Церковно-археологические очерки, исследования и рефераты

По определению Юридического факультета Университета св. Владимира, 19 июня 1893 г. Декан А. Романович-Славатинский

Предлагаемые очерки, исследования и рефераты, за исключением последнего, были уже напечатаны в разное время и в разных изданиях. Переиздать их вновь в одной книге побудила автора существующая между ними внутренняя связь, по которой все они являются имеющими характер как-бы одной работы, последовательно, хотя и разновременно, веденной. В свое время задавшись целью уяснить правильное отношение к памятникам религиозной старины и установить соответствующие существу дела приемы их исследования, автор хотя по свойству своих специальных занятий мог исследованиям археологическими посвящать лишь свои ученые досуги, и то – по вызову каких либо особых, случайного свойства, обстоятельств, шел к раз намеченной цели неуклонно, проверяя обыкновенно последующими работами предыдущие и исполняя, а иногда и исправляя, одну из них другою. Приурочить же выпуск книги к предстоящему в Киеве XI Археологическому съезду они нашел уместным потому, что все его археологические опыты так или иначе касаются памятников местной старины, которая, по связи её с общерусскою стариною, не может прямо или косвенно не входить в программу занятий съезда.

«Когда память первых, поколений, говорит один из современных нам писателей,² была уже слишком переполнена воспоминаниями, и живого слова сделалось недостаточно для их передачи, их тотчас записали самым естественным способом: каждое предание выражали памятником.

Первые памятники были просто обломки скал, до которых не касалось железо, говорит Моисей. Архитектура начиналась как и всякая письменность. Сначала она была азбукой. Ставили камень вместо буквы, и каждый камень был иероглифом, каждый иероглиф заключал в себе группу идей, как капитель на колонне. Так поступали первые поколения на всех концах мира. Цельтические камни, поставленные ребром, находят в азиатской Сибири, в пампах Америки.

Позднее изобрели слова. Стали класть камень на камень, соединять гранитные слоги. Дольман и Кромлех цельтов, этрусский курган, – уже слова. Иногда, если было много камней и места, писали целую фразу. Огромное количество камней Карнака есть уже целая формула.

Наконец составились книги. Предания породили символы, под которыми они скрывались, как ствол дерева под листьями; все эти символы, в которые человечество верило, росли, размножались, делались сложнее; первые памятники были уже слишком тесны для них, – эти памятники уже едва выражали первое предание, простое и пресмыкающееся по земле, как они сами. Символ должен был выразиться в здании. Архитектура развивалась наравне с человеческою мыслью, она возросла до гиганта с тысячью голов и рук, и заключила в вечную форму, видимую и осязаемую, весь разнообразный символизм. Между тем как Дедал, который есть сила – мерил, Орфей, выражавший понятие, – пел; столб, выражающий букву, свод-слог, а пирамида – слово, приведенные в движение геометрическим и поэтическим законом, группировались, сливались, возвышались этажами до неба, пока не написали под диктант общей идеи века тех дивных книг, который в тоже время были и дивными зданиями, как, например, храм Соломона.

Общая идея была не только в основании, но и в форме этих зданий. Храм Соломона был не только переплетом священной книги, но и самою книгою. В каждом его отделе священники могли ясно читать живое слово, и, переходя от одного священного предмета к другому, все больше и больше уразумевать главный смысл, в самой конкретной форме выраженный в ковчеге, тоже – архитектурном произведении. Итак смысл заключался во внутренности здания, а выражение его в наружной стороне, как человеческое лице на гробе мумии.

И не только форма, но и места, где помещались здания, выражали их назначения. Грациозные греческие символы красовались на высоких горах, между тем как безобразные пагоды индийцев скрывались под землею, поддерживаемые рядом гранитных слонов.

Итак в первые шесть тысяч лет архитектура заменяла письмо у всех народов, начиная от древнейшей пагоды Индустана до кельнского собора. Не только каждый религиозный символ, но и каждая человеческая мысль имеет свой памятник и свою страницу в этой гранитной книге"…

Эта одушевленная страница писателя-поэта дает самое наглядное и глубоко-верное понятие о так называемой монументальности. Она – проявление самого естественного человеку стремления – записать мысль, отметит событие памятником – заключить свое духовно-нравственное достояние в гранитные буквы и слоги, и создать такую книгу, которой листы не разметало бы ни время, ни невежественная рука человека. Мы не согласны с приведенным писателем только в том, будто монументальность имела свое значение лишь в первые шесть тысяч лет, будто изобретение книгопечатания вполне заменило её.

Монументальность существовала и развивалась вместе с письменностью. Одна дополняла другую, – первая обеспечивала сохранение последней. Древние писали на пергаменте материале несравненно более прочном, чем наша бумага; и все же считали произведения свои недостаточно обеспеченными от влияний и случайностей времени, – и считали, конечно, не без основания (доказательством тому – участь александрийской библиотеки). Более важные предметы они записывали на камне, чаще – на меди.³ Но и каменные и медные плиты могли разбиваться, затериваться, – писали на стенах храмов. Автобиография Августа, начертанная на двух бронзовых досках, поставленных пред его мавзолеем, затерялась; но начертанная на стенах анкирского храма пережила семнадцать веков, и прочитывается в настоящее время почти до буквы.

Время и история стерли с лица земли целые народы с развитой цивилизацией, с развитою наукою и литературою. Никакие сказания не раскрывают для нас их внутренней жизни, их исторических судеб; но следы жизни этих народов остались на их сооружениях, – об них говорят их храмы, красноречивые даже в своих развалинах.

Не говорим уже о том впечатлении, какое производят монументальные здания на массы, какое влияние имеют они на облагорожение чувств народных. Не даром площади афинские соединяли некогда в себе все, что греческий гений мог создать наилучшего в архитектурном отношении. Не напрасно римляне старались сделать из Рима прекраснейший город в свете. Великие народы древнего мира ставили храмы везде – в городах, полях, при дорогах, – везде, куда ни проникала нога человека, и имели, конечно, уважительные на то причины. Только мелкие, меркантильные интересы нашего времени могут заслонять собою те высшие человеческие интересы, которым служит религиозная монументальность, и заставлять, иногда, церковь отстаивать то, что должно бы говорить само за себя.

Соответственно двоякому значению религиозных монументов, в каждом из них нужно различать две стороны: а) особенность его, как именно – монумента, и следовательно – прочность, вековечность его, обеспечивающую вековечное существование отмеченной им идеи; б) выразительность его, характер того впечатления, которое производит он на ум, воображение и чувства народные. Первая сторона достигается строительным искусством, в значительной мере зависящим от местных, климатических и исторических условий того или другого народа; последняя определяется тем отношением, в каком монумент стоит к внутреннему настроению масс народных, и зависит собственно от художественного, эстетического элемента в здании. Рассмотрим различные виды религиозных монументов в том и другом отношении.

Различные условия жизни и развития человечества вызвали бесконечное разнообразие религиозных памятников, усеявших все страны старого и нового, когда- либо и в настоящее время обитаемого света. Каждый из них по своему достигает своей цели, каждый может быть достойным предметом изучения. Но сообразно со своею частною задачею – изучения религиозной монументальности на столько, на сколько она имеет приложение к общественным установлениям христианским, мы обратим внимание только на те роды и виды их, которые так или иначе подготовили или отразили на себе христианское искусство. рассмотрим монументы а) патриархальные, б) восточные, в) классические, г) еврейские и д) собственно-христианские.

Первые начатки религиозной монументальности думают видеть в тех жертвенниках, которые устроили патриархи для заклания и сожжения на них жертв Богу. Так в книге Бытия замечается о Ное, что по выходе из ковчега он созда жертвенник Господеви: и взя от всех скотов чистых, и от всех птиц чистых, и вознесе во всесожжение на жертвенник (Быт. 8:20). Об Аврааме говорится, что, по вступлении в землю ханаанскую, он созда тамо жертвенник Господу явившемуся ему (Быт. 12:7); говорится также о постройке Авраамом жертвенников в Вефиле (там же ст. 8), в Хевроне, у дуба мамврийского (13:18), на горе Мориа (22:9). О создании жертвенников Иаковом упоминается также неоднократно (33:20; 35:7). Об устройстве этих жертвенников можно судить только по предположению: вероятно, они были из земли, или из камней, но – таких, до которых не касалось железо, как это впоследствии заповедано положительным божественным законом касательно жертвенников народа израильского (Исх. 20:24, 25). Но что при устройстве их имелась в виду относительная прочность, видно из того, что возвращаясь, чрез более или менее долгий срок, на прежние места жительства, патриархи приносили на них по прежнему жертвы (Быт. 13:3, 4).

Кроме жертвенников, при Аврааме, а особенно при Иакове появляются памятники другого рода, которых прямою целью было утвердить в памяти потомства святые, дорогие для сердца или важные для жизни воспоминания предков. У кладезя клятвенного, где во имя Бога заключил Авраам союз с Авимелехом за себя и потомство свое, он насади ниву (рощу) и призва ту имя Господа, Бога вечнаго (Быт. 21:33). У этого кладезя жил долгое время Исаак (там же 26:23; 28:10), к этому кладезю приходил и Иаков принести жертву Богу отца своего Исаака (46:1). Иаков, на месте явления ему Бога на пути в Месопотамию ставит столб из камня, на котором спал, и ставить его именно как памятник (в столп, памятником – 28:18–22). Подобный же столб из камня поставил Иаков на месте, где заключил союз с тестем своим Лаваном, и кроме того, воздвиг из камней холм, холм свидетельства, или как назвал его сам Иаков – холм свидетель (31:45–48). Такой же столб воздвигает Иаков на могиле любимой жены своей Рахили; столп сей, замечает о нем Бытописатель, есть над гробом Рахилиным даже до дни сего (35:20).⁴

При одинаковых условиях естественные человеку стремления проявляются одинаково. Патриархальный быт народов во всех странах мира оставил после себя такого же рода памятники, как и быт патриархов народа еврейского. На языке археологов они называются (не совсем точно) памятниками кельтскими,⁵ и наблюдаются почти во всех, когда-либо обитаемых, странах Европы, Азии, Африки и Америки. По способу сооружения, памятники эти разделяются на несколько видов, из коих некоторые имеют у археологов свои технические названия.

1) Пельваны или менгиры. Это – продолговатые, к одному концу обыкновенно суживающиеся камни, стоящие одиночно, в вертикальном положении. Иногда они бывают утверждены в землю широким концом, иногда – узким, и имеют высоту от 3-х до 20-ти слишком аршин. Никогда не носят они следов какой либо внешней отделки, и только изредка испещрены какими то знаками и грубыми опытами скульптуры.

2) Трясущиеся камни. Это – два камня, наложенные один на другой так, что верхний опирается на нижний какою-либо одною точкою своей поверхности, сохраняя при этом равновесие. Камни эти представляют собою простые обломки скал, и при всей громадности своей, бывают наложены так искусно, что достаточно легкого толчка, чтобы привести верхний камень в движение.⁶

3) Трилиты – сооружения из трех камней, – двух, поставленных вертикально, и третьего, наложенного на первые горизонтально. Когда верхний, горизонтально лежащий камень имеет широкую поверхность, так что все сооружение представляется в виде громадного каменного стола, – такие трилиты называются дольменами (каменными столами). Последние впрочем бывают иногда более, иногда менее чем из трех камней, и часто носят ясные признаки своего назначения – быть жертвенниками. Так многие из них наклонены на одну какую-либо сторону, а в других замечают продольные ложбины, как бы для стока крови от жертвенных животных.

4) Ограды или кромлехи. Это – ряды камней, разнообразной величины, расположенных в круговую или эллиптическую линию; изредка дают они форму параллелограмма. В средине такой ограды иногда возвышается пельван, а самая ограда бывает окружена рвом. Обнесенное ею пространство бывает больше или меньше, смотря по количеству камней (иногда оно имеет в диаметре около 150 саженей). Но иногда камни располагаются просто – по прямой линии от востока к западу, или от севера к югу.

5) Как ряды пельванов образуют ограды или кромлехи, так ряды трилитов, тесно между собою сближенных, дают крытые аллеи, тянущиеся по прямой линии, в виде галерей.

6) Наконец, во многих странах света, даже во многих местностях европейской России, встречаются искусственные насыпи конической формы, известные под именем могил – то гуннов, как в западной Европе, то скифских, как на юге России, и т. п. Иногда встречаются холмы такого рода, сложенные из камней. Последние у археологов называются галгалами, – именем, занятым от известного в истории еврейской холма, на котором Иисус Навин обрезывал народ иудейский по переходе чрез Иордан (Нав. гл. 5).

Значение таких холмов, как намогильных памятников, не подлежит сомнению; это видно из раскопок, производимых учеными экспедициями в разных местностях, и даже из летописных сказаний об обрядах погребения у древних обитателей Европы, скифов, славян, и проч. Но как видно из раскопок же и библейских сказаний, некоторые из них служили и для других, частью известных, частью забытых преданием целей. О религиозном значении прочих кельтских сооружений можно заключать как по внешним признакам самых памятников, так и по тому суеверному благоговению, с каким относились к ним обитатели данных местностей уже во времена исторические. На западе, даже во времена христианства, соборы церковные преследовали поклонение камням. Когда христианство восторжествовало над языческими суевериями, народ продолжал соединять с кельтскими памятниками религиозно-легендарное значение, хотя уже в христианском смысле.

Восток – колыбель человечества. Он же – колыбель общечеловеческой цивилизации, науки, искусств. На Востоке должны мы искать и первых начатков религиозной архитектуры в её наиболее полном выражении – в храмах.

От памятников патриархальных мысль наша невольно переходит к скинии и храму народа еврейского, истинным храмам истинного Бога. Но приняв во внимание, что памятники народа еврейского с технической стороны во многом обязаны зодчеству Египта и Финикии, а впоследствии хотя отчасти – зодчеству Вавилона и даже Греции и Рима, мы, по необходимости, должны ознакомиться с религиозною архитектурою этих стран. Сведения, приобретенные нами в этом случае, послужат для нас к лучшему выяснению как тех средств, какими в разный времена, при разных обстоятельствах своей долговечной жизни, располагал для своих храмов народ еврейский, так и особенностей, отличавших еврейские монументы от других монументов древнего мира.

Монументы египетские. В то время, когда патриархи народа еврейского, ведшие пастушескую жизнь, для увековечения в потомстве священных преданий сооружали холмы, ставили простые обломки скал в виде столбов-памятников, – в Египте уже издавна существовало твердо сложившееся земледельческое и промышленное государство, пользовавшееся для придания устойчивости своей религии, хотя и ложной, но развившейся в систему, богатыми средствами, и натуральными и искусственными. Когда ближайшие потомки Авраама были приведены в эту страну божественным провидением, они не только были свидетелями строительного искусства египтян, но и невольными участниками в нем (Исх. гл. 5).

Ни от одного не только из самых древних, но и более поздних народов не сохранилось столько и так хорошо религиозных памятников, как от народа египетского. Особенная ли прочность материалов и конструкции, или чрезвычайно благоприятные климатические и исторические условия причиною того, – только большая часть сооружений древнего Египта даже в самых развалинах своих поражает путешественников отсутствием той дряхлости, следы которой налагает время на здания несравненно более поздние в других странах.

«Камни не потерты, не потемнели, не разбиты, говорят описания; цемент не истрескался, не выпал; и не смотря на такое множество веков своего существования, монументы сохраняют еще вид новизны». Не смотря таким образом на все пространство веков, отделяющее нас от древнего царства фараонов, египетское зодчество может подлежать нашему изучению, по крайней мере – наравне с зодчеством древней Греции и Рима.

Первоначальная идея храма обыкновенно дается теми жилищами, в которых застает данные племена государственная жизнь. Низменность почвы и ежегодные, периодические разлития Нила, естественно, должны были побудить древнейших обитателей Египта воспользоваться для своих жилищ теми натуральными пещерами, которыми так богаты горы Востока. К естественным пещерам искусство скоро присоединило новые, чему много содействовала особенная мягкость каменной массы гор египетских, легко уступавшая даже таким несовершенным орудиям, какими могло владеть общество человеческое в младенческом состоянии. Эти пещеры и дали идею speos-а, или подземного святилища, осуществившуюся бесчисленным множеством подземных храмов, иссеченных в боках гор ливийских. Впоследствии, с развитием гражданственности и образования, когда на берегах Нила возникли города, обезопашенные искусством от наводнений, – возвысились в Египте и открытые монументальный сооружения; но на громадных массах этих сооружений отразились ясно следы того первоначального типа зодчества, который сложился под влиянием подземных работ. Не только внутреннее расположение, колоннада и украшения открытых египетских храмов напоминают вполне храмы подземные; самая внешность первых дает заметить, что они только искусственное воспроизведение последних.

Как в настоящее, так и в древние времена, почва египетская не доставляла в достаточном количестве дерева, годного для построек. Поэтому египтяне употребляли, как строительный материал, кирпич из нильского ила, или просто высушенный на солнце, или обожженный на огне. Но как тот, так и другой кирпич, кроме частных зданий, употреблялся иногда только для постройки пирамид. Для постройки же храмов употреблялся туф, известковый камень и гранит. Кладка громадных зданий поразительна: колонны, чрезвычайной толщины и высоты, часто высечены из одного камня; стены и плафонд сложены из огромных камней четвероугольных, обсеченных с точностью и полированных. – Думают, что рабочие владели инструментами превосходной закалки, и сглаживали шероховатость камней посредством твердого и тонкого песка, как рассказывает об этом Плиний. В отличной полировке стен глубокая древность видела вообще лучшую красоту здания.

Приемы сооружений египтян отличаются необыкновенною силою и простотою. Стены египетских храмов чрезвычайно массивны и имеют положение наклоненное внутрь здания, так что каждая из сторон храма снаружи представляет собою вид трепеции. Эта отличительная особенность египетских сооружений, странная для взгляда свыкшегося с перпендикулярными формами зданий, обусловливала между тем необыкновенную устойчивость стен, опирающихся взаимно одна на другую. Когда залы были незначительной величины, их покрывали одним камнем. Когда они бывали обширны, – ставили внутри ряды колонн, соединяли верхи их перекладинами из цельных кусков камня и на эти перекладины налагали каменные плиты, служившие потолком и вместе – кровлею здания. Других кровель, в роде тех, какие употреблялись и употребляются в иных странах, египетские храмы не имели. Ни употребляло египетское зодчество и сводов; потому что при богатстве строительного материала не имело в них нужды. Храмы таким образом заканчивались террасою и в общем представляли вид усеченной пирамиды.

Египетские храмы различаются между собою по высоте, обширности, богатству и роскоши украшений; но все они сооружались по одному, раз на всегда принятому плану. Они состояли из дворов, окруженных стенами и портиками, из зал с колоннами, и из святилища. Совокупность пространства, занимаемого ими, имела вообще форму прямоугольника, которого длина была обыкновенно вдвое более широты. Двор, предшествовавший храму, был иногда очень обширен. По нему тянулась дорога, устланная камнями и обставленная по обеим сторонам сфинксами колоссальных размеров, установленными на огромных пьедесталах; остальное пространство двора усаживалось пальмами, и другими плодовыми и не плодовыми деревьями. Указанная дорога приводила к колоссальным воротам, с двумя обелисками по сторонам, за которым открывался другой двор, обнесенный стенами и окруженный галереями с двумя рядами колонн. Пройдя этот двор, вступали в залу, которой плафонд опирался на колонны и из которой был вход в святилище и другие залы, назначенный для жилища жрецов и для разных потребностей храма. Самое святилище стояло уединенно, в удалении от других частей храма; оно имело небольшие размеры, и по внутреннему устройству, приспособлялось к потребностям жившего в нем обоготворенного животного.

Украшения египетских храмов, как архитектурные, так и добавочные к архитектуре, отличаются изумительным богатством и своеобразностью. Колонны египетские различаются как по своим пропорциям, так и по украшениям. Корпус их представляет собою цилиндр, которого диаметр иногда одинаков на всю высоту; но часто – разнообразится. Так он или постепенно уменьшается, и колонна принимает форму коническую, или, расширяясь над основанием, снова суживается к верху. Базисом всегда служить простой круглый камень, без всяких украшений. Но голова или капитель колонны принимает разнообразные формы и украшения: то она имеет вид чашечки (исподней части цветка) лотоса или целого пучка цветов лотоса, с усеченным верхом; то принимает форму опрокинутого колокола, без всяких украшений или с резными украшениями в виде ветвей пальмы, листьев и стеблей цветочных и т. п. Иногда же она представляет в рельеф, по сторонам, голову Изиды. В центре капители лежит по большей части – простой, без всяких, украшений, квадратный камень, на который опирается архитрава. Камень этот обыкновенно так толст, и так резко выступает из украшений капители, что вместе с цоколем, также простым, только – круглым камнем, составляет самую наглядную особенность египетской колонны. Верхняя часть египетских зданий, над колоннами, не представляет такой сложности и такого разнообразия украшений, какая встречается в сооружениях, первоначальный тип которых в постройках из дерева с высокою кровлею. Кроме архитравы (брусов, лежащих поверх колонн) в ней можно различать только карниз, загибающийся в виде пальмовой ветви. Над воротами, и вообще над входами, этот карниз всегда украшается крылатым шаром, с двумя уреусами по сторонам.⁷ Под шаром, на архитраве, обыкновенно, видно изображение бога, которому посвящен храм.

Все остальное пространство карниза и архитравы, равно – корпус колонн, внутренние и внешние стены храма и ворот, самый плафонд, – все покрыто иероглифами и скульптурою. Барельефы имеют легкую выпуклость; выполнение их особенно чисто в тех памятниках, которые принадлежат XVIII–XV векам до рождества Христова, – векам, когда египетское искусство достигло своего высшего развития. Фигуры людей и животных соединяются с иероглифами, так что взаимно дополняют и объясняют себя. В одном храме стены, ворота и колонны дают более 4500 квадратных саженей такой скульптуры, окрашенной в красный, голубой, желтый и зеленый цвета, и представляющей, вместе с историей народа, его идеи символические и религиозные. Живопись почти всегда соединяется со скульптурою, и отличается необыкновенною яркостью и прочностью красок.⁸ В чистом же виде она употреблялась, например, для украшения потолка, который в некоторых храмах предоставлял вид голубого неба, усеянного звездами и т. п.

Дополнительные к архитектуре украшения в монументальных зданиях Египта были не менее роскошны. Развалины храмов внутри и совне усеяны обломками колоссов и фигур всякого рода. Статуи ставились или в нишах (нарочито сделанных углублениях) стен или отдельно, на пьедесталах; иногда – на верху зданий, чаще под портиками и по дороге к храму. В изображении форм животных, как например в сфинксах, египетское ваяние достигло очень значительного совершенства; но статуи, изображающие фигуры богов и людей, отличаются разве изумительною колоссальностью. Вытянутое положение фигур, приплюснутые груди, длинные ноги, поднятые уши, глаза очень открытые, оконечности – без подражания натуре, и полное отсутствие подробностей анатомических – характеристические особенности египетских статуй. Обыкновенно для них назначалось известное место в храме или вне храма, чтобы выразить известную идею; как скоро эта цель достигалась, – художник не заботился более об изящной отделке их.⁹

Обелиски, ставившиеся только при входах в храмы, и всегда попарно, были колоссальные (достигавшие иногда до 18 саженей) четырехсторонние монолиты, высеченные из розового гранита и покрытые иероглифам. На верхней, пирамидальной, обыкновенно заканчивающей их – части высекалось имя царя, поставившего обелиск, и бога, которому он посвящался. Сфинксы, стоявшие всегда по обе стороны дороги, подводившей к храму, и также отличающиеся колоссальностью, представляли собою загадочные фигуры, на половину принадлежавшие к одному, и на половину – к другому роду животных. Пьедесталы, на которых стояли они, покрывались иероглифами.

Кроме подземных и открытых храмов, в Египте в настоящее время насчитывают до сорока пирамид. Некоторые из них сложены из кирпича; но замечательнейшие построены из огромных кусков гранита. Было много мнений о назначении этих громадных сооружений, которым ничего подобного не представила общественная жизнь других народов; но религиозно-монументальный смысл их не подлежит более сомнению с тех пор, как во внутренних залах и переходах некоторых из них открыты мумии и саркофаги.

Монументы азийские. Если монументальные сооружения Египта изумляют своею вековечностью и свежестью в самых развалинах; то знаменитейшие в истории народы древней Азии озадачивают современный мир трудностью отыскивать вещественные следы их религиозно-исторической жизни. Было время, когда Тир и Сидон, располагавшие богатствами Европы, Азии и Африки, славились, между прочим, и величием архитектуры и пышностью религиозных общественных празднеств. Гомер говорить о рабочих сидонских, как об искуснейших в мире. Хирам, царь тирский, принимал со своими художниками самое деятельное участие в постройке храма Соломонова. Но Бог сказал Тиру: наведу на тя языки многи, якоже восходит море волнами своими. И обвалят стены Сора, и разорят столпы твоя, и развею прах его из него, и дам его в гладок камень. Сушение мрежей будет среде моря (Иез. 26:3–5). Грозное пророчество божественное исполнилось над Финикиею буквально. Было время, когда и Ниневия разбрасывалась на такое обширное пространство, что для перехода чрез неё требовалось три дня пути, и изумляла мир своими стенами и высокими башнями, а Вавилон, полный громадных зданий по слову пророка, казался горою (Иер. 51:25). Гнев Божий отяготел над преступными народами, и проведение стерло с лица земли не только их самих, но и все, что созидали они, чтобы сотворить память о себе. То были народы, которых многовековая историческая жизнь должна была, по суду Божию, пройти без всяких положительно-полезных для человечества последствий: и не возмут от тебе камене во угол, и камене во основание, яко потребишися во веки, сказал Господь Вавилову (Иер. 51:26).

Данные, по которым можно судить об архитектуре финикийской, ограничиваются несколькими древними монетами с изображениями зданий, и немногими уцелевшими развалинами на островах Средиземного моря, некогда обитаемых финикиянами. Судя по развалинам храма Венеры на острове Пафосе, рисункам этого же храма на медалях, и по близким отношениям Финикии к Египту, вообще полагают, что храмы финикийские были похожи на египетские. Думают, что как в тех, так и в других, архитектурные формы были тяжелые, кладка огромная, пред воротами стояли по два обелиска; и если храмы финикийские могли чем отличаться от египетских, – то разве особенною драгоценностью украшений, и смешанным употреблением камня, дерева и металла.

О монументах древней Ниневии и Вавилона можно судить только по раскопкам, производимым в новейшее время в развалинах их, и по описанию вавилонского храма Белуса, составленному Геродотом и дополняемому сведениями, сообщаемыми другими древними писателями. Судя по этим данным, храмы Ниневии и Вавилона отличались пирамидальною формою и громадностью измерений. Храм Белуса построен был в восемь, один на другим возвышавшихся, этажей. Нижний этаж, служивший основанием, составляла башня, имевшая стадию толщины и стадию высоты; на этой башне возвышалась другая, на той третья, уменьшаясь в размерах постепенно, так что высота всего храма достигала, примерно, до семидесяти саженей. На каждую из башен всходили по лестницам, обвивавшим здание со внешней стороны. В самой верхней башне было святилище, без идола, с ложем и золотым столом. Башня эта заканчивалась платформою, на которой стояли колоссальные статуи Юпитера, Юноны и Реи, кованные из золота, а пред ними, на золотых столах золотые вазы с благовониями и чаши из того же металла.

Материалом для постройки подобных масс служил кирпич, часто – необожжённый. Относительная непрочность такого материала, быть может, больше всего и условливала недолговечность сооружений Вавилона и Ниневии.

Храмы Вавилона и Ниневии, кроме статуй, обыкновенно увенчивавших их, украшались по стенам лепными барельефами, покрытыми эмалью разных цветов, и надписями. Так, клинообразные надписи по стенам башен храма Белуса изображали историю Халдеи, а барельефы представляли в символах её космогонию и идеи религиозные.

Если храмы Финикии имели много общего с храмами Египта: то монументальные сооружения Ниневии и Вавилона носили уже особенный отпечаток, характеризующий произведения азиатского гения. В этой громадности зданий, гордо возвышающихся к небу, уже дает заметить себя стремление к чрезвычайному, сверхъестественному, подавляющему соображения рассудка и льстящему необузданной фантазии. Но истинною представительницею чисто-азиатского искусства служит Индия, с её подземными храмами и открытыми пагодами, не менее монументальными и типичными, как подземные и открытые храмы Египта.

В Индии, как и в Египте, первыми, по времени, храмами были храмы подземные. Но если в Египте эти первоначальные храмы были впоследствии совершенно заменены открытыми и обратились в погребальные склепы для мумий, – в Индии они всегда сохраняли свое первоначальное значение, служа или убежищем для подвижников индийских, искавших уединения, как думают одни, или выражением одной из сторон символа дуализма природы, как предполагают другие. Кроме того, между подземными и открытыми храмами Индии есть еще переходная форма, почти неизвестная древнему Египту: это – храмы открытые, но целиком высеченные из массы утеса, с известною отделкою как изнутри, так и совне. В этой переходной форме сказался уже тот характер индийского зодчества, который отличает его от египетского замечательного простотою и относительною безыскусственностью форм и приемов. Разность должна была, естественно, отразиться еще более на индийских пагодах, в собственном смысле – открытых храмах, – и вообще – на расположении и украшениях монументальных сооружений Индии.

Самые замечательные из подземных святилищ Индии, это – гроты Эллоры и Элефанта. Они состоят из множества обширных зал, возвышающихся одна над другою в виде этажей; залы сообщаются между собою посредством коридоров и лестниц и доводят до самого внутреннего святилища, где находится идол, обыкновенно сидящий на пятках. Высчитывают, что для ископания храма Думар-Лийна, одного из храмов Эллоры, нужно было выбрать около 8000 кубических саженей утеса.

Еще более удивительны группы храмов открытых, иссеченных из утеса. Группа Кейла от входа до главного храма тянется более, чем на тридцать саженей; высота главного храма достигает пятнадцати саженей; и вся эта группа высечена из одного куска камня! Храмы представляются стоящими на рядах слонов, тоже – высеченных из камня. Думают, что для обделки этой группы нужно было вырубить 46,000 кубических саженей утеса.

Пагоды имеют форму пирамидальную; обыкновенно они возвышаются этажам, постепенно суживаясь, и заканчиваются платформою или куполом. Кладка основных этажей состоит, по большей части, из огромных камней; но верхние этажи строились из кирпича. Пагоды окружены бывают галереям и кельям, обнесенными стенами.

В Индии религия одушевляет, но вместе – ограничивает художника. Священные книг индийцев определяют до мелочности правила, которых должен придерживаться художник, – предписывают не только формы, которым он обязан быть верным, но и священные обряды, которые должны освящать его произведения. Не смотря на то, никакая архитектура не представляет такого бесконечного разнообразия, такого своенравного произвола в украшениях, как индийская. Украшениями индийских храмов, как и египетских, служат колонны, барельефы, статуи, живопись. Но все это до того разнообразно, пестро, изысканно, мелочно, – носит такой фантастический, детский характер, что заслоняет собою то впечатление, которое должны бы производить на наблюдателя чистые архитектурный формы.

Колонны индийских храмов так разнообразны и так изысканны, что не только не могут быть подведены под роды или виды, как колонны даже – египетские, по почти всегда переходят в такие искусственные подпоры, которым трудно дать самое название колонн. Так корпус колонны имеет, например, вид чаши, опрокинутой на пьедестал и дном своим поддерживающей особенной, тоже изысканной – формы абак, на котором лежит архитрава; часто он похож более на шейку колонны, чем на колонну, и идет ровно или вгибается внутрь. Двоякого рода капители лежат, иногда, одна на другой, и представляют вид сплюснутого шара, или имеют четвероугольную форму. Пьедестал колонны то гладкий, то желобчатый, и т. д. Барельефы употребляются как на поверхностях гладких, так и на округлостях или карнизных частях. Статуи людей и животных, как действительных, так и фантастических, стоят уединенно или поддерживают какую-либо часть здания. Плафонды разрисованы по впадинам и очертаниям: живопись соединяется, таким образом, с архитектурою.

К пестроте и своенравности украшений, говорящих об изумительном труде и терпении индийских зодчих, присоединяются затейливости чисто-азиатского вкуса, напоминающие висячие сады и тому подобные чудеса Востока: в храмах индийских нередко встречаются, например, такие выступы из отвеса, такие выдающиеся части и нависшие массы, что каждое мгновение грозят обрушиться на зрителя, хотя, на самом деле, все держится очень прочно…

Храмы Китая также, как и пагоды индийские, имеют пирамидальную форму в несколько один над другим возвышающихся этажей. В самом верхнем этаже помещается святилище с идолом. Подле храмов – жилища для бонз, сады и павильоны.

Но храмы китайские не имеют такого монументального характера, как сооружения Египта и Индии. Материалом для постройки их служить по большей части дерево, редко – кирпич. Не смотря на бесчисленные века существования, которые приписывает себе небесная империя, древних храмов в ней не сохранилось.

Общий тип всех зданий китайских, ясно, лежит в тех палатках, в каких жило некогда кочевое племя древних обитателей Китая. Эти кровли, загибающиеся по краям, эти колонны без капителей, редкое употребление даже кирпича, – все говорить, что Китай успел сбросить с себя формы кочевого быта, но в развитии форм нового остановился неподвижно.

Особенные климатические и исторические обстоятельства древней Греции и Рима, условливавшие отличия в их духовно-нравственном развитии и общественном быту, сравнительно с народами древнего Востока, положили особенный отпечаток и на архитектуру их, резко отличающий её от архитектуры древнего Египта и Азии.

Древние обитатели Европы, не пользовавшиеся таким благорастворенным климатом, как обитатели Африки и южной Азии, не находили и тех естественных убежищ от климатических невзгод, какие представляли горы Египта и Азии в своих пещерах для обитателей тех стран. Искусство с самых первых пор должно было служить им не только для пропитания, но и для устройства крова. Богатство леса, как строительного материала, добываемого с трудом несравненно меньшим, чем камень, дало первое направление этому искусству. В ту пору, как на Востоке человек изрывал бока гор, чтобы увеличить количество или пространство естественных подземелий, или разбрасывал шатры, чтобы избежать труда, казавшегося излишним, – в Европе, по берегам Средиземного моря, он строил хижины из дерева и изыскивал всевозможные средства придать им большую прочность, непроницаемость для дождя и холода, и внутреннее удобство. С развитием материального благосостояния, промышленности и торговых сношений этих стран, явилась возможность употребить для построек камень и кирпич. Но строительное искусство, освоившееся раз с формами деревянной хижины, осталось верным первоначальному типу, созидая из камня и кирпича здания, в общем и частях, воспроизводившие деревянные постройки.

Этот особенный тип древней греко-римской архитектуры, обыкновенно называемой классическим, обусловливал те характеристические черты, который отличают её от архитектуры восточной. Подземелья Египта и Индии наложили на сооружения этих стран характер тяжелой массивности и колоссальности, от которого несвободны даже части наиболее напоминающие постройку из дерева (колонны египетских храмов также массивны, как и стены, а колонны индийские, по своей толщине и низкому росту, скорее напоминают обделанный кубический камень, чем ствол дерева); между тем деревянная хижина древней Греции и Рима сообщила монументальным сооружениям их необыкновенную легкость форм, соединенную с прочностью и разнообразием.

Родиною классической архитектуры считается Греция. В ней первоначально появились те особенные правила построек, которые дали начало так называемым – архитектурным орденам, и которые, впоследствии, получили дальнейшее развитие и приложение в архитектуре римской, наполнившей своими произведениями почти все страны известного тогда мира.

Монументы греческие. Первые, по времени, религиозно-монументальные сооружения древней Греции были так называемые – сооружения циклопические. Они употреблялись для городских стен, священных оград (акрополисов) и надгробных памятников. Эти стены и ограды слагались из камней неправильной формы, мало или вовсе необделанных, но сплоченных с такою точностью и искусством, которые, не смотря на непрямолинейность и неправильность кусков, указывают на знание лучших условий прочности.

Со времени троянской войны в Греции начинают строить храмы из дерева, или из дерева и камня вместе. Но эти храмы еще не были теми основанными на точных вычислениях, соразмеренными, регулированными зданиями, которые стали размножаться в Греции со времени изгнания персов. По описанию Гомера, здания греческие отличаются только богатством материала, подбором и полировкою камней; эту сторону, а не изящество пропорций, например, он расхваливает в дворце Алкиноя. Вместе с другими искусствами архитектура достигла в Греции высшего развития своего в век Перикла. Тогда же определились вполне и те особенные архитектурные законы, которые выразились в орденах.

Орденом называют известную систему постройки, которая имеет специальные правила для своих пропорций и орнаментов, и следовательно – свои отличительные черты. Обыкновенно насчитывают пять архитектурных орденов: дорийский, ионийский, коринфский, тосканский и смешанный. Два последние исключительно принадлежат римскому искусству.

Орден определяется по пьедесталу здания, колонне и верху. В каждом из этих поясов здания различают по три части: в пьедестале цоколь, куб и карниз; в колонне – базис, корпус и капитель; в верхе – архитраву, фриз и карниз. Все и каждая из этих частей имеют относительные пропорции свои определенными. Единицею меры служит полудиаметр нижнего конца корпуса колонны, который называется modulus-ом, и разделяется на двенадцать частей или минут – для орденов дорийского и тосканского, и восемнадцать – для ионийского, коринфского и смешанного. Не входя в архитектурные подробности, отличающие каждую из означенных частей в каждом ордене, обратим внимание на колонну, в которой орден выражается по преимуществу; и особенности которой легче всего подлежат и наблюдению, и описанию.

Самым древним и самым употребительным орденом в Греции считается дорийский. Наибольшая и наилучшая часть сохранившихся до нашего времени греческих храмов принадлежит этому ордену, который и может быть назван, потому, греческим по преимуществу. Первая наглядная особенность древней колонны этого ордена состоит в отсутствии базиса, без которого немыслимы колонны других орденов. Высота колоты от четырех до пяти с половиною диаметров, или от восьми до одиннадцати модулюсов. Как колонны других орденов, и эта кверху постепенно суживается, так что диаметр верхнего конца её на четверть или даже – на треть меньше нижнего. При относительно незначительной высоте такое быстрое сужение корпуса колонны дает ей вид усеченного конуса, и придает этому ордену характер особенной силы и прочности. Капитель колонны отличается простотою и отсутствием украшений. Триглифы (три продолговатые надреза в виде желобков, идущие сверху вниз и заканчивающиеся висящим под ним как-бы каплям или колокольчиками), исключительно употребляющиеся только на фризах ордена дорийского, дают сразу отличить этот орден от тосканского, с которым он имеет довольно общего.

Орден ионийский, в существе, представляет собою только развитие ордена дорийского, вызванное естественною потребностью создать формы более легкие и живые, чем важные и строгие формы дорийские. Он занимает средину между орденом дорийским и коринфским, в котором легкость, красота и грациозность достигли высшего развития. Орден этот встречается в Греции довольно часто. Средняя высота колонны его равняется семнадцати модулюсам. Капитель её имеет по сторонам два завитка, которые и отличают наглядно этот орден от прочих.

Орден коринфский является в Греции уже во времена позднейшие, после Перикла, и встречается очень редко. В нем видят упадок греческого вкуса, отразившийся в изысканности украшений, которым отличается этот орден. Вполне принялась эта архитектурная форма в Риме, где и нужно искать её лучших образцов. Колонна коринфская имеет в высоту около двадцати модулюсов. Капитель её представляет вид опрокинутого колокола, обвитого двумя или тремя рядами аканфовых и масличных листьев. Украшения этой колонны распространявшиеся и на её базис, с течением времен делались все более и более роскошными; вверх этой роскоши находят в монументах Бальбека и Пальмиры.

Ордена применялись ко всякого рода монументам, но не безразлично. Там, где нужно было выразить силу, придать монументу особенное величие и важность, употребляется орден дорийский. Преимущественно храмы этого ордена строились божествам войны и героизма. Орден ионийский встречается первоначально между надгробными памятниками, потом – между храмами Минервы, Дианы, Бахуса. Орден коринфский употреблялся для храмов Венеры, Хлоры, Прозерпины, и проч.

Местность для храмов избиралась соответственно их назначению. Храм Марса, например, ставился у ворот города, Меркурия – на форуме, Юпитера и богов хранителей – на местах возвышенных, Геркулеса – подле гимназии, Цереры – в полях. На этот счет, кроме того, советовались с оракулами.

Храм имел в основании форму продолговатого четвероугольника, или бывал круглый. Различное применение к ним колонн подразделяло эти роды на несколько видов.¹⁰ Употребление той или другой формы, того или иного вида храма зависело от качеств богов, которым храмы посвящались. Храму предшествовал, иногда, двор, с портиком. Этот портик был более или менее обширен, смотря по назначению монумента; в нем стоял народ, потому что в храмы могли входить только жрецы. Ко всему этому присоединялся иногда и внешний двор; последний в таком случае украшался статуями, алтарями и даже небольшими храмами. Вся совокупность священного места, включая храм, жилища жрецов и принадлежащие к ним места, называлась ἱερὸν. Вход в храм был вообще с запада; но в некоторых случаях допускались исключения. – Храм над рекою бывал обращен входом к реке (как это делалось и в Египте); храм при дороге – к дороге, чтобы проходящие могли видеть внутренность его.

Архитектурные украшения греческих храмов частью определялись их орденом, частью – назначением. Живопись и ваяние занимали самое видное место. Живопись употреблялась и в соединении с ваянием, и независимо от него, для картин исторических, украшавших стены храмов, для раскраски плафондов. Кроме того, она употреблялась для подделки под мрамор деревянных и кирпичных частей здания, и даже – для перемены цвета в самом мраморе, если он был неудовлетворителен. Особенную же роскошь украшению греческих храмов придавали статуи. Они ставились наверху и по откосам фронтонов, под портиками и в промежутках колонн; все ниши в храмах также были наполнены ими.¹¹

Монументы римские. Архитектура римская, в существе, есть таже – греческая. Во весь долгий период своего существования Рим не развил таких архитектурных форм, которые принадлежали бы ему исключительно, и не имели бы ничего общего с монументальными сооружениями Греции.

В эпоху основания Рима в Италии стояла на значительной степени развития так называемая – этрусская или тосканская архитектура. Одинаковость местных условия, а еще более – постоянные сношения древней Италии с Грецией и общность религиозных верований и культа сообщили одинаковый характер и строительному искусству обеих стран. Самые древние сооружения этрусков, как и греков, – циклопические. С развитием образования и гражданственности в Этрурии появились храмы; но система постройки их была греческая же, с незначительными отличиями. Орден, известный под именем тосканского, есть не более, как частный вид ордена дорийского (колонна его отличается от древней дорийской колоны, главным образом, базисом и отсутствием триглифов на фризе). Эта архитектура, также важная и строгая, как дорийская, перешла в древний Рим и господствовала в нем до тех пор, пока всесветные завоевания и сближение с Грецию не подействовали особенным образом на римские нравы и римский вкус.

Самым древним и знаменитым храмом в Риме был храм Юпитера капитолийского. Постройка его была начата Тарквинием древним, этрусским уроженцем. Холм, на котором предполагалась постройка, имел вершину неудобную для сооружений и бока – неприступные. Необходимо было предварительно уравнять вершину, укрепить и обделать стороны холма. Работы тянулись очень долго, и были окончены уже по изгнанию царей этрусскими художниками. Величие храма было таково, что, по словам Тацита, все завоевания римлян, впоследствии, увеличивали скорее его богатства, чем красоту. Размеры храма и его расположение, судя по описанию Дионисия галикарнасского, напоминали, с незначительными исключениями, систему греческих сооружений. Внутри он имел три отделения, и лицевая сторона его, увенчанная высоким фронтоном, опиралась на три ряда колонн. Два раза он был разрушаем, и каждый раз восстановляли его по тому же плану и на том же оснований. Формы его всегда оставались одни и те же. С падением древних республиканских нравов, особенно со времени Августа, строгие тосканские архитектурные формы перестали быть для Рима заветом священной старины. Чрезмерные богатства, скопившиеся в Риме, утонченный вкус, искавший во всем более роскоши, разнообразия и изящества, чем пользы, прочности и истинного величия, перенесли на римскую почву архитектурные формы позднейшей Греции, которые и нашли здесь самое разнообразное приложение и самое изысканное развитие.

Монументы римские этого периода принадлежат к орденам – ионийскому, коринфскому и смешанному. Первые два заняты из Греции без особенных изменений, – последний принадлежит собственно римской архитектуре. Он образовался из соединения отличий ионийского ордена с коринфским, и составляют видоизменение последнего (капитель смешанной колонны обвита рядами листьев, как коринфская, и имеет завитки по сторонам, как ионийская; завитки заменяются иногда фигурами птиц, гениев и т. п.).

Как на особенность римской архитектуры, можно указать еще на очень частое употребление свода и купола, в форме цинтра. Нет сомнения, что свод и купол, в том или другом виде, могли появится первоначально еще в Греции. Сравнительная бедность строительного материала естественно должна была вызвать искусственные приемы для завершения дверей, окон и самых зданий, особенно – круглых по плану. Но древние памятники Греции представляют мало следов такой формы. Чаще встречаются они в сооружениях этрусских; но более всего свод и купол отличают монументы римские. В окнах, дверях и кровлях, по большей части, они дают полный цинтр (половину круга), но иногда – убавленный (правильную дугу, меньшую полукруга).

Вместе с архитектурою перешла в Рим и греческая скульптура и живопись. Греческие художник ознакомили римлян со своим вкусом, а римские завоеватели наводнили римские храмы, театры и площади греческими статуями, вывезенным в разное время из разных городов павших греческих республик.

Переход от патриархального быта к гражданскому обозначился для народа еврейского устройством скинии, особенного рода подвижного храма, долженствовавшего соединять вокруг себя племя Авраамово. В это же время определилось и то значение и характер, какие должна была иметь религиозная архитектура у этого народа.

План, устройство и украшение скинии даны были законодательным порядком. Художественное творчество не должно было входить в область религии. Искусству была предоставлена только исполнительная сторона. Монументальное выражение религии, как и самая религия, имело откровенный, божественный характер. С другой стороны, как скоро храм был устроен, народ еврейский не должен был иметь другого (Лев. 17:1–9; Втор. 12:4–11). Сооружение его должно было соединять в одном усилии все материальные средства, какими только мог располагать еврейский народ в данное время.

Иудейский народ имел, в последовательном порядке, три храма. Каждый из них был устроен по одному и тому же образцу, показанному Богом Моисею на горе Синайской. Отличались они между собою только большим или меньшим богатством материала по постройке и украшению, большею или меньшею широтою в исполнении плана, и тою или другою степенью искусства в отделке частностей.

Скиния состояла из двора и святилища или – собственно скинии. Все пространство, занимаемое ею, имело вид продолговатого четвероугольника, которого удлиненные стороны шли от востока к западу. Святилище разделялось на две части: передняя называлась святое, углубленная – святое святых.

Двор, имевший сто локтей в длину и пятьдесят в широту, был окружен шестьюдесятью колоннами, которые вставлялись в медные цоколи, укреплялись медными колками и имели капители, окованные серебром. Каждая из них была пяти локтей в высоту и стояла одна от другой на расстоянии пяти же локтей. Все они были снабжены серебряными крючками, на которых висели куски ткани из сученого льна (длиною каждый в пятнадцать локтей), заменявшие стены двора. С восточной стороны, у входа в двор, льняные ткани прерывались. На четырех колоннах, стоявших здесь, висела особенная завеса из сученого же льна, но с утоком цвета гиацинтового, пурпурового и багряного, имевшая в длину двадцать локтей.

Стены скинии, стоявшей посреди двора, именно – северная, западная и южная, сложены были из досок дерева sittim (не гниющего), покрытых золотом и поставленных стоймя в окованные серебром основания. Северная и южная стена слагалась из двадцати досок, имевших каждая десять локтей в высоту и полтора – в широту, – западная из шести, той же высоты и широты. Так как в углах скинии уставлено было сверх того два столба: то размеры скинии были – десять локтей в высоту, тридцать в длину и десять в широту. Каждая из досок входила одна в другую посредством шипов; кроме того, с наружной стороны каждая из них имела по пяти колец, в которые вкладывались поперечины из дерева же sittim. Восточная сторона, служившая входом, не имела стены; её заменяли пять колонн, покрытых золотом, уставленных в медные цоколи и снабженных золотыми крючками. Такого же рода колоннами, только в числе четырех, и вставленными в серебряные цоколи, отделялись и внутренние части скинии, из коих святое имело в длину двадцать локтей на десять широты и высоты, а святое святых – десять локтей по всем измерениям.

На колоннах у входа в скинию висела такая же завеса, как и у входа во двор скинии. Подобная же завеса, но украшенная херувимами, отделяла и святое святых. Четыре покрова: льняной, с утоком цвета гиацинтового, пурпурового и багряного, украшенный изображениями херувимов, шерстяной (из козьей шерсти) и два кожаных, с окрашенною шерстью, покрывали, один поверх другого, не только верх, но и стены скинии, кроме восточной её стороны.

Двор скинии назначался собственно для народа. Посреди его, пред скиниею, возвышался алтарь для всесожжений, к которому народ приводил жертвенных животных, но за который проникать он не смел. Сруб алтаря, сделанный из дерева sittim, окован был медью, и имел посредине сеть из того же металла. За алтарем стояла медная умывальница, сделанная из женских зеркал и назначенная для омовений жрецов пред началом служения.

Святое было доступно одним священникам. Направо от входа в него стояла трапеза предложения. Это был небольшой алтарь из дерева sittim, облеченный золотом и имевший резные окраины. Каждую субботу на нем полагалось двенадцать хлебов, по числу двенадцати колен израильских. Хлебы отделялись между собою золотыми пластинками, выгнутыми в ложбинки. Напротив трапезы стоял светильник, с семью светилами, изваянный из золота в виде дерева. А впереди, ближе к святому святых, находился алтарь кадильный. Каждый день утром и вечером входил сюда священник, чтобы зажигать или гасить светильники и воскурять благовония.

В святом святых стоял ковчег завета. Он был устроен из дерева sittim, изнутри и совне покрыт золотом, и обрамлен вверху золотым венцом. Длина его была в два с половиною, а широта и высота в полтора локтя. Покровом ему служила доска из одного золота, называвшаяся очистилищем. К этой доске склоняли свои лица и крылья два херувима, изваянные из зелота и поставленные по краям ковчега. В ковчеге хранились скрижали завета; подле него лежал жезл Аарона и стояла чаша с манною; а очистилище, осеняемое херувимам, было собственно тем местом, откуда Бег давал знать о своем присутствии и откуда говорил Он народу израильскому. Раз в год, в день очищения, входил в святое святых первосвященник, и кропил на очистилище кровию очищения.

Скиния, хотя в известной мере и носила характер монументальный, все же приспособлена была к условиям неоседлого быта. Рано или поздно мысль, осуществленная ею, должна была получить более монументальное выражение, как скоро народ еврейский освоился вполне с гражданскою жизнью и почувствовал свои общественные силы. Еще Давид имел намерение заменить скинию храмом, и подготовлял необходимые для постройки его материалы. Но царствование Давида было слишком бурно и кроваво, а сооружение храма Богу мира требовало мирных, незапятнанных кровию рук. – Свое намерение, вместе с собранными для исполнения его богатствами, он должен был завещать сыну.

Соломон приступил к постройке храма уже с готовым средствами. Как были велики они, можно судить по замечанию книг Паралипоменон, что золота и серебра у Соломона было столько же, сколько камней в Иерусалиме (2Пар. 1:15). Но замыслы царя был шире этих средств; он должен был восполнять их налогам на народ, торговыми сношениями с Финикиею, Офиром, и пр.

После построения скинии прошло около 500 лет. Художники, исполнители работ по устройству и украшению её, горькими уроками рабства наученные египетскому искусству, вымерли, не оставив по себе наследников в народе еврейском. Уже Давид, чтобы начать приготовление материалов для постройки храма, повелел собрать иностранцев, поручить им ломку и отделку камней (1Пар. 22:2). Соломон воспользовался дружбою Хирама, царя тирского, чтобы добыть необходимое для постройки количество дерева и вызвать архитекторов и художников из Финикии, и способных рабочих из Сидона. У Иосифа. Флавия сохранился трактат, заключенный с этою целью между Соломоном и Хирамом. Евполем, а из него Евсевий – приводят переписку Соломона по тому же предмету с Вафром, царем египетским. К 30,000 евреев было присоединено, вследствие этого, 150,000 рабочих иностранцев; первые, разделенные на три чреды, рубили лес на Ливане, – последние были заняты ломкою, отделкою и доставкою камней, так как на место сооружения они должны были привозиться совершенно готовыми, чтобы там, где имел быть храм, не слышно было стука ни молота, ни топора, ни другого металлического орудия. Этот целый народ рабочих был подчинен трем тысячам иностранных художников, во главе которых, стоял Хирам тирянин, главный распорядитель работ, искусный как говорится об нем в Паралипоменон, делати в злате, и сребре, и в меди, и в железе, и в камениих, и в древах, и ткати в порфире, и в виссоне, и червленице, и ваяти всякую резь, и разумети всяко разумение (2Пар. 2:14). Работы продолжались семь лет, и были окончены в одиннадцатый год царствования Соломона.

Храм был построен на горе Мориа, вершина которой сравнена и отделана так, что представляла площадь в шестьсот локтей длины и широты. Площадь эта была обнесена стеною в шесть локтей толщины и столько же высоты. Внутри ограды, на расстоянии пятидесяти локтей от каждой из сторон стены, возвышались стены двора Израиля, (охватывавшие пространство в пятьсот локтей в длину и широту. Стены эти имели тридцать локтей высоты и четверо ворот, стоявших в главных пунктах с каждой стороны. Ворота вводили во двор, имевший открытое пространство в сто локтей широты, устланное плитами разноцветного мрамора и окруженное со всех сторон галереями, с несколькими рядами колонн. В средине этого двора был двор священников. Он занимал квадратное пространство в двести локтей, и не имел ворог только с западной стороны. Внутри его с северной, южной и восточной стороны тянулись портики, галереи и комнаты для жилища жрецов и разных потребностей богослужения. С западной стороны находился самый храм. Он был построен из камня, и имел шестьдесят локтей длины (от востока к западу), двадцать широты и тридцать высоты. Пред входом в него был притвор, имевший, как и храм двадцать локтей в широту, но – только десять в длину. Храм, внутри, как и скиния, разделялся на две части: святое имело сорок локтей в длину и двадцать – в широту, святое святых – двенадцать локтей по тому и другому измерению. В высоту обе части имели двадцать локтей (остававшееся вверху пространство давало второй этаж, назначение которого неизвестно). Совне с северной, западной и южной стороны, к храму примыкали здания, возвышавшиеся в три этажа, до пятнадцати локтей (до половины всей высоты храма), назначавшиеся для хранения сокровищ храма. С той и другой стороны пристройки эти занимали пространство в семь локтей широты. Над кровлями их возвышались окна храма, закрытые решетками.

Первая ограда образовывала внешний двор, доступный для всякого, к какому бы кто народу и религии ни принадлежал. От того двор этот и назывался, впоследствии, двором языков. В нем обыкновенно располагались меняла и продавцы разных предметов, употребляемых при жертвоприношении. Второй двор, двор Израиля или великий, был исключительно назначен для народа еврейского. Ворота, ведшие в него, также как и ворота двора священников, были покрыты медью. Двор священников назначался собственно для жертвоприношений. В нем, пред храмом, стоял алтарь для всесожжений, сделанный из меди имевший двадцать локтей в длину и широту и десять – в высоту. В этот двор народ входил только для жертвоприношений, но не проникал далее невысокой ограды, отделявшей жертвенник и заключающееся между ним и храмом пространство от остального пространства двора. За эту последнюю ограду входили только священники. Там на двенадцати медных волах, стояла огромная медная чаша, имевшая вид шестилиственной лилии, называвшаяся морем и служившая для омовения священникам. По сторонам находилось еще десять других омывальниц, медных же, на медных подставах и колесах, которые служили для омовения жертв. Пред притвором, по обе стороны входа, поставлены были две колонны из меди имевшие восемнадцать локтей в высоту и двенадцать в окружности. Колонны эти имели, сверх того, капители высотою в пять локтей, и вероятно – цоколи: потому что вся высота их вместе с капителями, равнялась тридцати пяти локтям. Южная из них называлась якин, северная – воаз (крепость и сила). Поверхность капителей их, была покрыта цветам лилий и опутана, в виде сети, семью цепями. По краям капителей на цепях, было привешено по сто гранат. Внутренние стены храма был покрыты кедровым досками, золотом, драгоценными каменьями, изображениями херувимов, ветвей пальмы и развернувшихся цветов. Потолок был также кедровый; пол в святом кипрского, а в святом святых – кедрового дерева. Все украшения их, даже гвоздья – были из золота. В святое вели двери, которых косяки были из масленичного дерева, а обе половинки из кипрского; они были украшены скульптурою и золотом, как стены. Направо от входа, как и в скинии, стояла золотая трапеза для хлебов предложения, налево – светильник, а прямо – алтарь кадильный. Кроме того, по обеим сторонам стояло по пяти других золотых светильников, и золотых же столов, разнообразной формы, уставленных чашами, сосудами и другими принадлежностями богослужения, тоже из чистого золота. Из святого в святое святых вели такие же двери, как и в святое из притвора; только первые все были из оливкового дерева. Внутри святого святых стоял ковчег завета. Его осеняли два херувима, вырезанные из оливкового дерева и покрытые золотом. Они имели в высоту десять локтей и распростертые крылья их, каждое в десять же локтей, охватывали всю широту святого святых.

Храм Соломона, не смотря на монументальную прочность своего сооружения, просуществовал только немного более четырехсот лет. Во время страшных бедствий, постигших народ еврейский со стороны Ассирии и Вавилона, он был разграблен и разрушен до основания. После первого возвращения иудеев из Вавилона под предводительством Зоровавеля начата была постройка нового храма. Новый храм созидался по образу первого, но далеко уступал ему по размерам и по великолепию. Те, кто помнил прежний храм, в этом не узнавали храма (по выражению пророка Аггея, он был пред ними якоже не сущь Агг. 2:4). Он так был беден, что в книгах священных не сохранилось описания его. Известно только, что внутренние части храма отделялись между собою завесами, вместо стен и дверей, и в святом святых уже не было кивота завета, а на месте его лежал камень, возвышавшийся от полу на три перста и называвшийся камнем основания. Если судить о постройке его по указу, данному на этот счет Киром, храм имел в высоту и широту шестьдесят локтей (1Езд. 6:3). Если верить еврейскому преданию, над восточными воротами его, с наружной стороны, было изображение в барельефе города Сузы, сделанное в честь персидских царей. Ворота эти и назывались, потому, сузскими.

В таком виде оставался храм еврейский до царствования Ирода великого. Политические расчеты побудили последнего, для примирения с народом еврейским, позаботиться о восстановлении храма в таких размерах и великолепии, которые могли бы напомнить знаменитое царствование Соломона. Чтобы не встревожить общественное мнение народа, вообще недоверчивого к нему, Ирод не прежде стал возобновлять храм, как приготовив, в продолжении двух лет, необходимые материалы для этого. Недостатка в способных рабочих не было. Век его был веком появления в Палестине греческого искусства. Сам же Ирод, до возобновления еврейского храма, успел построить много великолепных зданий в греческом вкусе, между которыми особенною роскошью отличались храмы Августу. Неудивительно, что он успел занять постройкою еврейского храма 10,000 искусных рабочих, присоединив к ним тысячу левитов, нарочито изучивших зодчество, чтобы внутреннейшие постройки производились освященными руками. Возобновление храма вначале шло быстро: святилище было окончено в восемнадцать месяцев; но постройка дворов и галерей, окружавших его, продолжалась восемь лет; а работы внешние по отделе горы, и проч., тянулись до сорока шести лет (Ин. 2:20).

Храм, возобновленный Иродом, имел тот же план и те же почти измерения, как и храм Соломона. Все пространство, обнесенное внешнею стеною, имело вид правильного квадрата в пятьсот локтей с каждой стороны. За этою первою стеною, имевшею множество ворот, был двор язычников, окруженный портикам, которых кровля из кедрового дерева опиралась на колонны, имевшие в высоту двадцать пять локтей. Двор этот, доступный всем и каждому, заканчивался балюстрадою, на каминном основании в три локтя высоты, весьма искусной работы. Там и здесь у балюстрады стояли колонны с надписями на греческом и латинском языках, извещавшими язычников, что им воспрещался вход далее. За балюстрадою площадь возвышалась на семь локтей; на неё вело четырнадцать ступней. На этой площади, в десяти локтях от окраины, поднимались на двадцать пять локтей в высоту стены внутреннего двора, в который вело девять ворот: четверо с севера и столько же с юга, и одни, с востока. Чтобы войти в ворота, нужно было подняться еще на пять ступеней; следовательно во внутреннем дворе площадь была еще возвышеннее. Двор этот назывался двором женщин: потому что в нем стояли обыкновенно женщины, не проникавшие далее. Отсюда был вход в самый внутренний двор, в свою очередь нескольким ступеням возвышавшийся над предыдущим Здесь находились святилище, окруженное, как и в храме Соломоновом, с востока, севера и юга портиками, галереями и разного рода комнатами для потребностей храма и жилища служителей его. Между этими комнатам была и зала, назначенная для заседаний синедриона. Святилище было построено из белого мрамора, покрыто внутри и снаружи богатою позолотою и имело сто локтей в длину и столько же в высоту, а в широту, вместе с пристройками, шестьдесят локтей. Последние имели тоже назначение, как и в храме Соломоновом, и охватывали святилище с трех сторон, до половины его высоты. Они заканчивались галереею, которая вела в верхний этаж храма, освещенный несколькими окнами. Храм имел плоскую кровлю, окруженную балюстрадою в три локтя высоты; чтобы не допускать птиц садиться на кровлю, она была вся уставлена золочеными спицами в локоть высотою. Так как площадь горы, по мере приближения к святилищу, возвышалась все более и более: то самое святилище, высоко поднимавшееся над всеми окружавшими его дворами, видно было со всех концов города.

Самая гора была отделана камнем, уступами, и укреплена контрфорсами. Внутри её были подземные ходы и водопроводы. Последние, начинаясь в четырех стадиях от города, где был устроен под землею большой бассейн, доставляли в изобилии воду для бесчисленных жертв, закалавшихся в храме, и уносили кровь и нечистоты, постоянно скапливавшиеся в его стенах.

Алтари и другие священные предметы были расположены в таком же порядке, как и в храме Соломоновом. В самом внутреннем дворе, между восточными воротами и храмом, стоял алтарь жертвоприношений, построенный из неотделанных камней. К юго-востоку от него была медная чаша для омовений. К северу стояли мраморные столы, на которых раскладывались части жертвенных животных. Все это было огорожено балюстрадою, пред которою лежавшее отделение внутреннего двора называлось двором Израиля. В святое из притвора вели двери, имевшие в высоту пятьдесят пять локтей, а в широту шестнадцать; они были покрыты позолотою. У дверей висела завеса из вавилонской ткани с разноцветным шитьем; а над дверьми выставлялась колоссальная виноградная ветвь из золота. В святом, как и в прежних храмах, к северу стояла трапеза предложения, к югу – светильник, а между ними – алтарь кадильный, все – из золота. Святое святых отделялось от святого одною завесою. Там, как и в храме Зоровавеля, на прежнем месте ковчега лежал простой камень, на который первосвященник ставил кадильницу в день очищения…

Иосиф Флавий и раввины чрезвычайно хвалят великолепие Иродова храма. Но дни исторического бытия народа еврейского были уже сочтены. Храм этот, не просуществовал и столетие, был разрушен до основания, как скоро религия, которой служил он выражением, потеряла свое значение, бывшее временным.

Первоначально местом собраний христианских были дома частных лиц. В книге Деяний говорится о христианах, обращенных ап. Петром тотчас по сошествии Св. Духа: вси веровавшии бяху вкупе… по вся дни терпяще единодушно в церкви, и ломяще по домом хлеб, приимаху пищу в радости и простоте сердца, хваляще Бога, (Деян. 2:44, 46). Ап. Павел в своих посланиях, также упоминает не раз о подобных собраниях, бывавших в частных, домах. Так в первом послании Коринфянам он говорит: целуют вы о Господе Акила и Прискилла, с домашнею их церковию, т. е. с церковью, собранием, бывавшим в их доме (16:19); в послании Колоссаям – целуйте братию, сущую в Лаодикии и Нимфана, и домашнюю его церковь (4:15); в послании Филимону он же подает благодать и мир как ему так и домашней его церкви (ст. 1). С умножением христиан явилась необходимость и возможность иметь нарочитые места для собраний. Такими местами были обыкновенные же дома, но пожертвованные или построенные исключительно для этой цели усердием верующих. О подобных местах, исключительно посвященных богослужению, упоминают во втором и начале третьего века св. Иустин, Тертуллиан. Но гонения на христиан, с течением времени усиливавшиеся все более и более, делали собрания в таких местах крайне опасными. Христиане устраивали свои собрания в местах загородных, криптах, на гробах мучеников, в подземельях и т. п.

Комната, служившая для собрания христианского в частном доме, иногда называется – горница. Такое название дает понять, что комната эта отличалась от других комнат того же дома; может быть она, как та горница, в которой совершена была тайная вечеря, бывала велия, постлана (Мк. 14:5; сн. Деян. 1:13; 2:8). Местом совершения св. евхаристии был, конечно, обыкновенный стол. Если верить преданию, сохраняющемуся в западной церкви, – в Риме, в базилике латеранской, хранится стол, на котором будто бы установлена Иисусом Христом тайная вечеря: это – обыкновенный стол без всяких украшений. Там же, внутри престола, на котором служит папа, хранится престол, на котором будто бы совершал литургию в Риме св. апостол Петр: это – простой стол из обыкновенных сосновых досок. Но как бы то ни было, несомненно, что и самые простые предметы, с которыми соединялись для христиан того времени какие-либо священные воспоминания, получали своего рода монументальный характер в том благоговейном уважении, с которым хранились. Так, по свидетельству Евсевия, иерусалимские христиане, до его времени, преемственно хранили кафедру Иакова, брата Господня, из благоговения к памяти св. мужа.

Дома, назначавшиеся исключительно для собраний христианских, носили у христиан различные названия. Так назывались они: κυριακὸν или dominicum, т. е. дом Господень; такое название встречается в постановлениях соборов анкирского, неокессарийского, лаодикийского, – в творениях св. Киприана. Тертуллиан называет их – domus columbæ. Назывались они также домами божественными, домами молитвы, и проч.; но никогда – храмами.¹² Со внешней стороны они ничем не отличались от обыкновенных домов. Даже для кающихся не было в них особых отделений: по словам Тертуллиана, они стояли на дворе. Но разные предметы, употреблявшиеся при богослужении в это время, уже начинают получать более и более монументальный характер. Чаши, светильники, епископские кафедры, и т. п., отличаются прочностью и драгоценностью материала и изяществом отделки. Уже Тертуллиан упоминает о чаше с изображением на ней Иисуса Христа в виде пастыря. В третьем веке общественное мнение верующих часто восстает против робких пастырей выдававших гонителям драгоценные сосуды и разную утварь церковную.

Общественные дома христианских собраний не пользовались покровительством законов, и были разрушаемы всякий раз, как только усиливались гонения на церковь. Но были и для христиан места, признаваемые римскими законами неприкосновенными, как места божественные (divini juris). Это были усыпальницы.¹³ Погребение мертвого в известном месте, по римским законам, делало это место также святым для народа и правительства римского, как храмы и другие общественные сооружения, строго охраняемые законами римскими. Ни вера, ни звание и состояние умершего не делали на этот раз никакого различия: даже раб в этом отношении был равен с гражданином римским. В подобных местах, огражденных законами, на гробах своих мучеников и собирались христиане в тяжкие для церкви годы. Общественные кладбища у греков и римлян устроялись или при больших дорогах, или в особо отведенных для этой цели загородных местах. Но в больших городах для них служили иногда подземелья, образовавшиеся вследствие извлечения из земли строительного материала и тянувшиеся часто на огромные пространства как под самыми городами, так и в предместьях их.¹⁴ В этих-то подземельях, служивших местом погребения преимущественно для людей бедных, рабов и преступников, погребали своих мучеников христиане, и там, под кровом мрака и покровительством гробов, искали защиты, в которой отказывали церкви свет и живые люди.

Под местом погребения, неприкосновенным по римским законам, разумелся и самый могильный монумент, пока в нем находились кости человеческие. Это дало христианам возможность придавать подземным местам своих собраний возможно-монументальный характер, без опасения, что все, сделанное ими в этом разе, будет уничтожено враждебною рукою язычника. Из подземелий, служивших убежищем для христиан во время гонений, наиболее известны катакомбы Рима. Подземелья эти издавна служат предметом исследований для западных археологов, и для сколько-нибудь ясного представления об них есть наиболее данных. Они состоят из сети подземных коридоров, разветвляющихся и взаимно пересекающихся между собою на огромном пространстве. Там и здесь коридоры эти приводят в более или менее обширные, подземные же залы, иссеченные, как и коридоры, в вулканической почве Рима. Коридоры, по большей части, низки и узки, заключают по обеим сторонам в нишах останки погребенных там в разные времена умерших, и не носят на себе никаких следов ни скульптуры, ни других украшений. Но залы, служившие преимущественно для погребения христианских мучеников и для собраний верующих, часто истинно-монументальны. Отделка и украшение некоторых из них, без всякого сомнения, принадлежит и более поздним временам. В четвертом и пятом веке христиане продолжали посещать эти подземелья и погребать иногда там своих умерших; при этом многие из них и украшались, как по благоговейному уважению к памяти погребенных в них мучеников, так и в видах – приготовить в них достойные помещения для вновь погребаемых остатков христиан. Но нельзя не признать, что отделка и украшение многих из них восходит и ко временам гонений. Залы, более или менее обширные, более или менее правильной формы, по большей части совершенно лишенные света, освещались лампами, привешенными к сводам или вставленными в небольшие ниши, нарочито сделанные для этого в стенах; кроме того, для освещения же, употреблялись свечи. В глубине залы, на некотором возвышении, к противоположной входу стене, стоял гроб мученика из мрамора или камня, служивший главным алтарем при совершении таинства. Иногда он бывал отгорожен решеткою и окружен седалищами для епископа и пресвитеров. Но стенам, в углублениях, стояли часто подобные же гробы других мучеников, служившие также алтарям, особенно – в дни празднования памяти этих мучеников. Стены, ниши, саркофаги покрыты живописью и скульптурою. Содержание картин преимущественно историческое и символическое. Предметы их выбраны как из ветхого, так и нового завета и выбраны применительно к тогдашним обстоятельствам. Во время тяжких гонений на церковь христиане искали в собраниях своих подкрепления своему мужеству, часто невольно колебавшемуся при виде страданий собратий. Довольно было, что об этих страданиях напоминали самые гробы мучеников. Содержание же скульптуры, украшавшей гробы, и картин, покрывавших стены, питало только мужество в страданиях, надежду на спасающего Бога, чаяние воскресения и т. п. Ной в ковчеге, Иона, извергаемый китом, три отрока в пещи, Даниил во рву львином, добрый пастырь, несущий на раменах заблудшую овцу, воскрешение Лазаря, и т. п. – вот главные предметы этих картин.

Основной тип христианских церквей. Собрания христиан в усыпальницах, вошедшие в обычай во времена гонений, продолжавшихся десятки и даже – сотни лет, не могли ни оказать влияния на обстановку этих собраний вообще. Из усыпальниц верующие вынесли гробы своих мучеников, которые с тех пор стали заменять престолы даже в открытых зданиях, назначавшихся для богослужения. Вся вообще церковь приняла за правило полагать, по крайней мере, частицы св. мощей в престолах и антиминсах, при освящении тех и других. В западной церкви самая продолговатая форма престола и положение его, по большей части, у стены и в нише, заняты от формы и положения мученических гробов в катакомбах. Из усыпальниц вынесли христиане употреблении живописи и скульптуры для украшения стен и других частей зданий, служивших для их собраний. Оттуда же, по мнению некоторых, вынесли они употребление даже при дневном богослужении ламп и свечей, и т. д. Но нельзя сказать, чтобы из усыпальниц вынесли они основной тип своих церквей. Погребальные подземелья были слишком тесны, лишены света и воздуха, так мало могли быть приспособлены к потребностям более или менее многочисленных собраний христианских, что – если и были избраны христианами во время крайней нужды – не представляли в общем своем типе ничего, что заслуживало бы подражания при сооружении открытых монументальных зданий, когда обстоятельства времени изменились в пользу христианства.

Не могли быть типом для христианских церквей и древние храмы. Последние, как назначавшиеся исключительно для божества, были чрезвычайно малы, и едва могли вмещать лиц, непосредственно служивших при них. Взятые в целом, с окружавшими их постройками, портиками, дворами и галереями, они могли вмещать огромное стечение народа; но в такой совокупности различных своих частей древние храмы соответствовали древнему культу, но не представляли необходимых удобств для новых религиозных собраний. Для жертвоприношений, составляющих существенное содержание древнего богослужения, необходимы были жертвенники под открытым небом. Богослужение это и совершалось, потому, не в храме, закрытом здании, а пред храмом, в открытых дворах. Христианство отвергло кровавые жертвы, заменив их установленною Иисусом Христом св. вечерею. Собрания христиан для этой вечери сопровождались чтением, пением священных песней, собеседованием или учением. Все это требовало помещения заключенного со всех сторон, довольно обширного, чтобы вмещать постоянно возрастающее количество членов церкви, но так, однако же, ограниченного, чтобы учение, чтение, пение и проч., составлявшие существенную часть богослужения, могли быть внятно слышимы каждым из присутствующих. С падением язычества значительное число древних храмов было обращено в христианские церкви. Но для такого употребления назначались самые храмы (самые святилища, а не окружавшие их пристройки), если они были сколько-нибудь вместительны, а предполагавшееся в них собрание не было многочисленно. Самое же обращение их в церкви зависело не от удобства их для христианских собраний, а от желания императоров сохранить таким образом изящнейшие образцы древнего зодчества.

Кроме храмов для церковных собраний были предоставляемы иногда первыми христианскими императорами особенного рода общественные здания, известные у греков и римлян под именем базилик.¹⁵ Базилики частью входили в состав дворцов царских и даже – фамильных у знаменитых патрицианских родов римских, но главным образом воздвигались в виде отдельных зданий подле общественных площадей (форумов). В Риме в последних давался публичный суд трибунами и центумвирами, – давались ответы юрисконсультами на предлагаемые решению их недоумения, возникавшие по делам тяжебным и уголовным. В известном отделении их производились в тоже время торговые сделки между купцами; и там же, в особенных залах, молодые ораторы пытали себя в декламации. Чтобы в одно и тоже время удовлетворять стольким назначениям, базилики должны были иметь значительную вместимость. Действительно, из всех общественных зданий Греции и Рима, взятых, отдельно (как здание – в одном корпусе), базилики были едва-ли не самые огромные. План их имел продолговатую форму: широта базилики обыкновенно была не менее трети и не более половины всей длины. Внутри она состояла из трех продольных зал, отделенных между собою колоннами. Средняя зала была самая большая: широта её были втрое больше широты каждой из боковых зал. Высота колонн, отделявших её от боковых зал, обыкновенно равнялась широте последних. Над первым рядом колонн возвышался другой ряд колонн сравнительно – меньшего размера, образовывавший галереи, тянувшиеся поверх боковых зал на все их протяжение и окруженные балюстрадою. На этот верхний ряд колонн опирался плафонд галерей и кровля средней залы. Средняя зала, самая обширная и высокая заканчивалась полукругом, со сводом – в виде хлебной печи. В этом полукруге – со сводом, имевшим пол более возвышенный, чем пол остального пространства здания, называемом обыкновенно абсидом, заседали судьи; свободное пространство между абсидом и залами, называлось транзептом, назначалось для ораторов, защищавших подсудимых; боковые залы представлялись для торговых сделок; галереи или хоры – для публики. Особенное удобство подобных зданий для собраний христианских было сознано церковью с самых первых же пор её гражданского полноправия. Христиане не только с охтою принимали базилики, жертвуемые императорами, но и почти все вновь воздвигаемые церкви стали строить по образцу их и называли также – базиликами.

Различные части базилик, при переходе этих зданий в христианские церкви, приноровлялись легко к потребностям христианских собраний. В абсиде ставился престол или гроб мученика, служивший престолом. За престолом, у стены, полукругом располагались седалища для епископа и сослуживших ему пресвитеров. Эта запрестольная часть называлась вообще пресвитерием. Весь абсид, отделенный решеткой, составлял алтарь. В транзепте и передней части средней залы уставлялись амвоны для чтения евангелия и писаний, и для поучений народу. У входа, в этой же зале, становились известные разряды оглашенных и кающихся. Боковые залы и галереи назначены были для верных: в залах стояли мужчины, на галереях, – женщины.¹⁶ Но, кроме того, базилики легко принимали монументальный характер, наиболее соответствовавший тем новым требованиям от монументальных зданий, какие задавались зодчеству особенным характером христианских богослужебных собраний.

Религиозные собрания древних, бывали не в самом храме, а перед храмами, в окружавших святилище дворах. Древнее зодчество обращало поэтому преимущественное внимание не на внутренность храма, а на внешность его и на здания, его окружавшие. Внешности храма и окружавшим его дворам, портикам и галереям старалось оно придать такие монументальные формы, которые невольно внушали бы массам народным известного рода чувства. Религиозные собрания христиан, напротив того, могли бывать только в зданиях, заключенных со всех сторон. Во внутренности этих зданий и должно было соединить новое зодчество все, что древним храмам древнее зодчество придавало совне. Базилики, уже в самом первоначальном своем виде, отвечали в значительной мере этому условию. Обширная и высокая зала, с двумя один над другим встающими рядами колонн, с двумя же рядами окон и галереями по сторонам, с расставленными иногда по известным местам статуями, сама по себе представляла величественный вид и совмещала множество архитектурных украшений. При сооружении новых церквей по плану базилик не много нужно было придать к обыкновенным внутренним формам и украшениям этих зданий, чтобы впечатление, производимое такими церквами, было поразительно. Так описывает Евсевий церковь, построенную императором Константином подле пещеры воскресения Господня в Иерусалиме. «Рядом с пещерою, на восточной стороне её, стоит базилика – здание чрезвычайное, высоты неизмеримой, широты и длины необыкновенной. Внутренняя сторона его одета разноцветными мраморами, а наружный вид стен, блистающий полированными и один с другим сплоченными камнями, представляется делом чрезвычайно красивым и нисколько не уступает мрамору. Что же касается до крыши, то внешняя сторона её, над сводом, для защиты от зимних дождей покрыта свинцом, а внутренняя, украшенная глубокою резьбою, распростираясь, подобно великому морю, над всею базиликою взаимно связанными дугами и везде блистая золотом, озаряет весь храм будто лучами света. По обеим сторонам базилики, во всю её длину тянутся две линии двойных – верхнего и нижнего – портиков, которых своды также испещрены золотом. Эти своды с лицевой стороны базилики поддерживаются величественными колоннами, а с внутренней – лежат на отводах, покрытых, снаружи многочисленными украшениями. Трое ворот, обращенных к солнечному восходу весьма хорошо устроены для принятия поклонников во внутренность храма. Против этих ворот стоит главный предмет всего полукруга (алтарь), восходящий до самой высоты базилики. Он, по числу двенадцати апостолов Спасителя, увенчает двенадцатью колоннами, которых вершины украшены великими, вылитыми из серебра, вазами – прекрасным приношением Богу от самого царя. Отсюда, идя ко входам, находящимся пред храмом, вступаешь в паперть. Здесь видишь первый двор и по обеим сторонам портики, а после всего ворота; за воротами же, на самой средине торговой площади, превосходно устроено предвратие, которое мимоходящим представляет поразительный вид внутренности храма…»

Из этого описания видно, между прочим, что базилики, при переходе в христианские церкви, уже в самом начале стали принимать некоторые дополнения в своем плане, сравнительно с обыкновенным их устройством. Пред базиликою иерусалимскою является двор, с портиками по сторонам, а пред двором – ворота и предвратие. При описании великолепной базилики в Тире, тот же историк упоминает об ограде вокруг базилики, величественных и высоких воротах, ведших в неё, и говорит, что между воротами ограды и самою базиликою довольно большое место было обнесено со всех сторон четырьмя полукруглыми портиками так, что давало вид четвероугольника, поддерживаемого колоннами. Между колоннами тянулись решетки, а пространство между портиками вверху было открытым, чтобы видно было небо и доходил туда свежий воздух. Здесь, против храма, были устроены водоемы. Эти портики назначались для низших степеней кающихся и оглашенных, а водоемы – как для омовения, так и для крещения.¹⁷ Вслед за тем базилики получили и другие дополнения к своему первоначальному плану. По обе стороны абсида продолженные стены базилик образовали два, сообщавшиеся с алтарем посредством внутренних дверей, отделения, назначавшиеся собственно для потребностей богослужения. Одно из этих отделений, и именно – левое (если смотреть обратившись лицом к алтарю), называлось πρότεσις praeparatorium, и служило для приготовления к таинству св. хлеба и вина, для принятия приношений и хранения их; другое, и именно – правое, называлось σκευοφυλάκιον diaconicum, и служило для хранения священных книг, сосудов и т. п. В алтаре, над престолом, как бы надгробные монументы над останками мученическим, появляются сени (в роде моноптера, небольшого древнего храма круглой формы, без стен, купол которого опирался на колонны).

Но все эти внешние дополнения к обыкновенному плану базилик ничтожны в сравнении с тем внутренним развитием, которое получила базилика впоследствии, не теряя однако же своего существенного типа. Каждый век придавал ей свой характер, каждая страна, в которую она переходила вместе с христианством, вводила в неё изменения, соответственно своим местным и историческим условиям.

Общее развитие первоначального плана базилик состояло в расширении транзепта, который перешел в поперечную залу, пересекавшую среднюю под прямым углом. Эти две залы дали таким образом в основании базилики букву Т, а вместе с абсидом, отодвинутым поперечною залою, но ни изменившим своего отношения к средней (им заканчивалась средняя зала), образовали крест, дорогой для христианского сердца символ спасения.

Двоякого рода необходимость вызывала такое преобразование: с одной стороны возраставшая многочисленность христианских собраний, особенно – в главных церквах многолюдных городов и столиц, требовала расширения внутренней вместимости базилик. Этой нужде удовлетворяли как удвоением боковых зал и галерей, так и добавлением новой, поперечной залы. С другой стороны, древняя базилика назначалась не для одного, а для нескольких собраний в одно и тоже время. Различные части её располагались между прочим так, чтобы занятия, каждого из отдельных собраний не мешали занятиям других (чтобы собрания торговцев не мешали занятиям судей и юрисконсультов, чтобы публика ни мешала тем и другим, и проч.). Подобное (изолированное, до известной степени) расположение их, выгодное для гражданских базилик, было не выгодно для церковных, где собрание, как бы оно ни было многочисленным, должно было составлять одно целое – иметь одну душу, одно сердце. Расширение транзепта в поперечную залу, особенно в тех случаях, когда бывало на счет продольных зал, изменяло взаимное отношение различных частей базилики и вводило единство в их совокупность. Но вызванное нуждою, это преобразование дало христианскому зодчеству новую задачу, которая положила начало развитию нового строительного искусства, отличающегося в значительной мере от древнего.

Архитектура христианская не выработала никакого нового ордена, в роде классических. Не смотря на то, в разные века и в разных странах она носит на себе особенные, ей только свойственные характеристические отличия, обыкновенно называемые архитектурными стилями. Стилей, как совокупности характеристических признаков в плане, конструкции и украшениях, отличающих ряды христианских монументов известного народа, известной исторической эпохи, чрезвычайное множество. Можно сказать даже, что каждый самостоятельный художник – зодчий налагает на свои произведения особенный, ему только принадлежащий отпечаток, и вводит в область архитектуры новый стиль. Не вдаваясь в подробности, в которые повело бы нас рассмотрение частных отличий, какие принимали религиозные монументы христианские в разные времена и в разных странах, остановимся на более общих направлениях, какие принимало христианское зодчество с первых времен своего развития до XIX века включительно.

Стиль византийский. Перенесение Константином великим столицы из Рима в Византию отодвинуло на восток и центр греко-римского искусства. Лучшие художники и даже – многие лучшие произведения древнего искусства сосредоточились в Константинополе для украшения новой столицы, которая, по намерению императора, должна была затемнить своим блеском древнюю. Стены, башни, дворцы, церкви, ристалища и колоннады, с статуями и картинами, вывезенными из Рима и других городов запада и востока, быстро изменили до того времени – скромную Византию, и сделали её новою колыбелью искусства, мало-помалу угасшего в стенах древнего Рима, скоро затем павшего под тяжестью своей отжившей цивилизации и под ударами варварских народов.

На новой почве искусство встретилось и с новыми влияниями. Византия была центром не только гражданского, но и духовного соединения востока с западом, Египта и Азии с Европой. Две различные цивилизации, развившиеся на противоположных концах известного тогда мира, соединились здесь под влиянием всепримиряющего духа христианства, и дали особенный отпечаток всему строю общественной и духовно-нравственной жизни восточной империи, отразившийся и на искусствах этой страны. Как вся византийская жизнь, так и религиозная архитектура восточной империи совместила в себе формы восточные с западными и дала начало направлению, в котором искусство еще далеко не успело исчерпать всего.

Император Константин, украшая церквами свою новую столицу, воздвиг между прочим церковь во имя св. Софии, премудрости Божией. Но церковь эта существовала очень недолго: была ли она слишком мала, или её разрушило землетрясение, только сын Константина, Констанций, должен был построить её вновь. Но и эта, новая, испытала странную судьбу: часть её была разрушена и восстановлена при императоре Аркадии; при Гонорее она была сожжена, – при Феодосий младшем возобновлена еще раз; наконец, во время возмущения в Константинополе при Юстиниане, она была созжена и разрушена до основания. Юстиниан собрал тогда все, что могли представить в его распоряжение материальные средства империи и опыты строительного искусства, чтобы воздвигнуть храм, который мог бы противостоять и землетрясениям, часто случавшимся в Константинополе, и пожарам, нередко опустошавшим столицу, и в тоже время – быть достойным монументом и религии, и его царствования.

Сто архитекторов и десять тысяч рабочих, под главным руководством Антемия Траллеского и Исидора Милетского, в продолжении семи лет трудились над сооружением храма. Все, что можно было сыскать драгоценнейшего, было употреблено для постройки и украшения его. Когда храм был окончен, Юстиниан, говорят, воскликнул: «я победил тебя, Соломон!»

В области зодчества, как в области поэзии, живописи, и проч., от времени до времени появляются такие произведения, которые, обозначив собою новое направление в развитии искусства, делаются надолго типическими, повторяясь в существенных чертах во всех последующих произведениях того же рода. Храм св. Софии в Константинополе имел именно такое значение по отношению к строительному искусству византийскому. В его плане, сооружении, украшениях проявились те существенные черты, которые повторялись в последующих монументах восточной империи и отличают стиль византийский от всех других.

План церкви был план базилики, но значительно преобразованный. Транзепт не только расширен, но и удлинен до размеров средней залы, с которою пересекался на половине её протяжения. Это дало в основании храма крест равноконечный, обыкновенно называемый греческим или византийским. Центр креста вследствие этого явился центром здания; вокруг него сосредоточились все части храма, и на него потому были обращены все внимание и изобретательность строителей.

Средину здания, по словам Прокопия, образовали четыре толстых столба, два с севера и два с юга, расположенные симметрически и на равных друг от друга расстояниях. Столбы были сооружены из отборных огромных камней, с лицевой стороны полированных и так тонко соединенных между собою, что столбы казались высеченными из одного камня. Их объем и высота до того были значительны, что казалось – то были утесы, оторванные от горы. Эти столбы были соединены между собою арками так, что на каждом опирались концы двух арок; верх арок поднимался до высоты изумительной. Средина под двумя арками, к востоку и западу оставалась пустою; средина же двух других занята была колоннадою, над которою оставалось кругообразное, очень высокое отверстие, куда проходил снаружи свет. Между четырьмя арками было четыре части свода, в виде треугольников, нижний конец которых, образовавший острый угол лежал между двумя большими арками, в точке упора их в один из столбов. Другие два угла каждого из треугольников оканчивались там, где лежала нижняя часть купола. Этот купол наброшен был с такою смелостью, которая заставляла сомневаться в его надежности. Казалось, он не на столбах опирался, а привешен был золотою цепью к небу. Все эти части, соединенные с величайшим искусством, образовали такое чудесное целое, что смотреть на него нельзя было без приятного изумления.

Купол этот имеет в поперечнике около тринадцати саженей, и держится на высоте тридцати саженей. Громадность всего здания соразмерна громадности купола: церковь имеет в длину сорок саженей, а в широту тридцать шесть.

К востоку и западу, к главному куполу придано два полукупола, из которых восточный, к основанию, подразделяется на три, а западный на два меньших полукупола. Полукупола эти опираются на четыре больших и двенадцать меньших столбов, расположенных с востока и запада полукругами. Вокруг всего этого пространства, имевшего вид эллипсиса, в два этажа тянулись галереи, опиравшиеся на колонны и огороженные перилами.

Внешние стены здания был кладены из кирпича. Как они были ни высоки, – ни закрывали собою внутренних столбов, высоко на своих арках взносивших купол над внешнею громадою здания. К этим столбам с наружной стороны, для укрепления купола, скоро были приставлены огромные быки, служившие упором для столбов и, посредством расположенных внутри их отлогих лестниц, вводившие в женские отделения галерей. Упоры такие портили фасад здания: но строители мало и заботились о том, чтобы придать своему сооружению красоту внешнюю. Главное внимание их было обращено на внутренность церкви.

Внутренние галереи был утверждены на множестве цельных и огромных мраморных колонн. Между ним восемь из порфира, шестнадцать из серпентина, четыре белого мрамора; верхний ярус меньших колонн был из того же мрамора. Капители колонн из красного мрамора, серпентина и бронзы, покрытой позолотою. Полы и перила галерей были также из мрамора. Стены, в свою очередь, обложены были мрамором, агатом и перловыми раковинами. Но главное украшение сводов, купола, арок и стен алтаря составляла мозаика. По золотому полю разноцветными кускам стекла были изображены, между прочим: в алтаре – Божия матерь в исполинском виде, сидящая на престоле, с благословляющим младенцем Спасителем; по сторонам её апостолы Петр и Павел; над нею нерукотворенная икона Спасителя, с двумя ангелами по сторонам. В своде купола изображен был Спаситель, сидящий на радуге, а под куполом, на треугольниках между арками, четыре херувима. Над большими входными дверьми с запада, внутри церкви, также было изображение Спасителя, сидящего и благословляющего припавшего к ногам Его императора, и проч. Кроме мозаики, употреблялась и живопись енкавстическая.¹⁸

Алтарь отделялся двенадцатью серебряными колоннами с золотыми капителями, расставленными попарно. На колоннах размещены были иконы Спасителя, Богоматери, апостолов. Над престолом, составленным из золотых досок (из коих верхняя, опиравшаяся на золотые столбы, слита была с примесью других металлов и разноцветных, истолченных, драгоценных камней), возвышалась в виде пирамиды сень, утвержденная на четырех серебряных столбах и арках. Амвоны, решетки, вся утварь церковная, по своей драгоценности и блеску, – все соответствовало желанию императора в создании этой церкви превзойти, если можно, Соломона.

Византийское искусство не покончило созданием этого, замечательного во всех отношениях, монумента. Но равноконечный, византийский крест в основании квадратного плана церкви, купол, высоко поднятый на столбах и арках, мозаика по золотому полю в украшении внутренности церкви, стати с этих пор обыкновенными принадлежностями византийского стиля.

Здесь же, в сооружении храма св. Софии, сказалось и то отношение, в какое становилось новое искусство к древнему. Если купол сам по себе был любимою формою римского зодчества: то в поднятии его к небу на громадные столбы и арки выразилось стремление изумить смелым вызовом, брошенным законам природы, – стремление, характеризующее восточное искусство.¹⁹ Колоннада, образовавшая ряды галерей, окружающих в два этажа центральное пространство церкви, могла бы еще напоминать классическое искусство, если бы изысканная форма капителей и отступление от принятых в орденах пропорций не говорили довольно ясно о восточном влиянии. Но тяжелая массивность стен и столбов, как поддерживающих купола, так и служащих для этих самих упорами, особенно же – отсутствие наружных классических архитектурных форм в здании, напоминающих плотничную работу, все это – отличительные черты восточного искусства. Самая мозаика, украшение плафондов и стен чисто – классическое, приложенная к золотому полю и дающая изображения в колоссальных размерах, выразила соединение с западным восточного вкуса. В этом объединении форм восточных с западными византийское зодчество черпало внутреннюю силу, которая поддерживала и развивала его в века повсеместного упадка искусства.

Главным пунктом, на который были обращены все усилия византийского строительного искусства, как и в храме св. Софии, был купол, вокруг которого сосредоточивались все части здания. Взнести его над массою здания и в тоже время дать ему возможно большую устойчивость, даже при относительной бедности строительного материала, было всегдашнею задачею византийских зодчих. Это вызвало разнообразие в формах куполов, употреблявшихся этими зодчими. Дуга, дававшая образование куполу, бывшая в храме св. Софии значительно меньшею полукруга, увеличиваясь постепенно, переходила часто размеры полукруга, принимая вид полуэлипсиса; тикая форма купола была самою надежною при постройках из мелкого материала, особенно – из кирпича. Между куполом и аркам, на которых лежал он в софийском константинопольском храме непосредственно, появились стены квадратной, осмигранной и круглой формы, с окнами по сторонам, служившие основанием для купола. Упоры, сообщавшие большую устойчивость куполу, пристроенные к софийскому храму ужи по возведении купола, стали входить в систему кладки внешних стен, и сообщаясь арками со столбами главного купола, разделяли обыкновенно внутренность здания на девять частей. Зачатки куполов (полукупола) по сторонам главного софийского купола переходили часто в отдельные купола, окружавшие главный. В местностях, богатых развалинами древних классических сооружений, для внутренних и внешних украшений византийские зодчие пользовались часто готовыми колоннами, ставя их впрочем почти всегда без пьедесталов. Но там, где таких развалин не было, употреблялись колонны своеобразных размеров и форм. Капители этих колонн имели, впрочем, довольно часто кубическую форму, а сверху – толстый абак, и украшались разного рода резными переплетами и листьями. К мозаике во внутреннем украшении церквей присоединялась живопись по сырой штукатурке, или так называемые – фрески.

Впрочем это дальнейшие развитие византийского искусства отразилось главным образом уже на тех религиозных монументах, которые сооружали греческие художники в иностранных землях. После богатого общественными постройками царствования Юстиниана греческие зодчие мало имели работы в своем отечестве, терзаемом внутренними беспорядками, истощаемом внешними войнами и терявшем одну за другою свои лучшие области. Почти одновременно с константинопольскою софийскою церковью, построена быта греками церковь св. Виталия в Равенне, где имели тогда местопребывание греческие экзархи. Эта церковь, один из лучших образцов первоначального византийского искусства, познакомила с этим искусством Италию, скоро потом подпавшую под власть лонгобардов, и надолго упрочила там византийское художественное влияние, проникшее в Германию, южную Францию и Сицилию, и отразившееся, до известной степени, даже – на так называемом – стиле возрождения. В седьмом веке византийские зодчие знакомят со своим искусством арабов, которые проносят его от Сирии, по берегам Африки, до Испании, и от Сирии же, чрез Персию, до Индии. С десятого века вместе с христианством это искусство переходит и в Россию.

Архитектурные стили на западе. В то время, как на востоке христианское зодчество имело достаточно внутренней силы, чтобы дать древней базилике развитие, соответствующее потребностям нового, христианского храма, – на западе, ограничившись простым расширением плана базилики, оно долгое время силилось держаться рабски прежней её конструкции, забывая мало-помалу даже те правила искусства, какие применяли к этого рода зданиям древние. Монастырские правила (а остатки искусств и сохранялись там только в монастырях) не только не поощряли изобретательности зодчих, но старались внушить им смирение, беспредельное повиновение и дух уничижения. Подобные правила оправдывались вполне невежеством в строительном искусстве западных зодчих, при котором мнимая изобретательность могла бы сопровождаться крайне печальными последствиями.

Расширение плана базилики состояло в удвоении боковых зал (по большей части – на счет средней) и в добавлении поперечной (чрез расширение транзепта), без изменения взаимного отношения частей. Это дало в основании западной базилики крест с коротким верхним и удлиненным нижним концом, называемый латинским, в отличие от византийского, равноконечного.

Не смотря на это изменение в плане, способ сооружения базилик оставался прежний, на сколько позволяла это сравнительно крайняя бедность строительного материала, и забвение, постепенно увеличивавшееся, древних приемов постройки. Колонны, по сторонам средней залы, перестают мало-помалу соединяться между собою прямыми перемычками, как это было в древних базиликах, а соединяются арками. Боковые залы и абсид завершаются сводами; но средняя и поперечная залы остаются по большей части с деревянными кровлями без потолков.

Внутренние украшения базилик по большей части самые бедные. Колонны, добытые из развалин древнеримских сооружений, могли бы придать внушающий вид внутренности здания, если бы употреблялись со знанием дела, и если бы изяществу их соответствовала прочая обстановка. Но и такие колонны не могли быть употребляемы в большинстве случаев. По большей части это были грубо сложенные столбы круглой формы, заканчивавшиеся кубическими капителями, в виде опрокинутого конуса или трапеции, украшенными грубою же скульптурою, представляющею людей, животных, и т. п. Живопись, как украшение стен, встречается редко; за то часто употреблялись разного рода надписи, над составлением которых трудились тогдашние поэты.

С седьмого века для призыва к богослужению стал употребляться колокольный звон. Сперва, как и на востоке, для колоколов устраивались отдельные башни незначительных размеров. Но после, особенно около десятого века, колокольня стала одною из составных частей западных базилик. Она помещалась обыкновенно в виде небольшой пирамиды с черепичною кровлею или посредине транзепта, или над входом в церковь, или по сторонам этого входа. Башня эта увенчивалась по большей части сидевшим на её шпице петухом.

Этот первоначальный стиль западных церквей, обыкновенно называемый латинским, принял впоследствии некоторые, несущественные впрочем, изменения под влиянием искусства византийского. Византийские зодчие знакомили запад со своими приемами сооружения, и если не успели ввести в общее употребление купола – научили западных зодчих лучшему устройству сводов, которые и стали покрывать среднюю залу и транзепт базилик. Византийские живописцы, искавшие убежища в Италии во времена иконоборства, распространили на западе употребление живописи и мозаики, что, в свою очередь, содействовало развитию там лучшего вкуса. Оттенок, принятый западною религиозною архитектурою под этим, византийским влиянием, и отразившийся преимущественно на монументах одиннадцатого и двенадцатого века, называется, обыкновенно, романским или романо-византийским стилем в отличие от древнего латинского.²⁰

Но в этом направлении западное искусство развивалось недолго. Распространение византийского вкуса было остановлено в тринадцатом веке появлением на западе особенного, своеобразного стиля. Крестовые походы, воспламенившие народное воображение и приведшие запад в столкновение с арабским востоком с одной стороны, с другой – частые сношения с мавританскою Испанией распространили между западным народам вкус к чрезвычайному, фантастическому, который и отразился по-своему на так называемом – стиле готическом.

Арабы, занявшие строительное искусство у греков, довольно долго оставались верными правилам византийского искусства. Много мечетей, построенных от седьмого до десятого века, по своему плану и способу сооружения напоминают стиль византийский в его лучших образцах. Но пламенное до необузданности воображение южно-азиатского племени, питаемое религиозным энтузиазмом, не могло удовлетворится до известной меры – строгими, подчиненными рассудочным соображениям, византийскими формами. Купол, существенная принадлежность византийской архитектуры, остался такою же принадлежностью и арабской; но дуга, дававшая ему образование, равно как дуга сводов, дверей, окон и арок, получила самые изысканный формы, которые разнообразятся, если не в каждом памятнике, по крайней мере в каждой стране, подпавшей под владычество этого народа. В мавританско-испанской архитектуре эта дуга имеет форму подковы или круга, от которого отсечена четвертая часть, так что свод, образуемый ею, к основанию своему суживается; иногда она слагается из нескольких равных дуг с различными центрами, или имеет вид волнистый; изредка же она состоит из двух взаимно пересекающихся дуг, одинакового радиуса. Последнего рода дуга отличает арабско-египетскую архитектуру, где она встречается несравненно чаще. В арабско-индийской и персидской архитектуре эта же составная дуга нередко суживается внизу и заостряется вверху так, что купол, образованный ею, имеет вид митры. К этой изысканности куполов, сводов и арок, присоединилась изысканность и архитектурных украшений. Коран строго воспретил своим последователям всякие изображения людей и животных. Это вызвало в арабском зодчестве как пестроту мелких архитектурных форм, так и употребление множества надписей из Корана и особенного рода скульптурных и живописных украшений, называемых арабесками. Стены, арки, своды, потолки у дверей и проч., покрыты этими прихотливыми переплетами линий, цветов, ветвей и листьев растений существовавших по большей части только в воображении художника. Все это, в совокупности с фантастическими формами арок, сводов, куполов, с высоко поднимавшимися над общею пестрою массою мечетей минаретами, необыкновенно легкой и разнообразной формы, – все это не могло не поражать в известном смысле – детского воображения западных народов, и не побуждать их к попыткам – воспроизвести в сооружениях своей страны эту увлекательную сторону архитектуры арабской.

В период крестовых походов, вместе с разными религиозно-мистическими обществами на западе, появилось и особенного рода братство зодчих, называвших себя свободными каменщиками (франк-масонами). Братство разделялось на множество общин, имевших каждая своего начальника и подчинявшихся одной главной общине и её начальнику. Оно имело свой устав, хранившийся в глубокой тайне, и особенного рода символический язык, по которому члены его узнавали друг друга и сносились между собою, не будучи узнаваемы и понимаемы никем из непосвященных. Целью этого общества, на сколько она была ясна для всех, было сооружение церквей. В данное время из разных стран собирались они на место постройки, и, сохраняя удивительный порядок, производили работы без особенного стука, шума и без помощи вьючных животных, как бы совершая религиозный подвиг. По окончании работ братья-каменщики расходились также незаметно, как и сходились, чтобы появиться снова в другой стране, и часто – на противоположном конце Европы. Этой-то таинственной общине обязан запад своими сооружениями готического стиля, правила которого она старалась хранить в глубокой тайне, который развивался и покончился вместе с нею.

Разные слухи ходили о происхождении этого таинственного общества. Большею частью начала его искали в Индии, Персии, Эфиопии и Египте. Говорили, будто братство владеет истиною, которую впервые открыли на берегах Ганга индийские гимнософисты. Эта истина была там изуродована баснями и суеверными обрядами, и, перешедши в таком виде в Персию, была достоянием магов. Потом, очищенная Зороастром, она перенесена браминами в Эфиопию, а оттуда в Египет – Озирисом, который и скрыл её под разного рода эмблемами. Невежественная толпа понимала эмблемы буквально; но посвященные читали под ними истину на храмах Саиса, Фив, Гелиополиса и Мемфиса. Из Египта переходила она и в другие страны, которых законодатели путешествовали по Египту и в мистериях египетских искали мудрости. Так она перешла чрез Орфея в Грецию, и скрыта была в таинствах элевзинских, и т. д… Все эти сказки имеют однако же то значение, что проливают некоторый свет на начала и стремления братства свободных каменщиков. Если не на востоке организовалось общество их, то восток со своими вековечными монументами, поражавшими своим величием, родил те стремления, которым посвятило себя братство. Если оно и не разгадало мнимой истины, скрытой будто бы под монументальным эмблемам Индии, Персии, Эфиопии и Египта – оно поняло ту силу, с какою подобный язык действовал на воображение и чувства масс. Если, наконец, братство и не вело своего происхождения от гимнософистов Индии, строителей храмов Мемфиса, Гелиополиса, или общества рабочих храма Соломонова, – оно хотело создать для христианства такой же монументальный язык, каким выражались верования древних религий.

Но средства, какими располагало братство, были далеко ниже тех средств, какие применяли к сооружению своих монументов древняя Индия, Персия, Египет и рабочие храма Соломонова. Приемы его в постройке церквей сами по себе очень просты, и далеко не имеют того ученого характера, какой хотят придавать им поклонники готического искусства. Вместимость церквей увеличена расширением средней продольной залы; но за то возвышена дуга сводов и со внешней стороны к ним приданы громадные упоры (контрфорсы), тянувшиеся по бокам церкви на все её протяжение. Из всех архитектурных форм, когда-либо принятых искусством, приняты самые легкие для выполнения, и притом – не из древнего индийского, персидского или египетского зодчества, а из позднейшего арабского, изучение которого не представляло особенной трудности. Оттуда же был занят, насколько было это доступно, и общий вкус в распределении и соединении этих форм, равно как и в мелочных архитектурных украшениях.

Наиболее употребительною в арабской архитектуре была дуга состоящая из двух взаимно пересекающихся дуг. Эта дуга, называемая огивою, сделалась отличительною принадлежностью готического стиля. Она употреблялась в сводах: потому что такие своды обнаруживали наименьшее давление на стены, – употреблялась в окнах, арках, дверях и нишах. Подле этой, господствующей, дуги видное место занимает другая, также взятая из арабской архитектуры, – это дуга сложная из нескольких дуг. Она отличает переплеты готических окон. Кроме этих двух дуг можно указать разве на острый угол, как господствующую форму кровельную. Три эти формы, повторяясь в различных сочетаниях, в соединении с общею пирамидальною формою готических зданий, отличающихся громадною высотою, и придают этим сооружениям необыкновенную легкость и своеобразный характер, поражающий воображение наблюдателя. Но как скоро глаз привыкает к этому однообразному разнообразию, очарование ослабляется, и на первый план выступает отсутствие всякой разумной системы в раздроблении больших масс на мелкие и пестром наборе форм. Трудно дать напр., какой-либо отчет в украшениях лицевой стороны готических церквей: все здесь могло быть и не быть, занимать и то, и другое место; в наборе и распределении всех этих украшений был не какой-либо определенный метод, а простой произвол художника.

Арабески имели самое обширное употребление в архитектуре арабской. Они не были первоначальным изобретением арабов, хотя и носят их имя. Римляне уже знали употребление их; но и у них этот род украшений был заимствованным с востока. В глубокой древности арабески были своего рода надписями, имевшими смысл для наблюдателя. Имели смысл они и у арабов, которые развили этот род украшений до возможного совершенства. Из арабской архитектуры перешли они и в готическую. Но братья – свободные каменщики, претендовавшие на обладание истиною, скрывавшеюся под эмблемами востока, не сумели воспользоваться этим языком, красноречивым под резцом и кистью истинного художника. В арабесках готических поражает наблюдателя смесь предметов языческих с христианскими и грубое исполнение всех вообще сочетаний, не имеющих ни смысла, ни отчетливости.

Колонны готического стиля не имеют определенных пропорций. Отличительная особенность их в том, что каждая почти из них составляется из нескольких колонн, связанных в один пук кольцами. Украшения капителей их, как и арабески, представляют также странную смесь символов христианских с языческими.

Статуи составляли необходимую принадлежность готических церквей. Ими особенно наполнялись ниши как по лицевому фасаду здания, так и по наружным бокам его. Так как ниши были узки и в тоже время очень высоки – статуи готические отличались особенною высотою и крайнею тщедушностью.

Отсутствие строгой системы в архитектурных формах и вкуса в украшениях, равно как и крайнее несовершенство в приемах сооружения было причиною, что готическая архитектура недолго господствовала в западной Европе. Удаление на запад ученых греков, по взятии Константинополя турками, и знакомство западных народов с классическою древностью произвело там решительный переворот как в науке, так и в искусствах, отразившийся и на архитектуре. В пятнадцатом веке возникает в Италии новый стиль, называемый стилем возрождения, который в начале следующего века уже почти повсеместно вытесняет готический. Только в Англии держался последний до семнадцатого века, пока постройка церкви ап. Павла в Лондоне не нанесла ему решительного удара.

Влияние византийского искусства, отстраненное на время появлением готического стиля, пустило все же глубокие корни в Италии, где Венеция, Равенна, Пиза владели далеко не последними по своему достоинству монументами византийского зодчества. В конце тринадцатого века начат был собор во Флоренции. Арнольф ди-Лапо, проектировавший план этого собора, хотел завершить его куполом по образцу церкви св. Виталия в Равенне. Но он скоро умер, и церковь оставалась неоконченною до пятнадцатого века. Итальянские зодчие слишком плохо усвоили себе правила византийского купольного устройства; и только с 1420 года флорентиец Брунеллески, подготовившийся серьезным изучением древних классических сооружений, приступил к продолжению работ и успел закончить здание. Купол, построенный им, в свое время считался чудом строительного искусства, открытием которого мир обязан был флорентийскому уроженцу, хотя подобные чудеса уже давно совершались византийскими зодчими. Как бы то ни было, но сооружение флорентийскими собора имело решительное влияние на западное зодчество, которое с этих пор обратилось к изучению классического искусства и применению начал его к системе сооружений византийского стиля.

План церквей, построенных в стиле возрождения очень разнообразен. В первые времена появления этого стиля в основании плана церквей по большей части лежал крест латинский. Но впоследствии, в видах большего объединения частей здания, стали принимать крест византийский.²¹

Иногда общий план имел вид круга, параллелограмма, и т. п. Купол стал почти общею принадлежностью церквей; только изредка встречаются попытки возвратится к древним, классическим, формам базилик. Формы куполов разнообразятся; иногда имеют они вид полусферический, иногда овальный, часто многоугольный и т. д. Арки имеют форму цинтра; если встречается огива, то – в самых первоначальных памятниках этого стиля. Упоры (контрфорсы) для сводов и куполов, если и встречаются, скрываются за фронтонами, пилястрам, и т. д.

Изучение классических образцов древнего искусства, условливавшее отличие стиля возрождения от стиля византийского, отразилось глинными образом на применении древних орденов как ко внутренним, так и ко внешним архитектурным подробностям зданий, и на украшении их. Колонны – дорийская, ионийская, тосканская, коринфская и смешанная, со своими пьедесталами, архитравою, фризом и карнизом, пилястры, фронтоны, часто со статуями по сторонам, и т. д. – все это, занятое из древнего классического искусства, украшает преимущественно фасады церквей, которые напоминали бы собою древние греко-римские храмы, если бы громадность размеров их и купола, возвышающиеся над общею их массою в виде особенных, поставленных на них храмов, не говорили об особенном назначении этих монументов.

Это же влиянии классического искусства особенным образом отразилось и на скульптурных и живописных украшениях церквей этого стиля. В первое время в довольно значительном употреблении была мозаика и фрески. Впоследствии их стала заменять живопись и скульптура более или менее в пластическом вкусе. Маски, обнаженные дети, крылатые гении, в соединении с арабесками, цветами, плодами, листьями, в разных сочетаниях покрывали своды и другие части здания.

Не смотря на несообразность подобной системы украшений с духом христианства, стиль возрождения нашел горячих приверженцев себе в ордене иезуитов. Этому ордену и обязан он вероятно своим относительно – ранним появлением в юго-западной России. В северо-восточной России он замечается в первый раз не прежде царствования Петра великого.

Архитектурные стили в России. Христианство является в России довольно поздно. Самые первые и притом – частные случаи принятия его встречаются не прежде второй половины девятого века. Не смотря на то, оно не застало здесь ни определенной системы верований, ни монументального выражения их. Славяне, обитавшие по лесам и рекам нынешней России, вели жизнь племенную, близкую к патриархальной, и как самые верования их, так и богослужение носили на себе патриархальный характер, соответствовавший местной обстановке. Они не только не имели храмов, даже не предпринимали так называемых – кельтских сооружений, может быть потому, что местная почва не представляла необходимых для этого камней. Единственными искусственными памятниками религиозного характера были у них земляные насыпи на гробах умерших, встречающиеся во многих местностях нынешней России. Но и обычай могильных насыпей не был повсеместным. О древлянах, радимичах, вятичах и северянах преподобный Нестор замечает, что они жили вообще «зверским образом», и между прочим – «аще кто умираше, творяху тризну над ним, и посем творяху кладу велику, и возложат на кладу мертвеца, и сожигаху; и посем собравше кости, влагаху в сосуд мал, и поставляху на столпе при путех». Религиозные чувства здешних язычников возбуждались и поддерживались самою окружавшею их природою, таинственным шумом девственных лесов, непроницаемою глубиною рек и озер. Они молились у вековых дубов, на берегах рек, при колодцах, – молились «под овином, или в ржи, или под рощеньем, или у воды». В Киеве, а потом и Новгороде упоминаются кумиры и требища; но это были кумиры и требища, поставленные князьями-варягами, думавшими, конечно, обосновать новую, государственную организацию славянских племен на новых общественно-религиозных установлениях. Народ принимал эти нововведения холодно, если не – враждебно. Христианство не встретило поэтому упорной борьбы со стороны русского язычества, которое не имело ни истории, ни дорогих для народного сердца памятников. За то просветители славян – греки должны были не только знакомить их с новою религиею, но и сами строить для них храмы чтобы упрочить на Руси христианские понятия. Византийская базилика перешла таким образом в Россию в своем чистом виде, без всякой примеси местных, национальных элементов.

В первый раз о существовании церкви в Киеве упоминается в договоре Игоря с греками 945 года. Церковь эта названа соборною св. Илии. Темное предание говорит о постройке св. Ольгою церкви во имя св. Софии и церкви св. Николая на аскольдовой могиле. Св. Владимир по принятии христианства по замечанию летописца, «повеле рубити церкви, и постави церковь св. Василия на холме, идеже стояше кумир Перун». Но эти церкви, как показывает самое слово – рубити, были деревянные, и не отличались ни внутренними украшениями, ни долговечностью. Рубили их конечно свои же русские мастера, отличавшиеся плотничным ремеслом. Первая церковь истинно монументального характера была заложена св. Владимиром в 989 году во имя пресвятой Богородицы, называвшаяся десятинною. Для сооружения этой церкви, по словим летописца, «приидоша из грек в Киев ко Владимиру каменосечцы и созидатели палат каменных». Местом для неё был избран двор единственных киевских мучеников, двух христианских варягов, убитых идолопоклонниками за шесть лет перед тем. Церковь строилась и украшалась в продолжении семи лет, и была освящена в 996 году.

Трудно определит, по какому византийскому образцу построена была десятинная церковь. Такой образец мог указать сам св. Владимир, сохранивший воспоминание о корсунских церквах; могла указать его и греческая царевна Анна в какой-либо константинопольской церкви; но могли, соображаясь с местными условиям, иметь влияние на выбор строители – греки. Летописи не оставили подробного описания этой церкви. Говорится только, что св. Владимир украсил её иконами, сосудам и крестами, вывезенными им из Корсуня. Известно также, чти она имела несколько верхов или глав (до 13 или 15). В 1240 году, во время нашествия Батыя, она частью обрушилась под тяжестью народа, скрывшегося на её сводах, частью была разорена татарами. Из раскопок, произведенных на месте этой церкви в двадцатых годах текущего столетия, видно, что стены её были сложены из кирпича,²² переложенного в толстых местах камнем; карнизы, базисы и капители колонн, а может быть – и самые колонны во внутренности церкви были из мрамора, с украшениями византийского стиля; пол устлан осмиуголными плитами из тёмно-красного гранита, а в алтаре – разноцветными квадратиками из мрамора, яшмы и стекол; внутри стены были украшены мозаикою и фресками, а снаружи – надписями.

Подобные черты чисто византийского стиля отразились и на других церквах, построенных греками в России в этот период. Русские князья не только вызывали зодчих из Греции, но и желали, чтобы самые храмы, построенные ими, напоминали знаменитые византийские храмы. Так, между церквами, построенными Юстинианом в Константинополе, известны были, кроме софийского храма, церковь св. Ирины и церковь во имя Богоматери, которую построил император у ворот городских, называвшихся золотыми, чтобы иметь в пресвятой Деве, по словам Прокопия, покровительницу для городских стен. Подражая ему, великий князь Ярослав Владимирович заложил в 1037 году в Киеве церковь во имя св. Софии, премудрости Божией, – скоро за тем, неподалеку от этой церкви, построил храм св. Ирины, и окружив город стенами, над воротами, названными золотыми, поставил церковь во имя благовещения пресв. Богородицы: «да всегда радость граду тому святым благовещением будет, молитвами пресвятыя Богородицы и святаго архангела Гавриила, радости благовестника». Из этих церквей сохранилась до нашего времени, хотя и далеко не в первоначальном виде, только церковь св. Софии. План её, если исключить позднейшие к ней пристройки, квадратный. В основании его равноконечный, византийский крест, и центр этого креста – центр всего здания. Надь этим центром на четырех столбах и высоких, эллиптической формы, арках возвышается купол, лежащий, впрочем, не непосредственно на арках, как купол софийского константинопольского храма, а на круглой с окнами стене (тамбуре), отделяющей его от вершины арок. Так устроенный, купол давал меньший распор; но кроме того, столбы и арки, на которых лежит он, тесно связаны с целою системою окружающих их других столбов и арок упирающимися в каждый из них с двух сторон арками. Это и заменяло те внешние упоры, которые приданы были константинопольскому софийскому куполу уже по возведении его и так портили фасад знаменитого храма. Пролеты арок под киевософийским куполом свободны во все стороны. Над четырьмя выходящими из-пол них концами креста возвышаются своды, из коих восточный оканчивается абсидом где помещается главный (прежде – единственный) алтарь, а другие – галереями в два этажа. По обе стороны восточного конца креста к главному абсиду пристроено по два других, меньших. Квадратные пространства по обе стороны западного конца креста заняты галереями, расположенными здесь в два ряда. Галереи, равно как и своды над ними, лежат не на колоннах, а на таких же столбах и арках, как и главный купол. Над вторым этажом галерей эти столбы и арки служат основанием для меньших куполов, которых с каждой стороны по четыре. Галереи были окружены перилами из красного гранита с высеченными на нем орлами и другими изображениями. Из такого же гранита были карнизы. Помост был устлан красным же гранитом и мрамором. Внутренние украшения софийской церкви такие же, как и десятинной, – это мозаика и фрески. По золотому полю мозаикою были покрыты алтарный абсид, арки под куполом и самый купол (из мозаических изображений, уцелевших до нашего времени, особенно замечательно на алтарном абсиде изображение Божией Матери в исполинском виде, называемое «нерушимою стеною»). Все остальное пространство церкви по стенам, столбам и аркам покрыто фресками (которых большая часть также уцелела до нашего времени). О первоначальном наружном виде этого древнего храма по его нынешнему виду судить трудно. В древнее время он окружен был с северной, западной и южной стороны ходовою папертью. Паперть эта возвышалась только до половины всей высоты стен храма. Впоследствии с западной стороны она была отчасти разрушена и перестроена, а с северной и южной – надстроена до высоты стен церкви, и застроена новыми приделами.

Бедствия, обрушившиеся над Россией в период татарских нашествий, были причиною, что от всех греческих сооружений в нашем отечестве сохранились до нашего времени, по большей части, одни обломки. Судьба киево-софийского храма была еще одною из лучших. Другие древние церкви киевские сохранились еще меньше; а от многих не осталось и следов. Подобная участь достигла церкви и в северо-восточной России, куда мало-помалу отодвинулся центр русской народной жизни. Но из последних некоторые кроме древнего плана и внутреннего устройства в значительной мере сохранили следы и древнего византийского фасада. План этих церквей всегда почти квадратный, оканчивающийся к востоку тремя абсидами. Кладка их отличается впрочем от кладки древних киевских церквей. В лучших образцах она – из белого известкового камня. Над центром здания возвышается небольшой купол; в западной части помещаются хоры. Стены украшены фресками, которые отчасти сохранились и до настоящего времени. Но главное, что отличает их от древних киевских церквей, – это уцелевший отчасти фасад. При раскопках в площади киевской десятинной церкви открыто было шесть продольных и семь поперечных стен, считая в том числе и внешние. Четыре внутренних продольных и пять поперечных находились под помостом и служили основанием для столбов и колонн, на которых опирались арки куполов и сводов. Снаружи здания против каждой из внутренних стен были выставки – продолженные концы внутренних стен. В здании они конечно имели вид пилястр, приданных к наружной стене здания и служивших упорами для внутренних сводов и куполов. Были ли подобные пилястры на внешних стенах, например, киево-софийского храма, и если были – какой имели вид, составляет вопрос. Но на древних церквах северо-восточной России в большинстве случаев они сохранились. Обыкновенно эти пилястры делят каждую лицевую сторону церквей на три части; иногда они скрываются за приставленными к ним полуколонками; но всегда – соединяются между собою вверху арками. Как эти пилястры обозначали совне внутренние линии расположения столбов и арок, поддерживающих галереи и своды: так пересекавшие их по средине пояса, тянувшиеся вокруг всего здания, обозначали, совне же, конец нижнего и начало верхнего этажа внутренних галерей. Пояса эти имели вид уступа и украшались иногда переплетами линий и цветов, высеченными из камня. Внутреннее устройство церкви получало таким образом внешнюю выразительность, – условие, не всегда соблюдаемое другими архитектурными стилями. О внешних карнизных украшениях этих церквей, по отсутствию данных, судить трудно: едва ли найдется между ними хоть одна, которая не страдала бы от огня и не была возобновляема несколько раз. Двери обыкновенно – с архивольтом из нескольких обломов, опирающихся на импосты, поддерживаемые колонками.

Монгольское иго остановило надолго постройку монументальных храмов в России. Разоренные города не успевали поддерживать полуразрушенные прежние церкви, где такие остались. Греческих зодчих уже не вызывали; да и доступ им в Россию становился все труднее и труднее по мере того, как турецкие султаны овладевали европейскими северо-восточными областями древней византийской империи, пока не взяли самый Константинополь. Если в этот печальный для отечества нашего период и построены некоторые каменные церкви, – построены русскими зодчими, старавшимися подражать грекам. Но церкви эти отличаются от древних как бедностью материала и украшения, так и некоторыми отступлениями от точных правил византийского искусства, недостаточно выразуменных русскими подражателями. Довольно указать, для примера, на употребление русскими зодчими пилястр и поясов, отличающих фасады древних церквей. У греческих зодчих те и другие имели значение в общей системе сооружения; и обозначали или линии внутренних столбов и арок, или разделение этажей в галереях; – у русских, пилястры и пояса более имели значение фасадного украшения, и только первые иногда совпадали с внутреннею линиею столбов и арок, а последние уже не имели никакого отношения к системе внутреннего устройства церкви.

С возвышением Москвы начинают появляться в великокняжеской столице зодчие – итальянцы. Знакомые с византийскими образцами на своей родине, где кроме того с половины пятнадцатого века начинается поворот в пользу византийского искусства в стиле возрождения, итальянские зодчие легко осваиваются с русским вкусом, всегда отдававшим предпочтение древним, византийским церквам. Новые московские церкви строили они по образцу прежних русских,²³ отступая от древних форм в незначительных частностях. Так в плане церквей замечается иногда удлиненный несколько западный конец креста; внутри церкви нет галерей, и своды опираются часто или на пилястры с базисами, или на высокие колонны; пилястры по фасаду церквей напоминают колоннаду, близкую к стилю возрождения. Само собою разумеется, что мозаика и фрески уже не входили более в украшение церквей, а стали заменяться обыкновенною стенною живописью. Но зодчие эти оказали русскому искусству неоценимую услугу, познакомив русских с лучшим приготовлением кирпичей и цемента и лучшими приемами сооружения даже – при данных образцах. Это дало возможность русскому зодчеству, не отступая от коренных начал византийского стиля ввести в церковную архитектуру и некоторые собственно – русские формы, – положить начало русскому или так называемому – русско-византийскому стилю.

До шестнадцатого века русские, не смотря на уроки, полученные от греков, никогда не бывали отличными каменщиками. Более всех в пятнадцатом веке известны таким мастерством псковичи, учившиеся ему у немцев. Но и постройки их редко удавались. За то плотничным ремеслом славились в то время многие города, особенно – Новгород. Обилие леса, доставлявшего в избытке всякого рода материал для построек, предоставляло широкое поле искусству и изобретательности русского человека. Рубка углов в обло, в присек, скобою, – вязка их в лапу, в замок, – хоромы о двух жильях с теремками или вышками – красныя и косячетыя окна, – двери с разнообразными наличниками и сандриками, – точеные столбы у высоких ступенчатых крылец – резные карнизы, – шатровые и бочковые чешуйчатые верхи с высокими гребням, прапорами, флюгерами, и т. д. – все это, составляя отличительную черту русского плотничества, говорило о значительном развитии этого рода зодчества, которое не довольствовалось удовлетворением нужде, но с прочностью соединяло и затейливость – придавало красоту зданию. Все это, применительно к домам бояр и людей именитых, к теремам и дворцам княжеским и царским, – применялось в известной мере и к церквам как сельским, так и городским, и даже – московским. Подле каменных церквей византийского стиля, строившихся фрязинами, самородные русские мастера ставили деревянные, отличавшиеся от первых своеобразностью форм и украшений, – форм и украшений в народном вкусе, более близких народному сердцу, чем те новые формы и украшения, какие пытались придавать каменным церквам итальянские зодчие. Естественно было, что освоившись с лучшими приемам каменных построек, русские зодчие перенесут и на эти постройки тот же вкус, который отразился на деревянных. В русском плотничестве поэтому, а не в готической, индийской или арабской архитектуре следует искать первообраза тех особенных форм, которые отличают русские монументы шестнадцатого и семнадцатого веков.

Любимым кровельными формами в плотничном русском зодчестве был шатер и бочка. Крыто шатром, крыто бочкою – обыкновенные выражения старинных памятников при описании теремов и деревянных церквей. Кровля шатром была – высокая, пирамидальной формы, заканчивавшаяся шаром с флюгером или крестом, и т. п., смотря по назначению здания. Кровля бочкою имела вид бочки, наложенной на здание, но – так, что верхняя сторона её, выгибаясь с боков, заострялась и переходила в гребень. Если здание имело квадратное основание, – кровле давали вид двух таких бочек, положенных накрест. Обрезы (днища) бочек в таких случаях имели вид фронтонов, возвышавшихся над каждою из сторон здания. Но иногда эти обрезы не выступали в виде фронтонов, а стороны бочек сливались в линиях взаимного пресечения их: тогда кровля на здании принимала вид купола. Часто над двумя взаимно пересекавшимися бочками возвышался на круглой или многогранной башенке шатрик или глава – если здание было церковью, и проч.²⁴ Эти две формы, в малом виде применявшиеся к устройству сеней над царскими тронами, церковными жертвенниками и престолами, – к устройству киотов и т. п., с шестнадцатого века переходят в каменное зодчество. Шатром сводятся верхи колоколен и часовен. Шатер часто заменяет купол и на самых церквах. Церковь в таком случае принимает вид высокой башни пирамидальной формы, окруженной иногда меньшими такого же вида башнями, если имела несколько верхов. Но к церквам шатровая форма применялась только до половины семнадцатого века. Патриарх Никон находил её недостаточно приличною этим зданиям, и с его времени она отличала только верхи часовен и колоколен. Более широкое применение имела бочкообразная форма. Разрез бочки представлял дугу, которой кругооборот давал образование куполу, отличающемуся своеобразностью формы от всяких других куполов.²⁵ Эта же дуга, в виде арки, соединявшей прежде верхи фасадных пилястр, стала применяться и к карнизным украшениям внешних стен. В значительном употреблении была бочка и в своем непосредственном виде, как кровельная форма. Две и более взаимно пересекавшиеся бочки служили основанием для фонарей церковных глав и даже – для шатровых верхов церквей и колоколен. Иногда целые ряды таких бочек, возвышаясь один над другим уступами, придавали церковной кровле вид волнообразной горы, над которою на круглых башнях и куполах встают высокие кресты, и проч. Выпуски бочек (на подобие фронтонов) не всегда впрочем имели выгнутый и заостренный верх, и в таком разе назывались закомарою.²⁶

План церквей остается древний – византийский. Только с половины шестнадцатого века ходовая паперть, окружавшая с трех сторон древние церкви, с севера и юга, расширяясь, часто принимает видь приделов – меньших церквей подле главной, большой; и с запада – вид трапезы, которая, удлиняясь, соединяет с церковью колокольню. Фасад церквей иногда остается древний; но чаще он разнообразится и принимает более или менее изысканные украшения. Древние пилястры или заменяются полуколонками, или оставаясь по углам здания, по средине исчезают вовсе; но арки, соединявшие верхи их, остаются, и концы этих арок то представляются висящими, то упираются в поднятые пояса и вместе с ними принимают вид карнизных украшений. Окна обрамляются наличниками и сандриками разнообразных форм, занятых из плотничного зодчества. Пояса, повторяясь, обозначают этажи церквей, которые часто бывают двухъярусные. Верхов на церквах по большей части пять; количество их увеличивается верхами церквей придельных. Внутри украшение церквей составляют многоярусные иконостасы и стенная живопись. Снаружи архитектурные линии оттеняются красками; над дверьми, под арками, появляются священные изображения; карнизы принимают разнообразные, часто кружевные украшения; кровля нередко чешуйчатая.

В 1555 году в Москве была заложена царем Иваном Васильевичем церковь во имя Покрова пресвятой Богородицы. Церковь строилась по обету о казанском взятье, и строилась на казанские деньги. Издержек на неё царь не жалел, и когда церковь была окончена, необыкновенные формы её изумили современников. Иностранцы, бывавшие в то время в России, находили её удивительною, прекраснейшею. В народе ходили слухи, будто царь Иван Васильевич велел строившему её зодчему выколоть глаза, чтобы он не мог более построить ничего подобного. Впоследствии иностранцы стали изменять взгляд на знаменитую церковь. «Этот храм, говорит один французский путешественник, представляет собою здание самое странное, какое только могла изобресть пылкая независимость необузданного воображены. Как и все русские церкви, он не отличается громадностью. Но я насчитал на кровле Василия блаженного семнадцать куполов; все они различаются между собою формою, цветом, пропорциями: один похожи на шар, другой – на сосновую шишку, третий – на дыню, иной – на ананас; зеленый, голубой, желтый, красный, фиолетовый цвета сталкиваются на этих главах, похожих на луковицу"… Но для русского народа храм этот был и останется навсегда памятником отечественной славы и национального зодчества, ни имеющим в истории других народов ничего себе подобного. Пестрота форм и цветов, разнообразие пропорций и украшений, поражающие непривычный взгляд наблюдателя, объясняются тем, что на одном основании построено было здесь десять церквей.²⁷ За то в этой купе церквей выразились все богатство изобретения и свобода художественной мысли, характеризующие русское зодчество. Покровский собор можно сравнивать в этом отношении разве с древним коломенским дворцом, состоявшим из множества хором, теремов и башен, также разнообразных форм и украшений: там соединилось все, что могло создать лучшего русское плотничное зодчество, – здесь хотели соединить образцовые формы русского же каменного зодчества. Там и здесь – тот же русский дух, тоже самородное русское творчество.

Основанный царем Иваном Васильевичем каменный приказ, заведовавший городскими: постройками, кирпичными мастерам и заводами, упрочил в России господство русско-византийского стиля, так широко выразившегося в московском покровском соборе. Стиль этот отразился в известной мере даже на таких церквах, который строились по более или менее древним образцам. Шестнадцатый, а особенно– семнадцатый веки был вообще богаты ризного рода монументальными сооружениями, и значительная часть их, при своей оригинальности, истинно изящны. Но знакомство с западом и возникшее из односторонности этого знакомства – пренебрежение ко всему родному – русскому было причиною, что с начала восемнадцатого века русско-византийский стиль быстро сменяется стилем возрождения, также перенесенным на русскую почву, как переносились и другие стихии общественной жизни западных народов.

Первые церкви в стиле возрождения появляются в Москве и её окрестностях еще в конце семнадцатого века. Строились они приближенными Петра великого во вкусе молодого государя, а вкус этот был – господствовавший потом во Франции во времена регентства и Помпадур. Он отличался легкостью, красотою и как бы – кокетливостью форм и изысканною роскошью внешних украшений, не вполне приличными строгому и важному характеру христианских церквей. Построение Петербурга, привлекшее в Россию зодчих из разных стран Европы, особенно – из Голландии и Италии, произвело более решительный поворот в пользу стиля возрождения, получившего с тех пор господство как в гражданском, так и в церковном, зодчестве. Это господство поддержано было академией художеств, основанною в 1757 году, и новыми вызовами художников из Франции и Италии.²⁸ Первотипом для зодчих этого времени был, больше всего, собор св. Петра в Риме. Его купол и колоннада повторялись во всевозможных (разумеется, уменьшенных) размерах как на церквах соборных, так и приходских. Влияние западное отразилось и на самом плане церквей, принимавшем разнообразные формы, и на внутреннем расположении частей их и украшениях. Только в отдаленных от столиц местностях, особенно – в селах не принадлежавших вельможным владельцам, строились церкви по старинному обычаю, хотя – не с старинным искусством (этому искусству был нанесен преобразованием решительный удар: лучшие силы были отвлечены от него господствовавшим направлением). В начале двадцатых годов текущего столетия дошла очередь и до таких местностей. Частые случаи разрушения вновь построенных церквей, неправильность и дурной вкус в их архитектуре побудили правительство обратить серьезное внимание на эти главнейшие из общественных зданий. Строительный комитет, учрежденный при департаменте государственного хозяйства и публичных зданий составил и издал: Собрание планов, фасадов и профилей для строения каменных церквей, с кратким наставлением как о самом производстве строения, так и о вычислении потребных к тому материалов, и проч. Чертежи эти, названные нормальными и назначенные для руководства строителей и архитекторов, составлены были во вкусе возрождения, в его очищенном виде, сближавшемся с древним классическим искусством. Планы удерживают иногда в основании крест византийский, но большая часть их имеют первотип в римском пантеоне и древней гражданской базилике. Колоннада как внутри, так и снаружи церквей – классическая, и в соединении с другими архитектурными подробностями такого же характера, придает часто русским церквам вид и характер древних греко-римских сооружений.

В 1825 году последовало высочайшее повеление, чтобы планы и фасады даже сельских, деревянных церквей были рассматриваемы или составляемы в департаменте государственного хозяйства и публичных зданий. Св. Синод вошел по этому поводу с представлением, между прочим, чтобы планы эти составлялись «в всех частях сообразно соборным о построении церквей постановлениям, чтобы назначаемы были на оных места для хранения ризницы, утвари, библиотеки, и по близости алтаря – для жаровни, а в паперти или трапезе и для женского пола, приходящего в церковь в установленное время после родов для очистительных молитв; под колокольней же назначать места для сторожей». К этому св. Синод присовокуплял: «поскольку во многих местах прихожане изъявляют желание строить церкви сообразно древним оных видам: то св. Синод находит необходимо нужным, к изданной от министерства внутренних дел книге, под названием: собрание планов, фасадов и профилей для строения каменных церквей, составить несколько таковых планов по примеру древних православных церквей». На первое из этих представлений министерство отвечало постановлением о предварительном рассмотрении переходящих на его утверждение планов церквей епархиальными архиереями или св. Синодом, а на второе – немедленным распоряжением о составлении строительным комитетом планов и фасадов «по видам древних церквей в России». С этого времени снова начинается поворот к русско-византийскому стилю,²⁹ который законом 25 марта 1841 года признан даже господствующим.

Цель религиозного монумента – привлечь к себе взоры человека, вызнать его на известные размышления, пробудить в его сердце такие или иные чувства и стремления. Для достижения этой цели есть общие условия: особенность форм религиозного монумента, которые должны сразу отличать его от всего окружающего; ясность той мысли, для увековечения которой монумент поставлен; характер архитектурных форм и украшений, соответствующий характеру выраженной в монументе мысли. Но в приложении к делу эти общие условия вызывают такое разнообразие правил, как разнообразна местная обстановка и исторические условия жизни разнообразных народов, как разнообразны идеи, лежащие в основании монументов даже – однородных между собою, как разнообразен, наконец, художественный вкус человека на разных степенях его общественного и нравственного развития. Рассмотрим, как достигли своей цели монументы древнего мира и как достигают этой же цели монументы христианские.

Иисус Навин, высказав свой последний завет народу израильскому, вписа его в книгу закона Божия; и взя камень велий и постави его пред теревинфом, еже есть пред Господем. И рече Иисус к людям: се камень сей будет вам в свидение: яко сей слыша вся глаголанная от Господа… а сей будет вам в свидение в последния дни, егда солжете Господеви Богу вашему (Нав. 24:26, 27). Памятник этот был простой камень, останавливавший на себе взоры человека только особенностью своего положения. Но для народа еврейского, по крайней мере в первое время, он был также, если не более – красноречив, как если бы был чисто художественным произведением. Красноречив был он не сам по себе, а тою мыслью, с которою поставлен, теми воспоминаниями, которые соединены были с ним. Таковы были и другие однородные с ним памятники, воздвигавшиеся патриархами. Гробы Рахилины не забывались народом еврейским: потому что один вид поставленного праотцом камня воспроизводил в душе каждого потомка прекрасный молодой образ любимой патриархом жены, умиравшей в муках родов с надеждою ожить в своих детях и внуках. Живое предание, соединенное с памятником, всегда напоминаемое им в свою очередь – всегда дополняющее его таинственный говор, придавало ему обаяние, часто более трогательное, чем искусственно-художественное впечатление других монументов.

Но памятники этого рода также условны, как и слово человеческое. Слово имеет смысл, пока соединено с известным представлением. Памятник имеет значение, пока стоит в связи с ним в памяти народной придание о нём. Если эти связь порвана – памятник теряет свое первоначальное значение. Последующие поколения поймут его особенность, но если объяснять для себя его смысл – объяснят по-своему.

Более выразительны были жертвенники, сооружавшиеся патриархами для принесения всесожжений. О назначении их в свое время говорила, конечно, самая их форма, как говорят о нем столы из камня, священные ограды, могильные холмы, оставленные в разных странах света первобытными народами. Но какому богу ставились последние жертвенники, с каким чувством хоронились мертвецы и над могилами их воздвигались холмы у последних, неизвестных народов, памятники эти говорят также мало, как и простые груды камней и обыкновенные следы могилы. Только положении их по большей части на местах открытых, возвышенных, – на местах, с которых, взоры человека обнимают широкие пространства, полные жизнью природы, и теряются в беспредельной дали, ясно указывает, что народы, оставившие эти памятники, искали религиозного вдохновения и утешения в голосе природы, чти молились и плакали они пред великим Богом природы, которого присносущная сила и божество давали им видеть себя и в тревогах жизни земной, и в невозмутимом покое небес.

У природы искали средств и патриархи народа еврейского, чтобы придать своим памятникам то, чего не могло придать им никакое искусство: роща, насажденная Авраамом у кладязя клятвенного, говорила сердцу его детей и внуков языком несравненно более родным, чем говорили в свое время и своим поклонникам храмы Египта, Греции и Рима.

Развитие общественной жизни, обусловливаемое оседлостью и ведущее за собою размножение нужд и забот человека, отвлекает его от природы и заглушает для него её голос. Чтобы напоминать ему о Боге, мало тех простых символов, которыми довольствовались люди в быту патриархальном. Простой камень, в каком бы необыкновенном положении ни находился он, уже не всегда мог остановить на себе взор, привыкший видеть на обыкновенных жилищах человеческих более искусственные сочетания камней. Как бы ни было свято и трогательно соединявшееся с подобным памятником предание, оно легко могло заслоняться в душе человека более настойчивыми требованиями минуты, более тревожными мыслями о настоящем и будущем самого созерцателя. – С переходом к жизни гражданской патриархальные памятники у древних народов заменились храмами.

Самое представление о храме, как видимом жилище Бога, указывавшем на присутствие Верховного Существа в обыденной среде человеческой жизни, носило в себе лучшие условия к тому, чтобы осваивать человека с непрестанною мыслью о Боге, также призирающем на жизнь каждого человека, как и та жизнь общества человеческого. Но чтобы подобное представление не потеряло внушающего характера, чтобы при видимой близости Бога к человеку с понятием о Нем соединялось представление о Существе неизмеримо высшем человека, необходимо было, чтобы храмы облечены были в глазах человека особенным, священным характером сообразными с их назначением.

Скиния и храм народа еврейского не имели в этом отношении ничего себе равного в древнем мире. Как истинные храмы истинного Бога, они не только строились из драгоценнейших материалов, – строились с соблюдением правил благоговения к имевшему обитать в них Верховному Существу и по образцу, указанному самим Богом, с применением к выполнению плана наилучших художественных приемов, известных тогдашнему миру, но и освящались елеем помазания, осенялись божественною славою, и как истинные жилища божественные пребывали недоступными и неприкосновенными для смертных. Скиния располагалась в центре еврейского стана, но стояла в удалении от окружавших её палаток. Никто из нечистых не смел приближаться к ней; никто из народа не проникал далее её двора. Только священники входили в святое; только первосвященник раз в году вступал в святое святых, но об его входе и выходе должен был как бы предуведомлять звон колокольчиков, украшавших подол его верхней одежды, – да не умрет. Не только намеренное, даже случайное прикосновение к святыне скинии руками неосвященными угрожало смертью (Чис. 4:15; 1Цар. 6:19; 1Пар. 13:9, 10). Не менее грозно было и величие храма иерусалимского также непроницаемого и неприкосновенного, как и скиния, также удаленного от обыкновенных жилищ человеческих, и с горы Мориа, как с подножья, высоко поднимавшего свою вершину над лежавшими у ног его городом и окрестностями.

Храмы народов языческих не имели тех преимуществ, какие сообщало храму еврейскому действительное присутствие в нем Бога, проявлявшееся наглядно – чудесным образом. Такое существенное лишение восполнялось в них по-своему поставлением идолов и искусственно-художественными приемами в сооружении и украшениях храмов.

Естественные подземелья в горах востока своим холодным мраком и таинственною глубиною производили глубокое впечатление на народные массы, привыкшие жить воображением и подчиняться голосу страсти. Обращенные в храмы, подземелья эти как нельзя лучше соответствовали целям древних религий востока – поражать необузданное воображение человека, потрясать силу страсти и подчинять его водительству религии, также облеченной таинственностью, как непроницаем мрак подземных зал и переходов. Размножившееся народонаселение Египта и Азии отодвинулось мало-помалу от гор и сосредоточилось в города на широких равнинах, по берегам рек. Подземелья стали заменяться открытыми храмами. Но в сооружении их искусство хотело только соревновать природе, созидая монументы также тяжело-массивные, как её горы, также мрачные, как пещеры этих гор. В украшениях этих храмов отразились так или иначе те же образы, какими населяла пламенная фантазия жителей востока недоступную глубину гор, рек и морей. Но, оставляя в стороне эти местные, подсказанные народным характером черты восточного искусства, в монументах Египта и Азии нельзя не найти и истинно-художественного такта, искавшего подчинить грубую материю, архитектурные формы и украшения определенной идее, и тем обеспечить за этою идеею влияние на народ.

Никакие создания человеческого искусства не говорят так внушительно о вечности, как пирамиды и храмы Египта; как выделанные из одной скалы пагоды Индии. Над вершинами их пронеслось и пронесется конечно много веков, не коснувшись их своею разрушительною рукою, и эти громады, кажущиеся однолетками окружающей их природы, готовятся по-видимому разделить и её конец. У подножия их сменилось и сменится много поколений и народов; но остались и останутся неизменными они в своем неподвижном величии, как неизменно солнце, освещающее с раннего восхода до позднего заката их вершины, как неизменно-тверда та почва, на которую налегли эти гранитные массы. Не менее поразителен и характер необыкновенной, почти сверхъестественной силы, отразившейся на этих гигантских сооружениях. Впечатление, производимое на душу этою олицетворившеюся в них силою, до того неотразимо, что ему невольно подчиняется созерцатель, на какой бы степени развития ни стоял он, каково бы ни было его внутреннее настроение. Присоединив к этому особенную таинственность, которою дышат полумрак храмов и их стены, покрытые иероглифами и эмблемами, легко понять, почему монументы давно отжившего культа продолжают действовать известным образом на ум и чувства людей даже – другого времени, новой религии и чуждых наций.³⁰

Если храмы востока действовали на душу своею вековечностью, силою и таинственностью, – храмы древней Греции действовали красотою. Легкость архитектурных форм, в соединении с врожденным её населению эстетическим вкусом, развитым наукою, с одной стороны, – с другой характер политеизма, предоставлявшего свободу поэтическому вдохновению художника, дали возможность классическому искусству довести до возможного совершенства изящную сторону своих религиозно-архитектурных произведений, и подчинить её затем определенным правилам, перешедшим в законы прекрасного в архитектуре, также обязательные для художника – зодчего нашего времени, как были обязательны они для грека.

В греческих храмах можно различать красоту троякого рода: метафизическую, моральную и физическую. Первая давалась соблюдениям общих, метафизических законов изящного в архитектуре, известных под именем симметрии и еврифмии. Симметрия, по определению древних, состоит в соразмерности частей, взятых отдельно, между собою и в отношении к целому зданию. Еврифмия дается прелестью и гармонией впечатления, производимого целостностью здания, которого различные частности и украшения, равно как и размеры, взаимно приспособленные, легко схватываются остановившимся на здании взглядом. Эти два закона применялись одинаково ко всякого рода сооружениям: несоблюдения их равно оскорбляло вкус, каково бы ни было назначения здания. В храмах к этому присоединялась своего рода и красота моральная. Она состояла в особенных оттенках, придаваемых тому или другому храму соответственно характеру богов, которым они посвящались. Различные ордена преимущественно служили у греков и римлян для этой цели. Так храмы Юпитера и богов небесных, к сооружению которых прилагался орден дорийский, поражали входившего в них силою, могуществом, строгостью и величием. Храмы Венеры, Флоры, Прозерпины и нимф источников, обыкновенно принадлежавшие к ордену коринфскому, отличаются роскошью, заманчивою прелестью, и как бы смеющимся видом, и т. д. Это искусство – отражать на храмах характеристические свойства богов, обитателей их, называлось у греков – θεματισμὸς. Красота физическая условливалась драгоценностью материала, которым обыкновенно был лучшего цвета и достоинства мрамор, а если употреблялся кирпичи, то – раскрашенный под мрамор и т. д.

С этих сторон рассматриваемая, красота греческих храмов поразительна. Но чтобы открыть её необходим развитый и опытный вкус и долгое, внимательное изучение памятника. На обыкновенную толпу эти сравнительно миниатюрные здания, отличающиеся разве блеском материала, не производят сколько-нибудь сильного впечатления. Образованный путешественники нашего времени с изумлением останавливается перед ними, и архитектор изучает по ними искусство идеализировать мертвую материю; но толпа проходит мимо них равнодушно, помогая разве времени разъедать их драгоценные остатки.

Душе христианина все должно говорить о Боге: «и Его творения, и перевороты природы, и молния, и гром, и неизмеримое пространство небес». Никакой памятник не произведет на него такого глубокого впечатления, как пустынные горы и долины Палестины, на камнях и песке которых, кажется ему, остались еще следы ходившего, молившегося и страдавшего там за спасение его Господа. Как ни бедны были гробы мучеников, умиравших за веру во времена гонений, для христианского сердца они были дороже самых роскошных саркофагов. Самый простой дом, служивший местом собраний церковных, был для него святее всяких храмов: потому что в нем действительно присутствовали Бог, – присутствовал не грозными могуществом Своим, не ужасающею неприступностью величия Своего, а неизмеримою любовию, объединявшею праведного и грешного сильного и слабого, счастливого и страдальца в одной семье, в одном таинственном общении с Ним. Но и христианин все же – человек. Тревоги жизни общественной существуют и для него со всею назойливостью, со всею суетливо-развлекающею своею силою. Красноречива для него природа: тем не менее он нуждается в намеках – прислушиваться в данное время и в данном месте к её голосу. Святы для него места, соединенные с известными историческими воспоминаниями: но часто и такие места нуждаются для него в красноречивых отметках. Много дорогих для сердца мыслей и чувств соединено для христианина с церковью: там он возродился в св. крещении, там слышал живое слово Бога, там у брачного аналоя благословлялся его семейный союз, туда он приходил молиться и искать утешения в огорчениях жизни, там наконец могилы его отцов и прадедов… Но высоко над кровлями домов должна она поднимать свою увенчанную крестом главу, чтобы напоминать ему постоянно, что заботы о душе должны возвышаться над заботами земной, трудовой жизни. – У христианских народов ставятся памятники везде, в полях и при дорогах, над могилами и на местах дорогих для христианского сердца событий; в виде памятников воздвигаются и самые церкви.

Само чувство народное указывает обыкновенно, где, в какой местности, при какой обстановке внятнее всего слышится голос природы, вещающий о Боге, вызывающий на размышление о Нем, на молитву. Простой навес над колодцем, увенчанный крестом, часовня с помещенным внутри её святым образом, – совершенно достаточные памятники для таких местностей. Искусство, в подобных случаях, должно как можно больше предоставлять говорить самой природе.

Часовни часто – вполне достаточные памятники и для местностей, ознаменованных какими-либо дорогими для народа событиями. Воспоминания об этих событиях обыкновенно говорят народному сердцу сами за себя. Но памятник должен навести на эти воспоминания. Искусство украшает его изображениями, имеющими отношение к событию, и самой внешности здания придает характер, соответствующий грустному или торжественному характеру воспоминаний.

Но значительно более художественного такта требуется при сооружении церквей. Высокое, священное назначение этих зданий должно отражаться как на внутреннем устройстве и украшениях их, так и на самых внешних их формах. Церковь и по своему наружному виду должна отличаться и от дворца, и от театра, и от всякого другого общественного и частного здания, имеющего иное, чем церковь, назначение. Тем более внутреннее её расположение и украшения не должны напоминать ничего, что возвращало бы мысли и чувства человека в обыденный круг жизни. С другой стороны церковь, как памятник, должна одинаково говорить уму и сердцу как простолюдина, так и образованного, как человека с простым смыслом и непосредственным чувством, так и человеку которого ум и вкус развиты наукою. Искусство в этом отношении должно сообразоваться с духом христианства, для которого равны все люди, к какому бы общественному слою ни принадлежали, на какой бы степени умственного и нравственного развития ни находились они. Само собою разумеется, что нравственная внушительность искусства должна быть при этом совершенно в духе тех обетов и воспоминаний, которые соединены с представлением о церкви для всякого христианина. Различные архитектурные стили представляют собою различные опыты удовлетворения подобным требованиям относительно художественной стороны монументов христианских.

Стиль византийский, представляющий собою образец применения базилики к потребностям богослужения христианского и соединения в сооружении и украшениях церквей восточного вкуса с классическим, приспособительно к нравственному характеру христианства, был первым и лучшим опытом этого рода. Массивная прочность, в соединении с громадною высотою, налагает на сооружения этого стиля печать вековечности, важности, силы и величия. Впечатление, производимое этою стороною византийского искусства, действует на душу человека независимо от его умственного и нравственного развития, и соответствует вполне вековечному, важному и величественному характеру христианства и строгости обетов, принимаемых христианином у порога и алтаря церковного. Купольное устройство византийских церквей, объединяющее все части их вокруг определенного центра, придает им характер ученых сооружены и красоту такого же рода, какою отличались сооружения классические. Только красота эта, оттененная смелыми и блестящими чертами восточного искусства, не нуждается для своего открытия в глубоком изучении, а чувствуется с первого же раза как образованным, так и простолюдином. До какой степени поразительна была в свое время красота константинопольского софийского храма даже для непосредственного чувства полупатриархальных народов, можно судить по тому впечатлению, какое произвел он некогда на наших предков. Послы св. Владимира, ходившие по разным странам для испытания вер, так говорили об этом: «приидохом в греки, и ведоша ны, идеже служат Богу своему, и не вемы, на небе ли были есьмы; несть бо на земли такого вида, ни красоты таковыя,; и недоумеваем сказати токмо вемы, яко всюду Бог со человеки пребывает, и есть служба их паче всех стран. Мы убо не можем забыти красоты тоя: всяк человек, аще вкусит сладка, последи горести не приемлет"… Ни один из храмов других христианских стилей не может указать на подобное торжество святого искусства над грубыми умами и чувствами варваров-язычников, – торжество, имевшее значительное влияние на обращение в христианство целого, многочисленного народа.

Из стилей западных только стиль готический заслуживает серьезного внимания по своеобразности производимого им впечатления. Не смотря на давний упадок этого стиля, он находит особенно в последнее время многих горячих защитников, именно – благодаря этому впечатлению, располагающему к религиозному энтузиазму и самосозерцанию. Действительно, эти одна из другой возникающие, одна над другой возвышающиеся и, как стрелы, уходящие в небо массы поражают воображение и изумляют своею смелостью ум. Братья – свободные каменщики, облекавшие таинственностью происхождение и существование своей общины, успели придать некоторую таинственность и внутренности построенных ими церквей, отличающейся стрельчатыми сводами и полумраком, сообщаемым цветными стеклами в узких и высоких окнах. Но отразив во всем этом фантастический характер восточного искусства, готический стиль не усвоил его других положительных достоинств; еще более отрицательно отнесся он к общепринятым законами архитектурного искусства. Готические церкви много говорят воображению, но мало – уму и чувству. Массивность без соблюдения законов прочности, отсутствие системы в пропорциях, полный произвол и своенравие как в изобретении, так и в употреблении различных украшений, не выражающих никакой определенной и ясно дающей сознать себя мысли, – все это, оскорбляя вкус, не дает никакого определенного направления ни уму, ни чувству. В свое время и в своем месте готический стиль мог поддерживать отчасти религиозную восторженность народа, жившего преимущественно воображением; но с переменою условий жизни односторонность производимого им впечатления, сделавшись слишком ощутительною, подготовила замену его на западе стилем возрождения.

Стиль возрождения, насколько приближается к византийскому, производит и близкое к последнему впечатление. Но обыкновенная расточительность фасадных и других архитектурных украшений, занятых целиком от орденов классических, не только развлекает и утомляет глаз наблюдателя, но часто сообщает церквам вид храмов роскоши и наслаждения, не соответствующий строгому и важному характеру соединенных с церковью представлений. Само собою разумеется, что стиль этот еще менее удовлетворителен, когда обращает христианские церкви в древние храмы, отличающиеся от языческих только увенчивающими их крестами, или сближает их по формам с обыкновенными общественными и частными зданиями, для которых в настоящее время принят повсеместно стиль классический же.

По характеру впечатления стиль русский приближается к византийскому. К важным и строгим общим византийским формам, стиль этот присоединяет только подробности и украшения архитектурные чисто – в народном вкусе. Русские церкви получают вследствие этого местный, национальный оттенок. Но в архитектуре, как и во всяком искусстве, нужно отличать красоту безотносительную и относительную. Последняя обусловливается особенностями места, времени и вкуса народного. Искусство не может пренебрегать красотою этого рода если хочет иметь жизненное влияние в данной местности, в данное время и на известный народ. Само христианство, чтобы быть понятным, говорит каждому народу на родном его сердцу языке.

Четыре года назад в Киеве распространились слухи, что в одной из старинных местных церквей, именно – в церкви Спасской, находящейся внутри земляного вала, окружающего Печерскую лавру, открыты фрески, относящиеся ко времени св. Владимира или по крайней мере – Ярослава. Слухи эти были подтверждены вышедшею в то время брошюрою, под заглавием: Церковь Спаса на Берестове в Киеве, бывшая придворною Св. великого князя Владимира, древнейшая всех ныне существующих в России церквей и повторены некоторыми столичными газетами и журналами. Скоро затем начатые работы по восстановлению уцелевшей в этой церкви под слоями новой живописи, живописи более древней поддерживали первоначальные толки, и большинство почитателей древней святыни киевской до сих пор остается в уверенности, что скоро увидит церковь Спаса на Берестове в том же самом благолепии, в каком будто бы существовала она при св. Владимире или по крайней мере Ярославе.

Главные работы по возобновлению этой церкви действительно приближаются к концу. Все, что трудолюбивые восстановители старины успели вывести на свет из-под слоев пыли, копоти и красок, наложенных на стены церкви временем или рукою человека, уже может подлежать изучению любителей древности. Наступает поэтому время для более основательного определения, какое место между памятниками древней святыни киевской должна занять церковь Спаса на Берестове в её восстановленном виде.

Исторические данный, которыми можно бы воспользоваться для этой цели, довольно скудны. Под 1072 годом летопись в первый раз упоминает об игумене святого Спаса: принесоша святая страстотерпца Бориса и Глеба. Совокупившеся Ярославичи… Митрополит Георгий, епископ Петр… Феодосий игумен печерский, Софроний святаго Михаила игумен, Герман игумен святаго Спаса. Можно полагать, что этот Герман был и основателем монастыря св. Спаса, и что последний упоминается под 1096 годом под именем Германеча, занятым, очевидно, от имени основателя.³² В 1096 году монастырь этот, еще деревянной постройки, был выжжен половцами. В XII веке монастырь св. Спаса на Берестове упоминается уже чаще, и делается особенно известным по случаю погребения в нем членов семейства Владимира Мономаха. Так в нем погребены дочери Мономаха Евфимия и София, сын Юрий Владимирович и внук Глеб Юрьевич. Из игуменов этого монастыря в XII веке упоминается Лука, в XIII в. Петр Акерович. Какие бедствия обрушились на этот монастырь во время татарского разгрома, мы не имеем никаких сказаний; но что судьба его была одинакова со всеми другими киевскими монастырями, видно из того, что на его месте в 1638 году оставались одни развалины великой церкви Преображения Господня. Описывая положение различных церквей и монастырей киевских по отношению к печерской лавре, Кальнофойский в своей Тератургиме говорит, между прочими: между западом и севером (от Лавры) проходит дорога чрез угол спасский, то есть мимо великой церкви Преображения Господня, которую св. Владимир каменную создал, но едва стены оной ныне остались, а развалины землею покрыты. Окрестность ея принадлежит к тойже церкви. В 1640 годах эта церковь была возобновлена митрополитом киевским Петром Могилою, как это видно из его духовного завещания. Затем по церковным документам известно, что в 1831 году к Спасской церкви, имевшей уже настоящий вид, пристроена с западной стороны колокольня.

Но недостаточность исторических данных в подобных случаях всегда более или менее восполняется данными археологическими, и изучению памятника с археологической его стороны должен принадлежать, но нашему мнению, окончательный приговор о нём. Рассматриваемая с этой стороны, Спасская церковь сама представляет в себе живое воплощение своей истории, которую нужно только уметь прочитать. Отечественная археология наша едва начинает разрабатываться. Время серьезного научного изучения русских древностей еще в будущем. Мы ограничимся только такими выводами касательно Спасской церкви, которые даются самым беглым обзором её, для оправдания которых достаточно самых простых соображений.

В настоящее время церковь имеете вид креста, которого восточный и западный концы – многогранные, северный и южный – прямоугольные. К западному концу пристроена колокольня. Над срединою церкви надстроен деревянный кровельный купол; кровля над каждым концом креста также имеет вид купола, так что вся церковь вместе с колокольнею имеет шесть верхов. При самом беглом обзоре наружности церкви нельзя не заметить, что сооружение различных частей всей совокупности здания относится, по крайней мере, к четырем различным эпохам. Колокольня построена в стиле возрождения, и если бы не существовало положительных документов о времени постройки её, ни в каком случае не могла бы быть отнесена ко времени раньшему текущего столетия. Западный конец креста носит черты более древнего сооружения; но также, судя по форме окон, сооружение его не может быть отнесено далее прошлого века. Восточный конец креста, вмещающий главный алтарь, равно как и небольшие одинаковой с ним формы пристройки к нему по сторонам, в виде меньших алтарей своими узкими и относительно высокими, завершающимися огивою (дугою, составленною из двух взаимно пересекающихся дуг) окнами, напоминают семнадцатый век – время, когда в Киеве особенно сильно почувствовалось влияние католического запада и появилась первая постройка в готическом вкусе принадлежавшая ордену доминиканцев – церковь Петропавловская на Подоле (построена около 1640 года). Северный и южный конец креста отличаются от остальных частей здания еще более резкими особенностями. Широкие и соразмерной высоты замурованные окна их, завершающиеся цинтром (дугою, равною полукругу), своею формою напоминают окна алтарной стены Софийского собора, отличаясь от последних только большими размерами. Угловые выставки стен их украшены в рельефе крестами, между которыми кресты равноконечной формы видимо относятся к глубокой древности. Вся конструкция их почти до карниза (который ясно – позднейшего происхождения), указывает на работу византийских зодчих, которым Киев обязан своими древнейшими памятниками.

Обозрение внутренности церкви приводит к таким же заключениям. Не говорим уже о западном конце креста, который служит в настоящее время церковным притвором: для доказательства позднейшей пристройки его достаточно указать на глубокие просвечивающие трещины в местах соединения стен его со стенами среднего отделения церкви и на окна, выходящие сюда из этого среднего отделения, указывающие ясно, что в первоначальном плане постройки этого притвора не предполагалось. Низкие, тяжелые, стрельчатые своды главного алтаря, вполне отвечающие форме окон, могли бы быть отнесены к XIII или XIV веку на западе Европы, где подобная постройка была в то время почти повсеместною, но не в Киеве, где могла она появиться только как позднейшее подражание. Неправильность размеров и грубая постройка меньших алтарей, современных однако же главному, подтверждает тоже самое. Но относительно – глубокая древность средины церкви, равно как и теперешних северного и южного приделов её (исключая алтари) столько же дает заметить себя изнутри, как и снаружи. Средину церкви составляет продолговатая от севера к югу, небольшая, но высокая зала с коробовым сводом, сообщающаяся пролетами арок к востоку – с алтарем, к северу и югу – с приделами. Древность этой залы, кроме строгой соразмерности в её конструкции, доказывается ясно остатками древнего карниза в северной стене её, – карниза из такого же красного шифера, как и карнизы Софийского собора. Такой же карниз уцелел по местам и в северном приделе, имеющем квадратную форму, соответствующую широте (измерению от востока к западу) средней залы. Южный придел, имеющий снаружи квадратное основание, внутри имеет вид круглой башни, поднимающейся выше свода средней залы и завершенной в позднейшее время, именно – современно постройке главного алтаря: потому что стрелки, приложенные к коническому своду её – ясное подражание своду этого алтаря. Но одновременность постройки стен этого придела с срединою церкви не подлежит сомнению: потому что постройка обеих частей, очевидно, сплошная.

Кладка различных частей церкви также различна, как и архитектурные их формы. Глубже всего лежит фундамент средней части церкви с приделами; несколько выше фундамент алтаря, и еще выше фундамент притвора и колокольни. Притвор, как и колокольня, сложен из обыкновенных кирпичей с обыкновенною известью. Алтарь из больших почти квадратной формы толстых кирпичей, но также с обыкновенною известью. В постройку средней части и приделов употреблен такой же кирпич, как и в постройку алтаря;³³ но кирпич этот переложен значительной величины камнями и скреплялся цементом из раковистой извести с толченым кирпичом, получившим от времени твердость камня. Употребление кирпича, отличного от кирпича, входившего в постройку софийского собора и древней церкви св. Ирины, заставляет относить постройку означенных частей Спасской церкви к более позднему времени, чем постройка Софийского собора и церкви св. Ирины, – все же судя по греческому цементу, она не может быть позднее XII века, когда греческие зодчие еще могли иметь доступ в Киев.

Отделив, на основании этих, данных древнейшую постройку от пристроек позднейших, легко определить, какую часть древней церкви Спаса на Берестове составляла средина теперешней Спасской церкви с боковыми её приделами. Для этой цели достаточно самого общего знакомства с планами древних византийских церквей даже по тем их образцам, какие сохранились в Киеве. План этих церквей всегда квадратный, или приближающийся к квадрату. Продольными линиями от востока к западу и поперечными от севера к югу он делится обыкновенно на девять частей, по три в ряду, имеющих каждая в системе сооружения свое назначение. В восточном ряду средину занимает главный алтарь, боковые отделения – жертвенник и диаконник. Все эти три части имеют вид абсидов (полукруглое основание со сводом в виде хлебной печи). Средний ряд составляет собственно церковь. Внутреннее отделение, завершавшееся обыкновенно куполом, составляло средину церкви, с амвонами для чтения и пения. Боковые отделения этого ряда, с устроявшимися над ними хорами, назначались для народа. Западный ряд служил притвором, чрез который входили в церковь и откуда были ходы на хоры. – Эта западная часть, состоящая из трех отделений, и уцелела от древней Спасской церкви.

Западные стены теперешних приделов, и средней части церкви тянутся по одной прямой линии, и очевидно представляют одну сплошную стену. Кроме окон древнего византийского стиля, выходящих, из средины церкви в теперешний притвори её, окон уже замеченных нами, деревянный свод этого притвора закрывает еще целый ряд византийских же окон, тянувшихся на одной высоте с верхними окнами приделов и украшавших ясно, западную лицевую сторону древней церкви. Затем самые измерения этих трех отделений такого рода, что могли соответствовать только передней части древней церкви. Средняя зала от востока к западу всего шесть аршин, между тем как от севера к югу одиннадцать. Северное отделение квадратное в шесть же аршин; южное около семи аршин в поперечнике. Подобных размеров византийские зодчие не давали другим частям церкви, кроме притвора. Наконец некоторые особенности в конструкции этой части церкви в связи со следами других, разрушенных частей её, дают видеть, что она именно составляла только незначительное отделение древней огромной церкви, охватывавшей к востоку несравненно большую площадь, чем какую занимают теперешние алтари.

Немного нужно соображения, чтобы понять древнее назначение теперешнего южного придела. При снятии пола в центре этой круглой башни открыто основание столба, поднимавшегося, очевидно, к древним сводам её и поддерживавшего вившуюся вокруг него лестницу. Но и независимо от этого открытия, небольшие полукруглые ниши, постепенно возвышающиеся по внутренней стене до самого верха башни, дают ясно заметить, что они следовали за извитиями помещавшейся здесь некогда лестницы. Этот ряд постепенно возвышающихся нишей оканчивается под теперешним сводом у восточной стороны башни. Лестница, без всякого сомнения, вела на хоры древней церкви, которые тянулись к востоку над теперешним придельным южным алтарем. Над этим алтарем был, конечно, и ход на хоры, впоследствии заложенный. Следы этого хода, действительно, можно заметить и теперь, если смотреть на южный придел с его наружной восточной стороны. Над пристроенным к этому приделу алтарем, вверху, можно ясно различить значительное углубление в стене, по размерам и форме своей именно соответствующее предполагаемой входной двери на хоры, завершавшейся аркою в виде цинтра. При наружном же обзоре обоих приделов с восточной стороны можно заметить и следы древних стен, продолжавшихся от этих приделов к востоку. Поверхность придельных стен, гладкая с запада, севера и юга, с восточной стороны на известном расстоянии от углов (около трех аршин) представляется крайне шероховатою, так однако же, что шероховатость начинается по перпендикулярной – сверху вниз – линии. Такая шероховатость только и может быть объяснена недостаточною отчисткою древних стен церкви, соединявшихся здесь со стенами притвора. Так как прямая линия, по которой тянулись эти стены к востоку, совпадает с линией внешних стен придельных алтарей, то последние, по всей вероятности, представляют собою остатки первых. Мы не имели возможности проверить свое предположение исследованием самой кладки этих алтарей; но не могли не заметить, что часть древнего карниза в северном приделе уцелела, между прочим, на этой стене изнутри, а самые стены не одинаковой толщины на всем их протяжении. Сужение стен начинается не постепенно, а сразу, оставляя значительную впадину в них, которая идет вверх не перпендикулярно, но уступами; что легко объясняется, если строители алтарей делали пристройку к готовой древней стене.

Подобные предположения вполне подтверждаются и видом полуразрушенных древних стен этой церкви, приложенным к описанию Киева Кальнофойским. На плане Кальнофойского великая Преображенская церковь именно занимает квадратное пространство и очевидно – обширное. Чтобы привести её до размеров нынешней Спасской церкви, нужно было разобрать много остатков её древних полуразрушившихся стен.

Сопоставив все эти данные с данными историческими, мы приходим к следующим заключениям: а) древняя церковь Спаса на Берестове, принадлежавшая монастырю, основанному во второй половине XI столетия, построена была византийскими зодчими в первой половине XII века, и может быть, именно – усердием Владимира Мономаха, желавшего иметь в ней усыпальницу для своего семейства; б) церковь эта имела очень значительные размеры, по направлению от средины теперешней Спасской церкви к востоку; в) во время татарского нашествия своды, а может быть и купола средины церкви и своды алтарей были разрушены, и церковь оставалась в развалинах около двух столетий; г) Петр (Могила) застал сравнительно более уцелевшим только притвор древней церкви, и, разобрав остальные части её, исправил этот притвор и пристроил к нему алтари из древнего кирпича; д) наконец, в прошлом столетии к этой возобновленной церкви пристроен новый притвор, а в 1813 году колокольня.

Не мы первые приходим к заключению, что от древней церкви Спаса на Берестове осталась только средина теперешней, во всю широту её с приделами, а алтари последней складены Петром Могилою из кирпичей, взятых из развалин древней. Подобное мнение высказано еще Самойловым (в книжке под заглавием: Киев в начале своего существования, блеске, славе, величии и проч. Москва 1834), и в обозрении Киева, изданном Фундуклеем. Мнение это имело за собою такие наглядные основания, что развитая в вышеприведенной, вышедшей четыре года назад, брошюре мысль, будто древняя церковь Спаса на Берестове уцелела до нашего времени вполне, была крайне неожиданною, и оправдывалась для многих только слухами об открытии в нынешней Спасской церкви фресков времени св. Владимира или Ярослава, покрывающих даже стены и своды алтаря. Но слухи эти, очевидцу возникли вследствие какого-либо недоразумения.

Если в теперешней Спасской церкви и могли уцелеть древние фрески, то не иначе, как в средней её части и в северном приделе, притворе древней церкви. Но в северном приделе до сих пор не найдено никаких следов древней живописи. В средней части найдена старая живопись, но живопись эта так разнообразна, с такою роскошью покрывает её стены, свод и арки, что совершенно неуместна была в древнем притворе, и могла появиться только в то время, когда притвор был обращен в самую церковь. По содержанию своему она служит продолжением живописи покрывающей своды и стены алтаря, и ясно принадлежит с последнею одной и той же кисти, одному и тому же времени. Кисть эта, действительно – искусная и твердая, слишком однако же цветиста для фресков, очень замысловата по сюжетам для древнего византийского художника, вносит в положения лиц слишком много движения, и в картинах даже – исторического содержания пользуется такою свободою изобретения, какой не мог дозволить себе древний живописец-грек. Влияние на неё западного искусства отражается на всем так наглядно, что не заметить его невозможно при первом взгляде на любую картину. В изображении благовещения, например, находящемся в верхней части восточной стены алтаря, между Богоматерью и ангелом виден посредине столик с кувшинчиком живых цветов, отличающихся особенною яркостью. Направо оттуда, на картине рождества Христова, видна между прочим и повивальная бабка в платке с короткими рукавами, пробующая рукою, достаточно ли тепла вода в купели, в которой хочет она купать дитя, сидящее на её коленах. Там же видны и пастыри, удостоившиеся первыми услышать от ангела благовестие о рождении Спасителя: чтобы дать вернее распознать их, живописец не ограничился помещением при них стада, но и дал им самим круглые пастушьи шляпы. – Не говорим уже о картине преображения Господня, где живописец заставляет пришедших в ужас апостолов, свидетелей чуда, падать с горы в таких неловких положениях, каких не дозволила бы себе придать им кисть древнего византийского художника, соблюдающая в подобных случаях благородную простоту и важность, и которые прямо противоречат известному отзыву самих же апостолов: добро нам зде быти… Время, к которому относится вся эта живопись, ясно определяется картиною, находящеюся в средней части церкви над аркою, ведущею в алтарь. Изображение представляет Спасителя в первосвященническом облачении сидящим на троне, а перед Ним преклоненного Петра Могилу, подносящего Христу возобновленную им церковь. Картина эта принадлежит одной кисти и одному времени со всеми другими.

Впрочем, если почитатели древней святыни киевской и обманутся, как и следовало ожидать, в своих надеждах видеть древнюю церковь Спаса на Берестове в её первоначальном благолепии: тем не менее они благодарны будут возобновителям этой церкви за возможность найти её такою, какою оставил незабвенный восстановитель и сохранитель киевской старины – Петр (Могила). Старинная могилянская, возобновленная ныне живопись её, действительно, прекрасна во многих отношениях. Любители священного искусства во всяком случае отдадут должное этому редкому памятнику первой половины XVII века.

Для возможно-всестороннего обсуждения вопроса: как образовался типичный план церквей Суздальской области XII века, – выработался-ли он самостоятельно, или заимствован с греческого образца, или обязан, наконец, происхождением своим влиянию на русское строительное искусство романских зодчих, проникавших в русские области чрез Новгород и Псков, – полагаем, имеют важность даже и незначительные черты подобного архитектурного типа на древних церквах киевских. Первые монументальные здания в Русской земле были христианские церкви в Киеве, и первыми строителями этих церквей были несомненно зодчие – греки. Из Киева уже строительное искусство распространялось первоначально по другим областям земли Русской. Судить о русской архитектуре XII века, насколько она известна по памятникам Суздальской области, не принимая в соображение хотя некоторых данных, представляемых киевскими памятниками того-же времени, значило-бы, по нашему мнению, рисковать произнести приговор более или менее односторонний. Считаем поэтому нравственною обязанностью своею по отношению к науке изложить пред вами, М. Г., то, что киевские церкви представляют по нашим наблюдениям для уяснения данного вопроса.

Между киевскими церквами мы встречаем одну, близко подходящую к типичному плану церквей Суздальской области XII века. Это – Троицкая церковь на св. вратах Лавры. План этой церкви имеет вид прямоугольника, приближающегося к квадрату. Удлинённые стороны прямоугольника идут по направлению от востока к западу. В центре его установлены четыре столба, соединяющиеся взаимно арками. Арки эти, с восполняющими промежутки их парусами, служат основанием фонаря, завершающегося довольно плоским куполом. Другими арками, идущими от центральных-же столбов, столбы эти соединяются с выступающими из стен внутрь церкви пилястрами, расположенными симметрически. К востоку церковь заканчивается тремя абсидами, из коих в среднем, имеющем относительно больший размер, помещается алтарь. Сравнительно с другими древними киевскими церквами эта церковь не имеет притвора и хоров, устройства которых, очевидно, не допускала самая миниатюрность здания. Наибольшая длина церкви внутри (от востока к западу) около 14-ти, а широта (от севера к югу) около 12½ аршин.

Фасад этой церкви с северной стороны закрыт совершенно позднейшею пристройкой, с восточной-же и западной значительно замаскирован лепными украшениями, приданными церкви, очевидно, в недавние времена; но с южной стороны он может быть наблюдаем и в настоящее время в неподдельном первоначальном своем виде. Этот фасад разделяется пилястрами на три части и завершается тремя полукружиями, которые образуются дугами, соединяющими верхи пилястр. Фотографический снимок с верхней части этого фасада (так как близость построек не дозволяла снять полного фасада) мы и представляем благосклонному вниманию (см. Часть южного фасада св. ворот Киево-Печерской лавры на стр. 124 оригинала).

Все вообще описания киевских древностей, упоминая о св. вратах лаврских с устроенною на них церковью, замечают, что врата и церковь на этом месте построены в 1106 году черниговским князем Николою Святошею; но о тождестве существующего ныне здания с построенным в начале XII века почти все выражаются двусмысленно. В описании Киево-Печерской лавры митр. Евгения говорится: «Св. врата лаврские от великой церкви в 65 саженях к западу, каменные; о двух ярусах. В верхнем устроена церковь во имя Св. Троицы об одной главе, которая позлащена чрез огонь, а купол её – листовым золотом. Церковь и врата под нею внутри и вне расписаны разными священными изображениями, поправленными в 1825 году. Первоначально на сем месте Троицкая церковь построена еще с 1106 года черниговским князем Николою Святошею, в печерском монастыре постригшимся и должность привратника исправлявшим». Г. Максимович в Паломнике Киевском отзывается о св. вратах так же: «Св. врата. Они находятся в 65 саженях к западу от соборной церкви. Первоначально на сем месте устроена была в 1106 году потомком князей черниговских, иноком и вратарем лавры, Николаем Святошею церковь во имя Св. Троицы. При ней он основал больницу и имел врача; в верхнем ярусе сих врат существует и теперь церковь во имя Св. Троицы».

В последнее время первоначальным неопределенным выражениям об этой церкви стали давать характер более определенный. Составитель книги: «Киев и его святыня» говорит например: «Первые Св. врата лавры, с тем же храмом (т. е. Св. Троицы), устроены были еще в 1106 году блаженным вратарем их, правнуком великого Ярослава, князем черниговским Николою, прозванным Святошею за свое благочестие».

Из взаимного сличения всех вообще отзывов о церкви нельзя не заметить, что раз высказанное митр. Евгением мнение только повторяется с разными вариациями у последующих описателей киевских древностей. Отзыв-же митр. Евгения, очевидно, основан на следующем месте Синопсиса, приводимом им в описании Киево-Печерской Лавры по изданию 1823 года: «Самый монастырь окрест каменными стенами обведен бысть на два стрельбища; в толстоту же или в широту каменна стена бяше на сажень, и врата каменныя-же, идеже ныне церковь Троицы Пресвятыя, бяху двои: едиными входяху царие, князие и чин духовный, а вторыми народ общий, и мертвых к погребению ношаху». Кроме того, основанием для такого приговора митр. Евгению могла служить и копия с плана Кальнофойского, по которой он вероятно сам знакомился с видом этой церкви у Кальнофойского и которую приложил он к описанию Лавры. На этой копии вид св. ворот с церковью, действительно, не имеет ничего общего с зданием ныне существующим, кроме местоположения относительно к великой церкви и другим строениям Лавры. Но приводимое митр. Евгением место из Синопсиса 1823 года, в Синопсисе 1678 года (стр. 83) читается так: «Самый монастырь окрест каменными стенами обведен бысть на два стрельбища; в толстоту-же или в широту каменна стена бяше на сажень и врата каменныя-же, идеже ныне Троицы Пресвятыя, бяху двои: едиными вхождаху царие, князие и чин духовный, а вторыми народ общий, и мертвых к погребению ношаху». Выражение идеже ныне, действительно, отличает существующее на лицо от бывшего на том же месте прежде; но оно касается не церкви, о которой в приведенных нами словах нет и помину, а относится прямо к вратам, как входу, при чем, существовавшим во время Гизеля одним вратам (Троицким называемым) противопоставляются двое врат в древнее время. Равным образом и копия с плана Кальнофойского, приложенная к описанию Киевопеч. Лавры, отличается во многом таким несходством с оригиналом, что, сруководясь ею, можно впадать в невинные, но довольно грубые ошибки. Так напр., церкви Спаса на Берестове копия дает вид здания вполне сохранившегося, с огромным куполом, завершающим все здание, и с аттиками по сторонам этого купола; между тем на подлинном плане Кальнофойского купола вовсе невидно, а аттики скорее походят на обломы стен здания, более и более разрушавшегося, каким и описывает великую Спасскую церковь Кальнофойский. Точно также и св. вратам лаврским копия дает такой фасад, которого они не имеют вовсе на плане оригинальном. Пользуясь такою копией и сличая обрисованное на ней здание с существующим ныне митр. Евгений не мог признать тождества между св. вратами, существовавшими в его время, и теми, о которых в первой половине XVII века писал Кальнофойский.

Между тем, как подлинный план Кальнофойского, так и приложенное к нему описание, дают прямое указание на тождество существующих ныне св. врат и церкви на них с построенными на этом месте первоначально. План Кальнофойского составлен вообще так неискусно, как мог составить его человек, в первый раз принявшийся за черчение без всякого знакомства с делом; но в св. вратах, как они у него обозначены, все же можно узнать здание существующее доселе, хотя впоследствии несколько изменившее свою первоначальную форму от приданных ему аттиков. В описании-же, приложенном к плану под нумерами 19 и 20, колокольни при этой церкви и самой церкви Кальнофойский замечает: «Колокольня больничная при церкви каменной деревянная и в ней лестница, которою восходит и в самую церковь, устроенную таким-же фасадом, как была церковь Благовещения Пресв. Богородицы на вратах Киевских Златых. Самая церковь св. Троицы чьим иждивением была построена – ниже сказано будет». Ниже (под № 36) Кальнофойский и говорит именно, что «врата и на них церковь св. Троицы заложил князь Николай Давидович Святоша и при ней основал больницу для больных и немощных монахов».

Кроме этого положительного свидетельства первой половины XVII века, в пользу действительной древности ныне существующего здания говорит самая кладка его, насколько она могла быть нами наблюдаема, и некоторые частности его фасада.

Кладку св. врат мы могли наблюдать только по обнажившейся от штукатурки стене внутри кельи, устроенной на северной стороне врат под церковью. Кладка эта – из древних кирпичей – плит на цементе из извести с толченым кирпичом, переложенных большими камнями. Такая кладка встречается только в древних, киевских церквах. Кладку самой церкви проверить мы не имели возможности; но что она таковая-же, можно заключать с полною вероятностью из того, что в окнах, освещающих ныне церковь, по местам значительно выступают из стен камни, очевидно и здесь употребленные вместе с кирпичами. Окна эти, как можно думать, прорубливались когда-то после постройки церкви (на плане Кальнофойского они уже видны), и поскольку встреченных при этом в стене камней отчистить было невозможно с такою легкостью, с какою отчищался кирпич, то концы этих камней и оставлены выдающимися.

В подробностях фасада нельзя не обратить внимание на замурованные окна в южной стене церкви. Окна такого вида и формы так характеристичны в церквах киевских, что по ним одним почти всегда безошибочно можно отличить древнейшую постройку от позднейшей. Такие окна можно видеть на всех сохранившихся более или менее киевских церквах XI и XII века. Самое различие размеров и формы крайних окон в верхнем ряду их, на южном фасаде Троицкой церкви, говорит в пользу их древности; разнообразие размеров и форм в окнах можно видеть и на других древних церквах киевских.

На основании этих данных мы полагаем, что в Троицкой церкви на св. вратах Лавры Киев имеет церковь, по постройке своей принадлежащею началу XII века и удерживающую до известной степени и в настоящее время те типические архитектурные черты, которые отличают древние церкви Суздальской области. Для более полного сходства с последними в ней недостает алтарных выступов с восточной стороны, которые соответствовали-бы внутренним абсидам, и такой кровли, которая загибалась-бы по числу полукружий, завершающих трехчастный фасад здания. Но отсутствие внешних алтарных выступов объясняется постройкою этой церкви на вратах, как на фундаменте, имеющем свою определенную форму, отступить он которой в данном случае не позволяло самое направление входа, от запада к востоку. Что-же касается загибов кровли, то нечто подобное им можно видеть еще на фасаде этой церкви у Кальнофойского. На плане Кальнофойского фасад её завершается тремя углами, соответствующими трем правильным загибам суздальских церквей.

Были-ли в Киеве другие церкви такого-же именно плана и фасада, утверждать решительно мы воздерживаемся, хотя считаем нужным напомнить свидетельство Кальнофойского, что такой-же фасад имела церковь Благовещения на Златых воротах, построенных Ярославом. Другие сохранявшиеся церкви XI и XII-го века отличаются планом более сложным; но едва ли можно сомневаться в том, что фасады их вообще также разделялись на части пилястрами, который соединялись взаимно вверху дугами. Древние пилястры сохранились по северному, южному и западному фасаду Кирилловской церкви; видны они вполне на западных фасадах Златоверхо-Михайловской и Выдубицко-Михайловской церквей Западные фасады всех этих церквей делятся пилястрами на три части, северный и южный фасады Кирилловской – на четыре. Дуги-же, соединявшие верхи этих пилястр, не могли сохраниться уже по тому самому, что не сохранились своды означенных церквей, внутренние линии которых совне обозначались фасадными дугами. При всем том на, западном фасаде Златоверхо-Михайловской церкви можно еще заметить нижние концы дуги, соединявшей некогда между собою средние пилястры. Уцелела одна и полная дуга на древнем остатке южного фасада Выдубицко-Михайловской церкви.

Реферат, читанный на третьем археологическом съезде по вопросам:

Что именно осталось от первоначального здания древних киевских церквей: Васильевской, Софийской, Золотоверхо-Михайловской, Великой Лаврской, Выдубицко-Михайловской, Спасо-Берестовской, Троицко-Кирилловской? Сохранилась ли и насколько сохранилась церковь св. Иоанна Предтечи, упоминаемая в Патерике печерском? Древней ли постройки, и если древней, насколько уцелели церкви – Троицкая на св. воротах лаврских и Успенская на Подоле? Какие (судя по остаткам древних киевских церквей) отличительные черты киевского архитектурного стиля X–XII века? По какому плану строились киевские церкви того времени, какая их кладка, фасад, формы кровельные, орнаментация?³⁵

Как в археологии вообще, так особенно в монументальной истории нашего отечества довольно ощутительный пробел делает то, что доселе остаются не уясненными отличительные черты архитектурного стиля киевских церквей X–XII века. По сказанию летописей, строителями этих церквей были по преимуществу, если не исключительно, зодчие-греки. Стиль, в каком могли строить они, был конечно, их отечественный, т. е. византийский. Для истории этого стиля, при редкости памятников его из означенного периода, далеко не безразличны те архитектурные формы, какие оставил он на церквах киевских. С другой стороны, церкви, строенные греками в Киеве, были первыми сооружениями этого рода в земле русской. Византийская базилика, формы которой они перенесли этим путем в наше отечество, стала прототипом церквей, строившихся затем по другим городам и областям Руси православной. Начинать с последних монументальную историю нашего отечества значит отбрасывать от этой истории её первую страницу, без которой будут не вполне понятны остальные.

Подобный пробел как в общей, так и в русской археологии был бы вполне естествен, если бы Киев X–XII века не оставил после себя никаких памятников этого рода, или оставил только массу развалин без определенных очертаний. В любом описании Киева можно найти указания на существование в нем до настоящего времени по крайней мере семи церквей, построенных в древний период его истории; в действительности же число таких церквей доходит до десяти. Правда, из этих же описаний видно, что ни одна из подобных церквей не сохранилась до нашего времени в своем первоначальном виде. Тяжелая историческая судьба Киева, подвергшегося сперва разгрому татарскому, а затем гнету польскому, отразилась самым наглядным образом на его памятниках. Разоренный, лишенный населения и политического значения нашествием Батыя, Киев целые столетия представлял собою своего рода громадное, но забытое кладбище, на котором храмы, как памятники прошлого величия, никем не охраняемые, никем не поддерживаемые, лишенные кровель, дверей и окон, размывались дождем, разносились и заносились ветром, портились руками проходимцев, теряли купола и своды, обращались в холмы щебня и развалин. Если разрушение некоторых, благодаря привязанности русского народа к родной святыне и родному пепелищу, было приостановлено сравнительно более или менее скоро; за то другие продолжали лежать в развалинах еще в половине семнадцатого века; а многие так и исчезли бесследно. Да и самая поддержка и восстановление некоторых из них производившиеся в виду религиозных потребностей уже далеко меньшего, чем прежде населения, сравнительно очень скудными средствами и во время господства в Киеве латино-польского влияния, не столько служили к сохранению, сколько к искажению первоначального вида древних зданий. Заботились не о том, чтобы та или иная церковь продолжала существовать в тех именно формах, с какими создана первоначально как известное художественное произведение, а о том лишь, чтобы была какая-нибудь церковь. Только блаженной памяти Петр Могила, заботясь о поддержании и восстановлении некоторых из них, руководился и преданиями историческими, обращавшими их в общую святыню народа русского. Но и у него недоставало ни материальных, ни художественных средств для этой цели. Он ограничивался восстановлением и сохранением хоть чего-нибудь, – угла от одной церкви, стены – от другой; как мог, прикрывал их, приспособлял к богослужению, лишь бы было по чему воспоминать народу веру отцов своих. Следствием всего этого было, что ни в одной из древних киевских церквей не обошлось без поправок, надстроек или пристроек более или менее значительных, смотря потому, в каком состоянии разрушения застали их первоначальные исправления; причем эти поправки, надстройки или пристройки давали им вид уже вовсе не такой, какой они должны бы иметь, судя по своему первоначальному плану, конструкции и фасаду, а какой пришлось по материальным средствам и вкусам времени. От того древние церкви Киева, – если и не обратились вообще в массу развалин без определенных очертаний, – представляют собою такую смешанную массу архитектурных форм, из которых выделить формы действительно древние, первоначальные, возможно только при внимательном исследовании зданий.

Впрочем, исследование это значительно облегчается тем обстоятельством, что материал, из которого строили древние киевские церкви зодчие-греки, резко отличается от того материала, какой употребляли позднейшие местные строители для своих поправок, надстроек и пристроек. Образчик материала построек греческих открыт для всех в остатках знаменитых «Золотых ворот» Ярослава. Все раскопки, когда-либо производившиеся на местах древних киевских церквей, оставшихся не восстановленными после своего разрушения в период татарского владычества, доказывают, что как в постройку Золотых ворот, так и в постройку означенных церквей одинаково был употребляем: а) кирпич, имевши форму плит, по размерам приближавшихся к квадрату; б) камень железняк или красный шиферный, частью в виде необделанном, как внутри стен, частью в обделанном, плитами, для карнизных и других украшений, – равно и мрамор; и наконец в) цемент, в виде кирпичного и другого щебня, смешанного с раствором извести, который, отвердевая, обращал слои этого цемента в массу более прочную, чем самый кирпич. Присутствие такого материала легко открывается во всех киевских церквах, относящихся по своей первоначальной постройке к древнему периоду, и притом в таких фундаментальных частях этих церквей, сооружение которых во всяком случае должно было предшествовать сооружению других, в которых замечается материал иного свойства. Задача исследования древних киевских церквей, с целью выделения в них первоначального от позднейшего, может поэтому ограничиваться определением того, где в данной церкви есть эта древняя кладка и где она оканчивается. Очерк этой кладки и будет, бесспорно, очерком сохранившегося первоначального здания её. Только уже при окончательных выводах из добытого таким образом материала исследователь должен, конечно, не упускать из виду, что данный остаток древнего здания в той или иной церкви мог частью потерять некоторые из первоначальных своих особенностей, частью получить от рук позднейших исправителей новые, хотя эта потеря вообще не может простираться далее пилястр, арок, колонн, полуколонок, и разного рода других принадлежностей внутренней и внешней орнаментации зданий, а изменения – далее форм кровельных дверных и оконных. Такого рода потери и изменения тем более естественны, чем долее известная церковь оставалась в развалинах, и могут легко быть уясняемы при взаимном сопоставлении добытых наблюдением данных.

Принимая указанную выше кладку за несомненный признак древности, я старался, на сколько позволяло то настоящее состояние зданий, исследовать её во всех почти церквах киевских, производя это исследование: а) по горизонтальному протяжению каждой из них, обращая при том особое внимание на такие их части, которые видимо нарушали единство плана или отличались особенностями архитектурного свойства; б) в направлении зданий вертикальном, наблюдая кладку стен преимущественно под кровлями зданий, где она всегда более или менее обнажена от штукатурки; и в) в сводах и в фонарях куполов как таких частях, которые скорее всего могли терпеть повреждения и целость которых наиболее может быть сомнительна. Результаты этого исследования, которые я осмеливаюсь предложить вашему вниманию, заключаются в следующем.

1) В церкви Васильевской (ныне Трехсвятительская) я имел случай наблюдать древнюю кладку а) в алтарных абсидах снаружи, по случаю обвала штукатурки, до высоты приблизительно двух саженей, и изнутри в части фундаментальной; б) по южной стене этой церкви из-под кровли теперешнего придела её с означенной стороны. В западной стене, на сколько часть её может быть видна из-под кровли того же придела, я заметил значительные позднейшие исправления. Сводов церкви я осмотреть не мог, так как ход на эти своды в настоящее время заложен.; но по свидетельству причта, в компетентности которого в данном случае я не имею повода сомневаться, кладка в них новая. Такая же новая кладка отличает стены и своды теперешнего южного придела церкви и пристройки к ней с западной стороны (в виде полуосмигранника). На основании этих данных я полагаю, что от первоначального здания древней Васильевской в нынешней Трехсвятительской церкви сохранились: а) алтарные абсиды, и в) стены теперешней срединной части церкви. Алтарные абсиды, по некоторым признакам, сохранились до сводов включительно. Форма их в общем соответствует вполне несомненно древним абсидам других киевских церквей. Кроме того, на внутренних стенах, на которые опираются своды этих абсидов и которых края в виде двух пилястр выступают в средину теперешней церкви, совершенно ясно замечаются красные шиферные карнизы, доказывающие несомненно, что до высоты этих стен или пилястр мы имеем часть здания именно древней кладки. Стены теперешней средней части церкви, по всей вероятности сохранились от древнего здания до охватывающего их вверху карниза. Но все это сохранилось не без не которых изменений. Изменения эти не в том состоят, как утверждал между прочим покойный Н. В. Закревский, будто к стенам церкви при возобновлении их приданы совне пилястры с полуколонками (древняя кладка этих пилястр и полуколонок может быть совершенно ясно усматриваема из-под кровли теперешнего южного придела церкви), а в добавлении к наружным стенам цоколя, в изменении первоначальной формы и в закладке некоторых окон, и в уничтожении пилястр внутри церкви. Нынешний цоколь здания так высоко опоясывает стены здания, которые судя по толстому, окружающему их в виде холма слою щебня, значительною своею частью находятся еще в земле, что мог бы принят быть за пояс его (подобный тем, какие замечаются на древних церквах северо-восточной России), если бы в нем совершенно ясно не обнаруживалась новая кладка. Разделка и изменение формы окон также не подлежит сомнению. В северо-восточном отделении алтаря сохранилось до настоящего времени окно щелеобразной формы, завершающееся круглою перемычкою. Под кровлю теперешнего придела выходит точно такое же окно древней кладки, заложенное изнутри церкви (в щели) новым кирпичом. По всей вероятности и другие древние окна, дававшие просвет, имели туже форму; а если они отличаются в настоящее время от этих окон, то новую форму могли получить вследствие позднейшей разделки или исправления. Из-под той же кровли можно видеть, что восстановители церкви не стеснялись и закладкою древних окон. Самое упомянутое окно древней формы, выходящее под кровлю, не только заложено изнутри, но и совершенно сравнено со стеною новою закладкою по крайней мере до половины своей прежней высоты. Кроме его, там же замечаются совершенно ясные следы и других древних окон, также заложенных новым кирпичом. Об уничтожении пилястр, бывших некогда внутри церкви, я заключаю на том основании, что подобными пилястрами выступают внутрь церкви упомянутый мною стены алтарных абсидов, на которых лежат своды последних. Эти оставшиеся пилястры, заканчивающиеся в настоящее время простым выступом на алтарной (над иконостасом) стене, не имеют смысла, если не допустить, что в известном расстоянии от них в средине церкви существовали два столба, верхи которых соединялись с ними концами арок, служивших в свою очередь опорою для древнего купола и сводов. Из древней орнаментации этого остатка древнего здания Васильевской церкви сохранился отчасти только крест на средине некогда наружной, но теперь выходящей под кровлю южного придела, стены. Крест этот шестиконечный, и образован краями кирпичей, выступающих из плоскости стены; над ним из тех же и также выступающих краями кирпичей сделано нечто в роде навеса, в форме трехугольника без основания.

2) О софийском соборе был уже предложен весьма подробный и обстоятельный реферат глубоко уважаемым членом съезда, о. протоиереем собора П. Г. Лебединцевым. Со своей стороны, я ограничусь напоминанием, что древняя кладка в этой церкви обнаруживается, кроме пяти средних алтарных полукружий, по всей восточной стене, идущей от этих полукружий в обе стороны, за исключением приданных к этой стене остальных, по два с каждой стороны, небольших алтарей. Затем, кладка эта видна по аркаде с южной стороны собора до юго-западного угла его, включительно со стенами башни, в которой помещается лестница, ведущая в южное отделение хор, и соединенным с нею остатком аркады, тянувшейся по западной стороне церкви. Видна она по той же аркаде и с северной стороны, где также охватывая северо-западный угол, продолжается до другой башни, ведущей в северное отделение хор. Во втором этаже собора древняя кладка совершенно ясно замечается только в стенах, отделяющих хоры от боковых к ним пристроек; в означенных пристройках, если она и существует в некоторых местах то лишь до некоторой, довольно незначительной высоты их стен (по некоторым признакам можно с вероятностью предполагать, что до некоторой высоты она существует, напр. в продольной стене, отделяющей придел Иоанна Богослова от придела Богоявления). В той ж части западной стены, которая вдается как бы внутрь церкви и в которой находится западный вход в неё, заметить таких частей, где бы оставалась древняя кладка, мне не удалось. Рассматривая подкровельные части собора, нельзя не заметить древней кладки в фонаре главного купола и коробовых сводах, идущих от него к северу и югу, до указанных выше стен, отделяющих хоры от приделов; в том же своде, который идет от этого фонаря к западу, древняя кладка замечается не более, как на треть всего протяжения свода, а затем начинается кладка уже новая до самого фронтона на западной стене, который тоже – новой кладки. Древняя же кладка ясно видна как в четырех больших куполах, окружающих главный, так и в семи меньших, помещенных над хорами и совершенно скрытых в настоящее время под кровлею.³⁶

3) В церкви Золотоверхо-Михайловской древняя кладка обнаруживается а) в стенах, отделяющих средину нынешней церкви от боковых (с севера и юга) приделов к ней; б) в трех алтарных полукружиях, заканчивающих эту часть церкви к востоку; и в) в соответствующей этим полукружиям западной стене. Кладка алтарных полукружий может быть наблюдаема по случайным обвалам штукатурки и по выступам из откосов некоторых окон камней. Кладка западной стены замечается из теперешнего всхода на хоры, расположенного в позднейшей к ней пристройке. Кладка северной и южной стены видна с полною ясностью со сводов (под кровлею) северного и южного придела. При осмотре, внутренних стен и столбов, на которых лежат хоры, сводов и купола церкви, древняя кладка обнаруживается замечаемыми во многих местах красными шиферными карнизами. Но самая верхняя часть внешних стен, с их карнизом и фронтоном с запада, – кладки новой. По северной и южной стене эта новая кладка начинается от верха их на расстоянии около аршина. С полною ясностью обнаруживается древняя кладка и в фонаре главного купола, имеющего в своем основании, между прочим, и красный шиферный карниз, значительно выступающий внутрь его. Но кладка других четырех (меньших) куполов, вопреки предположениям Закревского, несомненно новая. Они сложены из кирпича обыкновенной формы и на обыкновенной известковой подмазке. Также точно не заметно древней кладки и в сводах покрывающих хоры и средину церкви. Только из свода, идущего от главного купола к югу (прикрывающего южный конец архитектурного креста этой церкви), заметны два, выступающие ребром, кирпича древней формы. Весьма возможно, что эти кирпичи обозначают остаток древних сводов в данном месте. На основании этого я полагаю, что от первоначального здания Золотоверхо-Михайловской церкви сохранились до настоящего времени алтарные абсиды, стены до известной высоты и главный купол; но не сохранились другие купола, о которых упоминает историческое предание; не сохранились и верхние своды, за исключением разве некоторой части их над южным концом архитектурного креста. Кроме разделки и заделки окон, в древнем остатке этой церкви обращает на себя внимание изменение фасадных форм в верхних частях стен церкви. Древние пилястры по наружным стенам этой церкви завершаются в настоящее время в одну линию карнизом, частью выступающим наружу под фронтоном с запада, частью скрывающимся под кровлею с севера и юга. Но если наблюдать верхи пилястр по сторонам главного входа с запада, легко заметить, что пилястры эти заканчивались на известной высоте выемками по сторонам, от которых начинались арки, шедшие от одной пилястры до другой. Концы подобной арки над самым входом ясно видны, хотя самая арка и заменена означенным карнизом. Такие же концы арок замечаются у пилястр и по стене северной.

От внутренней орнаментации церкви, как известно, осталось несколько мозаических изображений в главном алтаре. Кроме того, я нашел две мраморные колонны с капителями византийской формы, поставленные (капителями, впрочем, вниз) снаружи у западного входа в теперешний северный придел церкви, равно и две другие канители такой же формы, употребленные вместо базисов для кирпичных колонн у северного входа в тот же придел. Колонны и капители эти без всякого сомнения занимали в древней церкви более почтенное место, составляя одно из её лучших внутренних украшений.

4) В Великой лаврской церкви древняя кладка замечается также а) в стенах, отделяющих нынешнюю средину церкви от северного и южного приделов; б) в алтарных, соответствующих средине, полукружиях; и в) в противоположной последним западной стене. Но не обнаруживается она ни в южных, ни в западных, ни в северных пристройках к этой церкви, исключая набольшего придела Предтечи, о котором я буду иметь честь сказать особо. Кладку алтарных полукружий я имел случай наблюдать в 1869 году при поправлении внешней штукатурки в разных частях здания. Кладка, северного и среднего полукружия, как в стенах, так и в полуколоннах, до известной по крайней мере высоты, была обнаружена несомненно древняя. Но в полукружии южном она таких признаков не имела. Кладка западной стены может быть наблюдаема со входа на хоры. Кладку северной и южной стен я рассматривал под кровлею. В стене северной древняя кладка ясно видна в арке, выступающей под кровлю над сводами, покрывающими с одной стороны северный конец архитектурного креста средины церкви, с другой – придел первомученика Стефана; равно и в другой такой же арке, к западу от указанной, и в продолжении той же стены к востоку, но уже несколько ниже верхнего края стены, имеющего там кладку новую. В южной стене древняя кладка обнаруживается только при наблюдении её со свода южного придела, и при том на более значительном расстоянии вниз от верхнего края стены. В фонарях куполов и в сводах древней кладки я заметить не мог; не обнаруживается она и в сводах алтарных, носящих ясные следы позднейшей надстройки. Вообще, наблюдая своды этой церкви, я заметил древнюю кладку только в основании некоторых из них. Она видна, напр., по линии, отделяющей коробовой свод над северным концом архитектурного креста от сводов, лежащих к западу. В виду этого я полагаю, что в Великой лаврской церкви сохранились только древние стены, хотя не всюду в одной мере; более сохранилась северная стена, менее – южная. Из алтарных полукружий лучше сохранились северное и среднее, мало сохранилось, а может быть и вовсе не сохранилось южное. Купола же и верхние своды все вообще новы; хотя основания сводов, т. е. арки, на которых они лежат, в некоторых местах остались древние. Из древней орнаментации церкви не сохранилось, или по крайней мере не открыто до настоящего времени ничего. Только в одной из пещерных церквей стоят две мраморные колонны, подпирающие своды этой церкви, а в другой в таком же положении две мраморные перекладины, по всей вероятности занесенные туда из Великой лаврской церкви, в которой имели конечно несколько иное назначение.

5) В Выдубицко-Михайловской церкви древняя кладка несомненно существует в стенах входной и средней её части; но в стенах нынешнего алтаря кладка позднейшая. В западной стене в близком расстоянии от входа можно видеть и в настоящее время, вследствие обвала штукатурки, древней формы кирпич; – древний же цемент и камень употребленные в кладку, можно наблюдать, вследствие той же порчи штукатурки по местам, по южной стен в трех, начиная от западного угла, пилястрах и стенных промежутках между этими пилястрами и в северной – на соответствующем тому же расстоянии от запада. Дальнейшие затем части северной и южной стен с крайними пилястрами к востоку, равно и вся восточная сторона церкви, построены из обыкновенного кирпича на обыкновенной известковой подмазке. Верхние древние своды над древними стенами, по-видимому, не уцелели. Присутствия в них древней кладки незаметно. Но что стены уцелели до значительной высоты, видно из сохранившихся на них по местами красных шиферных карнизов, и притом – в выемках в верху пилястр, от которых начинались соединявшие эти пилястры дуги. Само собою разумеется, что карниз, заменивший в настоящее время эти исчезнувшие древние дуги, есть уже новый. Таким образом от первоначального здания древней Выдубицко-Михайловской церкви сохранилась западная стена и некоторые части стен северной и южной; алтарных древних полукружий равно и значительной части стен северной и южной, не существует. Предание говорит, что отрог горы, на котором построена была эта церковь, подмытый текшим у подошвы его Днепром, некогда обрушился и увлек за собою значительную часть древней церкви. Видно также, что обрушившаяся таким образом церковь оставалась в развалинах так долго, что уцелевшая западная часть её успела врасти в землю до такой глубины, что в пролете арки ведшей из ней в средину церкви, расстояние от карниза до почвы уменьшилось до одного аршина.³⁷ Восстановители церкви сочли почему-то лишним выкопать её из земли и щебня. За то и сохранившееся вообще они оставили в том виде, в каком застали. Часть, уцелевшая от древней церкви, заключала в себе хоры. Не уничтожая последних, они просто приделали к ней алтарь, от чего церковь получила вид двухэтажного здания, своеобразность которого может озадачивать незнакомого с её историей посетителя. Древней формы окна уцелели на этой церкви гораздо лучше, чем на большинстве других.

6) В церкви Спасо-Берестовской, имеющей в горизонтальном своем очертании вид креста, древняя кладка существует несомненно только в средней (от севера к югу) поперечине этого креста. Западная часть её сложена из обыкновенных кирпичей и на обыкновенной известковой подмазке и совершенно ясно представляет собою позднейшую пристройку. Но восточная часть, в которой помещаются алтари, имеет в кладке ту особенность, что в неё употреблены кирпичи древней формы, хотя без камней и без древнего цемента. Особенность эта объясняется весьма естественно тем, что восстановитель церкви, Петр Могила, нашедши в развалинах церкви годною для восстановления известную небольшую часть, воспользовался для пристройки к ней алтарей кирпичом от остальных частей. Уцелевшая таким образом часть древней, в свое время «великой Спасской церкви», представляет собою только притвор древнего здания с башнею в юго-западном угле его; следовательно, часть еще меньшую, чем та, которая уцелела от церкви Выдубицко-Михайловской. Впрочем, своды, покрывающие средину остатка древнего здания Спасской церкви, представляют ясные признаки древней кладки; только своды северной части этого остатка, равно как и своды башни, – кладки новой. Из древней орнаментации этой церкви уцелело несколько крестов по стенам снаружи, да одно фресковое изображение ангела, которое в настоящее время находится тоже на внешней восточной стене упомянутой башни в раковинообразном углублении в неё, закрытом кровлею алтаря, приделанного к ней Могилою.

7) Кладку Кирилловской церкви, представляющей собою единичное здание, без всяких пристроек, можно наблюдать по лестнице, ведущей на хоры и под кровлю, и под самою кровлею. На всю высоту стены, сквозь которую проходит лестница, кладка эта, очевидно, древняя. Но в сводах, хотя и замечается по местам древний кирпич на слоях древнего цемента, но положен он так, что скорее может быть признан за остатки древних арок, поднимавшихся выше настоящих сводов, чем за составную часть сводов существующих. Фонари куполов все вообще новой кладки; только основание фонаря под главным куполом осталось древнее.³⁸ Из древней орнаментации церкви открывается, как известно, из-под слоев побелки фресковая живопись. Живопись эта покрываете главным образом алтарные абсиды, которые, судя по форме своей, сохранились лучше других частей церкви. Открывается она по местам и на других, несомненно древних стенах и частях церкви. Но ни в куполах, ни в сводах, по крайней мере доселе её не замечено, – одно из доказательств, хотя и отрицательного свойства, что в фресках Кирилловской церкви Киев имеет другой, после Софийских, богатый памятник древнего искусства этого рода.

Таковы древние остатки киевских церквей, признанных вообще принадлежащими по своей первоначальной постройке к древнему периоду истории Киева. Но ограничиваются ли этим действительные остатки киевских древностей и не существует ли еще церквей, которых первоначальная постройка должна быть также отнесена к до-татарскому периоду?

В Патерике печерском есть известное сказание об Иване и Сергие, в заключение которого упоминается о постройке при Великой лаврской другой церкви. «Захарья же (сын Ивана), говорит Патерик, все вдасть игумену Ивану, да построить якоже хощет; сам же постригся, живот сконча ту. Сим же сребром и златом (2000 гривен сребра и 200 гривен золота) поставлена бысть церквы святаго Иоанна Предтечи, у ту же на полати восходят, во имя себе и Иоанну болярину и сынови его Захарьи, нюже бы товар». В описаниях Киево-Печерской лавры встречаются упоминания о приделе Иоанна Предтечи; но сколько помнится, до последнего времени не приходилось встречать указаний на то, чтобы этот существующий придел представлял собою именно ту церковь св. Иоанна Предтечи, которую игумен Иоанн построил на деньги Захарии и которая стояла у входа на полати – хоры древней лаврской церкви. А между тем едва ли можно сомневаться. что это действительно так.

В настоящем своем виде придел Предтечи состоит из алтаря и предшествующей ему залы церковной. Из этих двух частей алтарь не может не обращать на себя внимания своею необычною формою. Это маленькая отдельная церковь, построенная по византийскому плану на квадратной площадке с четырьмя столбами в центре и тремя абсидами к востоку. Что этот вид её не какая-либо случайность, а первоначально предполагавшаяся особенность здания, – легко убедиться из осмотра его со внешней, относительно – наружной стороны. Восточною своею стороною алтарь выходит в придел первомученика Стефана. Если рассматривать эту сторону из последнего придела, видно, что трем внутренним абсидам соответствуют и три внешние округлости, даже с полуколонками по гранями, точь в точь как на несомненно древних алтарях софийского собора и других церквей киевских. Если затем обратить внимание на всю внешнюю стену северного крыла Великой лаврской церкви, легко заметить, что известная часть её, и именно стена алтаря Предтеченского придела, выделяется из остальной массы четырьмя пилястрами с выемками и легкими загибами одна к другой вверху, какие я имел уже случай указывать на несомненно древних пилястрах Золотоверхо-Михайловской и Выдубицко-Михайловской церквей, и окнами такой формы, какую можно встречать только на стенах древних церквей Киева. Алтарь Предтеченского придела представляет собою, таким образом, отдельное, независимое от идущих от него к востоку и западу стен, здание, имеющее свой самостоятельный план и свои особые архитектурные детали, сближающие его с древними церквами Киева. Представляет он собою здание совершенно независимое и в отношении к остаткам древнего здания Великой лаврской церкви. Хотя с восточной и западной стороны он и соединен простенками с бывшею северною стеною Великой церкви, тем не менее между ним и этою стеною остается промежуток, совершенно достаточный для помещения в нем хода на хоры и в настоящее время действительно служащий ходом в одну из кладовых церковных. Но что в древнее время существовал в этом месте и ход на хоры, лучшим доказательством служит несомненно древняя дверь на хорах, обращенная именно к стороне этой церкви. Главным же доказательством несомненной древности рассматриваемого здания служит его кладка. При упомянутом выше исправлении внешней штукатурки лаврской церкви летом 1869 года была в значительной мере обнажена от ней и внешняя стена Предтеченского алтаря. Стена эта представила тогда все особенности древней кладки: кирпич-плитняк семи и осми-вершковой длины и вершковой толщины, цемент из кирпичного щебня с известью и красноватым отливом, и большие камни, выступавшие плоскими краями между кирпичей и цемента. По остальной северной стене такой кладки уже не замечалось; только видна она была, как я уже сказал в восточных алтарных полукружиях. На основании всего этого я полагаю, что упоминаемая в Патерике печерском церковь св. Иоана Предтечи сохранилась до настоящего времени хотя, по слишком малым размерам своим обращена в алтарь нынешнего придела того же имени.³⁹ Но насколько она сохранилась?

Имея все особенности отдельного здания в нижнем этаже северного крыла лаврской церкви, церковь Предтечи своими стенами проходит и сквозь теперешние хоры с северной стороны церкви, теряя там только южные свои столбы, но сохраняя тот же характер здания независимого, и завершается сводом, лежащим на его стенах, фонарем и куполом. Позднейшие исправители лаврской церкви, не находя возможным дать этому зданию на хорах какое-либо назначение, ограничились пробивкою стен в его восточных полукружиях, чтобы занимаемое им пространство присоединить к общему пространству хор. Но и более ранние восстановители Великой лаврской церкви застали это здание по-видимому, более сохранившимся, чем самая Великая церковь. Из всех фонарей под куполами нынешней лаврской церкви, только в основании фонаря над церковью Предтечи замечается красный шиферный карниз. Есть и другие, хотя и не вполне ясные, признаки присутствия древней кладки не только в сводах, но и в фонаре купола Предтеченской церкви. Из – под слоев извести которыми густо облеплен фонарь при каком-то исправлении его, виден ясно по местам цемент древний.

Мнение о том, что Троицкая церковь на св. воротах лаврских должна быть также относима по своей первоначальной постройке к древнему периоду в истории Киева, равно и о том, какие изменения последовали в позднейшее время в её первоначальном фасаде, я имел уже честь высказать на первом археологическом съезде.⁴⁰ На основании древней кладки, открывающейся как в воротах, на которых построена церковь, так и в стенах самой церкви, равно и на основании цельности её плана и фасадных форм, я полагаю, что здание это, построенное, по словам Кальнофойского, в начале XII столетия, одно из наиболее сохранившихся в Киеве древних зданий. Но сохранило ли оно в неповрежденном виде свои древние своды и купол? К сожалению, кладки подкровельных частей этой церкви я доселе наблюдать не мог. Судя по правильности вообще архитектурных линий в сводах и по форме фонаря, напоминающей форму фонарей малых куполов Софийского собора, я не вижу оснований заподозривать сохранность, по крайней мере, первоначального вида этих частей. Но принимая во внимание свидетельство Кальнофойского, что, по разорении Киево-Печерской лавры, рассеявшиеся по окрестным лесам монахи имели возможность собираться для богослужения только в одну уцелевшую маленькую церковь, тогда как другие со своими куполами лежали на земле, я не отрицаю возможности, что будущие, более удачные исследования докажут, что этою маленькою, вполне сохранившеюся от древности церковью, была церковь Иоанна Предтечи, а не наворотная, хотя мнение самого Кальнофойского, по-видимому склоняется в пользу последней.⁴¹

Из остальных киевских церквей, как заявил еще покойный Закревский, должна быть отнесена по своей первоначальной постройке к древнему периоду церковь Успенская на Подоле. Но из всех подобных церквей, по-видимому, эта сохранилась наименее. Присутствие в ней древней кладки несомненно. Но до сих пор мне удалось видеть эту кладку только в одном (среднем) из алтарных полукружий и в ближайшей к этим полукружиям восточной стене северных дверей церкви; в западной же стене этих самых дверей кладка уже позднейшая, как позднейшая она затем и в откосах всех окон, какие только удавалось мне рассматривать в обнаженном от штукатурки виде. Такая же позднейшая кладка снизу до верху видна и в западной стене, отделяющей церковь от притвора и колокольни над ним. Поэтому, если в Успенской церкви и есть остаток древнего здания, – он ограничивается главным образом, её алтарною частью, и может быть – фундаментом северной и южной стен, сохранившим для церкви её древний план.

Выделив остатки первоначального здания древних киевских церквей от позднейших в них поправок, пристроек и надстроек, я полагаю возможным, на основании представляемых этими остатками данных, уяснить, по крайней мере до некоторой степени, отличительные черты архитектурного стиля киевских церквей X–XII века. Хотя ни одна из древних киевских церквей не сохранилась вполне в своем первоначальном виде, за то некоторые из них удержали в своем первоначальном виде одни части, другие – другие. Итак:

а) По какому плану строились киевские церкви X–XII века? – Сличая между собою различные остатки древних киевских церквей, нельзя не признать, что все они были построены по одному общему плану – византийскому. В основании этого плана лежал так называемый византийский крест, в котором более удлинённою стороною была обыкновенно восточная. Над центром этого креста на четырех высоких, соединяющихся взаимно арками, столбах утверждался купол. Но купол лежал не непосредственно на столбах или соединяющих верхи их арках. Промежутки между арками восполнялись так называемыми парусами; затем, на образовавшемся таким образом круглом основании, возводился так называемый фонарь и уже последний завершался куполом. Но купол и в этой форме давал поддерживавшим его столбам и аркам сильный распор. Этим столбам и аркам придавались вследствие этого своего рода упоры. Такими упорами с восточной стороны служили примыкавшие к столбам стены, делившие восточное отделение церкви на три части, заканчивавшиеся тремя полукружиями и завершавшиеся (вместе с последними) полукруглыми, постепенно поднимавшимся до высоты упомянутых арок, сводами. С других сторон такими же упорами служили другие подобные же столбы, расположенные симметрически по концам и между концами креста и соединенные как взаимно между собою, так и с центральными столбами, арками, равно и своды, шедшие по северному, западному и южному концам креста и сливавшиеся с арками под куполом. Площадь, занятая таким образом под постройку здания, имела вид почти квадратный. Она удлинялась и принимала вид продолговатого прямоугольника, когда находили необходимость расширить вместимость здания, увеличить над ним количество куполов или придать ему особые отделения. План, вследствие этого, в основных чертах общий во всех церквах, получил особые отличия в некоторых. В самом простом и основном, так сказать, виде он является в маленьких церквах, в Предтеченской и наворотной Лаврских, и в Успенской на Подоле. Каждая из этих церквей занимает квадратную площадку, с четырьмя столбами в центре, с тремя полукружиями к востоку, с столбами по северному, западному и южному концам архитектурного креста и по углам остального пространства площадки; причем промежутки между столбами наружными заложены стенами. Такой же план имела и церковь Васильевская (ныне Трехсвятительская). Но в больших церквах, каковы: Великая Лаврская, Кирилловская, Спасо-Берестовская, Золотоверхо-Михайловская, Выдубицко-Михайловская, указанный основной план является с добавлениями. Добавления эти состоят в присоединении к церкви притвора с западной стороны и в устройстве как над ним, так и по сторонам западного конца креста, хор. В Великой Лаврской, Золотоверхо-Михайловской и Кирилловской церквах притвор этот имеет вид продолговатой от севера к югу залы с коробовым сводом, концы которой не выступают за линию северной и южной стен самой церкви; площадь, занятая этими церквами, вследствие означенной пристройки, только удлиняется. В церкви же Выдубицко-Михайловской эта пристройка северным своим концом переходит за линию северной стены церкви, оканчиваясь там трехгранным выступом. Такой формы выступ зависел от помещения в означенном углу круглой витой лестницы, ведшей на хоры и выше хор: церковь, стоявшая на возвышении у Днепра, где в древнее время существовала очень удобная переправа через реку, могла быть снабжена в этой части высокою башнею. Такой же выступ из линии стен, но уже в обе стороны, был дан рассматриваемой части и в церкви Спасо-Берестовской. Ближайший мотив для этого был, очевидно, тот же – устройство в юго-западном углу притвора башни с круглою витою лестницею внутри. Самая лестница не сохранилась; но по круглым внутренним стенам башни, обращенной в настоящее время в южный придел, остались ниши, ряд которых поднимался по стенам вслед за извитиями лестницы. Но куда вела эта лестница? В прежнее время, заметив углубление в виде ниши на наружной стене этой башни к востоку, над приделанным к ней с этой стороны алтарем, я полагал, что означенное углубление остаток двери, ведшей из башни на хоры.⁴² Но теперь, после ближайшего осмотра ниши, я убедился в ложности своего предположения. Ниша оказалась остатком свода, шедшего от этой башни к востоку и покрывавшего хоры церковные, если они только были в этой церкви, без всяких следов какого-либо хода на них в данном пункте. Башня, поэтому, имела самостоятельное значение, и если расположенная в ней лестница выводила куда-нибудь, то разве на площадку вверху притвора над западным входом в древнюю церковь. Притвор в указанном месте завершается сводом, поднимающимся до уровня западной стены; но к востоку от него, поперечная стена, отделявшая его от дальнейшего пространства церкви, поднимается своими полуобрушенными частями далеко выше его свода; причем в обломках этой стены ясно замены места древних окон. Основание, по моему мнению, достаточное для предположения, что площадка, образуемая общею поверхностью свода, не входила во внутренность церкви, а была оставлена означенною стеною вне её, под открытым небом.⁴³ Наконец, еще с большими добавлениями является основной византийский план в таких главных церквах древнего Киева, каковы Софийский собора, и бывшая Десятинная церковь. В Софийском соборе, – кроме того, что внутренняя его вместимость расширена добавлением к трем обыкновенным алтарным абсидам двух новых по сторонам с соответствующим удлинением концов креста и устройством хор не только между концами, но и по самым добавленным с севера и юга концам креста, – притвор не только предшествует церкви с запада, имея над собою, по обычаю, также хоры, но и обходит остальное пространство церкви с севера и юга, имея в былое время над собою, по крайней мере с южной стороны, уже открытую площадь, в роде балкона. Площадь эта была затем расширена и перешла на западную и северную сторону церкви присоединением к паперти с северной, западной и южной стороны еще особой аркады со сводами снизу и открытою же площадью сверху с парапетом по краям этой площади и особыми башнями в северо- и юго-западных углах, частью ведшими на эту площадь и хоры церковные, частью имевшими и свое независимое от этого назначение.⁴⁴ В церкви Десятинной судя по открытому некогда фундаменту её, не было добавочных абсидов по сторонам трех обыкновенных; но была, очевидно паперть, предшествовавшая церкви с запада, и по всей вероятности, такая же аркада с северной, южной и западной стороны, с открытою площадью наверху, как и в Софийском соборе. Об ней-то, по-видимому, и идет речь в известном рассказе Ипатьевской летописи о последней отчаянной защите киевлян против татар Батыя у церкви Десятинной. «Людем же узбегшим на церковь и на комары церковныя, и с товары своими, от тягости повалишася с ними стены церковныя». Комары эти были едва ли внутренние хоры церкви, или так называемые – полати, более удобные для укрывательства безоружного народа, чем для защиты вооруженного. Скорее это была именно внешняя аркада с открытою площадью и парапетом, какая окружала и собор Софийский, и с какою, судя по словам Ипатьевской же летописи, была построена одна из церквей в Галиче, приспособленная к военной обороне. Под 1219 годом летопись эта говорит: «Филя… созда (в Галиче) град на церкви святыя Богородица… и возбегоша же на комары церковныя, инии же ужи совлачишася; бе бо град створен на церкви. Онем же стреляющим и камение мещущим на гражаны… и приехавшю же Мстиславу, и вдашася ему, и сведени быша со церкви». Расширение внутренней вместимости церквей соединялось с увеличением числа куполов на них. Судя по расположению древних куполов на соборе Софийском, они устроялись обыкновенно на столбах и арках, наполнявших промежутки между концами архитектурного креста, но не над самими концами этого креста. Купол поставленный в настоящее время над западным концом креста в Великой лаврской церкви, поставлен, очевидно не на своем месте: под ним еще ясно видны остатки древнего коробового свода, вероятно некогда обрушившегося в данном месте, но восстановителями церкви принятого за основание для купола. Купола уменьшались в размерах по той мере, как удалялись от главного.

б) О кладке древних киевских церквей, резко отличающей их от церквей позднейших, я уже говорил. В настоящем случае ограничусь только несколькими дополнительными замечаниями. Кирпич, как было сказано, имеет форму плит, приближающихся к квадрату. Но в разных церквах размеры его несколько различны. В церкви Васильевской, напр., он имеет измерения в длину около 7 вершков (10–11 дюймов), в ширину около 5 (8 дюймов) и толщину около ⅞ вершка (1½ дюйма); в церкви Золотоверхо-Михайловской – 8 вершков в длину, 7 в ширину и 1 в толщину; в Выдубицко-Михайловской – около 7 ½ в длину, 6 и 6 ½ в ширину и около 1 вершка в толщину, и пр. Для полуколонок тонких употреблялся особо выделанный кирпич, полукруглой формы и несколько тоньше употреблявшегося в стены. Разнообразие размеров кирпича, замечаемое иногда в одной и той же церкви, зависело главным образом от того, что в древней кладке он был не главным, а дополнительным, так сказать, материалом. Кроме него в кладку стен, как я сказал уже, шел камень, и притом – весьма значительными массами; а главными, и преимущественным образом – цемент. Слои последнего, даже с наружной стороны стен, превосходят обыкновенную толщину кирпича, а иногда, особенно в пилястрах, полуколонках, арках, доходят до 2 ½ вершков. Внутри же стен последний размер слоев цемента довольно обыкновенный. На этом основании я считаю цемент преобладающею массою в кладке древних киевских церквей; кирпич же плитняк употреблялся главным образом для того, чтобы придавать возводимым из камней и цемента стенам правильность форм и обеспечивать за ними правильность осадки. Почему в местах, требовавших более правильной горизонтальной плоскости, как напр. в основаниях арок на столбах и т. п., кирпич заменялся каменными плитами, имевшими такие большие размеры, что края их обыкновенно выступают наружу в виде карнизов. Цементом, как я сказал служил щебень из кирпича с известью; но иногда замечается в нем присутствие мелкого угля. Появление угля, по моему мнению, должно быть обстоятельством случайным, указывающим однако на то, что для раствора извести употреблялся особый состав, варившийся на огне. Наконец, при кладке церквей употреблялись и связи, но не железные, а деревянные. Такие связи видны и до сих пор в некоторых арках Софийского собора; одну из таких же связей я имел случай видеть в древней стене Спасо-Берестовской церкви, при поправлении её в 1866 г.

в) Формы фасадные в общем были, по-видимому, одинаковы на всех киевских церквах, за исключением тех отличий, какие придавались некоторым из них башнями и аркадами. Северная, западная и южная сторона каждой церкви делилась обыкновенно на несколько частей пилястрами, соединявшимися взаимно вверху дугами. В маленьких церквах, не имевших притвора, таких пилястр с каждой стороны было по четыре; в больших же церквах, имевших в западной части притвор, число их с северной и южной стороны увеличивалось по крайней мере одною пилястрою. Само собою разумеется, что в таких нарочито расширенных церквах, как собор Софийский, число их с каждой стороны было не менее шести и семи. Вообще число их зависело обыкновенно от числа отделений, образуемых внутри церкви рядом столбов или линиями стен, державших на себе своды и купола. К пилястрам приставлялись иногда полуколонки. Такие полуколонки, кроме указанных уже мною на пилястрах Васильевской церкви, украшали некогда и пилястры Софийского собора, как видно по остатку их на южной стене этого собора, выходящей в настоящее время в придел «Страстей Христовых (между правою стороною хор и ризницею соборною)». Полуколонками же украшались большею частью алтарные полукружья и фонари под куполами; вследствие чего, удерживая внутри правильную полукруглую или круглую форму, абсиды и фонари получали снаружи вид многогранный, с полуколонками именно по граням. Что касается форм окон, то самою обычною была та, которую можно видеть на алтарных полукружиях Киево-Софийского собора. Это были две-три завершающиеся цинтром и взаимно одна в другую углубляющиеся ниши с просветом или без просвета внутрь церкви. Такие окна шли по фасаду церкви обыкновенно в два-три ряда, смотря по высоте стены и высоте самых окон. Особой формы окна замечаются только на церквах Васильевской, Золотоверхо-Михайловской и Великой лаврской. О форме древних окон на церкви Васильевской я уже говорил: это – вид завершающейся полукругом и постепенно сужающейся ниши, образующей в стене просвет в роде расщелины, в четверть шириною. В церкви Золотоверхо-Михайловской по восточным полукружиям и по западной стене, равно и по нижним частям стен северной и южной, замечаются окна обыкновенной вышеуказанной формы; но в верхних частях северной и южной стен (скрытых в настоящее время под кровлею) сохранились окна формы особенной. Между второю и третьею пилястрами от западных углов, под дугами некогда соединявшими эти пилястры, на обеих стенах можно видеть и в настоящее время высокое, – в виде одна в другую углубляющейся и завершающейся цинтром ниши, – окно и по сторонам его как бы две части другого окна той же формы, но более широких размеров. Такие же окна были очевидно на той же высоте и между третьею и четвертою пилястрами, т. е. против северного и южного концов архитектурного креста. Верхняя часть стен в этом месте закрыта в настоящее время сводами приделов. Но свод над северным приделом не закрыл её вполне, и к востоку от него осталось полуокно означенной формы, заложенное изнутри церкви уже в позднейшее время. Остаток подобного же тройного окна можно видеть в верхней части той стены Великой лаврской церкви, которая обращена к церкви Предтеченской и где в настоящее время расположена лестница, ведущая с хор под кровлю.⁴⁵ Из остальных за тем особенностей древних фасадов киевских церквей, по моему мнению, заслуживают особого внимания красные шиферные карнизы. Осматривая внутренность Софийского собора, вы конечно заметили, что карнизы такого рода охватывают столбы и пилястры и тянутся на стенах красною лентою по известным, определенным линиям. Одна из таких линий определяется, напр., высотою столбов, на которых лежат арки, служащие основанием для хор, другая – высотою таких же столбов на хорах под верхними сводами и пр. Наблюдая алтарные полукружия того же собора с внешней стороны, нельзя не заметить соответствующее этому употребление карнизов и по окнам снаружи. Почти всюду, где заканчивается вверху перпендикулярный откос окна и начинается завершающая его арочка, выступает из откоса красный шиферный карниз, выходит наружу стены и тянется по ней иногда на значительное расстояние, сливаясь с подобными же карнизами, выступающими из других, лежащих на одной с ним линии, окон и перехватывая встречающаяся на пути полуколонки. Подобные же карнизы перехватывают верхи столбов в северной и южной аркаде собора, и пр. Что такое, а не иное употребление карнизов не было исключительною фантазиею художника, строившего Софийский собор, а входило вообще в систему фасадных линий древних киевских церквей, видно из того, что остатки подобных карнизов в таких же точно местах замечаются и на других древних церквах. В Выдубицко-Михайловской церкви, как я замечал уже, остаток такого карниза ясно виден на одной из внешних пилястр там, где начинается в ней выемка или что тоже – дуга, соединявшая верх её с верхом другой пилястры. Такие же карнизы видны в верхних окнах западной стены той же церкви; прочем карниз, выступив из-под арочек одного окна, тянется иногда, как и по алтарным полукружиям Софийского собора, по простенку до другого окна и сливается с карнизом, выступающим из-под арочек последнего. Особенно же хорошо сохранился один подобный карниз на древней южной стене Золотоверхо-Михайловской церкви. Выступая из угловой западной пилястры над сводом нынешнего южного придела, карниз этот тянется, прерываясь только бывшими просветами заложенных там окон, по стене и пилястрам к востоку, проходит сквозь поднимающееся к верху своды придела и оканчивается уже внутри последнего у пробитого в позднейшее время пролета в стене. Судя по этому, я полагаю, что красные шиферные карнизы охватывали в виде лент прежде всего верхи пилястр под соединявшими их взаимно арками, а затем, выступая из под арочек окон, по линиям этих арочек опоясывали не раз стены и пилястры всего здания.

г) Труднее всего по перечисленным мною остаткам древних киевских церквей восстановит их первоначальные формы кровельные. Некоторые указания на этот счет даются подкровельными частями Софийского собора и состоят в следующем. В основании фонаря под главным куполом этого собора с наружной стороны сохранился красный шиферный карниз, охватывающий со всех сторон фонарь и служащий в тоже время основанием для полуколонок, идущих вверх по граням фонаря. Карниз этот, не предназначавшийся, очевидно, для того, чтобы быть скрытым под кровлею, возвышается не более, как на две-три четверти над верхнею частно древних коробовых сводов, идущих от фонаря к северу, западу и югу. На этом основании я полагаю, что кровля, покрывавшая эти своды, должна была лежать на них непосредственно, имея туже, как они, круглую форму, чтобы подходить под означенный карниз, а не закрывать его. Наблюдая затем древние окна как в главном, так и в других куполах собора, – окна предназначенные для освещения внутренности церкви, но впоследствии в значительной мере и числе заложенные, нельзя не заметить, что они вообще начинались так близко от оснований купольных фонарей, что кровля должна была и вообще лежать непосредственно по сводам, чтобы оставлять просвет в них открытыми. Тоже нужно сказать и судя по древнему фонарю главного купола Михайловской церкви. Некоторым подтверждением тому же могут служить и следующие наблюдения. Все фронтоны, служащие в настоящее время опорою для острых двухскатных кровель на некоторых древних киевских церквах, представляют собою произведение позднейшего зодчества, добавлявшееся по мере надобности именно для поднятия кровель; равным образом и прямолинейные верхи стен, условливающие существование четырехскатных кровель на других церквах, образовались или вследствие разрушения древних сводов, или поднятия стен над ними. Между тем как древние обрезы сводов по краям их над наружными стенами имеют просто полукруглую форму без всяких приспособлений к островерхой кровле. Такими обрезами оканчиваются напр., на древних северной и южной стенах Софийского собора его древние же своды, идущие от главного купола в ту и другую сторону. Обрез подобного же свода, как я замечал уже, сохранился и на северной древней стене Великой лаврской церкви, и рядом с ним – даже другой по направлению к западу. Обрезы эти над стенами и были теми фасадными дугами, которыми завершались наружные пилястры. Судя поэтому, я полагаю, что древние киевские церкви имели кровлю многоскатную, с закруглениями по сводам и фасадным аркам (обрезам сводов), – приблизительно такую, какая существует, напр., на московском Успенском соборе, или какая придана Дмитриевскому собору во Владимире при его возобновлении. Кровля Софийского собора должна была, впрочем, выделяться из ряда других одною особенностью. Как купола его постепенно уменьшались по мере удаления от центрального, так понижались по мере удаления от центра и его древние своды, но понижались уступами, причем более высокие (более центральные) своды поднимались своими обрезами над более низкими в виде выступавших над последними дуг. Получался вид кровли волнообразной, возвышавшей уступами к центру, нечто подобное тому, что замечается впоследствии на некоторых церквах чисто русского стиля (в роде, напр. церкви «Николая Явленного» или «Николая в столпах» в Москве), с тем лишь отличием что на кровле Софийского собора представлялись встающими одни над другими не только арки, но и купола.

д) Украшением древних киевских церквей служили мозаика и фресковая живопись. Мозаика, как известно, сохранилась в Софийском соборе и Михайловской церкви; фресковая живопись покрывает стены собора Софийского же и открывается по древним стенам церкви Кирилловской, и пр. Употребление украшений этого рода делало излишними в древних киевских церквах иконостасы, образовавшиеся вообще на востоке с тех пор, как искусство стенной живописи упало и явилась необходимость заменить её иконами, писанными миниатюрною живописью на дереве. Следов древних иконостасов в древних киевских церквах доселе, поэтому, заметить не удалось. Осталось только, как говорил я, несколько мраморных колонн и таких же капителей византийской работы при церкви Золотоверхо-Михайловской и в Лаврских пещерах. Есть две такие же колонны и капители и при Софийском соборе. Колонны эти могли входить в состав так называемой алтарной преграды; но вероятнее – это были колонны алтарных кивориев или сеней над престолом, без которых устройство алтаря в то время было немыслимо.

В сентябре прошлого 1878 года двое местных кладоискателей (мещан) испросили разрешение произвести поиски на горе Кудрявце в усадьбе, принадлежащей митрополитанскому дому и занятой в настоящее время огородом. Местность, обратившая на себя внимание мечтателей о зарытых в земле сокровищах, действительно, носит на себе следы в былые времена населенной, но потом издавна уже опустевшей местности. По всему пространству довольно обширной усадьбы почва содержит в себе весьма значительную массу кирпичного и известкового щебня, а на месте, где находится в настоящее время жилье огородника, представляет такие возвышения из смеси земли с щебнем, какие могли образоваться только после бывших там в более или менее отдаленное время жилых зданий. Но приманкою для кладоискателей, как оказалось, была не местность занятая собственно огородом и жильем огородника, а стоявший в конце огорода на самой окраине выдающейся к Подолу горы значительного объема курган. С северной, восточной и южной стороны кургана ясно обозначались давнишние рвы, которыми он очевидно был нарочито окружен. С тех же самых сторон по окраинам рва росло несколько старых лип. В пяти-шести саженях к западу и северо-западу начинался крутой обрыв ущелья, по которому идет так называемый вознесенский (иларионовский) спуск, делающий в этом пункте поворот к Подолу; обрыв скрывал местность кургана от всяких прохожих и проезжих и придавал ей особый характер уединения. Ближайшая обстановка кургана, наводившая на мысль, что в нем есть что-то, привлекавшее к нему в былые времена внимание, уединенное и вместе выдающееся положение его на отроге горы, вдвигающемся в промежуток, оставленный двумя другими, в преданиях знаменитыми киевскими горами – Щекавикою и Уздыхальницею (она же Киселевка, Замковая гора), в связи с какими-то темными рассказами о киевских кладах, и направили искателей последних именно на курган. Курган был разрыт; но оказался состоящим из кирпичного и известкового щебня и мусора, от времени только закрывшегося сверху наносною пылью и обросшего дерном, а вместо ожидаемого клада обнаружил внутри остатки стен древнего здания. Не отдавая себе по невежеству отчета, какого рода зданию могли принадлежать эти стены, любители припасенных дедами сокровищ продолжали углубляться в разных местах внутри определившегося стенами пространства тем с большею, и более достойною сожаления – ревностью, чем менее могли объяснить для себя встречу в стенах или мусоре таких предметов, как каменные продолговатые плиты из красного шифера, и т. п. Все это продолжалось, пока распространившиеся слухи, что найденные остатки здания должны были по всем видимостям принадлежать церкви, не побудили их прекратить поиски и не засыпать нарочито сделанных углублений.

К сожалению, до членов Церковно-археологического общества при Академии слухи эти дошли слишком поздно. Когда мы явились на место раскопок, работы кладоискателей были уже покончены, найденные ими плиты из красного шифера свезены с места, а курган представлял собою ровную круглую площадь, имевшую в диаметре около десяти саженей, с едва заметно выступавшими посредине остатками стен. Кладка стен, направление их линий, свойство щебня, из которого курган состоял, масса повсюду разбросанных кусков стенной штукатурки, окрашенной в различные цвета, повсюду также разбросанные обломки красного шифера, не оставляли никакого сомнения, что перед нами был курган, послуживший могилою одной из древнейших церквей Киева. Замеченные же по всей примыкающей к нему местности признаки когда-то бывшего там значительного населения, а особенно редкая и для Киева красота местоположения кургана, обставленного со всех почти сторон привлекательными видами киевских гор, а чрез промежуток Щекавики и Киселевки представляющего и широкий вид на Подол, Днепр и Заднепровье, наводили сами собою на мысль, что погребенная в этом кургане церковь не была одною из тех церквей древнего Киева, которые заносились в летописные сказания только счетом. Осмотрев плиты, свезенные с места кладоискателями, мы нашли между ними несколько больших четырехугольных, употреблявшихся обыкновенно в кладку древних церковных стен у основания сводов и арок, и своими выпусками образовывавших красные шиферные карнизы по стенам, а две плиты небольших размеров, имеющих круглую форму с отверстием в центре, обыкновенно употреблявшихся в основании капителей на колоннах или полуколонках древних церквей. Доложив об этом открытии Церковно-археологическому обществу при Академии, мы, согласно поручению его, произвели во второй половине прошлого октября, на сколько позволили то условия осеннего времени, подробное обследование сохранившихся остатков древнего здания.

Приступая к раскопкам со своей стороны, мы имели сперва некоторые основания предполагать, что найдем остатки стен сохранившимися еще до значительной высоты. Уровень, на котором они обозначились в кургане, казался возвышающимся от полутора до двух саженей над понижающеюся вокруг него площадью горы. В случае, если бы остатки стен оказались имеющими приблизительно туже высоту, мы надеялись найти на них более или менее значительные остатки живописи, о которой говорила масса окрашенной штукатурки в кургане. Мы приступили поэтому с особою осторожностью к очистке от щебня и мусора внутреннего пространства церковного здания, очерченного стенами, в предположении – принять немедленно меры к прикрытию стен временною кровлею, если бы на них действительно обнаружились значительные остатки орнаментов. Но этим надеждам нашим осуществиться не было суждено. Скоро мы должны были убедиться, что если такие остатки орнаментов и были на стенах, пока курган был не тронут, то они успели исчезнуть под лопатами и ломами кладоискателей, изрывшими внутренность церкви особенно у её стен. Все, что мы успели открыть при этом, ограничилось двумя-тремя незначительными кусками штукатурки, носившими следы самого незатейливого орнамента, или в виде лент, окаймлявших исчезнувшие рисунки снизу, как в северном алтарном полукружии, или в виде двух такого же назначения цветных полосок, проведенных параллельно одна другой и соединенных между собою цветными же зигзагами, или наконец в виде незначительных остатков рисунка, изображавшего по-видимому растение. Да и самые стены церкви оказались уцелевшими не более, как на полтора аршина высоты. Последнее обстоятельство, имевшее особенно неожиданный характер, показалось нам объяснимым только двумя предположениями: или церковь с самого начала была заложена на кургане, и потому с самого же начала имела фундамент выше уровня окружавшей её местности; или сама окружавшая церковь местность, представляющая собою наклон горы, постепенно от дождей и стока воды понижалась, оставляя на прежнем уровне фундамент и стены церковные, плотно прикрытые из них же образовавшимся щебнем и мусором. Первое предположение подтверждается по-видимому тем, что под фундаментом церкви, заложенным вообще весьма не глубоко, мы не встречали так называемого материка, а находили только наносную и перемешанную с углем землю; равно – и слышанным нами мельком названии урочища этого «Ольговою могилою» (хотя подобное название, слышанное нами из уст простой женщины, могло произойти и независимо от первоначального вида местности, где стояла церковь).

Убедившись в полном почти разрушении церковных стен, мы поставили задачею дальнейших на месте её раскопок возможно точное определение плана и размеров церкви и изыскание тех или иных данных для разъяснения её первоначального сооружения и последующей судьбы. Продолжая очищать от щебня и мусора внутреннее пространство бывшей церкви, а отчасти и наружные стороны остатков её здания, мы нашли следующее.

Площадь, которую церковь занимала, имела вид продолговатого прямоугольника, заканчивавшегося тремя полукружиями (абсидами) к востоку. В средине её сохранились остатки четырех столбов, служивших, очевидно, основанием для бывшего над нею купола. От двух из этих столбов к востоку, оставляя незначительный проход, начинались стены среднего и боковых алтарных полукружий, сливавшихся потом с северною и южною стенами церкви. Затем, угол церкви северо-западный был выгорожен из общего пространства церкви двумя простенками, одним – от северо-западного внутреннего столба к стене северной, и другим – от того же столба к стене западной, с узкими посредине дверьми в обоих. Угол юго-западный подобной отгородки не имел. В южной стене его остались следы ниши, имевшей в длину 2 арш. и 10 вершков и в глубину не менее аршина. В церковь вели снаружи двое дверей, одни с запада, другие с севера. Порогом для последних с наружной стороны служила длинная, вложенная концами в стены плита из красного шифера. Все пространство, занятое церковью, имело сравнительно небольшие размеры. Внутренность церкви по направлению от запада к востоку едва достигала шести саженей, а от сквера к югу – четырех (см. План древней церкви на Кудрявце на стр. 172 оригинала).

Обращаясь к кладке самых стен, мы нашли фундамент их глубиною не более полуаршина. Фундамент этот заложен на слое битого и залитого известью кирпича. Последний имеет также незначительную глубину и лежит, как замечено, на почве наносной, перемешанной с остатками угля и т. п. Как под фундамент и в фундамент, так и в наружные церковные стены и во внутренние столбы употреблен был кирпич одинакового вида. В цельных образцах своих кирпич этот имеет семь вершков длины на пять вершков ширины и вершок толщины. Как в фундаменте, так и в наружных стенах и во внутренних столбах он клался одинаково на толстых слоях цемента из толченого кирпича с известью. Употребление в кладку вместе с кирпичом камня подтверждается множеством обломков красного шифера и цельными массивными кусками железняка в щебне как вне, так и внутри пространства, очерчиваемого стенами церкви. Но от кладки фундамента наружных стен и внутренних столбов церкви резко отличалась кладка тех простенков, которыми заложены были пролеты между северо-западным столбом и северною стеною с одною стороны, и тем же столбом и западною стеною с другой, и которые, как замечено, выгораживали из общего пространства церкви её северо-западный угол. Первый из этих простенков сложен из того же кирпича, как и стены наружные, столбы и фундамент, но сложен не на цементе, а на обыкновенной известковой подмазке; а второй простенок, между северо-западным столбом и западной стеною, сложен не только на обыкновенной известковой подмазке, но и из кирпича совершенно особой формы. Последний кирпич имеет в длину шесть вершков, как и кирпич теперешний, но в ширину не более 2 ⅔ вершков, а в толщину не менее 1 ⅔ вершка. Сверх того каждый кирпич, имея с одной стороны свою широкую поверхность гладкою, с другой представляет на этой поверхности продольные желобчатые полосы, образовавшиеся очевидно от очистки сырой массы кирпича пальцами при ручной отделке его формы до обжога.

Оба эти простенка, а особенно второй из них, послужили для нас несомненным доказательством, что мы имеем дело с церковью, подвергавшеюся исправлениям в период сравнительно позднейший после её первоначального сооружения. И исправления эти, по всем видимостям, не должны были ограничиваться добавлением упомянутых простенков. В массе щебня, образовавшего из здания церковного курган, кирпич вышеуказанной формы встречается в таком огромном количестве, которого далеко не мог дать один небольшой простенок. Это новое обстоятельство дало нашим дальнейшим исследованиям особое направление. Не теряя из виду разъяснения первоначального сооружения церкви, мы в тоже время старались по возможности обследовать свойство и характер её позднейших исправлений.

Поэтому, определив предполагаемый первоначальный горизонт пола церковного по углублению наружных стен и началу их фундамента, мы начали постепенную очистку внутреннего пространства церкви с мыслью найти в ней остатки её первоначального или позднейшего пола. Долго при этих работах мы имели дело только с мусором, перерытым кладоискателями. Но когда дошли до нетронутой ими почвы, нашли поверх предполагаемого горизонта первоначального церковного пола два совершенно ясно различаемые пласта, состоящие из мельчайшего щебня, золы, угля и разного рода наносной земли, а над этими слоями, на горизонте значительно высшем, сохранившиеся остатки пола позднейшего. Пол этот оказался состоявшим из квадратных плиток разноцветной ценины (несколько более 3 ½ вершков длины и ширины и менее ½ вершка толщины), уложенной на обыкновенной известковый подливке в шахматном порядке. Прежде всего такой пол обнаружился между северо-восточным и северо-западным церковными столбами; но когда мы стали раскрывать его по направлению к самой средине церкви (внутреннему между четырьмя столбами пространству), встретили вместо него только мельчайшие кусочки ценины, как бы иструщенной и вбитой в землю обрушившеюся на ценинный под огромною, твердою и тяжелою массою. Затем остатки ценинного же пола и на том же самом уровне мы нашли и между юго-восточным и юго-западным столбами, но отличавшиеся характерною особенностью. В ту пору как пол между северо-восточным и северо-западным столбами был набран из плиток ценины более или менее цельных, пол между юго-восточным и юго-западным столбами состоял исключительно из кусочков ценинных плиток разнообразной величины и формы. Не встретив под этим полом никаких, остатков пола древнего, а в нем самом встретив материал очевидно набранный из подобного прежде существовавшего пола, мы не могли не прийти к заключению, что в найденных остатках мы имели остатки пола древнейшего, но впоследствии поднятого гораздо выше первоначального его горизонта.

Так как открытие стен с наружной стороны требовало издержек и времени, превышавших те средства и то время, которыми мы располагали, то мы ограничились очисткою наружной северной стены, в которой нашли, как замечено, следы дверей. Произведши эту очистку, мы и на этих дверях нашли несомненные признаки позднейшего исправления. Исправление это состояло в подъеме порога и в обкладке откосов дверных с той и другой стороны. В поправку также был употреблен упомянутый выше позднейший кирпич и обыкновенного приготовления известь. Исправленные таким образом двери имели порог значительно выше, а пролет значительно уже первоначальных.

При всех раскопках, какие нами были произведены, мы обращали постоянное внимание на возможную встречу в земле и мусоре тех или иных остатков церковных орнаментов или утвари и других предметов, имеющих археологическое значение или способных дать такие или другие указания на прошлое церкви. Но все находки наши в этом отношении ограничились следующим. Очищая внутреннее пространство церкви, мы, пока имели дело с мусором и землею, уже изрытыми кладоискателями, находили в значительном количестве только разбросанные человеческие кости, черепки от глиняных сосудов и в одном месте изъеденный ржавчиною железный нож; в слоях же нетронутых кладоискателями и лежавших вообще глубже позднейшего пола нашли несколько кусков растопленного и перемешанного с углем олова, медный небольшой кусок разбитого колокола, небольшой же медный крючок и окиси железа, потерявшего определенную форму. При очистке ниши в юго-западном углу церкви мы нашли на дне её остатки человеческого костяка, лежавшего головою к западу и как бы вросшего в покрывавшую дно известь, но только – остатки, и при них никаких вещей или украшений. При очистке северной церковной стены снаружи мы встретили в мусоре красную шиферную бусу, а у фундамента стены две спаянные вместе тонкие полоски олова. Постоянно и повсеместно мы встречали только массу кусков раскрашенной в разные цвета штукатурки; но встречая на некоторых из них следы линий, которые мы могли бы признать за складки одежд в лицевых изображениях или за изображения лучей вокруг тех или иных предметов, мы не встретили ни одного куска, который носил бы признаки изображения лица. Постоянно также мы встречали следы пожара, которому церковь подвергалась, по-видимому, неоднократно. Находили мы большие куски угля у стен церковных внутри глубже позднейшего церковного пола; находили куски обугленного дерева и выше его. Между прочим, исследовая северные церковные двери и нашедши в них вместо порога с наружной стороны вложенную в стены длинную плиту из красного шифера, со внутренней стороны мы нашли этот порог состоявшим из соответствующей толщины деревянной доски. При позднейшем подъеме порога новыми слоями кирпича одинаково были заложены обе его части. Но в том виде, в каком порог мы нашли, край деревянной его части изнутри церкви оказался обугленным, но остальное дерево не сгоревшим а сгнившим; такое обугливание могло произойти только при пожаре позднейшем, когда дерево первоначального порога было уже скрыто в стене.

Сводя собранные таким образом из раскопок данные и сопоставляя их с известными нам особенностями древних и позднейших сооружений Киева, мы пришли к следующим заключениям.

Церковь, остатки которой скрывались до настоящего времени в холме, образовавшемся из её же собственных развалин, по своей первоначальной постройке принадлежит несомненно к древнейшему периоду истории Киева. Построена она была по общему плану небольших церквей древнего Киева, каковы: Васильевская (ныне Трехсвятительская), Успенская на Подоле, Троицкая на св. воротах лаврских и Предтеченская при Великой лаврской церкви. По размерам употребленного в кладку её кирпича, она ближе других подходить к церкви Васильевской (тоже – Трехсвятительской). Не смотря на скромные свои размеры, она была построена лицом, предполагавшим иметь в ней усыпальницу для себя или членов своей фамилии. Ниша в юго-западном углу церкви, очевидно, была предназначена принять кости основателя церкви, как предназначались к тому же подобные ниши и в других древних церквах, напр. Золотоверхо-Михайловской, и проч. Придав церкви подобное назначение, строитель не щадил до известной степени издержек на её украшения. В постройку её, как и в постройку других церквей древнего Киева, сооруженных князьями, кроме материала местного, кирпича и камня, в значительной массе шел материал привозной – красный шифер, употребление которого в сооружения едва ли не превышало средства частных лиц. Значительные остатки ценины, как настилки половой, куски расплавленного олова, как вероятные остатки олова кровельного, служат также указанием на значительную ценность первоначального сооружения.

Но принадлежа по своей первоначальной постройке к древнейшим и лучшим церквам Киева, церковь эта по тому последнему виду своему, в каком застало её разрушение, принадлежит несомненно периоду уже после-татарскому. Разгром татарский оставил её, очевидно, в полном опустении, и оставил не на короткое время. Закладка пролетов между северо-западным столбом и северною и западною стенами церкви, стеснявшая и без того не просторную внутренность церкви, могла быть вызвана только необходимостью поддержать арки или своды церковные, грозившие падением в здании, долго находившемся в заброшенном состоянии. На такое же долговременное состояние запустения указывает и позднейшая обкладка дверных откосов, с поднятием дверного порога и пола церковного вообще, и проч. Сверх того, очищая от мусора внутренность церкви, мы нашли в одном месте у южной её стены (несколько западнее пролета между нею и юго-восточным столбом) несколько рядов кирпича позднейшей формы сложенных на извести так, как бы и в том месте была дана особая подпора церковному своду или контрфорс стене. Употребление же в простенке между северо-западным столбом и северною стеною кирпича древней формы на обыкновенной известковой подмазке служит указанием, что за упомянутый период своего запустения здание церковное успело не только повредиться, но и обрушиться в некоторых частях своих. Кирпич этот мог быть набран только из таких частей. А что разрушение его было весьма значительно, видно из весьма значительной массы кирпича позднейшей формы; потребовавшейся и употребленной для исправления церкви вообще.

При этом исправлении церковь потеряла между прочим и большую часть пилястр, выступавших из стен её внутрь по линиям её внутренних столбов, и получила ту раскраску, и разрисовку, следы которой так многочисленны на кусках оставшейся от неё штукатурки. Кроме общего характера этой раскраски и разрисовки, говорящего не о древнем русско-византийском вкусе, сравнительно-позднейшее происхождение их доказывается на наш взгляд весьма просто тем, что кусок штукатурки с такою разрисовкою был найден нами на простенке между северо-западным столбом и северною стеною, – простенке позднейшей кладки. Церковь при том была окрашена и разрисована, по-видимому, не только изнутри, но и снаружи. Подтверждением этому послужили для нас куски окрашенной штукатурки, которые мы находили одинаково при очистке стен как внутри, так и снаружи, и находили в таких углублениях стен наружных, куда они никах не могли попасть из внутренних частей церкви. Подобную, наружную раскраску и разрисовку церквей мы считаем даже отличительною принадлежностью местного вкуса известного времени. Следы её мы находили на Великой лаврской церкви. На древней южной стене этой церкви, отчасти входящей в нынешний южный её придел, отчасти же поднимающейся над последним и скрывающейся под кровлею, сохранилось именно под кровлею в наружном оконном углублении (нише) и до настоящего времени цветное изображение растения, как кажется нам, весьма сходное по краскам и кисти с теми, следы которых мы замечали на некоторых кусках штукатурки рассматриваемой нами церкви.

Но когда именно производилось исправление последней, с точностью определить трудно. Впрочем мы едва ли ошибемся, если отнесем его к самым первым временам после-татарского периода. Так называемая нами позднейшая форма кирпича, употребленного при этом исправлении, должна быть на деле признана древнейшею формою кирпича, вошедшего в употребление в период после-татарский. Мы не встречали её ни в каких известных поправках, надстройках и пристройках древних киевских церквей, которые производились с XVI столетия.

Реставрированная в период после-татарский, церковь подверглась новому и последнему опустошению огнем и обратилась затем в развалины. Когда постигло её это окончательное разрушение, по тем данным, какие представляют самые развалины, судить, разумеется, трудно; но несомненно, что это случилось во времена еще не слишком от нас отдаленные. Рвы, которыми благочестивое чувство наших прадедов нашло необходимым оградить разрушавшуюся святыню, еще не успели засыпаться. Не усохли или по крайней мере не выродились еще и те липы, которые окружали её во всяком случае прежде, чем из её развалин образовался простой курган. Но все же случилось это во времена достаточно отдаленные от нас для того, чтобы память о церкви ускользнула из живого народного предания. Кроме упомянутого мимоходом названия места «Ольговою могилою», нам не удалось подслушать никакого предания о церкви, кроме повторявшихся на разные лады наших же собственных о ней предположений.

Первым предположением, к которому мы пришли при начальном еще осмотре кургана с открывшимися в нем развалинами, было то, что в этих развалинах мы встретим именно остатки церкви св. Симеона в так называемом «Копыреве конце» древнего Киева. Основанием для такого предположения служила нам самая местность, в какой находилась церковь.

Вопреки мнениям – Берлинского, отводившего Копыреву концу место в нынешней Плоской части Подола против Юрковицы, – Закревского, утверждавшего, что местность этого имени должна была находиться в промежутке гор Щекавики и Киселевки, где соединяется Глубочица с Кожемяками, – мы думаем, что Копырев конец, лежавший как думали и они с северной стороны древнего Киева по пути к нему из Вышгорода, лежал не перед Подолом и не на Подоле, а на горе перед Киевом нагорным, и не на Вздыхальнице вблизи нынешней Андреевской церкви, а западнее Взыхальницы подле древних Жидовских, впоследствии – Львовских ворот, от выхода из них вправо. Свое мнение мы выводим из сказаний летописи Ипатьевской или Киевской о походе на Киев Всеволода Ольговича, о погребении Игоря и об обороне Киева против наступавшего на него со стороны Лыбеди Юрия Долгорукого. Находим подтверждение ему и в сказаниях той же летописи о смерти Изяслава Давидовича и летописи Лаврентьевской о взятии Киева Романом Галицким.

Под 1140-м годом летопись Ипатьевская говорит: Пойде Всеволод Олгович из Вышегорода к Кыеву, изрядив полкы, и пришед ста у города в Копыреве конци, и нача зажигати дворы, иже суть пред городом в Копыреве конци, месяца марта в 4 день; а Вячьслав противу не изиде, и пр. Буквальный смысл слов: ста у города в Копыреве конци, дает видеть, что стоя в Копыревом конце, Всеволод стоял у самых стен или валов нагорного Киева, собственно – города, и там именно жег прилегавшие к стенам или валам дворы, а не на Подоле между Щекавикою и Кисилевкою, и еще менее – перед Подолом против Юрковицы. Слова летописца, что Вячьслав противу не изиде, объясняют достаточно, каким образом Всеволод, перейдя свободно Подол (если шел через Подол), мог сразу занять такое положение у самых стен нагорного Киева. Далее под 1147 годом, рассказав об убиении киевлянами Игоря Ольговича, свезенного затем на Подолие и брошенного на торговищи, та же летопись о погребении его говорит: И повеле тысяцкой взяти Игоря, и вземше и положиша в церкви св. Михаила… Субботе же свитающи, посла митрополит игумена Онанью святаго Феодора; и приеха игумен, и виде нагого, и облече и, и отпе над ним обычныя песни, везе на конец града, в монастырь святому Семеону (бе бо монастырь отца его деда Святослава) тамо положиша. А под 1150 годом та же летопись добавляет: В тоже время Святослав Олгович перенесе мощи брата своего Игоря, от святаго Семена, из Копырева конца, в Чернигов, и положиша у святаго Спаса в тереме. Называя таким образом Копырев конец концом града, а не Подолия, и представляя тело убитого князя взятым и увезенным с Подолия, летопись дает ясно видеть в Копыревом конце местность нагорного Киева, но только такую, которая была оставлена вне района окружавших его стен или валов. Затем из свидетельства той же летописи под 1121 годом видно, что в Копыревом конце, кроме церкви или монастыря св. Семеона, существовала еще церковь св. Иоанна. А под 1151-м годом, описывая оборону Киева против Юрия Долгорукого, наступавшего со стороны Лыбеди, летопись представляет расположение оборонявшихся в таком порядке: Якоже идуща Вячьслав (в Киев для его защиты), Изяслав не ходяща в город, ста товары перед Золотыми вороты у Язины, а Изяслав Давыдович ста межи Золотыми вороты и межи Жидовскими противу Бориславлю двору, а Ростислав с сыном своим Романом ста перед Жидовскими вороты, и многое множество с ними, а Городеньский Борис у Лядьских ворот, Кияне же всеми своими силами, и на конех и пеши и тако сташа, а промежи князи семо сташа от Вячьслава, от Изяслава поправу, оли до Изяслава и Ростислава, а от Ростислава оли до Олговы могилы, а полеву Вячьслава и Изяслава оли до Лядьских ворот; и тако сташа около всего города многое множество. И от Торчинь же и Володимер приде… Вячьслав же, Изяслав и Ростислав повелеша Володимиру пойти с Берендеи, и с вежами и с стады их пойти к Ольгове, и сташа межи дебрми от Олговы оли и в огород святаго Иоанна, а семо оли до Щковице, а Коуеве и Торчи и Печенези туда сташа от Золотых ворот по тем огородом до Лядьских ворот, о оттоле оли и до Клова и до Берестоваго и до Угорьских ворот и до Днепра. Хотя летопись таким образом и не называет Копырева конца, но очевидно включает его в линию обороны Киева с северной стороны, вправо от ворот Жидовских, когда говорит о киевлянах, ставших семо… поправу… от Ростислава (стоявшего перед Жидовскими воротами) оли и до Ольговы могилы; потому что Берендеям за ними отводит проходы между дебрями, начиная от Ольговой могилы до огорода церкви св. Иоанна в Копыревом конце, а по направлению к Подолу – до самой Щекавики. Щекавика, очевидно, уже позади Копырева конца, была таким же последним пунктом обороны Киева с северо-востока, какими были Угорьские ворота и Днепр с юго-восточной его стороны. После, под 1162 годом Ипатьевская же летопись, рассказывая о бегстве Изяслава Давидовича от Белгорода к Киеву и о поражении его войск, настигнутых Торками на Желани, смерть его описывает так: Изяслава же постигоша ко озерам въездяча в борок, и постиже и Воибор Негечевичь и сече по главе саблею… и ту лете с коня, и взем и Мьстислав ле жива посла в монастырь к святому Семену, еже есть в Копыреве конци, и пр. Копырев конец с монастырем святого Симеона таким образом и в данном случае является местностью ближайшею и самою сподручною для подступившего к Киеву с белгородской дороги Мстислава, куда он мог, не вступив еще в самый Киев перенесть смертельно раненного князя; каким конец этот и был, если лежал перед Жидовскими воротами от выхода из них, вправо, или для подступающего к ним со стороны белгородской дороги влево. Наконец, под 1202 годом летопись Лаврентьевская о взятии Киева Романом Галицким говорит: И еха на борзе со всеми полкы к Кыеву Роман, и отвориша ему Кыяне ворота Подольская в Копыреве конци, и въеха в Подолье, и посла на гору к Рюрикови и ко Ольговичам, и води Рюрика к кресту и Олговиче, и т. д. На этот раз Копырев конец является местностью, чрез которую с той же белогородской дороги, помимо нагорного укрепленного Киева, легко было проникнуть на Подол, в которой находились и ворота, охранявшие путь к последнему с той стороны.

В виду всех этих, на наш взгляд совершенно ясных, указаний на местоположение древнего Копырева конца относительно нагорного Киева и Подола, единственное место, к которому он может быть приурочен, представляет собою позднейший Кудрявец. Находясь вне района валов и стен древнего нагорного Киева, он представляет собою со стороны Вышгорода и Подола единственно удобный подступ к Киеву нагорному, давая нападающему сравнительно большую возможность развернуть на горе перед его стенами свои силы; в то же самое время он единственно представлял собою и прямой путь на Подол со стороны Лыбеди и Белгорода по дороге, которая еще в первой половине прошлого столетия, начинаясь между Шекавикою и Кисилевкою и поднимаясь по балке между отрогами Кудрявца, всходила на гору против Львовских ворот и направлялась далее к западу. Как такая местность, Кудрявец именно должен был играть ту роль в нападениях на Киев и в оборонах Киева, какая приписывалась летописными сказаниями Копыреву концу. И если такие почтенные исследователи местной старины, каким был покойный М. А. Максимович, не узнавали Копырева конца в Кудрявце то виною тому были не летописные упоминания о Копыревом конце, а позднейшие свидетельства о бывшей в этом конце церкви св. Симеона.

В позднейших свидетельствах о Киеве название Копырева конца исчезает вовсе (если название части Кудрявца – Копцы не считать сокращением –Копырцы, и не видеть в нем искажения древнего названия той местности). Но бывшая в том конце церковь св. Симеона упоминается, как существовавшая еще, по крайней мере в первой половине XVII столетия. О ней говорит как о существовавшей в его время, в 1638 году, Кальнофойский, и на своем плане, приложенном к Тератургиме, представляет её рисунок. Об ней упоминается, как о существующей, в житии св. Владимира, произведении XVII же века, помещенном в Пчеле, известной по списку, сделанному в Крупичь-Поле 1679 года. Эти последние свидетельства о церкви св. Симеона, высказанные без всяких притязаний на какую-нибудь топографическую в отношении местности Киева отчетливость, и создали неразрешимые затруднения для тех исследователей, которые думали в них видеть именно последнюю.

В своей Тератургиме Кальнофойский, как известно, оставил описание Лавры, находившегося против неё монастыря Вознесенского и некоторых других местностей, лежавших от неё по направлению к тогдашнему Киеву (аж до самого Кijова). Для большей ясности он приложить к этому описанию нечто в роде плана, на котором начертил, как умел, наружный вид местностей и зданий, о которых в описании говорил. Пока дело шло о Лавре и местностях ближайших к ней, Кальнофойский по своему еще заботился о топографической отчетливости, употребляя в описании выражения: влево, вправо, взад, троха взад, и т. п., и давая соответственную тому расстановку рисункам зданий и направление черточкам, долженствовавшим изображать тропинки и дороги на плане. Но и при этом уже полное незнакомство его с правилами съемки местностей обнаруживается наглядно помещением на плане монастыря Николая Пустынного непосредственно подле Лавры под обрывом горы от Спасской церкви к Днепру. Когда же потом, продолжая описание, Кальнофойский доходит до валов, окружавших старый Киев, чрез который шла дорога к Подолу, собственно-тогдашнему Киеву, свои незатейливые топографические указания: вправо, влево, позади и т. д., он бросает вовсе, а начинает просто пересчитывать сохранившиеся там до его времени древние церкви, по-видимому, в порядке сравнительной величины их, называя церкви: св. Софии, архангела Михаила, св. Феодора, св. Василия и Десятинную. Об отводе же этим церквам соответствующего взаимного положения на плане он заботился еще менее, ограничиваясь кое-каким изображением наружного их вида, но расставляя рисунки их как дозволял свободный уголок листка, помещая например церковь архангела Михаила между церковью Софийскою и Десятинною к северо-западу, и т. п. Большую сравнительно заботливость о топографической отчетливости Кальнофойский обнаруживает снова, когда доходит до церкви св. Симеона и говорит затем о спуске на Подол. «Церковь св. Симеона, говорит он, над самым Киевом, а прочие лежат под холмами, кажется на век погребены; от них воротами мимо замка, на высокой горе воздвигнутого, вниз съезд до жалостного Киева (Подола), который в нынешнем состоянии едва-ли достоин своего древнего имени», и пр. Соответственно этому и на плане своем он представляет церковь св. Симеона стоящею на холме, над обрывом, между двумя воротами, ведшими из старого Киева к стороне Подола, и чертит дорогу, спускавшуюся от одних из этих ворот к Подолу. Но эти ворота и этот спуск к Подолу являются на его плане уже прямо обращенными к Печерску, а самый Подол лежащим почти в смежности с монастырем Пустынно-Николаевским. Такой характер оставленного Кальнофойским описания и плана Киева его времени не отнимает у них в известном отношении весьма важного значения для изучения местной старины. Для ознакомления с наружным видом и расположением Лавры, напр., монастыря Вознесенского, церкви Спасской и окружавших её дворов в первой половине XVII-го века, описания Кальнофойского и план его составляют бесспорно драгоценный источник. Как ни кратки и неопределенны и другие указания его на местности и древние здания старого Киева, и как ни грубы представленные им на плане рисунки последних, они во многих отношениях служат ничем не заменимыми пособиями при изучении киевских древностей. Но пользуясь описанием и особенно – планом Кальнофойского, необходимо не выпускать из виду упомянутого характера их. Раз забыв о нем и вообразив встретить на плане во всех его частях такую же по крайней мере топографическую отчетливость, с какою представлена на нем Лавра, мы должны были бы, напр., древней Десятинной церкви отвести приблизительно место нынешнего католического костела, церкви св. Феодора – Крещатицкой площади, воротам на Подол – средину нынешнего Александровского спуска, а церкви св. Симеона – место памятника над ним св. Владимира; место самого же Подола или Киева времени Кальнофойского искать на месте Днепра ниже нынешнего Подола. Бьющая в глаза нелепость подобных выводов не могла, разумеется, не воздержать от них сколько-нибудь серьезных исследователей местной старины. Никто из них плану Кальнофойского слепо не доверялся. И покойный М. А. Максимович, как заметили мы, хотя и не отнес, руководясь между прочим Кальнофойским, местности Копырева конца и церкви Симеона к северу от старого Киева и западу от Подола, приурочил однако же её к Вздыхальнице, – искал севернее того места, к которому должен бы приурочить, если бы доверился исключительно плану Кальнофойского.

Другое позднейшее свидетельство о церкви св. Симеона читается, как сказали мы, в житии св. Владимира, помещенном в Пчеле. Там о св. Андрее Первозванном говорится: «Пришедши на горы Киевские, благословив их, и крест святый на них, где теперь церковь св. Симеона стоит, поставил». Само по себе это свидетельство местности, в которой стояла церковь св. Симеона, не определяет, а определяет этою местностью, как известною всем и каждому, место водружения креста апостолом Андреем. Но для покойного Максимовича оно явилось определяющим место и самой церкви св. Симеона по сопоставлению с другими сказаниями о месте водружения св. Андреем креста на горках Киевских. Летопись Густинская, напр., говорит, что св. Андрей крест… водрузи недалече нынешней брамы от полудня. А летописец южнорусский говорит: Вшедши (св. ап. Андрей) на гору, подле которой теперь брама Киевская стоить, и церковь Воздвижения креста святаго, благословил и крест поставил (Синопсис также… и крест водрузи на месте, идеже по сем церковь Воздвижения Креста Господня сооружися). Так как в этих свидетельствах место водружения св. ап. Андреем креста приурочивалось прямо к нынешнему Андреевскому отделению старого Киева: то покойный Максимович и счел себя в праве приурочить именно туда и Копырев конец с церковью св. Симеона.

Но если в обоих рассмотренных нами позднейших свидетельствах о церкви св. Симеона не искать более того, что ими действительно дается, мы не найдем в них оснований, почему бы открытые нами на Кудрявце развалины древней церкви мы не могли признать развалинами именно церкви св. Симеона.

Выражения Кальнофойского: «Церковь св. Симеона над самым Киевом», могли быть одинаково применимы к этой церкви, стояла ли она на Вздыхальнице несколько севернее нынешней Андреевской церкви к Подолу, или на Кудрявце, на месте известных развалин. И в том, и в другом случае церковь одинаково находилась бы «над самым Киевом» времени Кальнофойского, если идти к этому Киеву по тому направлению, по такому ведет читателя Кальнофойский. Киев этот был собственно Подол, предместьем которому служили Кожемяки, или Кожемяцкая слобода, как называются они в «Росписи Киеву» 1682 года. Ворота, чрез которые приводит к нему читателя вниз мимо замка Кальнофойский, были без всякого сомнения так называемые в «Росписи» Киевские ворота, находившиеся подле нынешней Андреевской церкви, к западу от неё. На своем плане Кальнофойский представляет их стоящими как бы в ущелье, начинавшемся от церкви Десятинной и круто спускавшемся к Подолу. По этому ущелью он показывает на плане и дорогу на Подол, – дорогу, которая могла в его время идти только Кожемяками и приводить к Подолу чрез так называемые Кожемяцкие ворота у Щекавики. Въезжавшим на Подол у этого пункта, – въезжали-ль они чрез Кожемяцкую слободу, или от Лыбеди через Кудрявец, – церковь, стоявшая на отроге последнего, входившем в промежуток Киселевки и Щекавики, также точно могла казаться стоящею над самым Киевом, как если бы стояла она и впереди нынешней Андреевской церкви.

Но называя церковь св. Симеона стоящею над самым Подолом, Кальнофойский на своем плане представляет её стоящею от упомянутых Киевских ворот на Подол (если смотреть со стороны Подола) вправо, – стоящею на отдельном холме над обрывом, в промежутке при том между теми воротами и другими, которые представляет стоящими еще правее. Последние ворота мы можем признать только за так называемые в то время Львовские ворота. Такое положение, даваемое Кальнофойским церкви на плане, дает нам во всяком случае более права искать её на Кудрявце, чем на Вздыхальнице. В последнем случае Кальнофойский поместил бы её не правее, а левее Киевских ворот, и не в промежутке между ними и Львовскими на отдельном холме над обрывом.

Свидетельство жития св. Владимира о положении церкви св. Симеона на месте водружения ап. Андреем креста на горах Киевских, как понятно само собою, может еще менее, чем свидетельство Кальнофойского, служить возражением против признания отрога Кудрявца за местность церкви св. Симеона. Древнейшие летописные сказания о водружении креста ап. Андреем, как известно, места этого водружения не определяют. Позднейшие же определения его имели в своем основании, очевидно, позднейшие соображения. Те, кто приурочивали это место к местности нынешней Андреевской церкви руководились единственно существованием там в известное время церкви Воздвижения креста Господня. Факт существования церкви с таким названием на взгляд местных ученых XVII века служил достаточным основанием утверждать, что церковь эта была даже на самом месте водружения, как утверждается то в Синопсисе. Но писатель жития св. Владимира, очевидно, с этими соображениями еще знаком не был, а если и был знаком, не придавал им, как слишком свежим, особой важности. Отыскивая со своей стороны место на Киевских горах, на котором над тогдашним Киевом св. апостол Андрей мог бы лучше всего водрузить крест, он с неменьшим правом мог найти его на Кудрявце, на месте церкви св. Симеона, с каким другие находили в Андреевском отделении старого Киева на месте церкви Воздвижения креста Господня.

Более серьезным возражением против нашего мнения об открывшихся на Кудрявце развалинах, как о развалинах церкви св. Симеона, может казаться то, что существовавшая на Кудрявце древняя церковь имела сравнительно небольшие размеры. Но подобное возражение тогда только имело бы действительную силу, если бы летописные сказания о церкви или монастыре св. Симеона выставляли здание церкви или монастыря замечательным именно со стороны его сооружения. Между тем монастырь св. Симеона, если и получил особую летописную известность, получили её не вследствие величия своего сооружения, а вследствие того рокового значения, которое суждено было ему иметь для потомков строителя его, Святослава, – для Ольговичей, во время борьбы их с Мономаховичами, и которое само по себе могло на языке киевлян, не любивших Ольговичей, приурочить, пожалуй, к его именно местности название «Ольговой могилы». Не выдается своими размерами церковь св. Симеона и на плане Кальнофойского. Напротив, за исключением церкви Десятинной, Кальнофойский дает ей меньшие, чем всем другим, размеры, – приблизительно такие же, как и церкви Васильевской, а следовательно, приблизительно те самые, какие имела действительно церковь на Кудрявце.

Но свидетельство Кальнофойского, подтверждаемое отчасти и свидетельством жития св. Владимира, важно для нас особенно в том отношении, что говорит самым положительным образом о существовании церкви св. Симеона по крайней мере еще в первой половине XVII столетия. Церковь, развалины которой мы исследовали, существовала несомненно, поддерживалась и по своему украшалась в период после-татарский. Как такая, она должна была войти в список древних церквей Кальнофойского, не перечислившего лишь те из них, которые в его время лежали под холмами, как бы на веки погребенными, – лежали т. е. в таком виде, в каком в последнее время оказалась лежавшею церковь на Кудрявце. Сравнительно же с списком Кальнофойского, из местной статистики исчезла бесследно именно лишь церковь св. Симеона и исчезла в промежуток 1638 года, когда издал свою Тератургиму Кальнофойский, и 1682 года, от которого сохранилась известная «Роспись городу Киеву». В последней о церкви св. Симеона не упоминается. Такою, ускользнувшею из местной памяти церковью, и ускользнувшею сравнительно не в очень отдаленные от нас времена, и оказывается церковь на Кудрявце. Рвы, которыми окружены её развалины, липы, которыми обсажены, доказывают несомненно, что еще в половине по крайней мере прошлого столетия, когда (в 1763 г.) по словам митрополита Евгения, разводился на Кудрявце регулярный сад митрополитом Арсением Могилянским, развалины еще ясно давали видеть в себе развалины именно – церковного здания, а не просто холм или курган. Окончательное запустение, разрушение и забвение самого имени этой церкви, если она была церковью св. Симеона, весьма просто объясняется условиями, в которых с начала XVII века находилась её местность. С 1604 года Кудрявец, как известно, попал в руки латинских бискупов и на нем появился бискупский замок, уединивший еще более и без того уединенное положение стоявшей на отроге его православной церкви. Независимо от причин случайных, в роде пожара, ясные следы которого остались в развалинах, для окончательного запустения и разрушения церкви достаточно было одного упомянутого соседства. Когда же за тем в начале XVIII ст. запустевший Кудрявец возвращен был во владение православных киевских митрополитов и на нем был построен загородный митрополитанский дом, митрополит Иосаф Краковский уже предпочел восстановлению из развалин древней каменной церкви постройку там, в качестве домовой, новой деревянной церкви. Местность древней отошла в загородный митрополитанский сад, и следовательно стала недоступною для народа вовсе, а новая деревянная (существовавшая до последнего времени под именем Вознесенской) церковь естественно должна была заслонить в его памяти и самое имя первой.

Оканчивающийся постройкою собор Св. Владимира в Киеве своим планом и фасадом довольно удачно воспроизводит вид древних киевских церквей византийского стиля. Это дало мысль Церковно-археологическому Обществу при Киевской Д. Академии ходатайствовать перед кем следует и об устройстве в новом соборе алтаря и о расписании стен его соответственно древнему, приблизительно ко времени Владимира св., внутреннему устройству и украшению таких священных зданий. Ходатайство Церковно-археологического Общества встречено в высших правительственных сферах с замечательным сочувствием, и ему предоставлено осуществить его предположения, не выходя только из границ сметы расходов на этот предмет, которая до ходатайства Общества была уже представлена на усмотрение правительства. Считаем поэтому благовременным остановить внимание на одной из тех особенностей в устройстве алтаря, которыми древний внутренний вид этой части храмов существенно отличался от позднейшего.

Не подлежит сомнению, что в древних церквах, на востоке – по крайней мере до первой половины XV века, не существовало тех иконостасов, которые, образуя из себя сплошную деревянную стену от стены до стены и от пола до самых верхних сводов, совершенно закрывают восточную часть храмов. На сохранившихся до нашего времени киевских церквах до-монгольского периода (Софийский собор, Кирилловская церковь и отчасти церковь архистратига Михаила в Золотоверхо-Михайловском монастыре) можно видеть, что религиозное искусство того времени было обращено по преимуществу на украшение восточных частей здания. Стены и своды алтарей, и самые столбы, выступающие от них в средину церкви и служащие с восточной стороны основою для главного купола, сверху до низу покрывались священными изображениями, чаще – мозаическими, не для того, конечно, чтобы вслед за тем быть совершенно заслоненными от взоров молящегося народа сплошною деревянною стеною. Только с упадком искусства, как архитектурного, так и живописного (в народе русском – с наступлением монгольского периода, на востоке – с падением Византийской империи), когда вместо величественных абсидов церквей византийского стиля, поднимавших свои украшенные священными ликами и позолотою стены и своды под самые купола, алтари стали представлять собою незначительных размеров с голыми стенами и низкими сводами ниши; когда не только мозаика, но и фресковая живопись стала недоступною роскошью, – могла явиться мысль закрывать восточную часть храма сплошною стеною и древнее, обратившееся в религиозную потребность, благолепие церквей заменить до известной степени благолепием самой стены этой. Она действительно и сосредоточила на себе по возможности все, что привык православный народ видеть в былые времена, входя для молитвы в храмы Божии. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить обычное содержание и расположение иконостасной живописи с содержанием и расположением тех живописных изображений, которые еще до настоящего времени в некоторых древних церквях покрывают как алтарные, так и другие внутренние стены, своды и даже купола их. В сюжетах иконописных на иконостасах, в самом расположении этих сюжетов по ярусам иконостасным, нельзя не заметить повторения, хотя и в более скромных размерах, обычных сюжетов и расположения по архитектурным нишам, выступам и этажам живописных изображений, украшавших древние церкви.

Но не подлежит также сомнению, что одним устранением сплошных иконостасов и перенесением покрывающей их иконописи снова на стены церковный древний вид внутренности христианского храма еще не восстановится. Иконостасы заменили собою не одну стенную живопись, украшавшую древние церкви. Были в устройстве древних алтарей и некоторые архитектурный особенности, которые также в свое время сменились иконостасами и отразились в известной степени на самой форме и обычных принадлежностях последних.

В русской археологической литературе есть довольно обстоятельное исследование относительно той архитектурной особенности в устройстве древних алтарей, из которой ближайшим образом возникли и которую непосредственно заменили собою позднейшие иконостасы. Разумеем исследование г. Филимонова «Церковь св. Николая чудотворца на Липне, близ Новгорода – Вопрос о первоначальной форме иконостасов в русских церквах», Москва, 1859 г. На основании несомненных археологических данных г. Филимонов разъяснил, что по линии позднейших иконостасов в древних церквах стояли так называемый алтарные преграды, представлявшие собою по большей части ряд колонн с перекладиной вверху и с решетками между ними, деревянными с позолотою или медными, заменявшимися иногда металлическими или мраморными плитами и даже каменными стенками, но в последнем случае – не более, как полокотной высоты. Подобные преграды отделяли только алтарь от остальной части храма, но не закрывали его совершенно от взоров молящегося народа. Для того же, чтобы совершение самого таинства алтаря оградить от святотатственного любопытства тех, кому каноны и предания церковные воспрещали это любопытство, преграды были снабжены завесами, которые опускались или задергивались в урочное время.⁴⁸ Но сведши и сопоставив возможные указания относительно устройства и вида алтарных преград в древних церквах, г. Филимонов не переступил в своем исследовании за самые преграды эти – не коснулся внутренней архитектурной обстановки самого престола алтарного, которая, при существовании довольно низких алтарных преград, не оставляла видимого за ними пространства совершенно пустым, а выделяла и отмечала особенным образом священнейшее место храмов христианских.

Описывая вид, в какой должна быть приведена оконченная постройкою церковь, чтобы могла получить освящение, бл. Симеон Солунский говорит: «Когда с помощью Божиею все будет окончено как снаружи, так и внутри; к востоку устроено святилище или алтарь (βῆμα); с правой его стороны расположен протезис, а с левой диаконик; против алтаря, если позволяет место, поставлен будет амвон и прочно установлены диастилы; а внутри алтаря надлежащим образом установлены священный киворий и колонны, имеющие служить опорою священной трапезе…, равно приготовлены будут как следует все принадлежности и сосуды священные: тогда снова делается доклад архиерею».⁴⁹ Таким образом как протезис и диаконик по сторонам алтаря, а перед алтарем амвон – если позволяет место, и диастилы (алтарная преграда) – во всяком случае; так внутри алтаря необходимою принадлежностью полного устройства церкви бл. Симеон Солунский представляет, кроме самой трапезы священной, священный киворий. Время, к которому относится представленный блаж. Симеоном внутренний вид христианской церкви, начало XV столетия. Но не в другом виде представляет внутреннее устройство алтаря церковного и в начале VIII века св. Герман, патриарх константинопольский. Указывая значение этого устройства, он говорит между прочим: «Конха алтаря есть замена креста, а башни (πύργοι) памятники (надгробные): потому-то те и другие и выставляются на вид пред лицом священнодействующих. Трапеза же священная заменяет место гроба, в котором положен был Христос… Она же есть и престол Божий на котором пренебесный Бог, ходяй на херувимех, умерши телом, успокоился… Прообразована же она и законною трапезою, в которой была манна, т. е. Христос, сошедший с неба… Заменяет св. трапеза и трапезу Христа с учениками… А киворий где совершается самое распятие, заступает место, на котором распят Христос: ибо смежно было и лежало вниз оттуда место, где погребен Он был… Изображает он также собою и кивот завета Господня… Ибо κιβ значить кивот, а ὥριον – просвещение Господне, или свет Божий»,⁵⁰ и пр. Отступая далее, в века предшествующие св. Герману, у Павла Силенциария в описании храма св. Софии, построенного в Константинополе императором Юстинианом, мы встречаем вместе с подробным описанием алтарной преграды и весьма обстоятельное описание того самого сооружения, которое у блаж. Симеона Солунского называется священным киворием, а у св. Германа Константинопольского просто киворием, а сперва – башнею-памятником.

Обрисовав баснословное почти богатство и изящество внутреннего украшения храма св. Софии и приступая к описанию алтаря, Силенциарий говорит: «Не только в стенах, отделяющих посвященного в таинства мужа от многогласного собраны (хора певцов), поставил он (Юстиниан) доски из чистого серебра, но и самые колонны, в числе двенадцати, все покрыл серебреным металлом, так что сверкают они далеко распространяющимся блеском. На них художественною рукою отчеканила сталь изящных размеров овальные диски, вырезав посредине непорочного Бога, бессеменно принявшего на себя человеческий вид; в другом месте представила соединенное воинство легкокрылых ангелов, склоняющих свои выи…; в ином же острие железа выделало первых глашатаев, из уст которых еще прежде принятия Богом плоти пронеслась боговдоxновенная песнь о будущем Христе. Не обошло изобразительное искусство и тех, у которых была рыболовная мрежа и сеть, но которые, оставив низкие житейские занятия и небезгрешные заботы, последовали повелению небесного Царя, ловя мужей, растягивая, после рыболовного искусства, прекрасную сеть жизни бессмертной. В ином же месте изобразило художество Матерь Христа, хранилище вечного сияния, чрево которой питало некогда в святом лоне Творца чрева. По промежуточным же доскам священной ограды, которые отделяют священных мужей, резец начертал букву одну, но многоречивую: соединил в одно имя царя и царицы; а в центральных местах отчеканил на выпуклом щите подобную же фигуру, изображающую крест. Ограда вся открывается для посвященных тремя дверьми: трудолюбивая рука с каждой стороны прорубила небольшую дверь. А сверху безукоризненно-чистейшей золотой трапезы поднимается в обширное воздушное пространство неизмеримо-высокая башня (πύργος), опирающаяся на серебреные, в четыре стороны открывающиеся, арки. Поднимается она четырьмя серебреными колоннами, на вершинах которых утвердила свои серебреные концы четверная арка. Выше арок встает нечто подобное конусу, но не совершенно на него похожее: потому что с самого низу не выдерживает в основании своем правильного круглого овала; но образуется некоторый восьмисторонний базис, который из широкого поднимается мало-помалу вверх остроконечным, вытягивается восемью золотыми плоскостями и образуя длинные грани от взаимного их соединения. Похожие на треугольники, эти плоскости сливают стези с восьми сторон идущего пути, соединяясь в одно, подобное остроконечной вершине. На этой вершине искусство выставило изображение чаши; отверстия чаши, опустившиеся, представляют вид лепестков. В средине чаши поставлен блистающий серебреный вид небесного шара; а над ним возвышается крест, милости символ. Сверху арок узорный пояс (ἕλιξ) из остроконечных завитков обрамляет самое нижнее основание конуса… Там же, где соединяются между собою концы основания, поставлены серебреные чаши. В каждой из них канделябры, изображающие восковые свечи… Вся золотая, плоская поверхность священной трапезы поддерживается золотыми колоннами: лежит она на золотых основаниях, и сияет переливающимся блеском драгоценных камней».⁵¹ В описанных таким образом стенках, отделявших священнослужителей от хора певцов пред алтарем и состоявших из серебреных досок между серебром покрытыми колоннами, мы имеем то, что у блаж. Симеона Солунского называется диастилами, или что тоже – алтарную преграду. Диастилы, или доски между колоннами, украшены чеканными монограммами и крестами на выпуклых щитах. Колонны также имеют сверху на щитах разного рода священные изображения, но не живописные, а тоже – чеканные. Никакой перекладины поверх колонн, о которой упоминают, между прочим, св. Герман Константинопольский и блаж. Симеон Солунский как о принадлежности алтарной преграды,⁵² и которую они называют космитом (κοσμήτης), в преграде св. Софии Силенциарий не указывает. Полагаем, что её и не было: предназначавшаяся главным образом для подвешивания завес, чтобы закрывать в урючные времена внутренность алтаря от глаз любопытных, она была не нужна при диастилах, состоявших не из решеток, а из сплошных металлических досок. Высокая же конусовидная, поднимающаяся внутри алтаря над священною трапезою на четырех серебреных колоннах и арках, башня, с особою тщательностью обрисованная Силенциарием, и есть священный киворий.

Хотя св. Герман название киворий производит от κίβος или κιβωτὸς (ковчег, кивот), и иногда называет его этим именем; но у древних греков и римлян киворием (κιβὼριον, ciborium) называлась прежде всего семенная чашечка растения, известного под именем colocasia, от которого получались египетские бобы. За тем, по сходству формы, это же название было усвоено у них и некоторым сосудам или чашам для питья. Полагают, что от формы этих чаш, крышки которых, суживаясь к верху, завершались остроконечием, название киворий перешло и к сооружениям в виде балдахинов с многогранною конусообразною кровлею. Сооружения этого вида явились не в одном только церковном употреблении. Описывая церемонии византийского двора, Константин Порфирородный не раз упоминаете о кивории, в котором в известные моменты церемоний занимают место государи.⁵³ То был именно балдахин над императорским троном в так называемой великой консистории, имевший такой же вид, как и кивории церковные. Силенциарий, впрочем не называет еще описанной им внутри алтаря св. Софии башни киворием, а просто – башнею (πύργος), принимая, очевидно, в соображение форму сооружения, но не имея в виду исключительно этого рода сооружениям усвоенного названия. Тем же именем башни (πύργος) называет он и стоявший посреди храма Софии пред алтарем амвон.⁵⁴ Описывает просто по одному внешнему виду не усвояя ни какого особого названия, подобное сооружение в алтаре новой базилики и патриарх Фотий.⁵⁵ Но св. Герман Константинопольский, как мы видели, одинаково дает ему названия и башни, и кивория. У других писателей, как греческих, так и латинских, оно называется уже по большей части киворием. Под именем кивория или кивота известна была алтарная башня св. Софии константинопольской и древним русским. О её серебреных колоннах, арках и украшениях идет, между прочим, речь в известном сказании Новгородской летописи о разграблении крестоносцами св. Софии: «Заутра же, солнчю всходящу, вънидоша в святую Софию, и одъраша двери и разсекоша онбол, окован бяше всь сребром, и столпы сребрьные 12, а 4 кивотьныя и тябло изсекоша и 12 креста, иже над олтарем бяху, межи ими шишки яко древа вышьша мужь, и преграды алтарныя межи столпы, а то все сребрьно».⁵⁶

Из храмов более древних, предшествовавших своим сооружением св. Софии, мы встречаем у Евсевия описание базилики, построенной Павлином в Тире, и великолепного храма Спасителя, сооруженного Константином В. в Иерусалиме; а у Евагрия описание храма мученицы Евфимии в Халкидоне, служившего местом собрания Халкидонского собора. Описывая базилику, построенную в Тире, Евсевий упоминает об алтарной преграде, состоявшей из деревянных решеток (δικτύοι), по изяществу и тонкости работы представлявших верх искусства; но в подробности внутреннего устройства самого алтаря не входит, и не говорит ни о чем похожем на киворий.⁵⁷ Но в описании базилики, сооруженной Константином В. в Иерусалиме, не упоминая об алтарной преграде, представляет устройство самого алтаря в таком виде, которое напоминает если не киворий, то такое сооружение, в замену которого впоследствии явился киворий. «В противоположной от (входных) дверей стороне, говорит он, был гемисферий (ἡμισφήριον), глава всего здания, поднятый к самому верху базилики. Он окружен двенадцатью колоннами, по числу апостолов Спасителя. Верхи этих колонн украшены огромными чашами, сделанными из серебра, которые император посвятил своему Богу, как прекраснейшее приношение».⁵⁸ Есть мнение, будто Евсевий употребил в этом случае слово гемисферий (полушарие, купол в виде полушария) вместо гемицикл (ἡμικύκλιον), разумея якобы под ним алтарное полукружие базилики, или так называемую алтарную конху, абсид. Но мнение такое совершенно произвольно. Ему противоречит употребленное вслед за тем самим Евсевием же выражения, что гемисферий был окружен (ἐστεφάνουν) колоннами. Также точно, и говоря о серебреных чашах, украшавших верхи этих колонн, Евсевий едва ли бы назвал их посвященным Богу прекраснейшим «приношением (ἀνάθημα)», если бы речь шла не о чашах поставленных внутри самого святилища над трапезою священною, а о простом украшении колонн алтарной преграды. Подобные чаши упоминаются впоследствии неоднократно как украшение именно алтарного кивория.⁵⁹ Похожее на описанное Евсевием сооружение в базилике иерусалимской представляет Евагрий в храме св. Евфимии в Халкидоне, приурочивая его к гробу мученицы. Историк так говорит о храме: «Состоит он из трех громадных зданий. Первое, под открытым, небом, представляет собою обширный двор, со всех сторон украшенный колоннами. За ним второе, по длине, широте и колоннам почти похожее: отличается только лежащею над ним кровлею. В северной стороне последнего, к восходу солнца, стоит круглое здание как фолос (оῖκος περιφερὴς ἐς θόλον), весьма изящное, внутри окруженное колоннами одинакового материала и величины. Перед ними под тою же кровлею возвышается терем (ὑπερῶον, coenaculum, у нас – хоры). Находясь там, желающие могут молиться мученице и присутствовать при священнодействии. Внутри же фолоса к востоку изящная камера (σὴκος, cella); в ней находятся останки мученицы, положенные в продолговатой гробнице, называемой некоторыми μακρά, с большим искусством сделанной из серебра».⁶⁰ Евагрий не говорит, чтобы фолос этот заменял собою в базилике алтарь, а находившаяся в нем камера с гробницею мученицы служила престолом. Есть указания, что в древних церквах над останками мучеников, когда они лежали не под престолом, устроялись отдельные кивории.⁶¹ Но не говорит Евагрий и об отдельном от фолоса алтаре в базилике халкидонской, а упоминает за тем о входе внутрь фолоса патриарха с иереями, как о входе внутрь святилища (εἴσω τῶν ἀνακτόρων). Во всяком же случае фолос этот, как и гемисферий, описанный Евсевием, служит несомненным доказательством издревле обнаружившейся в христианской церкви потребности отличить внутри самых базилик места особо священные особыми над ними сооружениями. Только сооружения эти первоначально имели вид куполов на колоннах, – форма более соответствовавшая не особенно высоким абсидам базилик римских: впоследствии же им придан вид высоких остроконечных башен, или кивориев, как более соответствующий высоким абсидам церквей византийского стиля.

По словами, св. Германа, отцы, устрояя киворий, соединяли с ним не одно значение памятника над гробом Христовым. «Отцы, говорит он, подражали образу божественного творчества, насколько возможно подражать божественному, и осуществлять его, человеку. И вот как устроили они кровлю вверху священной трапезы по подобию неба; так представили они образ земли священным пространством, окруженным и очерченным четырьмя колоннами так называемого кивория. Этим исполняется пророческое слово, которое говорит: Содела Бог спасение посреди земли (Пс. 73:12».⁶² Но ближайшим, конечно, назначением сооружений этого рода было прикрыть как сверху, так и по сторонам священную трапезу, составлявшую с самой глубокой христианской древности особенный предмет христианского культа. Киворий, поэтому, назывался также иногда шатром и сенью (καλύπτρα, σκηνή, tegimen, umbraculum), и снабжался завесами по сторонам. О завесах по сторонам кивория св. Софии упоминает, между прочим, и Силенциарий. Обращая речь к священнослужителям, он так говорит об этих завесах: «Тайнодействующие, святым рукам которых дозволено это законом! Распустив завесу, окрашенную финикийским цветом сидонской раковины, закройте стороны трапезы; но собрав по четырем серебреным сторонам сени (καλύπτρας) прямые складки, покажите бесчисленному народу обилие золота и верх художественного искусства».⁶³ Из свидетельств других писателей, как греческих, так и латинских, видно, что подобными завесами кивории снабжались вообще. Анастасий в своих жизнеописаниях говорить о Пасхалии: «Построил он вокруг престола четыре серские красные завесы с гаммадиями (кресчатые)»; и о Льве III: «Построил он вокруг престола и другие завесы, шелковые белые с розами, и повесил в числе четырех под аркою кивория», и проч. Эти же завесы разумеет и блаж. Симеон Солунский, когда говорит о катапетасме и четырех её колоннах: «Катапетасма же в честь достопокланяемого и всячески чтимого Иисуса, и во образ небесной скинии. Висит она с четырех колонн: потому что со всех концов собираются получающие жизнь от трапезы, и собираются, созываемые четырьмя евангелиями и четырьмя провозвестниками, возвещающими их».⁶⁴ В другом месте, говоря о той-же завесе, он представляет её разделенною на четыре части: «Священная трапеза имеет по четырем углам четыре части ткани; потому что и полнота церкви соткана из четырех концов (земли). И на четырех тех углах имена четырех евангелистов: потому что ими собрана церковь и чрез них евангелие обошло мир».⁶⁵

Служа прикрытием для священной трапезы, киворий служил таким же прикрытием и для св. даров, которые вешались под ним в особых сосудах, имевших вид голубя. При описании кивория св. Софии Силенциарий не упоминает ни о чем подобном. Но очевидно, что о сосудах этого рода, между прочим, говорится в 5 деянии собора Константинопольского при Менне (536 года), когда приводятся жалобы клира на Севера антиохийского, который присвоил себе золотых и серебреных голубей, висевших над святыми купелями и жертвенниками (престолами), говоря, что не должно Духа св. изображать в виде голубя. На древний обычай хранить св. дары в сосудах такой формы над престолом намекает и св. Иоанн Златоуст, когда представляет тело И. Христа на алтаре как-бы облеченным в св. Духа.⁶⁶ За тем о св. Василии Великом жизнеописатель его говорит, что св. отец каждый раз, когда совершал литургию, разделяя св. хлеб на три части, третью клал в золотой голубь, и вешал его над св. трапезою.⁶⁷ Но подобная роскошь не могла быть, конечно, правилом общим. Бл. Симеон Солунский называет возможный для хранения св. даров сосуд просто – чистым и плотно закрывающимся ящичком из букового дерева, но представляет его также висящим вверху над восточною стороною священной трапезы.⁶⁸ По той мере, как сооружение кивориев над трапезою священною стало мало-помалу выходить из употребления (а стало выходить оно из употребления прежде всего на западе), сосуды для хранения св. даров стали устрояться приспособительно к постановке их на самой трапезе священной. Но связь их с древним киворием выразилась в самой форме, какую стали давать этим сосудам. Соответственно этой форме они также носили название кивориев или башен, и для полноты сходства с прототипами снабжались иногда изображениями голубя.⁶⁹

Судя по общему еще употреблению кивориев на востоке в эпоху принятия русским народом христианства и по тому значению, какое св. отцы усвояли киворию, трудно предположить, чтобы первые строители древних русских церквей – греки, давая этим церквам планы и фасады современных церквей византийских, не давали им тогдашнего же и внутреннего устройства. Что по линии позднейших иконостасов в русских церквах X–XII века, строенных греками, ставились только алтарные преграды, на это есть ясное указание в Патерике печерском. Описывая чудесное появление каменной доски для престола в приготовленной к освящению Великой лаврской церкви, Патерик о месте находки её говорит: «Видеша у алтарьное преграды дъску камену положену и столъпцы на строение трапезе».⁷⁰ Сохранилось не одно указание и на устройство в алтарях кивориев или сеней. Ипатьевская летопись, напр., под 1175 годом, по поводу страдальческой кончины Андрея Боголюбского, описывая дела его благочестия, особенно в отношении украшения храмов, об украшении храма Рождества Пресвятой Богородицы в Боголюбове говорит, между прочим: «Бяшеть же и сень златом украшена от верха и до деисуса, и всею добродетелию церковною исполнена, изъмечтана всею хитростию».⁷¹ Эти указания памятников письменных восполняются при том и указаниями памятников другого рода. Сохранилось от того и от более позднего периода не мало живописных изображений св. Евхаристии, наглядно представляющих нам внутреннее устройство алтаря того времени. На мозаическом изображении св. Евхаристии на восточной алтарной стене св. Софии киевской над священною трапезою выступают с полною ясностью очертания кивория с колоннами, арками и многогранною остроконечною вершиною, увенчанною крестом. На подобном же изображении в церкви архистратига Михаила в Золотоверхо-Михайловском монастыре видна с полною ясностью только очень низкая алтарная преграда впереди св. трапезы, без кивория над последнею; но отсутствие кивория объясняется там просто – недостатком места для его изображения: поверх изображения трапезы тянется стенной карниз, а над ним второй ряд окон. Но на фресковых изображениях св. Евхаристии в церкви Кирилловской в Киеве и в церкви св. Николая Гостинопольского в Новгороде киворий сохранился. Сохраняется киворий, как необходимая обстановка св. трапезы и в иконном письме, сравнительно позднейшем, новгородском и московском, как можно видеть на образцах этого письма, хранящихся в Церковно-археологическом музее при Киевской дух. Академии. Только в изображениях сравнительно более позднего времени он не выдерживает своей многогранной остроконечной кровли, а принимает более овальную, даже полусферическую, – получает вид фолоса.

Что сохранившись на изображениях древних алтарей, киворий не сохранился в действительности ни в одном из уцелевших до нашего времени древних алтарей, это достаточно объясняется архитектурною легкостью подобного рода сооружений, ценностью их материала и теми опустошениями, каким подвергались древние церкви в периоды своего многовекового существования. Ни в одной из древних киевских церквей не уцелело даже древней алтарной преграды, хотя таковая гораздо вернее могла бы сохраниться. До нас дошли только незначительные остатки от древних киевских алтарей, хотя остатки эти таковы однако же, что могут служить несомненным подтверждением соответствия древнего устройства их устройству современных им алтарей греческих. Сохранилось несколько колонн из белого мрамора, с капителями и без них; сохранилось несколько мраморных капителей от не сохранившихся колонн; сохранились две перекладины из белого же мрамора. Если последние, сохранившиеся в Киево-Печерской Лавре,⁷² могли принадлежать древней алтарной преграде Великой церкви, и составлять в ней так называемый космит о котором, как о принадлежности преграды, говорят св. Герман и Симеон Солунский; если к алтарной же преграде должны быть приурочены и некоторые из сохранившихся колонн, особенно имеющие сравнительно небольшую высоту (каковы колонны при Золотоверхо-Михайловской церкви;⁷³ то колонны большей высоты могли несомненно принадлежать и древним кивориям. Таковы колонны, сохранившиеся в Киево-Печерской Лавре,⁷⁴ а особенно – сохранившиеся при Софийском соборе и стоявшие до последнего времени у западного входа в этот собор. Последние не имеют капителей; но имеют в верхней части своей приспособления для капителей из металла, очевидно, более ценного, чем мрамор, и по-видимому, сохранили даже следы металлических украшений этой части своей. Колонны с такого рода капителями естественно должны были предназначаться для более внутренних частей алтаря.

Еще более ясные следы существования в древних русских церквах кивориев, как необходимой их принадлежности, сохранились на самых иконостасах, заменивших собою, между прочим, и древние кивории. Прежде всего такие следы сохранились как в форме арки над царскими дверьми иконостасов, так и в названии самой арки этой в старые времена кивотом, т. е. киворием.⁷⁵ Сохранились они в прерывающихся обыкновенно над царскими вратами горизонтальных линиях верхних иконостасных ярусов, которые, иногда закругляясь в арки, иногда образуя формы усеченной пирамиды, выделяют особым образом среднюю часть иконостасов и дают в заключение остроконечную над ними вершину, с венчающим её крестом. Сохранились эти следы, далее, и в названии катапетасмою завесы под аркою дверей царских, украшаемых изображением четырех евангелистов, и в помещении под этою же аркою голубя, обычной принадлежности древнего кивория. Голубь под аркою царских, врат, само собою разумеется, должен был утратить древнее назначение служить сосудом для хранения св. даров. Для этой цели должны были устрояться особые сосуды, поставляемые внутри алтаря на престоле. Но форма последних в свою очередь сохранила по большей части формы кивория же, и только иногда, в древнейших образцах, напоминает фолос.

Впрочем, наиболее неопровержимым доказательством существования в древнейших русских церквах кивория служит действительное сохранение его в некоторых, более важных по значению своему, церквах сравнительно позднейшего времени. Существует киворий или киот, как называется он в надписи на нем же самом,⁷⁶ в московском Успенском соборе, сооруженный при патриархе Филарете в 1627 году. Для полноты сходства с кивориями древним, киворий этот снабжен и золотым голубем для хранения св. даров.⁷⁷ Существует киворий или сень, как называется он в надписи на нем же,⁷⁸ в церкви Чуда архангела Михаила в Чудовом монастыре в Москве, устроенный в 1642 году. Существуют сени во многих церквах даже новейшего времени; но последние имеют по большей части вид фолоса, а не кивория в собственном смысле. В России же древней обычное у греков назначение кивориев было известным до такой степени, что в параллель кивориям церковным существовали и кивории царские. Относительно древний образец такого кивория сохранился до нашего времени в так называемом Троне Мономаха и в настенной Царской Башенке в московском Кремле. Общее же знакомство древней России с греческими кивориями лучше всего выразилось в господстве архитектурной формы их в так называемых шатровых верхах башен, церквей, колоколен, часовен, – формы отличающей, между прочим, русский стиль XV–XVII века, сближающей его отчасти с стилем готическим и придающей ему такую оригинальную красоту и легкость.

В прошлых 1880 и 1881 (а отчасти и в 1882) годах производилась ремонтировка обветшавшей штукатурки наружных стен Великой лаврской церкви и святых ворот лаврских с церковью св. Троицы над ними. По строительным соображениям признано было необходимым удалить совершенно остатки штукатурки старой, чтобы слои штукатурки новой, легши сплошною массою, имели большую прочность. Это потребовало полного обнажения наружных стен упомянутых зданий и дало возможность проверить по самой кладке их прежние предположения о степени сохранности этих древнейших сооружений древнейшей из обителей русских.

Когда обнажены были от штукатурки наружные стены Великой лаврской церкви, древние части её здания выделились с полною ясностью из массы позднейших к ним пристроек и надстроек. От первоначального сооружения этой церкви оказались сохранившимися два алтарные абсида, главный – средний и соседний с ним северный; в абсиде же южном от древней кладки сохранился только один угол, примыкающий к главному абсиду и при постепенном от фундамента подъеме едва достигающий высоты нижней части среднего окна в этом абсиде. Сохранилась вплоть до нынешней кровли западная стена церкви по той линии, где в настоящее время существует главный западный вход в церковь. Сохранившеюся вполне, с фонарем и куполом, представилась и церковь св. Иоанна Предтечи, в древнее время стоявшая рядом (в виде отдельного с северной стороны здания) с Великою церковью, но позднейшими пристройками введенная в общую с нею массу одного здания. Остальные же фонари и купола на Великой церкви, не исключая и главного, оказались все кладки позднейшей.

Степень сохранности уцелевших от первоначального здания Великой церкви частей её не везде, однако же, одинакова. По обнажении от штукатурки главного алтарного абсида, в нем обнаружилась огромная трещина, которая, начинаясь аршина на полтора выше фундамента почти, на самой средине абсида, идет, постепенно увеличиваясь и уклоняясь несколько к северу, до самого верха его. Как велика она, можно судить потому, что и по заделке её в округлой стене абсида по необходимости остается некоторое углубление и неправильность, по которым она всегда может быть узнаваема. Трещина эта, очевидно, остаток тех повреждений, какие были произведены в Великой лаврской церкви землетрясением 1230 годы, о котором Летопись говорит: «Месяца мая в 3 день... в Киеве граде больши того найпаче бысть потрясение: в монастыри Печерском церкви святая Богородица каменная на 4 части разступися».⁸⁰ Такая же трещина, как и на главному абсиде, обнаружилась и в северной стене церкви св. Иоанна Предтечи, по связи с Великою церковью, очевидно, вместе с нею от землетрясения и пострадавшей. Видны были значительный повреждения и в древней западной стене Великой церкви, которая особенно в оконных арках представила следы значительных позднейших исправлений. Не дал никаких трещин абсид северный; только в позднейшее время над ним сделана надстройка, которою высота наружных стен его доведена до высоты среднего абсида. Обнаружились некоторые особенности и в самих исправлениях и надстройках здания Великой церкви, указывающие, между прочим, на неодновременность их. Контрфорс, который придан главному алтарному абсиду с южной стороны, и смежный с главным абсид южный отличаются своею кладкою от остальных позднейших пристроек и надстроек. Контрфорс сложен из кирпичей древней формы, хотя на обыкновенной известковой подмазке. В кладку же южного абсида употреблен кирпич хотя не такой же, как в контрфорс, но несомненно более древней формы, чем в других позднейших по кладке верхних частях церкви. Кирпич этот при длине в 6 вершков, ширине в 2 ¾ вершка и толщине в 1 ⅔ вершка, имеет на одной из своих сторон продольные желобчатые полоски, образовавшиеся от очистки сырой массы его пальцами при ручной отделке до обжигания. Такой кирпич был встречен нами вместе с древним кирпичом при раскопке развалин древней церкви в усадьбе митрополитанского дома на Кудрявце.⁸¹ Такой же точно формы кирпич вместе с кирпичом древним находится в развалинах церкви древнего Гнилецкого монастыря, на теперешней даче монастыря Братского за селом Пироговым. О монастыре Гнилецком документы с первой половины XVI столетия говорят уже как о запустевшем совершенно со времени нашествия татар.⁸² Судя по этому, кладку южного абсида Великой лаврской церкви мы должны отнести если не к до-монгольскому периоду, то во всяком случае ко времени, предшествовавшему последним разорениям, какие терпела эта церковь от татар, и более раннему, чем время восстановления её из развалин Олельковичами. В надстроенных Олельковичами сводах и куполах кирпича указанной формы не было замечено. В фонаре главного купола обнаружился по местам кирпич древней формы, но взятый, очевидно, из развалин и употребленный вместе с кирпичом обыкновенным в киевских церквах позднейшей (XVII и XVIII века) постройки.

Восстановляя и надстраивая вновь купола над Великою церковью, восстановители её старались придать фонарям этих куполов, по возможности, древний вид. Образцом для этого послужил сохранившийся древний фонарь церкви св. Иоанна Предтечи. От последнего, между прочим, заимствована зубчатая над окнами арка, отличающая фонари куполов на Великой лаврской церкви. Но этим восстановители и ограничились в своем желании воспроизвесть древние формы здания. Несомненно, что рядом таких же зубчатых арок заканчивались и древние стены церкви с северной, западной и южной стороны, и такие же зубчатые арки выступали со стороны восточной над кровлями сводов алтарных абсидов. Одна из последних, выступавшая над древним сводом северного алтарного абсида, сохранилась и до настоящего времени, но закрыта позднейшею надстройкою наружных стен абсида и находится теперь под кровлею. Только благодаря полному обнажению от штукатурки стен главного алтарного абсида, открылись на нем и некоторые древние архитектурные украшения, до последнего времени совершенно скрывавшиеся под густою массою позднейших лепных украшений. Открылся древний карниз,⁸³ и под ним древний же архитектурный орнамент, известный у греков и римлян под именем меандра.⁸⁴ Тот и другой в настоящее время восстановлены соответственно их первоначальному виду.

Лучше чем здания Великой церкви оказались сохранившимися святые ворота с церковью св. Троицы над ними. По снятии штукатурки, которою ворота и церковь были облицованы, древняя кладка обнаружилась во всю высоту стен этого здания включительно до арок, линии которых снаружи соответствуют внутренним линиям сводов над церковью, и в фонаре церкви до половины его видимой высоты.⁸⁵ Но возобновляя здание в позднейшее время, восстановители его еще менее позаботились о сохранении его древнего вида. Древний фонарь наворотной церкви уцелел; но восстановители, заложив снизу его окна и разобрав купол (если последний сохранился к тому времени), надстроили его стены на высоту около трех аршин и дали ему с новыми окнами новый купол. Окна древнего фонаря, как и окна фонаря на церкви св. Иоанна Предтечи, были обрамлены снаружи зубчатыми арками. Обитые зубцы этих арок сохранились еще отчасти на его древних стенах. Но окнам нового фонаря восстановители не придали этой архитектурной особенности. Древние стены самого здания оканчивались вверху с каждой стороны тремя полукружиями, по которым загибалась непосредственно на них лежавшая кровля. Восстановители заложили образованные этими полукружиями углы и надстроили поверх арок со всех сторон парапеты, подняв вместе с тем высоту кровли и сделав её четырехскатною. В тоже время древнему зданию дана была новая пристройка с северной стороны и облицовка входу со стороны западной. Самая внутренность ворот потерпела некоторые изменения. По обе стороны продольного с запада к востоку хода ворот в древнее время было по три с открытыми пролетами арки. Нижний этаж здания имел таким образом вид одной залы, разделенной только линиями внутренних столбов на три части. Заложив пролеты арок, восстановители образовали по сторонам продольного с глухими стенами хода два отдельные помещения, с особыми в каждое из них ходами, пробитыми вновь в древних стенах.

Никаких следов древних орнаментов по стенам здания не оказалось. Но обследование сводов над церковью дало указание на некоторые особенности древней их конструкции, по-видимому, общие сводам алтарных абсидов того времени. Своды над церковью оказались прикрытыми сверху кирпичными плитами, лежащими одна подле другой или одна над другою в горизонтальном положении. Над восточным, собственно алтарным, сводом этого прикрытия из плит по местам не оказалось, и открылись лежащие под ним продолговато-овальной формы с толстыми стенками и внутри пустые кувшины, послужившие, очевидно, главным строительным материалом для сводов. Судя потому, что такое же точно прикрытие из горизонтально наложенных плит имеют своды древних алтарных абсидов, или так называемые – конхи, в церкви Кирилловской, например, можно думать, что и последние подобными, же образом сложены из кувшинов. Легкость такого материала сравнительно с древним кирпичом-плитняком достаточно объясняет предпочтительное употребление его древними зодчими для алтарных сводов, а может быть – и для куполов церковных.

Подтвердив и пополнив существовавшие предположения о степени сохранности древних зданий Киево-Печерской лавры, последние работы по их ремонтировке дали и две случайные находки, не лишенные в своем роде интереса.

Одна из этих находок представляет собою кусок древней штукатурки с начерченным на нем изображением креста. Крест изображен шестиконечный с подножием и греческими буквами по сторонам в четыре ряда; в верхнем ряду їс҃ χс҃, во втором нї҃ ка, в третьем φ҃ χ҃, и в нижнем φ҃ π҃.⁸⁶ Кусок штукатурки с этим изображением был поднят на земле против средины главного алтарного абсида Великой церкви. Судя по форме его, он должен был находиться на наружной стороне какой-либо из оконных арок, а по месту нахождения – на какой-либо из оконных арок средины алтарного абсида. Штукатурки древней именно и не оказалось в арке центрального окна в главном абсиде. На других оконных арках при самом тщательном осмотре подобных изображений не отыскано. Но ниже упомянутого центрального окна на арке оконной ниши в том же алтарном абсиде оказалось точно такое же изображение и с такими же точно буквами. Последнее сохранилось на стене без значительных, повреждений и при новой облицовке стены оставлено не заштукатуренным, а прикрыто толстым стеклом. Из осмотра изображения на обвалившемся куске штукатурки легко убедиться, что оно было сделано посредством какой-либо тонкой пластинки еще по сырой штукатурке, и следовательно современно постройке самой церкви. Греческие буквы представляют частью сокращение, частью заглавие следующей надписи: Ἰησοῦς Χριστὸς νικὰ. Φῶς Χριστοῦ φωτίζει πάντας.⁸⁷ Такие надписи обычны на древних крестах. Читаются они, между прочим, при крестах, украшающих гробницу Ярослава.

Другая находка сделана случайно рабочим. В стенах церкви на святых воротах оказались по местам повреждения, потребовавшие исправлений. Занимавшийся этим исправлением каменщик заметил в одном из таких мест значительное, шедшее внутрь стены, углубление, и исследовая его рукою, вынул со дна его металлический четвероконечный крест. К сожалению, рабочий первоначально заинтересовался личным обследованием – не золотой ли он, и значительно его попортил, а затем поспешил заделкою места, в котором крест лежал. О находке этой о. экономом лавры узнано было также случайно, как случайно сделана самая находка. Из допроса рабочего и указания им места находки уяснилось, впрочем, что крест лежал внутри южной стены юго-западного угла Троицкой церкви, приблизительно на аршин выше горизонта пола этой церкви. Крест состоит из двух медных, тонких пластинок, покрывавших бывшую внутри его, по-видимому, третью деревянную пластинку и скреплявшихся по концам гвоздями.⁸⁸ На это указывают отверстия по концам его для гвоздей и сохранившийся в одном из них остаток железного гвоздя. Пластинки покрыты позолотою, украшены красным эмалевым бордюром по окраинам и тиснеными, окруженными синею и белою эмалью, крестиками, из которых центральные, помещенные в эмалевых кружках, своею формою напоминают несколько букву X. Равными и расширяющимися от центра концами крест приближается несколько к форме теперешних орденских знаков. Но древность такой формы крестов не может подвергаться сомнению. Кресты этого вида часто встречаются в орнаментах древних греческих церквей. Древность найденного креста также вне всякого сомнения. Находка же его внутри стены церковной, и при том на весьма значительной высоте (выше ворот, над которыми церковь построена), дает видеть в нем крест, положенный в эту стену по возведении ворот, при закладке самой церкви. То обстоятельство, что он оказался заложенным не ниже горизонта церковного пола и даже не в уровень с ним, а по возведении уже стены до некоторой высоты, может служить только к пояснению обряда закладки священных зданий в древнейшее время. На одной из икон в московском Успенском соборе, изображающей св. Петра митрополита с его деяниями и относимой к XVI веку,⁸⁹ сохранилось изображение закладки этим святителем московского Успенского собора. Здание церкви представляется при этом уже значительно выведенным из земли и стены его возвышенными приблизительно до пояса святителя и окружающих оклад церкви лиц. Что обряд закладки, или что тоже – обряд освящения места и фундамента строившегося здания, совершался в древнее время по выводе уже из земли и поднятии на некоторую высоту стен церковных, на это могли быть, и были конечно, свои религиозно-канонические основания.⁹⁰

27-го прошлого июля в г. Переяславе предположено было произвести разбивку плана для постройки на месте разобранной за ветхостью деревянной Успенской церкви новой каменной. Успенская церковь, как известно, была несколько лет назад предметом газетной полемики, особенно местной – киевской. Когда к концу 70-х годов эта церковь оказалась обветшавшею настолько, что в ней прекращено было богослужение и возникла мысль о постройке на её месте новой каменной, любители отечественной старины встревожились сделанным из Переяслава же напоминанием, что в Успенской именно церкви этого города, 8 января 1654 года, была принесена гетманом Богданом Хмельницким вместе с народом малороссийским присяга на верноподданство Царю Московскому. Явились сторонники сохранения в том виде, как есть, обветшавшей церкви, как памятника великого события; нашлись и более серьезные исследователи местных памятников г. Переяслава, которые утверждали, что обветшавшая деревянная церковь носила только имя и занимала место той Успенской церкви, в которой Хмельницкий приносил присягу, а церковное здание, действительно бывшее свидетелем этой присяги, уничтожено пожаром еще в 1660-х годах. Уяснилось из этой полемики, между прочим, и то, что в Переяславе твердо держится предание о сооружении первоначальной Успенской церкви на том же самом месте еще Владимиром Мономахом в 1098 году (но, как думали, тоже деревянной); думали также, что по разрушении церкви Мономаховой в нашествие Батыя, новая на месте её построена была кн. В. В. Острожским в 1586 году; что присяга Хмельницкого была принесена в церкви Острожского, скоро затем сгоревшей что и новая, построенная потом стрелецким головою Иртыщевым, сгорела в 1761 году, и до последнего времени оставалась на месте первых церковь, построенная уже в 1767 году. Не придавая в свое время особого значения аргументации в пользу того мнения, что в предназначенной к сломке последней деревянной церкви могли уцелеть, после двух пожаров, истреблявших Успенскую церковь, какие-либо остатки той деревянной церкви Успения, в которой приносил присягу Хмельницкий можно было однако же предполагать что связанное с местом её предание о постройке там первоначальной церкви Владимиром Мономахом найдет для себя подтверждение в остатках по крайней мере, древних фундаментов на месте разобранной церкви, если только та церковь была каменная, а не деревянная. Основанием для такого предположения служил самый характер места, на котором стояла успенская церковь. Место это имело вид возвышающегося над окружающею его площадью холма, или кургана, довольно правильной круглой формы.

Такого именно вида холмы, или курганы, и были могилами древних каменных церквей, в которых они погребались, подвергаясь в течении столетий разрушению от времени. Решившись при разбивке плана и прорытии рвов для фундаментов новой церкви проверить свои предположения, мы, совместно с членом Церковно-археологического общества, архитектором В. Н. Николаевым, приглашенным для этой разбивки, просили о. председателя строительного Успенской церкви комитета обратить внимание при самой нивелировке местности, которая имела быть произведена прежде разбивки плана, на возможные остатки там древнего каменного сооружения, а равно и на следы других последовательно производившихся на том месте построек и, оставляя их неприкосновенными, сберечь и всякие другие вещи, какие при этом могут быть найдены.

Действительно, при самой уже нивелировке места, на котором стояла разобранная деревянная церковь, когда был снят с кургана слой земли в три четверти аршина, обозначились под этим слоем остатки каменного фундамента значительно более древней, чем разобранная, но тоже – деревянной церкви. Остатки представлялись отдельными кусками и даже просто следами стен, расположенными по линиям многоугольника, охватывавшего почти всю площадь кургана. Обширность очерченного ими пространства соответствовала вполне местным преданиям об обширности построенной кн. Острожским церкви, вмещавшей в себе якобы 14 (?) престолов.⁹² Лучше всего сохранились восточные части фундамента. Эти восточные части имели вид двух стен, толщиною в 1 ¾ аршина и длиною одна 4 ар. 10 вер. и другая 7 ар. 12 верш.; первая шла в прямом направлении к северу в северно-восточной части кургана, вторая в прямом же направлении к югу в юго-восточной. Стены были сложены из дикого камня, сохранившего на себе следы древнего цемента, но сложены на обыкновенной извести, с употреблением по местам кирпича старинной, но не древней формы. Каждая из них своими внутрь кургана шедшими концами упиралась в две кирпичные стены, шедшие на известном расстоянии параллельно одна другой к востоку и служившие очевидно фундаментом для алтаря. Обе последние стены заканчивались однако же с восточной стороны не многогранником, как это было бы естественно в фундаменте под алтарем деревянной церкви, а правильным полукругом, как это обычно в фундаментах каменных церковных абсидов, и при том так, что диаметр полукруга был значительно менее расстояния между стенами и потому полукруг соединялся с ними чрез небольшие простенки в ту и другую сторону. Обратив затем особое внимание на кладку этих, служивших фундаментом для алтаря, стен, мы нашли в ней признаки кладки уже исключительно древнейшего великокняжеского периода, и своеобразность формы подобного фундамента для алтаря деревянной церкви могли объяснить только тем, что строитель последней воспользовался для алтарного фундамента готовыми стенами древнейшего сооружения.

Чтобы уяснить размеры и значение обозначившегося остатка древнейшего сооружения, комитет по постройке новой церкви решил приостановить до 1 августа разбивку плана и произвести новую съемку с кургана земли приблизительно на 1 аршин. Свойство почвы не делало эту съемку излишнею: верхние слои холма состояли все еще из земли рыхлой, наносной, представляющей смесь перегноя дерева с углем, с каменным и кирпичным щебнем и разными остатками от бывших внутри церкви погребений, а потому ни в каком случае не могли служить основанием для возведения нового каменного сооружения. Новая съемка была сделана 28–30 июля под непосредственным наблюдением комитета. Велась она от окраин кургана к центру и приостанавливалась при встрече с линиею стен: это было сделано с тем, чтобы торопливою очисткою заключенного внутри стен пространства не уничтожить остатков древнего пола здания и не лишиться возможности открыть какие-либо древние вещи в наполнявшем это пространство щебне.

По окончании новой съемки, осмотрев 1-го прошлого августа вместе с архитектором В. Н. Николаевым оказавшиеся в холме остатки стен, мы нашли следующее.

1) В восточной половине круглой площади холма обнаружилась полукруглая (с удлиненными несколько концами дуги) стена высотою в 1 аршин и 3 вершка, которая своим положением и формою соответствовала алтарным стенам древних церквей великокняжеского периода. Только полукружие этой стены не сливается своими концами с подобными же полукружиями с северной и западной стороны, как это наблюдается на алтарных стенах всех доселе известных церквей древнего периода, а сливается непосредственно со стенами, расположенными правильным прямоугольником (почти квадратом). От прямоугольника этого сохранились: угол северо-восточный с частью северной стены и на ней остатки двух наружных пилястр с полуколоннами; угол юго-восточный с частно стены южной и на ней остаток одной пилястры с полуколонною, и небольшой кусок западной стены также с пилястрою и полуколонною. Кладка всех этих остатков одинакова: кирпич имеет вид плит в 7 вершков длины на 5 ¼ вершков ширины и 1 верш. толщины; положен он на толстых слоях цемента из извести с толченым кирпичом; фундамент под стенами не идет глубже трех четвертей аршина и представляет массу ломаного кирпича, залитого цементом. Из киевских церквей древнего периода почти тождественную кладку мы встретили в найденных в 1878 году остатках древней церкви на Кудрявце (в усадьбе Митрополитанского дома над Вознесенским спуском); наружные же с полуколоннами пилястры, как известно, отличают фасад древней Васильевской, ныне Трехсвятительской, церкви в Киеве.⁹³

2. Частью на поверхности холма, частью в земле во время съемки её, добыты следующие предметы:

а) Круглая, более чем до половины сохранившаяся красная шиферная плита, около 2 аршин (1 арш. 15 ½ вершков) в диаметре с вырубленными в ней по определенному рисунку византийского стиля углублениями, и два значительной величины куска таких-же и с такими же углублениями шиферных плит, но с несколько отличным рисунком и не круглой формы, и между прочим, с остатками в углублениях цемента.

Подобные плиты, наполненные по углублениям цементом с набором по нем мозаических украшений, сохранились в Киево-Софийском соборе, где сложено из них епископское (в алтаре) седалище. Два куска таких с мозаическим набором плит найдены в восьмидесятых годах под полом Великой лаврской церкви. Несколько кусков таких-же плит, только без мозаики, найдено в 1888 году при перестилке пола в Златоверхо-Михайловской церкви.

б) Множество кусков красного шифера, масса цельного и ломаного кирпича древней формы и значительное количество кусков разноцветной половой ценины квадратной формы, напоминающей ценину из пола церкви на Кудрявце.

Пришедши на основании этого к заключению, что полукруглая восточная стена и части прямоугольника, с которыми она сливается, представляют собою остатки той древнейшей Успенской церкви, которая, по местным преданиям, построена была в 1098 году Владимиром Мономахом, мы, совместно с В. Н. Николаевым, просили строительный комитет озаботиться сохранением этих остатков, тем более драгоценных, что они представляют такие особенности в плане, какие до настоящего времени еще не были замечены ни в одном из церковных сооружений древнего великокняжеского периода. Затем, так как вторичная съемка земли производилась от окраин холма до стен, то пространство, заключенное между восточным полукружием и частями северной и южной стены, осталось не очищенным от щебня и мусора, и мы просили комитет оставить это пространство без очистки до более удобного времени, чтобы иметь досуг произвести эту очистку с возможными предосторожностями от порчи и утраты предметов, какие могут быть найдены в щебне и под ним. Вся изрытая позднейшими могилами площадь холма в этой части, как находившейся под алтарем, осталась не тронутою, и потому даете надежду отыскать в ней, по крайней мере, древний пол в том виде, в каком он был в свое время уложен. Наконец, так как древнее здание занимало сравнительно незначительную площадь (14 ½ аршин длины, 10 арш. 10 верш., ширины), а предположенная к сооружению каменная церковь имеет весьма значительные размеры, мы просили комитет произвести разбивку фундамента для новой церкви так, чтобы рвы этого фундамента обошли вокруг древних остатков, оставив их неприкосновенными в средине новой церкви под полом её.

О. председатель и гг. члены комитета изъявили полную готовность принять все меры к сохранению памятника, и со своей стороны высказали даже предположение поднять цоколь новой церкви до такой высоты, чтобы остатки древних стен не только оставались под полом неприкосновенными, но и могли быть по желанию осматриваемы. Глубокий интерес, с каким строительный комитет и само общество г. Переяслава отнеслись к открытому памятнику, дает ручательство в том, что как самый памятник, так и другие возможные при нем находки не будут потеряны для науки.

Что же касается замеченных первоначально остатков каменного фундамента под деревянной церковью, то дальнейшая съемка земли только подтвердила их позднейшее происхождение. Фундаменты эти заложены мелче древних стен, и хотя камень, употребленный в их кладку из разрушившегося древнейшего здания, носит иногда следы древнего цемента, но кирпич, которым камни по местам переложены, одинаков с кирпичом в могильных склепах, открывшихся в разных местах площади, которая была занята деревянною церковью. Кирпич этот имеет, впрочем, характерные особенности заслуживающие, по нашему мнению, внимания. Размеры его обычные для кирпича XVI–XVIII века: 6 вершков длины на 3 или 3 ⅛ вершка ширины и на 1 ⅛ или 1 ¼ вершка толщины; но кирпич этот с одной из своих широких сторон имеет продолговатые полосы в виде следов от первоначальной (до обжигания) очистки его с этой стороны пальцами. При этом весь кирпич представляется очень плохо обожженным: он имеет вид кирпича красного или так называемого алого, и не отличается твердостью. В поправках древних церквей, производившихся в период татарского владычества, встречается кирпич с подобными же продольными от пальцев полосами; но кирпич тот значительно уже и толще, и прекрасно обожжен. Совершенно сходный с переяславским, кирпич был найден в последнее время в некоторых могильных склепах под полом средней части церкви Михайловского монастыря, – в склепах, которые могут быть отнесены к XVII или к концу XVI века, но не ранее. Со своей стороны мы полагаем, что этот род кирпича указывает на совершенный упадок заводского его производства, и относится к тому времени, когда кирпич вырабатывался и обжигался домашним, так сказать, образом в незначительном количестве достаточном лишь для частного обихода и для таких разве сооружений как постройка могильного склепа, и фундамента под деревянную церковь, где он употреблялся смешанно с камнем.

Рассмотрев по поручению Преосвященного Председателя Церковно-археологического общества присланный на заключение общества при отношении Киевской Духовной Консистории от 7 ноября 1891 года проект переделок в Каневской соборной церкви с приложенными к нему планом и разрезом этой церкви и фотографическим её видом, считаю долгом своим обратить внимание общества на несомненный археологический интерес, который возбуждает эта церковь.

Существующие в историко-статистической литературе сведения о Каневской соборной Успенской церкви сводятся к следующему. Церковь эта заложена В. К. Всеволодом Ольговичем в 1144 году во имя св. Георгия. Под означенным (от с. м. 6652-м) годом в Ипатьевской летописи читается: «В тоже лето заложена бысть церквы Каневьская святаго Георгия Всеволодом князем месяца июня в 9 день». В нашествие Батыя (1239 г.) она, как и самый Канев, не подверглась особому разорению⁹⁵ и до 1630 года существовала в виде церкви Каневского мужского монастыря. В 1630 году монастырь был сожжен и разрушен крымскими татарами; подверглась тогда же разрушению и церковь. Хотя впоследствии монастырь был восстановлен на месте прежнего униатами-базилианами, но церковь продолжала оставаться в разоренном виде до 1805–1810 года, когда по просьбе этих же базилиан была восстановлена в её нынешнем виде православным помещиком Казариным (до её восстановления монахи имели для богослужения небольшую деревянную церковь). В соборную церковь для православного местного населения она обращена в 1833-м году. Относительно значения церкви, как памятника древнейшего церковно-строительного искусства, высказано и повторяется такое суждение: «Нынешняя её архитектура не представляет ничего древнего, ибо старые стены, сложенные из так называемого византийского кирпича, уцелели только до окон и те украшены новыми пилястрами и карнизами».⁹⁶

К этим сведениям о Каневской церкви «Статистическое описание Киевской губернии», изданное Фундуклеем, добавляет: «В народе сохранилось об ней предание, что когда-то, в незапамятный времена, две церкви неизвестно кем выстроенные, плыли из Царяграда и одна из них остановилась в Каневе, а другая в Киеве. Это предание, добавляет составитель описания, ясно говорит о первых распостранителяx христианской веры в России и заставляет предполагать, что Канев существовал уже во время Владимира, а может быть и прежде».

Не имевши доселе случая исследовать церковь на месте и ограничиваясь в суждении о ней единственно теми основаниями, какие даются приложенными к отношению Духовной Консистории планом и разрезом её с фотографическим её же видом, я не могу не признать в ней памятника церковно-строительного искусства великокняжеского периода, хотя, подобно другим памятникам того же времени, он и подвергся некоторым изменениям.

Утверждение, что в Каневской Успенской церкви «старые стены уцелели только до окон», напоминает избитую фразу прежних описаний Киевской старины о степени сохранности Великой лаврской церкви, тоже якобы разрушенной до окон, но в которой между тем, вопреки подобному утверждению, древние стены оказываются несомненно уцелейшими до верхних сводов и куполов. Украшение же старых стен новыми пилястрами, приставленными к ним снаружи, по своему противоречию строительным приемам, едва ли и могло прийти на мысль какому-либо архитектору.

В приложенном к плану Каневской церкви разрезе её у основания внутренних столбов показаны базы с пьедесталами, а вверху этих же столбов – карнизы, действительно, формы позднейшей, не встречающиеся в древних сооружениях. Таковы же внутренние карнизы, показанные в основаниях срединного фонаря и купола. Но в церквах восстановляемых форма карнизов обыкновенно зависит ото вкуса последних производителей штукатурных работ; подделка же баз и пьедесталов под древние столбы и пилястры вызывается иногда и необходимостью укрепить их: несомненно древние наружные пилястры с полуколоннами по северному фасаду Киевской Трехсвятительской (древней Васильевской) церкви имеют такие подделанные в позднейшее время базы и пьедесталы.

Что же касается общего плана церкви,⁹⁷ какой она удерживает по настоящее время, то план этот представляет все особенности сооружения древнего великокняжеского периода. Между прочим он имеет замечательное сходство (почти тождество) с планом Киево-Кирилловской церкви, заложение которой приписывается тому же В. князю, Всеволоду Ольговичу, хотя размерами церковь Каневская значительно уступает Кирилловской. Одновременность сооружения обеих церквей, сходство их плана и фасада, вероятнее всего и подали повод к образованию вышеупомянутой легенды о плывших из Царяграда двух церквах. В такой неизменности древний план Каневская церковь могла удержать только при сохранности до известной степени и внутренней своей конструкции.

Внутренняя конструкция церкви, насколько можно судить о ней по приложенному к плану разрезу её,⁹⁸ отвечает конструкции церкви Кирилловской, за исключением того, что в Каневской церкви хоры занимают пространство только над западным её притвором, и расположенная внутри северной стены церкви лестница на эти хоры имеет направление от средины церкви к её северо-западному углу; в церкви же Кирилловской хоры, кроме пространства над западным притвором, занимают пространство и по северной и южной сторонам западного конца архитектурного креста, и расположенная для входа на них внутри северной же церковной стены лестница имеет обратное направление, от северо-западного угла к средине церкви. Частнее, линии, которыми в разрезе очерчиваются алтарные своды, поскольку они обособляют алтарный абсид, характеризуют именно особенности алтарей древней киевской (византийской) конструкции, в позднейших постройках местных не повторяющиеся. В общих очертаниях главного фонаря и купола не замечается также отступлений от обычных приемов в этого рода древних сооружениях.

Наружный вид церкви (по фотографическому снимку) дает основание заключать, что древние стены её сохранились не до окон только, а вплоть до подкровельного горизонтального карниза, как сохранился и древний на церкви средний фонарь с куполом. Фасадные пилястры и даже полуколонны при них – отличительная особенность древне-киевского архитектурного стиля; а пилястры эти с полуколоннами идут по наружным стенам Каневской церкви до самого подкровельного карниза. Окна, в виде двух одна в другую углубляющихся ниш с полукруглыми перемычками, – окна древней же архитектуры великокняжеского периода; а в Каневской церкви они сохраняют эту форму не только по всей высоте стен, но и в фонаре под главным куполом. Последний представляется снаружи под кровлею имеющим карниз тоже древней формы, приблизительно такой, каким украшен снаружи древний (средний) алтарный абсид Великой лаврской церкви. Наблюдается на фасаде Каневской церкви одна особенность, необнаруженная доселе ни на одной киевской церкви того периода. На высоте внутреннего расположения хор наружная стена в промежутках между пилястрами как бы вдается внутрь уступами в роде полочек, которые, служа основанием верхнему ряду окон, переходят к востоку в архитектурный пояс, охватывающий алтарные абсиды. Но эта, особенность может служить только подтверждением предположения о сохранении церковью её древних фасадных форм в их первоначальном виде. Не наблюдаясь на древних киевских церквах, особенность эта наблюдается на многих церквах великокняжеского периода в северо-восточной России.

Наружный подкровельный карниз придан стенам церкви, без всякого сомнения при её восстановлении; к тому же конечно времени относятся и новейшей формы фронтоны над входными в церковь дверями. К какому времени относятся башни над юго-западным и северо-западным углами здания, судить трудно без осмотра самого здания: на фотографическом виде церкви архитектурные формы башен не обозначаются с такою ясностью, какая придана им на разрезе. Башни над этими углами могли быть и в древнем церковном здании; могли быть они надстроены и при позднейшем восстановлении церкви, как это имело место в киевской Кирилловской церкви. Но почти безошибочно можно заключать, что в первоначальном, древнем церковном здании по линии этих башен к востоку (к юго-западу и северо-западу от главного фонаря и купола) возвышались над церковною кровлею два другие фонаря с куполами, обрушившиеся в период после разорения церкви до её восстановления. Древняя церковь могла иметь, и по всей вероятности имела, три или пять верхов.

Останавливая на всем этом внимание Церковно-археологического общества, я со своей стороны полагал бы просить Киевскую Духовную Консисторию приостановить дело о предполагаемом преобразовании. Каневской соборной церкви до нарочитого в археологическом отношении обследования этой церкви со стороны Церковно-археологического общества. Обследование это с удобством может быть произведено будущею весною с открытием навигации по Днепру и не потребует от общества значительных расходов.⁹⁹

К странице 133–134 – см. сноску № 36.

К странице 139 – см. сноску № 37.

К странице 140 – см. сноску № 38.

К странице 143 – см. сноску № 39.

К странице 148 – см. сноску № 43.