, которым они жили вместе с большим кругом общества и самого народа, был церковный интерес, как некогда; но скрытное движение к просвещению проникло и сюда, и в результате мы видим чрезвычайно характерные видоизменения и резкие противоположности в этом интересе.

Сильвестр Медведев был первый убежденный и увлеченный ученик Симеона Полоцкого; первый настоящий ученый русский человек, один труд которого восхищал новейшего ученого археографа небывалым богатством и точностью сведений о старой русской письменности; он мечтал об «академии», которая положила бы начало распространению любимой им науки; но чтение «латинских книг» уже навлекло на него подозрение в глазах ревнителей старины, и когда он решился указать неправильности в исправлении книг и задеть при этом самого патриарха, а в латинских книгах вычитал некоторые необычные богословские мнения, он навлек на себя страшную вражду патриарха, которая, по убеждению новейших историков, и была главной причиной его гибели.

Против него стоит патриарх Иоаким, тип старинного книжника, узкого и фанатически злобного. Сам он был «мало учен и богословских речей не знал», как Медведев повторял о нем даже на пытке; но это тем более могло содействовать его упорству под наущениями его внушителей, и его жестокости в том, чтὸ он считал охранением церкви. Он был упорный приверженец старины; он, конечно, был преемник Никона, но сам протопоп Аввакум не имел особенного раздражения против «Якимушки», – между ними действительно было не мало общего, как их ревность к преданию и ненависть к «латинскому» и «немецкому»; эта ревность к преданию у обоих переходила всякие пределы: один, ересиарх, желал бы быть ветхозаветным пророком и кровожадно мечтал «перепластать» своих врагов; другой, патриарх, мучил и унижал Сильвестра Медведева в «храниле» и добился его казни: «личная ненависть к Медведеву заглушила в нем всякое понятие о справедливости», – так думает новейший историк. К сожалению, заглушено было не одно чувство справедливости: в спорах о букве терялось всякое понятие о христианском милосердии; религия любви становилась религией мщения и злобы. Во всей нашей старой письменности мы не читали ничего столь холодно свирепого, как те страшные проклятия, какие придумывались и призывались на голову Медведева в упомянутом выше соборном постановлении, конечно, выражавшем мысли патриарха, – с ними может равняться разве только ядовитая свирепость Грозного в посланиях к Курбскому. На помощь малой учености патриарха явились услужливые ученые советчики: один был свой – чудовский монах Евфимий, ограниченный фанатик; двое других были греки, ученые аферисты, к каким не однажды приходилось прибегать малоученой московской иерархии старых времен.

Отрадную противоположность этому кругу представляет мягкий, доброжелательный, искренно благочестивый Димитрий Ростовский. Он также читал «латинские книги» и в свое время был, конечно, наиболее ученый человек в среде тогдашней иерархии. Он был питомец малороссийской церкви и, как другие ее питомцы, делил ее мысли и ее отношения к Москве; но, мирный труженик в келье, он видимо питал отвращение к тому способу, каким решались богословские вопросы в тогдашней Москве; припомним, что то южно-русский богослов, который защищал мнение Медведева и был «проклят» Иоакимом, «многокознственное орудие онаго драконта сатаны» по «Щиту веры», – был друг Димитрия Ростовского. Димитрий предпринимает обширные книжные труды, каких до него и при нем не в состоянии было произвести московское книжничество, и эти труды сохранили доныне почетное место в русской церковной литературе. Он был также ревнитель по вере – как в своих обличениях раскола; но мы заметили уже, что это не была ревность инквизитора, а ревность благочестивого и просвещенного человека, который ужасался мраку невежества, в конец извращавшего веру. Когда Иоаким, совсем по-староверчески, ненавидел «проклятых» иноземцев, мешая в одно немцев и татар, западных христиан и магометан, Димитрий Ростовский ревностно изучал западную латинскую литературу, вел дружескую переписку (на латинском языке) с Исааком Вандербургом, иноземным купцом в Архангельске, который выписывал для него латинские книги из-за границы64.

В самом языке Димитрий Ростовский остался до конца питомцем киевской школы: в его печатных сочинениях этот язык исправлен в церковно-славянском стиле; но в его рукописях постоянно сохраняется оттенок малорусской речи и тогдашнего киевского правописания; особенно любопытны в этом отношении его письма к друзьям, таким же южно-руссам, даже за последние годы его жизни; язык этих писем – оригинальная смесь всех тех элементов, в которых воспитывалась и жила его мысль: важная церковно-славянская речь переплетается с целыми фразами и отдельными выражениями латинскими, малорусскими, польскими, и в самом содержании серьезная мысль чередуется с житейскими мелочами и с добродушным юмором.

Это был канун реформы. В лучших людях сказалось несомненное искание другого умственного порядка вещей, чем тот, в каком доживала старина. На первый раз искали выхода в латинском образовании, в котором было еще слишком много устарелой схоластики; реформа открыла новые пути: на место церковной схоластики стало реальное и светское знание; вместо «латинских книг» был впервые открыт доступ в новую европейскую литературу.

* * *

1

Вестник Европы. 1894. № 11. с. 273–323.

2

Из многочисленных примеров подобных столкновений укажем, например, историю Яна Белободского, обличие которого ставилось в большую заслугу Лихудам, – хотя из самого обличия видно, что Белобородский даже не заслуживал особенных хлопот. См. также:

– «Григорий Скибинский. Очерк из истории духовного просвещения в конце XVII в.», М. Никольского, в «Правосл. Обозрении», 1862, ноябрь, стр. 169–178.

– «Русские выходцы из заграничных школ в XVII столетии. Петр Артемьев», М. Никольского, там же, 1863, март, стр. 246–270, и др.

3

Первое упоминание о нем в нескольких строках сделано было в «Опыте исторического словаря о российских писателях» Новикова, 1772; далее, в «Словаре историческом о писателях духовного чина», митрополита Евгения (2-е изд., 1827), не без ошибок; биографическая заметка в «Записках русских людей», Сахарова, Спб. 1841, при издании записок Сильвестра Медведева о стрелецком бунте 1862.

– «Сильвестр Медведев, отец славяно-русской библиографии» В. Ундольского, в «Чтениях» моск. Общ. истории и древностей, 1856, № 3, XXVIII и 90 стр., биографическая заметка с объяснением научного значения труда Медведева, здесь изданного: «Оглавление книг, кто их сложил».

– Упоминания о Медведеве в «Обзоре духовной литературы» Филарета, и у историков церкви.

– Названные раньше сочинения Образцова и С. Любимова.

– Сильвестра Медведева «Известие истинное», С. Белокурова, в «Чтениях», 1885, кн. 4-я, биографическое предисловие и текст сочинения Медведева, XLI и 87 стр.

– Шляпкин, «Св. Димитрий Ростовский и его время (1651–1709 г.)». Спб. 1891, гл. III–IV.

4

Неизвестный автор повести «О ростриге, бывшем монахе Сильвестре Медведеве, вводившем ересь латинскую в великорусский народ», в книге «Остен». Составителем самой книги был злейший враг Медведева, монах Евфимий, ученик и преемник Епифания Славеницкого.

5

Подразумевается Симеон Полотский.

6

Остен. Памятник русской духовной письменности XVII века. Казань, 1865, стр. 74–76.

7

Житие в издании Общ. люб. др. письменности, 1879, стр. 96.

8

Белокуров, стр. XXV.

9

См. «Заметку для биографии Сильвестра Медведева», И.Е. Забелина, в «Летописях» Тихонравова, V, стр. 120–126.

10

Майкова, «Очерки», стр. 17, 49–51.

11

Ими в первый раз пользовался Ундольский в сборнике Строева, принадлежавшем тогда Погодину; Ундольским снята была с них копия, которая находится в собрании его рукописей в московском Румянцовском музее (№793), откуда пользовались ими Майков и Белокуров. Подлинный сборник Строева перешел с Погодинскими рукописями в Публичную библиотеку в Петербурге: см. перечисление их у Бычкова, «Описание рукоп. сборников Имп. Публ. Библиотеки». Ч. I. Спб. 1882, стр. 359–365. Это – черновые письма Медведева.

12

Заметим, что сохранилось одно письмо его еще из Путивля на польском языке.

13

Ундольский, стр. XIX–XX.

14

«Приветство» было тогда же напечатано в Москве; см. Сопикова, Опыт росс. библиографии, т. I, № 910. Вирши о преставлении напечатаны в «Древней российской Вифлиофике» Новикова, 2-е изд., т. XIV, стр. 95–111. Раньше мы упоминали об эпитафии Полоцкому, составленной Медведевым по приказанию царя Федора Алексеевича; она издана там же, у Новикова, т. XVIII, стр. 198–199.

15

Ответ Сильвестра Медведева на Wyznanie Wiary Яна Белободского, 10-го июня 1681 г., издан в Памятниках к истории протестантства в России, Цветаева. Ч.I. Москва 1888, стр. 219–240.

16

Разногласие восточной и западной церкви заключается здесь в следующем:

«Церковь православная, веруя, что хлеб и вино прелагаются на литургии в тело и кровь Христа Спасителя, верует в то же время, что преложение это совершается на ней действием Святого Духа, призываемого тогда для сего священнослужащим. «Священник, – говорится в Исповедании ее, – освящая дары, так должен мыслить, что самое существо хлеба и самое существо вина прелагается в существо истинного тела и крови Христовой действием Святого Духа, которого призывает в сие время для совершения сего таинства, молитвой и словами: «низпосли Духа Твоего Святого на ны и на предлежащие дары сии, и сотвори убо хлеб сей, честное тело Христа твоего, а еже в чаши сей, честную кровь Христа твоего, преложив Духом твоим Святым». После сих слов немедленно бывает пресуществление: хлеб пременяется в истинное тело Христово, а вино в истинную кровь; остаются только одни виды их, представляющиеся взору». «Остен». Казань, 1865, предисловие, стр. 2.

Установив это учение православной церкви, автор того же исследования приводит в подтверждение свидетельства отцов церкви и продолжает:

«Вот на каких основаниях утверждает церковь православная веру свою в то, что на литургии хлеб и вино прелагаются в тело и кровь Спасителя молитвою и благословением священнослужащего! Нужно ли замечать, что вера эта и есть истинное исповедание и древнейшее предание, которое желающие спастись и отвергающие новые и скверные лжемудрствования еретиков никоим образом не должны изменять: напротив, обязаны блюсти в целости и неповрежденности сие законное предание?» (по словам Послания восточных патриархов о православной вере, Москва, 1848).

«Но церковь западная не соблюла, к сожалению, этой веры в целости и неповрежденности, но изменила ее. С течением времени, возымев более доверия к недальновидным соображениям разума, нежели к свящ. Писанию и свящ. Преданию, в ней начали учить и верить, что хлеб и вино прелагаются на литургии в тело и кровь Спасителя не моливою и благословением священнослужащего, но словами Господа, изреченными Им при установлении святейшего таинства евхаристии. «Существенную форму таинства сего, – говорят учителя ее, – составляют следующие слова: «сие есть тело Мое» и «сия есть кровь Моя» или: «чаша крови Моея». Вследствие сего, молитву, которой священнослужащий призывал, для преложения даров, Святого Духа, церковь западная исключила, наконец, из своей литургии, особенно галльской, к XI веку, в XIV веке приняла означенное учение окончательно, а в XV веке, на соборе флорентинском, выдала его за всегдашнее учение Церкви вселенской. К большому сожалению, в XVII веке учение то проникло и в отечество наше, на св. Русь православную"… (там же, стр. 12–13).

17

Белокуров, стр. XV–XVI.

18

Припомним, напр., что первое обличение раскола, составленное Полоцким и изданное от имени московского собора (в «Жезл правления»), основано было главным образом на труде Паисия Лигарида.

19

В разных церковных источниках эта цифра показывалась различно – в 5500 лет, 5508 и др.

20

Проскинитарий, в издании Палестинского Общества, стр. 337–338.

21

Ср. об этом показания, собранные у Шляпкина, «Димитрий Ростовский», гл. III–IV, но, впрочем, не сведенные в цельное изложение.

22

Полное заглавие его было такое: «Книга глаголемая Хлеб животный, изъясненная вкратце христианския ради общеуверительныя пользы душ и от соблазнодетельных и сумнительных помыслов на общее спасение всему христианству о пресвятейшей тайне, преданней и утвержденней самим Господом нашим Иисусом Христом, о евхаристии или рекше о пречистых тайнах Тела и Крове Господни» (Шляпкин, стр. 146).

23

Время появления «Акоса» определялось различно и, между прочим, эта книга считалась опровержением на «Манну». Вероятнее то, что оба сочинения писались одновременно, но «Манна» была выпущена не вся и потому в конце ее (вышедшем позднее) есть опровержение некоторых мест «Акоса», а в последнем о «Манне» не упоминается (Шляпкин, стр. 150 и дал.; ср. Белокурова, стр. XVIII).

24

Остен, стр. 114–116. Упомянутая здесь «хлебопоклонная ересь» взведена была у нас прежде всего на Симеона Полоцкого.

25

Игра слов на имя Лихудов.

26

Шляпкин, стр. 155.

27

Полное заглавие: «Известие истинное православным и показание светлое о новом правлении в московском царствии книг древних. И чего ради оно начася, и како и с коих книг правити на соборех постановиша и с оных ли правиша. – И чесо ради частое в новоисправных книгах сотвориса пременение, и тем народ возмутися, и многообразныя разности в вере явишася, и мнози людие погибоша и погибают. – И краткое изъявление о нововыезжих иноземцев, и их о неправом о пресуществлении и лестном на смущение правоверным писании. Написася в царствующем граде Москве, Спасскаго монастыря, иже за иконным рядом, строителем, а печатнаго двора справщиком монахом Сильвестром Медведевым лета 1797-го месяца септеврия» (Как выше упомянуто, это сочинение издано г. Белокуровым в «Чтениях» 1885).

28

1655 года.

29

Эта книга (венецианское издание Евхология 1602 года) сохранилась доныне в московской синодальной типографской библиотеке и бранныя словеса афонскаго архимандрита, действительно не совсем печатныя, приведены г. Белокуровым в приложении, стр. 85–87.

30

Шляпкин, стр. 164–168.

31

«Житие и завещание святейшаго патриарха московскаго Иоакима». Спб., 1879 (изд. Общ. любителей древней письменности), стр. 64.

32

Там же, стр. 132.

33

Оставлен пробел для обозначения цифры.

34

Акты Исторические, т. V, стр. 337–341; у Шляпкина выписки из этого соборного постановления сделаны по рукописи Академии наук, стр. 209–210.

35

«Сенка паки по градскому закону огнем и бичьми и прочими испытаньми истязан и объявися зломыслив и с вохвами и чародеи содружествовав и совопрошався гадательства о себе превеликая и превысокая», – из синодальной рукописи, у Шляпкина, стр. 210.

36

По-тогдашнему, рукопись, которая могла переходить из рук в руки, была уже известной публикацией сочинения: в рукописях шла в Москве вся тогдашняя полемика.

37

Записки его были изданы в первый раз Ф. Туманским в «Собрании разных записок и сочинений, служащих к доставлении полного сведения о жизни и деяниях государя императора Петра Великого». Спб. 1787–1788, ч. VI, но не полно и не точно; потом у Сахарова, «Записки русских людей». Спб. 1841, VIII и 94 стр. (сами записки Медведева стр. 1–48); но издание Сахарова также неисправно или, может быть, сочинение Медведева осталось недоконченным. Ср. Устрялова, Ист. царствования Петра В., I, стр. LIII; в «Розыскных делах» о Шакловитом. I, столб. 630, 637.

38

Розыскные дела о Федоре Шакловитом и его сообщниках. Издание Археографич. комиссии. Т. I. Спб., 1884, столб. 505–842. Обстоятельный разбор этих дел у Е. Белова: «Московские смуты в конце XVII века», в Журн. мин. просв., 1887, январь, февраль.

39

Розыскные дела, столб. 629–632; ср. дальше статейный список, столбец 671 и след.

40

Белов, «Московские смуты», в Журн. мин. просв. 1887, февраль, стр. 347–348; в другом месте тот же историк говорит прямо: «дело Медведева всею тяжестию неправды лежит на памяти патриарха Иоакима; личная ненависть к Медведеву заглушила в нем всякое понятие о справедливости» (стр. 364). Ср., кроме прежних, неполных и односторонних, сведений у Устрялова (Ист. царств. Петра В., т. I), разбор процесса (еще до полного издания «Розыскных дел») у Погодина, «Семнадцать первых лет в жизни царя Петра Великого», М, 1875, и раньше, у Н. Аристова, «Московския смуты в правление царевны Софьи Алексеевны». Варшава, 1871.

41

Шляпкин, стр. 208.

42

Акты Историч., V, стр. 340–341.

43

Кроме Шкловитого, казненного после первых же допросов, позднее были казнены трое: Обраска Петров, Куземка Чермной и Медведев.

44

Житие, стр. 116–131.

45

Там же, стр. 136–138.

46

Шляпкин, стр. 218.

47

М. Никольский, Петр Артемьев, в «Прав. Обозр.» 1863, № 3, стр. 265–266.

48

Там же, стр. 217. О братьях Лихудах см. С. Смирнова, История московской славяно-греко-латинской академии. Москва, 1866.

– Соловьев, История России, т. XIV. Москва, 1864.

– И.Я. Образцов, Братья Лихуды (эпизод из истории русского просвещения в конце XVII столетия), в Журн. мин. просв. 1867, сентябрь (в том же духе, как в статье: «Киевские ученые в Великороссии»).

– Д. Извеков, Полемическая противо-протестантская деятельность Лихудов, в «Правосл. Обозрении», 1872, т. I.

– С. Любимов, упомянутая статья в Журн. мин. просв. 1875, август, сентябрь.

– Маркович, О школах и просвещении в патриарший период, в Журн. мин. просв. 1878, июль.

– П. Морозов, Феофан Прокопович, как писатель, Спб. 1880, гл. I.

– Николаев, Материалы к биографии Лихудов. Москва, 1881, и др.

49

Первая биография его написана была, по синодальному поручению, митрополитом ростовским Арсением Мацеевичем, после того как Димитрий Ростовский был причтен к лику святых (в 1757, после обретения его мощей нетленными в 1752). Более подробные жизнеописания печатались при «Келейной Летописи» (1796, и тогда же отдельно) и при «Собрании сочинений» (2-е изд. 1805–1807).

– Митр. Евгения, Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина греко-росс. церкви. Изд. 2-е, Спб. 1827, т. I, стр. 116–137.

– Св. Димитрий Ростовский. М. 1849, – как говорят, работа двух студентов моск. дух. академии, редактированная А.В. Горским.

– Св. Димитрий Ростовский и его время (1651–1709 г.). Исследование И.А. Шляпкина. Спб. 1891, – обширное собрание сведений, весьма ценное по рукописным извлечениям, но мало обработанное.

50

Шляпкин, стр. 30.

51

Год начинался с сентября.

52

Шляпкин, стр. 201 и дал.

53

Костомаров, Мазепа. Москва, 1882, стр. 36–37.

54

Шляпкин, стр. 224–228.

55

Шляпкин, 352–353.

56

О дальнейших редакциях Четь-Миней см. у Чистовича, История с.-петербургской духовной академии. Спб. 1857, стр. 27–32. Биограф замечает, что Димитрий Ростовский умел передать поэзию легенд, и припоминает, что житие св. Феодоры вдохновило Герцена в повести этого имени, изданной в «Р. Мысли», 1881 (Шляпкин, стр. 374).

57

Указания источников житий сделаны в книге «Св. Димитрий Ростовский». М. 1849.

58

По рукописям Димитрия Ростовского у Шляпкина, стр. 420–435.

59

Этот труд его остался неизданным; митрополит Евгений упоминает, что вероятно, вместо этой книги в собрание сочинений Димитрия попал Синопсис Иннокентия Гизеля (Словарь, I, стр. 132). Даже в Киевском издании 1861 года «Синопсис» помещен, как третье отделение «Келейной летописи».

60

Один из малоруссизмов, какие вообще не редки в подлинных писаниях Димитрия Ростовского, даже до последних лет его жизни.

61

От знаменитых некогда дремучих брынских лесов, в нынешней калужской губернии, которые служили гнездом раскольничьих скитов, а также и разбойничьих шаек. Эта местность описывается в известном романе Лажечникова – «Брынский Лес».

62

Оно занимает почти сполна второй том «Сочинений» Посошкова в издании Погодина, М. 1863. Сличение Зерцала с Розыском Димитрия Ростовского сделано в книге г. Царевского: «Посошков и его сочинения». М. 1883, стр. 114–117. Г. Царевский, между прочим, сообщает, что в одном списке Зерцала находятся «метросочиненные стихи», написанные в похвалу этой книге Димитрием Ростовским в 1709 году: приведенное им четверостишие совпадает (как часть) с одним из четырех похвальных стихотворений, напечатанных в издании Погодина (II стр. 7–8).

63

Шляпкин, стр. 446.

64

Он пишет однажды Вандербургу, благодаря за присылку книг: «… opera pretiosissima…, In quibus quot paginas revolve, tot fructus colligo. Laudabiles sunt hae regiones, quae tales libros vel potins talium librorum auctores doctissimos et eruditissimos producunt». Едва ли не впервые явились у нас в библиотеке Димитрия Ростовского сочинения Franc. Baconis de Verulamio (Шляпкин, стр. 417, 452).


Источник: Вестник Европы, 1894, № 11, с. 273-323

Комментарии для сайта Cackle