Часть I

Скажи ми Господи путь, в он же пойду, яко к Тебе взял душу мою (Пс. 142:9).

Всегда я завидовал тем паломникам, которые, побывав в разных местах земного шара, ознаменованных действиями благодетельной десницы Божией, рассказывали потом в кругу своих родных и знакомых – что они видели сами или слышали от других об известной, замечательной в каком-либо отношении, святыне и о нравственном влиянии оной на сердце человеческое. Но особенно я с живым интересом и глубоким настроением духа внимал рассказам о местах, освященных стонами Богочеловека Иисуса. О, как в те минуты мне желалось лично перенестись, во мгновение ока, в те места и самому с услаждением созерцать их своими нечистыми очами, проследовать своими, косными на добро, ногами и прильнуть к ним своими грешными устами! Искра такого святого желания глубоко заронилась в мою душу и – все тлела и тлела: так как я за служебными обязанностями не мог рассчитывать на беспрепятственный выезд, бросив на произвол и все и вся. Таким образом прошло пять лет. Наконец, страшный пожар 1872 года, испепеливший лучшую часть нашего города и, только при чудной помощи Божьей не коснувшийся нашего жилища, усилил во мне святое желание посетить св. места Палестины и возблагодарить Господа Спасителя за Его видимое, великое благодеяние к нам грешным, на самом месте Его рождения, смерти и воскресения; а новый страшный пожар 1875 г. июня 10-го дня, опять сильно угрожавшей нашим постройкам, а равным образом и моя долговременная болезнь, ослабившая мой организм до плачевного состояния физических сил и безнадежности на земную помощь, окончательно довершили во мне желание, как можно скорее, осуществить данный обет. И вот, я на другой же день начал приготовляться в путь, заблаговременно испросив следуемое по закону разрешение на отъезд за границу. Но приступим к делу. Начнем свои записки.

Среда, 11-е июня. Отправляясь в дальний и опасный путь, я предварительно принес покаяние во грехах всей моей жизни, от юности и до настоящего дня содеянных, потом литургисал, совершив прежде молебное пение Покрову Божией Матери и напутственное – «хотящим отыти в путь». Совместная усердная молитва предстоящих, их задушевные благопожелания, напутствование в дорогу Св. Таинствами исповеди и Св. Причастия – все это так благотворно подействовало на меня, до того умилило мою душу и воспламенило мое сердце, что я, до сих незабвенных сладких минут нерешительный, унылый, больной, как бы преобразился; и искра св. желания вмиг превратилась в неугасимое пламя нетерпения лететь и лететь к заветным и дорогим сердцу христианина местам. А потому, по окончании литургии, я обратился к предстоящим в церкви прихожанам с следующими словами:

«По изволенью Божию, по благословенно нашего Архипастыря, и по данному, в душе, обету, я отправляюсь в далекий, не известный для меня и опасный путь. Если и недальнее, кратковременное путешествие на суше и в своей родной земле часто не обходится без приключенья и нередко оканчивается печальными последствиями, то что сказать о странствованье далеком и продолжительном, по чужим странам, под непривычным для нас, знойным небом, и при том, за малым исключением, по суровым и необозримым пучинам, на утлом корабле? Чего только не может случиться, чего только не переиспытает плавающий! И голод, и холод, и жару, и тесноту, и всякую болезнь».

«Сегодня на море царствует тишина, небо чисто и – на душе весело и покойно; завтра – вмиг подули ветры, дрогнуло море своими могучими волнами, забили они в ребра корабля, точно тараны, и – на душе – мрачно, и прискорбна она до слез. Ныне путешествует странник по плодоносным долинам, а чрез несколько времени проходит бесплодными горами, видит одни скалы, землю сухую, производящую только тернии и волчцы, где – что село, то свои нравы, свои обычаи, свои приемы, свой особый говор, свой подозрительный на путника взгляд. Cию минуту небо ясно, воздухи чисты; чрез полчаса оно мрачно, гром гремит над головой, молния ударит у ноги, путешественники чуть не затоплены дождевыми потоками, чуть не побиты страшными градом; словом, они подвержены приключениям всякого рода. Не зная поэтому, что и мне предстоит в моем трудном путешествии – добро или зло, живот или смерть, благополучное ли к вам возвращение или же печальная и вечная разлука с вами – я, во-первых, прошу прощения у вас, – может статься, я кого-либо оскорбил словом или делом или ввел в соблазн недостойным поступком; во-вторых, – прошу ваших чистых молитв обо мне, ибо ваша общая мольба будет сильнее моей пред Богом. А я, со своей стороны, даю обет – аще Господь благоуправит мой путь, – помолиться за всех вас там, где Господь в образе человека, видимого всеми, родился, где Он Сам молился за нас, учил нас святой жизни, где крестился, страдал, умер и воскрес, дабы избавить нас от вечной смерти, и где вознесся на небо плотию, да и нас спосадит с Собою в царстве вечной славы Своей».

«Сладчайший Иисусе, Боже мой! Твой есть день и Твоя есть нощь; от Тебя происходит все; Ты распоряжаешься нашими действиями: отвращу Тебе от нас лице Твое, все возмутятся. Но с Тобою, Спасителю мой, и на тесной стези печаль и слезы превращаются в радость. Укрепи же душу мою Твоею благодатию: да с радостию, потеку и добре совершу путь мой к местам, освященным Твоими божественными стопами. Верю и надеюсь, что там, у гроба Твоего, и один час, мною проведенный, доставит мне бодрые утешения, нежели сколько все невзгоды путевые вместе могут причинить мне страданий! Там, там у подножия Твоего Креста, я еще более уверюсь, что Оный есть самый надежный спутник в сем многомятежном мире на пути к вечным обителям Твоей славы, участия в которой желаю и вам, братия моя возлюбленная».

Четверг, 12-е июня. Приехавши в Харьков, я должен был, по предписанию начальства, явиться в консисторию для дачи подписки в том, что я буду вести себя за границей, как подобает моему священному сану, в противном же случае подвергаю себя великой ответственности, и потом получить от начальника губернии свидетельство на беспрепятственный выезд за границу, по которому и, взамен которого, получить в пограничном городе от градоначальника заграничный паспорт. Нельзя не пожелать в будущем, чтобы, во избежание лишней траты времени и денег, подписка отбиралась на месте жительства паломника, а равно и самое свидетельство на выезд отсылалось, для выдачи, подлежащему ближайшему начальству, а не требовалась бы, за сотни верст, личность паломника из-за одной формальности. Здесь же, в Харькове, знакомые и незнакомые с сожалением, покивая главами своими, задавали мне вопрос – зачем я еду в Палестину в такое время года и, при том – без спутника, когда никто не решается из жителей севера там показаться. «Там, где теперь страшная жара, духота неимоверная, вы спечетесь, как хлеб в печке или блин на сковороде; охота же вам заведомо обрекать себя на самосожжение». Признаюсь, покоробили было меня такие речи, и я, чтобы не слышать их более и не смущаться ими, поторопился выездом в Одессу.

Суббота, 14-е июня¹. В этот день, простившись со святынями харьковскими, в 3 часа по полудни я отправился в Одессу, уплатив за место в 3 классе 10 р. 38 к. за 960 верст. И дешево, и нескучно! Обыкновенно в этом отделении бывает теснота, и, как преобладающей в нем элемент – простой класс, то неразлучно с ним и невежество; но мне на этот раз посчастливилось: пассажиры в вагоне все были люди из образованного круга, много дам, несколько мужчин; между сими последними один дворянин К., который был мне приятным собеседником до самой Одессы, так как он изъездил Россию вдоль и поперёк несколько раз. Повествуя о житье-бытье духовенства Херсонской губернии, он находил материальный быт его жалким и грязным неописуемо, жизнь же духовенства нашей епархии изображал в таких картинных образах, что, не обинуясь, приравнивал ее к блаженной жизни наших праотцов в раю, когда они, невинные, ни в чем не терпели нужды и не знали – что есть горе. На что я ему заметил, что это сто первая ложь из книжки – «не любо не слушай, а лгать не мешай».

В 7 1/2 часов вечера мы подъехали к вокзалу г. Полтавы, который отстоит от него версты на полторы. Самый вокзал – плохенький; публики мало; нет той людности, оживленности, роскоши и аристократизма, которые вы привыкли видеть на харьковском вокзале. Самый город невдали от р. Ворсклы, на довольно живописной возвышенности, усеянной с избытком зеленеющимися деревьями. Не бросается он в глаза путнику, как наш Харьков или Одесса; ибо наряду с высокими каменными домами, чуть не в центре города, торчат и соломенные домики, между которыми виднеются бедные и весьма невидные храмы Божьи, не исключая и кафедрального собора. От Полтавы до Кременчуга грунт земли большею частью песчаный, но неутомляющий взора, так как очень часто попадаются низменности, покрытые водою, озерами, болотами и источниками, испещренные роскошною растительностью, веющею благотворною, для уставшего от дневной жары путника, прохладою. Так как предместья Кременчуга и самый город мы проезжали ночью, то я, к сожаленью, не видел ни его самого, ни Днепра, ни полутораверстного чрез него железного моста.

Воскресенье, 15-е июня. Утром, на рассвете мы проезжали около Елизаветграда. Город довольно обширный, виднелось около восьми церквей, в числе коих особенно замечательна по красивой архитектуре, при подъезде к вокзалу, – кладбищенская. Юнкерское училище – тоже большое и прекрасное здание. Здесь железнодорожный путь делится надвое, одна линия идет на Одессу, а другая – на Николаев; а потом, чрез несколько станций, опять деленье поездов на одесский, киевский и кишиневский. В продолженье пути от Елизаветграда до Одессы много раз склонялась линия дороги то в Подольскую, то в Херсонскую губ., и это оттого, что дорога проведена, заметно, большими зигзагами. Поезд наш опоздал в Одессу на 2 часа по случаю пожара, происшедшего в товарном вагоне киевского поезда; чрез что мы прибыли в Одессу, вместо 9-ти часов вечера, в 11-ть часов ночи. А жаль, хотелось посмотреть на Одессу издали, и доставить удовольствие чувству зрения после столь утомительного пути по необозримым и однообразным степям.

Понедельник, 16-е июня. Что сказать об Одессе? Город очень чистый, богатый и прекрасивый: нельзя не восхищаться им. Деревянных домов и соломенных крыш, по обычаю наших городов, не существует. Правильно распланированные улицы вымощены гранитом и усажены в два ряда, по обе стороны, колоновидными акациями; что придает городу еще более красоты и изящества и вместе защищает пешеходов от палящих солнечных лучей; во многих местах бьют ключом фонтаны и освежают уставших людей и животных; тротуары до того широки, что могут идти по ним в ряд до 20-ти душ; отлично устроенные водопроводы доставляют для питья отличную воду из Днестра и вместе напаяют уличную и бульварную растительность. В городе очень много сынов Израиля. Везде, почти на каждом шагу, и в номерах, и в лавках, и во дворах, и на улицах вы встретите еврея. В 8 часов утра я посетил ближайшие церкви – греческую во имя Св. Троицы и Покровскую. В греческой совершал утреню молодой священник – грек, в камилавке особого устройства, верхушка которой устроена наподобие раскрытого зонтика; а читал и пел на клиросе настоятель оной – архимандрит, с бывшими в церкви мирянами. Церковь богатая, со множеством огромных хрустальных люстр; напрестольные облаченья из чистого серебра с литыми золочеными изображеньями страданий Спасителя по боковым сторонам престола. По правую сторону иконостаса стоит замечательной работы и ценности балдахин, под коим покоится и хранится древняя дорогая плащаница; по левую – в придел Трех Святителей – виднеется четырехугольная мраморная тумба, вышиною на аршин от полу, огражденная золоченою решеткою, под которой покоились священные останки патpиapxa Константинопольского Григория, повешенного турками в день Пасхи и отданного потом евреям на поругание, которые, в довершение своего неистовства над ним, привязав ему большой камень на шею, бросили в море; но тело его всплыло и было привезено греками в Одессу, где и положено под спудом в сказанной церкви, под означенною тумбою. Потом, в конце шестидесятых годов, по просьбе Ольги Константиновны, нынешней эллинской королевы, с согласия русского правительства, оно перевезено в Грецию, в г. Афины. Теперь же, на память о покоившемся здесь патриархе-мученике, на бывшем месте его временного упокоения, под стеклянным колпаком хранится его саккос, омофор, панагия, наперсный крест, похожий на наш священнический, и архиерейская митра, черная, без креста сверху. Вокруг внутренних стен церкви – по бокам, устроены седалища для немощных и кафедра, чуть не под сводами храма, для чтения евангелия и сказывания проповедей.

Вечером я ездил нарочито посмотреть на море, чтобы испытать, какое влияние произведет на меня его безбрежность и свирепость волн, и, признаюсь, – действие потрясающее и ужасающее. Как я завидовал в это время тем путникам, которые, побывав в Палестине, благополучно уже приставали к родному берегу! А я!.. что со мной будет? Удостоюсь ли опять видеть свой край родной? Так, подумал я, и истинный христианин – странник этого мира, «зря житейское море, воздвизаемое напастей бурею», завидует преселившимся в родное горнее отечество и само горит желанием скорее прийти к оному!

Вторник, 17-е июня. В этот памятный для меня день по отплытию от родных берегов к Цареграду, я, желая помолиться Богу, зашел в первый, случившейся на пути, храм. Каково же было мое удивление, когда оный, по наружному виду казавшейся православным, на самом деле оказался латинским! В нем старик-ксендз, на одном из боковых престолов, втихомолку совершал мессу, а сидящие на скамьях, кажется, не обращали никакого внимания на совершавшееся священнодействие: одни – вперивши свои взоры в новенькие скамьи, а другие в изящные переплеты своих молитвенников. По бокам храма, близ стен, расположены около 10 исповедален; над дверьми некоторых из них красовались надписи – «для итальянцев, для французов, для поляков», другие же титулованы по именам восседающих в них о.о. исповедников – патер Гиацинт, патер Станислав и пр. Храм, впрочем, величественный, и я, не обращая внимания на папских слуг, преклонил колена, помолился невидимому главе всех исповеданий христианских, Господу Иисусу: да благоуправит Он Милосердый мой путь к местам, освященными Его божественными стопами!

Здесь нелишним считаем заметить, что свидетельство, выданное на проезд за границу от местного губернатора, обменивается на заграничный паспорт, для чего необходимо подать прошение на имя градоначальника пограничного города, с приложением прежнего документа и квитанции из местного казначейства об уплате денег за имеющий быть выданным новый документ; что лучше всего, для избежания задержки, делать за несколько дней раньше отхода парохода. Получивши заграничный паспорт, следует предъявить его сейчас в турецком консульстве и, для скорейшего визирования, положить в самый документ златолюбивому турку 1 р. 50 к. денег; потом, за два часа до отплытия парохода, запастись классными билетом в агентстве. Пассажиры, желающее занять место в 1-м классе, уплачивают от Одессы до Яффы 93 р. сереб., во 2-м – 67 руб. и в 3-м – 15 руб. сереб., – в один конец². Хотя в последнем классе и дешево, но ехать в нем не советую и своему врагу: так тяжелы невзгоды, претерпеваемым в нем от солнца, от дождя, и от людей, и от насекомых. Заручившись билетом, уместнее всего сейчас же занять по нему место, чтобы впоследствии, при многолюдстве, не пришлось бедствовать, валяясь, вместо коек, по скамейкам и по полу, хотя бы то и во 2 классе.

Едва я успел выхлопотать заграничный паспорт и пароходный билет, сейчас же и отправился к пристани, где и поместился на пароходе, который оказался русским, с именем «АЛЕКСАНДР II». В этом я узрел явное знамение бодрствующего надо мною промысла Божия, вручившего меня покровительству тезоименитого мне святого; так как одного русского пароходного общества плавает в водах Черного и других смежных морей до 90 экземпляров разных наименований. В 4 часа пополудни мы, осенив себя крестным знамением, отправились в открытое море. Сначала море несколько часов волновалось, что послужило источником для картины весьма грустной: душ до 150 разом, точно по команде, преусердно рвали до желчи чуть не до полуночи, а потом судорожно стонали, – то ахая, то охая, относясь с злобною апатиею ко всему окружающему, даже к родным малюткам, добивавшимся привычной материнской ласки.

Среда, 18-е июня. Море тихо до неподвижности, и пароход наш, как орел, идет богатырским ходом, невольно возбуждая этим и в седоках чувства веселья и довольства своим положением; только дельфины то и дело что выпрыгивают на водную поверхность и, своим неимоверно быстрым бегом – в паре с пароходом, как бы силятся конкурировать с ним в бегу; а смелыми и вместе смешными эволюциями – позабавить и расшевелить некоторых угрюмых и несловоохотливых путников.

Четверг, 19-е июня. С рассветом стали виднеться предместья Царь-Града, и мы въехали в Константинопольский пролив, при начале которого, по бокам, сторожат на значительной высоте два маяка. Вдоль берегов по обеим сторонам за рощами виднелись дома самой причудливой архитектуры, в том числе и нашего посольства, и дворцы султана, которых насчитал я в разных местностях города, простирающегося в длину на 37 верст, числом не менее 20-ти, устроенных в чисто европейском вкусе, на самых очаровательных местах по холмистым берегам пролива. Глубина самого пролива довольно значительна, – более 20-ти сажен, а Черного моря до 500 сажен, как утверждал капитан корабля. Проехав около 12-ти верст городом, мы стали на якорь против русского пароходного агентства, в числе прочих неисчислимых судов и пароходов: – это было в 7 часов утра при погоде самой тихой и благоприятной. Едва мы стали на место, как со всех сторон бросились к нам наперерыв лодочники – турки, и, как кошки, хватаясь крючьями за борт запертого парохода, вскакивали в оный, насильно хватая из рук наши саквояжи и, каждый, зазывая на свой каяк; а по спуске трапа такая масса этих людей нахлынула на пароход, что их оказалось более, нежели пароходной публики, и давка сделалась невыносимою. Мы, т. е. я и двое моих сопутников, предположили прямо с парохода отправиться осмотреть столицу Турции и, по возможности, что-нибудь имеющее интерес в каком-либо отношении, а главнее христианская святыни. Нанявши лодочника до берега за три лева (20 коп. наших), мы сначала осмотрели Азиатский базар: чего только на нем не было! И плоды тропических стран – абрикосы, персики, гранаты, – и произведенья нашей умеренной полосы – кукуруза, картофель, редиска и пр. Улицы в базаре, – а базаром можно назвать весь К-ль³, – узки – до 5 шагов ширины, кривы, безобразны и, при своей тесноте, так запружены народами разных наций, что нет возможности идти прямо, а нужно пробираться боком; а смешанный, оглушительный крик и язвительный визг продающих и их нечистоплотность одуряют вас до тошноты; не менее поражает и оскорбляет непривычный глаз европейца отвратительная нечистота улиц, на которые без зазренья совести бросаются из окон всякие остатки от завтрака и обеда, выносится из домов и льется всякая зловонная жидкость и валяется без запрету всевозможная падаль, так что весь К-ль, в этом отношении, можно сравнить с огромною помойною ямою. А что всего оригинальнее, так это то, что наряду с богатым магазином лионских кружев и бархата торчит или оборванная лавчонка торговца старыми поношенными сапогами и башмаками, или же конура мясника, пропитанная насквозь промозглым запахом от разлагающихся баранов, на которых уселись целые мириады насекомых, от которых, в свою очередь, нет отбоя снующему взад и вперед люду. А потому путешествующему ради удовольствия советуем лучше всего, наняв каик часов на 6, покататься вдоль пролива и остановиться своим вниманием на этих нагроможденных один на другой 3-х и 4-х этажных деревянных домах, самой причудливой архитектуры; на этой сплошной зелени садов, парков, аллей, сквозь который сверкают беломраморным стены киосков, павильонов, мечетей с окружающими их стройными минаретами; на эти величаво-красивые, вечно зеленеющиеся гигантские кипарисы, смотрящееся в тихую гладь пролива, и многое другое... а потом, взяв билет, ехать себе с Богом, куда нужно. По крайней мере, сохранит он тогда в памяти одни дивные картины, созданный природою и искусством, а не образ повапленного гроба, который вне уду кажется изящным, а внутрь уду полон смрадных костей и всякой нечистоты.

Возбудив к себе почему-то, хождением по улицам, нескромное любопытство в турецких сердцах, мы наняли одноконную карету, по 1 рублю в час, и отправились в европейскую часть Константинополя по дрянному мосту, за проезд чрез который взяли с нас 30 к. с. Проводник наш, смирнский грек, завез нас в вычурно-архитектурную магометанскую часовню, где покоятся смертные останки царствовавших султанов. Получив от нас за вход, с каждого лица по 60 к. и за туфли по 20 к., нас ввели в великолепный зал, предварительно наложив на наши сапоги турецкие туфли. Здесь нашим взорам представились великолепные гробницы, покрытые богатыми, шитыми золотом, покровами и огражденные золочеными решетками, возле которых, в подсвечниках, стояли огромные восковые свечи, пудов по 30; посреди часовни висела замечательной величины хрустальная люстра, а по бокам, на раздвижных табуретах, необыкновенно искусно отделанных изящными узорами перламутра, покоились на бархатных подушках древние книги корана, тисненные огромными золотыми буквами, и стояла чалма султана Абдул-Азиса, ценимая во сто тысяч турецких лир. В отдельной боковой комнате, простой, без всякого убранства, покоится прах прочих принцев; а во дворе часовни – знаменитых министров – султанских любимцев.

Далее нам предложили посетить то место, где, но преданью, покоится прах, благоговейно чтимого греками, Императора Византийского Константина Палеолога XI. Идучи сюда, мы предполагали видеть на могиле государя пышный мавзолей. Но каково же было наше удивление, когда повели нас по местам, засыпанным всякого рода сором, и на самом отвратительнейшем месте один турок иронически указал место погребения героя. При этом проводники объяснили, что прежде над прахом Палеолога красовался приличный памятник, устроенный усердием христиан, и постоянно горела неугасимая лампада; но правоверные мусульмане, – боясь, чтобы греки подобными внешними знаками не обессмертили дорогого имени своего героя-государя -купив дорогою ценою место его вечного покоя, надгробный памятник разобрали до основания, и в поругание сваливают и выливают сюда всякую нечистоту. Один из сопровождавших нас мусульман, заключив почему-то, что мы сомневаемся в истинности этого рассказа, с дикою радостью, засучив рукава, в миг бросился разгребать руками, наваленный более аршина, сор и, достигши своей дели, показал нами основание бывшего на этом месте памятника. Турки, работавшие в мастерских, завидев нас на этом месте, побросав работы, начали опрометью сбегаться к нам, так что в две-три минуты составился около нас кружок душ во сто, с восклицаниями: «А, Москов, Москов!» Это нас несколько встревожило и напугало, тем более, что вся эта буйная толпа с неистовым хохотом повалила за нами, так как проводник наш повел нас к видневшемуся невдали надгробному обелиску, при обзоре которого он рассказал нам следующее: «Турки для того, чтобы вовсе отвлечь внимание христиан от места погребения Константина, устроили над могилою мавра, убившего этого государя, памятник, во всем похожий на разрушенный ими прежде над гробом государя; в нише памятника повесили фонарь с лампадою, чтобы приходящие поклониться праху Константина христиане воздавали такими образом, к ихнему удовольствию, хотя ошибочно и наружно, почет не тому, кому они на самом деле хотели воздать оный, а заклятому врагу христиан, мусульманину-мавру».

Поклонившись праху христианского императора, мы поехали в 1-м часу дня в дворцовую контору, чтобы выхлопотать фирман султана на осмотр мечети – «Ая Софи», бывшей некогда православным храмом св. Софии – Премудрости Божией и достали, заплатив за оный по 10-ти рублей серебром с персоны. При впуске в мечеть муллы требовали, чтобы мы поснимали сапоги и шли бы босыми ногами. Это сильно оскорбило меня: я ни за что не соглашался снимать сапоги и, требуя назад деньги, хотел воротиться назад, хотя мои сопутники стояли уже босыми и готовились идти вперед. Видя мою решимость, и не желая лишиться 10-ти рублевого бакшиша, турки предложили мне надеть на сапоги ихние туфли, и мы отправились. При входе в мечеть, мы так были поражены внутренностью, что долго, долго стояли в изумлении и оцепенении, и едва удержались от слез, видя поруганье от агарян над таким величественным и священным зданием, созданным неусыпными трудами и умением Императора Юстиниана, в котором столько веков возносилась бескровная жертва преподобными руками толикого сонма богоносных мужей. Трудно даже представить себе что-либо подобное виденному нами. Нам и на мысль не всходило, чтобы возможно было, при такой громадности зданья, так смело, так величественно, так гармонически, так поразительно для чувств создать внутренность храма. Недаром русские послы – язычники, уполномоченные князем Владимиром для исследования достоинства различных вероисповеданий, побывавши в этом святилище, говорили: «Поистине там Сам Бог обитает и веселится с людьми, стоя в нем, мы думали, что стоим не на земле, а на небе». Да, и теперь этот храм, превращенный в мечеть, лишенный церковного внутреннего благолепья и обезображенный мусульманами по-своему, невольно возбуждает в душе молитвенный порыв и умиленье, а бренное тело клонит к благоговейному поклоненью. Внутренний распорядок частей храма тот же, что был и во времена христианского богослуженья; только главный вход в оный с запада заделан наглухо (а входят теперь боковыми южными и северными дверьми). Затем притвор, из которого в самый храм ведут 7 огромнейших открытых врат. Как посмотришь на эту огромную длинную паперть (которая в те времена и должна была быть таковою), так сейчас и живописуется в твоем воображении эта масса разноплеменных людей – оглашенных, кающихся и пр., стоящих здесь то с поднятыми вверх взорами и руками, то поникших долу и коленопреклоненных, то бьющих в перси своя и плачущих. В самой мечети многое напоминает христианский храм; так, то отделенье, которое у нас называется алтарем, и у агарян имеет такое же важное значение, и отличается от прочих возвышенностью (солеею), сохранившеюся от прошлых времен; где прежде было горнее место, там теперь стоит какая-то мусульманская золоченая святыня, устройством своим похожая на наши киоты, с турецкими надписями и изречениями корана, а по боками оной громадной величины – в 2 1/2 сажени – восковые свечи, так что мы приняли их сначала за колонны; по правую сторону бывшего алтаря, на том месте, где была кафедра христианских проповедников, теперь высится изящный балдахин, под сенью которого мулла совершает некоторые общественные молитвы и наставляет правоверных; на левой стороне, на значительной высоте – царское место, огражденное со всех сторон частой золоченой решеткой – выше роста человеческого, так что находящихся там трудно различить. Самый храм в три яруса; в первых двух – помещается народ, сюда и мы всходили, а в третий – верхний никто не допускается из непосвященных в мусульманская тайны. Освещается он более нежели 200 люстр различной величины и формы, в которые вставлены разноцветные стаканы. Воображаем, какое обаяние может произвести храм при таком фантастическом освещении. Пол весь мраморный, покрытый дорогими циновками, и содержится в необыкновенной чистоте и опрятности.

Несмотря на все старания мусульман изгладить в этом священном здании следы христианства, усилия их пока остаются тщетными, к изумленью верных и неверных и к прославлению Бога, творящего чудное. Так, в куполе над алтарем явно видны черты лика Спасителя, благословляющего народ, хотя весь купол зазолочен и расписан турками по-своему; равным образом и в других местах видно старание турок выскоблить изображение св. креста; но все-таки на внутренних стенах здания во множестве весьма рельефно выдаются таковые, а над средними входными дверьми из притвора во храм живо и всецело сохранилось изваянное из меди, раскрытое Евангелие с греческим текстом, а над ним парит Дух Святый. Кроме того, что особенно замечательно, – северные железные двери значительной величины и тяжести, коими насильственным образом вломились турки в храм, после осады и взятая Константинополя, чтобы избить запершихся и молившихся в храме христиан, с тех пор и до сего дня, так и остались открытыми. И каких средств ни придумывали мусульмане к закрытою оных, все их усилья оставались и остаются напрасными, к великому их стыду и огорченью; – что и понудило их сделать впереди новые малые. В неподвижности прежних врат мы сами лично убедились, пробуя пошевелить их, но ничего не сделали.

Далее, на правой стороне храма, невдали от бывшего алтаря, за колоннами на мраморной стене, показывали нам ясные следы растопыренной человеческой руки, и объяснили это так: когда турки, как выше было сказано, ворвались в храм и, в фанатическом исступлении, рубили находившихся в нем на куски, то один христианин – грек, пораженный смертельно саблей, желая оставить по себе память мужественной защиты храма и своих собратьев, ударил окровавленною кистью руки по стене, а саблей по близстоящей мраморной колонне, и знаки от первой – в виде черного, как уголь, пятна с пятью пальцами, а от последней – в виде шрама около двух четвертей длины – остались с тех пор неизгладимыми, несмотря на постоянное желанье и заботливость турок об уничтожении их. В храме, несмотря на громадную величину его (в нем может поместиться до 30 тысяч народа) и значительную высоту (аршин до ста), акустика поразительная: в каком бы угле его ни было что сказано самым умеренным голосом – слышится везде; мозаика во многих местах поопала уже, и нам мулла за деньги предложил несколько кусочков оной, что мы приняли с несказанною радостью. Около южных дверей во внутренности храма находится колодец для мусульманских омовений, устье которого, по преданью, заграждено крышкой, взятой от студенца Иаковля, возле которого Спаситель беседовал с самарянкой о живой воде. При посещении нашем мечети, были в ней и молившиеся мусульмане, из коих некоторые, вероятно, уставшие от усиленной фанатической молитвы, обыкновенно сопровождаемой постоянной жестикулировкой, – приседаньем на корточки, поклонами, целованьем земли и восклонением без пособия рук, – разложивши здесь же тюфяки и подушки, безмятежно наслаждались глубокими сном.

Чтобы кратче, нагляднее и вернее охарактеризовать достоинство архитектуры, богатство материала и изящность внутренней отделки этого храма, достаточно привести на память слова султана, покойного Абдул-Азиса, сказанные им при разговоре с одною особою и переданным нам: «Если бы, – сказал он, – всю эту мечеть снизу до верху наполнить золотом, и тогда бы я не мог иметь такого грандиозного здания, как эта мечеть». Выходя из св. места, ныне попираемого безбожными агарянами, мы невольно припомнили слова Живущего в нерукотворенных храмах: «Жалость Дому Твоего снесть Мя», – и с грустью в сердце оставили этот знаменитый памятник времени христианства и владычества эллинов.

Отсюда часа в два дня мы отправились в часовню Успенья Божьей Матери. Монахи греки, ничего особенного не могшие нам объяснить, сказали, указывая на углубленье в стене. «Вот здесь явилась большая икона Успенья Божьей Матери, а здесь – (в это время глазам нашим представилось круглое, в диаметре не более аршина, отверстие в диком широком камне, до краев наполненное прекрасною холодною водою) – обретена меньшая икона того же названья, – на самом источнике». Обе иконы грубой работы, на деревянных досках без всякой отделки, повешены на стенках часовни и так ограждены железными прутьями, вероятно во избежанье разграбленья, что нельзя к ним прильнуть устами. Бедность часовни поразительная; да и сама она есть не что иное, как сырой подвал, устроенный узким коридором, в котором вряд может стать не более 3-х душ, и весьма напоминает собою древние христианские катакомбы. Испив от чудесной воды, омочив оною чело и перси и возжегши пред иконами чуть не сальные свечи, за которые монах-грек взял с нас баснословную цену, мы со скорбью вышли из оной.

Далее, мы отправились к месту явленья Божьей Матери св. Андрею и Епифанью под сводами Влахернского храма. Здесь грубость, невнимательность и рассеянность приставленных монахов оскорбляют св. чувство. Они нас ввели в небольшую и бедную церковь, по наружному виду похожую на обыкновенный дом, в которой указали нам бассейн чудной ключевой воды, целящей от разных недугов всех черплющих, кропящихся и пиющих от нее с верою; – каковое утешенье и мы возжелали получить, излияв св. воды на главу и перси своя. Так как у греков день Покрова Божьей Матери не празднуется вовсе, то у них нет и икон этого священного события; а нам от души желалось на самом месте оного поклониться лику Богоматери: греки-монахи, по нашей просьбе разыскивая оный, небрежно указав на одну икону, сказали: «А вот, не эта ли? Русска баб принес, а нам грек таких нет нужно». К нашему утешению, действительно эта икона оказалась искомою, – суздальской работы, и мы со умилением преклонились пред ней. Протоиерей Дюков в своем описании (стр. 14) говорит, что ему на хорах этой низенькой церкви греки указывали место, где стояла Богоматерь и осеняла народ своим омофором. Но подобное могли сказать только греки-невежды, и верить им не следовало; тем более, что из предания всем нам ведомо, что Божия Матерь не стояла во время явления своего во храме на чем-либо твердом, напр., хотя бы и на площадке хор, – а она явилась на воздусех, под высокими сводами давно несуществующего обширного Влахернскаго храма. Теперешний миниатюрный, в вышину комнаты, составляет только двадцатую долю прежнего, как уверяли нас греки, а остальное место занято садом, постройками и завалено во многих местах мусором. Против северных алтарных дверей, возле стенки, под стеклянным колпаком, нам небрежно показывали частицу мощей св. великомученика Пантелеймона, нижнюю челюсть св. преподобномученицы Евдокии, одно из ребер мученицы Татианы и головной череп в серебряном венце патриарха Григория. Поклонившись и сим святыням, мы вышли из храма с грустью в сердце о запустении столь священного исторического места. Грусть сию еще более усугубил в нас молодой монах грек, который, провожая нас из церкви, закурил папироску на самых дверях оной. Отсюда проездом к пароходу, мы для своего продовольствия купили вишен, абрикосов и груш. Последние, судя по климату и местности, очень дороги, – именно 35 к. сереб. за око (3 фунта). Возвратившись на пароход в 4 часа вечера, мы долго любовались Цареградом и его отражением в водах пролива при лучах заходящего солнца; ночью же, при тихой погоде с бесчисленными зажженными огнями разных цветов, он казался чем-то волшебным.

Пятница, 20-е июня⁴. В этот день мы приглашены были с парохода на Афонское подворье «Русик», недалеко от пристани, где русские монахи очень любезно нас приняли. Здесь мы виделись и познакомились с о. архимандритом Афонского Пантелеймоновского монастыря Макарием; личность очень умная, благообразная и в высшей степени симпатичная. В миру его фамилия была Сушков, известный московский богач; на его-то счет и куплено означенное подворье. За его-то избранье в игумены и возникла известная распря между русскими и греческими насельниками св. Афонской горы, кончившаяся после долгих неурядиц в пользу его, при содействии нашего посла при Отоманской Порте, дружелюбно к нему расположенного за его отличные качества души.

В 2 часа пополудни, по его же распоряженью, была собрана в церковь братия подворья, куда и мы приглашены. По приходе нашем, из алтаря седмичным иеромонахом торжественно изнесены были в богатом серебряном ковчеге частицы мощей св. Пантелеймона, и мы, при стройном пенье всеми монахами величанья великомученику, с умиленьем прикладывались к оным, прося безмездного целителя уврачевать и наши немощи телесные и душевные. По удовлетворении жажды душевной, нас пригласили утолить и телесную алчбу довольно обильным, вкусным, хотя вместе и простым, обедом, состоявшим из икры, красных бураков с андрикотами и редиски, потом из супа, артишоков, жаркого из рыбы кефаль, довольно вкусной, и плодов персиков.

В 7 часов зазвонили к вечерне, – пошли и мы к ней в числе прочих. Чтение монахов четкое, пение гармоничное; только жара невыносимая, так что мы принуждены были стоять на террасе храма, с высоты которой во всей красе, как на ладони, виднелся пред нами весь Стамбул. По окончанье богослуженья, за слабостью иеромонаха, меня пригласила братья прочитать акафист Успенью Божьей Матери, что я и исполнил с особым усердьем.

Суббота, 21-е июня. Утро очаровательное. Афонские монахи приехали провожать нас. Ко времени выхода парохода набралось множество пассажиров разных наций; суета, крик и гам страшные. После двухдневной утомительной и донельзя надоевшей нам выгрузки и нагрузки разного рода товаров, мы, наконец, в 4 часа вечера двинулись из Константинопольского пролива в Мраморное море, простирающееся в длину на 100 миль. При выезде из первого, глазам нашим представился затонувший английский пароход, но, к счастью других едущих, одним кончиком трубы дававший знать о месте своего нахождения. Рассказывали при этом, что капитан другого английского парохода, шедшего из Цареграда, обрадовавшись несказанно своему земляку, захотел поближе подвернуть к нему, чтобы перекинуться одним – другим красным словцом, и, по неосторожности, так неловко сделал рейс, что ударил носом своего пегаса в пароход своего друга и, разрезавши его чуть не пополам, сразу посадил на дно. Этот случай навеял на нас грустные и тяжелые думы: когда бы и с нами, в продолженье нашего далекого плаванья, не случилось чего-либо подобного. Обратившись вспять, лицом к месту Влахернской церкви, я мысленно произнес: «Радуйся, радосте наша, покрый нас от всякого зла честным твоим омофором!»

Неделя, 22-е июня. С восходом солнца, в 5 часов, мы подъехали к Дарданелам – небольшое местечко с грозными старинными укрепленьями по обеим сторонам Дарданельскаго пролива, в котором живут и войска; есть здесь и русское консульство. Без остановки, почти на ходу корабля было выгружено тут несколько тюков кавказской хлопчатой бумаги. Так как трап с корабля не был спущен, а дарданельцам хотелось поторговать во что бы то ни стало, то многие из них, вооружившись смелостью и крючьями, были так ловки, что по ним вспрыгивали к нам через борт, как белки, и предлагали к нашим услугам разные закуски и товары, в числе которых наше вниманье приковали к себе особого устройства узорчато-золоченые кувшины местного производства, весьма дешевые – по 25 к. за штуку, – за которые у нас, на Руси, торговцы взяли бы, а потребители с удовольствием заплатили бы по 3 руб. сер. Пассажиры брали их нарасхват.

Первый час дня. Мы плывем темно-синими водами Архипелага. На пути нашим глазам представляется множество разного вида и величины островов, из коих особенно выдающееся Тенедос и Метелена, с полуразрушенными древними укреплениями и бойницами, замечательные по громадному вывозу из них маслин, деревянного масла, гранат и пр. К Метелене мы пристали в два часа, здесь выгружались некоторые товары и садились новые путники; отсюда же явились к нам во множестве и продавцы местных произведений, жители, большею частью греки, – народ стройный, красивый, равно как и самый городок, расположенный у подошвы холмов на берегу моря, прелестен, – особенно его дачи, окруженные масличными садами. Здесь живет и русский консул. С этого места климат становится заметно жарким, а вода, чем ближе к Смирне, принимает цвет более и более натуральный.

Эти строки я пишу в 2 1/2 часа дня, при страшной духоте на площадке палубы 1-го класса, когда визави нас, бесцеремонно развалившись на шелковых подушках, лежит турецкий генерал, окруженный многочисленным штатом своих 17-ти беломраморных жен; пользуясь дремотою своего стоокого аргуса, они, то и дело, что высовывают из-под покрывал свои мертвецкие физиономии, как бы этим желая показать пред прочими нациями, что и они иногда имеют свою свободную волю и те же людские склонности и слабости. День хоть и воскресный, но на пароходе не видишь никаких признаков исключительности этого священного в ряду прочих дня.

Мы приближаемся к Смирне. Небо постоянно ясно. Пред нашими глазами, – то длинная нить холмов, совершенно голых, то цепь гор, как будто и невысоких и на недалеком от нас расстоянии, а капитан уверяет, что к ним не менее 150 верст. Почва, не производящая деревьев, а одни жалкие кустарники, и то изредка; а трава, если где и виднеется, то она похожа на нашу тонконожку. Хотя в лощинах заметны следы скошенного хлеба, но земля не та рыхлая и мелкая, что у нас, а большею частью – известняк и кремнозем.

Вот завиднелась и Смирна; но к ней еще три часа пути. Поскучаем и потерпим и еще, еще вар дня и тяготу плавания. Вот гора трех сестер; вот и гора двух братьев; а вот и предместья Смирны так и плавают в роскошных садах! А вот и она сама, чуть не европейская красавица! Бьет 9-ть часов вечера, и мы стали на якорь. Город при свете огней поражает и пленяет чувство зрения; воздух в нем здоровый, но климат очень жаркий. Это оттого, что он сам в котловине, с трех сторон окружен горами и освежается только западными ветрами. В каюте убийственная духота, насильно заставляющая не вовремя бдеть и, против желания, безрассудно роптать на знойную планету.

Понедельник, 23-е июня. Восход солнца застал нас бдящими, по-прежнему, на площадке парохода. Для прогнания скуки и, отчасти, из любопытства мы отправились на шлюпке в город. Протоиерей Дюков в своем описании (стр. 81) утверждает, что у турок с моря на берег не иначе можно выйти и особенно войти в город, как чрез крепость и гауптвахту, где непременно спрашивают «дишкири», т. е. паспорты. Это замечание не совсем верно и подлежит поправке. Так, в Константинополе мы с пристани пришли к подворью «Русик» без всякого спроса и предъявления кому бы то ни было нашего «дишкири»; не видали также никакой неизбежной крепости и гауптвахты: без лицезрения таковых же преград мы сошли на берег и даже вошли в город Смирну; и, кстати заметить, не удостоились проходить чрез помянутые мытарства с «дишкири» и в других турецких городах, напр. Бейруте, Яффе и др. Все зависит оттого, в какое время, в какой части города, в каком уголке пристани, кто, и с кем высаживается на берег с каика; а также от присутствия при себе или отсутствия багажа. Но у нас речь о Смирне. Город хотя и азиатский, но все в нем напоминает нашу родную Европу: и эти богатые и изящно устроенные магазины с произведениями рук парижан: и эти готические пассажи с лионским бархатом и кружевами; и эти роскошные кофе-рестораны, битком набитые италианцами, немцами, французами; и их разноязычное болтанье, заглушаемое мелодическими звуками оркестра всесветных богемцев. Как выдающаяся местная особенность – это обязательность для всех говора на французском языке, вследствие сложившихся в пользу его обстоятельств. Он поэтому и преподается во всех местных школах (как мне передавали), почти как главный предмет. Еще и то, что вообще смирнские дамы и мужчины отличаются развязностью, ловкостью и щегольством костюмов последней европейской моды. Городские улицы, хотя тесны, но чисты, исключая еврейского квартала; дома почти все каменные и, в большинстве, правильной архитектуры; на рынках избыток во всем, словом, город – хоть куда; – только отнюдь не для неряшливых турков; – и ему можно отдать во всяком случае предпочтенье пред зловонным Стамбулом. Как последняя смирнская новость – это устройство железной дороги близ морского берега, прилегающего к городу, к Эдесской железнодорожной станции. Из церковных зданий, по массивности, высоте и зодчеству, выдается, особенно, греческий православный собор, устроенный на русские деньги и в русском стиле, и одна из католических церквей. Дешевизна шелковых материй, обуви, смирны и пр. заставила многих путников усугубить свой багаж; и мы, по совету бывалых, запаслись соломенными белыми шляпами с такого же цвета тюрбанами и зонтиками, необходимыми орудьями для самозащиты от палящих лучей палестинского июньского солнца, возвратились на пароходы.

В 4 часа пополудни мы отъехали от берегов Смирны при благоприятной погоде. Но чрез час времени усилился ветер, который, впрочем, до времени для нас был благодетелен, так как умерял дневной жары. Ночью я сильно заболел воспаленьем желудка, вероятно оттого, что после употребленья персиков напился свежей воды; но скипидар, всегда находящийся при мне, несколько успокаивает мучительные желудочные спазмы. Большое и тяжкое для меня испытание в дороге! Поневоле и с грустью я задаю себе вопросы: «Доеду ли я до места чаянья души моей, Иерусалима?» А ведь еще нужно ехать 7 дней! Вода в Архипелаге до острова Xиoca, которого однако ж за ночным временем хорошо не рассмотрели, – темно-синяя.

12 часов ночи, а я еще и не смыкал глаз. Причиною этому не одна моя болезнь и томительная неизвестность исхода оной, но и непрошенные жестокие и кровожадные каютные хозяева, которых неприятно называть по имени.

Вторник, 24-е июня. День очень знойный. Боль желудочная уменьшилась, но ослабленье сил чрезвычайное. Идем все вдоль различных безжизненных и безлюдных островов, из коих на одном, в прибрежном ущелье, под природными сводами, указывали нам место подвигов одного дивного отшельника, подвизающегося здесь уже несколько лет. Над этим местом растет роскошное дерево, посаженное его же руками, жизненность которого, по всей вероятности, поддерживается его денно-ночными молитвенными слезами, так как на всем острове не видно никакой растительности. Питается он подаянием от мелких судов, пристающих по временами к берегам его, по данному им знаку.

Скалы островов необыкновенно распалены солнечными лучами, так что от них пышет, как от огненной печи, и поверхность их застлана дымом или вьюгою, точно после пожара. Около 9 часов вечера мы прибыли к острову Родосу. Город, расположенный на берегу его, довольно красив; между зданиями везде виднеются деревья и зелень. Семь турецких мечетей и один православный храм; но особенно много круглых, наподобие улья, каменных мельниц, – мы насчитали их до 25. На развалинах колосса родосского устроен отличный маяк; самый город со стороны моря довольно укреплен. Остров изобилует ослами, которые отсюда вывозятся в разные местности в великом множестве. На месте они продаются по 2 руб. сереб., а в Иерусалиме восходят до 60 р. сереб. за экземпляры.

Среда, 25-е июня. Мы вступили в Средиземное море, по одну сторону которого, именно – по левую, вдоль тянутся необитаемые острова. День очень знойный. Арбузы, дыни, персики, абрикосы и виноград уже поспели, и нам подавали их за столом, – что доставило многим велие утешение.

Все время море было покойно, но с полночи подул сильный западный ветер; пароход начало сильно качать, и я, проснувшись, не мог уже более сомкнуть глаз. Рев моря наводит ужас, а грохот волн, то разбивающихся о корабль, то перебрасываемых силою ветра выше пароходной трубы,-причем он и стонет, и визжит, словно человек, – заставляет ежеминутно опасаться за свою жизнь: я три раза немного не слетел с койки, и спасен от калечества только постельными перегородками; ходить же по каюте нет никакой возможности. Многих, в том числе и турецкого доктора, начало тошнить и сильно рвать, вследствие чего последний служил предметом насмешек и острот до самой Яффы. У меня же только в желудке что-то мозолило. Таким образом качало пароход до 12 часов следующего дня. .

Четверг, 26-е июня. Все пассажиры от качки и последствий оной в унынии; на пароходе царит мертвая тишина, как будто на нем нет ни одного живого существа. Страшные тучи нависли над скалистыми возвышенностями; сверкает молния; слышится гром, и виднеется вдали, спустившийся полосой, обильный дождь; далее тянется анфилада конусообразных гор. Одна из них на третью часть закрыты облаками, поверхность коих отбелена играющими лучами полуденного солнца, которые постоянно, преломляясь в них, рисуют привлекательную картину, неуловимую никакою фотографией; а другая – покрыта вечными снегами, к которым так и полетел бы схватить хотя маленький комок снега для освежения физических сил, ослабленных знойною атмосферою.

В 12 часов дня мы пристали к острову Мерсине, довольно живописному, оттененному прекрасною растительностью, которой мы давно уже не встречали. Это вероятным образом повлияло на наши чувства, утомленные однообразием пароходной жизни и скучным плаванием по зыбкой стихии. Мерсина – небольшой хуторок, состоящий не более как из 30 домов; но обитателям их живется весьма недурно; ибо жирные луговые пажити и длинные гряды посеянных бахчей и других южных растений дают им обильную дань. Кстати заметить, что плавание от острова Xиoca и почти до Мерсины – самое опасное, и редко обходится без приключений. Ночь была тихая и покойная, и мы простояли на якоре до 8-ми часов утра.

Пятница, 27-е июня. Утро превеликолепное; вода не шелохнет; воздух чист и прозрачен, и дышится легко. Но настроение духа самое грустное, хотя, благодаря пароходному доктору, мне сделалось лучше. Около 5-ти часов вечера мы стали на якорь в одной версте от Александреты, которая не что иное, как небольшой посёлок, состоящий из десятка домов, обладатели коих -арабы все принадлежат к фанатическим последователям Магомета, и живут разбоем. В 12-ти верстах, как говорил капитан парохода (хотя нам показалось не более 2-х верст), виднеются два каменных столбика, которыми обозначено место, где кит, по повелению Божию, выбросил пр. Иону. Никогда не видя вблизи облаков, странно мне было смотреть, как они выходили из ущелий близлежащих гор и группировались в наших глазах, то расстилаясь, то сжимаясь, то разбиваясь на нисколько слоев, из коих некоторые были так непроницаемы, как и самые скалы, и поверх оных скользили солнечные лучи. С Александреты прибавилось множество пассажиров в 1-м классе; они целую ночь не давали мне покоя. С якоря снялись в 8 часов вечера.

Суббота, 28-е июня. Наш пароход, завидев издали идущий русский же пароход из Египта, бросил якорь, чтобы узнать от капитана оного, что делается в Сирии, и нет ли каких особенных новостей морских и распоряжений турецкого правительства в виду развивающейся там холеры. Подошедшей пароход звался Владимиром; капитан его объявил, что Блистательная Порта на днях издала приказ об учреждении двенадцатидневных карантинов в Смирне и других местах, где в таковых будет настоять необходимость, и запретила впредь до сентября месяца перевоз русских поклонников из Одессы в Палестину. Это неожиданное и донельзя прискорбное известие, как варом нас обдало: вмиг напал на всех столбняк; воцарилась гробовая тишина, закончившаяся сдерживаемым рыданием в некоторых уголках пятидесятисаженного экипажа.

«О, горе нам, грешникам! От Бога наказуемы за помышления на злая по вся дни, лишаемся Его милостей», – подумали мы. «Не посрами Всемогущей и влагай нашего душевного чаяния в будущем!!»

Воскресенье, 29-е июня. В 6 часов утра в день, посвященный памяти св. первоверховных Апостолов Петра и Павла, мы прибыли в Лотокию. Город расположен между прекрасными фиговыми и масличными садами, с одною православною церковью и многими полуразрушенными древними замками, между коими указывали нам на тот, в котором заключена была и томилась царица Тамара. Здесь нагружено было множество баранов, отличающихся от наших огромным ростом и одномастною рыжеватою шерстью. И дались же знать эти бараны третьеклассными пассажирами! Так как первые были расквартированы между последними и их багажом, то очевидно, что ни одному из них нельзя было все время и думать о покое и неприкосновенности своего «калабалика»⁵. Турки нарочито, в насмешку, то и дело что пугали этих бессмысленных животных, которые всею массою напирали на сидящих и лежащих на полу палубы. Только одна любовь к Спасителю и святое желание видеть и поклониться местам, освященными Его Божественными стопами, могла заставить терпеливо нести этот своего рода страннический крест. Через четыре часа мы снялись с якоря и благополучно продолжали путь до Триполи; причем испытывали жар и духоту нестерпимые. Когда мы стали на якорь, часовая стрелка показывала четыре часа пополудни. Город небольшой, чисто восточный; здесь живут арабы, в числе которых есть много православных.

Понедельник, 30-е июня. В 6 часов утра мы подъехали к городу Бейруту, довольно обширному, со многими красивыми европейскими постройками, особенно в новой части оного, где трудами кочевавших тут французских солдат разведены роскошные сады, и устроено по-за городом покойное шоссе по пути в Дамаск, – на протяжение 12 верст, – с прекрасными боковыми аллеями тутовых и других деревьев, которые с особою охотою и удовольствием посещаются всеми городскими жителями, как лучшие места прогулки и отдыха после дневного зноя. Вид города от моря весьма живописен и напоминает собою наши европейские города – и постройками, и преобладающими в нем элементом французов, итальянцев, англичан и пр., которых торговые фирмы, и учебные, и благотворительные заведенья пользуются похвальною известностью во всей Сирии. С парохода нам показывали место, обозначенное довольно высокою часовнею, где великом. Георгий поразил змея. Всматриваясь в часовню и осеняя себя крестными знаменьем, я мысленно просил Святаго, чтобы он поразил и бесов, искушающих мя.

Снявшись с якоря, вечером уже, мы после солнечного заката подъехали к древнему, знаменитому в свое время по механическим искусствам, библейскому Сидону. Теперь он называется Салда – небольшой приморский городок, с мелкою и опасною гаванью; отчего корабли далеко останавливаются от берега, и редко даже заходят туда. Множество садов, как в самом городе, так особенно в окрестностях его, с роскошными плодоносными деревьями – масличными, персиковыми, апельсинными, миндальными, абрикосовыми, гранатными и бананными, – придают городу очень привлекательный живописный вид, среди песчаной пустыни; а базар его оживлен довольно хорошей торговлей, так как Сидон состоит в постоянном сношенье с Дамаском. Сидоном оканчивается и начинается Святая Земля. В пределах Тирских и Сидонских проходил некогда Господь, внявший воплю и глубокой вере женщины-язычницы, неотступно взывавшей: «Сыне Давидов, помилуй меня! дочь моя беснуется». Помня это, и мы взывали ко Господу: «Пение всеумиленное принося Ти, недостойный, вопию Ти, яко Хананея: Иисусе, помилуй мя! не дщерь бо, но плоть имам, страстьми лют бесящуюся и яростью палимую, и исцеленье даждь ми, вопиющу Ти: Аллилуйа». » .

Вторник, 1-е июля. В ожиданье скорее узреть Яффу – эту последнюю грань скучного плаванья по морским пучинам для поклонников Палестины и первую для них твердыню Обетованной Земли (на которую поэтому притрепетно и вместе весело ступает нога христианского путника), – я встал довольно рано. Целую ночь носились дождевые тучи, и теперь, когда уже 5 часов утра, довольно свежо и серенько. Наконец, к 8-ми часам завиднелась с площадки корабля и Яффа, стоящая на возвышенности, почему ее видно издали. Лишь только яффские лодочники завидели подходящий к пристани пароход, как опрометью бросились к нему, наперерыв один другому, с целью пораньше и побольше захватить и багажа, и пассажиров; но остановлены были на полдороге русским консулом Марабути, прибывшим на наш пароход для освидетельствования здоровья пассажиров, – для чего заставляли их пройтись скорым шагом по палубе. Признаться, это слишком напугало меня. Я в это время так был слаб физически и психически, что мог только сидеть, и то с трудом, а ходить – не иначе, как черепашьим шагом, и то пошатываясь, – что угрожало мне госпиталем в Яффе, среди ненавистных иноверцев и, пожалуй, лишением навсегда душевного утешения направить мои стопы и возвести очи мои на священные горы, отнюду же прииде помощь моя. Но к счастью моему, до меня, как первоклассного пассажира, не дошла очередь выделывать помянутую гимнастику.

За сим, по данному знаку, вмиг налетела масса зверонравных лодочников, оцепила кругом пароход, на котором затем произошло такое смятение, такая свалка, такой гам, крик и вой, что трудно и описать: наше судно в эти минуты представляло крепость – точно Севастополь,-пассажиры – осаждаемых, а лодочники-турки – осаждающих. Последние, бесцеремонно, не спросясь, силою вырывали саквояжи и скрывались с ними, а хозяев их взваливали к себе на плеча другие, и, продержав одно мгновение между небом и водою, передавали поочередно следующим, пока простодушные поклонники, измятые и чуть не искалеченные, не долетали таким образом до места назначения. Вот каким подвигом веры, надежды и любви достигают Святой Земли! Впрочем, к чести водяных духов, нужно сказать, что никто не жаловался на пропажу вещей.

Через четыре часа, когда не стало осаждающих, и осаждаемые все, исключая нас троих, были перевезены на берег, мы упросили капитана послать за шлюпкою, на которой мы, сердечно распрощавшись с добрым пароходным начальством, и прибыли к Яффе. Едва успели мы ступить на горячую почву оной, как оцепили нас кругом таможенные и требовали на улице, под палящими лучами полуденного солнца, выкладки всех вещей; но, благодаря русскому консулу, мы избавились от этого китайского мытарства, быв приглашены в его контору для отдыха и переговоров насчет найма животных для дальнейшего следования к цели нашего странствования – по земле Израиля.

Яффа расположена уступами, на довольно возвышенной горе; – это небольшой, но издали красивенький городок, окруженный садами с разными плодовыми деревьями тропических стран, благодаря своему особому географическому положению; в особенности же славится он на всю Сирию и Палестину своими крупными и вкусными апельсинами, которыми мы и запаслись в изобилии.

Смотря на Яффу, или древнюю Иоппию, мы невольно вспоминали все связанные с именем ее и древние библейские сказания о пророке Ионе, отплывшем из Яффы в Фарсис, с намерением убежать от лица Вечного, о плотах лесов, доставлявшихся отсюда в Иерусалим для храма Соломонова, и новозаветный – о воскрешении ап. Петром Тавифы и видении им таинственной плащаницы. Чувствуя и за собою грех евангельского фарисея, я мысленно взывал: «Ей, Господи Царю! даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего вовеки».

За кофе – обычным угощением востока, консул предложил нам выбирать для предстоящего пути одно из трех; нанять или карету, или верховых лошадей, или же ослов. Не ездивши никогда верхом, при слабом состоянии здоровья, я согласился на первый способ езды. Уплативши 40 франков за три места, мы втроем остались в канцелярии консульства для того, чтобы дождаться как ослабления дневного зноя, так и самого экипажа. Каково же было мое удивленье и вместе скорбь, когда нам предложили идти к экипажу пешком за город, чуть не три версты, и притом улицами, буквально запруженными народом. В изнеможении от зловонной духоты, ходьбы и тесноты, несколько раз падал я на землю. Но и роптать за это нельзя было ни на кого, кроме на самих себя, так как оказалось, что езда по городу в экипажах невозможна по чрезвычайной узкости улиц, – чего мы раньше не предвидели. Но сия вся, только начало болезнем! Нанимая карету, мы соединяли с этим названием понятие о ней европейское. Какова же была 6олезнь нашего сердца и разочарование, когда карета оказалась нашею простою некрытою телегою, устроенною, впрочем, на железных осях, без рессор, с двумя болтающимися между ребер скамейками. Разместившись кое-как, мы хотели поскорее продолжать путь; но не тут-то было: нахлынула толпа нищих, окружила нас и до тех пор не давала нам возможности двинуться, пока каждый из них не ощутил в своих руках желанного бакшиша. В восторге, при восклицаниях: «Русь хорош, Русь хорош!» нищие разошлись по кофейням.

Дорога от Яффы до Иерусалима считается небезопасною, но едущим в каретах не дают конвоя; – почему так, – не знаем. За яффские скорби мы достаточно были вознаграждены ездою и веселым убежищем между сплошными садами самых роскошных благоухающих деревьев апельсинных, лимонных, миндальных и пр. и душистых кустарников розановых, жасминных, постоянно искусственно орошаемых водою из нескольких восьмигранных и квадратных каменных водоемов, архитектурно устроенных мусульманами в разных местах, с выбитыми на них золотыми арабесками и изреченьями из корана. Прохладное дуновение благовонного ветерка из тенистой чащи цветущих деревьев довершало нашу радость, после утомительного зноя, и навевало сладостные думы о сбывающемся воочию чаяния лицезрения св. земли.

Выехав из Яффы в 4 часа пополудни, мы спустились в прекрасную равнину с рыжевато-красною почвою; то там, то сям видны были следы скошенного хлеба и паслись стада туземных домашних животных; вдали виднелась цепь Иудейских гор, а вблизи рисовался, при заходящем солнце, прелестный ландшафт деревни Рамлы, оттеняемый среди безлесной пустыни гигантскими финиковыми деревьями и остроконечными верхами молитвенных зданий разных исповеданий. Дорога ровная; и хотя наш экипаж по местам сильно потряхивал наше бренное тело, но мы ехали в веселом настроении духа, которое постоянно поддерживал в нас ряд тянувшихся своеобразных караванов с произведениями востока; а побрякиванье вьючных верблюдов и ослов колокольчиками и разными погремушками, при ночном мраке и тишине, будило наши слабевшие нервы.

В половине десятого часа ночи мы подъехали к Рамле. Так как многие считают ее за родину Иосифа Аримафейского, погребавшего Господа, то мы, припомнив евангельское сказание о сем прехвальном его подвиге, исполненном великого самоотвержения, в избытке благодарных религиозных чувств воспели в честь его священный гимн «Приидите ублажим Иосифа приснопамятного, в нощи к Пилату пришедшего и Живота всех испросившего»... По тесноте улиц, экипаж наш остановился вне деревни, и потом на отдых, волей-неволей, мы должны были около версты пройти к русскому подворью, на довольно высокой и весьма просторной терраске которого нас встретила, к великой нашей радости и удивленно, наша родная москвичка – жена смотрителя, заведующего подворьем; она приняла нас чисто по-русски: хлебосольству и ласкам не было и конца, даже нашелся русский самовар и чай, за которым она объяснила нам, что настоящее помещение нанимает русское правительство у араба за 170 р. сереб. в год для поклонников, и показала нам самые комнаты, чистые, светлые, с готовыми спальными принадлежностями. Мне сильно хотелось спать; но муэдзин, с соседнего минарета созывавшей правоверных на вечерний намаз чуть не целый час самым убийственным пронзительным голосом, до того расстроил мои слабые нервы, что я не мог сомкнуть глаз; а между тем явился мукер с приглашением ехать дальше, и мы в 11 часов ночи, изможденные, поплелись дальше.

На 30-й версте до того пронзило нас ночным холодом, что и теплое платье, которым я по совету и настояниям добрых людей запасся в дорогу, мне не помогло согреться, и я получил лихорадку на лихорадку. Яффский консул предварял нас о холоде; но ни я, ни спутники мои не могли себе представить, чтобы в Палестине в июле месяце мог быть такой холод. Между тем мы подъехали к освещенному огнями какому-то зданию. Здесь мукер объявили, что он будет кормить лошадей и что лучше всего это время пересидеть в экипаже, так как жид, содержатель освещенной, как оказалось, корчмы, за один только вход берет с каждого путника по франку. Но горе – не свой брат, и я, вскарабкавшись кое-как на превысокую террасу с грязной комнатой, удостоился видеть этого пустынного грабителя. Горячее кофе возбудило в моем организме теплоту и придало мне бодрости. Через час мы снова были в дороге. Но, Боже мой, что эта за дорога! То вы подымаетесь на целые сотни футов вверх, то сразу опускаетесь на столько же футов вниз, то вас толкает в ухаб на целый аршин глубиною, то при крутом повороте⁶ качнет вас в сторону так, что нужно особое напряжение всех ваших мускулов, чтобы не выпасть из экипажа. Мы чуть не проклинали тех минут, в которые соблазнились невиданными азиатским экипажем; сидеть в нем не было никакой возможности, и товарищи мои более шли пешком, а я, больной и слабый, поневоле должен был терпеть страшную пытку от такой езды. Чем ближе к Св. Граду, тем ощутительное становилось неудобство нашей каретной езды, так что я терял уже надежду увидеть оный и принужден был в 10-ти верстах от него дать, хотя временный, покой смертельно уставшим членам, в жидовском шалаше.

Среда, 2-е июля. Было 6 часов утра; а зной, особенно в ущельях гор, невыносимый. Да скоро ль мы доедем до Иерусалима? нетерпеливо спрашиваем своего возницу. А вот, еще несколько холмов и еще, и еще несколько пропастей перейдем, а там перевалим чрез самую высокую гору, за ней будет садик, а там... он – Святой... Потерпите еще немножко; там уже сколько захотите, столько и будете покоиться и отдыхать...

Да, подумал я, обозревая, на сколько возможно, пройденное и предлежащее пространство, путь к земному Иерусалиму не легкий, усеянный дикими горами и бесплодными холмами, стропотный, острый; – нужно большое самообладание, чтобы, шествуя по нем, не выронить ропотливого слова; – зато, по мере приближения к нему, сердце бьется сильнее и сильнее, тоска уступает место радости, усталость – бодрости, и творится во всем организме как бы некое, сверхъестественное преображение к лучшему... Не истинное ли это подобие и прообраз пути и шествия по нему в горный, небесный Иерусалим – вечное царство? Не такие ли волны страстей бушуют и преливаются в жизненном корабле каждого путника к небу и не дают ему покою во всю его жизнь? Не подобные ли холмы огорчений и горы разного рода несчастий затрудняют его шествие? И не случается ли и здесь так, что, чем ближе к горнему Граду, тем бодрее путник изнемогает под гнетом их и вчастую падает? Но божественная благодать поднимает его, ободряет, утишает и ведет далее к церкви первородных, на небесах написанных, где ожидает его вечный покой.

Пока я таким образом мыслил в себе, показалась высокая гора, на которую подъем был весьма труден и опасен; затем роскошный садик, живописные дани палестинских архиереев и наконец Град Царя Великого со своими зубчатыми стенами и куполами. Моментально, сняв шляпы, в немом восторге от наплыва святых чувств, мы осенили себя крестным знамением и, не сводя с него глаз, взывали: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе!»

Около восьми часов утра наша колесница быстро вкатилась в растворенные ворота огромного двора русской миссии, и глаза наши первее всего очарованы были изящным пятиглавым собором Живоначальной Троицы, а потом громадными и красивыми корпусами для помещенья русских поклонников. Около парадных дверей ближайшего корпуса мы остановились, но долго не имели возможности обратиться к кому-либо для указания нам помещенья.

Данная мне квартира оказалась довольно уютной кельей, со всеми удобствами лучших русских гостиниц, – снабженная прекрасною железною кроватью с чистыми постельными принадлежностями, комодом, шкапиком, умывальницею, несколькими стульями, столом и даже вешалкою для платья, с трехаршинным окном, обрамленным тканями востока; в углу виднелась икона так называемой Иерусалимской Божьей Матери. Трогательные чувства наполнили мою, изнывшую от мирских треволнений, душу, когда я, донельзя расслабленный телом, оставшись один, предался сладкому отдохновенью: и дальность расстоянья от родных мест, и трудность и опасность пройденного пути, и тягостное сомненье в благополучном возврате в отечество, – все, все забыто в окружающей меня тиши; одна лишь мысль, что я наконец у цели моего странствования – в Иерусалиме – всецело занимала мою душу и сердце. В радостном молитвенном порыве, со слезами благодаренья, повергся я пред св. ликом Богоматери. Это было в 12 часов дня. Но ослабевшие мои силы не дали мне возможности подняться с одра временного покоя до 4-х часов вечера: в это время вошли ко мне в номер мои два сопутника и пригласили помыться с ними в турецкой бане. До бань я не охотник, но, наслышавшись и начитавшись вдоволь о восточных банях, как о чем-то чудесном, обаятельном, которого нигде нельзя видеть и испытать, как только там, поплелся с моими товарищами в сопровожденье вооруженного консульского каваса⁷. Не успели мы войти в мусульманское водное чистилище, как сразу последовало полное разочарованье в чудесности оного. Вонь, нечистота и мрак царит там, как истые хозяева; своды закопчены, как в винном подвале; свет проникает сквозь небольшие отверстия в потолках; а полы хотя и мраморные, но по местам или вогнуты от времени, или повыбиты наподобиe харьковских мостовых; – и моющиеся должны сидеть и лежать на этих холодных плитах; никакой мебели, никаких полок, никаких приборов для взимания воды и усиления пара не существует; только кое-где в стенках торчат краны, испускающие, по желанью моющихся, то холодную, то горячую воду в поставленные тут небольшие каменные водоемы, из которых по временам и плескали на себя горстями воду чаявшее от ней очищения. Банщики же вооружены были мылом, губкою и мисками и предлагали свои услуги только за особый бакшиш. Не желая загрязниться в хваленом восточном чистилище, я совершенно отказался от всяких омовений, а мои сопутники позволили себя натереть азиатскими снадобьями. И за невольное созерцание этого и других мерзостей, творившихся здесь бесцеремонно, в виду моем, я приплатился четырьмя франками.

Четверг, З-е июля. Вставши в 7 часов утра, я с прочими договорил грека-повара, живущего при миссии, доставлять мне обед, состоящий из трех блюд, за каждый по 9-ти левов или 54 к. серебром. Азиатские кушанья для нас оказались весьма невкусными; все они состоят большею частью из вареной зелени: баклажанов, помидоров, кабачков, картофеля – приправленных бараньим салом и перцем и с кусками жесткого бараньего мяса. Рыбы, грибов, сушеных вишен, яблок, груш, соленых огурцов там не увидишь: домашних птиц – кур, гусей, уток – тоже нет; только у консула, как редкость, расхаживали три курицы и четверо гусей. Оттого в кушаньях томительное однообразие. Говядина же есть удел только богачей; а равным образом и коровье масло, – так как сберегать их нет никакой возможности по неимению ледников и даже погребов. Зато луком, перцем и маслинами хоть «греблю» гати.

Пользуясь пока свободным временем, я пожелал узнать о рыночных ценах на кой-какие жизненные потребности, и оказалось, что в Иерусалиме цены на оные довольно высоки. Так, напр., фунт картофеля стоит 4 к., фунт печеного хлеба 10 к., фунт арбуза 1 1/2 к., фунт дров 2 к., око баранины 35 к., око говядины 1 р.; некоторые же жизненные потребности дешевле нашего, напр., фунт колотого сахару стоит 12 к., средняя коробка сардинок 15 к., око (3 ф.) кипрского вина 18 к., самые лучшие штиблеты 6 р., фунт восковых свечей 20 к. По возвращении с рыночного вояжа, я отправился с визитом к начальнику миссии, который принял меня с истинно русским радушием и пригласил пить с собой чай. Просидев у него около часу и успев за это время переговорить о многом из дел России, я возвратился в свою квартиру. В 3 часа пополудни, к немалому моему удивлению, является ко мне в келью сам о. архимандрит в смиренной одежде простого инока, предлагает идти с ним ко Гробу Господню и посетить другие священно-исторические места, освященные жизнью, учением и делами Богочеловека. Поблагодарив от души за такую неожиданную для нашего недостоинства и вместе неоцененную его услугу, мы втроем, имея во главе такого ученого, опытного и авторитетного путеводителя, отправились к вечерне во храм Воскресенья; но нашли оный запертым мусульманами.

В ожидании открытия врат оного, мы зашли в патриаршую кафедральную церковь, помещающуюся в особом, ничем не отличающемся от обыкновенного дома, зданья, – по левую сторону от входа в помянутый Воскресенский храм; там в это время совершалась вечерня. Церковь очень мала, темна, низка и поразительно бедна: нет в ней ничего воскрыляющего дух. Царские врата вышиною не более полутора аршина, так что служащий в алтаре виден почти до поясницы; на них я заметил во время служенья висящий епитрахиль, что и возбудило мое любопытство. Оказалось, что служащий иеромонах только тогда надевал его, когда выходил пред царские врата для возглашения ектеньи, по окончании которой, пред отходом в алтарь, тотчас снимал его и оставлял на вратах. Не успели мы еще, как говорится, хорошенько и осмотреться, как подбегает к нам мальчик в красной феске, сует насильно в руки по восковой свечке и ведет за собой в особое мрачное отделение; при возжжении данных нам свеч оказалось, что мы стоим пред ликом местной глубокочтимой иконы Иерусалимской Божьей Матери, которая, по сказанию некоторых Святогробцев, будто бы есть та самая, пред которой молилась при входе в Воскресенский храм Мария Египетская и, пред ней же, дала обед целомудренной жизни. Со словами: «Владычице! Не отврати рабы Твоя тщи: Тя бо едину надежду имамы», мы приложились к чтимому образу благословенной между женами, а мальчики настаивали о возможно большем бакшише (подарке).

Так как посланный от Святогробского настоятеля возвестил, что врата Воскресенского храма уже отперты, и началась вечерня, то мы и поспешили в оный. При входе, действительно, как и прежде нам передавали, устроены нары, на которых сидели два турка и пили кофе... При входе нашем они поспешно встали и, приложив правую руку к сердцу, в знак почтения, приветствовали словами: «Здравствуй, Русь!» Отступя шагов 12 от порога и прямо его, о. архимандрит пал ниц на пол церковный, а потом приник устами к лежащей на нем мраморной трехаршинной обрамленной плите, над которой горело около десятка больших изящных разноцветных лампад, а по сторонам стояли, в подсвечниках, громадной величины восковые свечи, в таком же количестве, принадлежащие трем исповеданиям: православному, католическому и армянскому – по три каждого. Мы последовали примеру нашего путеводителя, т. е. приложились к оной. Эта плита есть тот священный камень, на котором бездыханное тело Жизнодавца, по снятии со креста Иосифом и Никодимом (ими же) было приготовляемо к погребенью натираньем благовонными мастями; но ничуть не женами-мироносицами, как говорит о. Дюков на странице 117-й, которые только при этом присутствовали и смотрели потом, где Его полагаху: иначе им не было бы необходимости идти после этого ко Гробу Господню зело заутра, нося ароматы, да, пришедше, помажуть Иисуса. И потому-то, что жены только носили миро для помазанья, но не умели этого сделать – названы мироносицами, а не миропомазательницами. Помянутый камень назван камнем помазанья, или, как выразился о. архимандрит, – разгвождения Христа, так как на нем же руки и ноги Его были освобождены от вбитых гвоздей. Вправо отсюда восход по ступеням на Голгофу, против которой в 15-ти шагах обозначено особым кругом на полу, накрытым железною сеткою с висящею в середине оной неугасимой лампадою, принадлежащею армянами, то место, с которого Богоматерь, рыдающи, взирала на своего Божественного Сына, приготовляемого к погребенью, и восклицала: «Увы мне, Чадо мое! Увы мне, Свете мой и Утроба моя возлюбленная!» Еще тринадцать шагов отсюда вправо – к юго-западу, и мы очутились за громадными колоннами из цельного мрамора, поддерживающими великолепный купол Воскресенского храма, под которым кувуклия, устроенная из мрамора же, в виде маленькой церквицы, вмещает в себе гроб Невместимого. Отступя от колонн пять шагов, мы стали прямо у входа в часовню Живоносного Гроба Господня. С замираньем сердца, с поникшей долу скорбной головой, долго, долго стоял я на площадке оной, пока другие прикладывались к месту погребенья и воскресенья Господа, в тяжелом раздумье. «Како вниду недостойный в погребальные чертоги моего Творца и Бога! Или како прикоснуся, нечисты устне имый, Его Божественному тридневному ложу, в нем же и из него же всем свет спасения воссия!» Пред входом в придел Ангела, я поспешно иззул сапоги, хотя это и необязательно, и, приложившись здесь к части от камня, отваленного Ангелом в момент воскресенья Спасителя от Его погребальной пещеры, опустясь на колени в самой дверке, ведущей к Живоносному Гробу, и в созерцании оного отсюда, при свете горящих лампад, со словами священной песни: «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам да вниду в он», прополз на коленях (удобнее этого положенья нельзя придумать по маломерности входного отверстия) к самому Гробу Господню и, припав к низу оного – на мраморный пол, со смешанными чувствами страха, благодарности, радости, умиленья и надежды прильнул к Божественному покоищу Богочеловека, закончив начатый молитвенный гимн: «Просвети одеянье души моея, Светодавче, и спаси мя!» О, как мне хотелось было оросить горючими слезами покаянья это место всемерного спасения и поклоненья всех языков! Но, от физического ли бессилья, или от сильного наплыва и давленья волновавших меня разнородных чувств, или же по моему недостоинству, Бог и Спаситель мой не дал мне на первый раз блаженных слез умиленья и сокрушенья. Будучи чуждым, вообще, зависти, на этот раз я испытал на себе всю силу этой страсти, видя, каким обильным потоком в течение целого часа струились на Гроб Господень слезы сокрушенья о грехах юности из глаз Ч., молодого именитого моего сопутника; я считал его в эти минуты счастливее всех счастливцев мира сего и молил Господа Бога, чтобы Он – всеблагий не лишал и меня, хотя в будущие разы моего посещенья Его погребального ковчега, этого небесного дара – плача о грехах, и тем утешил мою душу, истерзанную и физическими, и нравственными бедами.

Рассматривая внимательно верхнюю мраморную доску, скрывающую под собою природное тридневное ложе⁸ Искупителя, я заметил, что она с трех сторон пропилена, на расстоянии полтора вершка от краев, и посредине преломлена, и кажется как бы составленною из двух плит. На запрос мой об этом, мне рассказали следующее: «Для мусульман не тайна, что христианский храм Воскресения, посещаемый издревле столькими тысячами богомольцев, вмещает в себе не малые вклады и деньгами, и вещами; не тайна также и то, что множество даров шлется сюда из разных христианских стран; что всегда служило и теперь служит для них предметом зависти и желания прибрать эти сокровища гяуров к своим рукам. И вот в один день, нежданно-негаданно, пользуясь междоусобием, нагрянули полчища туркоманов в храм Гроба Искупителя, и, кто- что попало, начали грабить. Многим мусульманам нечего было взять, и вот они, вошедши в кувуклию, заметили мраморную большую цельную доску, которая им, почему-то, особенно понравилась; но сколько ни употребляли усилий, не могли сорвать ее с места, чтобы унести для своей мечети; тогда они начали выпиливать, но, пропиливши с трех сторон, – чересчур устали и в сонном тяжелом томлении ушли с тем, чтобы на следующее утро явиться для продолжения работы. Греки же, пользуясь этими случаем и, не желая, чтобы эта священная доска, после вековых услуги Гробу Господню, досталась в попрание неверным, согласились лучше перебить ее пополам; что и исполнили. Турки, пришедшие на следующий день для окончания недоконченной работы, нашедши ее в таком виде, в исступлении перебили много христиан, а доску оставили в покое».

Кроме этого я заметил, что левый передний угол этой же самой священной доски, подобием и величиною в обыкновенный деревянный классный треугольник, как бы был когда-то отбит и потоми прикреплен к своему прежнему месту мастикою. Догадка моя подтвердилась на самом деле. Нам рассказали: «Когда был наместником патриаршим в Иерусалиме, блаженной памяти, митрополит Мисаил (человек благочестивый и строгий подвижник, всегда живший при Гробе Господнем и бывший духовником почти всех русских богомольцев, как знавший ихний язык), ему пред наступлением времени совершения литургии, в которой и он должен был участвовать, донесено было, что неизвестно кем в ночное время отбита часть от доски, покрывающей ложе Искупителя; но виновники и похищенное не отысканы. Святитель Божий в обычное время литургии обратился к предстоящим со словом назидания, претил похитившему гневом Божиим и умолял принести обратно отбитый кусок, угрожая в противном случае предать такового церковной анафеме. К следующей заутрени отбитая частица усмотрена лежащею на гробной доске, – причем виновник-малоросс, раскаиваясь в своем поступке, объяснил, что они это сделали с благими намерением – снабдить свою приходскую церковь наиважнейшею иерусалимскою святынею на память всеми настоящим и будущим односельчанам; отбили же припасенным в кармане молотком, во время чтения монашеского правила, ударивши со всего размаху молотом только один раз, и не считали подобный поступок грехом, так как он совершен с благою целью. Отбитая часть сейчас же и была прикреплена к своему месту мастикою, в каком виде и теперь остается». Как при входе, так и при выходе из погребальной пещеры Богочеловека, мы были усердно окроплены драгоценными ароматами из серебряного кувшина стоявшим здесь дежурными монахом.

Далее о. архимандрит повел нас налево от кувуклии мимо того места, где Господь по воскресении явился Марии Магдалине; оно обозначено кругом на полу, и над ними горит неугасимая лампадка, против которой устроен католический алтарь, и за сим вошли в храм, принадлежащий латинянам. Здесь на алтарном столе, в металлической круглой тумбе, хранится часть позорного каменного столпа или колонны, вышиною в три четверти аршина, к которой привязаны были пречистые руки Святейшего святых в претории Пилата. Она наглухо закрыта от взора любопытных, по недочету во многих из них честности, и только открывается для лобызания один раз в году, на всю страстную седмицу; в прочее же время года лобызают ее посредством лежащей здесь с золотым наконечником трости, одним концом которой, чрез небольшое отверстие, сначала касаются самой колонны, а потом целуют его: – что и мы сделали по примеру нашего вожатого. Внутренность этого небольшого храма украшена священными изображениями самой лучшей итальянской школы и почти вся загромождена скамьями, на которых сидело около 12 человек католических монахов, с выбритыми до щепетильности макушками, в длинных с капюшонами бурнусах из верблюжьего сукна, препоясанных толстыми, в несколько рядов, простыми веревками, на завязанных концах которых, при бедре, висело металлическое рельефное распятие Спасителя, – ноги голышом – ни во что не обуты, на голове никаких покрывал, волосы по краям головы толстые, подстриженные в скобку; – в таком виде я видел их ходящими по улицам и по-за Иерусалимом. Нетрудно догадаться, что это францискане. У входа во храм, в особой комнате, называемой уборною, потому что в ней облачаются для служения, нам показали богатейшую ризницу католических бискупов и ксендзов, а в особенном дорогом хранилище – огромный меч и четырехвершковые шпоры Готфрида Бульонского. Зачем воздается ему такая почесть католиками, и кто есть Готфрид Бульонский?

Для незнающих и не имеющих возможности навести надлежащие справки не лишним считаем сделать краткую заметку. Когда Св. Земля в 1083 году вместе с Иерусалимом и Гробом Господним, подпала под иго свирепых туркоманов, которые страшно угнетали христиан и ругались над ихними святынями, тогда некто пустынник Петр, видевший лично эти 6едствия и поношения, воспламененный ревностью по Бозе и состраданием к церкви Иерусалимской, обошел всю Италию и Францию, проповедуя христианам восстание против неверных; вследствие чего составились многочисленные воинства, под названием крестоносцев, на освобождение Св. Земли от язычников. Одна из подобных армий явилась, предводимая Готфридом, 10 июня 1099 года пред стенами Иepycaлима. Иерусалим, после сорокадневной осады, был взят крестоносцами приступом. Готфрид, со вступлением во святой град, направился пеший к Гробу Господню, в сопровождении только трех воинов; войско, узнав об этом подвиге своего вождя, тотчас прекратило кровопролитие и в награду за его мужество и освобождение Гроба Господня от руки неверных поднесло ему золотую корону; но он отказался принять ее, сказав, что никогда не решится возложить на себя царской короны там, где Спаситель мира был увенчан терновым венцом: хотя принял титул барона и защитника Гроба Господня. Через год после этого, он окончил жизнь свою в Иepyсалиме и погребен у подошвы скалы Голгофы. Нетрудно после этого догадаться, почему даже и вещи, ему принадлежащие, так высоко ценятся там, где он так энергически подвизался и ратовал за честь имени Христова.

Но продолжим прерванный рассказ о дальнейшем нашем хождении по храму. Поблагодарив папских слуг за их, хотя и вынужденное, внимание к нам – схизматикам, мы проследовали за почтенным нашим путеводителем мимо придела, посвященного Пресвятой Богородице (местное предание говорит, что здесь находилась пещера, в которую заключен был Спаситель, пока злобные воины готовили орудия Его казни, и здесь будто бы Богоматерь проливала слезы о предстоящем распятии Ея сына); поклонились каменным узам, в которые, как полагают, были забиты ноги Искупителя; – это есть не что иное как большой камень известкового свойства, в длину и ширину не менее аршина, в котором выдолблены вертикально круглые дыры, на расстоянии двух вершков одна от другой, в который свободно могут войти ноги, почти до колен; видна и поперечная дыра, в которую, по всей вероятности, вдвигалась задвижка, чтобы наказываемый не мог высвободить ног. Эти каменные узы вделаны около стены в пол и ограждены железной решеткой (от рвения поклонников, откалывающих иногда от них частицы), за которой теплится неугасимая лампада. Чтобы облобызать хотя край оных, нужно прилечь на землю. Я имел счастье получить несколько крупинок от сего орудия казни. За сим молились в греческом приделе во имя Лонгина сотника, который, видя страшные знамения, сопровождавшие кончину Спасителя, с верою в Него, как в Бога, воскликнул: «Воистину сын Божий бе сей», – и после сам из-за Него мученически окончил свою жизнь; далеe со смирением преклонили главы пред армянским приделом разделения риз и спустились по широкой каменной длинной лестнице в глубокий ров, изрытый при отыскивании Креста Господня. То место, где оный обретен, обозначено черным крестом из асфальта, вделанным в мраморную половую плиту, к которому прикладываются, прилегши на землю. Здесь довольно сыро и свежо, и от глубины места, и от близости подземного водоема. Восходя обратно по лестнице, мимо приделов благоразумного разбойника и св. Елены, мы молили Распятого за нас помянуть и нас во царстве Своем и не лишить небесных своих благ.

Здесь считаем нелишним передать читателям легенду, которая нам была сообщена нашими дорогими вожатыми, когда мы остановились на средней площадке лестницы для отдыха – о происхождении восточного бакшиша. Когда св. Елена сидела над окном, выделанным в скале, которое и теперь есть, и смотрела отсюда на работавших при открывании креста, и потом, когда оный был обретен, царица на радостях велела поскорее поднести его к себе; работавшие, пронесши немного, остановились, требуя от ней бакшиша, и не двигались с места до тех пор, пока не получили желаемого с избытком. С этих пор бакшиши в Палестине и других местах Востока начали играть такую роль, что без него ничего не поделаешь. Не только за самую пустую услугу, но и за слово требуют с вас подарка. Если, говорят местные турки, арабы, евреи и греки, царицу заставили дать бакшиш, а тебя – и подавно; ты не знаешь разве, что этот обычай у нас, как закон, и всякий иноземец обязан подчиняться ему; а не то камешков у нас много, – забросаем. И мы сами испытывали на себе всю силу и тягость этой варварской взятки почти на каждом шагу.

Но возвратимся к прерванной речи. За лестницею, в приделе поругания (где греческий престол обоснован на части от колонны, взятой из двора Пилата, к которой, по преданно, привязан был Спаситель, когда неистовая чернь, по повелению этого малодушного правителя, повлекла Его во внутрь двора, бичевала Святейшего и ругалась над Ним)⁹, я осенял себя неоднократно крестным знамением и со словами: «Иисусе от всех оскорбленный, Радосте моя, возвесели мя», – дерзнул за своими сопутниками, грешными стопами взойти по 18-ти мраморными ступенями на скалу Голгофы. Невозмутимая тишина, глубокий мрак, бьющий среди него в глаза блеск от множества разноцветных лампад, игра света от драгоценных камней, коими украшены некоторые св. лики; великая святость самого места, на котором совершено наше спасение – все это невыразимо действует на чувства, душу объемлет невольный трепет, тело клонит к паденью ниц, – на молитву; но бедный язык немеет, мысли... от сильного волнения цепенеют. Но вот мало-помалу, по мере приближенья к месту водруженья Креста Христова, приходишь в себя, отрезвляешься, бросаешься к подножью оного и, крепко лобызая, с умиленьем восклицаешь: «Иже в шестый день же и час на кресте пригвождей в рай дерзновенный Адамов грех: и согрешенный наших рукописанье раздери, Христе Боже, и спаси нас!» Высеченное углубленье в скале, в которое водружен был Крест Христов, четырехугольное, вширь около полутора квадратной четверти, в длину или глубину около аршина. Такие углубленья заготовляемы были впредь и не уничтожались, так как они, во- первых, были выдолблены в скале, а во-вторых, в них настояла постоянная необходимость по множеству казнившихся здесь преступников. Принесенный крест, по пригвожденье на нем наказуемого, ставился прямо в углубленье, и если шатался, то подножье его обивали клиньями; потом, по уничтоженье трупа птицами или зверями, или посредством естественного разложенья, кресты вынимались и бросались со скалы. Вот почему и Крест Христов найден возле Голгофы. Сзади углубленья стоит небольшая драгоценная икона страждущего Спасителя – усердное приношенье Императорского Российского Дома, – стоящая несколько десятков тысяч: слова свящ. писанья, изложенные на иконе довольно большими буквами, составлены из одних бриллиантов; над самым углубленьем стоит довольно высокий каменный престол, утвержденный на толстых мраморных колоннах, открытый со всех сторон, чтобы удобнее наклоняться под него для лобызанья св. места, но во время совершенья Богослуженья накрываемый пеленами, как и у нас. Служащие, для большего удобства, становятся при совершенье литургии на подставляемую спереди оного деревянную площадку. За престолом водружен крест, в вышину подлинного Креста Христова, – около шести аршин, с весьма живописным распятьем на нем Господа, а по бокам – резные изображенья во весь рост Богоматери и Иоанна Богослова, венцы которых, украшенные тысячами драгоценных камней, при свете огней обаевают зренье: за крестом и предстоящими, на расстоянии аршина – глухая стена, на которой, на досках, изображены все виды страданий И. Христа, начиная от моления о Чаше до Его погребения, в богатых серебряных окладах. За сим, осмотревши со свечами (иначе нельзя) в руках трещину в природной скале, которая образовалась в минуты смерти Богочеловека, мы перешли в придел папистов, находящийся смежно, по правую сторону, где взоры наши прикованы были поясною статуей скорбящей Божьей Матери об умирающем Сыне: это чудо искусства; – лик точно живой; так и ожидаешь, что вот, вот он заговорит: «Увы мне, Чадо мое!» Слезы нависли на ресницах и готовы капать на землю; чувство страшной сердечной туги о Сыне возлюбленном так натурально отпечатлено во всей фигуре, что, смотря на нее, и сам невольно располагаешься к сетованию и слезам. Драгоценное покрывало на голове, мониста, запонки, браслеты и прочие женские украшения – дар латинских королей, горят бриллиантами, алмазами, изумрудами, яхонтами, аметистами и ценятся в несколько миллионов рублей. За сим поклонясь, здесь же, месту, на котором положен был Крест для пригвождения к нему Спасителя, мы направились к северной двери и спустились по лестнице, ведущей в Воскресенский храм, прямо в алтарь оного. Здесь мы застали святогробского настоятеля, который показал часть Животворящего Древа, вделанную в большой Крест и руку (начиная от плеча и кончая кистью) св. и равноапостольной Mapии Магдалины, хранящуюся в драгоценном ковчеге. По воздании подобающей чести сим святыням, мы осмотрели св. алтарь, иконостас и всю внутренность храма. Заметив, за срединою оного, торчащий в полу голубой столбик, на котором прилеплены были горящие свечи, я спросил о. архимандрита: какое он имеет назначение? Мне объяснили, что многие невежды называют эту урну пупом земли и думают на основания слов Писания – посреди земли соделал еси спасение, Боже, – что то место, где она поставлена, как раз и есть центр или средина земли; тогда как она поставлена для означения предела, далее которого священная процессия – с Евангелием на малом входе и с Св. Дарами на великом – не должна следовать и, обойдя оный, должна возвращаться в алтарь. Отсюда же нам показали кельи монахов католических и армянских: первые помещаются вправо от часовни Гроба Господня, над самым храмом, на втором этаже, а вторые – влево, на противоположной стороне, где помещается армянский храм. Оборотившись за сим опять к иконостасу, мы увидали, что каждая икона в верхних ярусах имеет сквозные прорези по-над ликами с трех сторон; – это нас очень удивило. Оказалось, что каждый ярус икон имеет за собою с алтаря хоры, на которых располагается народ в страстную седмицу, когда бывают десятки тысяч богомольцев, и оттуда, сквозь иконные скважины, смотрят на совершающиеся священнодействия во храме и около часовни Гроба Господня.

Наконец, вышедши из Воскресенского храма, мы были приглашены Святогробским игуменом в приемный зал, который находится под Голгофой и угощены кофе, вареньем и ракою, и потом, распростившись, удалились из храма. Не было никаких официальных омовений ног и рук, никаких урочных трапез и торжественных заседаний множества apxиереев, при которых бы записывались имена и вносились деньги на нужды храма от поклонников, и за это выдавались бы разрешительные грамоты.

Когда мы вышли на наружную площадь пред храмом и осматривали внешний вид оного, о. архим. указал на заложенные большие врата, в которые силилась войти на праздник Воздвиженья Креста Господня преп. Мария Египетская, но невидимая сила ее отталкивала; над ними же стояла и икона Богоматери, пред которой Мария молилась и дала обет целомудренной жизни; – здесь теперь помещается убогая часовня коптов, в которой поместится не более трех человек: на небольшом столике помещается икона, где и совершается обедня; дверь, ведущая в часовню, хуже деревенской калитки. Потом, смотря на колокольню, мы долго не могли объяснить себе, почему она до сих пор остается безверхою – при одном этаже, представляя из себя безобразную фигуру перебитого пополам графина или усеченного конуса. Порчу оной многие туристы объясняют бывшим когда-то землетрясеньем, но о. архим. выяснил это согласно с местными преданьями так: некто Саладин, увенчанный короною калифов, пользуясь смутным положеньем дел христиан, решился привести в действие давно обдуманное им намеренье освободить Восток от владычества христиан. С многочисленною армией он подступил к Иерусалиму, который, по тесным своим обстоятельствам, должен был сдаться победителю на капитуляцию. Король Иерусалимский со многими вождями достался в плен Саладину. Все церкви Св. Града были обращены в мечети, кроме храма Гроба Господня, только с тем условием, чтобы башня его, или колокольня, была снята до последнего этажа и никогда не смела бы возвышаться и величаться пред мусульманскими минаретами; причем он указал на соседний минарет, который был гораздо ниже ее по высоте. Этот высящийся минарет и при нем мечеть, в которой поименованный победитель преклонял свои колена пред аллахом за дарованную победу, до сих пор существует и почти примыкает к наружной площади Святогробскаго храма. Колокольня же последнего, будучи тогда же обезображена, и теперь стоит в таком жалком виде, и никто не осмеливается достроить ее, боясь смертной угрозы.

На помянутой сейчас площади, едва мы двинулись с места, чтобы идти далее, окружила нас несметная толпа мусульманских нищих и продавцов разного рода священных предметов и чуть не сбивала нас с ног, хватая за руки, за одежду, за что попало, и много стоило нам труда и усилий высвободиться от них; так как мы были без официального каваса или турецкого проводника.

Ушедши от беспокойной толпы, мы пошли чрез небольшую арку по так называемому крестному пути. Здесь мы зашли в латинский храм, устроенный на том месте, где Спаситель после насмешек и различных истязаний, учиненных над ним бесчеловечными воинами Пилата, был выведен сим последним на площадку пред народ в терновом венце и багрянице со словами «Смотрите, как Он измучен!» (Се человек.) Этот храм называется храмом Сиoнских сестер, при котором они и живут, как монастырки, и своим саном много приносят и материальной и моральной пользы местному разноплеменному и разноверному населению. Здания, в которых он помещаются, массивны и архитектурны. В сенях сказанного храма стоит поражающая зрение статуя, изображающая Божью Матерь, держащую на коленях Своего Божественного Сына – Мертвеца, только что снятого со Креста; в любимые черты лица Его Она вперила Свои слезящиеся глаза; одна рука Ея покоится на сердце Его, как бы с целью осязательнее дознать, действительно и совершенно ли оно перестало биться для жизни, или в ожидании – не забьется ли оно вновь для блага бедного человечества. С правой стороны, при входе во храме, устроен особый придел, сквозь открытое окно которого мы рассматривали богатую статую Спасителя, падающего под тяжестью креста, в терновом венце и червленой звездчатой порфире, – работы искусной руки, и пошли далее, подавляемые тяжелыми чувствами скорби. Внутренность самого храма пленяет своим великолепием, в особенности же производит потрясающее душу впечатление – величественная фигура Спасителя с надписью «Ессе homo», стоящая вверху над алтарем, на том, будто бы, месте, где стояли пречистые ноги Его, когда Пилат спрашивал: «Откуда Ты?»

Раньше этого мы хотели осмотреть францисканскую церковь – Бичевания Ииcyca; но, сколько ни стучали в запертую калитку двора оной, не получили ни ответа, ни привета, и – ушли. Теперь же, когда подошел к нам самый блюститель этого храма, старичок францисканец, и усердно приглашал не минуть и его, мы воротились и вошли чрез низкую дверь в церковь, над входом в которую бросается в глаза крупная латинская надпись: «Пилат поят Ииcyca, и би Его». Внутри церковь низка, невелика и похожа на обыкновенный зал, увешанный по сторонами довольно живописными картинами религиозного содержания из последних дней жизни Иисуса. Под открытым небольшим алтарем, на мраморном полу, означено место, облитое кровью Святейшего Страдальца. За сим мы осмотрели весь внутренний двор бичеваний, заушений и заплеваний и сорвали на память несколько цветков, изобильно насаженных усердною рукою везде, где только дозволяло место. Отсюда прошли мы к дому Пилата, и когда я хотел взойти в наружную открытую дверь с улицы, чтобы посмотреть на то место, где происходил, по преданно, нечестивый суд над неповинными Праведником, то один из турецких солдат выскочил и грубо оттолкнул меня, а прочие извнутри свистали с криком: «Вон, гяур!» Однако же я успел завидеть, что здесь помещается турецкая конница. Отец архимандрит повел нас к другому ходу, где, поднявшись по ступенями вверх, мы прошли чрез несколько грязных комнат, в которых помещаются турецкие трубачи, при появлении нашем, в насмешку, проигравшее нам какой-то кошачий концерт, и взошли на высокую террасу, с которой открываются превосходные виды на соседнюю мечеть Омарову, с ее красивою и громадною площадью и прилегающими к ней зданиями, осененную вековыми деревьями, – на храм гроба Господня и почти на весь Св. Град. Отсюда же мы, созерцая пройденный нами страстной путь, в чувстве умиления осенив себя крестным знамением, мысленно восклицали: «Слава страстем Твоим, Господи! Слава долготерпению Твоему, Господи!» При спуске с террасы, стоявшей тут на часах турецкий воин потребовал с нас по пиастру (25 к.) за хождение. Обогнув угол улицы, мы зашли посмотреть то место, которое у Евангелиста Иоанна называется Овчею Купелью. За горами мусора и за разною нечистотою мы едва могли пробраться к ней и вот что узрели: глубокую и широкую четвероугольную яму, огражденную от верху до низу плотным камнем. Вместо иссякших животворных вод, исцелявших всевозможные недуги, красуется в ней навоз, валимый сюда турецкими солдатами из своих конюшен, как бы в насмешку, а всеми мусульманами и жидами всякая дрянь, начиная от помоев до дохлой кошки или собаки, чтобы поскорее изгладить из благодарной памяти истинных почитателей Бога это священное и осязательное место Его милосердия и любви к страждущему человечеству. Индийских фиг, гранатовых и других деревьев, которые так недавно видел растущими на полу этой купальни один из печатных паломников, теперь не существует. С трех сторон она окружена высокими каменными зданиями, обращенными к ней задним фасадом, между которыми, и именно, прилегающими к площади Омаровой мечети, теперь почти развалившимися, указывали нам на отделения, принадлежавшие дому милосердия, в которых слежало множество болящих, чаявших движения воды, в числе которых, будто бы, здесь же возлежал и евангельский тридцативосьмилетний расслабленный, исцеленный всемогущим – «востани и ходи». Тут же и Красные врата – те самые, которые вели во двор храма Соломонова, а теперь к мечети Омара, и в которых св. ап. Петр исцелил хромого. Завидев чрез них прекрасную площадь, усаженную деревьями, и разные портики, окружающее красивую мечеть, и не видя ничего подобного в пройденных местах, я, подстрекаемый неудержимым любопытством, оставив своих сопутников, со тщанием пошел чрез помянутые врата, чтобы лучше полюбоваться тем, что там есть, как вдруг, к моему удивлению, а потом и немалому страху, с разных сторон посыпались на меня камешки; где взялась целая буйная ватага мусульманских мальчишек разного возраста и с бранью, неистовым криком и свистом устремилась с камнями против меня; и если бы не близлежащие руины какого-то здания, в которых я сокрылся, то, пожалуй, сделался бы подобным тем слепым и кривым, которые когда-то неподалеку отсюда возлежали, в надежде избавиться от этих физических зол.

Сидя за траншеей в ожидании успокоения мусульманского фанатизма, я мыслили в себе: о, когда-то Господь сокрушил это дикое и свирепое агарянское владычество! И дождется ли христианский мир того блаженного времени, того часа, когда ему возвестят: слава Богу, – теперь мир в Иерусалиме! Теперь каждый поклонник, свободно, без боязни, во всякое время и как угодно может выражать свои молитвенные чувства в священных и дорогих сердцу его местах?! Чувствуя себя необыкновенно расслабленным и болезнию, и долгою ходьбою, взирая с жалостию на занавоженную купель, подумал я: о, если бы она опять, вдруг, наполнилась животворными водами! Не успел бы он еще до дна возмутиться, а я уже и там... первый… и здоровый, и радостный, и благодарный теку по стогнам св. града и удолиям всея Палестины... Но мечтания мои были прерваны поисками за мной моих сопутников. При рассказе о случившемся со мной, о. архим. заметил: «Напрасно вы удалились от нас: вас могли бы там даже убить»; и повел нас к находившимся невдалеке Гефсиманским воротам, иначе именуемыми вратами Девы Mapии или Стефановскими, потому что чрез них проходят в Гефсиманский сад мимо места побиения св. архидиакона Стефана. Под навесами этих ворот сидели сторожевые солдаты-турки, которые в излишнем уповании на могущество и внимание Магомета – грозного карателя гяуров, беззаботно, поставив свои ружья в сторону, с особым усердием занимались игрою в карты – в трилистика, носка и пр., по временами потягивая живительный кальян.

Вышедши из этих ворот, мы направились вдоль городских стен, начиная от северного угла оных и кончая юго-западным. Слева от нас протянулся длинный, неширокий и неглубокий овраг, именуемый в Писании потоком Кедрским, в котором не было и признаков воды. Между ложем оного и городскими стенами тянутся мусульманские кладбища¹⁰, испещренные множеством 6еломраморных, разного вида, надгробных памятников с рельефными эмблемами рода службы или занятия покоящихся под ними. На могилах и по-между ними постоянно попадались сидящие или блуждающие мусульманки в белых длинных саванах с цветами в руках, превосходными гирляндами которых обвивались также и самые памятники. Белые саваны, из-под которых выглядывали мелоподобные мертвецкие физиономии, могильная тишина, самое место, изрытое рытвинами, близость Иосафатовой долины, где, по преданью, должен происходить последний суд, – все это наводило на душу какой-то непонятный страх, – так и грезилось, что это блуждают воскресшие мертвецы, и, в томительном ожидании определения своей вечной участи, снуют взад и вперед в раздумье: куда-то придется попасть.

При этом о. архим. заметил: уважаю я этих мусульманок за их благоповедение в праздничные и другие часы свободного времени: посещение кладбищ, молитва за покоящихся там родных, тоскованье о разлуке с ними, чинные разговоры, проходка между могилами или сидение на них, – вот любимое их развлечение и вместе препровождение свободного времени! Не так водится у нас на Руси: в свободные и особенно праздничные часы пьянство по домам и в кабаках, бесчинное расхаживанье и пение по улицам срамных песен, пляски, игры, неистовый смех и пр. и пр. Тут же мы долго смотрели на заложенные в крепостной стене так называемые святые златые врата, в которые, сидя на жребяти осли, имел торжественный вход Спаситель человечества. Доступ к ним с внешней стороны труден, каким бы кто способом к ним не пробирался: ибо теперь пред ними идет гористый вертикальный уступ саженей около пяти.

Окончив хождение пo-над юго-восточною наружною стороною Иерусалима, по случаю позднего времени, мы оставили осмотр Сионских святынь до следующего разу, а пошли посмотреть на место плача или молитвы сынов Израиля, которые они совершали под открытым небом. Дело в том, что у евреев сохранилось предание, будто в стене, окружающей св. град, сохранились камни от времен построения ветхозаветного Иерусалимского храма. И действительно, смотря на нижние ряды стены, возле которой евреи молятся, можно думать, что эти громадные, полуторасаженные камни (подобные которым я видел впоследствии в подвалах бывшего храма Соломонова), принадлежат тем временам. Евреи посещают это место не по пятницам только, как говорит один паломник Л., но и во все другие дни и часы. Так мы посетили это место в четверг вечером и застали около 30 душ обоего пола евреев, из коих одни прислонились к заветным камням лбами, другие тыкали в них пальцами, иные выкрикивали усердно псалмы, некоторые пронзительно выли и преуморительно гримасничали, многие же равнодушно высиживались и посматривали на нас. Словом, эта жужжащая группа молившихся напоминала собою то состояние, в котором находятся пчелы, когда они останутся в улье без матки. За сим мы вошли в город чрез так называемые гнойные ворота, где на площади, загроможденной развалинами древних зданий, роскошно растут огромные кактусы, и, прошедши тесный, зловонный и наводящий уныние еврейский квартал, мы воротились домой на «постройки» в 7 часов вечера, когда уже, по тамошнему времени, начинало темнеть, и с удовольствием пили чай, за которым я своим сопутникам рассказал мою биографию, которою и их ввел в тоску и себя в слезы и тяжелое раздумье.

Пятница, 4-е июля. Я встал в 5-ть часов, чтобы не пропустить обедни в нашей миссионерской Троицкой церкви, которая началась в 6-ть часов. В самую церковь ведут трое дверей; внутренность представляет вид длинного, просторного зала, вокруг которого во втором ярусе устроены прекрасные хоры, поддерживаемые цельными мраморными колоннами; пол тоже везде мраморный; к алтарю поднимаются по пяти мраморными ступеньками, на широкой площади которого красуется иконостас отличной резной работы из дубового дерева, без всякой покраски и позолоты; иконы византийской живописи, без металлических риз, в три яруса; пред каждой иконой висят драгоценные лампадки и все во время служения зажигаются; царские врата из бронзы, золоченой чрез огонь, искусной резной работы¹¹, и, особенно, привлекают к себе глаза всякого пришельца; в алтаре, весьма просторном, устроено тринадцать бархатных седалищ для священнослужащих. Утварь и облачения роскошны, – дары русского Императорского Двора и московских фабрикантов. Семь душ певчих – теноры и басы – поют гармонично, напевом, составленным из партитур киевских, афонских и симоновских.

По приезде в Иерусалим, мы предположили первее всего говеть и принять таинства исповеди и св. причастия, почему усердно просили о. архимандрита отслужить для нас субботнюю всенощную и обедню русскую во храме Гроба Господня, так как русские не имеют там права совершать какое бы то ни было богослужение без благословения патриарха. О. архим. настолько был обязателен и добр, что устроил все к нашему душевному утешению; и вот мы, вместе с ним, вечером, в 7 часов, и отправились ко Гробу Господню. Всенощная совершалась на Голгофе, при пении русских миссионерских певчих. Ночная тишина, мрак, мерцания среди него разноцветных огней, громовые раскаты родного мелодического пения под сводами обширнейшего храма, трогательный канон о распятии Господа, необычайность самого места, – все это и ужасало, и сокрушало, и умиляло, и восторгало мою душу до слез.

Но особенно, что меня поразило и вместе пролило утешение в мою душу, убитую невзгодами жизни, так это слова утреннего Евангелия: «Приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вы. Возьмите иго Мое на себе и научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем: и обрящете покой душам вашими. Иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть». (Мф. 11: 28 – 30), которые я принял за ответ, как бы лично ко мне обращенный Самим Спасителем, распростертым здесь за престолом на кресте, привлекающим к Себе и вещающим ответ на мое томительное жизненное положение: «Что ты всуе мятешися? Почто ты, трудясь и потея, ищешь мира душе твоей, покоя и отрады сердцу твоему в том, что способно только еще более возмутить тебя и сокрушить последний останок твоих слабых сил? Возверзи твою печаль на Меня, и ты найдешь мир; Я доставлю тебе жизнь без печали; я буду для тебя Светом, блистающим паче всякого света, Упокоением паче всякого земного упокоения. О, приди же, приди ко Мне труженик и мученик страстей! Не бойся! Я не тиран, а милосердый Отец; посмотри на Меня, на Мои язвы: Я их претерпел, чтобы тебя ввести в Чертог Мой. Не ужасайся: Мой закон не есть бремя тяжелое и бесполезное, а сокровище, дорогшее паче тысящ злата и серебра; ибо он один только может указать и открыть дверь в Мое славное вечное царство». По окончании всенощной, я, у подножия Креста Христова, под престолом, принес покаяние во всех грехах моей жизни.

Суббота, 5-е июля. Во втором часу ночи началась литургия на св. Гробе, которую совершали настоятель русской миссии – о. архимандрит, иеромонах Beниaмин – мой духовник, эконом Уфимского архиерейского дома Филарет и я недостойный. О, до чего радостны, до чего сладки были минуты служения на том месте, где Христос погребен и воскрес, спогребши с собою и наши грехи, и совоскресивши и нас к вечно-блаженной жизни! Не выяснить никаким языком земным, не описать никаким писалом человеческим сих восторженных минут в моей жизни. В особенности же, до глубины души, до разделения мозгов, подействовала на меня священная процессия перенесения св. Даров – с Гроба Господня вокруг кувуклии – на великом входе, в преднесении множества крестов, хоругвей, светильников, в предшествии певчих и заунывном пении ими, во время самого обхождения, херувимской песни. Так и казалось, будто мы видимо сопровождаем Господа, идущего заклатися и датися в снедь верующим. Я готов был тут же разрешиться от тела, я забыл землю, забыл все, все на ней; эти минуты казались мне уже жизнью на небе, – и как, очнувшись после всего этого, горько было разочаровываться и видеть себя в омуте прежней жизни!

После обычного отпуска мы, забрав все священные принадлежности, отправились для разоблачения и чтенья благодарственных молитв в Воскресенский храм; а на Гробе Господнем начали совершать обедню армяне. За сим, к 3 часам, мы приглашены были в приемную настоятеля Святогробского и угощены вареньем, ракою и чаем; после чего на рассвете разошлись по квартирам и, при выходе из храма, видели турецких стражей, варящих на жаровне кофе.

В 10 часов утра делали мне ответный визит о. архимандрит с духовником иеромонахом Вениамином и пригласил к 2 часам к себе на завтрак, (по случаю именин одного из моих сопутников А.), – который был очень обилен и заключен заздравными тостами, после которых присутствовавшим радушный хозяин раздавал на память разные священные предметы; мне же, сверх того, презентовал две монеты времени Александра Македонского.

После этого я делал визит русскому консулу, Василию Федоровичу Кожевникову, который оказался жителем города Харькова и бывшим студентом Харьковского университета; почему обоюдное наше знакомство было самое приятное; расспросам и допросам не было и конца; причем пригласили меня на обед, а потом и на вечерний чай, после которого я оставался у него до 12 часов ночи. В оживленной беседе о восточных делах и местных святынях время шло неприметно и до того приятно, что я совершенно забыл, что нахожусь на чужбине, вне отечества, в страшной дали от родных, друзей и знакомых, – с лишком за четыре тысячи верст.

Назавтра предположено ехать в Крестный монастырь, где, по преданью, находится корень того дерева, из которого сооружен был крест для распятая на нем Господа.

Воскресение, 6-е июля. После краткого сна, я уже готов был в предположенный путь; почему и отправился к о. архимандриту, так как он обещал и меня взять с собою в Крестный монастырь по приглашенью ректора находящейся в нем патриаршей греческой семинарии. Со мной в Палестине не было ни скуфьи, ни камилавки; а у греков, и вообще на востоке, привыкли видеть всегда священное лицо с покрытою головою; почему о. архим. предложил мне надеть его монашескую камилавку, а наперсный крест, в память минувшей войны, снять и оставить дома, ибо эллины сильно издеваются над теми русскими духовными особами, которые, пробравшись в Палестину, стараются везде выказывать свои кресты и ордена; вот, прибавил он, и я никогда не ношу никаких регалий вне своей церкви; и вы далее сами увидите, что ни один архимандрит, ни один из архиереев здешних не будет иметь на себе во время экзамена никакого знака отличья от других, кроме Патриарха, и только потому, что он будет предварительно в актовой зале совершать молебное пение. Запасшись зонтиками, мы в 8 часов утра воссели на оседланных животных, – о. архим. на белого арабского коня, а я на коричневого осла; от непривычки и, вообще, от неуменья ездить верхом, я, при слабости сил и каменистой тропе, усеянной огромными каменьями, ехал со страхом и трепетом и при всяком смелом движенье и мгновенном повороте животного, при незнанье его характера и турецких дрессировочных терминов, чуть не падал на землю. Чрез час мы были уже у самого монастыря, похожего по наружному виду скорее на крепость, – так высоки и толсты окружающие его стены, из-за которых трудно путешествующему, даже издали, рассмотреть его внешний вид. В узкую калитку мы были впущены вовнутрь, и направились по лестнице прямо в ту церковь, где блюдется корень от Животворящего Древа. Был десятый час утра, и, когда мы вошли в церковь, обедня уже окончилась. Бывшие в церкви, и мущины и женщины, опрометью бросились, опережая и давя друг друга, в алтарь, как оказалось, для поклонения и лобызания вышесказанной святыни. В ожиданья выхода этой толпы, мы рассматривали внутренность храма; храм сравнительно небольшой, темный и довольно ветхий; по стенам видны альфресковые религиозные изображения; пол мраморный, испещренный по местам красивою мозаикою, со впадинами от древности. Заметив на нем кое-где темно-красные пятна, мы спросили о них мнения о. архимандрита, который нам объяснил это так: турки, как известно всем и каждому, народ дикий, фанатический и корыстолюбивый; при малейшем неудовольствии, при всяком возмущении подведомых им племен, они изливают свою месть на них грабежом, кровопролитием и убийствами. А так как лучшим убежищем в подобных случаях для христиан служили и служат храмы и монастырские стены, то в них, особенно в прежние времена, очень часто лилась кровь человеческая и совершались грабежи разных церковных сокровищ. И вот, на память векам об изуверстве мусульман над неповинными христианами Промысл блюдет кровавые пятна до судного дня. За сим мы вошли в алтарь, престол которого с трех сторон обвит пеленами, а с четвертой, восточной, открыт совершенно; под ним в полу указали нам в серебряном круге отверстие, – место, где, по преданью, росло Животворящее Древо; – но есть ли в нем остатки его корня, мы не могли рассмотреть за темнотою. Почтивши должным образом святыню, мы отправились на верхний этаж над церковью, в приемный зал существующей здесь патриаршей семинарии, в котором нашли до 60 душ любителей просвещения одних монашествующих, сидевших, скучившись кругом зала, на длинных турецких диванах. При появлении нашем с о. архимандритом, все попривстали; я искал глазами Патриарха, но не мог угадать его по наружному виду. О. архим. подошел к одному маститому старцу, стоявшему, в числе прочих, в углу под иконою, сам принял от него благословение и меня подвел к нему с рекомендацией: оказалось, что это был Патриарх Иерусалимский и всея Палестины Иерофей. По получении мною благословения, он с приветственной улыбкой указал мне место для сидения. Оказалось впоследствии, что я сидел между двумя митрополитами; архиереев же здесь было семь; остальные архимандриты, и все в черных зонтообразных камилавках. Не успели мы присесть, как нам поднесли варенье, мастику¹² и кофе; за сим по докладе, что к экзамену все готово, и по поднесении Патриарху панагии, нас пригласили в экзаменационный зал, чрез площадку террасы.

Патриарх, облачившись в мантию (которая отличается от наших архиерейских тем, что на спине ее был вышит большой бархатный малиновый воздух с крестами, херувимами и разными украшениями) с жезлом в руке, сам, в сослужении только двух иподиаконов (они же исправляли и должность диаконов и архидиаконов), державших трикирий и дикирий, начал молебное пение и, по возгласе, громким и выразительным голосом сам прочитал 50-й псалом; молебен закончился осенением крестом на четыре стороны, на которое присутствовавшие отвечали пением, с провозглашением полного патриаршего титула.

За сим приглашенные разместились таким образом: ректор семинарии среди зала за кафедрою, как начальник заведения и председатель собрания; на диванах вокруг кафедры, по левую сторону, патриарх с несколькими архиереями, по правую – два митрополита, далее по ту и другую сторону архимандриты и прочие участники торжества; за ними на скамьях воспитанники семинарии всех классов, – все в полурясках и низеньких клобучках с подрезанными в скобку волосами, а взрослые в бородах. По занятии мест, ректор открыл экзамен приличною времени и случаю речью, по окончании которой прочел конспект пройденному по всем предметам во всех классах; затем сообщил порядок самых испытаний.

Первыми испытуемыми были воспитанники богословского класса, по всем отделам богословских наук. Вызывались они не по списками, как у нас, а по отдельным билетикам с фамилиями учащихся, которые, по предложенью ректора, вынимал из урны один из митрополитов и по ним выкликал фамилию ученика. Во время экзамена обратил на себя наше внимание один преосвященный – старичок своею патриархальною простотою: сбросив, по начатии испытаний, с себя башмаки в присутствии всех, подвернув под себя ноги и, склонясь на руку, он все время преспокойно дремал, не обращая никакого внимания на происходившее вокруг него. (Впоследствии я с ним совершал литургию на Гробе Господнем, – он великий подвижник, и хорошо владеет русскими и славянскими языками.)

Экзамен продолжался три часа, в продолжении которых спрошены были только три воспитанника богословского класса, – они же составляли и весь штат его; всех же учащихся в семинарии семьдесят человек. По окончании экзамена, в 12 1/2 часов, когда все попривстали со своих мест, всеми воспитанниками, под руководством учителя пения, были петы в течении получаса в честь Патриарха нарочито сочиненные гимны, на которые он отвечали глубоко знаменательною улыбкою и наклонением головы. По лицам поющих заметно было, что они были в восхищенье от своего пения; предполагая и в нас то же чувство, они то и дело что поглядывали на нас; но кто слыхал настоящее, так сказать, самородное греческое пение, тот согласится с нами, что оно, по меньшей мере, дикое и безобразное и может быть уподоблено нашему демественному пению по крючкам. За сим ректор пригласил всех присутствовавших в семинарскую столовую на обед, на который Патриарх явился смиренными иноком, без всяких отличий, а только в сопровождении кавасов с булавами. По прочтении им самим молитвы Господней и благословении трапезы, посетители усажены были за одним столом с Патриархом, а на другом семинаристы. Обед был не изысканный, хотя изобиловал кушаньями из местных продуктов греческой стряпни, которая русскому человеку весьма не по вкусу; главную роль, впрочем, играла жесткая сирийская баранина, которую подносили всем монашествующим, начиная от Патриарха до иподиаконов; – это меня удивило, долго не верил я своим глазам, что это вижу наяву. За разъяснением я обратился к о. ректору, который на замечание мое, что я не привык видеть мясного в устах русских монахов, а здесь вижу ядущих его и архиереев, объяснил: у нас монашествующие делятся на два разряда: на мирских монахов и схимников – настоящих монахов; первые – едят все, как и миряне, а вторые воздерживаются от мяса. К мирскому монашествующему духовенству причисляются все apxиepеи, а архимандриты и прочие монашествующее – по желанно. Для различая схимников от мирских монахов установлены наружные знаки: первые носят плоскодонные камилавки, а последние с зонтообразным верхом. Обед заключен был десертом, состоявшим из мелких жестких яблок, похожих на наши кислицы, которые с особым удовольствием кушали все архиереи и даже по паре взяли себе в карманы, как редкость¹³ для хранения; я тоже, подражая ими, набрал и себе, чтобы показать в России, каковы палестинские яблоки; но они чрез неделю загнились. По кратком отдыхе, Патриарх воссел на своего белого арабского коня и, в предшествии шести кавасов с булавами, уехал в Иерусалим в свое подворье; а мы последовали за ними на русские постройки.

В 4 часа вечера предположено было отправиться в Вифлеем, к обители св. Саввы, потом к Мертвому морю и Иордану, для чего мы, при посредстве русского консульства, приговорили верховых лошадей и вьючных мулов с мукерами и четырьмя кавасами, по три рубля в сутки с нашим продовольствием для людей. По двухчасовом отдыхе, запасшись всем нужным, мы уже были в дороге. Не ездивши верхом на лошадях с самого детства, я сильно беспокоился за счастливый исход моей дальней и тяжелой поездки по дикими утесами и опасными стремнинами Палестины; а мой сопутник, бывший кавалерист Кавказа К., то и дело что подтрунивал надо мной и над моей ездой. Но, благодарение Господу, я ехал так спокойно, ловко и бодро, что самохвал-кавказец все оставался назади и никак не мог сладить со своею арабскою лошадью, требуя от нее русских кавалерийских приемов, и забывая, что каждая арабская лошадь, по своей природной смышлености, знает свое дело лучше многих наших ветеранов. Дорога к Вифлеему мне очень понравилась. Везде, и около нас, и вдали, виднелись масличные рощи, придававшие холмам и долинами веселый, привлекательный вид. На полпути к Вифлеему, среди пустыни, на небольшой высоте устроен монастырь св. пророка Илии. По одним преданиям, он создан на том месте, где, будто бы, жил этот ревнитель божественной славы, а по другим, на том, где он, убегая от преследований нечестивой Иезавели, хотевшей его убить, сидел под кустом в изнеможении и просил у Бога себе смерти и при этом уснул; но потом, подкрепленный чудесною пищею, направил путь свой, по повелению ангела, к горе Хориву. Мы для отдыха взошли в самый монастырь и сначала посетили его довольно просторную церковь с новым отличным резанным по кипарису иконостасом, устроенным недавно на счет патриархии; обстановка же храма очень бедна. На северной внутренней белой стене нарисован яркими красками, весьма неискусно, на громаднейшей лошади сидящий, св. Георгий Победоносец огромного роста; что нам показалось почти шалостью, так как подобное малеванье не может пленять и питать религиозных чувств. В самом деле, для чего же здесь представлен взору путника подобный рисунок? Недалеко отсюда, как гласит местное предание, был обезглавлен этот великомученик: вот обитель, для напоминания об этом паломникам, неискусною, но усердною рукою местного художника и воспроизвела его образ. В обители всех монашествующих три души: игумен – простой монах, который нас и принимал, иеромонах и один прислужник, небольшой мальчик, подносивший кофе. Пробывши в монастыре не более 15 минут, мы отправились далее, горя нетерпением до заката солнечного рассмотреть внешний вид священного места воплощения и вочеловечения Сына Божия. По дороге мы утоляли жажду из колодезя Трех Королей или Волхвов, находящегося на том месте, где они, по выходе из Иерусалима к Вифлеему, опять увидели знаменательную звезду, приведшую их к самому месту рожденья Богочеловека. Проезжали мимо места погребения Рахили и хотели было посмотреть внутренность ее гробницы; но мусульмане и евреи нас прогнали. Далее нам указывали на курган, в пещере которого, будто бы, скрывался юный Давид от поисков своего злобного тестя; вправо от нас виднелась арабская деревня Беджалы, – где находится русское православное училище, – вся в прекрасных садах, а влево от нее городок, из него же изошел Вождь, упасший Израиля.

Вифлеем, – небольшой поселок, расположенный на оконечностях горного хребта уступами, беспорядочно, как вообще и все восточные азиатские города. При въезде в него на нас дружелюбно посматривали тамошние арабки, в костюмах, так живо нам напомнивших Богоматерь в ее одежде, в которой она обыкновенно у нас изображается на иконах; дети же, наперерыв выскакивая из своих жилищ, приветствовали нас своим «мирхаба» (здравствуй). Почти в средине Вифлеема мы остановились, пред узкою калиткой огромного и высокого здания, и, после нескольких минут ожидания, были впущены во внутренний двор того заветного места, вверху которого «ста звезда, идеже бe Отроча». Было 8 часов вечера и уже начало темнеть. Нас повели по крутым лестницам на террасу, где указали прекрасное помещение, и угостили потом чисто по-русски, чаем и обильным ужином, за которым сидел с нами и вице-наместник настоятеля, иеромонах о. Прокопий, весьма любезный, радушный, образованный и симпатичный, говорящей довольно хорошо по-русски, с которым я сидел на террасе храма до полуночи, беседуя о палестинских, и русских текущих делах.

В три часа ночи дан был сигнал о начале обедни, и мы, наскоро одевшись, поспешили к ней. При входе в вертеп Рождества там и сям по лестнице валялись сонные турецкие стражи, как попало. Когда нам показали место рождения Богомладенца и ясли¹⁴, в которых Он положен был, мы, со смешанными чувствами радости и скорби поверглись долу и долго, долго шептали покаянные молитвы, чтобы Родивыйся в вертепе и во яслех возлеги спасения нашего ради, дал нам силы должным образом пользоваться плодами Его спасительного воплощения, и вместе благодарили за Его великую милость, удостоившую нас и созерцать, и лобызать эти священные места, что достается в удел очень, очень немногим. В это время уже совершалась проскомидия, на которую я подал четыре просфоры за здравие и упокой родных, знакомых и всех граждан г. Изюма, живых и отшедших, и поставил две свечи, которые горели во все время обедни, в самом кругу, которым обозначено место рождения; эти свечи и просфоры и еще елей от лампад, здесь горящих, я взял с собою на память и пользование. Нужно заметить, что я сам душевно хотел совершать литургию на месте рождества Спасителя, о чем с вечера и заявил вице-игумену, который потребовал от меня на это письменного разрешения самого Патpиapxa. Не зная этого порядка, я не запасся нужным документом, и потому, к великому душевному моему прискорбью, только слушал обедню, которую совершал арабский священник, на арабском, греческом и славянском языках. Когда приспело время чтения Евангелия¹⁵, которое в Палестине читается лицом к народу, и читалось порознь на всех упомянутых языках, тогда арабки, бывшие в церкви, стремглав бросились к читающему, и каждая подклоняла свою голову под раскрытое Евангелие, считая за великое счастье, если какая-нибудь из них, подобно кровоточивой женщине, удостаивалась коснуться хотя края оного. Вообще, набожность вифлеемских арабок умилительна; и, несмотря на то, что была ночная пора и наставал будничный день, вертеп был переполнен молящимися. В самом вертепе может поместиться не более 70-ти душ; природные стены его и потолок для большего благообразия завешаны богатыми тканями; в особенности же одето богатою катапетасмою место возлежания Иисуса в яслях, которое принадлежит католикам, и которую они вновь соорудили после недавней, в свое время опубликованной в газетах, катастрофы, наделавшей столько шума, чуть не политического свойства, за которую православные поплатились тридцатью тысячами турецких лир и отнятием у них митрополита, кафедра которого в Вифлееме и до сих пор никем не замещена, а управляет Вифлеемским монастырем вышеупомянутый о. Прокопий. Все это проделка сердобольных служак непогрешимого Пия IX.

По окончании литургии, мы осматривали обширный соборный храм, алтарь которого приходится как раз над самым вертепом рождества Спасителя, и в котором может поместиться более 10 тысячи человек. В боковом приделе его прикладывались к чудотворному образу св. великомученика Георгия и взяли масла от горящей здесь лампады; заходили потом и в прекрасную католическую церковь св. Екатерины, где совершал в это время литургию ксендз с выбритой макушкой, рассматривали и другая свящ. места, примыкающие к вертепу, о которых есть сказания у многих паломников. Возвратившись в номер, мы пили чай, который теперь был очень кстати, потому что нам нужно было отправляться далее и как можно скорее, по случаю наступающей жары. Записавши свое имя и родных для поминовения на целый год, я, с грустью в сердце, распростился с священным местом воплощения Превечного Света в неведении: удостоит ли Он – незаходимый меня побывать здесь в другой раз, чтобы самому восхвалить Его своими недостойными устами в божественной литургии.

Здесь мне пришло на мысль одно замечание автора заметок и воспоминаний, о. Д–ва, который буквально так излагает его: «Замечательно, что русский элемент начинает преобладать между греками и армянами, – говорим это так потому, что многие из них начинают учиться русскому языку». Но где он подметил такое преобладание – в Иерусалиме или Вифлееме или же по всей вообще Палестине, – не указал. Мы же заметили совершенно противное, особенно между служащими греками. (Об армянах не буду говорить, потому что они совершенно не причастны тому делу, в которое они замешаны упомянутым автором; вероятно, это сделано по ошибке: вместо их, должны быть поименованы арабы, – это будет вернее). Замечательно – употребим выражение автора – что русский язык, как и все русское, исключая денег, у греков в сильном пренебрежении; за доказательствами на это не ходить далеко; так, когда я говел на Голгофе и со мною около 20 душ русских богомольцев, и они пожелали исповедоваться, то между греческими иеромонахами не нашлось ни одного духовника для них, и их исповедовал наш русский иеромонах. В другое время одна русская женщина, будучи именинницей, пожелала на день своего Ангела высповедаться и приобщиться Св. Таин и, к великому горю, не могла найти между греками ни одного исповедника, понимающего русский язык; обращалась со слезами ко мне, но я поневоле ей должен был отказать за неимением епитрахили и креста, которых почему-то никак не мог допроситься у ризничих-греков. После я видел ее склонившеюся под епитрахилью греческого монаха, который читал ей по-гречески покаянные молитвы, а она излагала свою исповедь по-русски. Далее, на проскомидиях, если подаются поклонниками грамотки, написанные по-русски, то они совершенно отлагаются в сторону, и мне всегда, при служении моем, их в изобилии подсовывали. Молебнов, отправлявшихся на славянском языке, мы нигде в Палестине не слыхали¹⁶; а все на греческом, несмотря на наше усиленное желание. А русскому священнику, если бы и пожелалось в ином месте самому отслужить что- либо, то или книг славянских нет, или же и есть, но много стоит хлопот доискаться и допроситься таковых; да некому и подпевать по-нашему. У греков заметно проглядывает пренебрежение не только к русскому языку, но даже и к самим русакам. Самым наглядным доказательством этого служит то, что ни в одном почти из палестинских монастырей нет монахов из русских, исключая одного человека в монастыре св. Саввы (о котором мы скажем в свое время); а нет потому, что греки, по своим эгоистическим и другим расчетам, или вовсе их не принимают к себе, или же нарочито, умышленно требуют от поступающего огромного взноса, не менее 500 червонцев, – и это самая бедная норма для русских, как и увидим ниже. Между греками торговцами тоже очень, очень мало говорящих по-русски; нам не раз приходилось проходить целые десятки ихних лавок для покупки свечей, четок, крестов и пр. – и только в двух лавках могли без переводчика понять нас, что нами нужно. На русском языке говорят и стараются по возможности изучать оный – это, исключительно, православные арабы, в особенности вифлеемские, занимающиеся изделием свящ. предметов из перламутра и имеющие свои лавки в Иерусалиме.

Понедельник, 7-е июля. В 6 часов утра мы были уже на лошадях, и с трудом спускались с высот Вифлеемских по узкой, чуть не вертикальной меловой тропе, по сторонам которой постоянно попадались роскошные финиковые и рожковые деревья с зелеными плодами. Мы направились к месту явления ангелов, возвестивших простецам-пастухам о явлении на земле Бога во плоти и воспевших в воздухе торжественную песнь – «Слава в вышних Богу», которая с тех пор не перестает оглашать наш слух и своды христианских храмов. Местность эта, называемая Пастушком, есть не что иное, как довольно большая низменная равнина, удобная для пастбища скота, где и теперь можно видеть и пасущих, и пасущихся, так живо напоминающих совершившееся за 1898 лет назад. Около 30 оливковых деревьев окружают ту пещеру, в которой пастухи бдили стрегуще стражу нощную о стаде своем, и где слава Господня осия их. Пещера на расстоянии версты от места рождения Богомладенца и ничем не отличается по наружному и внутреннему виду от нашего, малороссийского так называемого походного погреба; – без отверстий для света, покрыта землей. В ней бедный, бедный храм, где изредка совершается литургия, близ пещеры нет никаких жилых помещений. Вообще, это место в запустенье и беспорядке; а, как заметно, оно когда-то было огорожено. Теперешняя печальная панорама его навевает грустные думы. Позавидовав блаженному жребию, выпавшему здесь во время оно на долю смиренных пастухов, и сломив на память масличную ветвь с зелеными оливками, мы отправились к пустынной обители св. Саввы.

В 10 часов утра, когда солнце немилосердно жгло и нас, и особенно подъяремных животных, мы уже приближались к монастырю св. Саввы, по довольно трудной дороге, которая шла по отвесистым скалам, по которым, по-настоящему, только и можно свободно разгуливать одним сернам. И если бы не природная сметливость и навык арабской лошади, то нам, пожалуй, подчас пришлось бы плоховато, как мы это и увидим ниже. К самому монастырю можно спуститься не иначе, как вставши с лошади, и то почти ползком, с большою осторожностью, хватаясь по временам за камни, чтобы не упасть и не разбиться. А между тем обителью употреблены всевозможные средства к улучшенью этого единственного спуска. По наружному виду, этому поселку никак нельзя дать имени убежища смиренных отшельников: так грозны и неприступны его твердыни! Мы скорее готовы были принять его или за тюремный замок, где содержатся под крепкими забралами и заклепами важные государственные преступники, или же за первоклассную палестинскую крепость. После долгого ожидания и переговоров у толстой железной калитки, мы впущены были во внутренней двор, с верхней площадки которого усмотрели, что монастырь устроен в страшной котловине, или ущелье, образуемом руслом Кедрского потока. Узнав о нашем прибытии, радушные отшельники проводили нас в приемный прекрасный покой, уставленный кругом турецкими диванами и удачно защищенный от палящих солнечных лучей арабскими циновками. Явился к услугам нашим русский самовар и обильная, хотя и простая, трапеза из произведенья Востока. После потребленья трапезы, мы, расслабленные утомительною духотою, поневоле должны были отдыхать и нежиться до 4-х часов вечера.

В 4 часа мы были звоном небольшого колокола приглашены к вечерне в главную церковь, посвященную памяти св. основателя обители. В церкви все благообразно и по чину. По окончании вечернего богослужения, о.игуменом Анфимом изнесен был из ризницы серебряный небольшой ковчег, в котором покоятся свящ. останки св. Ксенофонта и детей его Иоанна и Аркадия. С чувством благоговения приложились мы к их костям. За сим мы посещали ту келью, в которой жил в нищете и денно- нощном труде и скончался в глубокой старости, в сане пресвитера, известный песнописец св. Иоанн Дамаскин, после чудесного исцеления Богоматерью отсеченной его руки. Здесь он усердно занимался сочинением духовных книги и церковных песней, из коих особенно замечательны составленный ими октоих или осьмогласник и пасхальный канон, дышащий таким пламенным вдохновением и небесною поэзией. В этой же келье помещается миниатюрная церковь в честь Рождества Пресвятой Богородицы, устроенная самим Дамаскиным. Келья, из благоговения к ее замечательному ученому подвижнику, никем и ничем не занята. Потом подвели нас к отверстью той громадной пещеры, в которой собраны кости 14-ти тысячи св. отцов, убитых Хозроем, царем персидским, в нескольких обителях, устроенных св. Саввою. Мы сами видели за железною решеткой целые груды костей и головных черепов убитых отшельников. Три головных черепа выставлены наружу для благоговейного лобызания и поклонения, как чудотворные. К ними прикладывались и мы, грешные. Спускаясь с площадки на площадку по уступам скалы, и вдоль, и вверх, и вниз, мы, наконец, пришли к той катакомбе, в которой жил и подвизался до конца своей жизни Савва освященный. Доступ к ней очень труден. Пещера эта, в отвесной скале на значительной высоте, как видно, природная и разделяется на два отделения; потолок ее почти плоский. До прибытия сюда святого, обитала тут львица, которая приняла нового невиданного сожителя сначала с ворчанием, довольно холодно, а потом так подружилась, что разделила с ним некоторые труды и не отходила от него до своего издыханья. Во втором отделении пещеры, вверху, показывают отверстие и за ним логовище, где львица, безмятежно покоясь под опекою преподобного, была невольною свидетельницею его денно-нощных подвигов и молитвенных воздыханий.

Возвращаясь назад мимо прекрасного, хотя и небольшого палисадника с душистыми чудными цветами, защищаемыми от зноя роскошным рожковым деревом, мы были озадачены и внезапно остановлены словами: «Ваше превосходительство», – относившимися к моему сопутнику. Оборотясь, увидели мы русского крестьянина в полумонашеском костюме. Он, стоя на коленях, со слезами умолял высвободить его из этого монастыря. На вопрос – кто он такой, зачем и по какому случаю попал сюда – рассказал, что он крестьянин Курской губернии: пришел сюда по убежденно одного своего односельчанина, который издавна здесь подвизался между иноплеменниками и, скучая одиночеством между ними и незнанием их языка, пригласил его для взаимного соревнования и обмена мыслей, чтобы совокупными силами спасти свои души для лучшего мира; что греки при поступлении в монастырь взяли с него вклад в 600 червонцев; теперь же он остался одиноким¹⁷ среди чуждого народа, ибо земляк его за год пред сим скончался. «Не понимая их языка, – продолжал он, – я точно мертвец между ними: в богослужении ничего не понимаю, заговорить и отвлечь душу не с кем; и вот с тоски и кручины со дня на день таю, как воск, и невесть, что со мной будет далее. Какое же тут спасение души? Ропщешь на свою злую долю, да и только. А греки вклада не отдают, да еще грозят выгнать. Куда же я пойду без копейки?» Да, жаль было смотреть на него, бедняжку. А пособить ничем мы не могли, кроме советом возвергнуть свою печаль на Бога, ибо судьбы Его бездна многа. Проходя чрез небольшую площадку двора, нам указали на изящную часовню, устроенную на том месте, где покоились мощи св. Саввы. Их теперь нет здесь. После краткой литии, нас провели по всем почти зданиям монастырским, устроенным весьма прочно, удобно и красиво в несколько этажей, почти во всю высоту стен котловины, в которой помещается монастырь и примыкает оными к северо-западной стороне ее. Особенно нам понравились, по чистоте, удобству и практичности, больничные кельи и кельи для затворников. Когда мы взошли на самую верхнюю, выше всех зданий, террасу, провожавший нас зазвонил в висевший здесь новенький десятипудовый колокол – дар русских богомольцев, – и лицо его просияло необыкновенною радостью. В восторге от звуков колокола, он спрашивал нас: «Есть ли в России такие большие и громкие колокола?» Здесь же, на башне, устроены прекрасные часы, каковых на востоке мы нигде не видали, даже в самых богатых и торговых городах. Пустынники приятно нас удивили этим. К одному из углов этой же террасы примыкает своею вершиною одно старое-престарое пальмовое дерево, вышиною около 25 саженей, схваченное во многих местах железными скобками и прикованное несколько раз железными крючьями к скале для того, чтобы предохранить его, сколько можно более, от бурь, непогод и всесокрушающей руки времени. Дерево это для обители весьма дорого по воспоминаниям, соединенным с ним о св. основателе ее – пр. Савве. Он собственными руками посадил пальмовое дерево, от корня которого и растет настоящее. Невдалеке от подножия этой пальмы виднеется кладязь с чудною водою, испрошенный молитвами того же преподобного у Богоматери, водою которого поливаются разведенные здесь же небольшие плантации разных растений. На противоположной стороне котловины, на вертикальных стенах ее, на значительной недоступной высоте от глубокого дна ее, во множестве виднеются отверстия, наподобие вертепов и пропастей земных, в которых в прошлые времена подвизались скитающиеся, лишени, озлоблени, св. пустынники, их же недостоин бе весь мир. Вид с террасы на эти пещеры и на близлежащие дикие, обожженные, громадные горы страшно поражающий. Удивительные, право, были люди – эти отшельники! Как они удачно могли выбирать места для богомыслия! Все здесь живо и внушительно говорить о Боге, о молитве, о воздержании, о спасении души. Когда мы таким образом, в страхе и благоговейном размышлении, стояли на террасе, прилетели несколько птичек, похожих на нашу ласточку, сели невдалеке от нас, защебетали, быстро потряхивая крылышками. Монах, бывший с нами, тотчас ушел и принес на ладонях корму, и птички, усевшись у него на руках, безбоязненно и беззаботно клевали корм. Спустившись назад к северной стороне монастыря, мы увидали в каменных высочайших природных стенах его поприделанные, как птичьи гнезда, – кельи подвижников, кажущиеся как бы висящими в воздухе, так что ежеминутно опасаешься, не оторвется ли какая-либо из них. Здесь-то, между небом и землею, многие из подвижников день и ночь творят молитвы за себя и за грешный мир. Во все время пребывания нашего здесь, – от 10 час. утра до 6 час. вечера – мы усердно были угощаемы вареньем, чаем, кофе и разными продуктами. В особенности замечательно здесь вино, выделываемое самими пустынниками из своих лоз: такого ни за какие деньги нельзя достать во всей Палестине и Сирии и ни в каком другом месте; хорошо также ароматическое, бесподобное, грушевое варенье. На расставанье отшельники оделили нас, на память, палестинскими васильками, веточками и плодами рожкового дерева. А я взял еще и хлебец, которым они питаются.

В 6 часов вечера, выходя из дивной обители мимо часовни св. Саввы, я зашел в часовню и с глубоким чувством прочитал тропарь преподобному основателю обители: «Слез твоих теченьем пустыни бесплодное возделал еси: и яже из глубины воздыханьми, во сто трудов уплодоносил еси, и были еси светильник вселенский, сияя чудесы, Савво отче наш; моли Христа Бога спастися душам нашим!»

Распростившись с игуменом – дивным подвижником и простым монахом, мы отправились далее к Мертвому морю. Вне обители нас поразила своею оригинальностью стоящая одиноко, в несколько этажей, значительной высоты башня.¹⁸ По справкам оказалось, что башня устроена для приюта приходящих сюда, – иногда по незнанью, а иногда в числе прочих странников-мужчин,– лиц женского пола, так как вход им в обитель, по завещанью св. Саввы, навсегда воспрещен. Вот с высоты башни они и могут, хотя издали, несколько утешать себя созерцаньем этого, поистине дивного, места. Отсюда начинается самый трудный и опасный путь по таким горам, крутизнам и котловинам, по такими тесным ущельям и тропинкам, по которыми безопасно только и могут ходить одни пернатые. Много еще способствовала безопасности пути полная луна, яркий свет которой, освещая высокие скалы и глубокие котловины и оттеняя первые на отлогостях и равнинах вместе с нами, рисовала поразительно-фантастическую пустынную картину; картина восторгала нас и вместе наводила на грустные думы: зачем та страна, с которой, начиная почти от сотворенья мира, соединено столько самых дорогих, самых заветных для верующего сердца, воспоминаний, покрыта едва не сплошною массою камней, изборождена по всем направленьям бесчисленным множеством ужасных стремнин и высот вулканического свойства. Все они одна другой грознее, одна другой безжизненнее и печальнее; здесь витают, и то в ограниченном количестве, одни зловещие птицы и неразборчивые на пищу некоторые животные. Зелени лесов и вообще растительности, водоемов и всего, к чему попривык глаз русского человека, здесь не увидишь на целые десятки верст.

В это время внезапно послышался сзади меня отчаянный крик. В страшном испуге, я усмотрел, что мой сопутник, поручик К., лежит, распластавшись на камне; подбежавшие же на помощь кавасы тянут ему руки и ноги, силясь выправить их от вывиха. К счастью, он успел вовремя высвободить из стремян свои ноги и схватиться за выдавшийся камень; а то свалился бы вместе с лошадью в пропасть, и тогда последствия паденья, наверно, были бы смертельны. Этот случай породил в нас страх за благополучный исход нашего дальнейшего странствования к Мертвому морю. Но, благодаренье Господу, далее ни с кем ничего подобного не случилось, а только, подъезжая в 12 час. ночи к морю, мы были напуганы бедуинами, которые, в ожидании богомольцев, засели в трущобе при спуске с гор в Иорданскую равнину. Завидя, что нас было не мало, бедуины после суеты удалились. Однако появление их и неведомое исчезновение сильно нас обеспокоило. Прибыв к морю, я захотел, во что бы то ни стало, покупаться в нем, так как воды его, будто бы, особенно целебны для одержимых долговременною лихорадкой, – а я-то и был один из таковых. Но боясь нечаянного нападения разбойников, я долго оставался в нерешимости; но старик-монах успокоил меня, и я решился купаться, хотя вместе с тем, будучи незнаком со свойством воды этого моря, опасался за последствия, тем более, что был потный и сильно изнуренный от семичасового сидения и непрерывной езды на лошади. Оказалось, что вода в море теплая, прозрачная и до того густая, что человек легко может держаться на поверхности ее, не умея хорошо плавать; необходимо только держать себя так, чтобы не опрокинуться головой вниз, не брызнуть водой в глаза и не набрать ее в рот; потому, что от ней может приключиться опасное воспаление глаз, а от проглоченных двух золотников воды внутрь, будто бы, и смерть. Вода на вкус препротивная, вонючая и на языке жжет, как водка, настоенная на стручковатом перце. Я долго не мог отплеваться от едкости ее, тело же мое мгновенно покрылось нестерпимой зудящей сыпью. Просидев и поплавав в море около 8-ми минут, я вышел, захватив со дна, на память, несколько камешков. Неподвижность воды и безжизненность окружающей природы навевают уныние. Сообщения по морю на судах или кораблях не существует; одни только англичане, как нам рассказывал, из любопытства, раз хотели промерить в разных местах глубину страшного моря, но, пробыв на нем около двух суток, все почти перехворали, потому что газы, выделяющиеся из него, при сильной жаре убийственно действуют на самый здоровый и сильный организм человека.

Поотдохнувши около часу, и подкрепивши кое-чем припасенным в путь свои слабые силы, мы отправились равниною, местами занесенною песком и солонцеватым илом, к священному Иордану, и – то приближались к обрывистым берегами его, частью обрамленным толстым и высоким камышом, хвойными деревьями, певгами, кустарниками и розовыми олеандрами, то отдалялись, уязвляемые иглами высокой травы ковыль-колючки, которая местами росла сплошной стеной повыше лошадиного роста. Замечательно, что, находясь у берегов Мертвого моря, мы не чувствовали обычной водной прохлады, а как только потянулись вдоль берегов Иордана, сей час начали ощущать близость воды и живительное веяние хлада тонка. Проехав около десяти, а может быть и более, верст, мы остановились на отлогом берегу Иордана, где обыкновенно купаются паломники. Берег окаймлен прекрасною древесною растительностью. По наставленью людей опытных в духовной жизни, богомольцы – и мужчины, и женщины – запасаются из Иерусалима чистыми и даже новыми бельём, которое пред погружением в священную реку надевают, а потом, по высушке, не употребляют уже, а берегут, паче зеницы ока, до смертного случая. Я тоже не преминул запастись таковым. В благоговейном настроении, при мысленном пении Богоявленского тропаря, я погрузился в священные волны библейско-евангельской реки, как бы в купель крещения каждого христианина, прося Возлюбленного Сына, чтобы вода сия и для меня послужила даром освящения, избавлением от грехов и во исцеление души и тела. Течение воды в Иордане необыкновенно быстрое, сбивающее с ног даже на таком месте, где глубина всего в аршин. Старики-монахи, то и дело удерживали меня за руки, не давая идти далее, дабы быстрым течением незаметным образом не снесло меня на глубину, так как примеров потопления каждый год бывает много. Недавно, говорили они мне, келейник Тивериадского митрополита, надеясь на свое искусство, поплыл на глубину и, не могши справиться с бурным течением, утонул. Вода в реке очень холодная, на вкус приятная; кажется мутною, но когда отстоится, прозрачная, как кристалл. Пробыв в реке около 15-ти минут, набрав воды в бутылку и около трех десятков камешков, на память себе и для раздачи добрым прихожанам, я вышел из святой реки. В это время начало уже светать и было около 4 часов утра.

Вторник, 8-е июля. На рассвете отправились мы к Иерихону – ныне деревне Рихе. На пути видны развалины монастыря св. Герасима, в котором он подвизался в сослужении льва. Впрочем, в монастыре есть церковь, два монаха и игумен – простой монах. Он, одетый в легкий китайчатый халат, подъехал к нам на осле и жаловался драгоману нашему, что прошлую ночь турки ворвались в церковь, забрали, что было можно, а его избили до полусмерти. Теперь он будет жаловаться Иерусалимскому папе и просит вспомоществования монастырю у Патриархии, так как не осталось никаких средств к жизни. Во все время пути от Иордана до Иерихона мы ехали прекрасною равниною, испещренною диким тёрном, – вышиною с нашу рябину. Из породы такого-то терна сделан был венец Спасителю. Ягоды на терне светло-коричневого цвета, величиною в наши калиновые, и называются акридами.

Когда мы подъезжали к Рихе, было около 8 часов утра и жар был чрезмерный. Так как здесь нет официального помещения для отдыха и пристанища поклонникам, а двор шейха здешних бедуинов занавожен, в самой же башне Иродовой, в нижнем этаже помещаются овцы и коровы, а в верхний доступ труден по ветхости входной лестницы: то мы расположились в соседнем тенистом саду, под огромным и густым лимонным деревом, на разложенных здесь усердием сторожа циновках. Сад этот куплен нашею русскою миссией, и уже приготовлен материал для устройства в нем, для приходящих на Иордан православных поклонников, гостиницы. Это будет для них истинным благодеянием, так как Риха расположена на таком пункте, где непременно нужно останавливаться или для отдыха, или для ночлега. Нет сомнения, что по осуществленье этой мысли, каждый паломник, встретив здесь удобный приют, помянет теплым благодарным словом виновников доброго дела. Здесь нам предстояло отдыхать до 6 часов вечера, а потому мы, подкрепивши себя пищей и питием, после бессонно проведенной целой ночи, предались сладкому сну. Но ненадолго: полуденный жар до того был силен, что мы под деревом, на своей широкой земной постели, метались как в горячке. Истаевая от страшной духоты, я пошел под навес к небольшому бассейну и, со стаканом воды, сел для освежения себя на каменном углу его. Чрез несколько минут сюда же, для кейфа, собралось с поселка около десятка бедуинов и бедуинок, каждый и каждая принесши с собою жаровню, кофейники, кофе и ступку для толчения его. Во время процесса поджариванья кофе, толчения и варения его, а потом и питья, все преусердно курили трубки и занимались сплетнями; а я помачивал голову, шею и грудь водою. Маленькие бедуинчики, бравшие в кувшины воду, подсмеивались надо мною и над моим костюмом и, подбегая, дразнили по-своему. Заметив вынырнувшую со дна бассейна ослиную заднюю ногу с мясом, я с удивлением и омерзением указал на нее сидевшим тут; но они не обратили ни малейшего внимания на мое замечание. Не желая смотреть на такую мерзость и утолять жажду подобною эссенцией, я пошел к находившейся тут же Иродовой башне, чтобы лучше рассмотреть ее. Драгоман – монах рассказал мне, что она Иродовою называется потому, что здесь, будто бы, во времена Спасителя проживал, возобновивши Иерихон, Ирод Великий; здесь же кончил он в страшных муках и свою обремененную преступлениями жизнь. Это сказание вполне согласуется с рассказом Иосифа Флавия, который в своей Истории так говорит об этом: «Когда внутренний огонь медленно сожигал Ирода, и сильному желанию принять что-либо вовнутрь он не мог удовлетворить, по причине нестерпимой боли во внутренностях; когда в ногах и груди накопилась вода и, стоя, он не мог дышать: когда страшные судороги ломили все члены его тела, и воды каллиройские, которым он пользовался, не могли пособить: тогда он отсюда обратно отвезен был в Иерихон. Так как и здесь страдания его возрастали, и вместе с тем он изнемогал от голода, то хотел окончить жизнь свою ножом; но ему помешали в этом, и он умер на 70-м году от дня рождения своего. Тело же его перенесено из Иерихона в замок Иродион, и подданные, провожая его, радовались и ликовали, говоря, что самый лютый зверь не мог бы причинить им больше зла».

С разрушающейся башни я взял для памяти обломок камня, который теперь и хранится у меня. За сим осмотрел самую Риху, состоящую из двух десятков самобеднейших куреней, худших всякого нашего свиного «хлева», сложенных кое-как, в беспорядке, из диких камней, – и, сравнивая настоящее, уничиженное донельзя, состояние ее со славным прошедшим Иерихона, поневоле вспомнил И. Навина, который, взявши его, проклял того, кто восстановит Иерихон. И проклятие его видимо тяготеет над сим местом, ибо, несмотря на многие здесь для жизни удобства, охотников поселяться и прочно строиться – почти нет.

В 6 часов вечера, после того, как шейх угостил нас свежими невкусными винными ягодами, недозрелым виноградом и кофе, мы оставили свою патриархальную и вместе с тем весьма удобную квартиру, сорвав на память иерихонский лимон и смокву. Между рощами маслин и смоковниц, осенявших наш путь, мы приятно были удивлены журчащим обильным потоком воды, изливающимся из того чудного источника, горькие и вредные воды которого, по молитве пророка Елисея, чрез горсть брошенной в них соли, сделались светлыми и приятными. Соскочив с лошадей, мы долго здесь освежались чудной водой и любовались отсюда исполинскою каменною горою с беловатою вершиною, называемою сорокадневною. С верхней точки этой горы дьявол показывал Господу царства мира, а в ущельях ее Спаситель предуготовлял Себя на подвиг искупленья нашего. Строитель сооружаемого в ней мужеского монастыря, монах о. Аркадий¹⁹, который, по рекомендации о. архимандрита, с самого Иepycaлима был нашим толмачом и вожатаем к Вифлеему, к обители св. Саввы, к Мертвому морю и Иopдану, усердно просил меня заехать и отслужить на сорокадневной горе, в имеющейся там, на месте молитвенных подвигов Спасителя, пещерной церкви, литургию. Но мой безбожный сопутник К., и прежде, и особенно теперь, искушаемый сатаною, ни за что не соглашался удовлетворить св. желанью старца и моему: а отделиться нам, двоим, нельзя было никаким образом. С поникшей от скорби главой мы продолжали путь свой далее к Иерусалиму. Томимые жаждою и расслабленные ездой, мы около 8 1/2 часов ночи достигли развалин гостиницы благого самарянина. Слезши с коней, мы расположились на несколько минут для отдыха влево от дороги на ровном камне возле большой пещеры; здесь наш кавас нашел в ближней цистерне дождевую воду и утолил нашу томительную жажду. Поотдохнув около получаса, мы продолжали путь и чрез полтора часа прибыли к прекрасному природному водоему, над которым устроено красивое каменное небольшое зданье. В нем сквозь небольшое, наподобие крана в боковой стене, отверстие, на расстоянье полутора аршин от поверхности земли, с журчаньем ниспадают благодатные струи живительной влаги, освежавшей некогда засохшие от жары и усталости уста и гортань Самого Спасителя и Его учеников. Рассказывают, что в этом источнике водится много самомельчайших, особой породы, пьявиц, которых в темноте, при быстром порыве утолить жажду, легко проглотить; а это может причинить мучительную смерть. И были, будто бы, примеры такой отравы. Это обстоятельство побудило нас пить воду с крайней осторожностью. Я забыл еще упомянуть, что, не доезжая до источника, мы были нечаянно встревожены быстрым из-за пригорка появлением людей, которые пристально в нас всматривались. Оказалось, что это арабы с караваном верблюдов, нагруженных пшеницею, отправляющиеся в заиорданские страны и остановившиеся здесь для ночлега. Подозревая в нас бедуинов – грабителей, они хотели было стрелять в нас, но, благодаря одному арабу, православному христианину и родственнику келейника о. архим-та, который сейчас узнал нас, не сделали залпа. Через два часа после этого, при лунном сиянии мы проезжали Вифанию мимо развалин дома праведного Лазаря; в пещеру же, в которой он был погребен и воскрешен, не зашли по позднему времени. Затем, обогнув Иерусалим от юго-востока к северу, в 11 1/2 часов ночи, утомленные трудным, почти трехсуточным путешествием, мы прибыли на постройки в свои квартиры.

Отправляясь из Иерусалима по различным св. местам Палестины, со слишком слабыми силами, при беспрерывной почти лихорадке, по едва проходимым скалам и при том верхом на лошади, я мнил, что, не сделав и десяти верст, впаду в окончательное расслабление; но божественная благодать, немощное врачующая и оскудеваемое восполняющая, удивила и на мне грешном свои великие и богатые милости: и в пути, и по возвращении в Иерусалим, я чувствовал себя, как нельзя лучше. Покланяюсь пред неисповедимыми судьбами Твоими, сладчайший Искупителю мой! Славлю и благодарю безмерную Твою благость, явленную на мне!

Среда, 9-е июля. В этот день мы было предположили выезжать из Иерусалима, чтобы попасть опять на тот же самый русский пароход, на котором приехали сюда, обратно теперь возвращавшийся из Египта. Но русскому консулу дано знать по телеграфу, что этот пароход, в виду развивающейся в приморских городах холеры, не возьмет ни одного из иepycaлимских пассажиров, и даже вовсе не зайдет в яффский порт. Это известие и опечалило, и обрадовало нас. Опечалило, поставив нас в раздумье – не сделаемся ли и мы, в числе прочих, жертвами странного и неумолимого азиатского тирана и к тому никто нас не помянет; обрадовало, – дав нам возможность, до прихода чрез семь дней следующего парохода, более насмотреться и налюбоваться Иерусалимом и его окрестностями и насытить душу молитвою и поклонением пред живоносными святынями их.

Четверг, 10-е июля. В четыре часа пополудни ходил я в патриархию для принятая благословения от патриарха, но не застал дома: он уехал на экзамен в семинарию. Рассматривал в галерее портреты всех бывших палестинских патриархов, нарисованные масляными красками во весь рост. По просьбе нашей, нам показали покои пaтpиapxa, отделанные в европейском вкусе, с турецкими вокруг стенок диванами; потом прохаживались мы в патриаршем саду, где услужливый садовник составил для каждого из нас роскошный букет из пленительных для взора, благоухающих цветов Востока. С благодарностью мы приняли букеты и желали довезти их в Россию в сухом виде, – какое желание наше и исполнилось. Сад при городском доме патриарха небольшой – десяток, другой небольших деревьев; аллеи с решетчатыми деревянными стенками и сводами, которые покрыты частыми побегами и густыми листьями виноградных лоз, так что ходишь в них словно в коридоре; громадные же виноградные кисти, спустившиеся со сводов внутрь их, так и манят к себе глаза и уста, а устроенные здесь цистерны, из коих постоянно разливается вода по каналами всего сада, благодетельно освежают расслабленные дневною жарою члены гуляющих. Здесь же, в саду, устроены комнаты для отдыха и ночлега именитого хозяина. После угощения кофе, вареньем и ракой, я отправился в храм Воскресения для слушанья вечерни, которая началась в 5 часов. По окончании вечерни я остался в храме на всю ночь, так как заутреня и вслед за ней обедня совершаются ночью, и большие врата храма запираются турками с вечера до солнечного восхода.

В этот день и я грешный сподобился служить на самом месте распятая Господа – на Голгофе, вместе с седмичным святогробским иеромонахом. Служа без диакона, ектеньи, возгласы мы говорили попеременно, – я на славянском, а сослуживший иеромонах на греческом языке. В служении замечены особенности или разности против нашего чинопоследования или устава; так, например, проскомидия совершается только на двух просфорах. Из первой, имеющей крестообразную печать с словами: «Иис. Хр.» и «нi – ка», вынимается Агнец, а из второй, имеющей форму коржа толщиною в полвершка, а величиною – со старую русскую медную гривну, с круглою печатью, на которой оттиснут образ воскресшего Спасителя, вынимается частица в честь Богоматери и девять частиц в честь девяти чинов святых людей, вокруг верхней стороны св. хлеба, а всподи ее вынимаются две большие частицы – одна за живых, главных духовных и светских (по чину и власти) членов церкви, а другая за умерших. А когда поминают по синодикам поименно всех, от кого и за кого принесены дары, то священнодействующий берет две верхние боковые части, оставшиеся от Агничной просфоры, обращаемый у нас в антидор, и при чтении имен живых и умерших, попеременно, с мякоти – то одной, то другой половинки скоблит крупинки от св. хлеба на дискос. Часы во время совершения проскомидии не читают во храме, а священнослужащий вычитывает их про себя дома, в келье, при последовании ко святому Причащению; а во храме во время совершения проскомидии или ничего не читается и не поется, или же поется обыкновенно молебный канон, по заказу чьему-либо из богомольцев. Евангелие читается всегда лицом к народу, и когда служит диакон, то для этого он всегда восходит на кафедру, которая большею частью устраивается около левой стены средней части храма на довольно большой возвышенности, в виде балдахина с золочеными колоннами, над которыми парит Дух Святый. По окончании Евангелия произносится только одна сугубая ектенья; затем непосредственно развертывается антиминс и поется Херувимская песнь. Если же бывают оглашенные, то читаются и ектеньи об оглашенных, и по возгласе: «Да и тии с нами славят», – антиминс осеняется крестообразно не губою, а Евангелием. Во время чтения священником Херувимской песни поднятая рука не бывает. Перенесение даров с жертвенника на престол, а равно и самое возглашение поминаемых – совершается во время пения Херувимской песни, при медленном шествии священной процессы от первого к последнему безостановочно. Символ веры и молитва Господня читаются. Во время принятая говеющими Св. Даров прислужник держит зажженную свечу при устах причащающегося. На «Буди имя Господне», – все предстоящие подходят ко кресту, держимому первенствующими священнослужащими, и получают из рук его антидор; и это неизменно выполняется всегда. По потреблении Св. Даров все богослужебные священные принадлежности относятся для хранения под крепкими запорами в ризницу, впредь до следующего богослужения. Хождения по церкви с кошельками и тарелочками, для собирания подаяний в пользу храма, не бывает, а желающие жертвовать опускают «лепты» или в свечной ларчик, стоящий у алтаря, или же отдают их избранному для принятая их особому лицу, во всякое время, – звона при этом в колокольчики никогда не слышится. Не мешало бы такой порядок ввести и у нас, тем более, что у нас в России большинство старост, особенно так называемых «влиятельных», злоупотребляют своим правом – особенно при малейшем неудовольствии на священника, – ходят с кошельками, кружками и блюдами при усердном и беспрестанном побрякивании колокольчиком и при том во время самых священнейших минут пресуществления св. Даров, – когда все должны стоять со страхом и благоговением, и, с сердцами и мыслями устремленными горе, при глубокой тишине внимать совершающемуся. Неуместное, просящими, бряцанье кимвалами и деньгами, раздвиганье ими толпы народной для очищенья себе прохода, толканье и шум, отсюда происходящих и даже крики... О, до чего всe это оскорбляет и угашает дух молитвенный и в приносящем Дары и в послушающих его!..

Кстати еще заметим, что священнический фелонь у греков имеет одинаковую длину и спереди, и сзади, т. е. ниже колен, – что весьма неудобно при богослужении, и вынуждает служащего, особенно при совершении проскомидии, передние полы фелони закидывать на плеча; а для того, чтобы фелонь ровно держался на них и не совался бы при поднятая руки для крестного знамения, благословения народа и пр., у груди его под сподом пришиты два шнурка вместе, концы которых завязываются сзади на пояснице под фелонью. Дьяконский орарь весьма длинен и перевивается чрез левое плечо по под мышками правой, но концы его, впрочем, правильно и ровно ниспадают спереди и сзади. Ношение таким образом ораря весьма удобно и практично, так как при служении он никоим образом не может сдвинуться с плеча и упасть на землю, что часто случается при служении наших дьяконов. Илитон пришивается к антиминсу, а воздух во время чтения символа веры не поднимается вверх и не опускается потом вниз, как принято это в нашей русской Церкви, а буквально трясется в воздухе, наподобие трепетания листьев на деревьях во время бурного дуновения ветра или трясения членов человеческого тела во время трясовицы; – что более наглядным образом изображает трус, бывший в минуту смерти Богочеловека.

Обедня окончилась за два часа до света. Пред выходом из храма Голгофы я в глубочайших чувствах умиления и благодарности повергся долу и долго, долго лобызал место водружения Крестного Древа, воздавая хвалу Искупителю, сподобившему меня не только зреть и касаться св. мест, «идеже стоясте пречистыя нозе Его», но и приносить бескровную жертву и причащаться Тела и Крови Его на том самом страшном и святейшем месте, где Он, безгрешный, благоволил пролить ее и за меня грешного и неблагодарного. Засим святогробская братия, идя на трапезу, пригласила на оную и меня, как служащего; тут я, как литургисавший, усажен был на первом месте, а вся меньшая братия перед обедом подходила ко мне для принятия благословения. За трапезою предложено было первоначально по маленькому кусочку очищенного арбуза, потом по кружечке кофе с сухариком, а в заключение желающие получали по небольшой рюмке мастики или раки. Во все время сидения за трапезою соблюдалось таинственное гробовое молчание. В 6 час. утра, по нашему времени, когда начало всходить солнце, были отворены турками входные врата Воскресенского храма при необыкновенном грохоте, который они нарочито производят устроенными для этого молотами, чтобы разбудить всех, спящих внутри храма, богомольцев, оповестить их о времени выхода и, вместе, побудить к скорейшему оставленью оного; после чего врата немедленно запираются до вечернего часа. Облобызавши снова святыни храма, я удалился в свою квартиру на постройки для отдыха, так как провел во бдении целую ночь.

Пятница, 11-е июля. После двухчасового отдыха я посетил почтеннейшего старца, иеромонаха Вениамина – члена русской Иерусалимской миссии и моего духовника. Он принял меня отечески и, за обильным восточным угощением, рассказал свою биографию. Оказалось, что он родом из С.-Петербурга; служил в дворцовой церкви в. к. Елены Павловны; был флотским иеромонахом; подвизался, как служитель Божий, в минувшую Крымскую кампанию, напутствуя раненых в загробную жизнь на бранном поле и в госпиталях; очень хорошо владеет языками – греческим, арабским и турецким; имеет два наперсных креста кабинетных и два синодальных – один на георгиевской ленте, а другой на цепи, и бронзовый крест в память минувшей войны; но ни одного из них никогда не носит по причинам, указанными мною выше, а хранит их в коробочках только для памяти. При прощанье старец подарил мне свою карточку, небольшую частичку, белую как снег, от того каменного ложа, на коем или в коем покоилось пречистое Тело Жизнодавца, – он имел счастие достать ее при поправке в сороковых годах кувуклии, – и часть камня, от той пещеры, в которой на так называемой «сорокадневной горе» молился и постился Спаситель. Шлю о. Вениамину искренний, братский и сыновний привет за его добродушие!

В 4 часа вечера мы отправились с официальным проводником – русским монахом Леонтием – над городскими стенами на ту священную гору, с именем которой связано так много библейско-евангельских событий, которую Сам Господь избрал в жилище себе и на которой, до самого построения постоянного храма, стояла скиния с ковчегом завета: на гору, где в горнице «велией, постланной» Спаситель человечества, влив воду во умывальницу, начат умывати ноги ученикам и отирати лентием, и где, приими хлеб, преломи, и даде учеником и рече: «Приимите, ядите, сиe есть Тело Мoe». И приим чашу, даде им и рече: «Сие есть Кровь Моя нового завета, за многие изливаема». – Где внезапу бысть с небесе шум, яко носиму дыханию бурну, и исполни весь дом, идеже бяху сидяще, и исполнишася вcи Духа Свята; на гору, имя которой по этим данным не трудно отгадать, – это чудный Сион – мати церквей. С Сиона открывается прекрасный ландшафт на юго-запад, где расположены дачи почти всех архиереев иepycaлимской патриархии, осененные прекрасными оливковыми, миндальными и виноградными садами, – большая часть которых, впрочем, принадлежит лично патриархату. Отсюда же видны развалины дома, в котором проживал Симеон Богоприимец, село Скудельниче и поля, на которых паслись стада Иакова. Проходя чрез православное кладбище, мы на некоторых надгробных плитах читали надписи, гласящие о погребенных под ними русских паломниках и паломницах. На этом же кладбище погребаются и все палестинские архиереи, умирающие в Иерусалиме. На днях, до нашего пребывания в Иерусалиме, здесь погребен Нектарий, архиепископ Тивериадский, скончавшийся немедленно по окончании выборов в Патриархи всея Палестины, архимандрита г. Смирны, Иерофея; он умер, говорят, от сильного душевного потрясения, при забаллотировке его на выборах на означенный пост, тогда как, чувствуя свое чересчур резкое умственное превосходство перед прочими кандидатами и особенно пред избранными, вполне уверен был, что он выйдет из залы заседаний с титулом святейшества. Его отпевали завернутым в архиерейскую мантию, монашеским погребением, а на кладбище сопровождали все семь apxиереев палестинских в преднесении крестов и хоругвей; тело лежало на диванчике, – так и несли его на кладбище. По опущении тела в могилу, без всякого гроба, обложив голову усопшего большими камнями и положив на них небольшую плитку, чтобы голова не могла быть раздробленною, завалили место упокоения грудами мусора. Замечательно, что здесь чрез три года кости погребенных вынимаются из могилы и складываются в общую огромную подземную усыпальницу, находящуюся тут же, а в могилы вынутых покойников кладут новых мертвецов. Кресты на могилах ставить запрещено.

Продолжая путь далее, мы подошли к калитке одного дома – беднейшей мечети, как впоследствии оказалось. За впуск сюда потребовали с нас три лева (20 коп.). Заплатив бакшиш, мы по лестнице, устроенной внутри здания, взошли на второй этаж, где ввели нас в горницу велию, только не постлану и не украшену, а всю почти поисписану и поиспачкану углем и карандашом (вероятно, усердием богомольцев на память о себе); – своды этой комнаты поддерживаются посредине двумя изящными колоннами. Горница устроена, по преданию, на том самом месте, где Спаситель умывал Своим ученикам ноги и установил святейшее таинство Евхаристии, доселе питающее нас духовно. По выходе нашем из горницы, нам в соседстве указали другую – засыпанную мусором, находящуюся на месте той храмины, «идеже бяху седяще» св. Апостолы и, нашедшу на них Духу Святому, начаша глаголати странными глаголы²⁰; а за ней, чрез отверстие, показали внизу, т. е. в нижнем этаже, то место со сводами, где Спаситель, по воскресении Своем, дважды являлся ученикам, дверем затворенным, и сказал Фоме: «Принеси перст твой семо и вложи в ребра мои и не буди неверен, но верен». Тут же показывают место, где был дом одного из сынов Зеведеевых, в котором жила и окончила свою жизнь Матерь Божия, по вознесении Ея божественного Сына. Далее, мы пришли к тому месту, где, по преданию, был дом жестокосердного Каиафы. На этом месте стоит теперь небольшаая армянская церковь, невдали от которой показывают место отречения ап. Петра. Тут растет теперь старая – престарая и довольно толстая виноградная лоза. Перед передним навесом церкви указали нам то место, где мужия, держащие Иисуса, ругахуся ему, и, закрывше Его, бияху Его по лицу, и вопрошаху Его, глаголюще: прорцы, кто есть ударей Тя (Лк. зач. 109; 62, 63 и 64 ст.). Место это обозначено небольшою колонною, как видно, не так давно поставленною, с изваянным на ней изображением Спасителя, привязанного к столбу. Тут же, невдалеке, вделана в пол плита, на которой место стояния Богочеловека пред беззаконным Каиафою запечатлено черными крестом; – плита мраморная и взята, будто бы, из дома этого первосвященника. Внутри церкви, возле алтаря, мы рассматривали небольшую, в 1 1/2 аршина, квадратную комнатку, устроенную на том месте, где была темница, в которую заключен был Искупитель падшего человечества, после допроса Каиафою, в ожидании утра и официального суда. А в самом алтаре, в мраморном необлаченном престоле, нам указали три камня, величиною каждый немного более четверти, вделанные в трех метрах правой боковой стороны оного, – обломки от того камня, который «бе велий зело» и отвален Ангелом от устья погребальной пещеры Жизнодавца в момент Его воскресения. За сим нас привели к тому месту, где был дом тестя Каиафы, первосвященника Анны. На нем стоит теперь небольшая армянская церковь; возле задней, подалтарной наружной стены этой церкви нам указали поросли той масличины, к которой, будто бы, привязан был Спаситель, пока докладывали Анне, что вот приведен к нему тот, давно искомый богохульник и возмутитель, которого до сих минут никак не могли схватить и убить. Эти отпрыски с трудом можно видеть чрез глухую оградку.

Вошедши потом в город чрез Сионские ворота, мы зашли в богатый армянский монастырь, раскинутый на большом пространстве, и устроенный в честь и память ап. Иакова, первого епископа Иерусалимского, – Брата Божия. Налево от входа во храм нас подвели к небольшому приделу, в котором покоится глава от мощей св. Апостола; она сокрыта от глаз, и только обозначено на полу место ее возлежания, которое мы с благоговением и облобызали. Множество дорогих неугасимых лампад горит над сим священным местом. Против северных алтарных дверей, за решеткой, стоят рядом два архиерейских кресла или кафедры, из коих одна устроена в честь и память св. Иакова, как первого новозаветного Иepyсалимского епископа; над ней, почти при самом седалище, горит, усыпанная бриллиантами неугасимая лампада; на этой кафедре никто никогда, не исключая и самого армянского патриарха, не восседает, а садится из благоговения к любимцу Христову с боку оной. Внутренность церкви необыкновенно пленительна: мозаический пол из разноцветных дорогих камней удивительно изящной работы, в особенности, поблизости к алтарю; дверь, ведущая в церковь и в разные отделения ее, из масличного дерева с замечательными фигурными перламутровыми узорами; – на всем печатлеется богатство, роскошь, вкус, изящество и усердие; мы в Палестине не видели ни одного подобного храма, и до того увлеклись обзором его внутренности, приятно поражающей и ослепляющей сразу каждого входящего, что армяне без церемонии выпроводили нас отсюда насильно, с разными злобными причитаниями. По выходе из церкви, мы долго любовались прекрасным садом, принадлежащим армянам, в коем обращают на себя внимание два необычные кедра. Здесь же огромное здание армянской духовной семинарии. Замечательны также постройки, в коих помещается армянская типография церковных и духовно-нравственных книг, – почти все комнаты от низу до верху завалены такими книгами; хороши и гостиницы для помещения богомольцев, – своих единоверцев.

Суббота, 12-е июля. В 6 часов утра мы пошли в Гефсиманию. На пути к ней смотрели обширную дачу, усаженную масличными и кактусовыми деревьями, по преданию, принадлежавшую, будто бы, св. Никодиму, вместе с Иосифом погребавшему пречистое тело Иисусово. Здесь я сорвал, на память, поспевший плод кактуса. Подвигаясь вниз, над северными городскими стенами мимо Дамасских ворот²¹, мы прошли на скат горы мимо места погребения св. архидиак. Стефана и чрез каменный мостик, перекинутый чрез русло Кедрона, где Спаситель даровал слепому зрение, спустились, так сказать, на самое дно Иосафатовой долины. Потом, почти вдруг, очутились пред каменным изящным фронтоном какого-то подземного зданья, покрытого толстым слоем каменного земляного мусора, с громадными заключенными дверьми, похожего, по наружному виду, на наши земляные подвалы или погреба. Оно-то и есть погребальный вертеп Небесной Царицы. По открытии врат, со словами священной песни «В рождстве девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице; преставилася еси к Животу, Мати сущи Живота, и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша», – мы начали медленно спускаться по массивной и широкой²² мраморной лестнице, мимо погребальных саркофагов, – вправо – Богоотцев Иоакима и Анны, а влево – Иосифа Обручника, – к самой гробнице Богоматери. От конца лестницы повернув вправо, мы увидали под сводами громаднейшей, темной крестообразной залы, освещаемой одним небольшим окном с востока, отдельную небольшую пещерку, с построенной над ней изящной часовней. Сквозь отверстия часовни пробивался ослепительный, чудный свет от множества горящих в ней лампад, – что при гробовой тишине и сумраке производит в душе необъяснимое чувство благоговейного трепета и чаяния чего-то неземного. Это и есть временный тридневный покой обрадованной и во успении своем нас не оставляющий. С чувством умиления приложились мы несколько раз к смертному ложу Матери бессмертного Источника жизни. Я взял две больших свечи и, обмакнув в елей неугасимых лампад, зажег и поставил их на время на гробе, затем попросил целебного от лампад елея, херувимского ладана и ваты, с тем, чтобы все это сохранить, как дорогую святыню, и привезти (и привез) домой к душевному утешению верующих и на уврачевание недугов. Сами мусульмане притекают в Гефсиманскую пещеру под покров Мариам (как они ее называют) с теплою молитвой, и чрез помазание целебоносным елеем получают исцеление от разных недугов. Для них отведено здесь даже особое отделение. За сим, пройдясь по всей подземной зале, мы остановились на стороне, противуположной гробнице Богоматери, пред кладязем, к которому примкнут престол абиссинцев, и, освежив себя прохладными водами колодца, преклонив еще раз колена пред погребальною пещерою Преблагословенной, с молитвою на устах – «О, Пречистая! Молися прилежно Сыну Твоему и Богу нашему спастися нами невредимыми от всех наветов вражиих», – оставили святой Богородицын дом.

По выходе отсюда, повернув от врат влево, мы пришли к так называемому вертепу Спасителя, в котором почивали 8 Апостолов во время смертельной Его скорби и усердной молитвы в Гефсиманском саду, когда Он, при входе в оный, сказал им: «Посидите тут, пока Я пойду, помолюсь там», – а Сам, взявши ап. Петра, Иакова и Иоанна, пошел далее. Здесь теперь небольшой католический храм, весьма бедный; в нишах стен его изображены, между прочим, спящие ученики. Пройдя несколько ступеней отсюда к югу почти по прямому направлению, мы остановились возле глухой высокой каменной ограды, защищающей часть Гефсиманского сада от попрания бессловесными и от дерзких рук злокозненных мусульман и талмудистов. После нескольких ударов в небольшую калитку, нам отпер ее изнутри францисканец-монах и позволил пройтись по всем аллеям садика. Усердною и опытною рукою аллеи усажены самыми редкими и дорогими кустарниками и цветами востока; между кустарниками, как глубокие седовласые старцы пред младенцами, стоят, склонившись, восемь масличных деревьев, бывших, по преданию, или лично или в лице своих предков, свидетелями молитвенных подвигов Гефсиманского полунощного Молитвенника. Масличин, толщиною и дряхлостью подобных этим восьмерым, нигде в Палестине мы не видали. Под одной из них нам указали место, где Господень ученик, в оньже вниде сатана, рече: «Равви, Равви», – и облобыза Его. С этого места я сорвал, на память, три ветки ливана, а добродушный католик, кроме того, снабдил меня масличными ветками и роскошным букетом цветов с разных гряд своего прелестного, чисто райского, палисадника; за что я, конечно, не остался в долгу, и теперь блюду все это, как зеницу ока. По выходе отсюда, нам невдали указали на иссохшую масличину, огороженную стенками выше роста человеческого, от которой, впрочем, есть свежие отростки. Возле нея, будто бы, явился к Спасителю с небесе ангел, укрепляя Его в подвизе. От прикосновения к ней грешных рук, дерзостно ломавших ее ветви, она почернела, наподобие угля, и засохла; – так объяснил нам проводник. Потом он подвел нас к каменной стене, к которой ведет длинный дефилей, и, указывая на начертанный на бледно-розовом камне крест, объяснил, что это тот камень, на котором остались следы от кровавого молитвенного пота Богочеловека. Насколько это достоверно, не беремся судить. Скажем только, что на всех местах, где Искупитель рода человеческого так пламенно за оный молился, где Агнец Божий в такой сердечной туге и кровавом поте готовил Себя и взят на заколение за нас, нельзя идти без волнения сердечного, без... плача горючими слезами, которые струилися в изобилье из моих сухих потухших очей по впалым ланитами. На вержение камешка от сего места лежат три больших камня, неодинаковой величины, почти всею массою своею всунувшиеся в землю; на них спавшие три любимые ученика Господа неоднократно были возбуждаемы Им к бдению и молитве; на них доселе видны углубленья или волнистые впадины, как бы на подушках от лежания. Я, на намять об этом месте, взял себе несколько камешков от этих камней.

Окинув еще раз унылым взором эти любимые небесным Подвигоположником места, идеже множицею Он собирашеся для молитвы со ученики Своими, и я, со умилением, из глубины души взывал к Нему: «Иисусе, с воплем крепким и со слезами в вертоград моляйся, научи и мя молитися!» И оставил приснопамятный вертоград.

В 9 часов мы прошли обратно в Иерусалим чрез Гефсиманские ворота; по пути вторично заходили смотреть Овчую купель. Но мусульманские дети начали швырять в нас камнями и во все горло взывать гяурами; почему мы тотчас ушли далее к латинскому храму «Се человек». Полюбовавшись вдоволь внутренностью храма, взошли в приемную Сионских сестер-монахинь, находящуюся тут же, только в другом здании. Сестры занимаются плетением терновых венков, из породы того колючего терна, коим увенчана была глава Спасителя. Я выбрал самый лучший из множества венцов, освященный на гробе Господнем, заплатив за него двенадцать франков и, вложив в жестяную коробку, в таком виде, нимало не смяв, желал довезти (и довез) до места моего служения, для передачи в приходскую церковь на память и наглядное уразумление и убеждение каждого из моих пасомых в том, каких мучений стоило Спасителю нашему в продолжение нескольких часов носить на голове Своей такой венец, для того, чтобы уврачевать наши скорбные главы.

За сим, продолжая путь мимо храма Гроба Господня, ворота коего уже давно были заперты, мы зашли в монастырь св. Иоанна Предтечи, принадлежащий грекам; здесь покоится часть главы пророка. По просьбе нашей, седмичный иеромонах вынес из алтаря эту дорогую святыню в золотой урне, похожей на св. чашу. Верх урны сделан шаром с частыми микроскопическими отверстиями и погружен до половины в особую глубокую чашку, прикрепленную к высокому подножию. В эту чашку, по желанью молящихся, наливается вода, которая, проникая чрез скважины шара, соприкасается с св. мощами и, так. обр., освящаясь благодатью Божиею, присущею оным, подает неоскудные цельбы с верою черплющим и пиющим от воды. Иеромонах объяснил нам чрез переводчика, что вода эта врачует особенно от лихорадок; почему я с полными упованием испил от нее, омочив голову, лицо и грудь, и взял целый флакон воды в свою квартиру. Церковь и монастырь бедны; в нем только один иepoмонах, да несколько послушников – мальчиков. Вышедши из монастыря, мы зашли в фотографический магазин, где купили несколько видов Иерусалима и других мест Палестины; потом, воротившись назад, вышли из города чрез Дамасские ворота, невдалеке от которых, на противуположной стороне, показывали нам пещеру, в которой 70 лет спал пророк Варух, и прибыли «на постройки». За усиливающеюся жарою, трудно было продолжать хожденье.

Вечером, в 4 часа, я слушал воскресную всенощную в миссионерской русской церкви, стоя на алтарном крыльце оной, с которого видна почти вся юго-восточная заиерусалимская сторона. Последние стихи воскресного евангелия, читанного на заутрени, – «изведи же их вон до Вифании: и воздвиг руце Свои и благослови их. И бысть егда благословляше их, отступи от них и возношашеся на небо. И тии поклонишася Ему и возвратишася во Иepycaлим с радостию великою», – глубоко ложились в мое сердце, в виду самого места священного событья – Елеонской горы, и часовни, в которой хранится отпечаток божественной стопы Вознесшагося. Воображенье мое так живо рисовало картину Вознесения Господа, как будто я сам был одним из личных свидетелей и самовидцев оного.

В 6 1/2 часов, по окончании всенощной, ходил я прикладываться ко Гробу Господню и к подножью креста Христова: затем, возвратившись в келью, читал правило ко св. причащенью, готовясь служить в миссии во храме св. Троицы, вместе с настоятелем оной, о. архимандритом Антонином.

Воскресенье, 13-е июля. Литургия в миссии началась в 7 часов утра, по нашему времени; ее совершали о. архимандрит Антонин, член миссии иepoмонах Вениамин и я. По совершении литургии был утренний чай у хлебосольного настоятеля. За сим вторично отправился я к патриарху с иеродьяконом миссии, о. Виссарионом (уроженцем Старого Оскола, состоящем при миссии; около 12-ти лет уже и отлично говорящим по-эллински), чтобы выпросить у его святейшества фирман для беспрепятственного совершения Богослужения в Вифлееме и во всех местах Палестины, где бы мне ни пожелалось. Когда мы пришли в покои патриарха, он уже обедал, хотя было еще только 11 часов утра. Судя по тому, что у нас, в России, у важных особ не принято принимать просителей в такое время, я хотел было идти назад; но архидьякон его, он же и секретарь, обласкав меня, уверил, что, как только кончится обеденный стол, патриарх тотчас примет меня. Действительно, не прошло и десяти минут, нас пригласили в приемный зал патриарха; в дверях зала мы и увидели его святейшество стоящим и ожидающим нас. По принятии благословения и по отрекомендовании меня патриарху о. иеродьяконом по-гречески (патриарх Иерофей кроме греческого не говорит ни на одном языке), его святейшество пригласил нас присесть, указав мне место возле себя и долго, долго, молча, смотрел на меня с кроткою улыбкою и нежностью отца. После вопросов о том, с каких мест России я прибыл в Палестину, долго ли в ней пробуду и зачем так скоро уезжаю, патриарх наконец спросил: есть ли у меня жена, дети? Когда я сообщил ему, что уже более 15-ти лет, как я лишился семейства, то он начал прижимать меня многократно к своей старческой груди и целовать в голову. Потом, спросив об имени моем и покойной жены моей, дал обещание молиться за нас пред престолом милосердия Божия. Я, недостойный нарещися последним из иереев Бога Вышнего, так поражен был и растроган до глубины души этою неожиданною, любвеобильнейшею и, поистине, патриархальною ласкою и утешением маститого первосвятителя святой земли; моментально пал пред ним на землю и, обняв его ноги, оросил их слезами благодарности, а потом и его старческие благословляющие руки, прильнув к ним крепко, крепко своими устами. А он, смиреннейший, отвечал на это со своей стороны лобызанием моих ланит и просьбою не забывать его при моих литургийных молитвах. Этот поучительнейшей пример редкого смирения так глубоко запал в мою душу, что не изгладится и до последних минут моей жизни.

После этого я доложил блаженнейшему, что в бытность мою в Вифлеемском вертепе, меня не допустил к служению в нем литургии тамошний наместник, хотя я и имел при себе паспорт, несомненно свидетельствующей о моей личности; почему просил Его Святейшество снабдить меня таким документом, при котором бы я не подвергался более подобного рода, неприятным и не предвидимым мною случайностям. На что Его Святейшество отвечали просьбою не обижаться за подобный поступок Вифлеемского игумена, так как оный не есть личное произволение его, а официальное распоряжение Иерусалимской патриархии, и касается не одного только меня, а всех иностранных православных священнослужащих лиц, в виду того, что бывали неоднократные случаи совершения литургии лицами, вовсе не имеющими правительственной санкции и правоспособности на священнослужение; и велел своему архидьякону сейчас же изготовить для меня патрирший фирман для беспрепятственного богослужения во всех церквах Палестины. За сим сановитый хозяин угощал нас ракою, вареньем и кофе. После угощения и по принятии от блаженного благословения, разошлись мы по квартирами.

В 4 часа вечера я начал хлопотать о найме осленка в Вифлеем для служения там литургии на месте Рождества Спасителя; но по случаю привода осленка пред солнечным заходом, я побоялся сами ехать в такое позднее время и, к прискорбно моему, остался в квартире.

Понедельник, 14-е июля. В 7 часов утра, ходил я в монастырь св. Иоанна Предтечи для служения молебна великому пророку, более которого не было на земле из всеми рожденными женами. Служивший греческий иеромонах дал мне на дом флакон воды из-под мощей Крестителя Господня, и розовых цветов, имеющих целебную силу от трясовицы. Вышедши отсюда, я пошел по иерусалимским лавкам для покупки иконок, крестиков, четок, свечей и прочих священных предметов, и, кроме того, прошелся по многим улицами Иерусалима, чтобы иметь о нем какое-нибудь наглядное понятие.

Иерусалим есть горный город, не потому только, что занимает возвышенное место, но и потому, что представляет собою заметную, довольно высокую, гору, окруженную с трех сторон глубокими оврагами, возвышающуюся, по сказаньям некоторых, над уровнем Средиземного моря до 2500 футов, а Мертвого – до 4000 футов. Вот секрет, почему в самом Иерусалиме не замечаешь той убийственной жары и духоты, которая так охватывает вас в других местах Палестины, в особенности низменных, напр., в равнине Иерихонской или около берегов Мертвого моря. По ночам в Иерусалиме бывает даже очень свежо, так что я иногда не мог достаточно согреться в драповом подряснике; и, не забудьте, – это в июле месяце. Физиономия Иерусалима напоминает собою, вообще, все восточные города: улицы очень узки – до пяти шагов в ширину и менее, – так что в иных приходилось проходить по-под навьюченными верблюдами, стоявшими поперек улиц, кривы, извилисты и некоторые из них очень людны, с бесчисленным множеством разного рода лавочек, чем, в особенности, отличаются христианский и мусульманский кварталы. Вообще же, сор, выкидываемый из домов на улицы, и помои, бесцеремонно выливаемые сюда же, и валяющаяся дохлые животные, служащие приманкой для мух, собак и шакалов; зловонный и вредный воздух от разлагающихся предметов; встречающиеся на каждом почти шагу разрушенные зданья – все это пробуждает в душе путника скорбные чувства и, так сказать, поглощает и сглаживает те святые воспоминанья, которые соединены с дорогим именем Иерусалима, – и на глаза навертываются слезы. Несмотря, впрочем, на полученное впечатленье малости и ничтожности Иерусалима, если смотришь на него с какой-либо террасы, то местоположенье его представляется очень красивым, и сам он, опоясанный зубчатыми с башнями стенами, с высокими минаретами и куполами, с громадными домами, построенными из хорошего, резаного плитами, дикого камня, – очень живописен. Коренных жителей в Иерусалиме насчитывают до 50-ти тысяч, из коих половина почти евреев; здешние евреи отличаются от наших своеобразностью одежды, томностью взгляда и крайней неприветливостью. Одежда их состоит преимущественно из рясок и из мелких круглых шапочек, отороченных дорогим мехом. Замечательно, что мусульмане строго запрещают евреям показываться на страстном пути Спасителя и у гроба Его. Нарушающих этот запрет, по какому бы то ни было случаю, избивают до смерти, приговаривая: «Вы, презренные твари, недостойны попирать своими нечистыми ногами те места, где вы мучили и распяли святаго и мудрого Ису» (т. е. Иисуса).

Вторник, 15-е июля. Еще с вечера я просил настоятеля Гефсиманского вертепа Успения Божьей Матери дозволить мне совершить на Ея Гробе литургию. Изъявляя свое согласие на это, о. настоятель просил меня, как можно раньше, прибыть на место служения, если можно, – часа в три ночи, иначе армяне не допустят исполниться моему сердечному желанию. Почему, встав в 2 часа ночи, по прочтении правила, я, вследствие измены своего сопутника, поручика К., отправился с «построек» русских в Гефсиманию сам, вдоль городских стен, со страхом и трепетом. Темнота ночи, моя одинокость среди пустыря и иноплеменных, жесткость, неровность и дальность²³ малоизвестного пути, появление по временам из-за скал пастухов, стерегущих стада, – все это часто заставляло меня то озираться по сторонам, то – на несколько минут останавливаться, то -прятаться за камни и в ущелья, то – чересчур ускорять шаги. Добравшись кое-как до спуска с горы, я, за темнотою, сбился с тропинки, ведущей в Гефсиманию, и почувствовал свою ошибку только тогда, когда был далеко в сторон от нее; это заставило меня почти бежать назад, чтобы не опоздать к назначенному времени в священное место, и потому я прибыл сюда совершенно расслабленным от малоспания, усталости, беготни и желудочной боли. Около вертепа царила могильная тишина. Не слышно было ничьего голоса, не видно ни одного живого существа; врата оного были заперты; оставалось лишь со скорбью возвратиться вспять; но мне блеснула мысль взять камень и постучаться в ворота; послышались изнутри чьи-то, приближающееся к дверям, шаги. Отперший оные монах-грек сказал мне, что я уже опоздал; но, видя мое сильное смущение и слезы, продолжал: «Иди, да скорее одевайся; а то армяне тебя прогонят». Верю, Она, Пречистая и Преблагословенная в женах, видя стенание моего сердца, сподобила меня, недостойного, служить на Ея Гробе и приобщиться св. Тайн. До гробовой доски будут памятны мне минуты, проведенные мною в умиленной молитве под Кровом временного Упокоения Приснодевы. От всего сердца благодарю Тебя, всеблагая, и славлю всечестное Успение Твое! На память я взял себе пророческую просфору и букет прекрасных цветов, стоявших в урне на Гробе Богоматери во время совершения на оном литургии.

Кстати замечу, что едва пропели на клиросе молитву Господню, и я после возгласа обратился к народу, чтобы преподать ему мир, как увидел зверские лица армян, ясно говоривших мне своими взглядами и минами, чтобы я поскорее убирался из вертепа; почему я, при помощи вбежавшего ко мне настоятеля-архимандрита, забрав священные сосуды и другие служебные принадлежности, поспешил удалиться к жертвеннику; а армяне ту же минуту начали отправлять с шумом и бряцаньем свою григорианскую обедню.

По выходе из священного подземного храма Богоматери на рассвете, я, пользуясь утренней прохладой, без проводника и толмача отправился прямо на гору Елеонскую. Уже с половины горы представляется вашему взору дивная картина окрестностей Иерусалима и его самого; и я несколько раз останавливался и садился на камнях, чтобы досыта налюбоваться милыми сердцу чертами свящ. града и поглубже запечатлеть в своей памяти его присножеланный образ и, так сказать, каждую складку верхней одежды его. Еще далеко не доходя вершины горы, я долго рассматривал прочно и красиво устроенный латинский монастырь на том месте, где Христос изрек Своим ученикам молитву «Отче наш», которая и написана в церкви этого монастыря на 36-ти языках. Выше этого места, вправо от вершины горы Елеонской, по направлению к Вифании, я пришел к русскому монастырю, устроенному здесь нашею православною Иepyсалимскою миссией для лиц мужеского пола, но, по недостатку средств и особ, желающих посвятить себя созерцательной жизни, до сих пор еще не открытому.

К великому сожаленью моему, я не мог здесь отыскать ни одного человека: единственный, обитающей здесь сторож миссии ушел, занесши с собой и ключи от главного зданья; и меня приветствовал усердным лаем и воем только его бессловесный наместник – цепная собака; на бесчинный клич собаки явился ко мне один из молотивших по соседству хлеб мусульманин араб, который и объяснил мне все это, приговаривая: «Скажи, да скажи ж хамандру, т. е. архимандриту, что у него не хорош стража». За сим мы прошлись по двору, по прекрасному палисаднику, в котором, на память, я составил роскошный букет из благовонных цветов востока, причем араб подвел меня к запертой решетчатой железной двери, ведущей в подземную галерею, примыкающую к главному зданью, и указал на несколько гробов, иссеченных из камня и стоявших рядом, в которых будто бы собраны кости доблестных мужей и жен, погребенных в разные, давно минувшие, времена, по протяжению горы Елеонской. Проходя мимо окон главного здания, я долго любовался сквозь них внутреннею отделкой оного, а в особенности изящными мозаическими мраморными полами. Вышедши из двора, мы спустились несколько ниже, причем араб, указывая на расчищенную ровную площадку, покрытую мраморными плитами, примерно в 20 квадратных саженей, объяснил, что это место начала разрывать Московь для постройки каких-то зданий, и, вот, на расстоянии трех аршин от поверхности горы напала на остатки какой-то древней, бывшей здесь, церкви; вот это сохранился и мраморный пол от не; а дальнейшие работы приостановлены пока, в видах важности этого археологического места. Взяв на память кусок мрамора от этого здания, мы пошли к той точке горы Елеонской, где Спаситель завенчал дело искупления нашего Своим преславным вознесением на небо. Я был весьма изумлен, когда встретил на самой вершине горы небольшой поселок, состоящей из безобразных, почерневших каменных изб, обитатели коего – арабы-мусульмане. Этого поселка я ни разу не приметил своими глазами от миссии, хотя несколько раз и по целыми часами смотрел оттуда на Елеонскую гору, и она видна со двора миссии, как на ладони. Как раз возле поселка, к северу, во дворе, обнесенном невысокою каменною оградою, стоит небольшая восьмигранная мусульманская часовня, устроенная из мрамора, и завенчанная круглым сводом. Араб, провожавший меня, вызвал из сказанной деревни привратника часовни, который за три лева (20 к.) впустил меня туда. Посреди часовни указали мне на лежащий на полу небольшой, примерно в три четверти аршина, камень, окаймленный мраморными рамками; на нем-то ясно печатлеется святейшая стопа вознесшегося Искупителя. Прильнув крепко, крепко к св. углублению своими грешными устами и челом, с верою и умилением, я молил жизнодавца Иисуса, чтобы Он Своею благодатью укрепил мои душевные силы ко зрению спасения, да, егда паки придет со славою судити живым и мертвым, не предаст меня вечной смерти и не затворит предо мною славного Своего Царствия.

Стоя на зените этой, поистине чудной и высочайшей из всех опоясывающих Иерусалим, горе, чувствуешь себя как бы окрыленным и отделенным от земли, особенно, если возведешь очи свои окрест себя от востока, юга, запада и моря (Средиземного). Тут пред тобою развертывается чуть не вся ветхо- и новозаветная свящ. история; а зеленеющие всякою растительностью берега священного Иордана так и манят к себе, чтобы освежиться в них. Ежели бы я раньше не был у Иордана и у Мертвого моря, то непременно, по неведенью, спустился бы к ним с горы: так они, при прозрачности палестинской атмосферы, кажутся близкими, находящимися почти у подошвы Елеонской горы; между тем как отстоят отсюда на 60 верст.

Долго я не мог оторвать своих очей от восхитительных видов, чарующих и приковывающих к себе взоры христианина. Вот, если где, то именно здесь, в виду почти всех важнейших святынь Палестины, добро быти; и, аще возможно было бы, сейчас бы устроил сень, чтобы никогда не отлучаться от этого дивного места, а здесь упокоиться до второго пришествия Христа, имеющего явиться на этом же самом месте с силою и славою многою для неумытного суда над нами, окаянными грешниками. Недаром масличная гора была самым любимыми местом молитвы, уединения, отдыха и проповеди Господа нашего Иисуса Христа.

При спуске с горы провожавший меня араб не позволял мне ни отломить оливковой веточки, ни даже взять какой-либо камушек от нее. Чтобы расположить его к себе и вознаградить за услугу при обозрении Елеона, я, не зная личных свойств аравитян, имел неосторожность вынуть свой портмоне, в котором было мелочи около 20 руб. сереб. Завидев блеск множества монет, мой араб весь затрясся, как осиновый лист, зрачки забегали, как молния, глаза страшно выкатились из своих орбит; он судорожно, как хищный зверь, оглядывался по сторонами, чтобы кто-нибудь не вырвал из рук его жертвы. Заметив это, я моментально сунул ему 10 левов, но он не принял, крича: «пять карбован, пять карбован (т. е. пять р. с.); твой не хороши!» Видя свою беззащитность, а его наступательное, угрожающее движение, я бросил ему те же самые 10 монет и пустился бежать, заявив, что я буду жаловаться на него консулу; это возымело надлежащее действие, и он остановился в дальнейшем меня преследовании. Спустившись с горы, я опять заходил в пещеру, в которой, во время предсмертной молитвы Гефсиманского Подвигоположника, спали восемь апостолов, целовал камни, на коих в это же время почивали наилюбимейшие ученики Христовы – Петр, Иаков и Иоанн, и лобызал то место, где, по сказанью, до кровавого пота молился Спаситель и за меня грешника, и отправился мимо гробниц Авессалома, прор. Захарии и царя Иосафата (которых в подробности и осматривал) к мостику, перекинутому чрез русло потока Кедрского, чрез который, по преданью, Иисус, по совершении Тайной вечери, изшед иде по обычаю в гору Елеонскую и по Нем идоша ученицы Его, и потом обратно веден был стражею из сада Гефсиманскаго на суд к старейшинам и первосвященникам иудейским, и с него же в насмешку и в поругание был столкнут бесчеловечною спирою в поток Кедрский, на береговой камень. Но отпечатка рук и колен нашего Искупителя на камне я не мог приметить, при самом тщательном исследовании (хотя другие говоря о нем), может быть, потому что я был один, без опытного руководителя.

Продолжая идти вдоль русла потока Кедрского, мимо подножия горы Mopиa, по обрывистым склонам горы соблазна, я спустился против деревни Силоам в ущелье, находящееся у подошвы горы Сиона, именуемого в Евангелии купальнею Силоамскою. – Это было в 7 часов утра, и солнце прожгло меня чуть не насквозь. Здесь я застал несколько купающихся мальчиков и сидящих трех женщин-евреек, которые, почему-то, усердно просили меня, чтобы я и сам не ходил в купальню и прочих склонил бы к тому же, пока они окунутся в Силоаме, так как они давно больны и пришли сюда, чтобы попытать счастья – не получат ли исцеления; но мужчины не допускают их в купальню; и вот они в десятый уже раз должны уйти отсюда со скорбью. «Если ты нам не посодействуешь, – продолжали они, – то мы не знаем, когда суждено будет исполниться нашему неприхотливому желанью». Я им на это отвечал, что я сам нуждаюсь в подобном содействии и сам нахожусь в нерешимости, как мне войти в купальню, боясь здешних фанатиков-мусульман. Но мысль о чудесности оной и бесцеремонность некоторых, опрометью бросившихся в купальню, превозмогли мою нерешимость и страх; долговременная же моя болезнь, не поддававшаяся никаким усилиям разных врачей, и вера так и влекли меня погрузиться в живительные струи; а слова слепорожденного: «Шед же умыхся (в купели Силоамста) и прозрех», – так и раздавались в моих ушах, так и вторили мне: «Омыйся и ты, и будешь здрав!»

Невзирая ни на что, даже на то, что я был сильно вспотевши, вмиг разделся и, спускаясь по скользким каменным ступенькам к источнику, мыслил в себе: «Господи! Мимоходя путем, обрел еси человека, слепа от рождения, плюнув долу и бpeниe сотворив, помазал еси очи его, рек ему: иди умыйся в Силоамстой купели; он же умывся здрав бысть и вопияше к Тебе: верую Господи, и поклонися Тебе; тем же и аз вопию Тебе: помилуй мя, недугующа и телом и душею!» (Из стихов в неделю слепорожденного).

Потом, вшедши в купальню, моментально погрузился несколько раз в водах и вышел в ту же минуту, из боязни, чтобы кто-нибудь не унес моей одежды, и мне не пришлось бы щеголять в первобытном костюме наших прародителей. А в таком безвыходном положения, среди иноверного дикого населенья, без проводника, что бы я делал, – страшно об этом и подумать!

Внутренность купальни, входящей в гору Сион, может быть уподоблена нашим монастырским пещерам, изрываемым, обыкновенно, в крутизнах гор; вода в ней прозрачна, свежа, вкусна и очень холодна, а там, где я погружался, глубина ее была до полутора аршина. Таинственное журчанье водных струй по-под длинными мрачными сводами Сионских водохранилищ так и направляет твои мысли к источнику воды живой – к И. Христу, Который ниспосылает истинно верующим благодать Святаго Духа, изображаемую в священных книгах под видом воды. Замечательно, что все народы, без различья исповеданий, живущие в Палестине и приходящие во Иерусалим, имеют сильную веру в целебные свойства этой воды и омываются в ней, какою бы кто из них ни был одержим болезнью; только не всякому удается погрузиться в нее, как это увидим ниже.

По выходе из купальни, мне предстоял длинный, крутой и трудный восход на гору Сионскую; от жары и утомленья я несколько раз останавливался и садился на камнях и, устремляя взоры свои на чудный Силоам, со скорбью прощался с ним навеки, прося небесного Целителя, чтобы на будущее время, когда я буду дома, вместо Силоама служили мне слезы! Силоам, взывал я словами блаженного Андрея Критского, Силоам да будут ми слёзы моя, Владыко Господи, да умыю и аз зеницы сердца и вижду Тя умно, Света превечна! Потом, кое-как доплетшись до стен иepycaлимских, в изнеможенье упал в тени под стенами, – и только чрез два часа мог продолжать путь к постройкам.

Посетив в течение пяти часов Гефсиманию, Елеонскую гору, прошедши по-над руслом Кедрона до купальни Силоамской и обогнувши, таким образом, весь Иерусалим с предместьями его, – что равняется почти 15 верстам, – я пришел домой очень усталым, благодаря Бога за все, что видел и испытал при моей немощи.

Надзирательница дворянского помещения, встретившись со мною, спрашивала меня, где я проходил целое утро; и когда я сообщил ей, между прочими, что были и у купальни Силоамской, и в ней купался, то она пришла в ужас и назвала меня необыкновенным героем; так как там быть одному, особенно гяуру, а тем более купаться весьма опасно, потому что арабы-мусульмане берут из Силоама воду для питья, а если кого из христиан застанут купающимся, то застреливают, как кошку; «Вот, – прибавила она, – я живу в Иерусалиме более 12-ти лет, и сколько ни ухитрялась погрузиться в водах Силоамских, никогда не удостаивалась такого счастья; вы счастливец; я вам завидую; вам, видимо, покровительствует Сам Бог“. Слава же Богу Спасителю, Благодетелю моему, во веки веков! – воскликнул я. Ежели бы вы раньше мне сказали, какой злой участи подвергаются рискующее освежиться струями Силоамскими, я, может статься, никогда не отважился бы на такой риск.

В 4 часа пополудни мы отправились к малодоступной для христиан, знаменитой в летописях, мечети Омара, устроенной на месте разрушенного храма Соломонова. Еще за четыре дня до этого наш русский консул, Василий Федорович Кожевников, будучи в веселом расположении духа, за чаем у него, между прочим сказал нам: «Хотите ли, гг., я вам доставлю возможность видеть внутренность мечети Омара, что доставалось и достается в удел не многим русским? Мне приятно будет услужить вам». Разумеется, мы, обрадованные донельзя таким неожиданным и лестным для нас предложением, не знали, в каких словах выразить нашу благодарность и дали слово быть во всякое время готовыми к созерцанию этого чуда арабского искусства. Паша Иepycaлимский назначил для обозрения 15 июля, пятый час по полудни, о чем накануне этого дня и дано нам знать, чтобы мы к указанному времени были наготове.

К назначенному часу явились за нами три консульских каваса, вооруженные с ноги до головы, и мы втроем, т. е. я, мой строптивый и неизбежный сопутник К. и от миссии чичероне Л., пошли к таинственной мечети. По дороге мы зашли в городское полицейское управление, из которого, по сообщению консула, дали для охраны нас от мусульманского фанатизма еще пять конвойных солдат турецкого гарнизона. Окруженные такою воинственною стражею, мы уподоблялись пленным или арестантам и, среди обнаженных дамасских клинков или сабель, шли как будто жертвы, обреченный на заклание. Когда мы прошли со страхом чрез красные ворота, ведущие на площадь Омаровой мечети, в которых меня несколько дней назад чуть не закидали камешками и в коих во время оно Ап. Петр исцелил хромого; то мусульмане, увидевши здесь нас-гяуров, чуть не скрежетали зубами от невозможности излить на нас свою фанатическую месть; а дикие и сверкающие их глаза так и искрились от давящей страшной и неудержимой злобы; почему мы, то и дело, оглядывались по сторонам, опасаясь, не прорвется ли кто из них силою к нам, чтобы нанести удар.

В прежние времена даже самых знатных особ заставляли проходить площадь босыми ногами, но теперь мы шли по ней в обуви русского творчества. Площадь необыкновенно ровна, и показалась мне довольно обширною, вместимостью около 10 десятин, и вся почти устлана плитами. Виднеющиеся в разных местах небольшие рощи кипарисных, лавровых, померанцевых и других зеленеющих деревьев, между которыми мелькали красивые портики, устроенные над журчащими фонтанами, придают чрезвычайно живописный фантастический вид этой местности; воображение и глаз до того увлекаются картинностью ее, а равно и самою наружностью мечети, что, кажется, за целый день вдоволь не насмотрелся бы на них. По мере приближения к ней, поверхность площади возвышается на несколько ступеней, и там, где они есть, над ними устроены изящные кудреватые портики; не вдали от одного из них нам указали на каменный балдахин; так как части некоторых колонн балдахина надделаны, будто бы, остатками от колонн трона Соломонова или Давидова, то балдахин и называется у магометан судилищем Давида. На особой, рельефно выдающейся, небольшой платформе высится восьмигранное здание чарующего зодчества; – это и есть мусульманский храм Омаров, с торчащим над ним полумесяцем; при взгляде на этот храм так и надрывается сердце от тоски, так и хочется, чтобы на этот раз моментально выросли крылья, чтобы при помощи их мигом взлететь на оный и сбросить оттуда эмблему торжествующего мусульманства, и водрузить крест Христов – знамя христианства. Мечеть занимает, по преданью, то место, где начиналось среднее отделение ветхозаветного храма, называвшееся Святое. По впуске нас в нее чрез северную дверь, муллы настоятельно требовали, чтобы мы шли далее босыми ногами; но я передал чрез переводчика, что, по слабому состоянью своего здоровья, не могу этого сделать, а кавас, обдувши пыль с моих сапогов, доказывал им, что у меня обувь далеко чище и благовиднее, чем у иного голые ноги, почему они и оставили меня в покое. С первого же почти шагу нас поразила внутренность этого храма, внутрь-уду почти круглого: и необычная его обстановка и планировка, и это множество массивных цепных мраморных и порфировых колонн в несколько рядов с золочеными базисами, поддерживающих своды его, и чудная мазанка полов и особенно верхних стен, на которых так искусно выделаны и переплетены между собою древесные ветви и гирлянды цветов и других украшений, что самая опытная рука альфрейщика²⁴, кажется, не начертала бы их живее своею тонкою кистью; и смесь разноцветных лучей света, пробивающихся из верхних окон цветного стекла в царящих внизу полумраке, обаявает зрение и отдает чем-то волшебными, сказочным; словом, художник, составлявший план этого зданья, как видно, все усилья употреблял на то, чтобы совместить здесь все... для возбужденья в самой сильной степени самого слабого воображенья; и действительно: так тебе здесь и чудится, что вот послышится таинственный голос и скажет: «успокойся немного, путник земли, а затем я поведу тебя в царство духов». Посреди храма, против самого купола, виднеется узорчатая металлическая золоченая решетка, выше среднего роста человека, окруженная 15-ю порфировыми колоннами, поддерживающими этот купол. Чтобы видеть, что за драгоценность такая блюдется за решеткой, нужно было приблизиться к самой решетке и стать на ножные пальцы. Хотя муллы и старались воспрепятствовать нам в этом, однако мы усмотрели за ней большой каменный холм темно-серого цвета, возвышающийся поверх пола почти до верхних краев сказанной решетки. Нам объяснил мулла, что это великая святыня, так как основатель их религии, Магомет, спустился на этот камень во время своего (не существовавшего) путешествия в рай. Но на нем мы не видали лежащими ни щита Магомета, ни седла его кобылицы, ни рукописи Корана, ни других священных для поклонников его предметов, которые видели другие паломники (вероятно они спрятаны были, так как в это время внутренность мечети возобновлялась и во многих местах стояли еще леса). Наш же чичероне объяснил, что это тот каменный холм, на который Авраам возложил сына своего Исаака для всесожжения. Кому верить, – не знаем, так как некоторые путешественники передают нам еще, что это тот камень, на котором опочил патриарх Иаков, когда видел во сне небесную лествицу, и перенесен сюда из Вефиля. С этим последним преданием трудно согласиться, так как тот камень, на котором лежал Иаков, был небольшой величины, ибо патриарх, как видно из книги Бытия, взял его и поставил памятником: а камень Омаровой мечети весьма велик, и справедливо заслуживает названия небольшого холма, так как в нем будет весу несколько тысяч пудов, и его, по моему взгляду, без особой подъемной машины не только невозможно перенести или перевезти с места на место, но даже сдвинуть с места.

Когда мы находились у решетки, наш чичероне, забывшись, сморкнулся и плюнул на пол мечети. Моментально четыре дюжих мусульманина и мулла схватили его и так сдавили в своих объятиях, что он, бедный, едва не расстался с душой, и хотели было вышвырнуть его за мечеть, но, благодаря только кавасам и обещанному бакшишу, дозволили ему сопровождать нас. Вот урок -нелишний и для нас, христиан – как следует держать себя во святилище Господнем и других кощунов удерживать в должных границах уважения к нему!

За сим имам повел нас в пещеру, находящуюся тут же, только немного вправо, в которую мы спустились по 8 мраморным ступенькам. Эта пещера не что иное, как небольшая и невысокая комнатка, кажущаяся как бы высеченною в огромном камне, довольно темная и невзрачная. Мусульмане, почему-то, называют ее сходом душ в подземное царство. Тут же показывали некоторые предметы, вделанные в камни, оставшиеся, будто бы, от времен Давида и Соломона, напр., седалище, называемое троном Давида, – это налево от входа; а направо, показали нами, сделанное в камне, седалище или кресло Гаруна, – а по переводу на наши языки «Аарона, брата Моисеева» – с засаленным и загрязненным над ним в потолке углублением, в объеме чайной полоскательной чашки, которое, будто бы, образовал Аарон своею головою, когда поднимался с седалища, так как вышина комнатки не соответствовала его высокому росту. Наш же чичероне объяснил, что в этой комнатке обитала Пресвятая Дева Мария, которая к тринадцатилетнему возрасту так поднялась ростом, что не могла свободно стоять на молитве, и, от упирания теменем головы в потолок, образовала впадину. Но первое сказание совершенно противоречит св. истории, из которой мы знаем, что Аарон родился в Египте, а потом, по исходе из него, не достигнув Обетованной земли, умер на горе Ори. Следовательно, он не мог жить в этой иерусалимской пещере, иметь в ней постоянное седалище, тем более теменем своей головы сделать описанную впадину. Второе – тоже сомнительно, ибо место, где обитала Дева Мария, когда воспитывалась при храме, указывают там, где было главное отделение ветхозаветного храма – Святое Святых; – что более согласуется и с церковным преданием. Более достоверно то, что так как в этой комнате хранится священная для мусульман одежда дочери Магомета, Фатимы, то здесь вчастую муллы совершают свое богослужение, и над тем местом, где они становятся для молитвы, от усердных конвульсивных движений их во время оной и образовалась в потолке впадина. По выходе из пещеры, мы хотели еще остаться в мечети, чтобы вдоволь насмотреться на разные арабески ее; но фанатические муллы, без зазрения совести, выпроводили нас из нее. Когда мы обходили после этого вокруг здания, то нам на северо-восточной стороне оного указали место, где Пресвятая Дева ежедневно, в урочное время, принимала для себя от Ангела пищу; оно осенено каменным, довольно изящным балдахином.

Отсюда мы, сделавши по площади шагов около трехсот, достигли другой мечети, называемой магометанами эль-Акса, что значит отдаленная, потому что она действительно находится на далеком расстоянии от прочих городских зданий, примыкая к городской крепостной стене. Она местными христианами называется церковью Введения во храм Пресвятой Богородицы и – Святая Святых: так как место, на котором она стоит, по преданию, соответствует, будто бы, тому месту, которое прежде занимало главное отделение ветхозаветного храма, именовавшееся – Святая Святых, куда, как известно, и была введена первосвященником трехлетняя отроковица Мария; почему здесь и устроен был от древних времен храм в честь Ея Введения. Утверждают, что нынешняя мечеть и есть оный древний храм христианский.

Это массивное здание, по наружному виду, более походит на дом, и только купол, заканчивающейся полумесяцем, говорит о назначении его. Внутренность его имеет вид огромного крестообразного зала, ровный деревянный потолок которого поддерживают два ряда цельных мраморных колонн, отчего он кажется как бы разделенным на три отделения; средина зала выше боков; пол мраморный; стены не имеют никаких украшений, так что глазу не на чем особенно остановиться. Налево от входа, почти к средине зала, у одного окна указали нам на начертанный на камне острием крест, которым обозначено место убиения Захарии, погибшего между церковью и алтарем. Там, где был алтарь в церкви Введения, а во время оно Святая Святых, в боковой правой стороне оного, виднеется фигурная золоченая решетка или перегородка выше человеческого роста, называемая некоторыми – мусульманскою кафедрою, тогда как она, собственно, сделана с целью оградить от попрания священное и для мусульман место, где предавалась молитве и богомыслию безгрешная Мариам, как они ее величают; и здесь же они хранят, как зеницу ока, камень, вделанный в нишу стены, носящей отпечаток двух малых стоп Богоотроковицы Марии; а в другой нише следы стопы Ее Божественного Сына, перенесенные сюда мусульманами с горы Елеонской.

По выходе из храма, нам отперли врата, ведущие в подземную часть храма, куда мы и спустились. Тут представился нашим глазами громаднейшей, темный и довольно высокий зал, своды которого опираются на массивные гранитные колонны, расположенные двумя рядами; от базиса одной из них мулла отбил несколько камешков и за бакшиш предложил нам получить их на память, уверяя, что эти колонны – остаток храма Соломонова. Мы разобрали их нарасхват. Тут же, в правой угловой стене, наше внимание обратили на себя некоторые громадные камни, величиною около трех сажен, подобные которым мы видели в городской стене, и которые евреи считают за камни, взятые от храма Соломонова. В этом подземном зале нет ничего замечательного, исключая его несомненной древности; впрочем, страстному антикварию и археологу, пожалуй, было бы здесь не скучно. Зал этот пуст, ничем не занят. Для чего же он был устроен, какое его назначение было в древности? – спросил я своего чичероне. Он мне ответил, что здесь стоял народ, не помещавшийся в галереях храма в великие праздники, и хранились священные принадлежности и разные дары, присылавшиеся с разных сторон в пользу храма. Насколько это объяснение верно – не беремся судить ²⁵.

Когда мы после выхода отсюда проходили около наружной северо-восточной стороны храма, нас остановили около побегов рожкового дерева и объяснили, что под ветвистым и тенистым предком его, будто бы, любила сидеть и отдыхать после обыденных занятий Пресвятая Дева Мария; почему мы, на память, отломили себе по веточке от побегов дерева; моя – и теперь хранится у меня.

После этого нас повели в другое подземелье, ко входу в которое от мечети эль-Акса будет около ста шагов. По открытии запертых врат его, мы с трудом спустились в него по крутому склону, так как ступеней не существуете уже. Внутренность этого подземелья представляете громаднейшую площадь, занимающую пространство если не большее, то никак не меньшее наружной площади Омаровой мечети, ибо за полумраком далеко проникнуть глазом нельзя; пойти по ней, чтобы исследовать ее величину – тоже нельзя, так как из бесчисленного множества колонн, сделанных из резаного камня и поддерживающих своды и арки оной, многие уже до половины рассыпались, другие начинают разваливаться, отчего самые своды во многих местах пообсыпались, а в других угрожают падением. Везде виднеются целые холмы мусора, и сердце почему-то болезненно сжимается при виде этих руин, восстановление которых почти немыслимо. А жаль! Не один миллион затрачен здесь, не одна тысяча душ здесь измозолила себе руки, – труд гигантский! Еще более жаль, что никто и ничего не мог нам поведать об этом замечательном подземелье. Только невдалеке от входа в оное наше внимание обратили мулла и чичероне на каменный, простой работы, балдахин, в средину катафалка которого вделана продолговатая – в аршин длины -каменная ваза, с углублением наподобие наших небольших «ночв», уцелевшая, будто бы, еще от времен ветхозаветного храма, в которую священники клали младенцев – первенцев мужеского пола, приносившихся в храм в сороковой день по их рождении для представления Господу. Полагают, что праведным Симеоном положен был в эту колыбель, в числе прочих, и Богомладенец Иисус, почему над ней, как над святыней своего рода, висит лампада, конечно, повешенная мусульманами; а мусульмане только в особенных случаях предпочтения к какому-либо предмету делают это. Поверив этому сказанью, мы приложились к сказанному ложу с особенными религиозным чувством, а имам, стоявший тут, просил монет на масло. Я ему ответил: если он сейчас при мне зажжет ее, то я первый дам бакшиш, – что им ту же минуту и исполнено. По выходе из подземелья, мы направились к заложенными совне, так называемым золотым или вечным воротам, который находятся в городской стене от Гефсиманского сада, ими-то и въехал во св. град на жребяти осли Искупитель мира при кликах: «Осанна сыну Давидову!» На пути к ним нам указали на пару вековых деревьев, называемых Симсоновскими, посаженных будто бы на том самом месте, где праведный старец встретил Богоматерь с предвечным Младенцем в сороковой день по Его рождении.

Во внутренность самих врат ввели нас чрез небольшую калитку. Ворота со сводами, – поддерживаемыми посреди цельными мраморными колоннами, разделяющими их на две половины, из коих одною, вероятно, въезжали в город, а другою из города, – составляют довольно красивое здание, аршин около двадцати в вышину; в стенах ворот, на случай, может поместиться около полутораста человек. Я взял себе на память несколько камешков, упавших из обсыпающихся по местам сводов и карнизов; причем благодарил Спасителя, сподобившего меня пройти в те врата, которыми Он торжественно вступил в земной Иерусалим для приятия смерти, во спасение наше от вечной тли, и, вместе, – просил Его не затворить предо мною, по скончании моего жительства, и небесных врат, ведущих в горний Иерусалим.

Одарив бакшишами стражу, мы отсюда пошли чрез красные ворота, – мимо Овчей купели и Гефсиманских ворот, – к дому свв. Богоотец Иоакима и Анны. Вход вовнутрь двора, а тем более самого дома, весьма затруднителен и не для всякого доступен. Требуется, почему-то, предварительное разрешение французского консула, так как это место подарено султаном французскому императору после Крымской компании, в благодарность за поддержку, и принадлежит французам. Наш консул открыли нам и сюда вход.

Впущенные стражем чрез калитку, мы увидели обширный двор, застроенный домиками и службами новейшей европейской архитектуры, и, в конце оного к северо-западу, вновь созидаемую католическую церковь довольно изящной наружности. По дальнейшим нашим исследованиям оказалось, что на этом месте прежде существовала древняя православная христианская церковь византийского зодчества, времени Елены и Константина, впоследствии обращенная в мечеть. Когда французы унаследовали ее от турок, то первым долгом сочли древние стены и своды храма разобрать; – и мы сами видели сложенные в разных местах двора колонки, капители, карнизы и другие предметы византийскаго искусства. Новая церковь, устроенная на месте прежней, над домом свв. Богоотец, разделяется на два этажа и почти уже окончена; только в некоторых местах не доштукатурена, и нет в ней никаких священных принадлежностей; почему и служение не открыто еще. Сначала нас ввели в нижний этаж и на средний его указали на три небольших комнатки, иссеченные в природной скале, не оштукатуренные и даже не побеленные, отчего они кажутся мрачными нашими пещерами, без всяких украшений. Это и есть, сказал нам наш чичероне, дом свв. родителей Божией Матери, в котором они и окончили свою жизнь; а здесь, – указывая на самую меньшую комнатку вправо, – родилась Пресвятая Дева Мария на радость земли и неба²⁶. Мы благоговейно облобызали место рождения Преблагословенной, а наш проводник отбил несколько осколков от шероховатого свода, которые и теперь хранятся у меня для памяти. Сказанные комнаты окружены множеством отдельных, смежных с ними, приделов и комнат новейшего устройства. Засим, по лестнице, мы взошли в церковь верхнего этажа. Она довольно просторна и походит внутренностью на другую католическую церковь – «Се человек», описанную мною раньше.

Из храма мы вышли на церковный двор. Чистота и опрятность, в которой он содержится, заслуживают полнейшей похвалы; по сторонам, вокруг его, везде разбиты прекрасные палисадники и насаждаются кипарисы, кедры, померанцы и другие деревья. Со временем, при усердии доминиканцев, здесь будет настоящий рай. Влево от входа во храм обратила на себя наше внимание узкая, наподобие нашего колодезного сруба, оградка – выше человеческого роста. На вопрос наш, что за ней так строго блюдется, – нам объяснили, что на этом месте, но преданно, посажено было Богоотцами в день Введения во храм Присноблаженной их Дщери оливковое дерево, отрасли которого теперь так усердно охраняются от дерзостных рук поклонников.

Вечером, в 6 часов, я посетил его Святейшество, патриарха Иерофея. Он принял меня весьма милостиво и ласково; посадил возле себя и угощал вареньем и кофе. Подарил, на память, пару четок, двадцать кусков греческого мыла и обещал передать мне в Россию чрез начальника нашей миссии в Иерусалиме свою карточку, так как он теперь по новости не успел еще сняться, и просил меня обращаться к нему письменно во всякое время, если я найду то нужным. Я от души благодарил святителя Божия за такое, ничем не заслуженное мною, внимание и поклонился ему до земли; а он дружески меня обнял и три раза облобызал, и затем проводил в галерею, к лестнице.

Отсюда я пошел ко Гробу Господню и остался там на всю ночь для служения на следующий день литургии.

Среда, 16-е июля. В первом часу ночи я слушал в алтаре Воскресенского храма заутреню. У греков строго вообще соблюдается церковный устав, без всяких упущений в каком бы ни было отношении; но это длинное, монотонное и безжизненное чтенье и, особенно, визгливое пение одним голосом и почти на один глас, подобного которому у нас никогда не услышишь (мелодичность которого только и могла бы здесь действовать на душу русского человека при непонимании им греческого языка), много способствует охлажденью религиозного порыва в виду важнейших христианских святынь. Ночной же полумрак, царящий во храме, в особенности при будничном богослужении (во время совершения которого горят по всей церкви только две лампады, накрытые темными колпаками, по одной на клиросе для чтеца, свет от которых и ударяет преимущественно на предлежащий предмет) располагает, не привыкших к ночному бдению, к сонливости и дремоте, в особенности во время канона, гугнивое пение которого, от начала до конца попеременно на обоих клиросах, продолжается целый час.

По окончании канона, пред великим славословьем, подошел ко мне наместник святогробского игумена иеродиакон Е. и приглашал идти к очередному преосвященному²⁷ за благословением для чтения входных молитв пред литургией. Но я никак не мог найти его своими глазами, пока мне не указали на одного седовласого старичка, без камилавки, в простой ряске, читавшего на клиросе. Он-то и оказался епископом иорданским, Никифором. Его преосвященство во все время утреннего богослуженья одиноко читал и пел на правом клиросе. Облачившись и забравши священные сосуды, мы вдвоем с седмичным греческим иеромонахом пошли в кувуклию Гроба Господня для совершения на нем литургии; в это время стрелка на церковных часах указывала на третий час ночи. Став на колени на подложенную бархатную, шитую золотом, подушку (в стоячем положении нельзя совершать проскомидии по низкости ложа Христова), иеромонах начинал проскомисать, а я в это время благоговейно углубился в созерцанье святынь; как вдруг раздался голос: «Архиерей идет; позвольте уступить место». Я думал, что идет какой-либо архиерей для поклоненья Гробу Господню, но вошел в полном облаченье упомянутый выше епископ для совместного с нами служенья; – что меня крайне удивило и вместе порадовало, так как нежданно я удостоился служить со владыкою. Удивило тем более, что об этом, т. е. о служенье архиерейском, ничто предварительно не давало знать, как это бывает у нас в России. Не было никаких приготовлений, официальных встреч, каждений, облаченья среди храма и восторженных пений; только против кувуклии (как я после увидел), стояло седалище или простое кресло для сиденья архиерею в положенное время; и он смиренно, подобно нам, по прочтенье входных молитв, облачался в алтаре. Поклонившись Гробу Господню и ставши на колени на уступленной ему иеромонахом подушке, он продолжали совершать проскомидию более получаса, читая поминальные, принесенные им самим, листы; по окончанье чтенья листов, я просил преосвященного помянуть моих родных и граждан моего прихода живых и усопших. Кроме нас – двух священников, в служенье участвовали говевший русский дьякон-паломник и иподьякон; жезлодержца, книгодержца не было и, нарочито, не существует: жезл подает иподьякон, книгу держит сам apxиерей, орлец не подстилается. Во время малого входа святитель встретил Евангелие у дверей кувуклии, по входу не было пения многолетья служащему архиерею; по прочтении Евангелия говорилась только одна, сугубая ектенья. По совершении великого входа вокруг кувуклии с Св. Дарами, мы остановились пред дверьми оной на площадку, где стоял коленопреклоненный архиерей в ожиданье св. процессии, а пред взятием дискоса прочел на славянском наречии для говеющих и готовящихся к принятью Св. Тайн разрешительную молитву, перечисляя имена говеющих. Поставив на Гробе Господнем дискос, он вышел опять на площадку и, по произнесении мною слов: «Архиерейство твое да помянет Господь Бог во царствии Своем», – преклонив колена пред держимою мною св. чашею, читал другую разрешительную молитву, которой в нашем чинопоследовании нет, да и у них она писанная; в ней, между прочим, архиерей молил Бога об упокоении в царстве праведных, по скончании жительства, душ и телес, как предстоящих, готовящихся ко Св. Причащенью, так и сродников их, скончавшихся под запрещеньем и клятвою. После чего, приняв чашу, поставил на Гроб Господень.

У нас возглашенья в алтаре после херувимской песни исключительно произносятся архиереем, а у греков иначе: так, напр., мне пришлось возглашать: «Побудную песнь поюще», – и проч. Далее, священнослужащий, принимая из рук архиерея частицу тела Христова, не отходит сейчас от антиминса, как у нас, а наклонившись над ним, здесь же и потребляет, потом уже становится на свое место; потом подходит следующий и поступает также, и т. д.; затем приобщаются крови Христовой, как и у нас. После литургии совершалась архиереем панихида по усопшим сродникам говеющих. За разрешительную литургию и панихиду уплачено ими владыке 25 р. сереб.

После нашей православной литургии началась армянская, которую совершает архиерей. При этом я заметил странность своего рода: священник, которого я прежде несколько раз видел служившим литургию, теперь в дверях кувуклии стоял в одежде дьякона, крестообразно препоясанный орарем, усердно потрясая в воздухе рипидами с бубенчиками, в течение целой обедни, без митры. Архиерей же имел на себе священническую фелонь, похожую на нашу, только со стоячим шитым воротником красного цвета. Пение – самое безобразное, и все поющие – в стихарях. Особенно усердно козлогласовали они, когда, в знак благоговения к совершаемому священнодействию и усиленной молитвы, садились на пол, поджав под себя ноги.

По уходе армян, папистами принесена была в кувуклию своя деревянная доска, по длине и ширине равняющаяся верхней мраморной плите Гроба Господня, и положена над плитою на боковых карнизах часовни; засим покрыта пеленами; по принесении патером из ризницы священных принадлежностей, на ней же, а не на самом Гробе, совершаема была месса.

В ожидании окончания латинской мессы, я пошел на Голгофу, чтобы облобызать место водружения Креста Христова; но здесь застал служащим литургию другого греческого apxиepeя, – Назаретского.

Когда латины удалились из кувуклии, я взял с Голгофы, стоявшую на ней несколько лет, у подножия Креста Христова, икону страждущего Спасителя – «Се человек», приобретенную мною, на память, в пользу Изюмского собора, и поставил ее на несколько времени на Гроб Господень, причем монах окропил ее св. розовою водою. В 4 часа вечера я в третий раз собрался ехать в Вифлеем для служения литургии, и – опять неудача, опять остался дома. Великий я грешник от дней юности, а потому предвечный Младенец и не удостоил меня совершить ни одного богослужения на месте Его земного рождения.

Четверг, 17-е июля. Встал в 7 часов и начал понемногу укладываться в обратный путь. В 10 часов ходил прощаться к начальнику миссии, который подарил мне на память крест слоновой кости, а в 12 делал прощальный визит русскому консулу. .

В 4 часа вечера слушал в миссии вечерню и утреню, после которых, в 6 часов, отправился ко Гробу Господню. Русские богомольцы, узнав об этом, почти все собрались здесь на вечернее правило, после которого на Голгофе, у подножия Креста Христова, читан был мною акафист страстям Господним, а богомольцы и богомолки составили из себя экспромтом (что меня приятно удивило) довольно сносный хор. Так как оставалось еще немало времени до утреннего богослужения, то мы все, имея на этот раз одну душу и одно сердце, сообща перешли к живоносному Гробу; я вошел в кувуклию, а прочие стали у входа в оную и, пав на колена, начали петь акафист св. Гробу и воскресению. Такое ночное наше бдение, при мраке ночном и никем не нарушаемой тишине, до того умилило и воспламенило наши сердца любовью к воскресшему Спасителю, что мы забыли все окружающее нас, и готовы были продолжать такое молитвенное общение и настроение сколько возможно долее; как вдруг паписты, а за ними и армяне прислали сказать, что пора уже нам уняться и не нарушать их ночного покоя своими воплями, в противном случай они разгонят нас силою. Поневоле, во избежание вероисповедных столкновений, мы должны были, по совету греков, подчиниться этому требованью; со скорбью разбрелись по разным темным уголкам храма и пригорюнившись сидели, как агнцы среди волков. В 2 часа ночи Господь удостоил меня, и, быть может, в последний раз, совершить божественную литургию на Голгофе и вкусить Бессмертного Источника жизни – тела и крови Христовой – там, где Он предан за грехи мира. О, слава неизреченному Твоему милосердию, Спасителю мой и Боже! После обедни, отдохнув немного в келье и откушав, по приглашению игумена, в фондарике глико и кофе, я снова обошел весь Воскресенский храм и зорко его осмотрел, чтобы глубже напечатлелась в памяти каждая деталь его, еще и еще приложился ко всем бесценным святыням, и, с чувством глубокой скорби о предстоящей скорой разлуке с ними, на рассвете вышел из храма на «постройки». Потом в течение всего дня хлопотал о найме кареты до Яффы, и едва в 5 часов договорили место в таком же экипаже, как и прежде из Яффы в Иерусалим, за семь с половиною франков.

Пятница, 18-е июля. Целый день почти прошел в сборах. И то хочется взять, и другого не забыть, и домой побольше привезть, чтобы было что уделить от святынь иерусалимских добрым прихожанам-молитвенникам; но, нет, многого за четыре тысячи верст не наберешь, тем более, что и в таможнях нужно будет за многое расплачиваться. Разменяли свои бумажные деньги на французское и турецкое золото. За французские червонцы уплачено по 6 р., а турецкая лира куплена по 6 р. 54 к. ²⁸ Русские бумажные рубли принимались все время пребывания нашего в Иepycaлиме по 1 р. 20 к., серебряные же – рубль – за рубль, а в прочих местностях востока – по 75 к. Сидим наготове и ожидаем своего лихорадочного экипажа, как приходит драгоман нашего посольства и докладывает нам, что сейчас получена телеграмма, извещающая, что ни один пароход не зайдет завтрашний срочный день в яффскую пристань для взятия пассажиров, в виду развивающейся холеры. Признаться, тяжелым камнем легла эта весть на сердце. Оставаться в Палестине еще неделю без дела, хотя и на месте заветной святыни, при ожидающем и скопившемся многоделии дома, и бесполезно, и томительно для духа.

Суббота, 19-е июля. Встал довольно рано и весь день провел в страшной досаде и сердечной туге. Для разогнания их я пошел в город, чтобы посмотреть, где и как проживают прокаженные, и проверить, так ли нынешние наши священные историки определяют наружные признаки или свойства этой страшной болезни. Нужно заметить, что для прокаженных в городе, у юго-западной стены его, примыкающей к Сиону, устроены были между развалинами особые домики на счет казны, где они, не имея общения с прочими обитателями, проживали со своими семействами или одиноко. Когда я пришел к помянутому месту, то увидел, что эти домики только что разрушены арестантами и сравнивались с землею, по распоряжению иерусалимского паши, ввиду усиливающейся в Сирии холеры; а жильцы их разогнаны, куда попало. Пожалев о своей неудаче, я пошел назад домой – над городом к Яффским воротам, где, в некоторых местах по дороге, увидел прокаженных сидящими и просящими милостыни, других бегущими за мной с тою же целью. Один из законоучителей, в своем учебнике по священной истории, говорит, что проказа есть такая болезнь, в которой тело покрывается белыми прыщами. Прыщи эти, распространившись по всему телу, сливаются в один струп; все тело как бы распухает и принимает вид безобразной вздутой, белой как снег, массы, причем чувствуется страшный зуд; почему больной до изнеможения чешет свое тело, чем попало. Такой проказы, при множестве прокаженных, которых мы рассматривали здесь около получаса, нам не досталось видеть. Виденные же нами одержимые проказою субъекты, все покрыты были такими крупными волдырями и такого точно вида, как больные злокачественною оспою; у одних не было нижней или верхней губы, у других половины носа, у третьих были нагноенные красные глаза; но ни у кого из них не замечалось не только снежной, но и обыкновенной белизны кожи и постоянного чесанья тела и вздутости его. Не спорим, впрочем, быть может, со временем и самые свойства проказы изменились против времени библейских; да притом, она, как уверяют некоторые, бывает разных видов.

Неделя, 20-е июля. День св. пророка Илии. У нас в Изюме в соборной церкви храмовой праздники. Слушал литургию в миссии и молился за родных и граждан изюмских. Душа так и рвется восвояси. И дым дорогого своего отечества, кажется, глотал бы здесь, как самый приятный напиток. Вечером гуляли с иеродиаконом миссии вокруг населяющегося нового Иерусалима, состоящего из нескольких десятков прекрасных дач, застроенных домами изящной европейской архитектуры, принадлежащих немцам, французам, англичанам и, отчасти, грекам, с превосходными парками, растянутыми на несколько верст по Яффской дороге. На память я взял себе нисколько комков палестинской земли рыже-красного цвета, на которой превосходно растет виноград и пшеница.

Понедельник, 21-е июля. Неизвестность возможности выезда из Иерусалима томительно действует на душу. Консул советует нам, для избежания карантина по дороге на Бейрут, Смирну и Константинополь, ехать на Египет, Италию, Францию, Австрию, Польшу и затем по домам. Хотя и не по душе, и не по силам нашим был настоящий совет, но мы решились принять оный во избежание лютых обстояний и скорбей карантинных, тем более, что, кроме избежания их, нам предстоял, желанный для каждого, случай лицезреть замечательные местности и города этих земель. Но «чему быть, того не миновать»; на все воля Бога, Который что ни делает, то, конечно, к лучшему. Лишь только мы собрались в предположенный путь, как консулу пришла счастливая мысль спросить по телеграфу в Александрии: «Держат ли там карантин пароходы, прибывающие в Египет из Яффы»? На что получен ответ крайне неблагоприятный для нас. Почему мы и остались ждать, как говорится, «у моря погоды», т. е. парохода, забирающего пассажиров, держащих путь на Константинополь.

В 4 часа вечера нарочито ходил осматривать больницу, помещавшуюся в особом великолепном доме на миссионерском дворе, для заболевающих русских богомольцев. Планировка комнат, необыкновенная чистота, опрятность, порядок, уход за больными, удобства, коими они пользуются, обилие различных аптекарских средств, не оставляют желать ничего лучшего. И не одна теплая благодарственная молитва вознесется к престолу Божию за виновников устройства в чужой земле этой, своего рода Вифезды и за нынешних ее распорядителей. Я первый из прочих недуговавших воздаю за нее хвалу.

Засим, побывавши на всенощной в миссии, пошел приложиться ко Гробу Господню. Помня, как наши журналисты жестоко нападали на святогробские нестроения, особенно, за зловонный убийственный газ, наполняющей храм даже в священнейшие минуты совершения Бескровной Жертвы, чему виною были сортиры, будто бы, устроенные тут же, в стенах храма, я, не обоняя ничего подобного во все разы моего пребывания в нем, пожелал в настоящий раз лично удостовериться в правдивости сказанных нападок. Оказалось, что сортиры теперь отнесены в особое открытое место, сбоку храма, по настоянию нашего консула; и религиозное чувство благочестивого поклонника более уже не возмутится ощущением мерзости на месте святе.

Вторник, 22-е июля. Память св. равноапостольной Марии Магдалины и тезоименитство Русской Императрицы. В пять часов утра отправился я на Голгофу, где будет служить новый патриарх. В 6 часов звон колоколов возвестил о шествии патриарха. Встречи и пения не было никакого. Он вошел во храм, предшествуемый шестью кавасами с булавами, которые, гордо закинув свои головы, равномерно постукивали булавами по мраморному полу в такт со своими шагами. После входных молитв, облачившись в алтаре Воскресенского храма, патриарх, в сопровожденье двух митрополитов, взошел на Голгофу, где сейчас же и началась обедня, которую совершали он сам, два архиерея, два архимандрита и шесть священников; пели больше наши русские певчие. В богослуженье, кроме изложенных выше особенностей, ничего не замечено. У греков и патриаршеское служение менее торжественно, чем наше архиерейское. По окончании обедни, я, вместе с прочими, участвовал в молебне, для пения которого все служащие, в преднесении иконы св. Марии Магдалины, пожертвованной нашей Государыней Императрицей, и ковчега с частью мощей Равноапостольной, сошли с Голгофы пред часовню Гроба Господня, где заранее находились в парадных мундирах все чины русского консульства. По возглашении русским иеродиаконом многолетия нашему Императору и Виновнице нынешнего торжества – Императрице, русские, бывшие тут, приветствовали друг друга с радостным для каждого из них днем.

Кстати, считаем не лишним заметить, что в этот день Голгофа, кувуклия и весь Воскресенский храм имели вид праздничный, торжественный: во всю ночь до окончания обедни горело несколько сот разноцветных, нарочито повешенных во всех ярусах и нишах его стен, золотых и серебряных лампад; простые образа во многих местах заменены сребропозлащенными; в особенности же поражало взор хрустальное крестообразное паникадило на Голгофе, сиявшее во мраке яркими радужными цветами, подобных которым мне не приходилось видывать в наших храмах; облаченья на всех священнослужащих были новейшие – серебряного глазета по голубому атласному полю; достаточное количество разноплеменного народа, наполнявшего храм, довершало торжество дня.

По разоблачении патриарха, при звоне колоколов, началось церемониальное его шествие в свои покои, отстоящее от храма на полверсты. Шествие было в таком порядке: впереди, по два в ряд, шесть кавасов в турецких военных мундирах, с огромными серебряными булавами, потом иподиаконы со свечами, за ними архидиакон патриарха с длинным медным полуторасаженным жезлом, верхушка которого заканчивается рожками в виде буквы ижицы, затем сам патриарх; около него наше консульство; потом митрополиты, apxиepeи, архимандриты, игумены и пр., числом до 100 душ. Греки, при прохождении патриарха, воздавали ему привет прикладыванием ладони ко лбу и к сердцу. По прибытии в патриаршие палаты, совершена была краткая молебная лития, и гости, по принятии благословения от маститого хозяина, приглашены занять места на диванах. Началось обычное угощение вареньем, вприхлебку с водой, потом кофе, и затем сладкою виноградною водкой за здоровье русской Императрицы – Именинницы; после чего прислужники, вооруженные серебряными кувшинами и полотенцами, начали без церемонии прыскать на руки розовую воду, по очереди, всем гостям, что служило знаком того, что угощение кончилось и – пора по домам.

В 11 часов я был у консула на чаю, а в два часа прибыл к нему с визитом патриарх с митрополитом для поздравления со Всероссийским праздником. По заведенному обычаю, от консульства уплачено патриарху за служение и молитву о Царствующем Доме Российской Империи 300 р. Вечером здание русского консульства было иллюминовано.

Среда, 23-е июля. Еще за несколько дней предположено было посетить горный град Иудов, но, все по разным причинам, поездка в оный откладывалась со дня на день. И если бы не настойчивость доброй надзирательницы странноприимного дворянского отделения, которая, при всякой встрече со мной, одно вторила: «Батюшка! Да побывайте же в горнем; после, воротившись домой, до слез будете жалеть, что не посетили этого места; каждый раз при чтении слов Евангелия – «во дни оны восставши Мариам, иде в горняя со тщанием, во град Иудов, и вниде в дом Захарьин и целова Елисавет“, – у вас будет повторяться эта скорбь, и до самой могилы“. Избрав окончательно нынешнее число для посещения горнего, мы еще с вечера наняли ослов и проводников для этой цели. Но утром мой неугомонный сопутник К. заупрямился, и, только благодаря моему духовнику иеромонаху В., который обещался мне сопутствовать, мы отправились в дорогу в б часов утра; между тем догнал нас упрямый К., который во все время езды изливал свою злобу в страшных ругательствах: то на подъяремных животных, то на бездушные камни, на каждом шагу тормозившие наш путь, то на горные уступы. Проехав мимо монастыря св. Креста, о котором у нас была уже речь впереди, мы продолжали путь по трудно проходимым хребтам и склонам гор Иудейских, и в 8 часов спустились в лощину, покрытую маслинами и виноградниками; в начале ложбины расположено небольшое селение, именующееся ныне селением св. Иоанна; – это древний град Иудов. Не успели мы подъехать к латинской церкви, во имя св. Иоанна, как около нас собралось множество арабских мальчиков; из них одни хватали из рук наших поводья, другие наши узелки, и каждый требовал бакшиша. После неоднократного ударения в монастырскую калитку, нас впустили внутрь двора. По входе в церковь, латинский монах, наблюдавший за работами, производившимися в ней, посмотрел на нас слишком недружелюбно. Храм до половины забросан мусором; но мы пробрались в боковой левый придел оного за позолоченную решетку, и сошли по нескольким мраморным ступенькам к тому месту, где родился Тот, более Которого никто не восставал на земле из рожденных женами; – место это на мраморном помосте обозначено серебряным кругом. Желая помолиться здесь в мирном духе, я протянул руку моему сопутнику К., прося его оставить мне, если он имеет нечто на мя, на что он ответил молчанием и суровым взглядом. Приложившись к святыне, мы осмотрели весь храм, на стенах которого изображены превосходною живописью события из жизни Иоанна Крестителя; храм вмещает в ceбя 8 престолов, и, сравнительно, небольшой. По выходе из храма и выезде из селения, мы, для отдохновения и освежения себя от сильной жары, поспешно отправились мимо гремучего источника на противоположную сторону поселка, к тому месту, где, по преданию, происходила, упоминаемая в Евангелии, трогательная встреча Богоматери с праведною Елисаветою; оно находится во владении папистов, и, сколько мы ни стучали в калитку высокой каменной его ограды, никто не давал нам извнутри ни ответа, ни привета. Почему мы удалились в находящуюся тут же русскую странноприимницу.

Кстати, скажем и о ней нисколько слов. Православные богомольцы, приходившие в горний град Иудов для поклонения, претерпевали много невзгод от неимения здесь какого бы то ни было приюта, так как паписты, и арабы-мусульмане, местные обитатели, недружелюбно расположены к православным христианам и в высшей степени негостеприимны, отчего с каждым годом убывало число поклонников. Наша миссия близко приняла к сердцу этот вопиющий недостаток и прибегла к благотворительности русских. Посыпались десятки тысячи от наших московских и петербургских капиталистов, имена и фамилии которых с цифрами жертв – до 200 тысяч – и выбиты золотыми рельефными буквами на фронтоне странноприимницы, как виновников ее существования и при ней прекрасной усадьбы, занимающей целые десятки десятин удобной земли, на которой теперь разводится обширный сад, окружающий с трех сторон место жилища праведных Захарии и Елисаветы, так что паписты, которым оно принадлежит, теснимые кругом, с течением времени должны будут поневоле уступить его русским.

Отдыхая, почти полдня, в этом чистом, просторном, светлом, снабженном прекрасною мебелью, самоварами и даже русскими книгами приюте, мы не раз изрекли задушевное спасибо виновникам его бытия. И когда несколько поумерилась дневная жара, мы продолжали далее свой путь, к пещере св. Иоанна Предтечи, в которой он жил с малолетства до юношеского возраста, готовя себя постом и молитвою к великому званью Предтечи Христа. Путь к пещере, на протяжении пяти верст, крайне утомителен, так как идет по гористым оконечностям, ущельям и извилинам скал, и только живописные рощи по временам услаждают чувство. На полдороге нам указали то место, где, по преданию, лежал камень, на котором нередко отдыхал юный пустынник и с которого проповедовал покаяние своим черствым современникам. Теперь на этом месте набросана груда мелких камней. Чрез полтора часа, в большой усталости, пешком, ведя в руках, а потом и совсем оставив ослов, мы начали спускаться к пустынному жилищу сына Захарии, расположенному при начале страшного горного обрыва. Это жилище есть небольшая безыскусственная пещера в известковой горе, пространством не более пяти аршин, никем и ничем не занятая и не имеющая даже дверей. Каменное небольшое возвышенье, вроде престола, дает знать путникам о том, что здесь католики иногда совершают богослуженье. После краткой молитвы к великому Пророку, мы, на память, отбили себе несколько камешков от свода пещеры и, освежив себя прохладными струями тут же журчащего источника, – струями, которыми и он некогда утолял свою жажду, прошли к акридному или рожковому роскошному дереву²⁹, и в тени его несколько времени отдыхали, дивясь необычайной жизни и подвигами друга Христова.

По кратковременном отдыхе, по предложенью нашего проводника и духовника, иеромонаха В., мы прошли пешком около полуверсты к месту погребения праведной Елисаветы; над прахом ее устроена каменная часовня, без всяких наружных и внутренних украшений, и, как видно, никем не блюдется; внутренние стены оной исписаны фамилиями посещавших, к которым я присоединил и свою. Местность здесь весьма живописная; везде глаз останавливается на зеленеющих рощах и исторических памятниках. Самая часовня окружена превосходными виноградниками, из-за роскошных лоз которых выбежал к нам араб, неся в руках громадные кисти крупного, белого, ароматического, едва начинавшего поспевать, винограда, которыми и оделял каждого из нас, требуя бакшиша. Истаевая от жажды, мы с удовольствием приняли, как нельзя более кстати, поднесенный презент.

Воссев на ослов, мы направились отсюда тем же самыми путем к русскому приюту. После утоленья в нем голода, забравшись на превысокую террасу, мы с наслаждением смотрели на обширную равнину, простирающуюся отсюда до Яффской дороги, осененную бесчисленным множеством оливковых деревьев и окаймленную почти со всех сторон невысокими горными хребтами, из коих на отлогости одного, примыкающего к горнему, указали нам место единоборства Давидова с Голиафом, на котором виднелись древние развалины какого-то столба или башни, а вправо от него высилось изящное и громадное здание, с прекрасным садом, принадлежащее францисканам, в котором воспитываются безвозмездно дети обращенных в католичество обитателей Палестины.

Сошедши с террасы, мы снова постучались в запертую калитку того двора, где происходило свидание богодохновенных родственниц, которую и открыл нам францисканский монах, введший нас прямо под своды древнего полуразрушенного громадного здания, в нижней части которого помещается небольшая, но опрятная церковь, отделанная красивою кафелью. Вот тут-то, – сказал нам проводник, указывая на бассейн воды за престолом, – Мариам целова Елисавет, вшедши в дом Захариин. Долго мы здесь стояли в мирном религиозном настроении духа, завидуя высокому жребию праведницы, и, испив несколько раз в сладость от холодных вод чудного источника, оставили храм; а монах, провожая нас по двору к калитке, сорвал нам, на память, несколько букетов пленительных цветов, насаженных в изобилии вокруг всего двора досужею его рукою, за что ею же получено от нас несколько бакшишей.

Отсюда мы продолжали путь обратно, сидя на ослах, по крутому, скользкому, каменистому скату по-над страшными обрывом, со страхом и трепетом ежеминутно опасаясь падения, и спустились к водоему, называемому источником Пр. Девы Марии, к которому, по преданно, она приходила черпать воду для житейского обихода, во время пребывания у престарелой своей южики³⁰, Елисаветы. Здесь мы остановились на несколько минут для удовлетворения своей любознательности. Над водоемом устроена двухэтажная мусульманская часовня, в открытой верхней галерее которой мы видели не один десяток молящихся мусульман. Утверждают, что жители горнего града Иудова питают чрезвычайное уважение к этому источнику. При запирательстве подозреваемого в совершении какого-либо тяжкого преступления приводят его над водоём и здесь заставляют поклясться именем св. Девы Мариам в том, что он не причастен известному преступлению, и если он поклянется ложно, то мусульмане вполне уверены, что сама Мариам непременно покарает его должным образом; и, будто бы, так это и бывает. От часовни водные потоки струятся вниз на небольшую ложбину, изборожденную множеством гряд, засеянных разного рода огородными растениями. Благодаря сим потокам, зелень на грядах роскошна, овощи крупны, сочны и не переводятся круглый год; рынок Иерусалимский исключительно только и снабжается столовыми огородными продуктами из горнего во всякое время; и семейства арабов, живущих в нем, только и имеют от гряд своих источники для пропитания; считая виновницею этого Мариам, они не иначе называют ее, как «Мариам наша благодетельница, наша кормительница». Испив от воды, мы проехали чрез селение мимо церкви св. Иоанна, поспешая домой в Иерусалим, по крутой, длинной горе, устланной грудами преогромных камней, отчего путь крайне труден; мы видели вправо битую тропу на Вифлеем, которою, быть может, шествовал к горнему и юный цареизбранник Давид, посланный отцом в воинский стан для осведомления о здоровье своих трех старших братьев и отнесения им пищи, и возвратившийся отсюда, после единоборства с Голиафом, со славою победителя. Солнце уже было на закате, когда мы возвратились к «постройкам»; однако ж я успел еще сходить ко Гробу Господню, излить свои благодарные чувства за совершенный путь в горние.

Четверг, 24-е июля. Утром ходил я прикладываться ко Гробу Господню, где застал латинского епископа, совершающим заупокойную мессу по усопшему дяде тогдашнего австрийского императора, в присутствии чинов австрийского консульства и множества юных питомцев местных папистических благотворительных учебных заведений, стоявших вокруг кувуклии рядами, в форменных однообразных костюмах, что приятно удивило меня среди азиатской дикой пестроты. По окончании мессы, все питомцы, под контролем надзирателя, благоговейно прикладывались на Голгофе к месту пригвождения Иисуса ко кресту. После вечерни я остался на целую ночь при храме для служения утром литургии.

Пятница, 25-е июля. Во всю ночь, как последнюю в Иерусалиме, я не смыкал очей и не давал дремания веждям своим, обтекая многократно все уголки Воскресенского храма, преклоняя колена пред каждым священным местом и прощаясь с сердечною скорбью со всеми бесценными святынями его. О, Господи Боже, Спасителю мой! восклицал я; добро мне зде быти, ибо сердце мое полно счастья; я теперь совершенно доволен и покоен, – и вовек приметался бы в сем Твоем святейшем селении, освященном Твоею пречистою Плотью и бесценною Кровью, Твоею вольною смертью и погребением и Твоим живоносным воскресением. Но Твой закон, дражайший паче тысящ злата и серебра, но долг мой пастырский зовет меня на место моего постоянного служения Тебе. Прими же, в последние минуты моего зде пребывания, мою недостойную сию молитву и не презри гласа раба Твоего. Благослови мое нынешнее исхождение отселе в далекий путь, как благословил и вхожденье; отпусти меня с миром: ибо очи мои видели уже вся благая Иерусалима; помоги мне, спаси меня... Яко Ты еси Бог мой, яко у тебе источник живота!

Во всякий раз посещения моего Гроба Господня и Голгофы, как и теперь, одна глубокая старушка, преклонившись долу, в таком положении проводила целые ночи, почти беспрерывно проливая горючие слезы и целуя полы; по временами вопияла: «О, Спаситель мой! о Бог мой...» – далее слова ее терялись в тяжелом всхлипыванье и обильном потоке слез. О, как я завидовал ее блаженному плачу о грехах своих... печали, яже по Бозе!.. Счастливица она, мыслил я в себе, настанет год ее, и она утешится... а я?..

Отслужив литургию на Голгофе к 2 часам ночи, я, после обычной здесь трапезы, простился со Святогробскою братией³¹; взял от них, на уврачевание недугов плоти, елея от лампад Голгофы и кувуклии, и, приложившись на выходе к камню миропомазания, светающему дню, ушел со скорбным духом о вечной разлуке на «постройки».

В 6 1/2 часов вечера, почти на закате солнечном, мы выехали из св. града в немецкой повозке, постоянно оглядываясь на отдаляющийся от нас Иepycaлим. Наконец, приблизясь к горному спуску, я еще раз оборотился назад к св. граду, и, когда увидел его совершенно сглаживающимся с глаз, не мог удержаться от напора скорбных чувств: слезы брызнули из очей, и я, покачивая главою своею, в знак вечного прощанья с ним, подобно другим паломникам, мысленно произнес: о, Иерусалиме, Иepycaлиме, град Божий! Забвена буди десница моя, аще забуду тебе...

Добавление к первому путешествию

На обратном пути нам пришлось вытерпеть немало и физических, и нравственных бед, вероятно, в наказание за то, что и на св. земле, освященной стопами Богочеловека, я не столько беседовал с Ним о душе своей, сколько со своею алчною плотью и кровью; что я и здесь шел не по стопами Его божественного закона и, забывая высшие цели своего земного бытия, отдавал почасту предпочтение земному и тленному.

И первее всего наказан тем же загадочным и неугомонным сопутником К., который только при выезде из Иерусалима и был в нормальном состоянии духа, а потому даже несколько любезен; но не ycпели мы отъехать и 6-ти верст от св. града, как он, по спуске с крутой горы, разразился на меня страшными ругательствами за то, что, по его же небрежности, оказался несколько измятым его жестяной коробок, в котором хранился терновый венец. И этими цветами татарского красноречия он не переставал осыпать меня во все время нашего плавания до самого Константинополя, с лишком 2000 верст; швырял по кают-компании мои вещи, когда я уходил на палубу, бил мою посуду, если она оказывалась с запасом какого-либо питья, вооружал и натравлял на меня служащих на пароходе и пр.; за это, впрочем, и его Бог не оставлял без вразумления.

Но особенно тяжелым для меня испытанием был семидневный карантин. Из Бейрута, в котором проявлялись спорадические случаи холеры, село к нам на пароход более полутораста пассажиров. И хотя ни теперь между ними не было ни одного больного, ни в продолжении всего нашего плавания до самой Смирны, однако ж турецкая администрация распорядилась назначить нам недельный карантин, не доезжая Смирны, о чем, с крайним прискорбием, мы каждый день трактовали промежду собою. Достойно замечания, что на пароходе, ввиду холеры, нас, как бы умышленно, кормили такими продуктами, которые порождают болезни или прививают и развивают уже существующие; кормили напр. арбузами, дынями, сливами, абрикосами, персиками, инжиром, зелеными грушами, виноградом, маслинами, кабачками и пр. Наконец, после пятидневного плавания, мы прибыли к месту нашего заточения, к небольшому островку, против турецкой деревни Бурды, – это было 1 августа. На другой день к нам на пароход взошли власти блистательной порты и требовали безусловно высадки всех пассажиров на безжизненный остров, на котором виднелось около десятка каменных домиков, нарочито устроенных и расположенных на окраинах оного. Некоторые из пассажиров 2-го класса и почти все из 1-го домогались дозволения держать карантин на корабле. По совещании пароходного начальства с турецким, нам объявили, что первые могут остаться только под условием уплаты в кассу пароходства за каждые сутки с продовольствием по 4 р. сер., а вторые по 6 р., и в пользу турецких карантинных зданий по 35 к. сер.; пассажиры же 3-го класса, все, немедленно должны сейчас же переехать на остров в казармы. Для наблюдения за этим оставлены были турецкие кавасы и доктор. Начался плач и рыдание многих, особенно русских: шли они с парохода, точно отпетые в могилу, или жертвы, готовящиеся на заклание, не ведая, что с ними станется в туретчине и зная, что мусульманин готов на всевозможное зло из ненависти к гяуру.

С первого же дня нашей стоянки возле острова началась такая страшная буря, что нельзя было натянуть тента и даже стоять на палубе; а от рева волн не иначе можно было разговаривать друг с другом, как только на ухо, и то с сильным криком. Читать нечего, говорить не о чем; да и душа, как говорится, не налегает; а потому туга сердечная выше всякого описания. Корабельный капитан, видя нас сумрачных, пригласил с собою прокатиться на остров, на что мы с большою охотою согласились, желая вместе с развлечением удовлетворить и свое любопытство: посмотреть и разузнать, как поживают в казармах наши собратья.

Сердце наше болезненно сжалось, когда мы увидели их в беспорядке, как попало, валяющихся по полу и набитых в каждой комнате, как сельдей в бочонке; не было ни кроватей, ни матрацев и ровно никакой мебели; даже – посуды для питья воды. Близ входных дверей стояли кавасы, перевязанные чрез плечо желтыми шарфами – эмблема холеры, – и не позволяли христианам выходить из камер без нужды, напр. для прогулки, тогда как мусульмане свободно бегали по островку, играя в жгута и проч. При этом нам раз сказывали, что доктор турецкий, при посещении карантинных домов, не входил в комнаты, боясь заразиться воображаемою холерою, а подставлял что-либо к окну и смотрел таким образом, нет ли больных.

Наружный вид наших заточенных соплеменников возбуждал необыкновенную жалость: так они исхудали и поблекли и от душевной тревоги и от того, что некоторые из них пробавлялись кислыми турецкими лепешками, в величину нашей трехкопеечной розанки, которые продавались по неимоверной цене (не менее рубля), с такою церемонией: продавец-турок, стоявший в здании над окном, по заявлению желающего, натыкал на рогач лепешку и подавал покупщику, а деньги брал особенным прибором, который предварительно опускали в уксус, чтобы не пристала к нему мнимая зараза. Горячей пищи ни за какие деньги нельзя было достать; даже у кого был свой чай и сахар или кофе, и те, за неименьем уголья и невозможностью достать его, пробавлялись сухоядением; арбузов же и дынь продавали вволю и, очевидно, с заднею целью. И за такие медвежьи берлоги и услуги несчастные пленники должны были платить каждый день по 35 к. сер.; тех же, которые не имели денег для уплаты, грабили: отнимали сумки, платье, белье и проч. Спрашивается, достигается ли при таких санитарных условьях та цель, с которою учреждаются карантины? Не только не достигается, но здесь напротив турками соединено все, что только может усилить болезнь, если она существует и привлечь, если ее нет. Для чего же существуют здесь карантины, и зачем мусульмане умышленно заботятся о привлечении эпидемий? .

Нам объяснили, что блистательная порта, затратив до 10 тысяч лир на устройство карантинных домов, чтобы не быть в убытках, пользуется каждый раз чересчур широко предоставленным ей правом учреждать карантины, в случае эпидемических болезней, по ее усмотрению, и учреждает их, когда бы и не следовало, как и в настоящий раз; назначает длинные сроки и удвояет и утрояет их по своей прихоти, даже при заболевании другого обыкновенною болезнью, напр. лихорадкой. При нас на французском пароходе умерло дитя от эпилепсии, и он остановлен был, сверх семи, еще на двенадцать дней. И все это делается с целью большей выручки, большей наживы. Пора бы обратить особое внимание правительствам Европы на это вопиющее зло, на этот открытый безнаказанный грабеж, низведение людей ни за что, ни про что.

Да и нам на пароходе было не до радости. В смертельной скуке, в страхе за свою будущность, мы решительно истомились и, в этом томлении, дни казались неделями; не чаялось нашему заточенью конца; впрочем, нет иногда и худа без добра; из настоящего своего тяжелого положения я извлекал для себя нравственную пользу; когда тлел от скорби внешний человек, тогда внутренний понемногу обновлялся. Сидя одиноко по вечерами и по ночами на площадке палубы, я многократно устремлял свои томные взоры к небесам и молил Жизнодавца, чтобы Он не прогневался на нас до конца, не удалил Своих щедрот от нас и скоро избавил бы от сего лютого карантинного обдержания и от приставников его, и в то же время переносился мыслями к тому скорбному часу, когда ночь смертная постигнет немощную мою душу, не приготовленную к загробному долгому, страшному пути, и на нем она узрит стоящего горьких мытарств (своего рода замогильный карантин) начальника, воздушного князя – насильника и мучителя, и останется беспомощною в руках врагов своих дотоле, пока чье-либо молитвенное ходатайство не очистит от тли греховной и, таким образом, не извлечет от дьявольского пленения.

Зато, когда приспел день освобождения из карантина, какова была радость! Нужно было видеть, как несчастные пленники, подъезжая на лодках к пароходу и взбираясь на него по трапу, усердно крестились, другие от радости плакали, иные восклицали: «Слава Богу, слава Богу, мы уже и не чаяли быть в живых! Так позаморила нас окаянная туретчина». Не прошло и часу, как мы двинулись в путь и, к тому, не помнили печали за радостью; а оставшиеся на французском пароходе завидовали нам и чуть ни рыдали.

Приехав в Константинополь, мы пересели на русский пароход «Владимир» – это было 12 августа, – и в 3 часа пополудни снялись с якоря. С нами ехал в Poccию вице-адмирал Лисянский и посланник Кашгарскаго хана со свитою. Свита последнего поместилась во 2 классе и ночью не давала нам спать своим шумом, хохотом и картежною игрою в дурачки, в носка и проч. Принимая ее за простых туркоманов- халатников, так как они были чересчур просто и грязно одеты, засалены, чуть не по уши, и с самыми грубыми манерами и приёмами, я принимался несколько раз усмирять ее; она при слове тс! каждый раз усмирялась до топота. Каково ж было мое удивленье, когда я потом, через день, увидел ее в залитых золотом халатах и других национальных высших отличиях: вся она состояла чуть не из первых сановников ханства.

На следующий день в два часа пополудни загорелся на нашем пароходе склад угля, и хотя матросы с пожарными трубами усердно трудились над тушением оного, но все пассажиры были в страхе и отчаянье за свою жизнь: началась беготня, суета, – что если придется сгорать заживо среди воды? Я предположил в крайнем случае броситься с парохода в воду, чтобы покончить с жизнью при меньших страданиях. Поручик К. более всех выходил из себя и поминутно бегал ко мне в каюту с докладами о ходе пожара, и чрезвычайно сердился и ругался, когда я, по-видимому, равнодушно принимал их, лежа на кровати; тогда как душою я, кажется, страдал более всех. Вероятно, мы грешнее всех человек, мыслил я в себе, когда Бог не допускает нас увидать свое отечество и родных! Наконец к 8-ми часам вечера до нас дошла весть из преисподней парохода, что уголь потушен; у нас немного отлегло от сердца, хотя от мнительности целую ночь не могли сомкнуть глаз: нам так и чудилось, что, когда все уснут, уголь опять может вспыхнуть, если где-нибудь от недосмотра и небрежности затаилась искра.

Зато 13-е августа было для нас днем особой радости, в ожидании приезда в Одессу. Рассвет. Вот виден одесский маяк; вот виднеются уже и предместья Одессы; вот, наконец, показалась и она – наша южная красавица!

Слава Богу Благодетелю, сподобившему нас увидеть свою родную землю! Правду сказал кто-то: «И дым отечества нам сладок и приятен». Подлинно так. Я сам это испытал на себе после двухмесячного трудного и опасного путешествия по несносной Азии. В 6 часов утра мы у Одесской пристани, и нам выдают наши паспорта. В таможне обыскивают наши чемоданы... мы наконец пропущены. О, сколько здесь русско-китайских церемоний! О, скорее бы на твердую землю, в номер, на отдых! Сильно, донельзя, я устал от шестнадцатидневного пребывания на воде, на море. – В номера! Слава Тебе, Боже, слава Тебе! воскликнул я, пав на колени пред тою же самою иконою Спасителя, пред которою молился за два с половиною месяца назад о благополучном плавании по водам во св. землю, и излил мою душу в благодарных слезах и мольбе, чтобы Он, всеблагий, неосужденно принял мой страннический подвиг, как умилостивительную жертву о моих грехах, в Свой пренебесный жертвенник.

Оканчивая мои выписки, считаю нужными ответить на следующие вопросы, неоднократно мне предлагавшиеся от знакомых и незнакомых: 1) В какое время года лучше и удобнее путешествовать в Палестину? 2) Как нужно поступать, чтобы путешествие ко св. местами принесло душевную пользу? и 3) Что такое морская болезнь, и существуют ли какие-либо меры против нее? А) Предпринимать путешествие во Иерусалим лучше всего и удобнее с июня месяца, так, чтобы к октябрю быть и дома, по следующими причинами: а) в эти месяцы не бывает частых и опасных морских волнений и того пронзительного сырого воздуха, особенно в Черном море, который так пагубно действует на здоровье третьеклассных пассажиров; б) в самой Палестине в этот период времени – невозмутимая тишина, так как богомольцев в эту пору бывает очень мало, и всякий свободно, сколько пожелает, может молиться и лобызать святыни, не стесняемый и не развлекаемый другими. Я сам почти каждый день по нескольку часов простаивал на молитве у Святогробских святынь, и меня никто не беспокоил; в) в указанное мною время вовсе не бывает в Палестине дождей, часто тормозящих паломничество в другие месяцы, и, наконец, г) за отсутствием богомольцев, имеется везде более свободных помещений на всем пути от самой Одессы, особенно в Иерусалимской странноприимнице. Жара, которой некоторые сильно опасаются, в Палестине в это время года совсем не так страшна, как многие, не бывавшие там, представляют себе, а ночи – даже холодны; ими-то и можно пользоваться для паломничества, особенно страдающим сильным потением. В остальные месяцы посоветуем путешествовать только тем, которые, во что бы то ни стало, желают провести время, – от Рождества Христова до второго дня Пасхи, – в посте, молитве и говении у святынь палестинских, так как в эту пору бывает стечение народа разных наций и исповеданий громадное, именно около 20 тысяч; вследствие чего цены на продукты и даже священные предметы значительно возвышаются; удобных помещений не достает; за массою народа всего не рассмотришь, как следует или как желалось бы; мало что расслышишь и разузнаешь от проводников, а главное – не сможешь надлежащим образом воздать поклонения святыням.

Б) Многие имеют похвальный обычай путешествовать по св. местам. Такие путешествия спасительны для души и приятны Богу; они укрепляют нашу веру и питают душу спасительными истинами. Сама Царица небесная, по вознесении Господа на небо, любила посещать те места, в которых пребывал возлюбленный Сын Ее; и святые люди любили путешествия ко святым местам. Всякое доброе дело тогда только и ценно пред Богом, когда совершается во славу Божию и для спасения души нашей, а не для славы людской. Совершали книжники и фарисеи – лицемеры добрые дела напоказ людям, и что же об них сказал Спаситель. То, что они не получат пользы от своей лицемерной добродетели, потому что получают похвалу от людей. А потому, чтобы доброе дело было на пользу душе, чтобы не напрасно терпеть труды и разные лишения, нужно совершать путешествие к святым местам: 1) для Бога, для спасения души, а не для приобретения славы людской; иначе потеряем награду у Бога; 2) совершив путешествие, не следует надмеватъся сердцем о совершенном подвиге, иначе можно дойти до самохвальства, которое отнимает всю цену у подвига, и 3) если хочется сказать кому-нибудь из родных и знакомых о виденных св. местах, то нужно говорить со смирением, в назидание им, собственно из христианского доброжелательства.

В) О морской, загадочной во многих отношениях болезни, о причинах ее и о мерах против нее профессор Нагель в одной из немецких газет говорит следующее: «Известно, что по обеим сторонами шеи идет важный нерв, который разветвляется в теле и легких, потом идет к желудку и образует здесь сплетение. Задача этого нерва, называемого блуждающим, троякая: 1) передавать головному мозгу чувствовать потребности дыхания; 2) регулировать ритм дыхательных движений; 3) содействовать направлению, так называемого перистальтического движения желудка и препятствовать этому движенью иметь обратное направление. Если на деятельность этого нерва подействуют ослабляющие его силы функции, напр., чувство отвращения, одуряющий яд, рвотное, то наступают отрывочные, судорожные движения брюшины и брюшных мускулов, оканчивающаяся рвотой, – обратным движением желудка».

Точно такие же отрывочные движения, и притом непроизвольные, наступают у тех, кои чувствуют колебание пола под собою и находятся в опасности потерять равновесие. Так как центр тяжести лежит обыкновенно в желудочной области и дыхание перемещается и вверх, и вниз, то, при неустойчивом положении на колеблющейся плоскости, необходимо крайнее напряжение сказанных мускулов, чтобы центр тяжести сохранился на нормальной высоте от пола. Так как обморок, причиняя пассивное движение, порождает сильное нездоровье, то этим самым обусловливает неправильное сокращение желудка и брюшных мускулов, к чему еще присоединяются и другие обстоятельства, напр., вид больных, дурной запах и проч.

Для лиц с живым воображением не нужны эти фиктивные условия, чтобы захворать морскою болезнью. Им достаточно взглянуть на волны с берега или с моста, или наконец, смотреть вниз с значительной высоты, чтобы представить себе, будто они падают.

Так как нельзя изменить искусством вышесказанные условия относительно положения и перемещения центра тяжести, то рациональные меры против морской болезни состоят в том, чтобы посредством гимнастических упражнений на качающейся доске и т. под. приучить себя с юности к легкому уравновешиванию пассивных движений; во-вторых, помещаться близ мачты, так как здесь менее чувствительны движения корабля; в-третьих, сложить руки, продолжая дышать и смотря вдаль. Пребывание на палубе, на открытом воздухе, следует предпочитать пребыванию в каютах, где дурной запах, тяжелый воздух и больные путешественники производят некоторое заражение; умеренное употребление содовой воды полезно в большинстве случаев; равным образом рекомендуется корень коломб, как весьма действительное средство против морской болезни. Крайнее и последнее средство есть горизонтальное положение и безусловное спокойствие.